Оцените этот текст:




     -----------------------------------------------------------------------
     Кнорре Ф.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т.2.
     М.: Худож. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 11 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     В  шумном  городе  был  еще вечер, хлопали, распахиваясь на остановках,
дверцы  полупустых  автобусов,  перескакивали, меняясь местами, цветные огни
светофоров  на  перекрестках, из кино, где начались последние сеансы, сквозь
стены  неслись  на улицу звуки гулких голосов, точно там галдели и ссорились
великаны,  а на пригородной даче пенсионера Лариона Васильевича Квашнина уже
была ночь.
     Свет  в  окнах  давно  был погашен, лягушки квакали по канавам, и мутно
просвечивала  сквозь дымные облака луна над вытоптанным дачным лесочком, где
шелестели вершины старых, обломанных понизу берез.
     На  втором  этаже  владелец  дачи Квашнин, тяжело придавив свою сторону
широкого   горячего   матраса,  давно  уже  спал  некрепким  сном  постоянно
пересыпающего от дачной скуки человека.
     Во  всей  даче  они  с  женой  Леокадией были одни, если не приезжал из
города  их  единственный,  совсем  взрослый сын Дмитрий. Взрослый настолько,
что успел уже жениться, развестись и чуть было не жениться вторично.
     В  первом  этаже  начал  звонить телефон - нервными, короткими звонками
междугородного  вызова.  Не  прекращаясь,  они звенели, будоражили, звали из
темноты  пустого  первого  этажа,  и,  нехотя проснувшись, Квашнин с досадой
вспомнил  о  том,  как  хорошо  он  было  заснул  и  как трудно теперь будет
засыпать снова.
     - Неужели  ты  не  слышишь?  -  с  другого конца матраса окликнула мужа
Леокадия.
     Квашнин  хотел  сказать:  "А  сама  ты  не  слышишь?"  -  но  от досады
промолчал,  сел  на  краю постели и без промаха попал босыми ногами в ночные
туфли.  Телефон  трезвонил,  точно  пожарная  тревога.  Квашнин заторопился,
быстро  вышел  на  площадку  лестницы, шагнул вниз с первой ступеньки, и тут
одна  туфля  соскользнула  у  него  с  ноги,  покатилась вниз и оказалась на
первом этаже раньше его самого.
     Подбирать  туфлю было некогда, он бросился прямо к телефону и с разгона
наступил  босой  ногой  на  колючую  сосновую  шишку, откуда-то взявшуюся на
гладком полу.
     Чертыхаясь  и  хромая,  он проковылял несколько шагов, протянул руку, и
тут бесновавшийся в темноте телефон намертво замолк.
     Отлично  понимая,  что  криком  ничего  не  возьмешь,  он несколько раз
ожесточенно  прокричал:  "Алло, слушаю!", прежде чем швырнуть трубку обратно
на рычажок.
     Туфля  виднелась в полумраке у нижней ступеньки, он ее поднял, и в этот
момент  телефон  опять  взбесился,  зазвонил  отчаянными короткими звонками.
Квашнин  с  туфлей  в  руке  кинулся  к  трубке и опять наступил на сосновую
шишку, и опять босой ногой.
     Вызов  был  действительно  из  другого города. Звонил из Семипалатинска
старший брат Квашнина - Никифор.
     - Ты  что?  Ничего  не  знаешь?  - спросил Никифор. - Нет? Ну, так вот,
брат, бабушка наша приказала долго жить.
     Ларион  Васильевич  пододвинул  стул и сел, морщась и потирая наколотую
шишкой нежную подошву.
     - Какая  еще  бабушка?  -  кряхтя  от  боли,  раздраженно закричал он в
трубку.  Действительно,  никакой  бабушки  у  них  не было. - Звонишь ночью!
Бабушка! Ты что?
     Никифор секунду помолчал и терпеливо спросил:
     - У  тебя мать была? Варвара Антоновна? Вот она и померла. Наша с тобой
мать. Дошло до тебя?.. Ты что замолк? В обморок упал?
     - Нет, я тут. Только я не понимаю. Ты же в Семипалатинске? А она где?
     - Ну,  я  тоже  не  понимаю,  почему телеграмма ко мне пришла, когда ты
там, можно сказать, рядом. Не понимаю. А хоронить все-таки надо.
     - Какой может быть разговор... Значит, телеграмма?
     - Вот  слушай,  я прочту, час назад получил: "Прошу выслать возможности
двадцать  рублей  похороны  Варвары". Подпись: "Соседка Марта". Деньги я уже
послал.  А  прилететь раньше послезавтра я физически не могу... Ты что опять
замер?
     - Нет, я слушаю... А адрес там указан?
     - Адрес старый.
     - Этот  поселок, как его?.. У меня записано. Так, может, туда еще денег
послать?
     - Думай  сам,  -  грубо  сказал  Никифор. - Поселок Висьма. А я прилечу
послезавтра. У меня стройка. И самолета все равно раньше не будет. Прощай.
     Телефон  разъединили,  и  Квашнин  в  раздумье положил трубку. "Никифор
злится,  - подумал он, - это нормально. За то, что он на шесть лет старше, а
вкалывает на стройке, на небольшой должности, а я вот на даче... Чудак!"
     Осторожно  пробравшись  к  выключателю,  он  отшвырнул  ногой  еще одну
шишку,  зажег  лампу  под  потолком и увидел, что на диване, моргая на свет,
лежит и смотрит на него сын Дмитрий.
     - Ты,  значит,  приехал  из  города?  Что  ж  ты, к телефону подойти не
можешь?  Лежит  рядом,  слушает  и ухом не ведет... Свинство... Откуда тут к
черту шишки набросаны?
     Митя посмотрел на шишки, зевнул и, почесывая у себя за ухом, сказал:
     - Наверное, у меня из карманов высыпались.
     - Ты их собирал, что ли?
     Митя добросовестно припомнил и сказал:
     - Наверно, собирал.
     - Зачем тебе шишки?
     - Черт  его  знает.  Наверно,  была какая-то идея. Ты бы лампу погасил.
Спать хочется. - И повернулся на другой бок, отворачиваясь от света.
     Квашнин  повернул  выключатель,  вышел и постоял немножко на ступеньках
террасы,  глядя  на  луну,  пропадающую  в  серых  облаках,  на черные массы
деревьев,  и  сказал  себе:  "Мама  умерла"  -  и  не  ощутил  ничего, кроме
неприятного   чувства,   что   его  побеспокоили,  оторвали  от  нормальной,
упорядоченной  жизни, внесли в нее какой-то беспорядок, чего он больше всего
на свете не любил.
     Конечно,  мать была очень старая женщина, и так уж положено, что старые
люди  помирают.  Но  его  смутно  беспокоила  мысль  о  том,  что ему самому
положено  было  бы  испытывать  какое-нибудь печальное чувство, и неприятно,
что он, по-видимому, ничего такого не испытывает.
     - Эх,  мама,  мама...  -  сказал он вслух, покачал головой и постарался
представить  себе мать такой, какой он видел ее в последний раз в жизни года
два  назад,  но  ничего  не  почувствовал. Горела наколотая шишками подошва,
громко квакали лягушки, и неприятная сырость заползала за ворот пижамы.
     "Ну,  что  стоять  без толку?" - подумал он, поднялся по лестнице и лег
на прежнее теплое место в постель.
     - Кто там? - невнятно, лицом в подушку, сонно спросила Леокадия.
     - Никифор звонил... Бабушка наша, ну, то есть мама, померла.
     Леокадия  минуту  лежала  молча,  соображая,  потом тяжело перевалилась
всем  телом  по  матрасу,  поворачиваясь  к  мужу,  и  с неожиданной досадой
сказала:
     - Так я и знала!
     - Придется теперь ехать.
     - Ты  забыл,  что  ты  записан к профессору-консультанту в поликлинике!
Как ты можешь ехать?!
     Вяло  потянулся обычный в их жизни спор. Сразу поняв, что мужу ехать не
хочется,  Леокадия  на  все лады стала доказывать, что ехать ему нельзя и не
надо,  а  он  с ней спорил и сердился, в то же время надеясь, что она сумеет
одержать  над  ним  в  споре  верх  и  он нехотя, против воли, сдастся и все
обойдется безо всякого беспокойства.
     С  утра ярко светило солнце, и на веранде, где накрыли стол к завтраку,
было  жарко  так,  что  неприятно  было смотреть на ярко освещенные котлеты,
купавшиеся в жирной горячей подливке.
     - Хоть  бы одно окошко отворили, - поющим голосом безнадежно проговорил
Митя, ковыряя котлету вилкой.
     - Мухи!   -   оборвала  Леокадия.  -  Родители  с  тобой  не  об  окнах
разговаривают.
     - Ну,  хорошо,  ну,  пожалуйста, я поеду, разве я отказываюсь? Просто я
предупредил,  что  понятия  не  имею, как устраиваются эти самые похороны. Я
лично  никого  не  хоронил,  меня  никто  не хоронил, и я даже не видел, как
хоронят, но, пожалуйста, я готов! Давайте деньги, еду!
     Квашнин примирительно сказал:
     - Там  соседка есть, которая телеграмму прислала. Зовут Марта. Приедешь
- поможешь, что там надо, подкинешь десятку-другую, сколько понадобится.
     - Ладно, соображу, в конце концов. Значит, я забираю машину.
     - Это  еще  зачем?  -  сказала  Леокадия.  - Обязательно ему машину! Из
всего себе удовольствие устраивать! Прекрасно можно на поезде.
     - Да,   прекрасно.  Пока  я  доберусь  до  города,  потом  до  вокзала,
расписания  я не знаю, потом там надо на автобусе сколько ехать! А если я на
работу в понедельник опоздаю?
     - Бери машину, - сказал Квашнин.
     Минуту  все  молча ели, потом Митя удивленно отложил вилку и в раздумье
пробормотал:
     - Гм...  А  бабушка-то,  значит,  того?.. Как же это вдруг случилось? -
Ему  никто  не  ответил,  и  он встал из-за стола, ушел в дом и притворил за
собой  дверь.  Стоя у телефона, он долго задумчиво листал записную книжечку,
исписанную вдоль и поперек, нашел номер и стал звонить по телефону.
     Он  коротко переговорил с кем-то, вернулся на прежнее место за столом и
стал есть.
     - Что  это за секреты, двери от родителей затворять? - пытаясь говорить
уверенно, начала Леокадия. - Кому это ты звонил?
     Митя  спокойно  прожевал то, что было во рту, запил двумя неторопливыми
глотками чая, чтобы показать, что он и вообще мог бы не отвечать.
     - Владе.
     - Этого  еще  не  хватало!..  -  Владя  была  разведенная  жена Мити, о
которой в доме уже два года не говорилось ни разу. - Ей-то какое дело?
     - Вообще,  кому  какое дело, когда кто-нибудь умирает? Просто некрасиво
было бы ей не сообщить.
     - Ну,  и ты сообщил? - иронически скривив набок рот, спросила Леокадия.
- И что же дальше?
     - Дальше   она,   кажется,   заревела.   Впрочем,   возможно,  это  мне
показалось.
     - Показалось! Счастье твое, что вы разошлись.
     - Угу... И ее тоже.
     - Очень  может  быть. Она, говорят, не растерялась после того, как ушла
из нашей семьи!.. Про нее такое рассказывают! Тебе-то хоть это известно?
     - Да!  -  с глухим рыданием в голосе отозвался Митя и чуть не подавился
котлетой.  -  Слышал. У нее романы! С мужчинами! Я слышал, но я молчал, чтоб
не разбить твое сердце.
     - Был шут и шутом останешься! - с досадой сказала Леокадия.
     - А  ты,  мамочка,  лучше  не  вклинивайся  в  вопросы,  которые, мягко
говоря,  не входят в сферу твоих непосредственных интересов... Какое тебе до
нее дело, раз мне на все это наплевать?
     Квашнин постучал ребром ладони по столу.
     - Ты с матерью разговариваешь!
     - А  мать со мной разговаривает, - непринужденно пояснил Митя. - Так мы
и беседуем!
     - Помолчите  вы  оба,  -  приказал  Квашнин и замолчал, прислушиваясь к
тому,  что  творится  у  него  в голове, или в душе, или черт его знает где,
откуда  возникает  это  чувство,  что  совершается  что-то  неположенное. Он
непоколебимо  уважал  себя за то, что всю жизнь поступал "как положено", это
было  самым  главным  в его жизни, решающим во всех вопросах: что положено -
хорошо,  нормально, правильно или неизбежно, что не положено - плохо. Теперь
умерла  мать  -  так положено, потому что она старая. А чтоб сын не появился
на  похоронах,  это не положено. Он дошел до этого с полной ясностью и сразу
перестал  колебаться.  И,  встав  из-за  стола,  кашлянул, как делал всегда,
прежде чем объявить твердое решение.
     - Значит,  решаем  так:  Дмитрий,  иди выводи машину. Я поеду сам. Если
хотите  со  мной, поезжайте. Бензин есть? Лека, приготовь мне черный костюм,
а этот, полосатый, каторжный, убери.
     - Здравствуйте!  Теперь  вдруг  ехать! - сказала Леокадия, понимая, что
спорить бесполезно, и бросилась убирать посуду. - Вот у нас всегда так!
     ...В  машине было жарко, несмотря на ветер, врывавшийся через опущенные
стекла.  Митя,  сидя  за  рулем,  гнал  машину на большой скорости по голой,
гладкой автомагистрали.
     Ларион  Васильевич,  сидя рядом с сыном, потел в своем черном костюме и
молчал.  Правильное  решение  было  принято, и теперь он готов был терпеливо
дожидаться,  когда  все  кончится  и,  вернувшись домой, можно будет принять
душ,  переодеться,  прилечь  в  прохладе,  развернуть  оставшиеся  на  столе
непрочитанные сегодняшние газеты.
     Леокадия   задремывала  на  заднем  сиденье,  но  по  временам  сердито
говорила:
     - Митя, ты потише, пожалуйста, я прошу!
     Митя  бросал  взгляд  на  спидометр,  где  стрелка показывала девяносто
пять, и спокойно отвечал:
     - Мы едем ровно шестьдесят километров, куда еще тише?
     - Шестьдесят  - это хорошо, вот так и поезжай, - наставительно говорила
Леокадия и опять начинала дремать.
     Указатель,  около которого им нужно было сворачивать, они проскочили на
быстром  ходу,  едва  успев  разглядеть.  Пришлось повернуть обратно, машина
осторожно  сползла  с  асфальта на грунтовую дорогу и пошла потише, оставляя
за собой пыльный хвост.
     На  тихом  ходу  в  машине стало душно, точно в избе на припеке. Дорога
делалась  все  хуже,  машину  встряхивало,  и  она  то и дело мягко ныряла в
рытвины.  Наконец  по  обе  стороны дороги разом поднялся высокий лес, и они
стали искать место, где бы остановиться подышать и размяться.
     Митя  выбрал  место,  которое  ему  понравилось,  и съехал на обочину в
тень, приминая густую траву.
     Распахнув  все дверцы, они вылезли, и Митя, не дожидаясь, пока Леокадия
скажет,  какой тут в лесу свежий и приятный воздух, гораздо лучше, чем у них
на  даче,  но  зато  на  даче  воздух  все-таки гораздо лучше, чем в Москве,
перешагнул через канаву и вошел в лес.
     С  каждым  шагом  под  ногами  становилось все мягче, он ступал, как по
толстым  моховым  подушкам,  потом  вошел  в целое море папоротников. В лесу
было  сумрачно, и только с одной стороны кое-где в этот сумрак лились полосы
солнечного света.
     Ствол  толстого, покрытого мохом дерева лежал поперек давно не хоженной
тропинки.  Митя  наступил  на  него,  и он с мягким шуршанием развалился под
ногой.  Большая  птица  взлетела  и  пронеслась,  мелькая  и  пропадая между
стволами деревьев.
     На  полянке  стояло несколько сыроежек - розовых, желтых и зеленоватых.
Таких  крупных  он  и  не  видывал  никогда  - точно большие чайные блюдца -
свежие,  крепкие,  как  репа, и на краю одной розовой сыроежки, полной воды,
сидела  какая-то  птичка.  Митя  остановился,  не  замечая, что улыбается, и
долго  смотрел, как она, взмахивая хвостиком, наклоняется и пьет воду, точно
из  большой  розовой  чаши.  Вода  была,  наверное,  очень вкусная, чистая и
холодная,  и ей очень удобно было сидеть на краю и окунать нос, и Митя, хотя
и  слышал,  что  его  зовут с дорога, не двинулся до тех пор, пока пичуга не
спорхнула на землю и не ушла куда-то в чащу папоротников.
     - Неужели  ты  не  мог  откликнуться? Мы кричим, зовем... Поглядите, он
еще улыбается! - удивилась Леокадия, когда он вернулся к машине.
     - Разве  я  улыбаюсь?  Да,  забавно: понимаешь, пичужка такая, точно на
краю бассейна, сидит и пьет воду из розового гриба.
     - И совершенно неостроумно.
     Теперь  за  руль  сел Ларион Васильевич. Они двинулись дальше и доехали
до  перекрестка,  где  увидели  указатель  со стрелкой: "Поселок Висьма. Дом
отдыха "Приволье".
     Леокадия долго соображала и вдруг спросила:
     - Что это еще за птичка? Ты правду сказал или пошутил?
     - Конечно, пошутил.
     - Я так и знала.
     Они  въехали  в  последний  поселок  перед Висьмой, и Квашнин остановил
машину  около  продмага,  чтобы  расспросить,  как  ехать дальше. Почти весь
поселок  был  домом  отдыха  со  всем,  что  для  него  полагается: лодочной
станцией,   танцплощадкой,   расчищенными   дорожками,   круглой  клумбой  и
плакатами  на  столбах,  в  кратких  словах  объяснявшими отдыхающим, почему
нехорошо  поджигать  окрестные  леса, ломать скамейки и купаться в нетрезвом
виде.
     Квашнин  позвал  Митю  в  магазин,  и они в два приема вынесли оттуда и
уложили  на  заднем  сиденье  все,  что  купили:  банки консервов, два круга
полукопченой колбасы и несколько бутылок вина.
     - Дальше  приличных магазинов не будет, - объяснил Квашнин. - А там эта
соседка...  да  еще,  вероятно,  не  одна.  Придется  угостить.  Что ж, мы с
пустыми руками приедем?
     Им  сказали,  что езды до Висьмы осталось полчаса, не больше, по плохой
дороге,  тянувшейся  вокруг  залива между лесом и берегом моря, захламленным
обломками тростника и лохматыми водорослями.
     Теперь  они  ехали  совсем  медленно,  дорога  была  пустая, только две
девушки  быстрым  шагом шли впереди них в ту же сторону, так что их медленно
нагоняли.
     Митя  внимательно  к ним пригляделся, потом высунул голову из машины и,
видимо, окончательно разглядев, откинулся обратно на спинку.
     - Это Владька с какой-то девчонкой.
     - Как это ты можешь в спину разглядеть! Откуда она тут.
     - Владька. Совершенно точно. Что, я ее ноги не узнаю?
     Заслышав  шум  машины,  девушки обернулись, и Митя сказал еще раз: "Ну,
что  я  говорил?" Это действительно была Владя. Девушки неторопливо свернули
с дороги на тропинку, постепенно уходившую в высокие кусты.
     - Не желает! - сказал Митя и презрительно хмыкнул.
     Через  несколько  минут  машина  объехала громадный серый валун, нелепо
рассевшийся, точно дом, построенный посреди дороги.
     Деревенская  улица  казалась  начисто  безлюдной.  Только  один человек
виден  был  издалека.  Он  сидел  на  верхней ступеньке покосившегося серого
крыльца  заколоченного  дома,  и они, подъехав поближе, увидели, что человек
этот  стар,  очень  худ  и  давным-давно  не стрижен. Он не обратил никакого
внимания  на подъехавшую машину и, чуть заметно улыбаясь, продолжал смотреть
куда-то  мимо  домов и деревьев - в просветы пустынного моря, блестевшего на
солнце.  Он  очень  медленно  моргал,  иногда  подолгу оставаясь с закрытыми
глазами, продолжая тихонько улыбаться.
     Однако  когда Квашнин его громко и твердо окликнул, здороваясь, человек
повернул  голову  и  потянулся  рукой  к голове, надеясь найти там шапку, но
шапка  лежала  рядом  с  ним  на  ступеньке,  он  ее  нашел, помял в руке и,
поздоровавшись, положил на прежнее место.
     - Как  нам  найти  дом,  где...  Квашнина, Варвара Антоновна, знаете? -
спросил Ларион Васильевич.
     - Как  же  не знать! - Человек снова заулыбался своей бледной улыбкой и
так  кивнул  для  подтверждения, что качнулся всем телом на ступеньке. - Вон
наискосок,  где заборчик повалился... Вот. Видите? Варвара Антоновна, ну как
же! Ну, там никого нет, все на похоронах...
     - Значит, уже... хоронят? - высовываясь, спросила Леокадия.
     - В  данный момент! - вежливо повернувшись к ней, кивнул человек. - Все
на кладбище!
     - Ясно,  -  сказал Квашнин. - Ну что же делать? А как проехать туда? На
кладбище?
     - Нет,  - мягко сказал человек. - Проехать туда не проедешь. Там машина
не может. Через болото, там мосточки... Нет, никак.
     - Значит, опоздали, - сказала Леокадия. - Что же теперь?
     - Опоздали,  -  сочувственно  подтвердил человек. - А вы идите вон... к
Варваре   Антоновне,  там  не  заперто,  вы  посидите,  подождите.  Народ  с
кладбища,  верно,  уж  по  домам  пошел...  Вас  кто-нибудь проводит... Я бы
проводил, да я сегодня слабенький. Похороны, я и выпил. Вы посидите...
     Он  вдруг  перестал  обращать  внимание  на  людей  в  машине, медленно
зажмурился и, открыв глаза, опять уставился куда-то в даль моря.
     Квашнин   тронул  машину  и,  проехав  немного,  притормозил  у  низкой
калитки.  По  полированному  капоту  машины  пробежала и остановилась на нем
зубчатая  тень  неровных  колышков  кривого  заборчика. Как только выключили
мотор,  стало  тихо, сделался слышен спокойный шум близкого моря и тоненький
писк  невидимого  выводка  цыплят,  бродивших  за  наседкой  в чаще лопухов,
которыми зарос двор.
     Все  вылезли  из  машины  и  один за другим гуськом прошли к крыльцу по
узкой  тропочке между кустов крыжовника. Квашнин вытащил веточку-рогульку из
железной скобки и отворил дверь в темные сени.
     Внутри  домик  был  разделен печью и низкой дощатой перегородкой на две
комнаты.  Квашнин наугад толкнул дверь и заглянул в первую. Там гудели мухи,
кружась  под  потолком,  на  зеркало было накинуто полотенце, и рядом висела
расплывчатая   увеличенная   фотография   старухи  с  нарисованными  ретушью
мертвенно  злыми  глазами  и  поджатыми  губами.  Квашнин не раз видел такие
фотографии  в  разных  городках  и  поселках.  Обычно  их заказывают местным
фотографам  мягкосердечные  родственники  на память о покойниках, которых не
успели сводить к фотографу при жизни.
     Отворили  другую  дверь,  и  там сразу же со стены строго глянул на них
молоденький  лейтенант Квашнин в необмятой, новенькой форме. Он был приколот
в   самом  центре  других  фотографий,  расположенных  вокруг  него  большой
подковой.   Среди   множества   коротко   стриженных   ушастых  мальчиков  и
одеревенелых   девочек,  обнявшихся  с  подругами,  там  попадался  еще  раз
Квашнин,  уже  в форме майора, и трое танкистов около танка, вероятно экипаж
Никифора,  а  в  самом нижнем углу подковы, где не хватало одной фотографии,
для  симметрии  была  приколота  репродукция картины "Запорожцы пишут письмо
турецкому султану" - очень маленькая, верно, вырезанная из газеты.
     У  окна  был  прибит  гвоздиками  старый  первомайский плакат, где была
Кремлевская  стена,  голубое  небо  и ветка цветущей яблони, и Квашнин сразу
вспомнил,   как  несколько  лет  назад  Варвара  Антоновна  просила  у  него
разрешения  взять  этот  плакат  на  память,  а  он,  смеясь,  просил  ее не
чудачить,  потому  что этот плакат общественный и предназначен для украшения
улицы.  У  него лежал тогда целый рулон этих плакатов. Значит, мать все-таки
потихоньку  припрятала  себе  один,  и только теперь, увидев на закопченной,
щелястой  стенке  кремлевскую  башню,  выгоревшее  голубое  небо  и цветущую
ветку, он кое-что понял из их тогдашнего разговора.
     Они  стояли все трое посреди комнаты, опустив руки, сами не зная зачем,
осматривали  все  кругом. Лампочка в бумажном колпачке, свисавшая с середины
потолка,  была  на шнурочке оттянута к изголовью постели, где лежали подушки
в  розовых ситцевых наволочках. Под блинчатым тюфячком, около железной ножки
кровати,  высовывая  носы,  будто стесняясь совсем вылезти на свет, рядышком
стояли  две  стоптанные  набок домашние туфли без задников, и сейчас, в этой
комнате,  у них был осиротелый вид, точно и они знали, что уже оттопали свой
пек, как их хозяйка.
     На   комоде  лежала  толстая  книжка  без  обложки  и  первых  страниц,
заложенная очками с треснувшим стеклышком.
     Митя  взял  книжку. Она начиналась с двадцать второй страницы, и листки
ее  пожелтели,  и  края  загнулись, точно она обгорела и обуглилась от тепла
бесчисленного множества рук, которые держали ее, читая.
     Митя осторожно положил книгу на место и вздохнул:
     - Да. Свои последние годы бабуся не купалась в роскоши.
     - Хоть  в  такие  минуты  удержался  бы  от  своих пошлостей, - сказала
Леокадия  и  приподняла  край  занавески,  прибитой  на шнурке к стене. Там,
виновато  опустив  плечи,  с  повисшими,  обтертыми по краям рукавами висело
коричневое  бобриковое  пальто.  Леокадия  споткнулась о валенки: - Тьфу ты!
Конечно, все это надо будет отдать какой-нибудь старой женщине...
     - Что  тут  стоять!  - нетерпеливо сказал Квашнин. - Пойдемте отсюда на
улицу.  Мало  ли  что этот пьянчужка говорит. Спросим кого-нибудь. Неужто мы
кладбище не найдем... - И замолчал, услышав громкий скрип двери.
     В  комнату  вошла  Владя  с  какой-то  девушкой и, ни на кого не глядя,
поздоровалась.  Подруга  тоже  поздоровалась  неуклюжим голосом посторонней,
опасающейся показаться оживленной и равнодушной при встрече с чужим горем.
     - Все  уже  давно  на  кладбище, - сказал Митя. - А мы туда и дороги не
знаем.
     - Я знаю дорогу, - сказала Владя.
     - Неужели   правда,  туда  на  машине  нельзя  проехать?  Нас  какой-то
пьяненький уверял, - глядя в сторону, сказал Квашнин.
     - Кажется,  можно,  только  это  куда-то  обратно  и  в объезд, и я той
дороги  не  знаю.  Во всяком случае, я пойду через лес, там по мосткам можно
хорошо пройти.
     - А  откуда  ты  все  это знаешь? - заинтересовался Митя. - Ты что? Тут
бывала уже... после?..
     - Значит, бывала...
     - Так  ты, может, нас проводишь? - спросил Квашнин. - Гм... Бывала? Она
тебя любила, кажется.
     Владя быстро повернулась, взглянула на него и сказала:
     - Я  ее  любила.  Я ее любила... - быстро заговорила, волнуясь, точно с
кем-то  споря, и уже почти с ненавистью к тому, с кем спорила, выкрикнула: -
Любила!
     Все  с  удивлением  обернулись  и  уставились  на  нее,  а  она, быстро
подбежав  к  постели,  села на нее, упала лицом в затертую ситцевую подушку,
вцепилась,  и  обняла  ее,  и  поцеловала,  прерывающимся голосом, в слезах,
повторяя:
     - Одна, совсем одна, бабушка, миленькая!..
     Подруга  сконфуженно  покраснела,  присела рядом с Владей, обняла ее за
плечи,  загородив  от  остальных, и стала шептать ей что-то успокаивающее на
ухо.
     Вязаная  кофточка Влади чуть задралась у пояса на спине, открыв полоску
дешевого   голубого  белья.  Митя  подумал:  "Владька  тоже  не  купается  в
роскоши", - почему-то это кольнуло его в сердце.
     - Нет,  это просто невыносимо, - негромко проговорила куда-то в сторону
Леокадия.  -  Приехать сюда и истерики устраивать. Она одна тут самая чуткая
и самая нежная. Я прошу вас, прекратите, Владя! Это неудобно! Понятно?
     В  этот  самый  момент Квашнин начал потихоньку откашливаться, готовясь
что-то скомандовать, и Леокадия замолчала разом, будто ее выключили.
     - Не  мешай ей реветь, - совершенно неожиданно сказал он. - Если б я не
позабыл,  как  это  делается,  я,  может,  и  сам  бы  заревел. Запустили мы
старуху.
     Леокадия,  тотчас  поняв,  что  всякое  возражение  мужу  будет  сейчас
приятно, смело заспорила:
     - Нечего  из  нас извергов делать. Я прямо скажу: покойная наша бабушка
была  чудачка  и  чудачка!  Я ее любила и относилась... Может, побольше тех,
кто  только распускает нервы. Я ее вовсе не обвиняю, потому что она уж очень
пожилая.  Я, может быть, чудачливее ее буду в ее возрасте. Но нам-то уж не в
чем  себя  обвинять!  Нет!  Разве  мы  ее не привезли к себе, не поселили на
квартире  со всеми удобствами? Но ведь она сама сбежала, значит, ей тут было
лучше!..
     Владя  села  с опущенной низко головой, ожесточенно вытирая мокрые щеки
платком,  который  ей  подала  подруга. Вытерла глаза и высморкалась и тогда
обернула к Леокадии малиновое после рева в подушку лицо:
     - Да уж если вы желаете знать, она просто вас боялась!
     - Опомнитесь!  - низким голосом, грубо прикрикнула Леокадия. - Кого она
могла бояться?
     - Вас обоих. Жить с вами боялась!
     - Нет,  скажите ей, пусть она замолчит! - возмущенно гудела Леокадия. -
Я не для того приехала, чтобы выслушивать...
     - Пускай  говорит...  Пускай объяснит, если может! - перебил Квашнин. -
Это что-то новое.
     - Что  объяснять?  Быть  вам в тягость боялась. Боялась вам помешать...
Боялась,  что  вам  хочется,  чтоб  она  поскорей  уехала,  а  вы  ее только
терпите... Да так оно и было, наверное!
     - Ложь!  - с торжеством объявила Леокадия. - Вот уж это чистая ложь. Мы
никогда ни единым словом ей ничего не показывали!
     - Да,  -  сказал  Квашнин.  -  Мы  ничего не показывали... А почему она
все-таки сбежала? Не простившись?
     - Заинтересовались?  -  Владя  слабо  усмехнулась  распухшими  от  слез
губами. - А чего теперь говорить?
     - Значит, ты знаешь?
     - Нет,  я тоже не знала... Потом она мне немножко рассказывала, да и то
она  не  любила  про  это говорить... К чему это все теперь?.. Да там всякое
было...  И  сервиз  был! Есть у вас такой парадный сервиз по двадцать четыре
тарелки  больших,  глубоких,  маленьких и средних, и все на изнанке с синими
палочками  крестиком  и  точка  посредине? Ну, над которым вы дрожали и всем
объясняли,  что  это  за  ценная вещь? Ну так вот, бабушка после именин мыла
эти  тарелки да и упустила одну из рук. Да на кафельный пол! У ней со страху
руки  затряслись, и она еще две уронила. Как жива осталась, не знаю. Она все
потихоньку  в буфет спрятала, осколочки подобрала до крошки, по полу ползала
на   четвереньках,  а  утром  с  этими  осколками  пустилась  по  московским
магазинам,  хотела прикупить такие же да незаметно и подсунуть! Вы заметили,
что у вас тарелок недостача? Она преступница!
     - Глупость  какая!  Неужели  я  пересчитываю!  -  возмутилась Леокадия,
слушая с изумлением.
     - А  в  магазинах  ей  объяснили,  что  эти,  с  палочками и точкой, не
купишь,  и  они заграничные, старые и действительно очень ценные. Так она со
своими  черепками  и осталась в ужасе: ей и признаться стыдно, но больше она
сокрушалась, что наделала вам такого убытку!
     - И из-за этого она сбежала? - недоверчиво спросил Квашнин.
     - Из-за  всего.  Еще какую-то машинку она пережгла, что сама все мелет,
выжимает,  по  банкам  разливает и песенки поет, и ей велели выжимать, а она
пустила  молоть,  или  наоборот, - и пошел дым, и она решила сама, что такую
старуху  в  доме  держать  никто не выдержит и никак нельзя ей оставаться от
одного   стыда.  Она  собралась  и  поскорей  на  вокзал...  И  черепки  эти
где-нибудь тут у нее припрятанные лежат.
     - Нелепость...  Чепуха  топорная!  -  хмурясь  заговорил Квашнин, хотел
было  начать  ходить  по  комнате  из  угла в угол, но ходить было негде, он
потоптался  на месте, поворачиваясь то к жене, то к Владе. - Ну, испугалась,
сконфузилась...  Это  все  может  быть...  Да!..  Но  уж  уехать из-за такой
чепухи...  Это  ты путаешь. Фантазируешь, а? Ты нас решила немножко уколоть,
а, Владя? И придумала! Сознавайся! Я не сержусь, я даже тебя понимаю, а?
     - Угадали,  -  сказала  Владя.  -  Уколоть.  Приехала сюда вас колоть и
уколола.
     Под  окнами  послышались  голоса  проходивших прямо через двор женщин в
черных  платочках. Все примолкли и поняли по отрывочным словам, что это люди
возвращаются с похорон.
     - Роди-ители!  -  тоскливо  протянул  Митя. - Ведь по-оздно! Поздно обо
всем этом разговаривать. Все поздно. Хватит.
     Квашнин нахмурился, помолчал и твердо сказал:
     - Это точно.
     - Сейчас  уже  эта  Марта  вернется,  надо  ее  дождаться,  -  деловито
заметила Леокадия, радуясь, что разговор оборвался.
     Минуту все молчали, потом Митя задумчиво заговорил:
     - Если  бы  мы  знали тогда, что видим бабушку в последний раз, чего бы
мы  не  сделали!..  В  тот  день,  когда  мы  торопились  разойтись по своим
неотложным  делам  и  сидели в последний раз вместе за столом, а она, шлепая
туфлями,  что-то приносила и уносила со стола, - ах, если б мы только знали,
что  все  это  в  последний  раз,  как легко было бы нам отложить все дела и
поглядеть   на   нее   внимательно  и  успокоить.  Обо  всем  расспросить  и
рассмешить...   Ведь  вы  помните,  как  она  любила  смеяться?  Она  всегда
радовалась,  когда  в  доме гости и кто-нибудь веселится. Она мыла посуду на
кухне   и,   открыв  оттуда  дверь,  сама  смеялась,  даже  когда  не  могла
расслышать,  отчего  там  смеются...  Или она присаживалась у стола вместе с
нами,  но  только всегда как-то немножко сбоку, и смеялась, всегда кончиками
пальцев прикрывая рот. Она стеснялась, что у нее зубов-то нет!..
     - Я  сама водила ее в поликлинику, и ей сделали там прекрасные зубы. Но
она не пожелала носить. Чудачка.
     - Да,  -  грустно  сказал Митя, - ей вставили роскошные белые зубищи, и
она заплакала и сказала: "Ну что это я как волк буду!"
     - Да  вы  ее разве знали?! - неожиданно сказал Квашнин. - Смеяться! Она
плясать любила, вот что!
     - Ты,  Митя,  странно  говоришь!  -  обиженно  и  неспокойно заговорила
Леокадия.  -  Если  бы мы знали!.. Но ведь мы же не знали! Конечно, мы могли
бы  причинить  ей  больше  разных  удобств... Но что делать? После все умные
бывают, когда...
     - Прощайте,  -  сказала  Владя.  - Мне тут ждать нечего, я пойду. - Она
разгладила  подушку  медленно  и  тщательно,  на  прощание,  и  вдруг быстро
отвернулась, отошла к окну и прижалась лбом к стеклу.
     Митя  пододвинулся  к  ней  и  неуверенно  дотронулся  одним пальцем до
плеча.
     - Ну, не расстраивайся. Все прошло. Все уже кончено.
     - Не  могу!  - почти шепотом, с тоской, прижимаясь лбом к узенькой раме
низкого  окошка,  тяжело  дыша,  проговорила  Владя.  -  Ведь сколько ночей,
длинных  зимних ночей она лежала тут одна и думала, сколько мутных рассветов
встречала... и все думала, думала!..
     На  пороге  кто-то  сильно споткнулся, и, оглядываясь на порог, который
его едва не опрокинул, ввалился, рассеянно улыбаясь, все тот же пьяненький.
     - Вот  уже  все вернулись, идут... Все по-хорошему, она, бедняжка, ведь
и  вставать-то  уж  не  могла,  просто  дождаться не могла, когда ее очередь
придет...  Шутила  так...  И  вот избавилась от всех неприятностей и соседку
избавила...   Замучились  с  ней...  Ну  ведь  вы  рассудите,  она  сама  не
молоденькая  ухаживать  за такой старушкой... Это я про Марту вам объясняю с
Варварой Антоновной, как они тут существовали...
     Владя  сквозь  радугу  слез  смутно видела, как высокая старуха плавной
походкой,  медленно,  мелкими  шажками вошла во двор не с улицы, а откуда-то
из-за  дома.  Она  прошла  в  сарайчик и минуты три спустя так же медленно и
плавно,  как  все  люди,  привыкшие  экономить каждое лишнее движение, вышла
оттуда, прижимая к груди маленькую охапочку коротко нарезанных дров.
     Вдруг Владя оттолкнулась от окна с криком:
     - Да  что вы все, сумасшедшие, что ли? - рванулась к двери и, растолкав
всех, выбежала из комнаты.
     Старуха  плавно  подошла,  точно  подплыла, к крыльцу, приостановилась,
поднялась  на  ступеньку и опять с той же ноги шагнула на следующую, и в эту
минуту  Владя  выскочила  к ней навстречу. Старуха удивленно раскрыла глаза,
тихо  опустила  руки,  и дровишки со стуком посыпались на ступеньки. Старуха
слабо  всплеснула  худыми  черствыми  ладонями  и  сделала движение, точно с
восторженным испугом хотела отмахнуться от бросившейся к ней Влади.
     Обняв  и поддерживая старуху, Владя поцеловала ее, и они шагнули еще на
одну  ступеньку, и старуха потянулась и поцеловала Владю, и так, спотыкаясь,
вдвоем  они  добрались  до  площадки  крыльца,  и  тут  Владя ударила ногой,
распахивая дверь, и закричала:
     - Эй вы, сумасшедшие!.. Бабушка пришла! Слышите вы!
     - Да  ведь  правда!  -  восторженно  мальчишеским  голосом заорал Митя,
выбегая навстречу.
     - Так  я  и  знала...  -  бессмысленно  лепетала  Леокадия,  - пугаясь,
пятясь, улыбаясь и опять пугаясь. - Ну, я так и знала!..
     Квашнин сказал только:
     - Мама... - и беспомощно развел руками, глядя, как она входит.
     Владя  ввела бабушку в комнату, и та, увидев сразу всех, вдруг ослабела
и  обезволела,  и  пока ее все целовали наперерыв, она все только растерянно
повторяла:  "Нет,  этого не может быть!" Леокадия, громче всех целуя бабушку
в  щеку,  восклицала:  "Бабушка,  ну  до  чего  я  рада,  вы  даже  себе  не
представляете!.." И видно было, что она правда рада.
     Варвару  Антоновну усадили поскорей на постель, и она, не зная, на кого
больше  радоваться,  все  повторяла  своим  тихим,  глуховатым голосом все с
новым приливом изумления и восторга:
     - Да  как  же  это  вы  все  сговорились меня так обрадовать!.. Хоть бы
открыточку, а?.. А они, голубчики мои, вон они! И приехали!..
     Когда  схлынула первая волна шума и неловкой радости, девушки принялись
накрывать  на стол, а Варвара Антоновна осталась сидеть рядом с сыном, держа
его  за  руку  и  поглаживая  ее  неровным, подрагивающим движением шершавой
ладони,  любуясь  его веселыми глазами, мягкими, полными щеками и оживленным
разговором, наслаждаясь многолюдством и суетой в своей одинокой комнате.
     Входили  соседки,  провожавшие  на кладбище Марту, здоровались со всеми
за руку, и Варвара Антоновна, приглашая всех садиться, говорила:
     - Вот  как  бывает.  У  нас  день  печальный, Марту похоронили, а тут и
праздник, гости приехали!
     Оказалось,   что   и   деньги-то,   двадцать   рублей,   больше   всего
понадобились,  чтоб  угостить  после  похорон  соседок, не обидеть безродную
Марту.  И  теперь  соседки,  все  больше  пожилые  вдовы-рыбачки  или матери
рыбаков,  ушедших  на  дальний  лов,  одна  за другой усаживались на длинную
скамейку,   точно   зрители   в   первый   ряд,  приготовясь  с  откровенным
любопытством добросовестно рассмотреть все, что им будут тут показывать.
     Бабушка,   как-то   умевшая  за  всем  уследить,  успевала  улыбнуться,
обернувшись  к Леокадии, чтоб ее не обидеть, и сразу же заметила слабенького
пьянчужку,  который  из  деликатности  ушмыгнул  из  дома  в  первый  момент
встречи,  а  теперь  несмело  снова  заглядывал,  высовывая  свою  лохматую,
нестриженую голову из двери.
     - Входи,  Яша,  входи...  - как могла громко проговорила она, но голоса
ее в шуме не было слышно, и она поманила его рукой.
     - Мы  уже знакомы, - сказал Яша и присел с краешку к соседкам, улыбаясь
и не глядя на бутылки.
     Все  выпили  по  рюмке и по другой, разговор пошел вразброд, а Квашнин,
наклоняясь к самому уху Варвары Антоновны, говорил:
     - Мама,  ты  только скажи, чего тебе не хватает. Или чего тебе хочется,
и все будет сделано. Ты ничего не бойся, говори, мама.
     С другого бока Леокадия, раскрасневшись, умоляла:
     - Поедемте  с  нами,  мама! Будем жить вместе! Вы даже представить себе
не  можете,  какой у меня от души камень отвалился, что я вас вижу! Я просто
пьяная от радости!
     Бабушка тихонько смеялась и кивала Леокадии:
     - Я  знаю,  ты  добрая... Ну, я тут на своем месте. А в виде чего я там
стану у вас торчать! Под ногами мешаться!
     - Все  сделаем,  мама!  -  требовал  ответа Квашнин. - Ты только скажи!
Все!
     Пожилая соседка смело вмешалась:
     - Ну, что ж молчать-то! Ты говори, Варвара Антоновна!
     Бабушка смущенно отмахивалась, невнятно отнекивалась.
     Вторая, спокойная соседка серьезно сказала:
     - Обязательно   нужно  заборчик  подправить!  Что  уж  стесняться  сыну
родному сказать!
     - Будет новый забор! - твердо сказал Квашнин.
     Бабушка даже отшатнулась:
     - Как  это  новый?..  Ведь  это  -  посмешище!  Вдруг  мой дворец новым
забором   огораживать.  Люди  скажут:  сбесилась,  некуда  хороший  материал
девать, - и верно скажут.
     - Конечно,  зачем  новый?  -  сказала  спокойная  соседка. - Подправить
надо,  уж  это  обязательно.  Ну,  председатель, гад, ни за что материалу не
даст.
     - Какой-то  старушке  забор?  Да  ему  до  этого  забора,  как  мне  до
Ньюфаундленда! - с полной убежденностью поддержала самая молодая.
     - Не  даст?  Ну,  это  мы  еще  увидим.  Я сам с ним поговорю! - сказал
Квашнин.
     - Ой,  не трогай его, только не трогай, не хочу я этого! - всполошилась
бабушка.
     - Да  я по-хорошему! Вот сейчас мы его сюда пригласим, за стол посадим,
выпьем с ним и познакомимся. И он пойдет навстречу.
     - Это  верно,  - как-то странно усмехнулась спокойная соседка и поджала
губы.
     Все посмотрели на бабушку.
     - Ты  этого  даже  не  думай,  Лариоша,  никогда  я его к себе в дом не
позову.  -  Было  удивительно  в  таком  слабом, ласковом голоске расслышать
такую полную непреклонность.
     Квашнин встревоженно наклонился к матери:
     - Мама, может, он тебя обидел? Ты только скажи, мама!
     Бабушка,  прежде  чем  засмеяться,  подняла  руку,  чтоб  прикрыть свои
улыбающийся беззубый рот, засмеялась и беззаботно отмахнулась:
     - Ничем  не  обидел. Ну просто такой он человек, что я не от обиды... а
вполне бескорыстно его презираю. Угощать? Ну, не дождется, нет...
     - Хорошо,  хорошо...  А  как  же  нам  с  забором  поступить?  Выход-то
какой-нибудь есть?
     - Ах,   зачем  вы  про  этот  забор  завели?  -  Бабушка  страдальчески
поморщилась.  -  Кушайте,  пейте,  Митя...  Митенька!  Что  же ты соседям не
наливаешь? Кушайте, пейте все на здоровьечко! Владечке своей налей.
     Заметив,  что  все  притихли  и  слушают, она продолжала своим слабым и
радостным голосом:
     - Ах,  как я это люблю, чтобы мужчины в праздник выпили! Ну, что это за
мужик,  если  повеселиться  не  умеет...  Мы  с  мужем  молодые  были... Да,
господи,  я сама два раза пьяная была! - Бабушка затряслась от тихого смеха,
отворачиваясь  и  прикрывая  кончиками  пальцев  губы.  -  Право, была!.. На
сеновал  залезла,  носом  в  сено!  И  заснула...  Кушайте, кушайте, Яша, ты
выпей, это ничего, только закусывай!
     Все  близкие, конечно, знали историю о том, как однажды бабушка заснула
на  сеновале, а другой раз - у крестной поперек кровати, ее до сих пор можно
было развеселить, напомнив об этих историях.
     Ларион  Васильевич  вдруг  встал с рюмкой в поднятой руке и растроганно
провозгласил:
     - Мама!..  Дорогие  гости!..  Мама у меня - простая крестьянка! Мама, я
горжусь! - Он хватил рюмку, сел и чмокнул Варвару Антоновну в щеку.
     На  другом конце стола Митя, сидя рядом с Владей и ее подругой, которую
звали Надя, в тон отцу бубнил, уткнувшись носом в тарелку:
     - Правильно,  гордись! Знаете, Надя? Ему предлагали в мамы графиню, так
ведь  не  взял!  Купчиху  предлагали  -  отказался!  Нет, говорит, не желаю,
подавайте мне маму - простую крестьянку. Так и выбрал!
     - А вы сами себе папу как выбирали? - тихо спросила Надя.
     - А она ядовитая у тебя, - сказал Митя, усмехнувшись.
     Бабушка  тотчас  же  заметила,  что  он говорит что-то Владе, и подняла
вверх  слегка  подрагивающую  в  ее  руке  рюмочку,  к  которой  она  только
притрагивалась  губами,  когда  все  пили, и, еле сдерживая слезы умиления и
радости, с запинками произнесла тост:
     - И  чтоб  наша  Владечка  с  Митей...  наши дорогие... и дальше так же
дружно... и счастливо...
     Владя  улыбнулась  бабушке,  кивнула  и,  едва  ткнувшись губами в свою
рюмку, поставила обратно на стол.
     Митя  замялся,  пропустил  момент  и, чтоб наверстать упущенное, сделал
неопределенно-веселое лицо и бодро закричал:
     - Будем стараться, бабуся!..
     Он  протянул  руку,  делая вид, что небрежно-покровительственным жестом
обнимает  Владю  за плечи. Она, не разжимая губ, одним уголком рта угрожающе
тихо  проговорила:  "Руки!"  И  Митя,  непринужденно  помахав растопыренными
пальцами над ее плечом, схватился за рюмку.
     Под общий шум разговора Квашнин, наклоняясь к матери, говорил:
     - Мама,  ты не обижайся, жизнь, она такая сложная... Но этого больше не
будет,  мама! - Ему доставляло удовольствие повторять это слово "мама", и он
его  все  повторял,  стараясь  ей  все разом объяснить, даже то, чего он сам
хорошо  не  понимал,  про жизнь и про все на свете. А она, как сквозь туман,
видела  милые  лица,  слышала голоса и старалась как можно больше запомнить,
удержать  про  запас, до той поры, когда снова наступят долгие одинокие ночи
с  их  тишиной,  с  таким  всегда  неуверенным ожиданием тусклых и медленных
рассветов - со всем тем, что так точно угадала Владя.
     Желая   сказать   что-нибудь   приятное,  Леокадия  выбрала  момент  и,
раскрасневшись от удовольствия, похвалилась:
     - А  мы,  мама,  знаете,  в прошлом году в Италию ездили... Путешествие
такое.
     Бабушка недослышала, и ей это было неинтересно, но вежливо похвалила:
     - Вот как славно, а?
     - Глядели   и   ничего   не  разглядели,  -  бесстрастно  вставил  Митя
вполголоса, но так, что все услышали.
     - Что  другие люди видят, то и мы все видели, ничего не пропустили, это
он так болтает, мама! - с достоинством ответила Леокадия.
     - Видели Эйфелеву башню, - сказал Митя глупым голосом.
     - Эйфелева  башня - это в Париже, ты из матери дурочку-то не строй! Это
мы тоже видели, не пропустили!
     Бабушка  отлично  понимала, что Митя говорит что-то смешное, и ей самой
хотелось  посмеяться, но, чтоб не обидеть Леокадию, она нахмурилась на Митю,
отвернулась от него и вежливо спросила:
     - Вы как же это? Так ездили?.. Или за чем-нибудь?
     - Как  это  можно  без  дела?  - строго сказал Митя. - По делу, бабуся.
Там,  понимаешь,  одна башня поставлена. И вот людям приходится ездить туда,
проверять.  Поглядят: стоит! Значит, все в порядке. Вот и наши ездили в свою
очередь.  Вернулись,  поделились  впечатлениями: оказывается, действительно,
башня  на своем месте. Так многие ездят. Потом делятся впечатлениями, другие
даже в письменной форме!
     Отмахнувшись   от   общего   разговора,  Квашнин  продолжал  потихоньку
говорить, наклонясь к матери:
     - Очень-очень сложная жизнь, мама!
     - Да,  да... Я ворочусь сейчас, ты посиди минуточку, - сказала бабушка.
Она  заметила  в  дверях  молодую  женщину с ребенком на руках, нерешительно
заглянувшую в комнату и тотчас скрывшуюся.
     Бабушка,  прижимаясь  спиной  к  стенке,  бочком  обошла вокруг стола и
вышла.
     Тотчас  же Яша с сосредоточенным видом протиснулся и подсел на ее место
рядом с Ларионом Васильевичем.
     - Насчет  забора! - сказал он и таинственно понизил голос, сам улыбаясь
этой  таинственности. - Десять штук колышков всего-навсего, и я, пожалуйста,
из  одного уважения к Варваре Антоновне! Неужели не поставлю?.. Да из одного
уважения!
     - Так  можно  эти  колья  достать?  Я же знал, что не может этого быть,
чтоб за деньги нельзя было кольев для забора... Да и забор-то какой...
     - Куриный забор! - мотнул головой, улыбаясь и подтверждая, Яша.
     - Так можно достать? Я в долгу не останусь!
     - Можно, но исключительно только таким способом, чтоб взять и унести.
     - Как это унести? Украсть, что ли?
     - Можно  так,  как  угодно,  назвать.  Однако мне, как местному жителю,
красть  неудобно,  потому что меня могут люди осудить, что это я украл, чтоб
пропить!.. А мне это неудобно, чтоб обо мне так думали. Понимаете?
     - Кому же это удобно, по-вашему, воровать?
     - Да  вот хоть вам, пожалуйста, никто слова не скажет!.. Нет, вы нос не
морщите,  это же одно название: украсть! Это же бросовый товар, он у болотца
валяется,  ни  к  чему  не приспособленный... и к будущей весне останется от
этих стволиков что? Трюха!..
     - Нет,  на  такие дела я не пойду. Раз не положено нормальным путем, то
и говорить нечего. Я слушать не желаю.
     - А  как же старушка? - вопросительно заморгал Яша. - Она псенка желает
завести...   В  каком  положении  псенок  окажется,  если  забор  лежит?  Он
растеряется,  ему  свой  двор  надо.  Без заборчика и псенка заводить она не
решается...
     - Это  все  так,  а воровать нельзя, - сказал Квашнин и отвернулся всем
телом.
     - Пожалуйста,  -  деликатно  сказал  Яша ему в спину, потихоньку встал,
отошел и сел на старое место, стараясь не смотреть на бутылки.
     Соседка-рыбачка поглядела на него и вздохнула.
     - И  всю  жизнь  ты  такой  стеснительный,  -  сказала  она,  налила  и
подвинула ему рюмку.
     Он  выпил, сосредоточенно о чем-то думая, потом, надумав, вдруг потянул
за  рукав  Митю, подмигнул и поманил его за собой. Митя в недоумении глядел,
как Яша вышел за дверь, опять высунулся и поманил его пальцем.
     - Человек тебя зовет, - сказала Владя. - Ты что, не понимаешь?
     - Зачем я ему?.. Он, по-моему, пьяный.
     - Ну и сиди, я пойду у него спрошу.
     - Нет, почему же! - встряхнулся и быстро встал Митя. - Я сам пойду!
     Они  все  трое  вместе вышли, и Яша стал манить их дальше, во двор, там
подвел  к  забору,  объяснил  про колья все, что только что объяснял Лариону
Васильевичу, и, убедительно прикладывая к груди руку, продолжал:
     - Да  разве  тут  требуется  достойный такого титула "кол"? Тьфу!.. Тут
вот  такой  толщины...  стволик!  Их  там  навалом  -  лесники  лес  чистят,
вырубают.  На  дрова  и  то  никто  не возьмет. А так отдать лесник не имеет
прав...  Восемь  колышков,  ну,  десять...  вот  сами  считайте... и подымем
забор,  хоть  завтра  себе  псенка  заводи!  Вы  в  курсе  дела насчет этого
вопроса?
     - В  курсе,  -  сказала Владя. - Ну так договаривайте, как дальше быть?
Ну! Где они сложены, эти стволики ваши?
     - Да  я  бы  вот  им показал, - вдруг совсем уныло пробормотал Яша. - А
они  мне  объясняют,  что воровать не положено!.. Пожалуйста! Я же только от
уважения!..
     - Вы  с  ними  не разговаривайте, мне положено. Можно прямо сейчас туда
пойти?
     - Нет,  сейчас  это  неудобно,  это  леснику  может получиться неловкое
положение.  Как-нибудь  нехотя увидит, а должен акт составить! Вот стемнеет,
тогда  -  пожалуйста!..  А  дорогу  я  могу  показать!  Пойдемте, если верно
надумали.
     - А вам самому неловкое положение не получится?
     - Тьфу  ты...  Я же ночной сторож, у всего света сижу под лампочкой всю
ночь... А сейчас мы на виду, это будто я с барышней прогуливаюсь! А?
     - Пошли!
     Яша виновато помялся.
     - Со  стола-то,  пожалуй,  уберут?.. Так я сбегаю еще одну маленькую...
Мне  ведь  теперь  до  завтра! Я мигом! - И он пошел к дому, столкнувшись на
крыльце с выходившим во двор покурить Ларионом Васильевичем.
     Бабушка  сидела на низкой скамеечке с молодой матерью. У них на коленях
в  складках  развернутых  пеленок  корежился  и  скрипуче  похныкивал  очень
маленький  голенький  мальчик  в  чепчике.  Вдвоем  они перевертывали его со
спины  на животик, и бабушка что-то объясняла, водя пальцем по его узенькому
задку, усыпанному красными точками.
     Мать  внимательно  слушала,  кивая  чуть  не на каждое бабушкино слово,
потом,  мельком  обернувшись  на  подходившего  Лариона  Васильевича, быстро
стала заворачивать свое скрипучее сокровище с пятнышками и встала.
     - Ты  кого  вырастить-то мечтаешь? Рыбачка? - на прощание наставительно
говорила  бабушка.  - Вот ты его держи на прохладе, а не в пуховом одеяле. И
пятнышков не будет.
     - Рыбачка!  -  повторила мать, с новым любопытством заглядывая сыну под
чепчик. - Пойдем, рыбачок! - И быстро двинулась к калитке легкой походкой.
     На  крыльце  появился  подбодрившийся  Яша  и  опасливо,  далеко обойдя
Квашнина, сделал знак Владе.
     - А  ты  куда?  -  спросила  она  Митю,  который нехотя поплелся за ней
следом, когда они вышли за калитку на дорогу.
     Митя только промолчал обидчиво и пошел с ней рядом.


     Когда    стемнело,   бабушка,   беспрекословно   заставляя   слушаться,
расположила  всех  на  ночлег  по  своему  усмотрению: отяжелевший Квашнин с
Леокадией  были уложены на бабушкину постель, к которой подставили скамейку,
а  сама  бабушка  прилегла  в  дровяном сарайчике, где у нее стояла запасная
коечка на случай душной, жаркой погоды.
     Молодежь  должна  была  спать  в машине, но легла одна только Надя. Яша
давно  ушел  на свою работу: сидеть около склада под лампочкой, сторожить, -
а  Митя  с  Владей  на ступеньках крыльца, по указанию Яши, ожидали, пока не
взойдет луна.
     - Как  эта  вся  путаница у вас получилась? - спросила Владя. - Черт те
что!  Звонишь  по  телефону,  я  мчусь,  рыдаю,  как  идиотка,  перед  твоей
мамашей!..
     - Откуда  я знаю! Что-нибудь с телеграммой, наверное... Родители вообще
хотели меня одного отправить.
     - У  вас,  как  я  погляжу, все такие же близкие и приятные отношения с
отцом.
     - А  с  чего  им  меняться? Я его по-своему даже люблю. И он меня тоже.
По-своему.
     - Все  любят  по-своему,  - сказала Владя и хмуро усмехнулась. - Да что
твой отец? Обыкновенный человек. Равнодушный.
     - Благополучный.  Не  просто  благополучный,  а  в  высочайшей  степени
благополучный,   всегда   и   всюду,  при  любых  обстоятельствах.  Человек,
одаренный  высокоразвитым  чутьем  на  любое неблагополучие в окружающей его
среде...
     - Туманно,  но  что-то  похоже  на  правду.  Сердитый ты на своего папу
сегодня. С чего это? - насмешливо спросила Владя.
     - Не  знаю...  С  тобой  давно не разговаривал, может быть, от этого...
Когда  он  узнал, что нужно ехать на похороны, ты знаешь, что с ним было? Он
расстроился.  Он  даже  рассердился,  что  произошел  такой беспорядок и его
тревожат. Честное слово.
     - А все-таки обрадовался, когда бабушку увидел.
     - Мама  еще  больше обрадовалась. Она правда обрадовалась... Да я разве
говорил,  что он крокодил? Он же человек. Его сейчас встряхнуло немножко. Но
он скоро отойдет.
     - Луна  взошла,  а  мы  сидим!  - Владя вскочила. - А ты, если трусишь,
лучше не ходи. Я не боюсь одна.
     - Я не трушу, просто я еще никогда не воровал...
     - Ну и сиди!
     - Я  иду с тобой, но не потому, что ты меня подзуживаешь, а потому, что
я  сам,  самостоятельно  принял  решение  пойти и добыть для бабки колья. Ты
дорогу-то хоть знаешь?
     Они  вышли  на  пустынную  дорогу, по одной стороне освещенную луной, и
прошли два или три дома, где уже были погашены все огни.
     На  лугу  одинокая  стреноженная  лошадь,  увидев  их, подняла голову и
тихонько заржала.
     Просека  в  лесу,  куда  они  свернули,  тоже  была  освещена  по одной
стороне:  там  видны  были  отдельные  деревья,  белели  стволы берез, но по
другую  сторону  лес  стоял  сплошной  черной  массой,  оттуда  пахло ночной
сыростью, и в самых черных провалах что-то шуршало, жило и шевелилось.
     Владя  знала  эту  просеку  днем,  но  теперь  это  была  совсем другая
просека,  неожиданная,  неузнаваемая и бесконечно удлинившаяся. Они шли-шли,
и  Владя  не  узнавала  ни  одной приметы: ни горки справа, ни развилки двух
просек.
     Им  казалось, что они давным-давно идут, взявшись за руки и спотыкаясь,
сами  не  зная  куда,  когда  Владя  заметила  наконец,  что  деревья справа
начинают  подниматься стеной все выше. Это началась горка - длинный, высокий
вал,  означавший,  что  они  едва  только еще начали свой путь, едва вошли в
лес.
     Потеряв  счет  времени  - сначала им обоим казалось, что они прошли уже
десяток  километров,  потом стало казаться, что они уже не первую ночь идут,
-  спотыкаясь  о  корни громадных сосен, крепко держась за руки, поддерживая
друг  друга,  они пробирались через лес, пока наконец оба вместе не упали, и
только  тогда  Владя, поднимаясь с земли и потирая колено, узнала, что это и
есть развилка, где им нужно сворачивать влево на малую просеку.
     Эта  просека  прямо упиралась в мокрый, заболоченный луг, и им немножко
не  доходя до болота нужно было где-то сворачивать и искать по полянкам, где
сложены вырубленные деревца.
     - Ну,  вот,  - тихо сказала Владя. - Надо перебираться через эту канаву
и  тут  искать. Дальше не пройдешь: болото уже под ногами чавкает. Ты канаву
видишь?
     - Я  не  слепой,  -  сказал  Митя.  - Пусти, я первый! - Он без разбега
прыгнул,  поскользнулся  на  другом  краю  канавы,  и  Владя ахнула, услышав
шумный всплеск воды.
     - Ты свалился в канаву?
     - Нет,   канава  свалилась  на  меня!  -  злобно  огрызнулся  Митя,  на
четвереньках выползая по глинистому краю.
     - Там разве глубоко?
     - Для  стоящего  человека  не  глубоко,  а  для  того, кто сумел на дно
сесть, хватает! Теперь прыгай ты. Вот я тебе протянул руку, ты ее видишь?
     - Вижу,   -   сказала   Владя,  разбежалась  и  перепрыгнула  так,  что
столкнулась с Митей грудь с грудью. - Ну, пошли!
     Продираясь  сквозь  чащу низкорослых елок, цеплявшихся сухими веточками
и  царапавшими им руки, они вышли на открытое место - маленькую полянку, где
было  посветлее,  и тут сразу увидели целый ворох не очень длинных березовых
стволов с обрубленными ветками и вершинками.
     - Ну,  вот  это,  наверное, и есть! - с облегчением прошептала Владя. -
Ты что!
     Митя ощупал толстые концы березок и с раздражением пнул их ногой.
     - Он  нас  какие учил воровать? По десять сантиметров. А это что?.. Для
этого я в канаву лез?
     - Что же делать? Пойдем искать дальше?
     - Раз  ты  меня толкнула на этот путь, теперь слушайся! Ты стань и стой
около  этой  кочки  зубочисток.  Отсюда мы, по крайней мере, найдем дорогу к
просеке.  А  я  пойду  искать  кругом. Если я заблужусь, ты мне посвисти. Ты
свистеть умеешь?
     - Память у тебя!
     - Верно,  я  знаю, прости... - Слышно было, как он хмыкнул в темноте и,
ухмыляясь,  сказал:  - Это у меня вырвалось. А я, конечно, помню. Так что ты
мне  так ответь, как когда я тебя вызывал. Ты помнишь, как? Ну, иду, иду, не
к чему вкладывать столько презрения в свое молчание!
     Владя  осталась одна, прислушиваясь к удаляющемуся похрустыванию веток.
Луна  уже  поднялась  выше,  и  верхушки  деревьев  были облиты ее спокойным
светом.  Лес  тихонько  шуршал,  жил  своей жизнью, в траве шмыгали какие-то
зверьки,  тоже  погруженные  в  заботы  своей жизни, и, думая обо всем этом,
Владя  почувствовала,  что  она  сама  сейчас,  когда  ей  не  надо острить,
скрывать,  где  болит, болтать с Митей о пустяках, и молчать, о чем думаешь,
-  сейчас  среди  этого  леса,  под тихим небом, пожалуй, она, Владя, и есть
настоящая.  И как трудно быть настоящей с другим человеком! И как с Митей им
это  почему-то  так и не удалось. Так легко быть злым, колким, остроумным, в
кавычках,  или  даже  без  них,  насмешливым  надо  всем  на  свете!.. Ведь,
высмеивая  кого-нибудь,  ты  себя  ставишь  выше его. Если говоришь "дурак",
подразумевается,  что  ты-то  умный.  Иначе  это  было бы не ругательство, а
братское  приветствие  двух  дураков...  И  что  для  того,  чтобы  высмеять
человека,  не  нужно  быть  ни  умнее,  ни  лучше  его...  Если тебя назовут
"добреньким",  то  это обидно. А "недобрым" - не обидно. И как это невольное
скрывание  всего  нежного,  хорошего,  так  легко высмеиваемого, уязвимого и
доброго,  непримиримая твердость в осуждении слабых и смешных черт другого -
все  это мало-помалу разрушило их жизнь с Митей. И хотя, может быть, все это
забудется  и  пройдет,  - потеряны не только годы, но что-то еще, чего очень
жаль.
     Откуда-то   издалека   донесся   коротенький   сигнал   свистом,  вроде
"Куть-куть!", и она ответила: "Куть, куть-куть!"
     Митя,  видно,  и  вправду  заплутался,  потому  что  еще  несколько раз
посвистывал,  и она отвечала, пока наконец не услышала, как он ломится через
чащу.
     Тяжело  дыша,  пыхтя,  спотыкаясь и изнемогая, он выбрался на полянку и
прохрипел:
     - Берись за тонкие концы!
     Они  взвалили  на плечи тонкие березовые стволы, пружинившие на концах,
и,   отворачивая   лица,   стали   продираться  обратно  к  канаве,  кое-как
перевалились через нее и присели, чтоб отдышаться.
     - Тяжелы,  черти! - сказал Митя. - Если б меня канава так не разозлила,
я бы не поднял!
     - Мы и так не донесем!
     Митя  снял ремешок от брюк, и они вдвоем, уминая и надавливая на связку
стволов,  кое-как застегнули ремень на последнюю дырочку. Взвалили связку на
плечи и зашагали в ногу, снова спотыкаясь и ругаясь шепотом.
     К  тому  времени, когда они выбрались из леса, вода перестала чмокать в
туфлях у Мити и просохшие брюки уже не прилипали к ногам.
     Дорога  и  дома  поселка  довольно  хорошо  были  видны  в безжизненной
серости  едва  начинающегося  рассвета.  Чувствуя себя застигнутыми врасплох
разбойниками,  но поспевшими укрыться в тайное убежище после темного ночного
дела,  они, дыша громко, как им казалось, на всю округу, ввалились во двор и
сбросили на землю добычу.
     Бабушка  сразу  же  окликнула  их из сарайчика, зашевелилась, принялась
подниматься,  но  на  это у нее уходило довольно много времени, и, пока она,
сидя,  шарила  на  полу туфли, Владя успела войти к ней, успокоить и уложить
обратно.
     Отдышавшись,  она  рассказала,  как они гуляли с Митей и случайно нашли
несколько   тонких  стволиков,  может  быть,  подходящих  для  заборчика,  и
прихватили на обратном пути с собой.
     Бабушка  заужасалась, и ее невозможно было удержать, она опять медленно
приподнялась,  села,  нащупала  туфли и вышла во двор. На ощупь, с громадным
интересом  она  определяла,  а  годятся  ли березки. Оказывается, очень даже
годились,  и  она  ужасалась и ругала их, что они взяли где-то без спросу, и
смеялась  от  радости  -  видно,  неумолимо  разваливающийся  заборчик давно
тяжелым бременем давил ей на сердце.
     - Твой первый подвиг в жизни, - сказала Владя. - Запомни эту ночь!
     - Хочешь, я еще пойду притащу?
     - Штаны лучше высуши. Ноги мокрые?
     - В   нашем   деле  без  этого  не  обходится.  Нашему  брату,  ночному
разбойнику, это в привычку!
     Бабушка,  опираясь  кончиками пальцев на свои будущие колышки, медленно
выпрямилась и тихонько радостно сказала:
     - Ай,  как  я  люблю,  когда  так  дружно...  Я  ведь  было боялась, не
ссоритесь  ли  вы  с  Митей...  Все  одна  ко  мне приезжала... Про Митю все
хорошее говорит, а все одна, одна...
     - Теперь мы вместе будем к тебе приезжать, бабуня! - сказал Митя.
     - А по морде? - тихо, сквозь зубы, сказала Владя.
     - Можно.  Люблю  пошутить, - сказал ей Митя и повернулся к бабушке: - А
тебе, бабуся, пойти бы прилечь. Мы тебя разбудили?
     - Какой  теперь  сон,  светло становится!.. Я тут посижу. На домик свой
посмотрю.  Все  он  пустой.  А  сейчас  там...  дыхание...  Мне  до того это
приятно.
     - Приятно?.. А нам опять уезжать!
     - Это  ничего.  Я  вспоминать буду... Как вы приехали... А то вспоминаю
все только старое... Я людей всех помню... своих, всех...
     - Неужели  всех  помните?  -  участливо  спросил Митя, взял бабушку под
руку и повел к скамеечке.
     - Каких  нужно  -  всех... Я их сперва молоденькими помню и, кто дожил,
пожилыми помню... И... всех...
     Бабушка осторожно опустилась на скамейку и еле слышно рассмеялась:
     - Людей,  -  ты  удивляешься?..  Да  всех лошадок... Корову свою помню.
Всех  моих  собачонок,  которые  при  мне  жили,  состарились и поумирали...
Всех...
     Владя бодро проговорила:
     - Теперь у вас заборчик будет. Я вам псенка привезу хорошенького.
     - Ой,  не  беспокойся,  миленькая!..  Я  уж  облюбовала тут одного, мне
отдают.  Живой  такой  песик,  общительный...  А ты помнишь? Какое мне слово
дала!
     - Мое слово я всегда помню.
     - Что за слово? Тайны? - спросил Митя.
     - Тайны!  - махнула рукой Владя, чтоб замолчал. Видно было, что бабушке
очень хочется поговорить. - Вы что-то рассказать хотели, а, бабушка?
     - Конечно,  я  много  чего  позабывала, - тихо шелестела бабушка. - Для
чего  это  -  все  помнить? Не надо. Что не нужно - позабудешь, его как и не
было!..  Да...  - Она с некоторой горделивостью усмехнулась. - Мы-то с мужем
ведь  не  все в деревне жили! Мы четыре года в самой Москве прожили!.. Он на
заводе  возчиком  работал.  До  той войны еще... И вот очутилась я в Москве.
Самого  дома  этого  я  не  помню,  ничего  не помню... А одно помню: муж на
работу  уйдет,  а  я сейчас форточку открою, мы высоко жили, и вот слушаю не
наслушаюсь:  лошади  по  мостовой  копытами  звенят  на всякие лады, которые
мчатся,  которые потихоньку трусят, а парные так и стрекочут, часто-часто...
Разносчики  на  все голоса поют-заливаются, извозчики покрикивают, трамвай в
звонок  бьет!..  В переулке колокол ударит, жиденький такой, а издали густой
бухнет,  и пойдут трезвонить!.. А по утрам гудки со всех заводов гудят - это
на  работу,  значит...  А  то  шарманка  заиграет,  ой,  батюшки, я никак от
форточки  не оторвусь. На улицу-то выйти боюсь - людно, а только сердце даже
щемит - до того, кажется мне, жизнь там идет заманчивая...
     Бабушка  замолчала  и несколько раз вздохнула, потихоньку переводя дух,
отдыхая.
     - Ты,   бабуся,   тогда  еще,  наверное,  совсем  молоденькая  была?  -
неожиданно грустно спросил Митя.
     - Совсем... - сказала бабушка. - Прямо из деревни.
     - А теперь как вам ваша жизнь представляется?
     Бабушка устала от разговора, задумалась и рассеянно кивнула:
     - Что жизнь?.. Ничего-о... Заманчивая.
     Она   как  будто  и  не  заметила,  когда  они  отошли  от  нее  и,  не
сговариваясь,  пошли  к  морю, которое ровно и негромко шумело совсем близко
за домом.
     На  берегу  уже все было видно как днем - солнце готовилось всплыть над
далеким краем моря.
     Они  разулись  и  вошли в холодную утреннюю воду, мелкую у берега. Митя
прополоскал  носки,  выжал  и,  как тряпкой, вытер грязь с брюк. Потом опять
выполоскал  и  разложил сушить на камне, хотя мало было надежды, что они там
могут высохнуть.
     Потом  Митя сел на сухой песок, обхватив руками колени, а Владя все еще
продолжала  медленно  бродить по воде. Маленькие серые волны длинными рядами
непрерывно  бежали  к берегу, как вдруг их гребешки начали розоветь - низкое
солнце  быстро  поднималось над краем моря, и подул, точно проснулся, свежий
ветерок.
     После  некоторого раздумья Митя сосредоточенно начал натягивать на ноги
мокрые носки.
     - У  меня  такое  ощущение,  -  сказал он, морщась от усилия расправить
складки, - что на меня обрушилась целая гора информации. За эти сутки.
     У  Влади  застыли  ноги,  она  вышла  на  берег и молча присела рядом с
Митей, подобрав ноги под юбку.
     - Я  узнал,  например,  что можно любить человека и не знать этого. Или
знать, но позабыть об этом.
     - Я надеюсь, что это про бабушку, а то я, пожалуй, пойду!
     - Нет,  не  надейся,  -  так  печально сказал Митя, что она удивленно к
нему  повернулась  и  посмотрела очень внимательно. - Это про всех нас. Мне,
по-видимому,  казалось,  как  другим  идиотам, что мир устроен так, что люди
делятся  на  такие  категории:  молодежь  -  один  сорт, папы-мамы - другой,
старики  -  третий...  А в жизни все вокруг нас и сами мы непрерывно и очень
быстро  движемся.  Я вдруг понял, что мы с тобой - это то же самое, что наша
бабушка,  что  нет  никаких людей - старух и людей - молодежи, а есть только
люди  -  люди.  У  одних на календаре вторник. У других суббота. И календарь
все  время  меняется,  листок  за листком, как ему и полагается. И пока есть
еще  время, надо стараться хоть не обижать друг друга, потому что это только
кажется,  что  до  субботы  еще  далеко  и  можно  пока  повалять  дурака  и
посвинячить...  Я  не  подозревал, например, что люблю бабку, я даже не знал
этого.  Я догадывался, но так и не додумался, что я и тебя люблю! Тихо!.. Ты
дослушай.  Тебе  еще  может не очень понравиться, как я тебя люблю. Не знаю,
как  это  объяснить...  Мы  проходим каждый день через десятки дверей, и все
двери  как  двери:  в  метро,  в институт, в кафетерий, в кино, в магазин, к
знакомым, к себе домой, к другим знакомым...
     - Девчонкам.
     - Девчонкам.  В  парикмахерскую,  где  оставляешь  у  дверей  пальто  и
шляпу...  И  вдруг  натыкаешься на другие двери, где при входе ты оставляешь
все:  возраст,  почетное  звание,  образование  и  положение в своем главке,
остроумие  и модную прическу - все это перестает иметь какое-нибудь значение
за  этой  дверью.  И  именно  за этой дверью мы встречаем человека, которого
любим  и  ничем  не  можем  ему  помочь,  кроме  того,  что... ну просто его
любить...  Я,  кажется,  повторяюсь? Ну, как в больнице - милый тебе человек
лежит  при  смерти,  ты  входишь и смотришь, как он лежит, и ничем не можешь
помочь,  ничего дать... разве яблоко... или несколько колышков. Улыбнешься и
погладишь  ему  руку  на  прощание,  и все золото мира, все чины и звания за
этой дверью не имеют цепы. Но то, что там имеет цену, - это уже настоящее.
     - Негодяй   ты!  -  неуверенно  сказала  Владя.  -  Ты,  кажется,  меня
растрогать решился? - И отвернулась.
     Несколько   жестких  узеньких  травинок  с  острыми,  сухими  кончиками
трепетали  на  ветру  в  желтом  песке  у  самых  ее  ног. Она вырвала одну,
поднесла ко рту, стала жевать сухой стебелек.
     - Ты  вот  к  бабушке ездила, оказывается. Я хочу, чтоб ты знала, что я
тебя считаю, помимо всего, удивительно славным парнем.
     - Иди ты... Говорят, ты женился?
     - Не-ет...  Не вышло. Я было собрался, но, к счастью, злость у меня уже
поостыла, и я решил не дурить.
     - Злость?
     - Что  же,  ты  не  понимаешь!  Ну, злость на тебя, на себя, ну, на нас
обоих,  что  мы  так дурацки разошлись. Не одна злость, а целый мешок разных
таких  поганых  чувств,  которые  зудят  и  сверлят  тебя  делать все назло,
наоборот,  раз  не  вышло  по-твоему...  Нет,  я-то не женился. А вот мама в
ужасе от твоего поведения. Говорят, ты пользуешься успехом.
     - Я им не пользуюсь, успокой маму.
     - Но  ты  его  имеешь!  Не  слепые же они там все у тебя в институте. К
тебе пристают?
     - Мне   объясняются   в  любви.  Ты  про  это  хотел  узнать?  Да,  да,
безусловно, да.
     - Так я и знал!
     Владя выплюнула травинку изо рта.
     - Если  что  способно  меня  вывести  из равновесия, - это объяснения в
любви.  -  Мужским  голосом  она  тупо  забубнила:  - "Вы мне нравитесь. Мне
нравится,  какое  у  вас  лицо.  Запах ваших волос. У вас красивые колени. Я
люблю ваши глаза".
     - У-у, сволочь! - с ненавистью процедил сквозь стиснутые зубы Митя.
     - Скажет  и  ждет, что будет. Судя по романам, я должна вся раскиснуть,
до  того  это трогательно, а по-моему, это больше всего похоже на гастроном,
где  выбирают,  какая  рыбка,  какая  ветчина  и вино по вкусу, и ждут, пока
завернут...  Тебе  нравится?  Да мне-то, черт бы тебя взял, что за дело, что
мои колени и глаза тебе понравились! Я не набор из гастронома!
     - И еще надо в ухо ему было, - кровожадно буркнул Митя.
     - Им, а не ему. И ухо тут ни при чем.
     Солнце   уже   далеко  оторвалось  от  края  моря,  наступал  ветреный,
солнечный  день.  Несколько  чаек неподвижно застыли невдалеке на берегу. Их
носатые   головки   казались   упрятанными   по  уши  в  коричневые  пуховые
воротнички.
     Одна  разбежалась  на  своих  хрупких ножках, похожих на тонкие красные
прутики,  взлетела  и  вдруг кинулась грудью на ветер, ее разом подхватило и
понесло.
     У  самых  их  ног  волны  закипали, весело играя на солнце, переливаясь
пенными  фонтанчиками,  разливались  вширь  и,  добежав  до  сухого песка, с
коротким всплеском отливали плоской лужицей обратно в море.
     Стадо  появилось между деревьев и бодрым шагом направилось к морю. Овцы
со  стариком  пастухом  двинулись  кругом  залива  к дальнему лугу, а коровы
спокойно  вошли  в  воду  и  по  морю,  напрямик, двинулись к другому берегу
залива.  Странные  приморские коровы, невозмутимо шествующие среди маленьких
волн, потихоньку плескавшихся об их брюхо...
     - Я  хотел  сказать  тебе  что-то  очень  важное, а получились какие-то
двери,  -  с  раскаянием  сказал  Митя.  -  Как  ты  думаешь,  не  может так
случиться, что мы попробуем еще поговорить, встретиться?
     - И ничего у нас опять не получится.
     - Ты в меня совсем не веришь?
     - Сейчас  верю,  но  ведь  мы  уйдем отсюда и закроем за собой дверь, и
опять  будут  только  двери  кино,  парикмахерской  и  метро.  И  все пойдет
по-старому.
     - Нет,  все-таки  человек  чему-то способен научиться... Вот мне прежде
вовсе  не  было  страшно,  что,  например, тебе со мной будет нехорошо. Я об
этом  и  не  думал.  А  сейчас мне просто хочется, чтоб тебе было хорошо. Со
мной  или  без  меня.  Лучше бы, чтоб со мной... Я вдруг представил себе всю
нашу  возможную  жизнь,  целиком,  а  не  до  летнего  отпуска  или  даже до
диссертации  -  всю  человеческую  жизнь!  И  я  бы  тебя  любил,  когда  ты
постареешь,  у тебя перестанут так блестеть глаза и будут разные морщинки, я
бы тебя все равно любил.
     - Одно, что в тебе есть хорошего, что ты немножко сумасшедший.
     - Я  даже  себе  на какой-то миг представил, что ты можешь стать такой,
как  бабушка,  что  мы  уже  прожили  вместе  всю  нашу жизнь от вторника до
субботы,  и  меня  уже  вообще  нет,  ты  осталась  одна  и  придешь сюда, и
вспомнишь,  как шли по морю коровы, и взлетали чайки, и бежали такие розовые
гребешки  волн после восхода солнца... Да ведь так оно все и может быть... А
что за слово бабушка у тебя требовала?
     - Насчет  псенка  этого?..  Она  все  за  Мартой ухаживала, так некогда
было!  А теперь она может собачку взять. "Для общества", она говорит! Но все
опасается:  если она умрет, собака пропадет без хозяина. Тогда я должна ее к
себе взять. Я дала слово. Вот и все... А какое утро, посмотри!
     Они  посидели  еще  немного  молча,  пока не услышали, как невдалеке за
домом  гудит  машина  -  их  звали  к  отъезду. Они вскочили, на одну минуту
схватились  за  руки  и  пошли  рядом.  Обернулись  и  посмотрели еще раз на
светлое, игравшее солнечными звездочками море.
     - Какое утро!! Какая ночь! Самые лучшие в нашей жизни!
     - А  разве  она  есть:  наша?  Только не говори больше ничего. И у меня
ничего  не  спрашивай.  Как  будто я могу все знать! Мы только за других все
так  здорово видим. "Я бы на его месте!" Ах, чего бы мы не наделали на месте
других!  А  на  своем  как мы путаемся!.. Ну, пошли скорее. Ты все-таки тоже
славный малый, если хочешь знать.
     Машина  стояла  с  поднятым  капотом,  и  Квашнин, недоверчиво хмурясь,
смотрел  на  работающий мотор. Он плоховато разбирался в технике и относился
к ней с опаской.
     Посреди  дворика  в  траве  стояла  керосинка, и Яша, сидя около нее на
корточках,  помешивал щепкой в котелке смолу. Груда тонких березовых кольев,
уже обрубленных и заостренных, лежала у него под рукой.
     - Я  и  не  слыхала,  как  вы  встали!  -  сказала  Надя.  - Где вы там
шляетесь, Владька? Вот увидишь, мы опоздаем.
     Бабушка,  совсем  ослабевшая от волнения проводов, манила их с крыльца,
чтоб скорей шли в дом. Квашнин захлопнул капот и закричал:
     - Давайте же скорей, сколько вас дожидаться!
     Стоя  друг  против  друга  у  стола,  Митя  с  Владей разломали пополам
сдобную  плюшку,  положили  сверху  по куску еще вчера нарезанной колбасы и,
торопливо  откусывая,  заливая  большими глотками остывшего чая, с жадностью
поели и, дожевывая на ходу, выбежали во двор.
     Там  уже  закончилось  прощание.  Леокадия  сидела  в  машине, Квашнин,
целуясь  на  прощание  с  матерью,  укоризненно  качал  головой,  недовольно
говорил:
     - Напрасно  ты  глупишь,  мама...  Напрасно!  -  И, согнувшись, полез в
машину  на  переднее  место.  Надя  подождала,  пока ее пригласят, и скромно
прижалась в уголок.
     Последними  попрощались  с  бабушкой  Владя  и Митя. После того как они
поцеловали  ее  сразу с двух сторон, ее старчески светлые глаза заслезились,
она  погладила  Владю  по  волосам  слегка  дрожащей,  робкой  в движениях и
жесткой   рукой   и   отвернулась,   виновато  прикрывая  кончиками  пальцев
задрожавшие губы.
     Но  в  следующую минуту она уже волновалась только из-за того, что всех
задержала и из-за нее могут опоздать на работу, и торопила скорей уезжать.
     Владя,  пододвинув  Надю  и  Леокадию,  втиснулась  на  заднее  сиденье
последней  и  захлопнула  дверцу.  Митя сел за руль и, мягко тронув с места,
высунул руку и помахал на прощание.
     Бабушка,  придерживаясь  за  колышек  калитки, кивала головой, тихонько
всхлипывая  и  улыбаясь,  а  около  нее  стоял Яша, держа в руке до половины
засмоленную  щепку,  терпеливо  дожидаясь,  даже  после того, как машина уже
скрылась  за  поворотом,  пока  все  кончится  и  бабушка  нальет  ему очень
потребную после ночного дежурства рюмочку...
     Утро  было  еще совсем раннее, и мимо дома отдыха машина промчалась, не
встретив ни души.
     - Ну, что ж, так она и не взяла денег? - спросила Леокадия.
     - Нет,  -  хмуро  отозвался  Квашнин.  - Тридцать рублей взяла еле-еле.
Того гляди, еще Никифору долг отдаст, когда он приедет.
     - Она знает, что он едет?
     - Я ей сказал.
     - А как ты... объяснил?
     - А  как  я  мог  объяснить? Сказать, что он на похороны едет? Приедет,
сам увидит, что и как. Пусть сам объясняет.
     - Ну,  правильно,  -  сказала Леокадия. - Я ей еще раз предлагала к нам
переехать...  Конечно,  я  очень  рада,  что  все  так  удачно кончилось, но
все-таки она странная.
     Солнце  жарко пригревало сквозь автомобильные стекла. Квашнин знал, что
скоро  опять  начнет  потеть;  неудобно выспавшись, чувствовал себя помятым,
несвежим  и  нечистым, думалось сейчас ему больше всего о том, что еще долго
придется  ехать и потеть, прежде чем удастся дома принять душ, надеть свежую
пижаму  и  прилечь  на  удобном  диване  с  пачкой  газет, которую он привык
прочитывать по утрам.
     Неожиданно Митя громко сказал:
     - Вот  здесь  мы  вчера  останавливались!  -  притормозил  и, съехав на
обочину, остановил машину.
     Квашнин  неодобрительно,  но  молча  наблюдал  за  тем, что происходило
дальше.  Митя  что-то  сказал девушкам, они вылезли из машины и пошли в лес.
Митя  первым  перешагнул  через  канаву  и  пошел впереди, показывая дорогу.
Скоро все они скрылись за деревьями.
     - Ну, что ж, - сказал Квашнин жене. - Можно поразмяться.
     Они  походили  взад-вперед  около  машины,  стараясь  дышать  поглубже,
набраться свежего лесного воздуха на дорогу.
     Немного  погодя  Квашнин  нахмурился,  просунул руку в окошко и дал два
коротких сигнала гудком. Из леса никто не отозвался.
     - Я пойду позову, - услужливо сказала Леокадия.
     Она  прошла немного по тропинке среди целого моря пышных папоротниковых
зарослей,  потом  высокие каблуки стали тонуть, как в перине, проваливаясь в
мягкий  мох.  Она  шла,  осматриваясь,  то и дело нагибаясь и придерживая на
голове обеими руками прическу, чтоб не зацепиться за ветки.
     В  чаще  леса,  там,  где не сияли, точно прожектора, в утреннем тумане
сильные,  косые  низкие  лучи  солнца,  пробившиеся  сквозь  гущу  стволов и
листьев,  было  сумрачно  и  тихо. Где-то в стороне Леокадия услышала легкий
смешок  и  увидела  поляну,  устланную мохом, среди которого, точно нарочно,
повсюду  были разбросаны круглые пятна - розовые, зеленые, желтые - крупных,
как блюдца, сыроежек.
     Митя  и  Надя стояли около громадной сыроежки, похожей на розовую чашу,
полную  влаги,  и смотрели, как Владя, став на колени, осторожно нагибалась,
пока   не   коснулась   подбородком  розового  края,  дрогнувшего  от  этого
прикосновения. Она потянулась губами, отхлебнула, облизывая губы.
     Сама  не  понимая  почему, Леокадия неловко повернулась и, проваливаясь
острыми каблуками в моховые подушки, пошла обратно к машине.
     - Ну,  где они там? - нетерпеливо спросил Квашнин, когда она, отряхивая
с  кофточки  древесную  труху,  выбралась  обратно  на дорогу. - Что они там
делают?
     Леокадия мученически вздохнула.
     - Я  ничего  не  понимаю...  - Она прижала пальцы к вискам, точно у нее
внезапно  разболелась голова, и повторила уже скорее грустно: - Я решительно
ничего  не  понимаю,  я  отказываюсь  понимать...  Только  не  надо  на  них
сердиться, ладно?
     Квашнин  посмотрел  на  нее  с  изумлением,  но  от  долгой привычки не
вмешиваться  ни  в  какие невыясненные вопросы промолчал и стал думать о той
минуте,  когда  он, освеженный, напившись кофе, ляжет на веранде и возьмется
за  пачку  газет - он выписывал те, которые любил, и те, которых не любил, и
читал все - то с удовольствием, то с возмущением.
     ...А  в это время бабушка уже снова стояла, придерживаясь за колышек, и
смотрела в ту сторону, куда давно уехала машина.
     Она  уже  успела  сводить  Яшу в дом и дать ему выпить совсем маленькую
рюмочку, так необходимую ему по слабости после вчерашнего.
     Из  деликатности  Яша  поплелся, не отставая, за ней следом к калитке и
немножко  постоял  рядом,  хотя  его уже тянуло пойти посидеть где-нибудь на
ступеньках,  вглядываясь  в  морскую и солнечную даль, щуря глаза и улыбаясь
про  себя  до  тех  пор,  пока  не  такой  уж  плохой  и  безнадежной начнет
представляться  ему  собственная  жизнь  одиноко состарившегося, безобидного
неудачника.
     - Ах,  Яша, постричься бы тебе, - сказала бабушка, как твердила ему уже
месяца три.
     - Я  постригусь,  -  покорно согласился Яша. - А вы на меня, мамаша, не
обижайтесь,  я  телеграмму  подал  все  правильно, может, девчонки, когда по
телефону в район передавали? А? Заболтались?
     - Им  вот только вышло беспокойство, а мне-то... хорошо. Ты сегодня мне
песика принесешь, Яша?
     - В  обязательном  порядке!..  А  ведь хорошо как было, правда! Народу!
Угощение!  Ну, это прелесть!.. - горячо воскликнул Яша, помолчал и задумчиво
добавил:  -  Хорошо!..  А,  мамаша?  Ведь они не иначе как к вам на похороны
съехались? А?
     Бабушка мирно улыбнулась:
     - Это я поняла, конечно... Ну, что ж! Разве это плохо?
     Яша с воодушевлением поддержал:
     - Да,  это  каждому  пожелать  можно!.. Чтоб по такому, случаю!.. Такие
люди солидные. И все съехались!.. Каждому пожелать!



Last-modified: Wed, 14 May 2003 08:51:00 GMT

Оцените этот текст: