ал дневальному, а сам негромко сказал: - Ну, ребята, пошли, значит. Все готово? Он выстроил свою четверку, испытующе осмотрел ее, затем спросил: - А саперов-то нет? Из дальнего угла, из глубин наваленной соломы, послышался спокойный, веселый голос: - Как так нет? Саперы на месте. Облепленные соломинками, поднялись два сапера, присланные Бугорковым для сопровождения группы Марченко. - Я старший,- произнес ранее говоривший голос, принадлежавший невысокому, коренастому солдату лет двадцати. - Тебя как звать? - осведомился Марченко, одобрительно оглядев сапера. - Максименком звать, земляк твий,- ответствовал "старший" под общий смех. - Откуда? - засмеялся, блеснув жемчужными зубами, Марченко. - З Кременчуга. - Да, почти земляк... Задачу свою знаешь? - Знаю,- так же бойко отвечал Максименко,- розминирувать нимецьки мины, розризать нимецьку проволоку, пропустыть вас у цей розриз и идты до дому на Комсомольске собрание, бо у нас завтра вранку собрание, а я комсорг. Такая наша задача. - Молодец, хлопец,- еще раз засмеялся Марченко.- Мы, значит, дважды земляки, я тоже у нас тут комсоргом. Пошли. И группа гуськом по обочине дороги двинулась к переднему краю, где ее ожидал Травкин. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ На пятый день после ухода Марченко Мамочкин снова встретил Катю и пригласил ее к разведчикам в овин. Там у него была припрятана бутыль самогону. Он расстелил в углу сарая белую скатерть, разложил аппетитную закуску и, пригласив Феоктистова и еще нескольких друзей, уселся рядом с Катей на солому. В разгар пира в овин зашел Травкин, которого никто не ждал. Приход лейтенанта вызвал некоторое замешательство, во время которого Мамочкину удалось спрятать бутыль и кружку. По правде сказать, Мамочкину не очень-то приятно было обнаруживать при девушке свою робость перед командиром, но было еще менее приятно получить от лейтенанта суровое замечание. Травкин покосился на сидящих в углу разведчиков и незнакомую девушку. Разведчики встали, но он тихо сказал "вольно" и лег на свою постель, в дальнем углу. Он не спал третьи сутки. Позапрошлой ночью должен был вернуться Марченко, но Травкин напрасно ждал его в траншее, борясь с тяжелой полудремотой. Странно и тревожно было, что не вернулись и два сапера, которым надлежало вернуться немедленно после прохода разведчиками минного поля. Вся группа, бесшумно скрывшаяся в непроглядной темени, пропала, исчезла, и следы ее замыл дождь. Травкин улегся на байковое одеяло и заснул беспокойным сном. Притихшие разведчики снова выпили по чарке, а Катя негромко спросила: -- Это ваш командир? Тихий такой и молодой. Травкин метался во сне и вдруг заговорил: - Ты чего не приходил так долго? Странный ты человек. И саперы не приходили. А мы Чайковского слушали. Чудак. А ты все не приходил. Ч-чудак. Речь его не была похожа на речь говорящего во сне. Он произносил слова обыденным, нормальным голосом бодрствующего человека. Разведчикам стало не по себе. Они поодиночке разбрелись по овину, оставив Мамочкина одного перед белой скатертью. Катя неслышными шагами подошла к Травкину и остановилась над ним. Его глаза были полуоткрыты, как у спящего ребенка, выцветшая гимнастерка расстегнута, а на лице застыло выражение горькой обиды. Она тихо сказала: - Какой он у вас хорошенький. - Не буди его! - грубо отозвался Мамочкин, но она не обиделась, почуяв в его словах такую же нежность к спящему, какая охватила и ее.- Беспокоится наш лейтенант, - пояснил Мамочкин угрюмо. Да, вечеринка была вконец испорчена,- это почувствовали все. И только Катя вышла из овина в каком-то приподнятом, печально-торжественном настроении. Идя по зеленеющему лесу, она с беспокойством и даже с некоторым удивлением ощущала это свое настроение. Что могло ее так задеть, разнежить, наполнить такой радостной грустью? Перед глазами ее стояло почти детское лицо лейтенанта. Может быть, она увидела в нем свое собственное отражение, что-то похожее на боль, глубоко затаившуюся в ее душе, еще не утихшую боль девушки из маленького города, встретившейся на войне с тяжестью жизни в самом ее жестоком проявлении. Катя все чаще и чаще стала забегать в овин разведчиков. Мамочкин, да и все остальные прекрасно разобрались в душевном состоянии девушки. Мамочкин даже обрадовался. Считая себя покровителем лейтенанта в житейских делах, он решил, что небольшой роман с Катей отвлечет лейтенанта от тяжких дум. А Травкин заметно затосковал после очевидной гибели Марченко и его группы. Разведчики наперебой приглашали Катю в гости, рассказывали ей все новости о лейтенанте, бегали в роту связи сообщить: "Наш-то с передовой пришел",- одним словом, всячески старались сблизить Катю с Травкиным. Единственный, кто не замечал всей этой кутерьмы, был сам Травкин. Однажды он, придя в овин, увидел, что угол его отгорожен плащ-палатками и вместо одеяла, разостланного на сене, там стоит настоящая кровать и столик, а на столике - вазочка со свежими подснежниками. Он спросил: - Это что такое? - А что? - с невинным видом ответил Бражников.- Это Катя, связистка, для вас старается, товарищ лейтенант. Травкин густо покраснел и спросил: - Почему вы впускаете в расположение взвода посторонних людей? Бражников виновато промолчал, а Мамочкин, узнав об этом разговоре, развел руками. - Что за человек! Все о немцах думает - и больше ни о чем! Все схемы немецкой обороны рисует, над картой сидит и по переднему краю целыми днями рыщет... Что касается Кати, то она вначале была обескуражена замкнутостью и юношеской застенчивостью Травкина. Нет, к такому отношению к себе она не привыкла. Она привыкла быть всегда желанной, хотя и знала, что причиной этого легкого успеха были вовсе не ее достоинства, а скорее то, что мужчин здесь много, а женщины считанные. Потом она вдруг почувствовала себя вдвойне счастливой: ее любимый был не обычный человек, нет, он суровый, гордый и чистый. Таким он и должен быть. Она непривычно робела в его присутствии, сама удивляясь своей робости. Она ли это, считавшая себя опытной маленькой грешницей? Поцелуй и объятие, полученные и возвращенные вскользь, в суматохе походного быта, из-за мимолетной симпатии или просто от скуки - и это она называла жизнью! Она вспоминала об этом как о чем-то некрасивом, но уже давно прошедшем. Каждый день приходила она в овин с цветами и веточками пушистой вербы. Но не в цветах было дело: она приносила с собой благоухание милой женственности, по которой тосковали одинокие сердца бойцов. Разведчики даже порицали своего командира за равнодушие к девушке, хотя одновременно и гордились его неприступностью. Приехавший в дивизию начальник разведотдела армии полковник Семеркин застал Катю в момент, когда она ставила свежие цветы в синюю вазочку. Полковник зашел в овин посмотреть, как живут разведчики, но там никого не оказалось, кроме повара, дневального и этой девушки. - Вы кто такая? - спросил полковник. - Радист младший сержант Симакова,- отрапортовала она. - А я думал, что вы тут цветами торгуете,- пробормотал желчный полковник и вышел. Затем он долго беседовал с командиром дивизии. Они вежливо, но основательно поспорили. - Вы ничего не знаете о противостоящем противнике, упрекал командира дивизии полковник Семеркин.- Разве у вас есть ясное представление о его группировке и замыслах? Полковник Сербиченко, стараясь сдерживать себя, отшучивался: - А откуда я могу знать? Командир дивизии иногда не знает, что у него самого в войсках творится. Откуда же ему знать, что делает противник? Вот послал я разведчиков в поиск, а они не вернулись. Для вас семь человек - это так, мелочь. Вы - армия. А я человек маленький, для меня гибель семи - большая, очень большая потеря. Разведчиков у меня повыбило в боях. - Это верно,- возражал полковник Семеркин.- А вы посмотрите, что у вас в разведке делается. Прихожу к ним в овин - никого нет. Дневальный и не знает, где они. Правда, девица там с цветами ходит. Какая идиллия! А следователь вашей прокуратуры только что мне сказал, что к нему поступила серьезная жалоба на ваших разведчиков. Да, товарищ полковник, вы не знаете, а я узнал. Жалоба какого-то села. Вот вам и причина плохой работы разведки. Полковник Сербиченко велел вызвать следователя. Незаметный, спокойный, чуть рябой, с большим выпуклым лысым черепом, вскоре явился следователь прокуратуры капитан Еськин. Следователь подробно рассказал о жалобе жителей недальнего села на то, что разведчики забрали у них - самовольно! - тринадцать лошадей, из которых вернули только одиннадцать. К заявлению приложена расписка с неразборчивой подписью. - А почему вы думаете, что это сделали именно наши разведчики? Следователь, не робея под грозным взглядом комдива, ответил: - Это еще точно не установлено. -- Так установите точно, потом доложите. Можете идти. Следователь вышел, а комдив устало сказал полковнику Семеркину: - Что ж, группу в тыл мы пошлем. А вы постарайтесь пополнить нас разведчиками. Когда все разошлись, полковник Сербиченко тоже вышел из избы, на ходу бросив вскочившему в прихожей ординарцу: - Скоро приду. Полковник пошел по направлению к лениво вертящейся мельнице и, подойдя к одному из разбросанных здесь овинов, спросил у дневального возле входа: - Разведчики? - Так точно, товарищ полковник,- ответил дневальный и громко крикнул в полутемный овин: - Встать! Смирно! Овин зашевелился и замер. Комдив пытливо осмотрелся. В сумерках овина стояло человек восемь разведчиков руки по швам. Один из углов был отгорожен плащ-палатками. Комдив молча подошел к этому углу, приподнял плащ-палатку и увидел там Катю, тоже стоявшую "смирно". На столике лежали книжки и тетрадки, в синей вазочке стояли цветы. Сердитый взгляд комдива чуть смягчился. Он внимательно посмотрел на Катю и спросил: - Ты что тут делаешь? - Затем, обращаясь к подбежавшему с рапортом дежурному сержанту, осведомился: - Где ваш командир? - Лейтенант на передовой. - Когда придет, пришли его ко мне. Он направился к выходу, потом оглянулся: - Побудешь здесь, Катя, или со мной пойдешь? -- Я пойду,- сказала Катя. Они вышли вдвоем. -- Ты чего застеснялась? - спросил комдив.- Ничего плохого тут нет. Травкин - парень хороший, разведчик смелый. Она промолчала. - Что? Влюбилась? Хорошо! А капитан Барашкин как? В отставку? - То - ничего,- сказала она,- то было просто так, глупость... Полковник заворчал, потом, внимательно поглядев на опущенные ресницы девушки, вдруг спросил: - А он, Травкин, что? Рад? Девка хоть куда, да еще цветы приносит! Она ничего не ответила, и он понял. - Что? Не любит? Его умилила старинная трагедия неразделенной любви в образе этой пичужки с погонами младшего сержанта. Здесь, в самом пекле войны, затрепетала молодая любовь, как птичка над крокодильей пастью. Полковник усмехнулся. Они встретили военфельдшера Улыбышеву, и комдив пригласил ее с Катей к себе пить чай. Придя в избу полковника, Улыбышева с Катей принялись хозяйничать при помощи ординарца - вскипятили самовар и сели за стол, весело болтая о всякой всячине. Через некоторое время пришел Травкин. - Садись,- сказал комдив. Катя заволновалась, боясь, что полковник станет подшучивать над ее чувствами к Травкину, но он не проронил об этом ни слова. Разговор шел о каких-то лошадях, а Катя робко смотрела на лейтенанта, на его молодое серьезное лицо, слушала его ясные, четкие ответы комдиву, хотя и не вникала в их смысл. И ей стало нестерпимо горько. "Ну какая я ему пара? - думала она.- Он такой умный, серьезный, сестра у него скрипачка, и сам он будет ученым. А я? Девчонка, такая же, как тысячи других". Травкин ни в малейшей степени не догадывался об истинных чувствах этой девушки. Она вызывала в нем досаду и недоумение. Ее неожиданные появления в овине, непрошеные заботы о его удобствах - все это казалось ему чем-то неприличным, навязчивым и глупым. Он стыдился своих разведчиков, которые при ее появлении многозначительно переглядывались, неуклюже стараясь оставлять его с ней наедине. Теперь он крайне удивился, увидя ее в комнате командира дивизии, да еще за самоваром. И когда комдив заговорил об истории с лошадьми, Травкин сначала подумал, что это Катя, узнав о лошадях из разговоров разведчиков, насплетничала комдиву. Он вкратце объяснил полковнику, как было дело, и перед комдивом вдруг воскресли дни наступления, беспрестанные марши, короткие схватки и тот мартовский полдень, когда он, полковник, стоя посреди разбитой дороги, так насмешливо упрекал разведчиков. Из зеленовато-серых глаз комдива на Травкина глянул одобряющий прищуренный взгляд разведчика прошлой войны унтер-офицера Сербиченко. -- Молодец, Травкин. Полковник спросил: -- А точно ты вернул всех лошадей крестьянам? Травкин утвердительно ответил: - Точно. В дверь постучали, и на пороге показался капитан Барашкин. - Тебе чего? - недовольно спросил Сербиченко. - Вы меня не вызывали, товарищ полковник? - Вызывал часа три назад. Говорил с тобой Семеркин? - Говорил, товарищ полковник. - Ну и что? - Пошлем группу в тыл противника. - Кто пойдет старшим? - Да вот он, Травкин,- со скрытым злорадством ответил Барашкин. Но он ошибся в расчете. Травкин и глазом не моргнул, Улыбышева спокойно разливала чай, не зная, в чем дело, а Катя совершенно не поняла, что произнесенные слова находились в прямой связи с судьбой ее любви. Единственный, кто понял выражение глаз Барашкина, был командир дивизии, но он не имел оснований не соглашаться с Барашкиным. Действительно, лучшей кандидатурой для руководства этой необычайно трудной операцией был Травкин. -- Хорошо,- сказал комдив и отпустил Барашкина. Поднялся вскоре и Травкин. - Ну что ж, иди,- напутствовал его полковник.- Готовься смотри, дело серьезное. -- Есть,- сказал Травкин и вышел из избы. Прислушиваясь к удаляющимся шагам разведчика, полковник невесело сказал: - Хорош парень. После ухода Травкина Кате не сиделось. Вскоре она попрощалась и вышла. Была теплая лунная ночь, и тишина, глубокая, полная, лесная, лишь изредка прерывалась дальними разрывами или тарахтаньем одинокого грузовика. Она была счастлива. Ей казалось, что Травкин смотрел на нее сегодня ласковей, чем всегда. И ей думалось, что всесильный командир дивизии, который относится к ней так доброжелательно, конечно, сможет убедить Травкина в том, что она, Катя, не такая уж плохая девушка и что у нее есть достоинства, которые можно ценить. И она в этой лунной ночи всюду искала своего любимого и шептала старые слова, почти такие же, как в Песни Песней, хотя она никогда не читала и не слышала их. ГЛАВА ПЯТАЯ "Здравствуйте, товарищ лейтенант, пишу вам я, Иван Васильевич Аниканов, ваш разведчик, сержант и командир первого отделения. Могу вам сообщить, что живу хорошо, чего и вам желаю от всей души. В госпитале мне вырезали пулю, каковая находилась в мягких тканях ноги. И из госпиталя попал я в запасный полк. Тут сперва плоховато было, потому что кормят похуже, чем на фронте, а я покушать люблю и к фронтовому пайку слишком привык. И приходилось целый день изучать военное дело и устав, все сначала, а также бегать, кричать "ура", немцев же, конечно, нет, а стрелять - патронов не дают. И вот еще беда. Отобрали у меня мой пистолет "вальтер", что я отобрал, если помните, у того немецкого капитана с черной повязкой на глазу. Ходил я жаловаться к здешнему комбату, но тот сказал, что сержанту пистолет не положен. А что я не просто сержант, а разведчик, и таких пистолетов у меня перебывало, может, две сотни,- он об этом и знать не хочет. Потом перевели меня в подсобное хозяйство, и вот тут мне живется, как зажиточному колхознику. У меня все есть - и сметана, и масло, и овощи всякие. Тем более я тут заместо главного, как бывший председатель колхоза. Значит, мы все пашем и сеем. И по вечерам, покушав и запивши молочком, лежу я на перине, а хозяйкин муж, между прочим, пропал еще по первому году, она так и ходит вокруг. И думаю я про вас, товарищ лейтенант Травкин, и про товарищей моих в моем взводе, вспоминаю наши боевые дела, а главное - мучения ваши и как вы бьетесь за нашу великую родину, и сердце обливается кровью. И прошу вас, товарищ лейтенант, поговорить с тов. Сербиченко, может, он пошлет на меня требование, чтоб отпустили меня к вам. Не могу я здесь без вас, потому, товарищ Травкин, совестно, что не довел до конца эту войну вместе с вами, а живу, как зажиточный колхозник, и вроде вы меня защищаете от немца. С приветом к вам и ко всему нашему славному взводу. Иван Васильевич Аниканов". В который раз перечитав это письмо, Травкин растроганно улыбнулся и снова вспомнил, каков был Аниканов и как хорошо было бы иметь его сейчас здесь, у себя. Чуть ли не с пренебрежением всматривался он в лица спящих разведчиков, сравнивая их с отсутствующим Аникановым. "Нет,- думал Травкин,- эти все не такие, как он. Нет в них той спокойной отваги, неторопливости и ясного ума. В Аниканове я был всегда уверен. Он не знал, что такое паника. Мамочкин смел, но безрассуден и корыстен. Быков рассудителен, но слишком. Бывают острые моменты, когда рассудительность не лучше трусости. Бражников недостаточно самостоятелен, хотя есть в нем и хорошие задатки. Голубь, Семенов и другие - еще не разведчики пока. Марченко - тот был человек, золотой человек, но он, очевидно, погиб и не вернется больше". Одолеваемый этими горькими мыслями, не совсем, впрочем, справедливыми и навеянными взволновавшим его письмом Аниканова, Травкин вышел из овина в холодный рассвет. Он побрел к тому яру, который был им облюбован для тактических занятий с разведчиками. Это место довольно точно воспроизводило подлинный передний край. Яр пересекался широким ручьем, над которым свесились уже зеленевшие плакучие ивы. Неглубокая траншея, вырытая разведчиками специально для занятий, и два ряда колючей проволоки обозначали передний край "противника". На этом "театре" Травкин теперь еженощно проводил занятия. Со свойственным ему упорством он гонял разведчиков через студеный ручей вброд, заставлял их резать проволоку, щупать длинными саперными щупами невсамделишные минные поля и прыгать через траншею. Вчера он придумал новую игру. Посадив нескольких разведчиков в траншею, он заставлял остальных подползать к ним как можно тише, чтобы приучить людей к бесшумному движению. Сам он тоже сел в траншею и прислушивался к ночным звукам, но мысли его были не здесь, а на подлинном переднем крае, где немцы успели возвести мощную систему инженерных заграждений, которые ему придется вскоре преодолевать. К тому же взвод получил пополнение - десять новых разведчиков,- так что Травкину приходилось, кроме специальных занятий с отобранными им для операции людьми, заниматься и с остальными, да еще ежедневно наблюдать за противником на переднем крае, изучая его режим и поведение. В результате этого беспрерывного тяжелого труда он стал очень раздражителен. Ранее склонный прощать разведчикам мелкие грешки, он теперь наказывал их за малейшую провинность. В первую голову досталось Мамочкину. Травкин строго спросил его, где он добывает всякую снедь. Мамочкин что-то пробормотал про добровольные даяния крестьян, и Травкин посадил его под арест на трое суток, сказав: - Пусть местное крестьянство отдохнет от тебя хоть три дня. Катю он вежливо, но твердо попросил пока,- он так и сказал: пока,- посещения овина прекратить. Правда, он испытал некоторую неловкость, когда встретил ее испуганный взгляд, хотел было вернуть ее, но сдержался. Но больней всего другого его уязвил небывалый случай с новичком Феоктистовым, высоким красивым парнем откуда-то из-под Казани. В то утро шел дождь, и Травкин решил дать отдых развeдчикам. Он вышел из овина и направился к блиндажу Барашкина, где переводчик Левин давал ему уроки немецкого языка. В кустарнике возле мельницы он увидел Феоктистова. Высокий, ладно скроенный Феоктистов лежал на траве, голый по пояс, под проливньм дождем. Травкин удивленно спросил, что это значит. Феоктистов, вскочив, смущенно ответил: - Принимаю, товарищ лейтенант, холодные ванны... Так я и дома делал. Но этой же ночью, во время занятий по бесшумному ползанью, Феоктистов сильно закашлялся. Сначала Травкин не обратил внимания на это, но затем, когда Феоктистов раскашлялся снова, лейтенант все понял. Феоктистов нарочно старался простудиться. Из рассказов старых разведчиков он, конечно, знал, что человека, страдающего кашлем, на задание не возьмут, так как кашель может выдать всю группу немцам. Травкин никогда в своей короткой жизни не испытывал такого страшного приступа ярости. Ему стоило большого усилия воли не пристрелить этого высокого, красивого, испуганного мерзавца тут же при лунном свете, на глазах у недоумевающих разведчиков. - Так вот что за холодные ванны, подлый трус! На следующий день Феоктистова отчислили. Вспомнив этот случай, Травкин и теперь не мог избавиться от чувства гадливости. Всходило солнце, и надо было идти на передний край. Взяв двух разведчиков, он отправился в обычный путь, к реке. Чем ближе к переднему краю, тем напряженнее и сдавленнее воздух, словно это атмосфера не Земли, а какой-то неизмеримо большей неведомой планеты. Мощные всплески пулеметного огня, оглушительное кряхтенье минометных разрывов, а затем недобрая тишина, чреватая новыми возможностями внезапной смерти. Гуськом, в зеленых халатах, мимо разбитых снарядами деревьев, мимо позиций артиллерии, разведчики подходили все ближе и ближе к войне. В траншеях второго батальона Травкина встретил Мамочкин. После гауптвахты Травкин прислал его сюда для постоянного пребывания старшим на наблюдательном пункте - "поближе к немцам, подальше от кур". Лихо пристукнув каблуками, Мамочкин передал ему схему наблюдения и записи о поведении противника за прошедшие сутки. Из пулеметного дзота Травкин наблюдал в стереотрубу немецкий передний край. В его дзот обычно заходили командир батальона капитан Муштаков и артиллерист капитан Гуревич. Они знали о предстоящей задаче Травкина, и он не без досады читал в их глазах какое-то извиняющееся выражение: тебе, мол, идти туда, а мы вот спокойно сидим в защищенных накатами блиндажах. Даже их предупредительность, постоянная готовность помочь ему раздражали его. Он внутренне протестовал против их мыслей, похожих на смертный приговор ему. Он усмехался, глядя в стереотрубу, и думал: "Подождите, друзья, еще вас переживу". Не то чтобы он желал им зла, наоборот, оба они были ему глубоко симпатичны. Муштаков был лучшим комбатом в дивизии - молодой, красивый. Особенно нравился Травкину всегда вежливый и опрятный при всех обстоятельствах артиллерист с его выдающимися математическими способностями. Его батарея стреляла исключительно метко и наводила страх на немцев. Гуревич целыми днями слонялся по траншее, неотступно, с постоянством ненависти, наблюдая за немцами, и всегда снабжал Травкина ценнейшими данными. В Гуревиче он угадывал свойственный и ему, Травкину, фанатизм при исполнении долга. Не думать о своей выгоде, а только о своем деле,- так был воспитан Травкин, и так же был воспитан Гуревич. Они и называли друг друга "земляками", ибо они были из одной страны,- страны верящих в свое дело и готовых отдать за него жизнь. Травкин пристально смотрел на немецкие траншеи и проволочные заграждения, мысленно фиксируя малейшие неровности почвы, направление огня немецких пулеметов, редкое движение немцев по ходам сообщения. С чувством, похожим на подлинную зависть, смотрел он на черных грачей, безнаказанно перелетавших с нашего переднего края на немецкий и обратно. Для них эти грозные препятствия не существовали. Вот кто мог рассказать обо всем, что творится на немецкой стороне! Он мечтал о говорящем граче, граче-разведчике, и, если бы сам мог превратиться в такого, с радостью простился бы со своим человеческим обличьем. Насмотревшись до одури и сделав необходимые заметки, Травкин оставил для наблюдения разведчиков, а сам ушел в блиндаж Муштакова. Здесь собрались молодые командиры взводов, только что окончившие где-то в тылу военные училища и прибывшие на фронт. Это были младшие лейтенанты, одетые во все новое, обутые в кирзовые сапоги с широченными голенищами. Они встретили его уважительным молчанием, прервав шумный разговор. Сев за столик, Травкин чувствовал на себе любопытные взгляды молодых офицеров и думал о них. Жизненная задача этих молодых людей часто оказывается необычайно краткой. Они растут, учатся, надеются, испытывают обычные горести и радости, порой для того, чтобы в одно туманное утро, успев только поднять своих людей в атаку, пасть на влажную землю и не встать более. Иногда бойцы даже не могут помянуть их добрым словом: знакомство было слишком кратковременным и черты характера остались неизвестными. Какое под этой гимнастеркой билось сердце? Что творилось за этим юным лбом? Травкин, будучи примерно одних лет с ними, чувствовал себя гораздо старше. Ему приятно было сознавать, что он немало уже сделал. Погибни он, бойцы будут горевать, его помянет даже командир дивизии. "И эта девушка,- подумал он вдруг,- эта Катя". Так он,- сам, быть может, накануне собственной гибели,- с чувством превосходства и снисходительной жалости наблюдал за молодыми лейтенантами. Один из них, юноша с большими голубыми глазами, восторженно глядевшими на Травкина, особенно понравился ему. Встретив взгляд Травкина, он робко сказал: - Возьмите меня с собой. Я с удовольствием пойду в разведку. Так он и сказал: "с удовольствием". Травкин улыбнулся. - Ладно, я попрошу начальника штаба дивизии, чтобы вас пустили со мной. У меня людей маловато. Придя в штаб дивизии, он действительно обратился к подполковнику Галиеву с этой просьбой. Галиев согласился и велел позвонить об этом в полк. Так в овине поселился младший лейтенант Мещерский - стройный голубоглазый двадцатилетний мальчик в широченных кирзовых сапогах. В его чемоданчике лежало несколько книг, и в свободное от занятий время он нараспев читал разведчикам стихи, а они, сидя в полумраке овина, с серьезными лицами вслушивались в складные, округлые слова, удивляясь искусству поэта и вдохновенному румянцу Мещерского. Когда не было Травкина, в овин приходила Катя. Мещерский встречал ее приветливо, здороваясь за руку и вежливо приглашая садиться. Это нравилось разведчикам и немного смешило их, отвыкших от такого вежливого обращения. Как-то раз Мещерский сказал Травкину: - Замечательная девушка эта связистка. - Какая? -- Катя Симакова. Она часто приходит сюда. Травкин промолчал. - Вы разве не знаете ее? - спросил Мещерский. - Знаю. А чем она замечательна, по-вашему? - Добрая она. Разведчикам стирает, они ей письма из дому читают, делятся с ней своими новостями. Когда она приходит, все очень довольны. Поет красиво. В другой раз Мещерский с обычной своей восторженностью сказал: - Да она же вас любит! Честное слово, любит! Неужели вы не замечали? Это же так ясно... Как это хорошо! Я очень рад за вас. Травкин натянуто улыбнулся. - Вы почему это знаете? Она вам сказала, что ли? - Нет, зачем... Я и сам заметил. Замечательная девушка, я вам говорю. - Да она любого полюбит,- сказал Травкин грубо. Мещерский болезненно сморщился и даже руками замахал: - Что вы, что вы... Как вы можете так думать? Неправда. - Пора на ночные занятия,- прервал Травкин этот разговор. Мещерский занимался ревностно, находя во всем, что делал, почти детское удовольствие. Он ползал до изнеможения, храбро лез в студеный ручей и целыми ночами готов был слушать бесконечные рассказы о боевых делах взвода. Мещерский все больше нравился Травкину, и он, одобрительно глядя на голубоглазого юношу, думал: "Это будет орел..." ГЛАВА ШЕСТАЯ - Значит, завтра ночью выступаем. Дай бог, чтобы ночь была темная,- это для разведчиков главней всего,- разглагольствовал Мамочкин, рисуясь перед молодыми разведчиками. Он порядочно выпил. Ввиду предстоящей операции он был отпущен Травкиным с переднего края отдыхать и сразу пошел к "своему" старику вдовцу. Он принес в овин крынку с медом, бутыль самогона, консервную банку с маслом, яйца и килограмма три вареной свиной колбасы. На робкие возражения старика по поводу размеров требуемой дани Мамочкин с некоторой грустью отвечал: - Ничего, старик. Не исключена возможность, что я никогда больше не приду к тебе. Попаду же я, конечно, в рай. А там твою бабку встречу, расскажу, какой ты добрый человек. Ты лучше не спорь, я с тебя, может, последний взнос получаю... В связи с особыми обстоятельствами Мамочкин решился даже рассекретить свою "базу". Он взял с собою Быкова и Семенова и, нагрузив их продуктами, самодовольно улыбался, ежеминутно спрашивая: - Ну, как? Семенов восхищался непостижимой, почти колдовской удачливостью Мамочкина: - Вот здорово! Как ты это так?.. Быков же, догадываясь о том, что тут дело нечисто, говорил: - Гляди, Мамочкин, лейтенант узнает. Проходя мимо старикова поля, Мамочкин покосился на "своих" лошадей, запряженных в плуг и борону. За лошадьми шли сын старика, сутулый молчаливый идиот, и сноха, красивая высокая баба. Мамочкин обратил внимание на большую гнедую кобылу с белым пятном на лбу; Он вспомнил, что эта лошадь принадлежала той странной старухе, у которой взвод останавливался на отдых. "Ну и ругается та божья старушка!" - промелькнуло в голове у Мамочкина, и он испытал даже нечто похожее на угрызения совести. Но теперь все это было уже не важно. Впереди - задание, и кто его знает, чем оно кончится. Придя в овин, Мамочкин увидел Травкина, который сидел у старой молотилки с карандашом в руке, собираясь писать письма матери и сестре. Мамочкин вдруг побледнел и тихо подошел к лейтенанту. В глазах Мамочкина появилась необычная робость. Травкин с удивлением посмотрел на него. - Товарищ лейтенант,- сказал Мамочкин,- а как рация? Будет с нами рация? - Будет. Бражников пошел за ней. - А радист? - Я сам буду передавать радиограммы. Радиста брать не стоит. Еще трус попадется или вообще неумелый солдат. Нет, мы сами обойдемся, я в радио понимаю немного. - Ага... Мамочкину явно не о чем было больше говорить, но он не уходил. - Товарищ лейтенант,- промямлил он,- хотите свиной колбаски? Он рассчитывал, что Травкин накинется на него: снова, мол, крестьян грабишь... Но Травкин коротко поблагодарил, отказался и снова принялся за письмо. Тогда Мамочкин решился. Внезапно дрогнувшим голосом он сказал: -- Товарищ лейтенант, не пишите письмо. Травкин удивленно спросил: - Что с тобой? Мамочкин ответил скороговоркой: - Вот так же, на молотилке, писал Марченко перед уходом. Это плохая примета. У нас на море рыбаки приметам верят... и, честное слово, правильно делают. Травкин насмешливо, но мягко сказал: - Брось, Мамочкин, эти бабьи сказки. Когда Мамочкин отошел, Травкин снова взялся за карандаш, но тут его взгляд вдруг упал на темную кучу соломы неподалеку от выхода. У изголовья этой военной постели лежал небольшой, потемневший от времени, пота и непогоды вещевой мешок. То была постель Марченко. Травкин так и не дописал письмо. Пришел Бражников, неся маленькую рацию. Вслед за ним явились начальник связи дивизии майор Лихачев, Катя и два других радиста. Лихачев еще раз объяснил Травкину правила пользования кодированной картой и таблицей: - Гляди, Травкин. Танки противника обозначаются цифрой 49, пехота - цифрой 21, а карта расчерчена на квадраты. Вот, например, нужно сообщить, что танки вот в этом районе. Ты передаешь: 49 квадрат Бык четыре. Если пехота, значит: 21 Бык четыре и так далее. Они устроили последнее тренировочное занятие. Позывная разведгруппы была окончательно установлена: "Звезда"; позывная дивизии - "Земля". В тишине овина раздались странные слова, полные таинственного значения. Разведчики, стоявшие молча вокруг Лихачева и Травкина, с невольным трепетом прислушивались к этому разговору. - Земля, Земля. Слушай Звезду. Говорит Звезда. 21 Буйвол три. 21 Буйвол три. Прием. И Лихачев, тоже взволнованный, замогильным голосом отвечал: - Звезда, Звезда. Земля у аппарата. Правильно ли я понял? Повторяю: 21 Буйвол три. Прием. - Земля, у аппарата Звезда. Понял правильно. Дальше. 49 Тигр два. Под темными сводами овина раздавался таинственный межпланетный разговор, и люди чувствовали себя словно затерянными в мировом пространстве. А ласточки, вьющие гнезда под крышей овина, весело шелестели крыльями, ведя свой семейный беззаботный разговор. Напоследок Лихачев крепко пожал руку Травкина и спросил: - Может, возьмешь все-таки с собой радиста? Ребята у меня хорошие и просятся в разведку. Сегодня я даже получил,- он улыбнулся немного сконфуженно,- докладную от младшего сержанта Симаковой,- она с тобой хочет идти. Травкин нахмурился и сказал: - Да что вы, товарищ майор, не нужно мне радиста. Не на прогулку идем. Катя, услышав такой оскорбительный отказ в ответ на свою горячую просьбу, выбежала из овина. Она была глубоко уязвлена презрительными словами Травкина. "Какой грубый, нехороший человек! - думала она о Травкине, и раздражение накипало в ней.- Только дура может полюбить такого..." Проходя мимо блиндажа капитана Барашкина, она замедлила шаги. "Вот возьму назло и зайду". Она с внезапной приязнью вспомнила неотступные слащавые ухаживания Барашкина, его предупредительность, дрожащий тенорок и страшно обычные, но всегда приятные для одинокого сердца любовные объяснения. Даже его толстую тетрадь с выписанными в ней стишками и песнями она вспомнила теперь с теплым чувством. В Барашкине все было обычно, просто и ясно, и это казалось ей теперь именно тем самым, что нужно человеку для счастья. Она зашла. Барашкин встретил ее немного удивленной, но довольной улыбкой. Он смутно подумал о том, что вот Травкин уходит и она, хитрая бабенка, решила пока хоть его, Барашкина, не упустить. Появилась и барашкинская заветная тетрадка - тут были и песенки из кинофильмов, и разные чувствительные романсы. Впрочем, Кате не пелось сегодня. Барашкин всячески старался выжить из блиндажа переводчика Левина. Но когда Левин ушел и Барашкин, сладко улыбаясь, дрожащими руками обнял Катю, ей вдруг стало невыносимо противно, и, оттолкнув его, она выбежала из блиндажа в шумящий лес. Нет, это "обычное" уже было ей чуждо и отвратительно. Глаза ее были полны слез. Травкин между тем имел весьма неприятный разговор. Спокойный, незаметный, чуть рябой, зашел в овин следователь прокуратуры капитан Еськин. Это уже был не межпланетный разговор. Следователь уселся с Травкиным за плащ-палатками и стал подробно расспрашивать его: как и когда лошади были взяты, на каком основании взяты, когда и при каких обстоятельствах отосланы обратно и почему не получена назад расписка... Травкин угрюмо, но обстоятельно рассказал, как было дело. Когда речь зашла о расписке, он на минуту задумался, вспоминая. Ах да, двух лошадей, задержанных еще на сутки, отводил Мамочкин! Он вызвал Мамочкина, но того в овине не оказалось. Следователь сказал, что придет позднее. Перед уходом он как бы невзначай оглядел овин, увидел белую скатерть, покрывающую постель Мамочкина в отличие от других постелей, покрытых плащ-палатками, ничего не сказал, ушел. Когда Мамочкин появился в овине, Травкин вызвал его к себе, но в последний момент, пораздумав, ничего не спросил о лошадях: ведь Мамочкин должен был идти с ним выполнять задачу. Лейтенант спросил только, где пропадал Мамочкин последние два часа. Тот ответил, что у саперов. На этом разговор кончился. Травкин вместе с Мещерским пошел в гости к Бугоркову. По дороге Мещерский, чем-то обеспокоенный, вдруг сказал: - Травкин, как хотите, я пойду позову Катю. Вы не видели, а я видел. Мне очень ее жалко. Она ушла в ужасном состоянии. Ах, Травкин, вы напрасно обидели ее! Он пришел в блиндаж к Бугоркову, ведя за руку совсем оробевшую Катю. Она заметила виноватый взгляд Травкина, и это переполнило ее самыми радужными надеждами. Для Травкина вечер окончился неожиданным счастливым событием. Оживленную беседу прервал запыхавшийся Бражников, вбежавший в блиндаж. Его глаза блестели, он забыл надеть пилотку, и прямые льняные волосы падали ему на лоб. - Товарищ лейтенант, вас зовут! Идемте скорее, там увидите. Возле овина была радостная суета. Разведчики бросились к Травкину, крича: - Смотрите, кто приехал! Травкин остановился. Широко улыбаясь, поблескивая мудрыми глазками, к нему шел Аниканов. Не решаясь обнять лейтенанта, он затоптался на месте: - Вот, значит, товарищ лейтенант, приехал. Ошеломленный, смотрел Травкин на Аниканова. Сказать он ничего не мог. Он вдруг ощутил огромное чувство облегчения. И в это мгновение он по-настоящему понял, в какой бездне сомнений и неуверенности находился последние недели. - Как же ты? Совсем или проездом в другую часть? - спросил он, когда они наконец уселись за столик. Аниканов ответил: - Направление у меня в другую часть, да я от поезда отстал: дай, думаю, погляжу на свой взвод и на своего лейтенанта. Мне солдат один проезжий из нашей дивизии сказал, что вы здесь по-прежнему.- Он помолчал, потом закончил, улыбнувшись: - А там видно будет. Аниканову поднесли водки и закусить. Травкин с наслаждением смотрел, как он медленно ест - с чувством, но без жадности, с милой сердцу деревенской учтивостью. Так же медленно рассказал он, как, закончив посевную в подсобном хозяйстве запасного полка, попросился на фронт, и вот его и послали с маршевой ротой. - Значит, идете к немцу в тыл? - переспросил он лейтенанта.- А кто с вами? - Вот младший лейтенант Мещерский, Мамочкин, Бражников, Быков, Семенов и Голубь. - А Марченко, Марченко-то где? Он осекся, увидя потемневшие лица окружающих. Узнав, в чем дело, он осторожно отодвинул тарелку, закрутил цигарку и сказал: - Что ж... вечная ему память. Замолчали. И тогда Травкин, исподлобья оглядев Аниканова, спросил: - А ты как? Пойдешь со мной или по своему направлению в часть? Аниканов ответил не сразу. Ни на кого не глядя, но чувствуя, что окружающие его люди с напряжением ожидают ответа, он сказал: - Думаю с вами пойти, товарищ лейтенант. Придется тогда в мою часть написать, что не дезертир, дескать, сержант Аниканов. В общем, написать все, что нужно. Мамочкин, стоя в дверях овина, слушал разговор со смешанным чувством восхищения и зависти. Так мог только Аниканов, это было ясно. Стоило отдать жизнь за то, чтобы оказаться в этот момент Аникановым. Аниканов огляделся, увидел плащ-палатки на соломе, зеленые маскхалаты, кучу гранат в углу, висящие на гвоздях автоматы, ножи на поясах бойцов и подумал со вздохом философа и жизнезнавца: вот мы и дома. Травкин, успокоенный и подобревший, развернул карту, чтобы объяснить Аниканову суть их задачи и план действий, но посыльный из штаба, внезапно появившись в дверях овина, передал ему приказание идти к командиру дивизии. Поручив Мещерскому ввести Аниканова в курс дела, Травкин пошел к полковнику.