Оцените этот текст:



---------------------------------------------------------------
     Роман
     OCR: Miguel
---------------------------------------------------------------







     Сначала Алле снилась тьма. Потом она услышала во сне свой голос, точнее
крик: что будет?! какими станут люди?!
     Она проснулась и ощутила около себя странную пустоту. Мужа в кровати не
было. "А кажется, он  как будто говорил,  что выйдет рано утром за молоком",
-- подумала она.
     Комната казалась  опустевшей без ее  Стасика. Но она сладко потянулась.
Заглянула в окно, в спокойное до ужаса  небо. "Туда идти далеко, там нас нет
и не будет", -- мелькнуло в ее уме. И блаженство собственного тела захватило
ее. Глаза светились, и было ей двадцать девять лет от роду. Утробное счастье
растекалось по всем клеточкам ее тела, по самым уголкам, нежным и мягким. Ей
захотелось вдруг  завыть от радости  самобытия. И она, не стесняясь, завыла.
Но  в этом вое были оттенки  ужаса.  Ужас  от  того,  что блаженство тела --
временно  и  смерть  где-то  здесь,  как  всегда.  И  ее торжествующий  крик
обрывался порой  в бездну  и в  страх.  И  тайная  угроза  смерти превращала
блаженство в  огненное  существование  тела, в  безумие. Все рушилось, и все
было на месте.
     Вспомнив о разуме, она внезапно затихла. Вой перешел в  мертвую тишину.
Алла чувствовала, что ее дух помещен  в оболочку, называемую  плотью, но там
тепло  и уютно,  и  в  этой  оболочке  --  ее защита  от  незримых  демонов,
блуждающих в  невидимом.  Алла  погладила свою  ножку. В конце  концов,  она
счастлива,  оттого  что жива. Чего  еще надо?  Нет, надо много, много. Чего?
Жизни -- огромной, все заполняющей, полубессмертной.  "Пока в небо не надо",
-- думала она.
     Разум заставил ее встать. "Утро,  черт его побери! -- подумалось ей. --
Где же Стасик, куда он пропал? Наверное, ищет вкусненькое".
     Накинув халат, Алла подошла к зеркалу -- огромному, верному, висящему в
гостиной.  Квартира была не  без  антиквариата, в шестнадцатиэтажном  доме в
переулке за Зубовским бульваром около Садового кольца.


     Зеркало светилось, настолько оно являлось чистым и вбирающим в себя.
     Алла долго, долго всматривалась. И внезапно вздрогнула.  В сиянии своих
глаз  она  увидела мертвую точку. Две  мертвые точки  в  каждом.  Она  стала
пристально вглядываться в них. Алла часто смотрела  на  себя в  зеркало,  но
никогда безумие  не  овладевало  ею,  даже  когда  она глядела  внутрь  себя
подолгу, медленно и неподвижно, грезя о бессмертии. Но сейчас что-то  екнуло
в  родимом  сердце,  слышать  биение  которого  она  тоже  любила.  Нет,  не
сумасшествие,  а  гораздо  хуже,  словно  оборвалось  привычное бытие.  Хотя
подумаешь: всего лишь две мертвые точки. Но она не могла оторваться от своих
глаз. Вдруг точки исчезли. И тут же она взвизгнула от ужаса: ее волосы стали
казаться  ей  золотистыми,  шевелящимися  змеями.   Мгновенно  видение  (или
прозрение, как угодно) исчезло, но в глазах опять возникли две мертво-черные
точки.  И тогда в зеркале, где-то в углу, появилось отражение Станислава, ее
мужа.  Она  обернулась: Стасик! -- и  задрожала всем  своим блаженным телом.
Никакого  Стасика  в комнате не было. Не было даже половины Стасика. "Бред!"
-- она опять взглянула в зеркало,  и  опять в нем явственно плыло  отражение
мужа. "Я погибла", -- мелькнуло в уме. Оглянулась и заметалась по  квартире:
где Стасик, где прячется,  где? В конце  концов, ему  около сорока -- это не
возраст для игры в прятки.
     Но  Стасика нигде не оказалось. Наконец она наткнулась взглядом на лист
бумаги на письменном  столе. Там было крупно написано:  "Меня  не  ищи. Живи
себе спокойно. И не заглядывайся в зеркало. Был твой Стас".
     Алла  ошарашилась.  Подумала:  ее   окружение  слегка  странное.  Одних
необычных  книг сколько в шкафах, но  такого  она не ожидала!  Не  только ее
друзья, но почти все люди чуть-чуть странноватые, но Стасик...
     Растерянно она снова взглянула в зеркало  и отпрянула, закричав, словно
истерика вошла во все ее тело: в зеркале она увидела лохматое, небритое лицо
Стасика, мужа. Он  улыбался гнилостным, несвойственным ему образом. Впрочем,
глаза уже были почти не его.
     Алла бросилась к телефону, и одновременно ей показалось, что прекрасные
волосы ее, словно превратившиеся в змей, зашевелились на голове, точно желая
увести  ее  в ад.  "И  это мои волосы!"  -- завопила она  в  уме.  Дрожащими
изнеженными пальчиками набрала номер сестры.
     -- Ксюша,  приходи  ко  мне!  срочно! срочно! Жду тебя  у  подъезда! --
ломано выговорила Алла.
     И потусторонней пулей вылетела из квартиры, накинув на себя что попало,
благо стояло лето.
     Ксюша, Ксения, родная сестра, жила  рядом,  в десяти  минутах бегом, и,
перепуганная, пухленькая, она скоро явилась.
     Алла бросилась ей на шею, надеясь на родство.
     -- Ксюшка, спаси, я сошла с ума, или, наоборот, мир спятил! -- только и
произнесла она.
     --  Чаю  надо  выпить,  чаю,  хорошего,  крепкого, и  все  пройдет!  --
пробормотала, полуобомлев, Ксюшенька. Потом опомнилась:
     -- Скажи, что? что случилось? Кто? Что?
     -- Стасик ушел!
     -- Как? Ни с того ни с сего? Он спятил?
     -- Хуже того! В зеркале он остался. Если не боишься, пойдем в квартиру.
     Ксюшенька взглянула ей честно в глаза:
     -- Ты же знаешь, я многого боюсь! -- воскликнула она, похолодев.
     -- Но все-таки зайдем. Вдвоем не страшно. И тут же позвоним кому-нибудь
из наших...
     --  Звонить  надо  Нил  Палычу  Кроткову.  Без  него в  замогилыцине не
обойдешься, -- брякнула Ксюша, заходя в переднюю.
     И  тут  же раздался  телефонный звонок.  Странно-скрипучий, неживой, но
полный знания голос прокаркал, что морг пока пустует.
     Алла  бросила трубку  и,  забыв  о  смерти, ринулась в глубь  квартиры.
Ксюша, побродив по коридору, спохватилась и позвонила Нил Палычу Кроткову.
     Алла, побледнев, вышла из гостиной и произнесла:
     -- Вещички-то уже не так стоят... Слоник на столе не туда повернулся, я
точно помню -- он в дверь смотрел, а теперь в  окно. Часы, часы сдвинуты! --
ее голос дрожал. -- Оно не так, как было до того.
     -- Что оно?! Время, время-то сколько? -- запричитала Ксюша.
     -- Какое время? Времени нет! -- вскрикнула Алла. -- Все приостановлено!
     -- Да не все, что ты бредишь? Давай-ка я взгляну в зеркало.
     Ксюша  подошла,  чтобы  посмотреть  на  себя,  таинственно  любимую,  и
тоненько  взвыла, отбежав. Она увидела себя --  да, да, это была она,  Ксюша
внутренне  почувствовала  это,  --  и  на  нее  глядел  толстый  мальчик  на
игрушечном коне, с сумасшедше-изнеженным лицом.
     -- Смерть моя! -- утробно отшатнулась Ксюша на диван.
     Алла  подскочила,  стали  разбираться  --  что,  как,  почему...  --  и
расплакались.
     --  Разум  покидает  мир,  Ксения,  --  медленно   проговорила  Алла  и
поцеловала сестру в щечку.
     --  Кошку,  кошку сюда!  -- пробормотала  в  ответ Ксения, -- кошки все
поймут.
     В это время в дверь осторожно постучали -- Нил Палыч Кротков никогда не
звонил в квартиру, а всегда стучал.
     --  На  мой  стук  и  мертвые  откликаются,  --  шамкая,  говорил  этот
прозорливый, по слухам, старичок.
     И он вошел: болотный какой-то,  потертый, в шляпе, с седой копной волос
и  голубыми  остановившимися глазками, какие  были  у него, наверное, еще до
рождения на свет.
     -- Нилушка, спаси! -- бросилась к нему Ксюша. И сестры наперебой, Ксюша
--  подвизгивая и подвывая, Алла --  вдруг  холодно и интеллектуально, стали
раскрывать происшедшее старичку.
     Нил  Палыч  помолчал, только чмокнул и  опустошенно поглядел на сестер,
как будто  их не  было. И осторожно стал  осматривать  квартиру;  сестры  же
смирно сидели на диване, как будто их прихлопнули неземным умом.
     -- Ох, горе, горе! -- только приговаривала Ксюша машинально.
     Откуда-то из углов доносился голос Нил Палыча:
     -- Все понятно... Все на месте... Еще Парацельс говорил...
     Но особенно Нил Палыч упирал на то, что ему все понятно.
     Подошел  к  зеркалу, заглянул, крякнул, но  не упал, устоял все-таки на
ногах. Пробормотал только по-черному:
     -- Ничего, ничего... Это все я предвидел... Я так  и  думал...  Альберт
Великий в этих случаях...
     И вышел, шаркая ножками куда-то в сторону.
     Сестры, встряхнувшись, словно от высшей  пыли, поползли за  ним, но тут
Алла весело-безумно вскрикнула:
     -- Тень, тень его! Тень Стасика моего!
     И  Ксюша увидела  на  стене  за  спиной  Нил Палыча  огромную тень зятя
своего, мужа сестры.
     Но самого Станислава Семеновича, увы, нигде  не было, да и тень кралась
непомерно огромная, словно  отделившаяся от своего создателя и источника. И,
сама по себе, она ползла по стене за Нил Палычем, точно готовясь  обнять его
-- широко и навсегда.
     На  крик  Нил  Палыч  обернулся,  и дорожденные,  голубые  глаза, будто
выскочившие из самих себя, говорили, что дело плохо.
     -- Где Стасик-то, где сам Стасик? --  заметалась Алла, бегая из комнаты
в комнату и заглядывая даже под кровать.
     Ксюша же опустилась перед тенью на колени, словно каясь ей:
     -- Прости нас, Стася, прости, -- вырвалось из ее уст.
     И  тут Нил  Палыч  подпрыгнул.  В жизни  он никогда  не  прыгал,  а тут
подпрыгнул.
     -- Вот этого я  не ожидал! Все теперь непонятно! Какой  же я  дурак! --
заголосил он  резвым, не стариковским,  а даже  полубабьим голосом.  --  Все
сместилось!.. Боже мой! Боже мой! Как же я не понял непонятное! Боже мой!..
     И он истерично заторопился к выходу:
     --  Какие  тут  тайные  науки!  Ни  при  чем  тайна!..  Все  ушло,  все
перевернулось!! Это же ясно было видно в зеркале!.. Ну и ну!
     И схватив себя за ухо, Нил Палыч выскочил из квартиры.
     Сестры обалдели. Вдруг наступила тишина. И они тоже замолкли.
     Внезапно сестры почувствовали, что  тишина благосклонна.  Они осторожно
стали ходить  по  квартире;  все затихло, как  после катастрофы. Заглянули в
зеркало: там на удивление все нормально, словно мир опять получил разрешение
временно быть.
     Сестры облегченно разрыдались.
     --  Я  поняла,  с каждым  новым  рождением  я  буду  все  изнеженней  и
изнеженней, -- сказала наконец Ксения. -- Пока не растекусь по вселенной  от
нежности.
     --  Что ты говоришь, золотко,  -- сказала  Алла, она была чуть постарше
сестры и жалела ее часто ни с  того  ни с  сего. -- От все большей и большей
изнеженности  ты будешь, наоборот,  сосредоточиваться, станешь бесконечным и
нежным  центром... И меня  втянешь  в свое  нутро, -- улыбнулась Алла  своим
мыслям.
     -- Так что же нам делать? -- пискнула Ксения.
     -- Ничего. Продолжать жить. Разум уходит из мира. Ну и Бог с ним!
     Алла встала.
     Ужас необъяснимого ушел. Но где Стасик?! Что с ним?! Что?! Одна рана за
другой...




     Степан Милый (такова уж была его фамилия)  лежал  на  траве.  Вокруг на
расстоянии тысячи километров суетились люди, летали взад и вперед  самолеты,
не своим голосом кричали убитые, а  он  все лежал и лежал, глядя на верхушки
деревьев. Давно в небо не смотрел.
     Если и видел он что-нибудь в небе,  то только одних пауков. Таково было
его видение. Ни жить, ни умирать не хотелось. Хотелось другого, невиданного.
Впрочем,  желание это  было  настолько  смиренным, что  даже  не походило на
желание.
     И тогда Степанушка запел.  И петь  как раз он любил в далекое небо, как
будто  там  были  --  по  ту  сторону  синевы  и  пауков  --  невидимые,  но
почтительные слушатели.
     "Не надо так много мраку", -- всегда думалось ему, когда он пел.
     Пел он не песни, а несуразно дикое завывание, которое он поэтизировал.
     Наконец привстал.
     "Как разрослась Москва, однако", -- мелькнула мысль.
     Мысли  Степанушка  не любил. Да и Москва  порой казалась ему до сих пор
огромной, но загадочной деревней всего мира.
     И все-таки посмотрел на людей.
     "Ну  куда  так  торопятся, куда бегут?  От смерти  что ли прячутся,  --
зевнув, подумал он. -- От смерти лучше всего спрятаться сиднем".
     И   угрюмо-весело   пошел    вперед   во   двор,   приютившийся   между
полунебоскребами.
     Под  кустами, за деревянным столом, точно укрывшись от небосклона, пили
пиво ребята лет двадцати.
     Степан подошел. Был он совершенно  неопределенного возраста, кто дал бы
ему сорок, кто тридцать, а кто и пятьдесят.
     Ребята, увидев  его, замерли, как во  сне, сами не зная почему. Один из
них  квакнул. А  Степан  всего лишь  подошел  и  поцеловал  одного  из  них,
большого, в нос, выпил его пиво и пошел себе дальше  рассматривать  пауков в
небесах.
     Но теперь он уже не пел.
     Ребята переглянулись.
     А Степан Милый быстренько себе юркнул в подземную пасть метро.
     -- Говорят, пол-Москвы  под землей прячется от грехов и бед, -- зевнув,
слегка толкнул толстую бабу. -- Под землей хорошо! Я люблю метро, -- гаркнул
он в ухо проходящей даме.
     ...В  вагоне  было  удобно, душевно тепло  от  множества  народу. Реяло
все-таки и что-то нездешнее. Милому  тут же  уступили место. Он сел  и решил
просто  покататься  взад  и  вперед,  благо  линия  метро  была  длинная  --
километров  сорок-пятьдесят  поди. Он  много  лет так  и  катался бы туда  и
обратно, если бы разрешили. Больше всего Милый не любил что-то совершать.
     А вот на лица до боли родных людей вокруг, в вагонах, -- это хлебом  не
корми,  только дай  ему их созерцать. Степан вспомнил  тут же свою небывалую
девочку-вещунью, лет  тринадцати, с  которой он  обожал гулять по дворам или
ездить в метро.
     "Маленькая, а по глазам все узнавала про каждого. Открывались ей глаза.
И  порой такое расскажет мне про них! Я после этого  дня три отдыхал, никого
не видя, --  тихо  вспоминал Степан в метро. -- Такая уж дочка  у меня была,
суть вскрывала, как будто голову с человека срезала..."
     Сам   же   Степан  тоже   кое-что   понимал  в   людях.  Но  когда   он
сосредоточивался  в  метро  на них, то лицо вдруг  исчезало,  и суть тоже, а
вместо этого виделась ему глубокая темная яма, наполненная, однако, смыслом,
далеким от человеков.
     Так получилось и  сейчас.  Пространство, яма, бездна  все углублялась и
углублялась, втягивая в себя глаза и  лицо созерцаемого,  не оставляя ничего
желанного для поцелуя.
     Но Степан  мог возвратить. И когда  опять для  его  квазибессмысленного
взора  выплывали какие-нибудь  черты лица, то порой  он  не отказывал себе в
желании поманить пальцем это лицо.
     Так вышло и сейчас  --  с одинокой девушкой, бедной  и похожей на живую
ромашку.  Только  щечки  красненькие.  И  Степан  поманил,  и  лицо  девушки
явственно выплыло из бездны.  "Живая", -- с умилением подумал Милый. Девушка
улыбнулась ему и опять пропала.
     "Слишком далек я сегодня, потому все  и пропадает, -- размышлял Степан.
-- Эх, горемычные  все,  горемычные.  Но до чего  же хороши, когда  пусть из
могилы,  но живые!  Живым  быть  неплохо, но для меня немного скучновато.  С
мертвыми веселей мне, но тоже не то... Не туда я попал, наверное..."
     На мгновение  Степану  показалось,  что  весь  мир  умер, но  мгновенно
воскрес как ни в чем не бывало. И таким образом мигал еще некоторое время --
сколько, трудно было ему сказать. Степан  не считал время за реальность и не
носил часы. А мир все мигал и мигал: то умер, то воскрес.
     -- Хорошо мне в этом чертовом теле человечьем, -- облизнулся Степан. --
Мигай себе, мигай, -- обратился он к миру. -- Домигаешься...
     Девушка-ромашка вдруг дернула его за пиджак. Глаза  ее были чисты перед
Богом.
     -- Дяденька, который час? -- спросила она.
     И  тогда  Милый  захохотал.   Еле  сдерживаясь,  трясясь  всем   телом,
наклонился к большому уху этой маленькой девочки.
     -- Ты следишь за временем, дочка? -- давясь,  спросил он.  -- Живи так,
как будто ты на том свете, тогда и времени никакого не надо будет...
     Девушка опять улыбнулась и ответила, что все поняла.
     -- Ишь какая ты прыткая. -- Степану захотелось даже обнять девушку.  --
Все даже Бог не знает. А тебе сколько лет?
     -- Шестнадцать.
     Степан с грустью посмотрел на нее:
     -- А я вижу, что тебе уже исполнилось восемьдесят.
     Девушка расширила  глаза, но в  это время раздался в вагоне не то крик,
не то полувопль:
     -- Подайте, граждане, герою всех войн на пропитание!!!
     За толпой людей было непонятно, кто это, но вокруг, как это ни странно,
подавали.
     Поезд остановился, и Степан  выскочил  и поехал  в обратную сторону.  В
обратной стороне он обо всем забыл и не видел ничего, кроме своего сознания.
Тем  не менее ему показалось, что все улыбаются ему. И он приветствовал всех
-- но где-то там, где они были еще не рожденные, в белой тьме бездны...
     "Хорошо  бы и мне  там сидеть --  время  от  времени",  --  мелькало  в
уходящем уме.
     Какой-то  старичок  помахал  ему  шляпой.  И Милый  опять  выскочил  на
поверхность, не думая  о том, чтобы  ехать  куда-нибудь. Сел  на  скамейку и
застыл. На душе было как в яме.
     "Загадочный я все-таки", -- усмехнулся в лицо деревцам.
     Часа через полтора подумал: "Куда же идтить?"
     Вокруг толпами полубежали люди, кто с работы, кто на работу... "А кто и
на луну, -- подумалось Степану. -- Все бегут и бегут. Помоги им, Господи! Но
и наших среди них -- много. Копни почти каждого -- в глуби он наш..."
     И тут же вспомнил: "Конечно, к Ксюше надо подъехать! у нее просторно --
в душе прежде всего! Как это я о ней вдруг забыл!"
     И небесно-болотные глаза его замутились.
     "Ксюша -- это хорошо. Она весь мир грудями понимает, не то что я. Пойду
поскачу туда".
     И в ушах Степушки зазвучало что-то раздольное.
     "Но туда надо еще добраться", -- вспомнилось ему.
     И тут же понесся к непонятно-родной Ксюше.
     Вбежал  в автобус,  удивился, что люди молчат там, не беседуют  друг  с
другом  ("Устали,  наверное,  бедные",  --  случайно  подумалось ему).  Мимо
автобуса  тут  и  там  пыхтели  какие-то  строительства,  дым  шел  в   небо
("Неугомонные", -- опять подумал он).
     И   вдруг   не  удержался,  увидев  лужайку   между  домами.  Оттолкнув
погруженную в свои расчеты старушку, на ходу выскочил из автобуса.
     А  на  лужайке  как-то незабываемо стал кататься по траве. Степан любил
траву, может быть, еще больше, чем ее любят коровы. И не прочь был вздохнуть
могучей  своей грудью, когда на глаза попадалась трава.  Но превыше этого --
Степан  Милый любил  кататься по траве,  эдаким непостижимым порядку  шаром,
пузырем, перекати-полем.  Мысли тогда  в  голове появлялись, хоть в  обычном
виде он не терпел мысль.
     На  сей  раз окружающие,  видимо,  были так  забиты  жизнью или  просто
заняты, что никто не обратил на него внимания. Даже  милиционер, сидевший на
скамейке, заснул  при  нем, при  катающемся  Степане. Одна  только старушка,
бегущая от самой себя, шамк-нула полунесуществующим ртом:
     -- Ишь, спортсмен!
     Накатавшись кубарем, Милый встал. Огляделся, посмотрел в  небо. На этот
раз Белая Бездна -- к небу она имела косвенное  отношение -- охватила его до
ног. Сознание его слилось  с этой Бездной, и  в  Ней ему было хорошо, хотя и
страшновато немного. Потому что за Пустотой скрывалось такое, -- а "что", он
и не знал, но ему всегда в таких  видениях или в  случаях  хотелось кричать,
чтобы криком заглушить Первоначало.
     И Милый хотел было и сейчас  -- крик  дикой волной поднимался из нутра,
-- но  сознание его, слившееся с  Бездной, утихомирило все.  Он  взглянул  в
пространство, увидел, что никого и ничего  нет,  махнул рукой и через минуту
впал в  обычное, человечное состояние. Сразу появились дома, окна, самолеты,
автомобили и прочая чепуха.
     Милому  захотелось  пивка.  Его  тянуло  на пивко  после  Неописуемого.
Подошел к  ларьку, бутылка  как-то сама влезла в горло, он и не заметил, что
слегка  поддерживает  ее  двумя пальцами.  Продавщица,  увидев его,  охнула.
"Далеко пойдет", -- подумал, глядя на нее, охающую, Милый.
     Попив вволю, побежал к автобусу,  к Ксюше.  Он  любил  после встречи  с
Неописуемым  устремиться к  Ксюше. "Это  потому, что она  Россию  любит", --
решал он про нее.
     В автобусе было тихо, словно там собрались гномы. Народа почти не было.
А ведь Милый любил людей, да и гномов жаловал.
     В окне было  скучно,  и  Милому  вдруг ни  с  того ни с сего вспомнился
давний эпизод  из его  тогда  еще  юной жизни. Он вспомнил,  как  на  опушке
лесочка пригрел  незнакомую  девку  на  пне.  Девке  нравилось, она  визжала
по-кошачьи, а Степан ее утешал.  Да ему и самому было тепло во всем теле. Но
что в этом  особенного, если  даже  на пне, -- дело таилось в другом. Степан
точно знал, что все это произошло  примерно пятьдесят лет  назад,  когда его
еще на свете не было. Например, помнил, что  Сталин был еще жив тогда, и еще
газета в  кармане была о вожде. Нелепица получается,  несуразица.  Ничего не
сходится. Но чем несуразней,  чем больше ничего никогда не сходилось во веки
веков  --  тем  более Степан знал,  что это и  есть  правда. Потому  он и не
сомневался,  что так было: случилось его соитие на пне с  незнакомой девкой,
когда его самого еще на свете не было.
     "Тут  все  ясно", --  улыбался сам себе Степан, когда уже  подъезжал  к
знакомому полунебоскребу, где жила Ксюша.
     Бодренько соскочил  с сидения -- не пень это был на сей раз, не пень! А
впрочем,  почему бы  в автобусах не сидеть на пнях, как в лесу? Удовольствия
больше.  Подходя  к   подъезду,  Степан  тихонько   запел.  В  кармане   его
потрепанного старого пиджака лежала бумага, в которой  черным по белому было
написано, что он, Степан Милый, представляет  тайную ценность. Коротко и без
всяких объяснений -- почему. Стояла печать, даже мощный герб -- но никому не
известного государства. Даты не было. Степан и сам не знал, как эта бумага к
нему попала. Но очень дорожил ею, пугая этим письмом пьяных милиционеров.




     Алла  решила жить у сестры, а жуткую свою квартиру запереть. У Стасика,
конечно, были все ключи, даже самый тайный, но нужны ли они были ему теперь?
Прошло  уже  три  дня,  однако его как  ветром  сдунуло. В  милиции  особого
внимания не  обратили: мол, много вас.  Кого много, было непонятно.  Из этой
тупой  реакции милиционеров  не  вывели даже деньги, предложенные  за поимку
Стасика.
     -- Если вы говорите,  что  его как ветром сдуло, то у ветра и спросите,
-- сурово оборвал один раз Аллу задумчивый служивый.
     Прошла еще неделя как в кошмарном сне для брата  Стасика и для Аллы, но
результатом стал нуль.
     Алла постепенно приходила в себя, но в своей квартире появлялась только
иногда, вместе с Ксюшей,  однако никаких явлений в доме и  в  зеркале уже не
происходило. Одна  мертвая тишина. Нервную  Аллу такая гнетущая,  загадочная
тишина  стала   пугать   не  меньше,  чем  прежние  "феномены"  или   выпады
исчезнувшего мужа. "Точно он с  того света вываливался, -- скулила  про себя
Ксюша, -- через дыру".
     Толя --  лихой муж Ксюши -- относился к загадочным состояниям жены и ее
сестры  с  терпимостью.  Не  возражал  он  и  против  необычайных  книг   по
метафизике,  которые  приносила Алла. Толя вообще считал этот мир бредом, но
бредовей обыденной, так называемой нормальной жизни  он не знал ничего. "Все
бред, но лучше уж метафизика, чем ординарщина, глобализация  и супермаркет",
-- говаривал он.
     Ксюшу свою он по-дикому любил и все-таки выделял ее из общего бреда. Да
и Аллу жаловал.
     --  Сестра  ведь,  а не кто-нибудь,  -- шумел Толя, --  квартира у  нас
большая,  пусть живет, зачем я  буду  тебе, Ксюша, перечить. А  Стасик-то, я
замечал, всегда был со странностями -- потому и сдуло.
     Ксюша возражала:
     --  Какие  у  него странности?!  Человек как человек. Ты только Алле не
болтай лишнего.
     Но Алла уже была где-то спокойна.
     Сидела она с Ксюшей  раз на кухне -- двадцать дней уже прошло с момента
пропажи Стасика. Толя ушел на работу: работа у него была совсем нетипичная и
действительно бредовая.
     --  Знаешь, Ксеня,  -- разливая  индийский  чай, сказала  Алла,  --  со
Стасиком у меня  все-таки были не те  отношения. Что-то было не то, а что не
то, до сих пор не пойму.
     -- Но вы же жили мирно, -- пухло возразила Ксюша.
     --  Это и  пугало  меня больше  всего, ненормально  ведь  это, --  тихо
ответила Алла. -- Стасик был какой-то не в меру смирный.
     -- А теперь  вот  что выкинул, -- не удержалась Ксюша. -- И записка-то,
по существу, наглая. "Меня не ищи"... Тоже мне...
     --  Именно.  Я тогда  особо внимания не обращала.  Но  теперь,  думая о
происшедшем... Словосочетания необычные, бормотание во сне... Смещение ума в
нем какое-то было...
     -- Вот он и сместился.
     -- Незаметное почти... Помню  еще... Да, но все равно  размотать  такой
клубок пока невозможно. Помощь нужна.
     Но помощи не было. Нил Палыч сам исчез. Сестры звонили ему,  звонили, в
дверь стучали -- ничего, кроме напряженной тишины, даже покоя.
     --  Бог с ним, со Стасиком, раз он  так  со мной  поступил,  -- удобней
располагаясь на диване (даже в кухне у Ксюши  стоял диван), сказала Алла. --
Найду  другого...  Хотя,  конечно, жаль...  Страшно иное:  какими мы  себя в
зеркале  видели, ужас, что  это -- тайная суть наша, душа  до рождения,  или
после смерти, или же в конце времен...
     -- Вот это действительно страшно, -- и Ксюша даже инстинктивно положила
свою нежную  руку  себе на животик.  -- Кто  мы?..  А ты  видела  глазки Нил
Палыча, когда он на себя в зеркальце-то  глянул... Что там отразилось --  не
видела. Но  личико его  словно  на тот свет полезло. Хорош был...  Наверное,
потому и исчез. От самого себя сбег.
     --  Он  специалист.  Как-то при  мне обмолвился,  что у  него старинный
манускрипт есть, на немецком, о связи зеркала с невидимым миром...
     -- Все равно, Алка, я себя не боюсь, какой бы  я ни стану, даже в конце
времен, после всяких рождений  и потусторонних пертурбаций... Пусть мы будем
с тобой чудовищами... Все одно...  Как можно себя, родную, бояться?  Что еще
может быть ближе к себе?
     --  Чудовища,  возможно,  мы  есть  где-то внутри  себя,  Ксюшенька.  И
таковыми будем, обнаружим себя когда-нибудь...
     -- А все равно, -- махнула ручкой Ксюша. -- Ну и, допустим, чудовища...
Главное быть. А чудовища, не чудовища -- не важно. Лишь бы быть.
     --  Оно конечно,  --  вздохнула Алла, отпивая любимый чай. -- Провались
все пропадом,  но ближе себя ничего нет... Но  все-таки, Ксюнь, сложности  и
сюрпризы метафизические всегда случаются... Тут, в пещерной этой жизни, и то
чего только нет... А там, внутри, на  свободе-то...  Эх... Я, бывало, смотрю
на себя в зеркало и вдруг вижу -- не я это, чужой себе становлюсь...
     На пол с дивана спрыгнула жирная кошка -- любимица Ксюши.
     -- Хватит, Алка, хватит. Не углубляй.  После таких сентенций -- мне три
самовара надо выпить, чтобы  отойти. С водярой я завязала, на время. Кошка и
та испугалась: чужой самой себе, ишь! Они-то нас умнее.
     Алла расцвела:
     -- Поймай ее. Я ее поцелую.
     -- Я тебя лучше поцелую, чтоб у тебя мыслей жутких больше не было...
     -- А все-таки: где Стасик? --  вдруг выпалила Алла.  --  Слышит ли нас,
как ты чувствуешь, интуитка моя?
     -- Алла, -- вздохнула Ксюша. --  После всего, что было, после  записки,
зеркал и рож, -- считай его отрезанным ломтем. Забудь его, тебе же лучше.  В
нашей среде другого найдешь, не хуже...
     -- Но разрешить же этот кошмар надо! --  с упором проговорила  Алла. --
Здесь  надежда,  конечно, только на Леночку  и ее  окружение.  Нил Палыч,  в
сущности, что-то  не то.  Пусть  и необычайный.  Не  теоретик  полностью, не
практик -- а так, курица метафизическая. Ленок -- другое дело. Около  нее --
огромная, черная, бездонная яма,  а она  только свистнет, как из черной  ямы
такие персонажи выскакивают...  Ее  окружение, так  сказать.  Куда  там  Нил
Палычу: в этой яме ему только подметальщиком быть...
     Ксюша  с  удовольствием  откусила пирожок  и  свернулась  калачиком  на
диване.  Кошка прыгнула к ней --  чтоб быть поближе к теплу. Ксюша  спросила
между тем:
     -- Когда ж Ленок-то вернется из своего Питера?
     -- Да сегодня уже должна.
     И в это время раздались три загадочных звонка в квартиру.
     -- Да это Степа идет. Его звонки, -- вскочила с дивана Ксюша.
     И вошел дикий Степан, Милый, как известно, по фамилии.
     --  Ты  весь  в траве,  Степанушка, -- ласково встретила  его Ксеня. --
Поди, катался кубарем на полянке, да?
     Алла  тоже восторгалась Степушкой: "Свой, бесконечно свой,  и Ленок его
жалует".
     Степан входил  в эту небедную квартирку, как в некую пещеру,  где можно
веселиться, не боясь высших сил.
     -- Куда, куда ты?! -- заверещала Ксюша и стала щеткой стряхивать с него
пыль. -- Подожди чуток, не лезь сразу в кухню.
     -- Я,  Ксения, теплый уже, минут десять  назад вернулся  на  землю,  --
улыбнулся Степан. -- С меня теперь спрос. Тутошний я опять пока.
     Алла расхохоталась:
     -- Мы  все  такие, увертливые, Степан: то  здесь,  то там.  Одно слово:
Россия... Садись пить чай. Ты ведь водку -- ни-ни?
     Расселись.
     И снова вдруг  вошла мрачноватая серьезность.  Сестры поведали Милому о
случившемся. Теперь уж Степан расхохотался:
     -- А  я  только этого от него  и ожидал!  Не  горюйте.  Стасик нигде не
пропадет. Помяните мое слово: нагрянет, появится. В неожиданном месте.
     И Степан вдруг с непонятной тупостью  взглянул  на потолок.  На потолке
ничего особого не было. На это и обратил внимание Степан.
     -- Он жить перестал, -- хмуро сказала Алла. -- Являться он, может быть,
и будет, но жить он перестал.
     Степан добродушно развел руками:
     -- Умный человек, значит. Алла вспыхнула:
     -- Я  скоро перестану  верить, что он был.  Был он или не был? Меня уже
скорее пугает вся эта его фантасмагория, ее подтекст. Предал меня, ну и черт
с ним!
     --  Это не предательство вовсе,  -- осоловело-задумчиво ответил Степан.
-- А гораздо хуже. Так я вижу...
     --  Больше всего переживает Андрей,  младший брат  Стасика, -- пояснила
Алла Степану. -- Родители  его погибли. Андрей-то полунаш, и с братом всегда
был связан почти мистически, чутьем. От него мы ничего не скрывали.
     Степан вдруг впал в забытье. Сестры любили, когда он  забывался.  Минут
через десять Милый очнулся.
     -- Где побывал-то, Степанушка? -- вздохнула Ксюша. -- Нас-то помнил при
этом?
     Степан ничего не отвечал. Лицо его расплылось в бесконечности.
     В это время  раздался  тревожный, длительный  телефонный  звонок. Ксеня
подошла. Нажала на кнопку, чтоб голос был слышен всем в комнате.
     Говорил Нил Палыч.
     Сестры обомлели, а у Степана даже расширились глаза.
     --  Не влезайте в это дело,  -- голос Нил Палыча звучал жестко и резко.
--  Не  исследуйте  ничего.  Я-то  думал,  феномен  самый  обыкновенный,  но
оказалось  --  ужас, все пошло  по невиданному пути. Такого не бывает.  Ни в
коем случае не суйтесь. Не шумите, сидите тихо. Ждите моего звонка.
     -- Где вы находитесь? -- с дрожью спросила Ксеня.
     -- За границей, -- сурово ответили в трубке. -- Скоро буду. Ждите.
     И все слышали,  что Нил Палыч повесил  трубку. В квартире все притихло.
Мяукнула кошка, но слабо,
     -- Будем ждать, -- заключил Степан несвойственным ему голосом.




     Андрей, брат Стасика, был  взбешен феерическим,  якобы  бредовым уходом
брата.
     -- Почему он мне ничего не сказал?! -- говорил он сам  с собой,  сидя в
пустующем  баре  около  Чистых  Прудов.  В   окно  смотрела  луна.  --  Одна
недосказанность, словно что-то мешало ему. А мы ведь так близки были всегда!
Кто его довел? Что с ним? Где я?
     Он то бормотал, то переходил на язык мысли.
     -- Но  я чувствую, что это  глубоко меня касается.  Даже моей судьбы...
Мне страшно... Может  быть, он  и не  брат  мне вовсе...  Нет, нет,  он  был
человеком в чем-то даже  обыкновенным,  веселым  к  тому  же порой... Как он
любил веселиться!!!
     К   нему  подсел   какой-то   хмурый   человек   с   отрешенным  лицом.
Чувствовалось, что ему ни до чего не было дела. Он молчал.
     "У многих уходят близкие. Ну, горе и горе, -- думал Андрей. -- Но здесь
что-то  чрезвычайное,  непонятная утрата,  но -- да, да, да  -- это касается
моей  личной  судьбы...  Мы  были   так  близки  где-то...  Со  мной  что-то
произойдет. Вот  в  чем дело. Потому надо мне докопаться -- в чем дело  тут,
что  случилось,  наконец!.. Ведь никто не может даже не только понять, но  и
просто сказать, по факту, что на самом деле случилось. Что произошло?"
     Последние  слова  опять вырвались у него вслух, с  визгом, но  сидевший
напротив даже не пошевелил бровями.
     "Надо действовать", -- подумал Андрей и заказал еще порцию водки.
     Выпил  и, посмотрев  в лицо угрюмо  молчавшему  единственному соседу по
столику, вдруг закричал в это неподвижное лицо:
     -- Стасик был моим старшим братом, он как отец... И Аллу он любил... Но
предал, бросил и меня  и  ее. Этого  не может  быть... Значит, Стасик был не
Стасик, а кто-то другой! Что ты молчишь, морда?!!
     Сосед в ответ только кивнул головой. Андрей глянул молниеносно, и вдруг
заметил  в нем  совсем  иное:  беспокойно  бегающие,  безумные, желающие  до
предела уменьшиться глазки.
     Андрей  взвыл,  плюнул ему в блюдо,  поцеловал в лоб и выбежал из бара,
бросив на стол деньги.
     Он слышал рев соседа:
     -- Мой друг... мой друг! Но потом и вой исчез.
     На  улице  ему хотелось  только  одного:  разрушать  и  разрушать.  Еле
сдерживался с помощью житейских атавизмов в мозгу.
     Казалось,  вся  Москва  хохотала над ним.  Никогда еще великий город не
казался ему таким чужим.
     "Все не  то, дома,  люди, какие наглые постройки, -- мелькало в уме. --
Тупая реклама".
     Он не мог войти в обычное состояние, то быстро шел,  то слегка бежал --
то какими-то темно-жуткими проулками без единой души, то местами, где потоки
света сжигали мысли, где бродили, как в полусне, люди.
     -- Все было так ясно: учеба, поэзия, философия -- и все обрушилось, все
затрещало... Все оказалось бредом, а реальность --  проваливающийся в бездну
брат, его издевательская записка и хохочущая  Москва. И ни веры, ни царя, ни
Отечества.
     "Надо  все-таки кому-нибудь  дать  в  морду",  --  пьяно-трезво подумал
Андрей.
     Он оказался  на  пустынной части какого-то  бульвара.  Мрак  разрезался
только судорогами огней вовне.
     На скамейке Андрей заметил парня. Подлетел и  тут же двинул ему в зубы.
К его полупьяному изумлению, парень заплакал, и не думая сопротивляться.
     -- Ах, плакать! -- взбесился Андрей --  Сосунок! У мамки или сестры под
юбкой плачь! А не при мне! Получай!
     И начал колошматить парня, но все-таки слегка, не по лицу уже.
     --  Я   брата  потерял,  черт  тебя  дери,  сосунок!  --  приговаривал,
колошматя, Андрей. -- И не только брата! Я всю реальность потерял, понимаешь
ли ты или нет,  гаденыш!.. Все рухнуло... Я сам скоро провалюсь куда-нибудь,
за братом!
     Вдруг он остановился и пришел в ужас  от содеянного. Минуту стоял молча
перед обалдевшим юнцом.
     -- Ты меня  только  прости, парень!.. Я нечаянно!.. Прости... Прости!..
Дай я тебя поцелую.
     Парень молчал, всхлипывая. Андрей взревел:
     -- Ну дай я  поцелую тебя,  родной!.. Прости  меня...  Без  прощения не
уйду.
     -- Уйдите, уйдите,  -- взвизгнул  вдруг парень. --  Мне страшно.  Лучше
бейте, но не целуйте! И прощение ваше странное!
     Андрей истерически расхохотался:
     -- Ах ты,  философ мой! Лао-цзы маленький! Давай тогда я лучше тебе мою
рубаху  подарю!  -- и Андрей сбросил  затем рубаху с себя.  Куртку надел,  а
рубаху сунул на колени парнишке:
     -- На, хорошая... Мне не  жалко... Слезы утри ей  или носи на память. И
не реви  больше, что же с тобою в аду тогда будет,  парень!..  Не  раскисай!
Здесь еще не ад.
     Встал  и с  загадочной искренностью обнял  парня,  глядя  обездушенными
глазами на луну.
     --  Вперед! --  И побежал дальше  по темным аллеям  и  мимо мечтающих о
смерти деревьев.
     Все время хотелось крушить. Несколько раз основательно  швырнул камни в
стабильные предметы, в покинутый  киоск с пивом, в  рекламу,  призывающую  к
сладкой жизни. Одинокие  прохожие  шарахались, уходя в  свет.  Но  свет  был
лиловатый с подозрением на мрак.
     Андрей   подбежал   к   проститутке.   Но   отпрянул,  поразившись   ее
беспомощности.
     -- Молодой человек, молодой  человек!  -- дико закричала она ему вслед.
-- Куда же вы от меня, куда же вы?
     Ответа не было. Женщина задумалась:
     -- Не надо  было мне  становиться проституткой, последнее  время многие
бегут от меня, как только увидят... Но почему, почему?.. Что во мне вызывает
отвращение?
     И она попыталась взглянуть  на себя без зеркала, но осоловевший  взгляд
застыл в пустоте.
     ...А Андрей все больше и больше свирепел:
     -- Это не мой город! Это не Москва! Она изменилась!
     И он остановился, пораженный  воспоминанием о человеке в  баре: то, как
босс какой-то, молчал, то вдруг глазки стали бегать, как крысы!
     -- Где мой брат, где мой брат?..  Где реальность?.. Я ищу тебя, Стасик,
я ищу тебя! -- дико и хрипло закричал Андрей. -- Я ищу тебя!
     И оказался прямо перед стариканом в хорошем пиджаке. Лицом к лицу.
     -- Ты не Стасик случайно? -- спросил сразу. -- Ты не Стасик??
     -- А кто такой Стасик? -- осторожно поинтересовался старик.
     -- Считался моим братом, учил  меня  уму-разуму, а  сейчас  -- не  знаю
кто... Пропал... По зеркалам только шмыгает, может быть.
     -- Ну-ну, -- миролюбиво ответил  старик. -- А меня,  между прочим, тоже
Станиславом зовут. Станислав Семеныч, могу представиться.
     Андрей ошалело посторонился.
     -- Батюшки, вот оно  что!  Имя и отчество  совпали, может, и  остальное
тоже совпадает.
     Старикан поежился.
     -- Боишься? А хочешь я с тебя сейчас штаны сниму? А там видно будет!
     Старикан  от изумления раскрыл было рот, в  который  Андрею  захотелось
плюнуть, но  в  то  же  мгновение  он заметил,  что выражение лица старикана
кардинально изменилось: оно стало  хищническим, почти вампирическим,  словно
все лицо превратилось в оскал.
     Андрей стал трясти его за пиджак.
     -- Ты что? Ты кто? Пенсионер или вампир? Или, может, ты мой отец?
     Но  вместо ответа на такие вопросы  Андрей увидел  широкую,  слезящуюся
улыбку, расколовшую лицо старика, и лягушачий, просящий взгляд.
     -- Только не бей, не бей, ладно? -- пробормотал старик. -- Лучше пиджак
возьми, и все тут.
     Взгляд его стал настолько умоляющим, даже глубинно-женским, жалостливым
к себе, что Андрей мгновенно стал внутренне относиться к нему как к женщине:
     -- Может, вас проводить, Стасик? И  уложить  в теплую постельку? Да? --
змеино-сочувственно высказался он.
     -- Креста  на вас  нету, -- вдруг прозвучал вблизи голос простой бабки.
-- Что пристали к старику? Помереть спокойно не дают людям!
     Андрей сразу же  остыл, словно его окатили  холодно-нездешней водой. Но
потом опомнился.
     -- Не на мне креста нету, а на мире этом -- на всем этом мире, вот так!
-- крикнул он вслед бабке.
     Старикана и след простыл, даже от его женственности пятна не осталось.
     "Надо  бы обрызгать это место духами, --  подумал Андрей,  --  да духов
нет".
     На небе  все темнело и темнело,  неумолимо и безразлично. Андрей присел
на скамейку. И вспомнились ему глаза брата: большие и невинно-жуткие.
     "Как  это Алла его не зарезала,  такого, а ведь они любили  друг друга,
особенно он. Все говорил мне: "Лучше я умру, чем Алла".
     Андрей вздрогнул: "Так и  оказалось, впрочем... Хотя  что я?  Он же  не
умер.  Он бы тогда  так в  записке и написал: мол, жизнь опротивела, хочу на
тот свет...  Так нет ведь... Он явно жив, но  в каком смысле, и к тому же не
хочет нас знать: ни меня, ни Аллу, никого и ничего. Всех кинул".
     И перед умом Андрея открылись вдруг глаза Станислава. Он вспомнил, что,
по  рассказам матери, старый  цыган, заглянув  случайно в  глаза трехлетнего
тогда Стасика, со вздохом сказал:
     -- Большой шалун будет парень.
     И с уважением отошел в сторону навсегда.
     --  Что буйствуете,  товарищ? -- раздался рядом  голос милиционера,  по
старинке употребившего это старомодное слово "товарищ".
     Андрей снизу невзрачно посмотрел на него.
     -- В чем буйство? -- только и спросил.
     --  А я откуда знаю,  -- спокойно признался  милиционер.  -- Что вы тут
разговариваете, платите штрафуй все тут.
     Милиционер слегка пошатнулся.
     -- Так денег нет.
     -- Брось ты, сколько-нибудь да  есть.  Дело в дружбе, а не в деньгах...
Короче, отстегивай.
     -- Сто рублей только есть, -- ответил немного приходящий в себя Андрей.
     Подумал даже, что бить милиционера  опасно, избиение  при исполнении --
дело серьезное, могут найти, да и парня этого просто так не изобьешь.
     -- Ну, ладно, сто рублей тоже деньги. Давай, не мешкай. Рот не разевай.
     Милиционер помял бумажку в потной руке и добавил:
     -- А как же ты домой-то  доедешь? Ишь, на ногах не стоишь, как  и я. На
тебе десять рублей сдачи и иди себе с Богом, -- миролюбивое, даже отеческое,
было заключение.
     Андрей взял десятку и пошел.
     -- Смотри, на меня  не обижайся, -- выпалил ему в  дорогу милиционер. А
потом, помолчав, добавил криком: "Будешь обижаться, арестую!"




     Нил Палыч вошел тихо, никого не трогая. Лена открыла ему, потому что он
постучал  по-своему: три стука, пауза и потом четвертый. Да и вибрации  были
его, нажатие  же на кнопку он отрицал. Лена была  одна в квартире. Наступала
ночь, потому и не спала.
     Нил  Палыч  был  в  плаще, в очках, чуть сгорбленный. Но глаза смотрели
настолько дико-всепроникающе, с голубым мраком, что Лена обрадовалась.
     -- Не спишь, Ленок? -- строго спросил старик. -- О чем думаешь-то?
     --  А  о  том думаю, Нил, --  резко выпалила Лена, --  что я  по судьбе
вселенных  всех  соскучилась.  Все якобы хотят  в  небо,  в  небо, к Духу, к
Первоисточнику.  Правильно.  Я  там,  кстати,  была.  Не  так уж близко,  но
все-таки.  И  вот что скажу: не только  там, но и во Вселенной нашей,  и  на
земле особая  тайна  должна  быть.  Своя,  глубинная,  непостижимая  пока  и
отличающаяся  в принципе  от тайн Неба,  может  быть, скрытая для Него,  для
высших-то,  что-то невероятное,  так  что  особый орган познания надо иметь,
чтобы  войти в эту  тайну. Я чувствую это интуитивно, а то все дух и дух, но
ведь помимо этого  есть глубины бытия, относящиеся  только  к мирам, а  не к
духовному Небу. Я не говорю даже  о Великой Матери, повелительнице  миров  и
материи... Я и плоть стала любить свою! Что-то есть сокрытое, помимо Духа.
     -- Ну пошла,  пошла, ты все за свое, Ленок, -- осклабился Нил Палыч. --
Ты хоть меня чайком напои. Бедовая!
     И он по-отечески хлопнул Леночку по заднему месту и велел идти.
     --  Пополнела  ты, тридцать лет, а  красотой сияешь лунной  и  юной, --
прошамкал он.
     Лена  не  обиделась,  она  знала  причуды  Нил  Палыча  и  их   неявную
скромность.
     Прошли в кухню, к уюту, к варенью. За чаем Лена продолжала:
     -- Пусть миры будут  сами по себе, а через нас Бог познает страдание  и
нечто  глубинно-земное,  чего  нет в  сияющем  центре  Духа,  а  только, так
сказать, в подземельях Вселенной.
     Нил Палыч вдруг строго посмотрел на нее.
     -- Ленок, хватит. Кому ты это говоришь? Старой потусторонней лисе Нилу?
Приди в себя и не грезь. Пусть смерть твоя тебе не снится!
     Ленок опустила взор.
     -- Не замахивайся слишком далеко, Лен. Смотри у меня. Я по делу пришел.
     -- А что?
     -- Стася пропал.
     И  Нил  Палыч  быстренько  за  чаем  и  лепешками  рассказал Лене,  что
произошло.
     -- Ну и что? -- расширила глаза Лена. -- Что тут экстраординарного?
     Нил Палыч закряхтел.
     -- А вот ты послушай старого лиса и практика...
     -- Вы один из... -- холодно-ласково возразила Лена.
     -- Ты права...  Все было бы хорошо, -- зашумел опять Нил Палыч, -- если
бы не одно обстоятельство. Невидимый мир пошатнулся, Лена.
     -- Как так? -- Лена даже вздрогнула и уронила на пол лепешку.
     --  В  невидимом  есть  свои  законы,  Ленок.  Хотя  они гораздо  более
свободные, чем  наши. Но они есть. И  вот я по некоторым чертам исчезновения
Стасика усек,  что  в этих законах появились прорехи, что  возникла сплошная
патология  в  том  невидимом  мире,  который  окружает  нас.  Извращение  на
извращении, патология на патологии...
     -- Вот те на, -- только пробормотала Лена.
     --  Мы  и  так,  без  этого,  в  этом миру, полусумасшедшие  живем,  --
добродушно   продолжал  Нил  Палыч,  откушивая  медовый   пряник.  Его  лицо
скрывалось за сладкой улыбкой. -- А  после такого  сама знаешь, какие сдвиги
могут у нас, здесь, произойти. Ведь оттуда все идет.
     И Нил Палыч даже слегка подмигнул Лене. Наконец добавил:
     -- Я уже не говорю о спонтанности появления изображений в зеркале. Ведь
так,  ни  с  того ни с  сего, без  соответствующих приготовлений увидеть,  к
примеру, свою собственную темную  сущность в  зеркале,  оборотную сторону...
или еще что -- так просто это  не бывает... Конечно, все  знают, что зеркало
связано с  невидимым миром, но не так же грубо и прямо. В этих  феноменах на
квартире Аллы много патологии.
     Лена  вдруг  стала совсем  серьезной и мрачновато  поглядывала  на  Нил
Палыча.
     -- Условия  не  соблюдены.  Но главное  произошло, когда  я взглянул на
себя.
     Тут у Нил Палыча внезапно  немного отвисла челюсть,  и глаза растеклись
страхом перед самим собой.
     -- Ты знаешь, -- хлебнув  из  чашки  чайку, продолжил  он, --  в  какие
только  зеркала я ни всматривался. В  себя,  разумеется. И всегда появлялось
то, что и должно было быть. Я своих монстров  знаю, -- хихикнул старичок. --
И вот, представь себе, Ленок, -- тут уж глаза Нил  Палыча скрылись, как луна
во время лунного  затмения, -- посмотревши в зеркало, там, у Аллы,  я увидел
такое,  что  и описать  невозможно! И это был  я, мой образ  на  звездах и в
будущем!
     Лена впилась в него взглядом.
     --  Страшно, страшно, Ленок, встретить людям себя подлинного. Это  тебе
не  черт глупый. С ума сойдешь.  Но  я  ведь, ты знаешь, все это воспринимал
спокойно: ну, монстры, ну, нижние воды, столица скверны, все ведь это в нас,
людях, есть.
     -- Но это может быть чудовищнее чудовищного! -- вскричала Лена. -- Ведь
их приголубить надо, этих монстриков в нас, чтоб не бунтовали...
     -- Не в чудовищности дело, --  один глаз Нил Палыча открылся, и в кухне
повеяло голубым небом,  --  а в  патологии. Это был  я  и не-я.  Сдвиг. Весь
кошмар  заключался в  том,  что  я увидел себя,  превращенного в не-себя,  в
совершенно иное, бредовое существо,  похожее скорее на  поругание всего, что
есть реальность. Последнее особенно задело Лену:
     -- Ужас! -- только и выдавила она.
     -- Правильно, дочка. Именно поругание реальности.
     Другой глаз  Нил Палыча  тоже  открылся, и комната,  как  почувствовала
Лена, стала малиново-голубой. -- Давно пора ее... -- прошептала Лена.
     -- Не  спеши, не спеши, дочка.  Много вас, молодых,  торопливцев.  Если
каждый спешить будет, особливо с реальностью...
     -- Молчу, молчу, -- вздохнула Лена.
     -- То, что я увидел, не может быть. Обычно считается -- зеркало говорит
правду.   Пусть  внутреннюю,   но  правду.  А   здесь  получилось  страшное,
непредсказуемое, патологическое, превращенье в  грядущую правду. У  молодежи
вашей  -- Аллы и Ксюши -- сумбур. Не поняли, что произошло, но были близки к
обмороку, нарцисски  эдакие, только  бы  им на себя глядеть, вот глянули  --
теперь  запомнят. Ксюша-то бедная  даже в теле сразу как-то уменьшилась,  по
крайней мере духовно.
     Лена нервозно закурила:
     -- И какой же вывод?
     -- И некоторые другие важные детали говорят о том же. Да, невидимый мир
пошатнулся, в него вошло нечто иное, чего не было до сих пор.
     -- Как умирать-то тогда, как умирать?!! -- вдруг выпалила Лена.
     -- Увидишь тогда неописуемое, -- сухо ответил Нил Палыч.
     -- А я заметила, Нил, что  и  вправду последнее время взгляд покойников
стал меняться. И глаза тоже.
     Нил Палыч соскочил со стула.
     --  Я побегу! --  вскрикнул, схватив что  попало и  бросив потом это на
пол.
     -- Куда же вы теперь?
     -- К себе, к себе, Ленок, как и вы. К грядущим монстрам!
     -- Да ладно, успокойтесь. Не все в людях такое, -- спохватилась Ленок.
     В  дверях  Нил  обернулся и,  блеснув малиново-черным взглядом,  строго
сказал:
     --  Завтра к тебе  Алла с  Ксюшей  придут  делиться.  Я  еще с ними  не
говорил. Устал тут от вас. Ты  им о том,  что я тебе рассказал,  -- ни-ни. Я
сам им все подам, осторожно. Не пугай их.
     -- А Стася?! --  выкрикнула Лена,  когда Нил Палыч уже как-то бодренько
спускался с лестницы: лифтов он опасался.
     -- Стасик, что ж! Попался, как курица в супок. Хотел нырнуть как лучше,
а получилось как всегда. Ну, он не виноват.
     И Нил Палыч громко бормотнул на прощание:
     -- Ты, Лена, особенно не грусти! Не то еще будет!




     Лена и  не думала рассказывать кому-либо  о  том,  что в невидимый  мир
вошло что-то грозное, во всяком случае иное.
     "Хватит с нас этого мира, чтоб сойти с ума. Куда уж дальше, -- подумала
она. --  И значит, все-таки не в патологии или извращениях дело -- это всего
лишь  деталь,  мелкое следствие.  Главное  --  в  другом...  Брр...  Не хочу
умирать".
     Но с глазами  мертвых  было, пожалуй,  еще  сложнее. Ленуся сама видела
необычайное.  С некоторых пор  все в покойниках стало меняться, даже их вид,
если вглядеться, конечно. А Леночка вглядывалась.
     Она  не  так  давно  прочла  у одной  исключительной  по  силе  русской
писательницы такую строчку: "Лицо мертвой стало до безумия спокойным".
     "Как в точку смотрела. Поди, по моргам шлялась", -- подумала Лена.
     Именно это и поразило,  когда она, еще до  чтения  книг  проницательной
писательницы, увидела лицо покойного адвоката.
     Спокойствие в  нем было именно безумным.  "Такое спокойствие может быть
только, когда  тебя  приговаривают к  вечному  отторжению  и ты  ничего  уже
сделать  не можешь,  --  думала она. -- А  может, я  вру,  на самом деле это
спокойствие безумия необъяснимо. Не сможет понять его и сам мертвец, пусть и
в своем собственном сумасшествии".
     Леночка  тогда поежилась и даже  вздрогнула. И на следующий день  пошла
проверять: так ли это у других покойников.
     Долго  проверяла   --  месяц,  другой.  По  возможности,   конечно,  по
собственной  метафизической прыткости.  А  в этом ей было  не  отказать. Все
искала и искала. И натыкалась на  одно и то же:  ледяное окоченение безумия,
высшая отрешенность, ведущая в никуда.
     "А как же  связь с предками, --  мелькнуло в ее уме,  -- что они теперь
нам скажут?"

     Стою как дурак на дороге,
     Впервые страшусь умереть.
     Умру -- и забросят Боги
     В его ледяную твердь, --

     вспомнила  она стихи знакомого поэта о  камне. Ленуся была пронзительна
на чтение  мыслей мертвецов,  не  то  что  другие, и  потому видела  многое,
включая взгляд закрытых глаз.
     Но  теперь от  этих глаз  шел бесконечный  холод, исходящий  из глубины
отдаленного бытия.
     Однако  ей попадались -- взгляд, взгляд вовнутрь у нее был! -- и другие
мертвые, совсем  другие: иные были веселые, другие действительно небожители,
просветленные, и даже совсем необычайные. Это облегчало душу.
     "Не все потеряно, -- истерически думала она, -- не все".
     Но прорыв этого  безумного спокойствия  все  же совершился. И от  этого
скребло на душе. Вдобавок жалко было своих.
     К тому же Лена чувствовала, что дело тут и не в них, а в чем-то до боли
серьезном, огромном, страшном, исподволь вошедшим в невидимый мир.
     И мелкая дрожь проходила  по телу, но в сердце было  жутко  и  каменно.
Потом исчезало.
     Вскоре один случай чуть не добил ее, но в возвышенном смысле, конечно.
     На этот раз  не надо было шляться по кладбищам, а просто умерла бабка у
подруги со школьных лет. Ну, умерла так умерла.
     Гроб с покойной  поставили на  день в одной из комнат  квартиры, где  и
жила эта подруга, Ася. Чтоб можно было  прощаться с телом,  кто хочет. Двери
были для  всех открыты. И  Лена пришла -- из дружбы к Асе, хотя  бабку  и не
знала. Пришла, посмотрела, поцеловала и ушла. Цветики оставила на гробе.
     На следующее утро Ася звонит вся в  слезах: гроб с  бабулей исчез. Нету
его, и все. И бабули нет!! "Мы туда-сюда,  -- плакалась Ася  по телефону, --
нигде их нет. К соседям заходили. Те ругаются, ничего не знают..."
     Ленуся была крайне удивлена происшедшим:
     -- Что за чертовщина, -- пробормотала она.
     -- Ты все за свое, -- обиделась Ася. -- Никакая не чертовщина, а просто
сперли, сволочи...
     И бросила трубку.
     Дня через три Лена перезвонила и спросила:
     -- Ну как?
     Сам веселый голос Аси говорил о том, что все в порядке.
     -- Нашли, -- радостно объявила она. -- На даче.
     -- Но почему и кто увез?
     -- Неизвестно.  Да мы и не  допытывались. Не нам знать, кто и для чего.
Нашли,  и слава Богу. Уже похоронили. Как гора с  плеч. А то  совсем дико бы
получилось. Милиция уже стала вмешиваться. Орать. Целую.
     -- Подожди. А старушку-то хоть поцеловали? -- слабым голосом произнесла
Лена.
     -- А как же! Вообще расцеловали. Вся в цветах ушла под землю.
     И Ася повесила трубку.
     Но странность  перемещения  гроба и  внешняя ненужность  этого  события
навеяли  на  Лену самые противоречивые  мысли. Глубоко она задумалась, одним
словом.
     Однако  жить  все  равно  надо  было. Больше всего  ее парализовывал  и
поражал  какой-то  нездешний  и  в  то  же  время  безумный  покой  на лицах
мертвецов.  Этот покой внутренне  походил на сумасшествие. Она  чувствовала,
что созерцаемый мертвец вот-вот проснется и дико закричит. Во всяком случае,
покойники казались ей на грани крика, даже визга, но никто не переходил  эту
грань.
     И  она  стала  избегать  мертвых.  Только  однажды  попала  на похороны
старичка. Но тут произошел конфуз: ей показалось, что старичок подмигнул ей,
весьма лихо и непонятно. "Невидимый мир ошалел", -- подумала она тогда.
     Здесь как раз Нил Палыч и подвернулся.




     Вот и  дверь, ведущая в  квартиру Лены Дементьевой. Алла подошла к ней,
забыв о своем существовании. Но Ксюша все помнила. И она была рядом.
     Алла чуть-чуть не ущипнула Ксюшу.
     -- Помни, Ксю, что Нил не хочет, чтоб мы исследовали... и искали. Но не
мы  будем искать, а попросим  Лену или  кого-нибудь из ее окружения. С нас и
спроса по большому счету не будет -- нас как бы и нет.
     Ксюша сморщилась.
     -- Это их нету, а мы есть.
     Алла нажала на звонок, словно это был мозг мертвого Станислава. Леночка
открыла.
     -- А, это вы... Входите, родные. Но у меня кавардак.
     -- А что?
     -- Увидите.
     В передней  этой  огромной  квартиры  послышалось  шуршанье.  Откуда-то
высунулось существо, похожее на девочку лет тринадцати-четырнадцати.
     Тут же хлопнула другая дверь и вызвалась из тьмы старушка в халате.
     --  Не твори, Дашка,  не  твори,  -- зашипела она, довольно  громко. --
Зачем ты предсказала, что дядя  Валя  проведет ночь в канаве? Но ведь так  и
случилось! Все, что ты ни болтаешь, сбывается, дрянь ты этакая.
     --  Она  не  дрянь,  а  вещунья,  бабушка,  --  сухо вмешалась  Лена  и
обратилась  к сестрам  -- Даша  племянница  моя. Ясновидящая. Но  ясно видит
только быт. Остальное -- пока не дано.
     Бабуля чихнула:
     --  Только  быт! А то, что  кошка  моя  во  сне меня укусила -- это она
накаркала! При чем же здесь быт.
     -- Я не каркаю, баб, а говорю правду, ту, что будет, -- закричала Даша.
-- Помолчали бы! А то еще такое предскажу! Все будущие дни у меня на ладони.
И про училку все знаю. Она мочится в постель по ночам! Хи-хи-хи!
     И девчонка скрылась за дверью. Леночка улыбалась.
     --  И вот уже  шестая неделя, как у  нас  так. С тех пор как Даша здесь
отдыхает.
     Ошалев,  но  не  очень,  сестры  прошли в столовую.  Ленуся  предложила
выпить. Алла мрачно согласилась:
     -- Самое время.
     -- Забавно, не правда ли, -- сказала Лена  после первой рюмки коньячка.
-- Мамаша  ее, Ухова Антонина  Семеновна, считает, что из девчонки  вырастет
пророчица.  И на деньги надеется... Нелепо и смешно,  Даша каждый завтрашний
день по полочкам раскладывает с вечера: кто  там  будет чихать,  болеть, кто
запьет, кто  на работе поскандалит, где кошка напроказит, молочко прольет...
Никогда  не ошибается.  Кассандра  эдакая на всякую  чушь. Но  жизнь Уховых,
родителей и родственников, превратила все-таки в сумасшедший дом. Чуть не до
драки,  до  мордобоя доходит.  Главное,  что  каждый день  все  сбывается...
Изнемогли они и сейчас отдыхают, а Дашку  -- нам сунули. Я сказала Сергею --
пусть, невидимый мир тоже смешон. Посмеемся... И даже великие пророчества --
всего лишь сон...
     Ксюша вздохнула в ответ.
     Алла вступилась, однако:
     --  Чушь-то  чушью,  но  суть-то  в  этих   способностях  --  считывать
будущее...  Сейчас  на  Руси,  говорят,   детки  пошли  такие,  чуть   не  с
младенчества знают, что  у ихних  мамаш  на уме. Так  ведь действительно все
перевернется.
     Ксюша махнула рукой:
     -- Плюнь, Алка... И так уже все давно  перевернулось. Перевернется  еще
раз, ну и что?
     Лена засмеялась:
     -- Это по-нашему.
     Но тут дверь отворилась,  и ввалился дядя Валя --  отменный человек лет
около сорока.
     --  Дашку только не  пускайте, а  то  еще  предскажет  чего-нибудь  при
всех...
     -- Знаю, знаю, -- дядя Валя (брат матери Лены) расселся на диване. -- А
где Юрка, кстати? Я его сегодня не видел, хотя всю квартиру обыскал.
     Юрка был сынок Лены, пятилетка еще.
     -- К деду отправили, -- прозвучал тихий ответ. И все вдруг замолчали.
     Дядя Валя, отведав порцию коньячка, рассердился.
     -- Лена, Дашку надо в  тюрьму, там ее место. Я отроду в канаве не спал,
а она накаркала, пригвоздила  событие. Я человек хотя и занятный, но в запое
всегда серьезный, без дураков. Мы с Андреем, который Стасика брат...
     Дядя Валя вдруг остановился:
     --  Мне  в канаве сны снились. Будто Дашка  старухой стала и пророчицей
насчет душ  в аду. И еще ее обвинили в манихействе и сожгли.  И дымок, дымок
такой шел, ух, я даже проснулся.
     -- Дядя Валечка, до чего ж ты милый, -- ласково проговорила Ленуся.
     За лаской  и  простотой прошло еще  несколько  минут.  Потом в коридоре
раздался полукошачий визг, и в столовую выскочила бабуля -- Анна Ивановна.
     -- Ох,  изведет  Дашка  нас,  изведет, --  заохала  Анна  Ивановна.  --
Поверишь, Лена, подходит она ко мне, показывает язык и  брякает: "А теперь я
знаю, когда ты умрешь".
     -- Ого, это уже серьезно, -- ответила Лена.
     -- За такое бить надо, -- вставил дядя Валя.
     -- Я ее и двинула малость тряпкой по харе, по пророческой... Ты извини,
Лена, но сколько же можно терпеть?!
     -- Она ведь и правда знает... -- мрачно произнес дядя Валя.
     -- От правды-то и весь мрак пошел, -- уверенно вставила Ксюша.
     Лена встала и вышла. Когда вернулась, все разом:
     -- Ну что?
     --  Я ей сказала,  что, если о  смерти  кого-либо  слово молвишь,  маме
скажу. А она это  очень не любит и здорово выпорет тебя. И что же?  Дашка  в
ответ завизжала: "Буду, буду, все узнаю и всем, особо когда близко,  в глаза
буду говорить, когда и как помрешь. Что, мне  уже  гадости нельзя  делать?!"
Вот такая наша Даша, -- закончила Лена.
     -- А еще  ребенок, отправить ее  обратно, --  прямо-таки  заскулил дядя
Валя. -- Хватит с меня канавы.
     -- Да черт в нее вселился, и все, -- сказала Анна Ивановна.
     -- Не всегда  талант чертом объясним, -- возразила Лена. -- Бабуленька,
ты лучше подремли здесь после напряга, а я уж с ней разберусь.
     Бабуленька  согласилась.  Дядя Валя сказал, что  уйдет  в  запой.  Алла
наконец встрепенулась:
     -- Леночка, а представь, что много таких  будет, уже по большому счету.
Будут  заранее знать  и про смерть свою родную, и  когда бомбежка  будет,  и
когда власть сменится,  и про  тайные действия,  конечно.  Вот жизнь  будет.
То-то сумасшедший дом! А обычные люди в дураках будут сидеть.
     -- Если  масштаб будет  такой, то государство  под контроль таких типов
возьмет, -- ответил дядя Валя.
     -- Государство само-то с придурью, -- вставила Ксюша. -- Государство-то
из людей состоит.
     -- Ну, я пошел, -- заключил дядя Валя.
     И сестры остались одни наедине с Леной.
     -- Ну, а теперь  о чем-нибудь великом  надо  поговорить, -- усмехнулась
Лена.
     -- Не до величия сейчас, Ленусь, -- вздохнула Алла. --  Мы к тебе как к
старшей и мудрой эзотерической сестре пришли. Муж мой  исчез, совсем пропал.
Помоги.
     Лена помрачнела.
     -- Слышала об этом. Расскажите подробней.  И Алла  рассказала -- не так
уже надрывно, как раньше, но не без тоски.
     --  Нил  Палыч  не хочет, чтоб мы  влезали  в эту  историю,  но тебе он
перечить не будет, -- заключила Ксюша. -- Никто ничего не знает. И Нил Палыч
в  том  числе. Пуглив  стал. Хотел  нам что-то важное еще сказать, но  и сам
куда-то пропал. Одни пропажи кругом. Я сама боюсь провалиться...
     -- Нежная ты слишком, Сюнька, вот и боишься, -- прервала ее Алла.
     -- Аллочка, ты просто для облегчения души ко  мне обращаешься,  что ли?
-- спросила,  помолчав,  Лена.  --  Ты  же знаешь, что  я  в  таких делах не
мастерица. Другие у меня наставники были, и  не этому я училась. А теперь уж
сама по себе вроде иду... Могу только посоветовать.
     -- Про что? -- спросила Алла.
     -- Раз Нил Палыч  скис,  то  кто же? --  задумалась  Лена. -- Это  ведь
глобальное  исчезновение, Алла.  Ничего  не поделаешь. Фундаментально Стасик
исчез, а если вернется, то будет ли это Стасик?.. Единственное могу сказать,
дамочка тут  одна есть, ох потайная, ох потайная... От  всей Вселенной может
скрыться, не  то  что  от милиции...  Но  доступ к  ней  у меня есть, в моих
беленьких, нежных ручках...
     -- Они у  тебя, Лен, на мои похожие, -- с удовольствием вставила Ксюша.
-- Только у меня попухлее.
     -- Чайку, что ли, выпить теперь,  --  вздохнула Лена. -- Дядя Валя ведь
заварил -- от запоя им спасается в будущем.
     -- Хороший чай, лучше водки, -- заметила Ксюша. --  Потихонечку только.
И что же?
     Разлили чай. Печенье отсутствовало.
     --  Я  все  возьму  на  себя, --  начала  Лена.  --  Как и  что  --  не
спрашивайте. К Самой  зайти нельзя. Но  я дам телефончик и адресок, посидите
там,  поговорите келейно, по-семейному  с ними,  а потом  и Сама  возникнет.
Незаметно так.
     -- Не опасно? -- тревожно спросила Ксюша.
     -- Обижаешь. Что ж, я своих к опасности подведу?
     -- Опасность, она сама по  себе, а друзья и родные --  они тоже сами по
себе, -- вздохнула Ксюшенька. -- Опасность, она помимо нас идет.
     --  Ладно, Ксюш. Я  Стасика  теперь  не то что люблю,  но не  брошу, --
заметила Алла, допивая чай.
     -- Правда, один сучок в  глазах есть, --  продолжала Ленуся.  -- Парень
один там есть. В сущности, мальчик  лет  шестнадцати,  но  тертый  калач.  Я
попрошу  -- его приберут к вашему посещению. С ним встречаться нельзя. Пусть
себе в другом месте будет.
     -- Что  ж это за  тип такой? --  спохватилась Алла. --  Его, выходит, и
видеть нельзя!
     -- Ни в коем случае. Еще хуже, если он вас увидит.
     -- Ну и ну. Наверно, хорош.
     --  Аллочка  и Ксюшенька, родные мои, только не беспокойтесь,  я  вас в
обиду не дам, -- улыбнулась Лена. -- Когда еще  я своих  подводила? Никогда.
Все будет тихонечко. Что за парнишка и в чем его беда, они  сами вам скажут.
Но его не будет.
     -- Ну, если его не будет, то хорошо. Главное, что мы будем,  -- ласково
пропела Ксюша.
     -- Будем, будем!
     Ксюша и Алла повеселели. Леночка просветлела, глядя на них.
     --  Еще  скажу,  --  добавила  она. -- Если Сама не найдет, то и искать
нечего. Тогда только на высшую волю положиться -- и присмиреть...
     Разговор об  этом  закончился. Но посидели еще с часок,  попивая чаек и
размышляя вслух о бессмертии.
     -- Моя  кошка прямо  стонет,  когда я  ей на ушко  о смерти говорю,  --
заключила Ксюша. -- Кошечка, а ведь тоже страдает от своей смертности.
     -- Мнимой, естественно, -- заметила Лена.
     -- Однако для нее, может быть, полумнимой все-таки, -- вставила Алла.
     -- Сергей скоро придет. С новостями, -- объявила Лена.
     --  Но  не о бессмертии  же,  -- вздохнула Ксюша. -- Нам все-таки  идти
пора. Ишь, как время-то пролетело за разговором о вечности. Так не заметишь,
как и смерть придет.
     -- Бог с  ней, со  смертью. Не наше это  дело как  будто. Надо  идти --
идите.  --  Леночка  встала. --  Попрощаемся чуть-чуть,  родненькие, и пусть
будет все по-нашему.



     Мутный  ужас  овладел  вдруг  Ксюшей,   когда  она  подходила  к  дому,
указанному  Леной. Содрогалась почти. Из головы не выходил  парень, которого
нельзя видеть. Но Алла была спокойной. Да и голоса хозяев, к  кому  они шли,
предварительно согласовав с ними  по телефону, были на редкость мирные, даже
до ненормальности  мирные и  обычные. Алла,  увидев,  как волнуется  Ксюшка,
стала успокаивать ее:
     -- Стыдись, ты что же, в Лену не веришь?
     --  В Лену-то я  верю, сомнений  у меня  на  ее счет нет,  -- бормотала
Ксюша,  --  но вот  как бы Господин Случай не подвел. Шкуронькой своей  я не
люблю случайностей, сестренка. Жизнь-то одна, а случаев много.
     --  Ты же  не знаешь, что  такое  случай, по  высшему  счету говоря, --
резонно  ответила  Алла.  -- А все равно боишься.  Потому что твой  разум не
может совсем  совладать с твоими  нервами и нежностью к себе.  Возьми себя в
руки, Ксения,  метафизика должна проникнуть не только в твой  разум, но и  в
кровь. Так говорит Лена, и она права.
     -- Разум  уходит  из  мира,  Аллочка. Даже  высший. На время,  конечно.
Надеюсь, -- пробормотала Ксюша. -- Но я возьму себя за нервы, не думай...
     ...И  наконец они  постучали  в  дверь. Почему именно  постучали, а  не
позвонили -- неизвестно, скорее всего, они просто позабыли о звонке.
     Открыло им дверь  семейство Потаповых: хозяйка, Евдокия  Васильевна, ее
муж Петр Петрович (были они уже в более  чем средних летах) и бабушка Любовь
Матвеевна, еще постарше их. Где-то прятался дед Игорь, точнее Игорь Михеич.
     Семейство улыбалось.
     --  Мы вас  ждем,  хорошие  наши,  --  прошамкала Любовь  Матвеевна, --
квартира большая, все разместимся по-доброму.
     -- Леночка  нам все объяснила, идите туда  тихонечко  себе, --  молвила
Евдокия Васильевна, указывая в некое пространство.
     Прошли.
     В стороне мелькнула тень деда Игоря.
     Расселись на креслах и диванах -- но за столом.
     -- Мы вас  угощать не будем. Сама не велела, -- уютно и  с искренностью
произнес Петр Петрович.
     -- А она где? -- быстро спросила Алла.
     -- Она будет, -- ответили ей.
     -- Да мы кушать и не собирались  вовсе. Не  до того, -- вставила Ксюша.
-- Другой раз побалуемся.
     Затихли.
     И вдруг тонкий слух Аллы уловил далекий вой.
     -- А это кто? -- нервно спросила она.
     -- Это тот, с кем вам встречаться не велено, -- строго заметила бабушка
Любовь Матвеевна.
     Сестрам становилось понятней, но холодок прошелся по спинкам.
     -- Кто он? -- выдавила Алла.
     -- Раз вы от Лены,  мы все скажем, -- проговорил Петр Петрович.  -- Это
сын наш.
     -- Сын?! И что?
     -- Говори,  говори,  Петр! -- взвизгнула  Евдокия Васильевна. -- Раз от
Лены, может быть, и помогут чем-то!
     -- Миша, сынок наш, -- со слезами в голосе проговорил Петр Петрович, --
убийца наш, вот кто он...
     --  Говорите яснее все-таки,  -- раздраженно и  чуть истерично прервала
его речь Ксюша.
     Евдокия Васильевна тоже вспыхнула:
     -- Пророк он у нас, вот в чем дело...  Тьфу ты... Не  пророк, а хуже...
Года три назад, сейчас ему шестнадцать, мы все поняли, что про кого он плохо
подумает,  с  тем  обязательно несчастье произойдет.  Даже невольно, со  зла
какого-нибудь, подумает, а то не дай Бог  скажет, так у того все может быть,
и  на  следующий  день причем,  на худой конец  дня  через два-три.  То руку
сломает, то упадет,  то побьют  его, то болесть.  Больше всего нам, домашним
его, доставалось.  Посмотрите на мои  ручки, на ноги! -- мамаша  перешла  на
крик и обнажила даже ногу перед гостями.
     Все было в синяках, в кровоподтеках.
     -- А муж мой, Петр Петрович, видеть из-за него плохо стал! -- вскричала
Евдокия, указывая на супруга.
     --  Что-то я  не  так сделал недавно,  -- вставил Петр Петрович.  -- Не
понравилось ему. Ругнулся с досады. И уже к вечеру у меня глаз -- не глаз, а
черт-те что!
     Только сейчас  ошалевшие Алла  и Ксюша обратили  внимание, что Потаповы
действительно, хоть и приоделись, но физически потрепаны, как-то пришиблены,
смотрятся побитыми и смирными, даже во время крика.
     -- Неужели так уж установили причинную связь? -- спросила Алла, приходя
в себя.
     -- Да  что мы, сумасшедшие, -- внятно прошептала бабушка, -- уж сколько
лет тянется.  Проверяли.  Приходили сюда, эксперименты ставили,  Лена  знает
кто. Да он сам зйает.  Последнее время переживает очень, плачет, как птичка,
-- умилилась старушка.
     --  А  злую  мысль  остановить  не  может,  пыхтит,  возится, но  редко
получается, -- развел руками Петр Петрович. -- Мы уж и туда и сюда. Врачи от
нас бегом  тикают. Знатоки,  экстрасенсы всякие хотят помочь, но в  пустоту.
Говорят, мы  в нем не вольны. Если б не Сама, то Мишка давно б  с ума сошел.
От совести...
     Ксюша,  погладив  себя  по  коленке  и  мысленно   выпив  полстаканчика
смородинной наливки (на столе ничего не было), спросила:
     -- А запирать его вы давно стали?
     -- От гостей  вообще мы его, почитай,  с  годок прячем. После случая  с
Витей, -- объявила Любовь Матвеевна полуневнятно, но до всех дошло.
     И тут супруги неожиданно завелись. И стали вдруг странно похожи друг на
друга и почти кричали, как из одного гнезда, одинаково и истерически.
     -- Невозможно это было перенесть! -- кричала Евдокия Васильевна.
     --  В  суд на  нас  хотели подать!  --  в ту  же секунду выкрикнул Петр
Петрович.
     --  Как  сейчас  помню,  Витя  вот  тут  сидел,  рослый и сильный,  лет
семнадцать ему, где вот вы сидите, Ксения.
     -- И  черт его дернул Мишу обидеть.  И сказал-то так резко -- из таких,
как ты, как  Мишка, значит, ничего не выйдет.  Ты, говорит, был ноль, сейчас
ноль и таким и останешься!
     --  Может,  он  видел: Миша  тихий, застенчивый и какой-то однообразный
долгое время был, -- вставила между криков старушка.
     -- А сын-то  покраснел  весь, руки  дрожат, и  говорит ему,  Вите: а ты
завтра вечером подохнуть захочешь, да не  сможешь. Вскочил и  убежал. А Витя
нам:  да он у  вас ненормальный.  Мы и Витю этого выгнали  за ненормальность
эту...
     --  А назавтра  к вечеру пошло, --  совсем уже  взвизгивая  и почему-то
потея,  начала Евдокия Васильевна. --  Витек этот,  нормальный, пухнуть стал
головой и вообще. За ночь разуродился так, что не узнать.
     -- Весь красный стал, глаза бегают, и слова птичьи, нелепые произносить
стал, а русские слова забыл почти. Но родителям успел рассказать о случае...
     Петр  Петрович  остановился, вздохнул и  попросил  жену  не  перебивать
дальше. Та сникла.
     -- Отец не поверил, а матушка сначала с ним, с небожителем таким, к нам
заявилась: вот  мол, что вы наделали. А потом,  говорят, в милицию побежала,
так,  мол,  и так, сына замуровали в ходячий труп и заколдовали. Сделал  это
Миша, пятнадцати лет  отроду, ученик средней школы.  А начальник-то и так от
естественных дел зол был,  а  на  это так рассвирепел,  что схватил  матушку
Витьки за шиворот и сам выставил ее на улицу, в дождь...
     Ксюша охнула.
     -- И много было у Миши таких случаев?
     -- Такой один, кажется. А там кто его знает, -- включилась старушка. --
Через  месяцок-другой Витек поправился.  Сошло с него. Но уважительный такой
стал, особенно  по  отношению к младшим -- Мишук  же  младше его был.  Даже,
говорят,  иной  раз какого-нибудь пацана  в  садике увидит,  так в  ноги ему
бросается, а уж  кланяется, бают, всегда. Но учиться хорошо стал,  на космос
стало тянуть после такого случая.
     Ксюша с трудом сдерживала эдакое утробное хихиканье внутри себя.
     -- В  школе его  уже  начинают  бояться,  особенно  учителя,  -- мрачно
добавил Петр Петрович. -- Одна  говорит мне: "Как ваш-то нахмурится на меня,
у меня и дочка, и кот заболевают. Но разбираться  с Мишей не буду -- как  бы
на том свете мне хуже не было. Неизвестно ведь,  кто он,  ваш сын". А он-то,
Миша, плачет, сам не свой.
     И опять донесся приглушенный, не похожий ни на что вой.
     -- Ничего страшного, -- махнул рукой Петр Петрович. --  Он сам просится
в чулан. Это у нас маленькая комнатушка без окон. Там он и  сидит. Почему-то
любит, чтоб его там закрывали. Но сейчас он чем-то обеспокоен...
     -- Вы не бойтесь, -- вставила бабуся. --  Ему надо видеть и озлиться на
человека,  чтоб  на того нашло. Тех,  которых он не видит, -- тем ничего. На
дочку ту перешло, так  это ж он мать фактически обогрел. Странный он, хоть и
внучок мне. Мы его жалеем, но боимся. Да он и сам себя боится, правда, Петя?
     И старушка обернулась к сыну.
     Петя угрюмо молчал. Но зато из-за какой-то занавески выскочил вдруг дед
Игорь и мимоходом крикнул:
     -- Мишук-то хочет наружу. Гости ему понравились!
     Все  переглянулись.  Повеяло  холодом.  Но  Алла  знала  --  ничего  не
случится. Ксюша  испугалась, вздрогнула спинка, но только потому, что всегда
внутренне наслаждалась своим  страхом. И  еще  больше нежнела к себе, да и к
другим, близким... "Где сейчас  Стасик?  -- тоскливо подумала  Аллочка. -- И
все-таки не мог меня по-хорошему разлюбить, все со  скандалом  надо,  да еще
метафизическим.  Впрочем, умом ничего не  понять.  А здесь выпить-то и то не
дадут..."
     -- Игорь Михеич, не шали! -- строго оборвал ситуацию Петр Петрович.
     Ксюша вдруг рассердилась:
     -- Хаоса у вас мало! И смерть свою вы не любите!
     Потаповы обомлели, как будто  даже ростом  стали помельче. А дед  Игорь
убег.
     -- Если бы вы не  были от Лены,  мы бы вас  выставили за такие  обидные
слова, -- произнес Петр Петрович, и губы его скуксились.
     -- Они, наверное, намекают, что Миша-де может  смерть наслать,  если он
людей  уродами  от своей мьтсли делает, пущай и на время,  -- разволновалась
бабуся Любовь Матвеевна. -- Стыдно вам, в смерти  Миша наш не волен, смерть,
она от Бога, а не от  Миши. Ми-шуня только на жисть влияет,  а не  на  иное.
Образованные, а таких вещей не понимаете...
     Алла расхохоталась, почти не надрывно.
     -- Да  все  мы  понимаем... Сестричка моя имела в виду, что  нет  в вас
сексуального  влечения к смерти. Оттого вы и ординарные, несмотря на  вашего
Мишуню.
     Петр Петрович далее привстал. Побледнел так и опять произнес:
     -- Если бы вы не от Лены, то попросил бы вас уйти из нашего дома.
     Остальные  Потаповы не  привстали,  а как-то  опустились  вниз. Но Алла
успела шепнуть Ксюше: "Я  одурела от этого Мишуни, я  больше не могу, к тому
же он подвывает взаперти, мы же не за этим воем пришли, Ксю".
     Алла знала, что может здесь многое себе позволить, ибо  у Потаповых они
защищены именем Лены Дементьевой.  А почему так --  это, в  конце концов, не
важно.
     Старушка, впрочем, при словах "сексуальное влечение к  смерти"  поджала
губки и покраснела, как девушка. А вслух прошептала: "Ну и сестрички".
     Алла встала  и, посмотрев на несчастную  и ставшую как бы меньше ростом
Евдокию Васильевну, сказала:
     -- Ну извините вы нас, если что не так. Мы к вам с добром пришли.
     Ксюша вступилась за сестру:
     -- Конечно. Мы только добра и ждем. Зачем нам зло?
     Постепенно  все как-то улеглось. Евдокия хотела предложить даже чаю, но
вспомнила, что Сама не велела.
     Старушка невзначай и буркнула:
     -- Сколько  раз Леночка предлагала Мишуню  к батюшке одному,  в церковь
сводить,  но родители,  -- и старушка взглянула  на Петра  Петровича, --  не
хотят, говорят, все равно не поможет, мол, дело Мишуни особенное. Но Леночка
говорила им, почему же не попробовать...
     Алла заметила:
     -- Конечно, Лена права, попытка  не пытка, в Средние века, когда вера в
людях была на уровне, Мишу, может  быть, и спасли бы. Хотя, конечно, прорывы
его, думаю, не  от дьявола, дело еще мудреней и сугубо личное,  но помочь до
какой-то степени все равно бы смогли.
     Ксюша не удержалась:
     -- Оно-то конечно, но если только не попался бы в объятия какому-нибудь
чересчур  любвеобильному  инквизитору,  из  Испании к примеру...  Костер  из
плохих мыслей пылал бы тогда.
     Алла сделала Ксюшеньке знак: помолчи, в конце концов.




     Сама  вошла  незаметно, тихой  сапой.  Просто  возникла за столом,  где
сидели Потаповы и родные сестры.
     Потаповых тут же  как бензином смыло. Гуськом, гуськом, друг за другом,
они исчезли словно в тумане.
     Сама между  тем впечатляла. Чуть-чуть низенькая, сухонькая, возраста от
сорока до семидесяти,  на  чей  вкус,  лицо потаенно-живое,  но  в морщинах,
глазки  твердые,  волевые,  но  вместе  с  тем бегающие.  Недоступность,  но
обычная, в ней тоже, конечно, была, однако где-то внутри.
     Пронзенно  взглянув  на  сестер,  она  вдруг  тихонько  спросила  их  о
здоровье. Те  удивились и  помолчали.  Почему-то оказалось,  что трудно было
начать конкретный разговор -- о Стасике.  Говорили,  что Сама была мастерица
на исчезнувших. Некоторые даже возвращались.
     -- Мы о вас столько  наслышаны от Лены, -- вздохнула Ксюша. -- А почему
вы нам покушать-то не разрешаете?
     Сама, оскалив молодые зубы, дружелюбно рассмеялась.
     --  Всего лишь для дисциплины, всего лишь. Хватит  вам нежиться в пуху,
-- она бросила взгляд на Ксюшу.
     --  Нам Стасика, мужа моего, жалко до ужаса, -- внезапно перешла к делу
Алла.
     -- Я осведомлена о  вашем  Стасике. "Через Лену, наверное", -- подумала
Ксюша.
     -- Мы искали,  искали, звонили, -- еле  сдерживаясь, начала  Алла. -- И
милиция,  и  косвенно, в  основном  через  третьи руки,  к  тому  же  всякие
экстрасенсы...
     Сама пренебрежительно махнула рукой.
     -- Надо было бы на особых контактеров выйти, -- произнесла Алла.
     У Самой поползли вверх брови.
     -- Не  по делу, -- сказала она. -- Настоящие, высшие контактеры,  милая
моя, имеют дело с силами и существами, о которых наше убогое человечество не
имеет никакого представления. Зачем этим силам Стасик?
     Легло молчание.
     -- Кроме того, -- Сама даже сверкнула просветленным взглядом, -- многие
контактеры  сходят  с  ума.  Это  банально,  но  это  факт.  Они  просто  не
выдерживают даже  отдаленного  присутствия тех существ, которых они пытаются
хотя бы чуть-чуть  понять. Они раздавлены,  их человеческая гордость попрана
более могущественными существами, их ум превращается  в круговорот  безумия.
Немногие выдерживают...
     Алла  и  Ксеня  не знали даже,  как зовут Саму (если  ее  вообще как-то
звали), но Алла обошлась с ней без имени-отчества.
     -- Вы знаете,  мы обо всем этом прекрасно осведомлены.  Мы  же из круга
Лены.
     -- А вы знаете, кто стоит за ней? Метафизически?
     -- Придет время, узнаем.
     -- Ого!
     --  И  мы  знаем,  каким образом  могут быть  полезны контактеры,  если
говорить о Станиславе.
     --  Будя,  -- ответила  Сама.  --  Приступим  к делу. Вы  руку  Стасика
принесли?
     -- Конечно. Мы предупреждены.  Отличные изображения линий  на всех двух
ладонях.
     -- А изображение личика, о чем тоже говорилось, есть?
     -- И это есть.
     Сама   разложила  три  листа  (две  ладони  и   лицо)  перед  собой,  и
сосредоточилась, и оцепенела вдруг, неподвижно рассматривая эти изображения.
     Замогильная, но наполненная энергией тишина  овладела комнатой. Замерли
даже мыши.
     "Решается судьба Стасика", -- подумала Ксения.
     И  внезапно  Сама  завизжала ни  на  что  не  похожим  голосом.  Тишина
разорвалась.
     Сама посмотрела полубезумным по силе взглядом на сестер.
     -- Вы что, с ума сошли! -- каким-то лаем выкрикнула она.
     Алла и Ксения онемели.
     -- Кто вы?!! --  голос женщины  срывался, а взгляд метался из стороны в
сторону, как пойманный демон. --Да вы что?.. Да ведь это... Кто?!! Что?!!
     Потом взгляд ее потерял всякую связь с речью, и она опять завизжала. Из
маленького рта выступила пена, она вскочила и разорвала в клочья листы.
     "Она нас убьет", -- мелькнуло в  уме  Ксюши, и сердце ее превратилось в
живой комочек сладкой любви к жизни.
     Но блуждающий взгляд  Самой твердил о другом, о том, что она просто вне
своего ума.
     Внезапно Сама зашипела и с этим звуком выбежала в коридор.
     --  Чтобы  все  провалилось,  наконец...  Ха...  ха-ха! --  взвыла  она
непонятно, подняв голову к потолку, точно увидела там свой предел и страх. И
с этим завыванием выскочила из квартиры.
     -- Надо бежать отсюдова! -- воскликнула Ксюша.
     Но в комнату всунулась голова деда Игоря:
     -- Не убежите так просто... Не убежите!
     Сестры  рванулись в коридор. Но там  у двери на выходе стояли Потаповы,
похожие на разбушевавшихся гномов.
     -- Это вам так не пройдет, -- сказал Петр Петрович, пошатываясь.
     -- Да мы на вас Мишу сейчас выпустим! -- закричала его супруга.
     Из чулана донесся хохот.
     -- Только через мой труп! -- с криком возразила бабуся.
     -- Да что  вы  сделали с Самой, что  произошло, где ваш Стасик, кого он
довел?! -- Петр Петрович затопал ногами.
     -- Да они на Саму посягнули, -- прошамкала  Любовь Матвеевна. -- Теперь
нам не жить.
     Из чулана донесся  оглушающий стук:  это Миша ломился  в  дверь.  Алла,
схватив  за  руку  Ксюшу,  юрко  проскользнула между хозяином  и  бабусей  и
выскочила с сестрой за дверь.
     -- Уши бы у вас отвалились! -- услышали они на прощанье.


     Алла и Ксюшенька еле отдышались на улице.
     -- Могли умереть, -- сказала Ксюша.
     -- Надо срочно позвонить Лене, а потом выпить, -- решила Алла.
     ...Голос Лены был спокоен как никогда.
     --  Встретимся через час в нашей  стекляшке у метро "Парк культуры", --
предложила она.
     "Стекляшкой" оказалось кафе у радиальной линии "Парка культуры".
     Взяли гору пирожков, кофе и по рюмочке каждой.
     -- Я  вот что хочу сказать, сестрички, -- начала Лена, лихо опрокинув в
себя рюмашечку. -- Все прошло как по маслу. Теперь надо сделать выводы.
     --  Какие там  выводы?! Миша мог  ворваться, и  что  тогда?!  -- слегка
нервно воскликнула Ксения.
     Лена укоризненно на нее посмотрела.
     --  Во-первых, я была на сто процентов  уверена, что  его не  выпустят.
Во-вторых, ничего бы вам Миша не смог причинить, если бы даже проклял вас со
всей лошадиной силой... Вы защищены,  -- резко заключила  она. -- Иначе я бы
не рекомендовала вам  этот эксперимент. Такие типы, как он, ничего не  могут
причинить тем, кто из нашего окружения, например...
     -- Естественно, Леночка, -- зря мы, что ли,  погружались  в метафизику,
но нежное женское "эго"...  все-таки встало на дыбы, -- закончила Алла. -- А
Сама -- мощный и дикий фрукт, ничего не скажешь.
     --  Отчего она  словно  в ад полезла? --  рассуждала  Ксюша,  откусывая
пирожок. -- Надо же,  чтоб данные  Стасика  так  довели  эту  жуткую бабу  с
глазами пугливого льва.
     -- То-то и оно,  девочки,  --  ответила  Лена,  выдохнув.  --  Но сеанс
окончен.  Цель   достигнута.  Если   Сама  пришла   в   дикообразный   ужас,
прикоснувшись к ситуации со Стасиком,  то вам, Алла, лучше туда не соваться,
и поставьте точку на этой истории. Саму просто так не выведешь из себя...
     -- Значит, Нил Палыч прав, -- задушевно и задумчиво прервала ее Ксюша.
     -- На то он и Нил Палыч, чтобы часто быть правым, -- заметила Лена.
     Чашки с кофе уже опустели,  но подошла официантка: "Вам еще?" -- "Еще",
-- был ответ.
     -- Аллочка, я вам советую: главное, выбросите Стасика из головы. То, во
что он влип, доконало даже Саму. Если он и вернется, он будет не похож ни на
кого и ни на что.
     --  Конечно,  Аллочка,  -- всхлипнула Ксюша.  --  На  тонком  уровне он
столько чудовищ  на  своей  спине принесет,  если  придет...  Какой  он  муж
будет?.. Зачем тебе такой супруг?
     -- Не мучь, Ксюша.
     --  Брось. В тебя столько  влюблены, -- парировала Ксюша.  -- Влюблены,
ладно. А вот Саша Смирнов тебя любит. Из нашего круга. И глаза у него не как
у людей. А то куда ни глянь, одни люди и  люди.  Когда ж Боги-то к нам опять
нагрянут, как во времена Трои?
     -- Вся эта история со Стасиком  не хуже вторжения Богов, -- усмехнулась
Алла.
     -- Ты лапочка. Ура! -- воскликнула Ксюша. -- Поставим точку!
     -- Только Андрей точку не поставит. Но это его дело, -- тихо произнесла
Алла.
     И все они опять выпили за непостижимое. "А я  к Стасику хочу", -- тайно
подумала Ксюня и оборвала себя.
     На Москву лег туман.




     К  Степану  стала  подбираться   тоска,  и  тоску  он   нередко  любил,
блаженно-недосягаемой любовью.
     Начиналось у него обычно с любимой в этом случае песни:

     Шла машина грузовая,
     Раздавила Николая,
     И на Колю свысока
     Смотрит желтая луна.
     ...
     Молвил Федору Максим:
     Ну-ка сбегай в магазин.
     ...
     Шла машина грузовая,
     Раздавила Николая,
     Над его башкой несчастной
     Тихо светит месяц ясный.
     ...
     Хорошо Максим играет,
     Даже крыша разъезжает,
     Федор громко так поет,
     Спать соседям не дает.
     ...
     Шла машина грузовая,
     Раздавила Николая.
     ...

     Степан  видел в  этой  песне свой  собственный  перевернутый  смысл.  И
вообще, когда подступала тоска, он пел членораздельно, а не так, как обычно,
что-то мыча.
     "Разъединит нас только жизнь, а не смерть", -- блуждающе проговорил он,
закончив внутренне пение. Осмотрел пространство. Ничего в нем интересного не
было. Было интересно только то, что в пространстве отсутствовало.
     Степан  задумался.  Тоска у  него  была не от ума  и не от сердца, а от
тоски.  Она спускалась, точно  с  неба падала, или  же выходила изнутри  его
самого, из утробы пустоты.
     Степан встал  со скамейки, захотелось  кого-нибудь побить, лучше дерево
или самого себя.
     Надо было смотреть вдаль. Тоска вела туда, где было больше всего тоски.
     И  Степан Милый побежал.  Бежал он думая,  а когда сидел  -- обычно  не
думал.  Не мог он,  однако, понять,  почему он жил семьдесят лет назад, если
сейчас  ему, наверное, около сорока. Может  быть, он просто  заснул где-то в
поздней юности, точнее просто забылся?  Он любил забываться, хотя бы  просто
на время.
     Мальчик встал на пути бега. Отсутствующе поцеловав его, Милый продолжал
бег. Подпрыгивал от радости: тоска уже овладевала им насквозь.
     "Теперь хорошо лечь на траву с  пивом  и попробовать  понять корни моей
тоски", -- подумал он вдруг вполне разумно.
     Но где взять пиво?
     Вдруг взгляд  Степана упал  на пень.  На пне стояла нетронутая  бутылка
пива,  и вокруг нее по пню бегала мышь. Слегка  удивившись, Степан подошел и
взял  пиво. Мышь  не  исчезла,  а продолжала бегать по кругу на  пне, словно
завороженная. Степан ушел с пивом вдаль, лениво открыв бутылку и  отхлебывая
из нее... Вдруг он опустил голову,  и ему показалось,  что кто-то, окаменев,
глянул на него из глубин падшего мира... Пиво оказалось вкусным.
     "А вот и травка", -- мелькнуло в его уме.
     Кувырнувшись, но не повредив бутылку, он нашел себя на земле глядящим в
небо. Бутылка была во рту.
     Тоска поднимала его все выше и выше -- только в какие дали?
     "Не  дай  Бог сейчас  думать,  не  думая, --  решил  Степан. -- Тогда и
разгадаешь некоторые корни  тоски. А зачем  ее  разгадывать? Хорошо бы знать
лишь, куда она меня приведет".
     Но  как познавать во мраке, которым ты  сам  стал?  "Но тоска -- это не
мрак, это путь", -- кто-то тихо шепнул в  сознании Степана. Шепнул нежно, но
твердо.
     Степан  потерял  способность  мыслить.  На время,  конечно.  Сейчас  бы
попрыгать, барахтаясь  в тоске,  как в океане. От  тоски сердце  переставало
быть  сердцем и весь  он переставал  быть человеком  или  даже существом,  а
становился неким сгустком непонятного начала.
     В ответ на такое Степан обычно начинал хохотать, и его хохот был одинок
и бесцелен. Но зато порождалось веселье. Так стало и на этот раз.
     Его смех разбудил спящих под землей тварей. Лучше бы он так не смеялся.
Разбежались даже мальчишки, игравшие рядом в волейбол.
     "Чего же мне  не хватает, по чему я тоскую? -- снова возникли у Степана
мысли. -- Нет, мне  всего хватает. Ксюша  во мне, и Безымянная  тоже. Мне не
хватает тоски. Вот в чем ключ".
     И на этом Милый потерял сознание  --  но не совсем, а в обычном смысле.
При этом существовать физически мог. Другой, потеряв сознание  (как  кошелек
некий), --  лежит,  а  этот  встал и  пошел.  Далеко,  далеко,  туда, где за
мерцающим  горизонтом  светилась страна великой  вечной тоски. И веселье все
больше  и больше охватывало Степана.  "Вот оно, счастье,  раз я иду к вечной
тоске", -- подумал он. И шел, и  шел, и шел.  Страна абсолютной тоски манила
его...
     Очнулся  Степан на диване. Диван был  поношенный и кем-то выброшенный в
переулочек.
     Степан с  надеждой осмотрелся вокруг.  "Да вот он, как я  не понял", --
воскликнул он про себя. Взгляд его впился в фигуру человека, пляшущего около
ямы.
     --  Конечно,  это  он.  Как долго я  его ждал,  -- почти вслух произнес
Степан.
     И человек откликнулся. Раздвинув руки для  объятия,  он пошел навстречу
Степану. Они обнялись и поцеловались.
     -- Ты кто? -- спросил Степан, забыв.
     -- А ты?
     -- Все понял, -- осенило Степана.
     -- И я все понял, -- ответил человек.
     И,  обнявшись, они пошли в  лес, ибо в Москве, несмотря  на то  что она
город, можно найти лес.
     Присели на два пенька. Но потом человек отскочил к дереву.
     -- Этот  мир, по сути, -- черная  дыра.  Никто этого не  замечает, хотя
помирают все и сквозь смерть можно видеть. Но у нас, в Рассее, к черной дыре
идут лихие люди. Пусть их не  так уж много,  но они  знают, что делают.  Они
пляшут у  самого обрыва  в  черную пропасть. И я  вот такой плясун. Но  есть
которые и прыгают или перепрыгивают -- понять нельзя. А как тебя зовут-то?
     -- Меня Степаном.
     -- А меня Данилой. Так и зови. Степан загорелся радостью жизни.
     -- Надо же, --  сказал. -- Я тебя  жду давно.  Мы, по-моему,  в детском
саде в тридцатых годах вместе учились, а потом разошлись. Не помнишь?
     --  Да выбрось ты все это из головы. Тридцатые годы, девяностые  -- для
нас  разницы  нет. Мы,  скорее, где-то  еще виделись,  но где --  определить
человечьим словом нельзя. Подумай о настоящем. Что будем делать?
     Степан захохотал. Данила даже вздрогнул.
     -- Как  ты  хохочешь,  однако, неприятно... Но  и я  пляшу порой  также
неприятно... около черной дыры. Неприятно для самого себя. Эх!
     --  Давай-ка  будем вместе  -- ты плясать, а я хохотать  в одно и то же
время... и где надо.
     Наконец Данила и сам рассмеялся.
     -- Мудрый  ты  человек, Степан, потому что ничего человеческого в  тебе
как будто не  осталось,  кроме  любви. Но то качество не только  человека. Я
вот,  когда пляшу у края, совсем забываю,  кто я есть. Не токмо что, мол,  я
есть человек, но вообще... И что плохого? Живу себе.
     Степан важно ответил:
     -- Нам надо научиться быть вместе,  не по времени, а по душе. Язык друг
друга мы и так понимаем, но дальше будет трудней. Угу?
     --  Угу,  -- ответил  Данила.  И  продолжил:  --  Для  начала  лучше не
углубляться. Пора отдохнуть. У меня  тут рядом  яма  есть --  там  бутыль, а
закусь в карманах. Поговорим о легком.
     И  они  расселись под родными деревьями, около Даниловой  ямы.  Кусты и
травы по-родственному ласкали их своими взорами. "Все вокруг живое и родное,
-- вздохнул Степан. -- А вот Стасика мы потеряли".
     И он поведал Даниле об исчезновении Станислава.
     Данила выпучил глаза.
     -- Да он, поди, теперь среди нас.
     -- Среди кого "нас"?
     -- Среди моих... Потом узнаешь... Расскажи-ка еще поподробней.
     Степан рассказывал и рассказывал.
     -- Ты мне суть Стасика выложи, -- увещевал его Данила.  -- Ты ведь  его
хорошо знал.
     Степан, как мог, выразил:
     -- Человек он был малодоступный. То, что непонятно, не  скрывал, а  то,
что понятно, прятал. И очень самолюбив был, до кошмара самолюбив. Как-то мне
сказал: "Я, Степан, жить не могу, потому что самолюбие не позволяет".
     Данила сморщился. Тут же выпил.
     --  Ты  вот мне  детальки,  детальки... Про исчезновение  и другие,  --
проговорил он.
     И Степан уточнял.
     В конце концов Данила покачал головой и заметил:
     -- В общем, теперь сомневаюсь  я, где  он сейчас.  Но если он тебе  так
дорог,  буду искать.  Поищем и, может, найдем.  Отсюда  не так просто совсем
исчезнуть.  Ишь, распоясались  как.  Куда ни ткни, одни  контактеры.  А мы с
тобой иными высшими путями идем!
     И Данила поднял глаза, но в какую сторону -- Степан  не мог определить,
хотя и не выпил почти.
     Бутылку припрятали опять. Встали.
     Данила вдруг почернел. Мрачен стал до неузнаваемости.
     -- Но веселье есть, -- добавил он, оцепенев на мгновение.
     На этом расстались до утра.




     На следующий день они,  Степан  и Данила,  распивали бутылочное пиво на
скамейке недалеко от шумного проспекта. Но им ничего не мешало.
     -- Во мраке есть счастие, Степан, -- медленно говорил Данила. -- Но я и
свет  люблю.  Мне везде хорошо -- и в  свете, и во  тьме... Но скажу тебе на
ушко: во мраке лучше. Мрак и есть счастие, Степан. Для меня. Потому  я пляшу
радостно. Лихой я человек. И  черная дыра меня тянет, но  не затянет совсем.
Не прыгун я туда пока. Я от жизни не отказываюсь и от Рассеи тем более.
     --  Вишь, Рассея-то в каком запустении, -- проговорил Степан. -- Дух ее
куда-то спрятался...
     --  Ерунда.  Это  внешне  и рассеется. Впереди --  ох как  всего  много
впереди, Степан!
     Степан вздохнул.
     --  Хочешь,  я буду твоим Вергилием, --  продолжал его  новый  друг, --
слыхал про такого?
     -- Я  его сначала во  сне видел, --  ответил  Степан.  -- А  потом  мне
объяснили подробней, кого я видел.
     -- Кто же объяснил?
     -- Да  мои, Ксения  и  Алла.  У которой  как раз  муж  пропал,  Стасик.
Метафизическими они себя называют. От них я и в  книжке прочел. Я Вергилия в
бане читал.
     -- Это  хорошо,  что  ты его сначала  видел, а потом уже  прочел.  А со
Стасиком мы попробуем разобраться. Так ты согласен?
     -- С тобой -- почему нет? Я ж тебя вижу.
     -- Только  вести я  тебя  буду  не  по  загробным лесам  и  полям, а по
тутошним, но  не совсем,  далеко не совсем  тутошним. Увидишь.  Это  тебе не
Вергилий. Тоже  круги,  но какие.  И главное, с  людьми  этими познакомлю. С
обитателями. Но о них ни слова пока. Сам увидишь  и  должен понять,  хотя бы
чуток... Все про них никто не поймет.
     Степан обрадовался.
     -- Да меня хлебом не корми, только дай поискать  счастья с такими. А то
я, Данила, в забытье впадаю от тоски. Я, наверно, лет десяток, а то и больше
так забылся.  Очнулся, а  все  по-прежнему. Что тут может меняться, подумал,
одно видение только,  видимость.  Если б не Алла, Ксюша да Безымянная, я  бы
запил. И еще  Пустота странная спасает. Увидишь ее в себе -- и рад. Свободно
и дико там... Я вот с  тобой  разговорился, потому как ты иной, а  то у меня
сейчас большой провал бы был.
     --  Ты молодец,  Степан,  --  мрачно  ответил  Данила.  --  Сплясать-то
хочешь?..
     -- Потом, потом...
     --  Ладненько.  Допивай  пивко  и в  путь. С  новым  Вергилием. Русским
Вергилием. Потому тебе не страшно будет и ты многое поймешь...
     -- Далеко идтить?
     --  Для начала на  автобусе доедем. Потихоньку, потихоньку будем дверцы
открывать и заглядывать. Вместе. Ты годишься для этого, Степан.
     Они встали, нашли автобус и поехали. Автобус качало,  трясло, пассажиры
ругались, а водитель в ответ угрюмо молчал.
     --  Как он ведет, окаянный, -- шипела рядышком с Данилой старушка. -- В
канаву, в канаву нас сбросит наверняка.
     --  Не  преувеличивай  мать,  --  сурово оборвал  ее высокий  дядя.  --
Трясанет, а потом мозги опять на место встанут. Не бойсь.
     Проехали с часок, к окраине.
     -- К кому же мы едем-то, а, Данила? -- спросил Степан, проснувшись.
     -- Как к кому? К Парфену Платонычу. С него и надо начать.
     -- А вдруг его нет дома?
     -- Он дома всегда. Последнее время. Не хочет нигде быть.
     Скоро оказались за  пределами Москвы, за кольцом. Ехали по шоссе, вдоль
которого  приютились  низенькие деревянные домики,  мелькнула церковь, потом
все пустее. Но домики попадались.
     На  каком-то повороте  вышли.  И пошли  прямиком  к  обычному домику  с
садиком и огородом на отшибе.
     Долго нажимали кнопку  звонка  у калитки.  Наконец послышались  шаги  и
мутный  шум.  Открылась калитка,  и  пред  ними  предстал  лет  сорока  пяти
небрежный  бородатый мужчина, и  рядом  с  ним  -- непомерно  огромный белый
козел, который не жался, а как бы охранял человека.
     -- Парфен Платоныч, мы к вам, -- буркнул Данила.
     -- Если ты с собой и с ним, проходи.
     И хозяин  повел их  к  дому. Козел  неотступно  следовал  рядом  и даже
норовил боднуть Степана.
     Вошли в комнату, и Степан ахнул.
     К примеру, часы стояли на полу, большая  черная собака лежала на столе,
оцепенев, телефон  был заброшен на печку,  картины на  стене  были  повешены
вверх тормашками, наоборот, и  головы изображений там  свисали к полу. Кошка
кидалась из угла в угол. За стеной кто-то мычал, но не по-коровьи.
     Козла тоже впустили внутрь, как будто он был некий хранитель.
     -- Где жена? -- невозмутимо, по-домашнему спросил Данила.
     -- В подполе.
     Жена у  Парфена  Платоныча была бельгийка, Бог весть как попавшая сюда.
Она безумно любила мужа, но пряталась от него куда возможно.
     -- Садитесь,  гостями будете, --  и Парфен Платоныч  указал  на  стулья
около стола.
     Расселись, собака на столе зарычала, но с места не двинулась.
     -- Как лежит, так и лежит, -- задумчиво отметил Данила.
     -- Угощаю только водой,  ты знаешь, Данила. И  Парфен поставил  на стол
ведро воды с кружками.
     Тут даже  Степан  вопросительно  взглянул  на  Данилу,  но  тот  кивнул
головой: дескать, все идет как надо.
     Козел блеял,  кошка металась, собака спала,  звенел телефон на печке, к
которому никто не подходил.
     Из подпола доносился смех жены.
     Выпили по кружке холодной чистой воды.
     -- С чем пожаловали? -- спросил Парфен.
     --  Да не с чем, Парфенушка. --  Данила вздохнул. При его мрачности это
было странно. -- Просто хотел другу тебя показать.
     -- Раз друг, то пусть смотрит, -- сердито согласился Парфен.
     Потом посмотрел в окно и вымолвил:
     --  Какая  темень на  дворе, какая  темень.  Степан  вытаращил  глаза и
произнес свои первые слова в этой комнате:
     -- Какая же темень, когда совсем светло, только два часа дня...
     Парфен дико посмотрел на Степана.
     -- Я, наверно,  вижу то, что ты, щенок, не видишь. Темень вокруг, а для
вас, для дураков, -- светло...
     Данила толкнул ногой Степана: дескать, не обижайся.
     Но Степан и не думал обижаться.  С радостным изумлением, открыв рот, он
смотрел на Парфена.
     Парфену его взгляд понравился.
     -- Дай руку, человек, -- сказал он и протянул свою.
     -- А ты кто? Нетто не человек? -- воскликнул Степан.
     Парфен  ничего не ответил, но  с подпола прозвенел нежный, серебристый,
даже музыкальный женский смех.
     Никто из гостей, однако, не решался пригласить даму наверх.
     Чаепитие воды продолжалось.
     Парфен хмурился, глядя в окно, и бормотал:
     -- Жалко  луны, хорошо, когда с луны души мертвых на нас глядят. У меня
тогда на душе спокойно. А сейчас вот луны нигде не найдешь... Вот времена.
     Степанушка со всем смирился  и только поддакивал. А про себя думал: "На
этом  свете мало ли кого  можно встретить... А все-таки он хороший человек с
виду..." Данила с удовольствием кивал головой.
     И вдруг Парфен встрепенулся. Глаза его загорелись, борода почернела.
     -- Я клопов в вас вижу, ребята... Клоп в вас растет огромный и с  умом,
как у крыс.
     -- Какой же он из себя, клоп-то? -- строго спросил Данила.
     --  Какой из себя, не  знаю,  а  какой вижу -- не  скажу.  Плохо, плохо
человекам в этом мире стало. Весь земной шар в клопах.
     Степан печалил глаза.
     Схватив ведро и отпив оттуда, Парфен заревел тихим голосом:
     --  И вампиры  кругом. Вампиры!  Кишмя кишат. По всей  голубой планете.
Съедят  ведь в конце концов... Жадность-то  какова, жадность!..  Расплатятся
потом  за  все... Вампиры,  вампиры, упыри! Торжествуют везде!  --  погромче
закричал он.
     Козел встрепенулся  и боднул Степана. К Даниле не приставал,  ибо любил
его.
     Погладив козла, Степан задумался.
     Парфен  между тем  ревел  (уже  во  всю глотку) что-то несусветное,  но
жуткое и разумное. В подполе все затихло.
     И животные замерли, словно не родились.
     Данила слегка толкнул Степана:
     -- Ты должен у меня  все понять. А сейчас уходить  надо. Парфен, не дай
Бог, скоро в транс войдет.
     Степан кивнул рукой.
     -- Парфен Платоныч, нам пора, -- сказал Данила, вставая.
     -- Не держу, -- угрюмо сказал Парфен и пошел провожать.
     У ворот  глаза его опять загорелись,  так  что козел, плетущийся сзади,
заблеял. И у Парфена вырвались слова, хотя он их, видимо, и сдерживал:
     --  Мир  этот создан ошибочно... вкось... вкривь... не так,  как  надо.
Оттого  все беды. А деваться  тварям некуда: живи, и все. А жить и по ошибке
хочется,  тоже тайна это. Тайна,  она даже  в маразме есть...  Поняли?.. Ну,
покедова,  девочки,  клопы  и  вообще  любимые... Ты,  Данила, заглядывай  и
Степана бери, он мне понравился по душе... Неплох, дурень.
     Козел хотел было боднуть Степана, но Парфен остановил его за рога.


     ... Данила и Степан побрели себе  переулочком  к  автобусной остановке.
Ярко и  непринужденно светило солнышко, теплынь  нежила тела,  лесок кругом,
травка, покой. Красивенькие девчата шли за молоком.
     Данила со Степаном присели у остановки, под раскидистым ясенем.
     -- Ну как, Вергилий, что скажешь? -- мрачновато спросил Степан.
     -- Дорогой Данте, -- резко ответил Данила. -- Забудь о Вергилии, прежде
всего. Вергилий, Данте -- это  для  приготовишек,  а вот  "Рамаяна"  --  это
гораздо покрепче. Слышал?
     -- Поэма.  Раза два-три у моих метафизических девчат, -- ответил Степан
и добавил удивленно: -- А ты ученый, Данила. Вот уж не ожидал.
     -- Был ученым.  В юности. А потом озверел. И стал человеком, пляшущим у
черной бездны.
     -- Смотри как, -- совсем уже развел руками Степан.
     -- Забудь. Все, что  сказано  родом людским,  может  быть, в свое время
станет бредом.
     -- Не говори так, Данила. Не пугай. Даже бред никогда не забудется.
     --  Ладно. Не  будем  спорить. Я чувствую, ты немного посек,  что там у
Парфена... Потому  скажу тебе прямо: у этого человека изменилось сознание, и
он стал видеть всю нелепость этого мира. Такой у него дар появился. Он видит
то,  что не видят  другие.  Но ему  трудно все это выразить, что видит,  всю
дурость и  патологию мира сего.  И выражает  это по-своему, по-козлиному,  в
сумасшедших чертах. Поэтому у него все наоборот.
     Степан во всю ширь разлегся на  траве и улыбался в небо, видя там белую
бездну.
     -- Но ведь все это не совсем так. Одна сторона только.
     -- Конечно. В чем-то мир нормален и естественен, и не по ошибке. И так,
и так. И да, и нет...
     -- Это ты из книг вычитал? "И да, и нет" сразу?
     -- Я вычитал это в своем уме, Степан. Я читаю свой ум, как книгу.
     --  Это по-нашему. И не только ум  читать внутри  себя можно.  А больше
даже...
     -- Еще бы, -- прервал Данила.
     Но  в  этот  момент  подъехал  автобус.  Всю  дорогу   они  молчали.  А
расставаясь, Степан сказал:
     -- Надо бы продолжить. У тебя ведь полный короб всяких людей, существ и
чудес.
     Данила обнял Степанушку и шепнул:
     -- Ты наш, наш... Мы продолжим.




     Дядя Валя  фундаментально запил. Это случилось после  того,  как  Даша,
совершенно  обнаглев перед самой собой, предсказала ему,  что он  запьет. За
что и была выгнана  из дома Лены  Дементьевой  -- и отправлена к  родителям,
которые уже подумывали о том, чтобы Дашу показать по телевидению. "Как бы не
опоздать,  таких  все  больше  и больше становится,  лучше  Дашки  еще",  --
волновалась мать.
     А началось с того, что дядя Валя встретился с Андреем. "Я брата никогда
не  брошу,  будь  он  хоть  в  могиле,  --  кричал  Андрей.  --  Я  не  Каин
какой-нибудь".
     И дядя Валя завелся искать  с ним Станислава  Семеновича. "Далеко он не
уйдет, --  кричал  дядя  Валя  в  тихой,  интеллигентной  пивной.  -- Россия
огромная, а для нас места мало!"
     Решили сначала позвонить Потаповым. Андрей, конечно, не знал, в чем там
суть  и  что  было,  но  телефон  у  Аллы  стащил.  "Экстрасенсы  проклятые,
ясновидящие -- с них, чертей, и начнем!" -- убеждал он дядю Валю.
     На звонок подошел Миша, его уже давно не держали в чулане.
     Андрей попросил ясновидящего.
     -- Таких нету, -- слабым голосом ответил Миша, но потом почти закричал:
-- Я люблю вас, я люблю всех, я люблю вас, вас, вас, с вами ничего не будет!
     Андрей обалдел, покраснел, а слов не находил. Крик  перешел на какой-то
звериный рев:
     -- Я люблю вас!
     Андрею показалось даже: "Я убью вас!", и он бросил трубку.
     -- Не трать силы, это бесполезно в случае Стасика.  Так  Лена  сказала.
Пусть она со своими и  занимается тем, что  вне  ума, -- дергал Андрея  дядя
Валя по телефону. -- Нам надо по естеству искать. Так вернее.
     Они встретились и заплакали. Но как искать?
     --  Андрюша, родной, -- сказал дядя Валя, -- надо в  хвост смотреть. Ты
говорил,   что  нашел  его   припрятанную  телефонную  книжку.  Надо  нижних
обзванивать: малознакомых, тех, кого пока не опросили, -- там искать.
     Позвонили и пошли к старушке. (В записной книжке так и стояло: старушка
Аня.)  Зачем она нужна была Стасу -- наверное, он и сам не знал, предположил
Андрей.
     Но  когда он с  дядей Валей вошел, то  глаза стали не своими. Все стены
комнатенки были увешаны фотографиями Станислава.
     -- Вы что? -- отключно спросил он у старушки.
     -- Так это вы брат Станиславу?
     -- Я брат, -- рассвирепел Андрей. -- А  что это значит? -- он указал на
фотографии. --  Вы что, маньячка? Его нет, а вы маньячите?! Он пропал, исчез
неизвестно куда!
     -- Ну и что?
     -- Как ну и что?!
     -- От  Станислава Семеновича этого можно было ожидать. А вы не  хамите,
молодой  человек,  а  то  я вызову милицию!  А почему ваш приятель все время
молчит? Он убийца?
     -- Вы мне ответьте на вопрос: кто  вы брату моему?  У него жена и  брат
есть, а вы кто?
     -- Не вашего ума дело, молодой человек. Я вызываю милицию, хоть убейте!
     --  Пойдем,  Андрюша,  --  печально  произнес  вдруг дядя Валя.  -- Она
сумасшедшая, а может быть, еще похлеще. Ты посмотри, что на всех фотографиях
написано, ослеп что ли?
     Андрей  стал всматриваться. На всех  фотографиях  черным по белому было
написано: "Моя смерть".
     -- Это значит, Станислав -- ее смерть, -- надул губы Андрей.
     --  Пойдем, пойдем, дружок, ничего мы здесь не найдем, кроме смерти, --
нетерпеливо сказал дядя Валя.
     Глаза старушки засветились. И они вышли на улицу.
     -- Надо  было б порасспрошать. Когда видела  его, например? -- бормотал
Андрей. -- Давай вернемся.
     --  Да  ничего она не  знает,  Андрей. Плохой ты психолог. Посмотрел бы
лучше в ее глаза пристально: там светится только смерть. Может быть, вечная,
-- прошептал дядя Валя. -- Пойми только меня правильно.
     -- Всех правильно понимать -- с ума сойдешь,  -- осерчал Андрей.  --  Я
брата ищу, а не старушку.
     -- Надо  в  пивных порасспрошать, Андрюша. Правда, сейчас  пивных-то  в
старом понимании -- нет. Тогда там собирались те, кто все знал, что творится
в Москве и в подполье.  А теперь что? Одна тупая буржуйская сволочь. Надо бы
пройтись по сумасшедшим домам и снова -- по моргам.
     --  Морги и  так проверяли,  не  каждый  же день их проверять.  Человек
каждый день не умирает. И больницы Алла проверяла. А вот сумасшедшие дома --
нет!.. Правда, правда, Валентин! Брат нередко  в транс впадал, может, его за
безумного и приняли! Бежим!
     Но бежать было некуда. Сначала нужно звонить, убеждать, выяснять.
     Шли дни. В солидной психиатрической больнице  издевательский старческий
голос дежурного врача вывел Андрюшу из себя.
     --  Вы  все  ищете, молодой  человек.  Говорите,  брат  пропал.  Так  в
психиатричках не пропадают, здесь живут. И подолгу. Вас самих, я слышу, надо
к нам направить!
     -- Эх вы!  У брата один только  я, наши  родители померли!  Людоеды вы,
больше никто!
     Так шли дни. И наконец  дядя Валя  убедил-таки Андрея опять пройтись по
моргам.
     --  Чем  черт  не  шутит,  -- твердил  он. --  Морг  --  дело  широкое,
всеобъемлющее. От морга, Андрюша, никогда не отказывайся!
     --  Я  и не отказываюсь,  -- угрюмо ответил Андрей. --  Пройдемся  и по
мертвым.
     -- Вспомни этот стих, Андрюша:

     Но выше всех узоры пустоты
     На простыне заснеженного морга.
     Я поцелую губы Вечной Тьмы,
     Но манит бесконечность горизонта.

     Так и  мы, дорогой, -- прослезился дядя Валя, -- ищем то, что исчезает,
чего нет. А уж вечной тьмы нацелуемся.
     --  Пойдем  смотреть  узоры  пустоты, --  помрачнел Андрей,  но  как-то
весело.
     С   моргами,   однако,  оказалось  несложно.  Администрация  там   была
услужливая, полупьяная и где-то заботливая. По  телефону  -- на все  вопросы
отвечали, вникали в детали.
     -- Пропадают,  пропадают,  --  вещал как-то далекий  голос.  --  Но  из
пропащих к нам в  морг редко кто попадает. Куда они пропадают -- не поймешь,
в  воздухе, что ли, растворяются.  Вы  не в  ту службу обращаетесь, вам надо
найти тех, кто все знает. А мы все не знаем, мы тихие...
     Один  раз удалось даже просто, без телефонного звонка, зайти, но внутрь
не пустили:
     -- В бумагах его нет --  что же вы  лезете к нам?  Да еще вдвоем. У нас
безымянных на данный момент  нет,  --  возмутились  в этом морге.  -- Хотите
лицо? Думаете, что по подложным документам сюда попал, ваш-то? Такое бывает.
Но то дело особое.  К начальству  надо идти.  Объяснение писать. Так, мол, и
так. Родственник шалил или его шалили...
     Андрей махнул  рукой: не пускают так не пускают. И через неделю энергия
его выдохлась. Он загрустил.  Хотя Андрей  параллельно  поиску работал, даже
кутил,  но  почему-то как во  сне. "Это не просто  потому,  что брат, -- все
время назойливо думал он. -- Мало ли братьев умирает, в конце-то концов. Тут
что-то особое, не наше".
     Дядя  Валя пел.  Он  любил  петь,  когда что-нибудь кончалось  впустую.
"Жизнь рассосет все", -- думал он.
     И  дни  крутились.  Ксюша возмущалась,  что  куда-то пропал Степан. "Да
никуда он от нас не уйдет, -- возражала Алла. -- Просто встретил кого-нибудь
из полунепостижимых. Знаешь сама, его тянет".
     А  еще  через  несколько дней  сестры  пересеклись  с  Леной в  том  же
застекленном кафе у  метро "Парк культуры".  Лена на этот раз была со  своим
Сергеем,  а Ксюша -- со своим толстячком  Толей.  Уютно расселись впятером в
углу.
     Алла сразу взяла быка за рога:
     -- Нил Палыч сподобил появиться. Ведь он обещал с нами  поговорить,  да
все откладывал.
     -- Жутью от него веет и сыростью, -- заметил Толя.
     -- И что же? Что-нибудь жутенькое брякнул? Новое? -- спросила Лена.
     --  Удивительно,  в  принципе, ничего  нового.  А мы-то ожидали  дикого
откровения.  В основном все то же, дескать, на событии  лежит печать некоего
извращения, а что за извращение -- не известил.
     -- Да, может, он сам не знает,  --  вмешалась  Ксюша, отпивая пивко. --
Чует, что  извращено,  что сдвиг какой-то произошел, а в чем дело -- не дано
ему знать...
     --  Короче говоря,  -- вздохнула Алла,  -- ничегошеньки  он  о Стасе не
знает, в  плане где он и что. Во всяком случае,  нам не говорит, может быть,
скрывает...
     -- На него это похоже, -- вставил Толя.
     --  Его  не  разберешь,  -- продолжала  Алла.  --  Действительно, сырой
какой-то,  мокрый,  а ведь дождя не было. Одним словом, подтвердил ситуацию:
нам не  нужно туда влезать. Дескать,  подождать надо,  если  раскроется,  то
само...
     --  Что ж, он  прав, -- пожала плечами Лена.  -- А  кстати,  я  звонила
Самой.
     --  О Господи! -- только и  воскликнула Ксюша. -- Даже  холод по спинке
прошел.
     --  Но  она стала  меня бояться.  Встречаться не хочет, --  проговорила
Лена. -- Только визжит по телефону и некие тексты из  оккультных книг шпарит
наизусть...
     --  Как смешно!  -- улыбнулась  Ксюша. --  Мы-то  вас не боимся, а я ее
боюсь, нервно, конечно, только, не метафизически...
     Лена расхохоталась.
     --  Но  вы же свои, мы с  вами  из  одной бездны, а  она  -- совсем  из
другой...
     Сергей посмотрел на Лену.
     -- А я скажу одно:  чем больше  знаю свою жену, тем больше поражаюсь ее
непостижимости. Я скоро стану ее тенью -- вот и все. Все мои книжные знания,
Рене  Генон  и прочее, так  и  останутся книжными, не перешли  они в  другое
качество...
     --  Ладно,  ладно, Сергей, брось,  -- прервала его Лена. -- Всему  свое
время. Впереди -- вечность, а не могила.
     И друзья провели еще полтора часа в лихости мысли и в полете.




     --  Телефончик в  морге оставляли? --  из  пустоты раздался слабый,  но
какой-то смрадный голосок.
     Андрей еще не совсем проснулся и лежал в кровати с трубкой в руке.
     -- Что, что? -- бормотнул он.
     -- Так вот вы не зря  телефончик  у нас оставили. Трупик братца у  нас.
Приходите в гости.
     -- Кто, кто вы?
     Смрадный голосочек назвал сам себя, дал адресок своего морга.
     -- Станислав Семенович  Нефедов.  По паспорту трупа. С вашей записочкой
сходится. Попал под машину. Насмерть. Милости просим, приезжайте опознавать.
     Андрей ужаснулся.
     -- Вот и все. Все так просто. Попал под машину... А мы-то...
     С полчаса Андрей метался по комнате, пока не остановился и решил:  Алке
пока не звонить, а сначала опознать.
     Почему-то позвонил дяде Вале и обмякшего его прихватил с собой.
     Ехали долго и молча. Морг оказался захудалым, полутемным.
     Навстречу  им выполз  обладатель  смрадного,  тихого  голоска и  елейно
поздоровался. Оказался  он  как будто стареньким,  но полоумно-жизнелюбивым,
однако без истерики, в тишине, существом, похожим на человека.
     Андрей  особо не  обратил  внимания, прошел  вперед и  тут же вернулся,
сказав глухо:
     -- Он.
     Похожий на человека улыбнулся и вежливо попросил зафиксировать сие.
     Но тут вышла неувязка: Андрей забыл свой паспорт.
     К тому же подвернулся какой-то начальник в белом халате и накричал:
     -- Шляются тут всякие. Наопознают Бог знает чего! Пусть приходит жена с
паспортом, где отмечено, что она не стерва какая-нибудь, а жена!
     Андрей, подавленный виденным, не возражал.
     -- Больше, говорите, у него родственников -- нет? Одной жены хватит! Да
и вы пригодитесь.
     И  Андрею  пришлось сообщить  обо  всем  Алле. По телефону,  иначе было
тяжело.
     Ксюша тут же подъехала к сестре. Алла давно уже жила на своей квартире,
от явлений не осталось ни следа, ни тени.
     -- Ты знаешь, Ксеня, -- Алла говорила вся в  слезах, лежа на диване, --
мы же так любили друг друга. Да, были всякие несхожести, нелады в житейском,
странности. Но  он был редчайший человек, трудноопределимый какой-то. Но  со
скрытым  ядром.  С ним было тяжело.  Но я и сейчас люблю его, несмотря на то
что он от меня почему-то сбежал, скрылся или его скрыли... Люблю с болью.
     Ксюша заплакала.
     -- Люди мы, люди, кругом одни люди, -- невнятно бормотала она.
     --  Знаешь,  недавно, еще в этом  году, мы шли с  ним  по Тверской,  он
чем-то меня глубоким невольно  обидел, раздражил, и  я спокойно сказала:  ну
ладно,  ты устал, поезжай домой,  а мне  еще  надо съездить  к сестре...  Он
как-то далеко задумался и  вдруг тихо произнес: "До свиданья, друг  мой,  до
свиданья".  Каждый русский знает эти  строки  и знает, что это  значит. И он
произнес их не отчаянно, а с каким-то глубоким пониманием всей этой жизни...
Я  сначала ничего, а потом  в метро внезапно стало  тяжело на  сердце, и все
это, и как он сказал, с неким скрытым знанием о нашей жизни, о любви,  и еще
с чем-то необъяснимым, пронзило меня и долго не выходило из моей памяти... И
вот  теперь  почему-то  все  время  вспоминается  это,  и  не  могу,  льются
внутренние слезы, и всю эту  нелепую жизнь жаль, и его, его жаль до безумия,
до...
     Так они провели ночь, наутро уснули.
     Днем Алла поехала в морг с Ксюшей. Взглянула мельком, так было страшно.
     -- Конечно... он, -- сказала.
     И Алла  тут же заметила, что  почему-то улыбнулся пожилой человечек  из
морга. "Сумасшедший", -- подумала она, посмотрев на него.


     Надо было всех оповещать и организовывать все прощание, как и положено.
Сначала гражданская панихида, потом церковь, потом могила. Все это надо было
решать быстро. Но Андрей проявил невероятную истерическую энергию, пытаясь в
ней забыться.
     Алла же первым делом позвонила Лене Дементьевой.
     Лена ответила коротко и неожиданно:
     -- Что-то мне в это не верится. Но потом добавила:
     -- Аллочка, я  во всем  помогу, как скажешь.  И деньгами тоже.  Даже не
думай об этом...
     Но  пока хватало  Андрея. Дядя  Валя,  конечно,  пропал. Но  на  работе
Станислава все откликнулись как надо, а многие -- по душе.
     -- Какой он был замечательный программист, аналитик к тому же  и прежде
всего! -- заявил директор этого предприятия. -- Прежде всего -- аналитик!
     И закончил:
     -- Гражданскую  панихиду подготовим  на все сто  процентов.  Презренный
металл не  жалеть. Траурное объявление должно быть у  всех на  виду, прямо у
входа в наше здание.
     Ксюша  тоже подключилась,  и  Толя  хоть  и  работал много, но  кое-что
успевал. Алла сообщала ему:
     -- Батюшка оказался  очень хороший, все понимающий.  Я ему рассказала о
Стасике более или менее, он ссылался  на бесов. Их действительно всегда было
полно. Рассказал об особых молитвах...
     На кладбище  тоже  отнеслись  с  пониманием. Подготовили  и  машину  --
сначала на работу, на гражданскую панихиду.


     Началось все  невиданно  тоскливым днем. Все вокруг серело  и покрылось
туманом.  За  телом  на похоронном  автобусе поехали только Алла и Андрей да
какие-то рабочие. Все остальные  ждали там, где должна была быть гражданская
панихида.
     Надо было оформить бумаги и скорее забрать труп.
     Оформитель,  сонный, как медведь, долго рылся в бумагах. Так что Алла и
Андрей стали терять терпение.
     Вдруг сонный этот мужик поднял лицо от бумаг и брякнул:
     -- Таких трупов нет!
     Аллу взбесила такая кафкианская тупость:
     --  Да  мы  же  совсем  недавно у вас  были и тело смотрели.  И записи,
паспорт его -- все было!  Какой-то  кошмар, Андрей!  --  воскликнула она. --
Найдите, мы будем жаловаться!
     Сонный опять стал искать.
     -- И потом, почему вы  все  время говорите "труп", -- разозлилась Алла.
-- Надо говорить "тело".
     --  Тело --  это когда живое, -- вдруг раздался из угла  тихий смрадный
голосок. -- А труп -- когда мертвое.
     Алла обернулась.
     --  А,  это вы, -- сказала  она. -- Вот этот человек  тоже знал о нашем
покойном и звонил брату о нем.
     Человек с тихим смрадным голосом на  этот раз только улыбался и молчал.
Улыбался  широкой, мертво-значимой улыбкой.  "Такое  впечатление,  что  этот
кретин знает о жизни и смерти -- все".
     -- Его  зовут  все-таки  Соколовым, --  поднял голову  сонный  чиновник
смерти.
     -- Да  вы ищите,  ищите скорее,  а не спите, -- вспылил  Андрей. -- Нам
ехать  надо  быстрей на  панихиду! Нас  ждут  много  людей! Нашли место, где
спать!
     -- А  его зовут Карпов, --  опять из угла этот  голос, как у крадущейся
невидимой твари.
     Карпов поднял неестественное в чем-то лицо:
     -- Никаких таких значимых нету. Нефедова Станислава Семеновича -- у нас
нет. Нет записи, нет паспорта. Ищите где-нибудь еще, копайте, но только не у
нас.
     Андрей впал в ярость.
     -- Но вы-то, вы-то  нас помните?! -- обратился  он к  жавшемуся к стене
Соколову. -- Подтвердите это и ведите нас к телу, в конце концов.
     -- Какой-то  кошмар! -- взмолилась Алла. -- Если  запись затерялась, мы
опознаем опять.
     -- Да кого опознавать-то, -- опять стал улыбаться  Соколов. --  Чертову
бабушку, что ли? Я вас двоих, к примеру, первый раз вижу.
     Алла  и  Андрей  оцепенели.  Это  уже  было  слишком.  Есть  же  предел
человеческому восприятию. Где они находятся  вообще? В предсмертном сне, или
просто мир стал неузнаваемым?
     Холодный пот выступил на лбу  Аллы, и  сердце,  родное сердце, забилось
так истерически, как будто оно попало в тюрьму.
     Она беспомощно взглянула на Андрея.
     Тот подошел к Соколову и схватил его за горло:
     -- Ты что же, тварь, с ума сошел?! Ты нас не узнаешь?!
     Но  тут  же раздался свисток. Это засвистел сонный оформитель,  Карпов.
Вбежали какие-то санитары. Андрей не  растерялся,  предъявил членский  билет
Союза журналистов и потребовал начальство.
     Алла  молча  стояла,  прижавшись к стене, теряя представление  о том, в
каком из миров она находится здесь.
     Пришел начальник,  в белом халате, толстоватый, но выглядел он  сонно и
замученно.
     -- Нас  ждет  машина. Ждут  сотни  людей  -- скоро начнется гражданская
панихида.  Потом церковь, кладбище. Все ждут, --  стараясь  быть  спокойным,
начал Андрей. -- Где тело?
     -- Какое тело? Пришлось объяснять.
     -- Трупа нету, нет таких, -- вставил Карпов, как мышь.
     -- Спокойно, спокойно, господа,  -- уразумел начальник.  -- Вот женщина
чуть в обморок не упадет. Нет записи -- это еще не все.  Если есть похороны,
значит, должен быть труп. Не пустой же гроб хоронить. Пусть товарищи пройдут
и поищут.
     Это уже было что-то похожее на разум. Алла облегченно вздохнула.
     --  Опять ты  что-нибудь  напутал, -- прошипел начальник,  обращаясь  к
Карпову.
     Алла и Андрей прошли искать.
     -- Труп не иголка, не мотылек, найдете! -- ободряюще  крикнул  им вслед
один из санитаров.
     Они  искали  около часа. В  глазах  стояли одни  окоченевшие  лица,  то
безразличные  даже к  ужасу, то  искаженные судорогой страсти  по  жизни, то
плачущие в смертном сне.
     Алла  знала все особые приметы. Она узнала бы  мужа,  если бы  даже его
лицо было обезображено. Но когда  она видела его  здесь -- оно  не было даже
тронутым насилием случая, это было его лицо.
     ...В конце  концов  они не  нашли Станислава.  Его  тело отсутствовало.
Надежда угасла. Труп исчез.
     Блуждая  между  мертвыми,  Андрей,  чувствуя,  что  свершилось   что-то
ужасное,  что  не  укладывается в  голову,  пытался  придумать  какое-нибудь
рациональное объяснение, чтоб в чем-то успокоить Аллу. Взглянув на нее, он с
удивлением отметил, что она уже более  или менее взяла себя  в руки и первый
шок  прошел.  Она даже  с некоторой  презрительной усмешкой  смотрела в лица
мертвых. Или Андрею так почудилось --  Алла во многом все-таки была вне  его
понимания.  И  в  итоге он  сам впал в истерику. Это  случилось, когда голос
начальника откуда-то из глубины  морга глухо  и  убежденно прозвучал:  "Пора
кончать комедию".
     Андрею как раз в этот момент показалось, что он видит лицо брата, но он
отшатнулся -- вместо Стасика на него смотрело чужое лицо, на котором пучнели
извращенные страхом неживые глаза.
     --  Может, заглянете  еще  на  женскую  половину?  -- прошушукал  рядом
смрадный и тихий голосок.
     -- Вы уберете или нет этого некрофила?! -- закричал Андрей, указывая на
Соколова.  Начальник  чуть-чуть  остолбенел.  -- Тело пропало, и вы  за  это
ответите, милейший!
     -- На что нам тело? -- вырвалось у начальника морга.
     -- На что?! -- заревел  Андрей. -- Да кто вас знает, бандиты проклятые!
Отдайте брата! У вас тут, может быть, целый  гадюшник  некрофилов зазмеился!
Вы на харю этого Соколова поглядите -- и все станет ясно.
     Соколов почему-то смутился и стал жаться к сырой стене.
     --  Да  вы  понимаете,  что  говорите!  --  Лицо  начальника  покрылось
синевато-багровой, как у трупов, краской.  --  Я сейчас милицию вызову, и мы
засудим  вас за клевету при  служебном  исполнении...  Возьмите  свои  слова
обратно.
     Появился врач. Карпов закричал.
     -- Не нравится! Да вы органами  человека торгуете -- это всем известно!
Переправляете на Украину, а там  целая  сеть пауков в белых халатах -- везет
за  границу к вампирам, миллиардерам гнусным, трясущимся, все равно сдохнут,
и никакие их деньги и органы в аду не помогут!
     -- Молодой человек,  как вам не стыдно  говорить так о  врачах, мы  вам
жизнь  спасаем, а вы, -- возмутился более спокойный, чем начальник, врач. --
И что за чушь вы порете! Какие органы! Здесь трупы -- а органы надо забирать
сразу, как только смерть. Вы хоть соображать научитесь!
     Внезапно  наступила странная тишина.  Точно замерли  и  люди,  и трупы.
Словно из этой ситуации нет выхода.
     -- Послушайте, какое-то объяснение должно быть -- Алла подошла к врачу.
     -- Пусть объяснят. Без этого мы не уйдем, -- подтвердил Андрей.
     -- Объяснения  будете иметь на том свете, -- заорал багровый от напряга
начальник. -- А сейчас убирайтесь! Где милиция?!
     --  Да.  Милиционер  тут  у  нас  один  лежит. В углу.  Милиционер,  --
невнятно, но угрожающе пробормотал,  озираясь на трупы, обладатель смрадного
тихого голоса.
     Но его никто не расслышал.
     -- Идем, Андрей. Здесь ничего нет, -- прошептала Алла.
     -- Войдите в разум. Объяснения тогда найдутся, --  примирительно заявил
врач.
     Андрей обернулся на пороге.
     --  Ждите  вызова.  Уголовники по мертвым!  Мы  так дело не оставим! До
встречи, трупоеды!
     Карпов опять закричал. Даже врач встрепенулся:
     -- Прекратите кричать! Вас не режут.
     Как  в  черном тумане, который унес их  в  иной, подземный мир, Алла  и
Андрей  вышли  на  дорогу.  Там их ждали  разозленные  ожиданием  рабочие  и
водитель.
     -- Где тело? Что с вами? Мы уже гроб хотели вносить...
     -- В гроб некого класть, -- прояснил Андрей. -- Произошла ошибка.
     В ответ  все они -- их было трое  --  замолчали. Потом водитель плюнул,
сел в  похоронный автобус и уехал. Вместе с гробом. Рабочие побежали в ларек
за водкой.
     -- Пойдем,  Андрей.  Теперь все равно, --  сказала Алла, и они медленно
пошли вперед, не зная куда.
     Вдруг пред ними возник рабочий.
     -- Выпить-то нужно  вам,  молодежь,  если такая ошибка!  Давайте, налью
чуток. Даже стаканчик есть.
     "Молодежь" вежливо  отказалась,  хотя  Андрей  внутри себя  уже был  не
прочь.
     Вместо водки они взяли машину, и  на этой тачке домчались до дома Аллы,
и вошли в ее уютную квартиру.
     Между  тем   на  гражданскую   панихиду  собралось  много  народу.  Все
интеллигенты. Некоторые важные. Но гроб все не прибывал и не прибывал.
     Ожидающие истомились.
     --  Когда  ж  гроб-то будет? -- уже  угрожающе спрашивали  некоторые  у
самого крупного организатора.
     --  Да  успокойтесь,  господа, -- нервничал  организатор, поглядывая на
часы.  --  Гроб когда  будет,  тогда  и будет. Не медведь, в  лес не  уйдет.
Успокойтесь.
     Но время текло и текло. Волнение  в толпе возрастало.  Советы  сыпались
как из ведра.
     -- Сбегать в морг-то надо. Поискать их.
     --  Если  что-то  случилось, должны объявить.  Молчать в таких  случаях
нельзя.
     А начальство действительно  впало в какое-то ступорное молчание. На все
вопросы -- молчат, да и только.
     Спирту в огонь подлил какой-то  ошалевший  молодой человек, выскочивший
из-за угла, который уверял:
     --  Я только что видел наш похоронный автобус с нашим шофером,  я ж его
как себя знаю.  Автобус был пустой, один шофер, и мчался он, ребята, куда-то
вперед, вовсю, даже красный свет пролетел.
     Ему не верили, хотя вокруг собралась толпа человек десять.
     -- Несся  как "мерседес",  -- объяснял молодой человек. -- Точно сдурел
внезапно. Словно кто-то дует на него.
     В толпе угрюмо захохотали. Чувствовалось, что они сами не знали, верить
или нет.
     Один  из немногих затесавшихся полууглов хмуро покачал головой и шепнул
молодому человеку:
     -- За базар ответишь. Автобус, говоришь, пустой. Проверим.
     Молодого человека  тут  же  отнесло  в  сторону, словно  какой-то демон
вмешался.
     Наконец организатора панихиды куда-то позвали.
     -- К телефону, -- прошептала испуганная секретарша.
     -- Да вы что? -- почему-то напугался и сам этот администратор.
     Андрей  взял  на себя труд сообщить.  Аллочка сидела  на  диване и пила
кофий. Ее чуть-чуть трясло. Андрей решил криком заполнить неловкость.
     -- Да вы поймите, наконец, -- чуть не  орал он в трубку, -- главного-то
нету.
     -- Какого главного? -- бормотал начальник. -- Я сам тут главный.
     -- Трупа нету. Какая может быть панихида без трупа!
     -- А кто же помер?
     -- Неизвестно.
     -- Значит, Станислав Семенович жив?!
     -- Неизвестно. Мы вас не обманывали! Вчерась  труп и паспорт Станислава
Семеновича были в морге -- сейчас ничего нет.
     Начальник заорал дико-отсутствующим голосом:
     --  Врете!  Не  может  быть!  Уголовники! Вы с  ума  сошли  --  срывать
панихиду?!  Люди  ждут, волнуются,  что  мы  --  муху, что ли,  хороним?! Вы
ответите! Где труп?!
     --  Не  ждите.  -- И Андрей  бросил трубку. Через  минуту --  звонок  в
квартире Аллы. Подошел Андрей. Опять организатор. Дрожаще-истеричный голос:
     --  Передайте  немедленно Нефедовой, что мы ее мужа больше хоронить  не
будем. Ни при каких обстоятельствах. И не просите.
     Сам организатор пошептался потом  с другими администраторами, все стали
красными, нервными, как полумертвые, и порешили, что рассуждать не надо.
     Начальник вынужден был выйти к толпе ожидающих  и хотел  было  сказать:
"Ввиду  невыясненных  обстоятельств  панихиды сегодня  не  будет", а  вышло:
"Ввиду невыясненных обстоятельств, а  именно  отсутствия мертвого  человека,
панихида не состоится. Прошу разойтись".
     И тут же сбежал, скрылся с глаз возмущенных людей. Толпой вдруг овладел
непонятный, но затаившийся страх.  Однако находились такие, которые хихикали
в пиджачок или про себя.
     По  Москве поползли слухи,  что  из  одного из  моргов сбежал покойник,
прихватив паспорт и  документацию. Что, мол, докатились до того, что норовят
хоронить живущих...
     Андрей взял на себя и других обиженных. На кладбище ответили руганью, с
матком даже.
     Наконец Андрей закончил.
     --  Алла,  только  священник реагировал достойно, по-православному.  Не
удивился. Сказал, что будет молиться за нас.




     Ближе к  вечеру у Аллы уже ютились, кроме  Андрея, Ксения с  Толей. Нил
Палыча  простыл  и след, и  блеск глаз.  Лена болела, но все-таки собиралась
приехать вместе с Сергеем.
     Алла  явно  и  с  тоской  чувствовала,  что   снова   случилось   нечто
сверхъестественное.  "Опять,  опять, -- шептала она внутри себя. -- Когда же
конец?.. Когда мой муж перестанет меня мучить? Неужели я его, в сущности, не
знала? Кто он, если так?"
     Но все остальные были активно  настроены  на  естественный ход событий:
Ксюша -- чтоб успокоить Аллу, Толя и Андрей -- искренне.
     -- Мы забыли о  том, что мир -- это не сумасшедший дом, -- важно и даже
с торжеством  говорил толстячок Толя. -- Что разум пока еще  имеет права  на
него. Я говорю про естественный разум, о неестественном молчу -- боюсь.  Так
вот, Андрей, начните вы -- вы самый молодой.
     -- Мне трудно, Станислав мой брат. Я сник от своего же надрыва.
     -- Хорошо, скажу я. -- И Толя посмотрел на  темное небо в окне. -- Я не
исключаю  даже   вариант  летаргического  сна  или  тому  подобного...   Его
подобрали, а потом  замяли инцидент. Хотя с трудом верится... На мой взгляд,
первая  нормальность в том, что произошла путаница. Да, да, допустим, весьма
сложная путаница, объяснить которую -- сам запутаешься. Андрей и Алла могли,
к примеру, ошибиться. Не Станислав был там, а человек, на него похожий. Этот
похожий человек украл, скажем, паспорт Станислава, рассчитывая на  сходство,
но потом попал в обвал: его раздавило и так далее.
     -- Но почему все исчезло? -- мрачно возразил Андрей.
     --  Андрюшенька,  это  уже  уголовщина или  какая-то  мафия, --  быстро
напрягся Толя. -- За этим похожим кто-то стоял, паспорт  был нужен для некой
цели,  возможно, был  какой-то  криминальный  клубок,  и трупок  с паспортом
пришлось убрать. Они же  все сейчас могут,  уголовники...  Таким образом, не
исключено,  что  Станислав  жив...  Логично  я объяснил?  --  И Толя  слегка
победоносно улыбнулся.
     -- Слишком логично, -- не удержалась Ксюша со смешком.
     -- Все по здравому смыслу, однако. Одна только  неувязочка, -- вмешался
Андрей. --  Ну  не могли  родной  брат  и  жена  ошибиться  --  лицо  же  не
повреждено. Это надо близнеца, двойника уложить вместо.  Что мы, приметы его
не знаем на лице -- все сразу бросилось в глаза. У здравого смысла здесь нет
шансов.
     Ксюша тут же высказалась:
     -- Да какой там двойник! Таким похожим может сделаться только черт.
     -- Введение черта, конечно, все объясняет, -- добродушно  буркнул Толя.
-- Но версия тоже не ахти: а был ли чертик?
     -- Ладно, хватит, -- раздражилась  Алла. -- Лучше пойду позвоню Лене --
раз больна, пусть побережется, не приезжает.
     Лена пришла  одна на следующее утро.  Ксюша и Толя  еще спали. Андрей к
ночи уехал домой.
     Как только Лена вошла в переднюю, Алла ее тут же спросила:
     --  Почему  ты сразу  засомневалась,  не поверила  в то,  что Станислав
мертв? Помнишь наш разговор по телефону?
     -- Потому что это было бы слишком просто. А эта история со Станиславом,
Аллочка,  проросла корнями  в такие глубины, что исход смертию здесь смешон.
Какая  уж  тут смерть, здесь одна тьма, по сравнению  с которой  и смерть --
светлое пятно.
     У Аллы навернулись слезы.
     -- Аллочка, не плачь, ради Бога. Остановись, пожалуйста, остановись!
     И Лена обняла Аллу.
     -- Войди  во внутреннюю клеть, в свое высшее  Я, ты  же знаешь об этом,
что и как... Это надежная защита.
     -- Лена, у меня недостаточно сил!
     -- Собери волю в единое. Алла, дело в том, что это только начало.
     -- Начало чего?! Ты знаешь?!
     --  Это  тьма. Пока одна  тьма.  Я знаю только то,  что  доступно  моей
интуиции.
     -- Конечно. Такие события должны же иметь развязку, пусть на том свете.
     --  Оставь  тот свет.  И на  этом  чудес  много.  Мы все будем  вместе.
Придется ждать,  что  будет дальше.  И смотреть  на это из внутренней клети.
Любые чувства сейчас опасны. Помни, Алла.
     Поговорили еще немного, быстро и  напряженно. Потом Лена ушла. Ксюша  с
Толей еще спали...
     Дни,  как  ни  странно, продолжались. Прошло  меньше  недели,  как Аллу
вызвали  по  поводу  происшествия  в  морге  и  на  гражданской  панихиде  в
соответствующее учреждение и попросили объясниться. Она написала коротко, но
четко:   муж  исчез  тогда-то,  в  милицию  сообщала  тогда-то,   тело   его
обнаружилось  в  морге тогда-то,  потом тело с  паспортом исчезло.  И больше
ничего.
     Ни о чем большем ее  не допрашивали, хотя дикие слухи все росли и росли
по Москве, проникая даже  в  Питер. Были очень  вежливы. Офицер, ведущий это
дело, был так неестественно спокоен, что Алле стало страшно.
     -- Это все, --  сказал ей только на прощание. Проползли еще четыре дня.
И вдруг поздним утром, она была одна, в квартиру кто-то тихо, точно он был с
того света, постучался. Никаких звонков, один стук. Три... четыре раза.
     -- Кто? -- спросила Алла.
     -- По поводу вашего мужа, -- был вкрадчивый ответ.
     Не раздумывая (пронеслась только мысль: будь что будет), она открыла.
     Перед ней стоял  невысокенький,  плотный человек. Во  взгляде его  было
что-то жуткое, но не агрессивное.
     Вошли в  гостиную, сели.  Жутковатость гостя как-то  сочеталась  с  его
явным миролюбием.
     -- Не знаю, что вам и предложить,  если вы о моем муже, -- тупо сказала
Алла.
     -- Ничего  не надо. Не до  того. Не спрашивайте, пожалуйста, о том, как
меня зовут и как я вас нашел, откуда я и так далее. Это бесполезно.
     Алла молчала.
     -- Алла Николаевна, вы, конечно, любите своего мужа, и потому спешу вас
обрадовать: он жив.
     Алла встрепенулась.
     -- Нет-нет! Морг тоже был. И он, представьте, там лежал. Вы спросите: в
качестве кого? На этот вопрос мне трудно будет вам сразу ответить -- бух,  и
ответ готов.
     Гость вздохнул.
     -- Да-да, морг был в его опыте. Но давно прошло время, Алла Николаевна,
когда  факты  были  просты,  как  правда.  Сейчас   даже   факты  становятся
загадочными... Ну вот, скажу теперь прямо: ваш муж  в упомянутом морге был в
качестве мертвеца, более точно: он был мертв.
     Алла сделала  резкое движение. Ей  захотелось  вцепиться в располневшую
физиономию этого точно свалившегося с луны гостя. Его  добродушие теперь уже
раздражало. "Добрячок-паучок", -- мелькнуло в ее уме, зрачки расширились, по
рукам  прошла дрожь, и  она была готова дать пощечину "этой твари",  забыв о
всех наставлениях Лены.
     --  Успокойтесь,  успокойтесь,  будьте  добры! --  воскликнул гость. --
Всего несколько минут терпения. Сейчас все прояснится. Слушайте.
     Алла чуть-чуть оцепенела.
     --  Так вот, Алла Николаевна, ваш муж, Станислав  Семенович,  попал под
троллейбус, после того как  вышел из  обыкновенного  кафе. Насмерть. Болевой
шок, наверное. Теперь внимательно слушайте, что было  дальше. Меня послала к
вам одна  организация  --  скажу сразу, не таясь: не мафия,  не бандиты,  не
ворье, как обычно,  а сугубо научная организация, правда не совсем, ну,  как
сказать,  официальная,  что  ли.  Научная  --  да,  на  самом высшем  уровне
современных  фундаментальных  исследований  в  сфере  физики  и  космологии.
Кое-что  к этой  характеристике  надо  было бы  добавить, есть  у  нас  люди
несколько иного плана.
     --  Вы  что, издеваетесь надо  мной? -- резко произнесла  Алла.  --  Не
хотите ли вы сказать, что моего мужа воскресили из мертвых?..
     --  Ни в коем случае!  Нет и нет! -- всплеснул  руками гость. -- В наше
время  не то что  мертвых,  но и  живых  не воскресишь...  Короче, мы такими
проектами не занимаемся.
     -- А что же вы делаете?
     --  Мы изменяем  прошлое.  Всего-навсего. Пока  в  локальном  масштабе.
Представьте,  ваш муж задержался бы в кафе на  минуту, всего на одну минуту,
ну задумался  бы  на  мгновение  или увидел  бы  кота, поглазел бы  на  него
чуть-чуть -- и все, никакой катастрофы, никакой смерти. Жил бы и жил дальше.
Развилка  судьбы,  понимаете. И мы научились возвращать человека в ту точку,
откуда начинается развилка,  так чтобы  он вошел в лучший из двух  возможных
вариантов.
     В глазах Аллы засветился  интерес. Алла  вдруг почувствовала, что гость
-- не монстр, не издеватель, не сумасшедший, за ним  стоит что-то жуткое, но
важное.
     --  Вы что же,  берете на  себя  функцию  Творца?  Не  слишком ли?!  --
проговорила она немного хриплым голосом.
     Гость даже обиделся.
     -- Да разве я похож, Алла Николаевна, на творца Вселенной?! Бог с вами!
Мы не творим, а только меняем  варианты сотворенного.  Мы люди простые  и  в
чем-то  сентиментальные.  Ну, попал  человек под машину,  голова  отлетела в
сторону,  умер  --  ну  как  не  помочь  ему?  Скажу  по  секрету:  мы  люди
жалостливые.  Возвращаем  к  исходной точке,  меняем  направление событий  и
времени,  и все,  что  было,  исчезает.  И  на  уровне факта,  и на  уровне,
естественно, памяти людей. Потому, дорогая Алла Николаевна, когда вы явились
за трупом  мужа -- ни  трупа,  ни  паспорта, ни записи,  ни памяти Соколова,
любопытный тип, между нами  говоря, -- от всего этого не осталось  ничего. А
Станислав  Семенович  спокойно  вышел  из  кафе   на  три  минуты  позже  --
представьте,  действительно   бросил  задумчивый  взгляд  на  кота.  И   все
изменилось, все пошло  как по маслу. Встал, увидел, победил --  судьбу,  так
сказать,  и  благодаря нам,  конечно.  Ибо мы познали  тайну  времени --  до
некоторой степени, правда. Вы, наверное, знаете -- в этом  направлении давно
ведутся исследования.
     Тут в сердце Аллы вошла мысль, что все, возможно,  чистая правда. Мысль
не укрепилась, но вошла на несколько мгновений.
     Помедлив, она задала последний, страшный и мучительный вопрос:
     -- И что же теперь со Стасиком, где он?
     Гость молчал.
     -- Как вы на него вышли? Почему именно он? Что с ним?.. Что мне делать?
     Гость помрачнел.
     --  Алла  Николаевна,  что  произошло  с  вашим  мужем  --   вне  нашей
компетенции.  Но  произошло нечто из ряда вон выходящее. Его смерть  и затем
появление из  мертвых -- только небольшой  эпизод  из  жизни этого абсолютно
необычного  человека,  эпизод из того, что происходит с ним последнее время.
Мы отвечаем только за этот эпизод.
     -- Вы  что-то  скрываете, может быть, лжете.  Где  правда? Покажите мне
его, в конце концов!
     -- Мы ожидали такую просьбу. Да, вы можете его увидеть.
     -- Когда?
     -- Очень скоро. Только одно условие: не кричать, не  звать милицию,  не
бросаться к нему. Это будет нелепо и бессмысленно.
     -- Почему?
     Гость вздохнул, словно вышедший из воды бегемот.
     --  Алла  Николаевна,  ваши  друзья,  Нил   Палыч  в  частности,   ведь
предупреждали вас, что ни в коем случае не стоит вам влезать в эту  историю.
Зачем  еще  нам вас предупреждать? Все должно разрешиться само по себе, если
вообще разрешится... Итак, вы хотите увидеть мужа?
     -- Живым?
     --  Именно  живым. Несколько дней  назад вы  видели его мертвым, теперь
увидите живым.
     Алла расхохоталась.
     -- Согласна. На ваших условиях.
     Сердце  ее было  полно безумных предчувствий,  но  в то же время она не
очень верила.  "Определенно, вся эта нездешняя  сволочь хочет свести меня  с
ума, -- подумала она где-то в глубине. -- И во всем виноват Нил Палыч".
     --  Тогда  пойдемте со мной, -- услышала  она, как из сновидения, голос
гостя.
     -- Как, сейчас?
     -- Сейчас. Не вчера же.
     У Аллы вдруг стало легче на душе. "Не убийца все-таки", -- обрадовалась
она, выходя с гостем на лестничную клетку.
     -- Это недалеко, -- сказал гость.
     Они  шли рядом,  молча. Алле  казалось диким  и иллюзорным, что  вокруг
снуют люди и продолжается так называемая жизнь.
     Алла вдруг спросила опять:
     -- Вы можете все-таки ответить, что с ним произошло в целом?
     Гость сухо ответил:
     -- Мы  -- вы  ведь  обращаетесь именно  к  нам  -- этого  не  знаем. Мы
совершаем чудо  в той  сфере, которую познали. Но мы не Боги, чтобы  познать
все. Тем более его случай, совершенно запредельный.
     И опять они пошли молча. Обычные улицы. Вышли на бульвар.
     -- А что за люди несколько иного плана, как вы изволили  выразиться, но
причастные  к  вашей  организации?  --  с  легкой усмешкой спросила Алла. --
Спецслужбы? Небожители? Замаскированные оккультисты?
     Гость ничего  не ответил  и упорно молчал. Как будто ночь опустилась на
них -- ночь не страха, а тревоги.
     Наконец  гость,  словно  ведомый  древними жрецами, сам  повел  Аллу на
второй этаж ресторанчика -- полузаброшенного, до полоумия неуютного.
     -- Передохнем здесь, -- сказал гость, усаживаясь с Аллой у окна. Что-то
заказал.
     Алла с неохотой решила  подчиниться высшей  силе. "Ведь  есть  Промысел
Божий", -- подумала она.
     Подали салат. Гость поглядывал на часы. И вдруг отрывисто сказал:
     -- Посмотрите в окно. Направо. Около дерева. Алла взглянула -- и всю ее
сожгла мысль: "Это конец". Она увидела Стасика, живого Стасика. Да,  это был
он. Никаких сомнений. Стоял около дерева и чего-то ожидал.
     Алла оцепенела, словно в  нее  вошел камень.  Потом хотела крикнуть, но
вдруг  в уме возникло  мертвое, потухшее  лицо Станислава  -- каким оно было
там, среди ушедших. Мертвое лицо сдвинулось, стало как маска, наброшенная на
ее собственное сознание.  И  сквозь эту маску она видела теперь  живое  лицо
Станислава: он улыбался, но в  никуда. Краем зрения  она зафиксировала,  что
гость быстро сфотографировал ее мужа.
     Еще мгновение --  и Станислав исчез в подъехавшей машине. Это  уже было
обыденно, как сама жизнь.
     Алла перевела глаза на гостя и молчала.
     -- Это он, -- прошептала она наконец.
     Гость  протянул  ей  фотографию,  вышедшую  из весьма  современного, по
высшему классу, фотоаппарата.  На фотографии был четко виден Стасик,  словно
он ожил.
     --  Возьмите на память,  --  сказал  гость.  --  И  больше ни  о чем не
спрашивайте. Ведь, кажется, все ясно?
     Алла встала, покачиваясь.
     -- Дойдете домой?
     -- Да.
     --  Ну и  ладушки. А я останусь оплатить  заказ.  И  никаких телефонов,
никаких ненужных контактов. Идите.
     Алла, ничего не ответив, повернулась и ушла.
     Но к дому подходила вся в слезах. Внезапно, поднимаясь по лестнице, она
вспомнила слова Лены  о внутренней  клети, о  несокрушимом  высшем Я внутри.
Затем последовала мгновенная медитация,  вхождение  туда  на  мгновение.  Но
этого было достаточно, чтоб сердце перестало неровно биться. Подходя к своей
двери, она опять была вне высшего состояния, но его молниеносное присутствие
сказалось. Она устояла.
     Открыла дверь,  вошла. И снова бездна стала втягивать в себя. Но память
о высшем удерживала -- удерживала на краю бездны.
     Все-таки Алла позвонила Ксюше: приезжай срочно. Отошла  от телефона.  И
внезапно обнаружила себя перед тем самым зеркалом, где возникли видения. Она
не вздрогнула, но вместо этого стала  танцевать -- перед зеркалом, в котором
когда-то, совсем недавно, виделись отражения скрытых от мира чудовищ.  Аллин
танец был полубезумным -- но только он и отражался в зеркале. Алла танцевала
и посматривала в зеркало: "Где же мой Стасик? Где он? Почему, любимый, ты не
танцуешь  со  мной?  Ответь, появись!  Появись,  ты ведь  и мертвый и  живой
одновременно!"
     Но никто, кроме нее самой, не отражался в зеркале.
     "Ты хочешь опять сказать  мне "До свиданья, друг  мой, до свиданья"? Но
после этого  следует смерть. А ты как-то  перешагнул через это?  Или мне все
это снится, какой поучительный сон  тем  не менее... Ты меня предупреждаешь,
что счастья в любви нет?"
     Когда Ксюша, приехав на подвернувшейся машине, вошла (у нее был ключ от
квартиры), она остолбенела, увидев танцующую саму с собой Аллу. Она подумала
на мгновенье, что сестра сошла с ума, а значит, скоро и ее черед.
     Но  Алле  было не  до сумасшествия.  Точно,  ясно  и  даже холодно  она
рассказала  Ксюше  все.  В  том  числе и о  том,  что  это  только эпизод  в
неописуемом ином кошмаре, который ее гость так и не раскрыл.
     Ксюша не  отрывала глаз  от Аллы.  И  когда  она  кончила,  их  охватил
пришедший из глубины и тьмы абсолютный ужас.




     Степанушка лежал под деревом. Ветви этого дерева казались ему сошедшими
с ума. Впрочем, он не представлял, какой  ум может быть у  деревьев и как  с
него можно сойти.
     Он стал раздумывать об этом. Ему вдруг почудилось, что ума там нет,  но
душа, по-своему беспокойная, есть.
     Думал  он и о том, что  хотя у него самого  ум  есть, но  он ему только
мешает.
     Смутно поразмышлял он и о том, что смерти уже не существует.
     И тогда  в душе его возникла любовь к муравьям. Они ползли по его телу,
но он не чувствовал их телесно.
     "Хорошо  бы увидеть себя,  какой  я есть", -- лениво  решил Степанушка,
хотя  в общем его устраивало в  себе  все  -- и сны, и видения, но  особенно
собственное сознание, которое он чувствовал почти физически, как свое тело.
     "Не надо думать о  том, кто  я, надо просто им  быть", -- рассуждал он,
нелепо разглядывая облачка в небе.
     И  благодушно  пошел  вперед  к  автобусной остановке.  Ведь предстояло
свидание с Данилой Юрьевичем (теперь он знал его по отчеству).
     В автобусе ему пришло в голову заглянуть в глазки пассажиров, родных, в
сущности. Но  все упорно отшатывались от его взгляда, хотя в  нем  было одно
благоразумие. Только одна зубастая девочка лет тринадцати показала ему язык,
сказав, что он все  равно ничего  не узнает.  Не такая,  мол,  она, чтобы ее
знать.
     Но Степан и не хотел никого знать, он просто хотел их всех полюбить, но
особой,  тяжкой любовью.  Увидев,  что  они  не могут любить  тяжко,  Степан
хохотнул, и ему стало жалко всех.
     "Как бы этот автобус не провалился куда-нибудь, -- прошептал он в себе.
-- Все тут сладкие какие-то, особенно жены, хочу, чтобы все они жили".
     Автобус и правда кривило.
     На верной  остановке Степан сошел. Огляделся. Да, вон он, Данила, машет
ему рукой.
     Степан с радостью бросился к нему.
     Данила на этот раз выглядел далеко не мрачным, но еще более загадочным,
чем когда сидели у Парфена.
     -- Хочешь курицу? -- спросил Данила.
     -- Какую?
     -- Да вон у ларька дают. Недорого. Там и стулья есть. Подумаем.
     --  Это  хорошо. Когда  я  ем,  я  люблю думать  -- для  контрасту, для
противоречия...
     -- Ха-ха! -- засмеялся Данила и похлопал Степана по плечу.
     Когда  наконец сели, Степан всмотрелся в Данилу. И увидел сквозь черные
черты необыкновенный свет. Не разума свет, а другой, совсем забытый людьми.
     -- Ох, -- сказал Степан, -- а книжка-то у тебя какая, про что?
     Данила книжку какую-то положил на столик.
     -- Совсем древняя, Степан, манускрипт это. Прочесть его мало кто может.
     -- Ну-ну.
     Степан оглядел пространство. Оно показалось ему нечуждым. Не было в нем
суеты.  Около ларька всего  три человека, погруженные в себя.  Внутри ларька
никого не было видно.
     -- И не надо, чтобы их видели, -- проговорил Степан вслух.
     Данила согласился.
     -- Тот, кто увидел мать  свою, -- тот  уже земной. Тот же, кто не видит
мать свою, -- тот от другого мира, -- прошептал Данила, глядя вдаль.
     --  Ты и  душу  знаешь, и  книги,  --  ответил Степан.  -- А  как  твой
Парфен-то поживает?
     --  Совсем, до конца  почти, опознал нелепость  мира сего --  и притих.
Совсем,  представь, Степанушка, затих,  как мышка. Может, испугался немного.
Но это у него пройдет. С ним бывало такое.
     Степан вздохнул.
     --  А етих, ясновидящих, сейчас развелось,  отбою нет,  --  возразил он
самому  себе.  --  Были  отмеченные  даром  --  ладно,  а  то  многие  --  с
полуталантом, с половинкой...
     -- Это несерьезно. Что они видят? То, что все равно погибнет...
     Степан кивнул головой и спросил, поевши:
     -- Но ты поведешь меня к кому-нибудь сегодня?
     -- Отчего не  повести? С трудом, но я договорился с одним,  --  ответил
Данила Юрьевич.
     И,  поразмышляв  --  каждый  по-своему  -- немного о  Первоначале,  они
тронулись:  в метро, в подземку, сияющую  роскошью сложных времен, вселяющую
бодрость. В глаза пассажирам не вглядывались, но одобряли всех.
     Оказались  далеко  в  стороне от центра и  пошли пустырями.  Пустырь на
пустыре.
     -- Долго ли идти, ноги сломаешь, -- ворчал Степан.
     -- Вон лесок, а вон домик девятиэтажный. Мы почти там.
     Постучали в неказистую дверь на третьем этаже.
     Из    квартиры   тотчас   выбежал   молодой   человек.    Лохматый,   с
пронзительно-тревожным взглядом, обращенным внутрь себя.
     -- Его зовут Митя, -- пояснил Данила Степану. Степан согласился.
     -- Заходите, заходите,  только  ненадолго, --  скороговоркой  отметился
Митя.
     Зашли.
     Однокомнатная  квартира была почти  пустая,  но  не  от бедности, а  из
принципа.
     -- Я пустоту люблю, -- пояснил Митя, усаживаясь за единственный стол.
     -- Как и обещал, я принес вам, Митя, копию статьи этой.
     И Данила вынул из внутреннего кармана пиджака бумаги.
     -- Благодарен, благодарен. Очень благодарен. Хотя я статей не читаю. Но
эту прочту.
     Глаза Мити опять уставились внутрь себя. Потом он заметил:
     -- Мне бежать скоро надо.
     Степан  удивился. Бегал же этот  молодой человек  от самого себя. Очень
себя боялся -- поэтому. Поглядит сам в себя, увидит что-то в душе -- ахнет и
побежит. Так и бегает вдоль и поперек. От себя хочет скрыться.
     Данила только открыл рот, чтоб  объяснить Степану, как Митя  тут же его
перебил и истерической скороговоркой начал:
     --  Да я  сам все  скажу. Мы тут люди свои.  Раз  вы, Степан, с Данилой
Юрьевичем. От себя бегу. Ужасаюсь, знаете, и бегу.
     -- Да вы вовсе не жуткий, -- робко возразил Степан. -- Красивый даже.
     -- Не говорите. Но я сам не пойму, отчего я ужасен. Не пойму, но бегу.
     -- Вы смерть свою не любите, значит? -- осведомился Степан.
     -- Да  нет, при чем здесь смерть. Говорю:  себя боюсь. Гляну  в себя --
увижу огромное, непонятное и еще что-то, даже слов  нет выразить. Увижу -- и
тикать.
     -- Так от себя же не убежишь, -- изумился Степан с добродушием.
     -- Убежишь, если захочешь. Я не просто ведь бегаю. Могу и присесть.
     -- И что?
     -- Глазки  закрою --  чтобы  вовне  и  вовнутрь не  смотреть.  Закрою с
пониманием, не  просто так.  И тишина  наступает.  Себя  не вижу. Ничего  не
боюсь.
     -- Исступленный  вы человек, Митя, --  заметил Данила. --  Слишком уж в
себя не заглядывайте. Может, видите вы там другого, а не себя.
     --  Хватит, хватит! --  чуть  не  завизжал в ответ  Митя.  -- За статью
спасибо. Но не надо в меня тыкать. Я не медведь какой-нибудь в зоопарке.
     -- Никто в этом не сомневается, -- ответил Степан, покачав головой.
     -- Я знаю только одно, -- раскрывал душу  Митя, --  если я  выдержу, не
сбегу,  а загляну надолго внутрь -- меня не будет. Будет тот, кого я не знаю
и понять не могу. Мне страшно.
     --  Это-то понятно,  --  сочувственно проскулил  Степан.  -- Но  почему
бежать-то ногами надо, физически?
     -- Мне помогает. Во время бега я сам  не свой делаюсь. В том смысле  --
что не тянет глядеть в себя, даже после бега, на время, конечно. Потом опять
тянет.  Порой  даже думается  стать другим,  не похожим ни  на  что.  Ну,  я
побежал. Вы сидите тут, если хотите. В холодильнике  что-то есть поесть. Вот
ключ, я прячу под коврик. Все равно все пусто в основном.
     -- Нет уж, мы тоже убежим. Только в другую сторону.
     -- Ваш выбор.
     -- А у вас другие-то методы есть, чтоб не тянуло в себя?..
     -- Есть, есть. Но не ваше это дело, наоборот. Ну, я побежал.
     ...Данила и Степан распивали пиво у заброшенной станции метро.
     -- Хорош, -- сказал Степан, отпив.
     -- Но в жизни может быть опасен. В будущем. Он еще на пути к тому, чтоб
его сознание кардинально  изменилось в сторону от человеческого. Но  это  не
скоро, думаю. Пока он в дороге.
     -- Тебе лучше знать, Данила Юрьевич. Но какой же  он будет, если глянет
в себя навсегда? В себя невидимого до сих пор?
     --  Этого  никто не  знает, -- сухо ответил Данила. -- Бегом -- это  он
шутит почти, я так думаю. На  самом деле он знает, как закрыть дорогу в свою
бездну, если она уже показалась. Но считаю, все-таки глянет. Глянет, куда он
денется.
     Степан поглядел вдаль. И увидел, как Митя бежит -- бежит в лес. "Далеко
пойдет парень", -- мелькнула у Степана мысль, и он широко  улыбнулся в глаза
Даниле, как бы призывая его впасть в сокровенную жизнь.
     Внезапно Степан  почувствовал свое бездонно-чистое  сознание физически,
как свое тело. Это с ним бывало иногда. Тогда свое тело, наоборот, он ощущал
как мечту, как  дымок  какой-нибудь. В этом  состоянии  он и застыл.  Данила
улыбнулся, все  понимающий, и решил помолчать, пока Степан не вернется в ад.
Блаженство длилось недолго, и Степан вернулся.
     Данила   вдруг  попросил  Степана  рассказать  о  своих  метафизических
друзьях. "Из интеллигенции, так сказать", -- подчеркнул зачем-то.
     Степан охотно  и с  прибаутками поведал. "Друзья  они мне, в думах моих
они всегда есть", -- пояснил он Даниле.
     -- Хорошо, познакомь меня с ними, -- предложил Данила.
     Степан согласно откликнулся.
     --  Поглядел  ты  немного, Степан,  на  людей  измененных, выходящих за
пределы здравого смысла очень и очень далеко, теперь ты покажи своих. Они, я
понял, другие, чем мои, и, может быть, мы будем нужны друг дружке.
     -- Там Стасик исчез, -- произнес Степан сурово.
     -- Это тоже обсудить надо... У меня есть наметки, -- отвечал Данила.
     Вдали показался Митя. Он бежал обратно.




     Лене и Сергею все же удалось вывести Аллу  и Ксюшу  из состояния ужаса.
Это  были тончайшие усилия  и  в сфере метафизики,  и  в  сфере чувств.  Они
встречались не раз.
     После этого  немного  затихшая, но  внутри напряженно чего-то ожидающая
Алла принимала в очередной раз у себя Лену и Сергея. Пришла также и Ксюша со
своим Толей.
     --  Хотелось бы услышать  от тебя,  Лена,  окончательно: ты в  принципе
допускаешь возможность изменения прошлого? -- спросила Алла.
     -- В принципе  --  несомненно,  да.  Может быть,  даже для человека. Но
практически, чтобы такое могли совершать  люди, -- слишком  маловероятно.  В
каком-нибудь локальном случае -- допускаю. Но в иных масштабах -- нет, иначе
произойдет тотальное разрушение и изменение уже не этой цивилизации, а всего
мира. Кто-то позаботится и не допустит такого. Ведь рановато еще.
     -- Когда мир агонизирует, и это возможно, -- вставил Сергей.
     Толя   же   возмущался   и   по-прежнему   отстаивал   обыденность.  "В
обыденности-то лучше!  --  приговаривал  он. --  Не готовы  мы  еще пока". И
выдвигал свои нудные  объяснения: да,  в морге  лежал похожий, а  над  самим
Стасом какая-то организация творит эксперименты.
     -- Какие --  мы не знаем, и что хотят -- тоже. В  милицию  заявлять  не
надо --  убьют, если нужно --  и  саму  милицию заодно. Но Стас  жив, и есть
надежда...
     --  Говорун ты, говорун,  --  остановил его  Сергей. -- А  вот  как  же
видения в зеркалах, Нил Палыч и всякие другие феномены?
     Раздался тихий-тихий телефонный звонок.
     -- Это  Нил  Палыч,  его душок,  -- предупредил  Сергей.  --  Пора  ему
объявиться.
     Ксюша подошла, но оказался Андрей.
     --  Как Алла?.. Как ты?..  И то хорошо... А Толя все свою линию гнет?..
Бедненький,  хочет   успокоиться.  А  для  меня,  Ксения,  мир  совсем  стал
непонятен, и потому меня тянет не в бездну, а морду бить прохожим.
     -- Смотри, на тот свет не попади или в милицию, -- обеспокоилась Ксюша.
     И наконец Алла объявила:
     -- Кстати говоря, звонил Степанушка. Более того, он хочет прийти ко мне
послезавтра к вечеру, часов  в пять, чтобы видеть, как  он сказал, "всех". А
потом пояснил, что думает о Ксюше с Толей и Лене с Сергеем и обо мне.
     -- Ему-то  мы всегда  рады, бесценный народный метафизик! -- воскликнул
Сергей.
     --  Но  придет  не один.  Появился  у  него  новый  друг.  Сказал,  что
"необыкновенный". Звать Данилой Юрьевичем.
     -- Что ж за птица такая? -- удивился Толя. -- Как кот на голову...
     -- Раз он сказал  "необыкновенный", значит, не  кот, а свой человек, --
решительно заявила Лена, отхлебнув винца.  -- У  Степана поразительное чутье
на метафизиков.  Он их за километры чует,  где бы они ни были: в  пивной,  в
науке,  на  стройке... И не горазд  он  тем не  менее на похвалу.  А раз сам
удивился от этого человека, то и милости просим Данилу Юрьевича к столу.
     -- Нил Палыча все-таки не хватает, -- покачал головой  Толя,  который в
душе  так  же  ненавидел "обыденность", как и все остальные. Недаром он  так
любил известный стишок: "Милые, обычного не надо". -- "Да, обычного лучше не
надо, -- вздыхал Толя, -- но во всем нужна мера".
     В целом грядущее появление незнакомца все приветствовали.
     -- У Степана глаз верный. Он от нутра не ошибается, -- умилилась Ксюша,
тоже отпив винца.


     Данила и Степан пробирались к Алле. Шли изворотливо. Степан вглядывался
в углы, как будто там гнездились во тьме небожители.
     -- Какой ты странный, Данила, -- шептал по дороге Степан. -- Я странен,
но ты более. При первой встрече был один, сейчас  вроде другой. Хотя и тот и
другой в тебе. Широк ты, Данила, ох широк...
     Москва  гудела своей многогранной,  невероятной жизнью. И Степан слышал
этот гул. Оно было одно к одному: Данила и Москва.
     Улочки и пустыри становились все пустынней и загадочней.
     -- Где ж тут дома? Номеров нет, -- вздыхал Степан.
     Они шли укороченной дорогой, с тыла, минуя шумные проспекты.
     Когда  подходили, Степан, глядя на Данилу, вдруг воскликнул: "Мама!" --
вначале сам не зная почему. Данила не осерчал и где-то даже согласился.
     -- А мать-то у тебя жива? -- спросил он для виду.
     -- Жива  еще, --  кряхтя, вспоминал  Степан.  -- В  Орле  окопалась,  в
домишке с дочкой, моей сестрой, и пьяным мужем сестриным...
     -- Ну вот и объяснил. Где мы?
     -- Вот оно, парадное, -- обрадовался Степан. -- Идем.
     И еще раз  осторожно взглянул на  Данилу. "Там"  уже  все были в сборе:
Лена, Сергей, Алла и Ксюша, Толя с гитарой.
     Как только вошли, Данила упал. Лена испугалась:
     -- Что с ним?!
     -- Не знаю. Не пьян он, точно, -- пробормотал Степан.
     Хозяева  совсем растерялись  от такого гостя. Но Сергей с Толей уложили
Данилу на диван в гостиной.
     "Хорошо, что Юрка у бабушки", -- подумал Сергей о сыне.
     Метафизические  девочки  тем  не  менее  сразу стали  хлопотать  насчет
лекарств. Данила лежал молча, лицо бледное, глаза закрыты.
     -- Ничего,  сам и откроет, --  уверенно высказался Степан. -- Видно же,
что он жив, но хочет около смерти немного побыть.
     Ксюша подумала и согласилась.
     Вдруг  из  уст  гостя  почти шепотом, среди общего молчания,  вырвались
слова... Необычные, но близкие по звучанию.
     --  Да это на  санскрите!  -- воскликнул Сергей  (он немного  знал этот
язык). -- Только текст непонятный, чувствую, не индусский даже.
     Потом  прошептались русские слова. Но тихо-тихо. Вроде того, что Бог не
знает Свою последнюю тайну и ищет ее найти.
     Однако такой смысл виделся предположительно, слова были  обрывочны и не
ясны.
     Потом  все  кончилось.  Все  молчали,  не зная,  что  и  думать. Данила
оставался не здесь.
     -- Ну и  пусть  будет  пока  не  здесь. Может быть, он еще  чего-нибудь
скажет, -- уважительно по отношению к Даниле вымолвила Алла.
     --  Правильно.  Пульс  у него нормальный. Пусть  себе лежит.  А мы стол
накроем около него и сядем рядышком, -- обрадовалась Ксюша.
     Так  и  решили:  не   будить   пока.  Расставили  столик  с   печеньем,
бутербродами,  конфетами, винцом  и самоваром.  И тихонько,  с  уважением  к
лежащему, расселись, поглядывая на него...
     Когда  же разлили чай, Данила  вздохнул и открыл  один  глаз.  Глаз был
дикий и не вязался с текстом, который он произносил лежа.
     Другой глаз упорно не открывался.
     -- Надо познакомиться, наконец, -- сказала Ксюша. -- Пусть он и с одним
глазом. Ничего. Кое-что видать.
     Но ответом была благоговейная тишина. Даже Толя отложил гитару.
     "Хоть бы сказал тогда чего", -- подумала Ксюша.
     И вдруг открылся второй глаз, уже не такой дикий. Данила нехотя, помято
приподнялся на диване.
     -- Прошу прощения. Со мной бывает иногда. Забылся.
     -- Вы, однако, на санскрите говорили, в забытьи-то, -- заметила Лена.
     -- Во время  такого не  только  на санскрите,  а еще на каком-нибудь не
существующем никогда языке заговоришь, -- потверже уже определил себя Данила
и добавил: -- Водочки-то налейте. Заодно и познакомимся.
     В шкафу тут же нашлась и водка. Вид у Данилы был отнюдь не сонный, даже
в  высшем  смысле  сна,  но  замешанный   на  сочетании  всего  мыслимого  и
немыслимого.
     Взглянув на него, проснувшегося, все почти разом запричитали:
     -- Свой, свой... свой!!
     Ксюша  подскочила  к Степану и  поцеловала его--  "молодец, Степанушка,
своего привел!"
     Данила мрачно оглядел присутствующих и мрачно сказал:
     -- Да и вы свои.
     Дружба  немного  истерично,  но состоялась. Сразу нашли общий  язык,  и
беседа потекла,  как  будто давно знали друг друга. Но, с другой стороны, от
Данилы  веяло  чем-то  новым,  непонятным и  ошеломляющим. Один глаз  Данилы
иногда  то закрывался,  то опять  открывался --  непроизвольно, но как надо.
Поражала   в  нем   смесь  дикости  и  интеллектуализма  ангелов.  Понемногу
раскручивали перед ним и историю со Стасиком.
     И  когда  наконец  Даниле  подробно,  с   особенностями,  рассказали  о
происшествии  в морге,  а потом о  появлении на  автобусной остановке живого
Стаса,  --  то  Данила однозначно  всех  изумил. Закончили,  а  он  ут-робно
захохотал, а  потом вообще расхохотался  так, что Ксюша подумала: а ведь его
не унять. Даже Алле -- слегка от безумия -- передался его смех.
     -- Что это вы так? -- поинтересовалась Лена. -- Если столкнетесь с этим
в жизни, то небось вздрогнете.
     -- Да я и так давно вздрогнутый, -- ответил Данила, широко улыбаясь. --
А  если серьезно, то  это же  счастье, если  так... Пора ведь, пора  наконец
взорвать  этот  весь  вселенский  порядок.  Надоел он, вот  так, -- и Данила
сделал резкое движение. -- Рождение, взросление, смерть, покойник. Нет чтобы
из  могилки-то выскакивать,  погнив вволю,  в мире  земном  снова  погулять,
поплясать, песенки спеть под гитару, а потом,  может быть, по  другим мирам,
видимым и невидимым, как перекати-поле пошляться, потом вернуться опять -- в
ту же московскую метафизическую квартирку и покуролесить как следует, гномам
морду набить...
     -- Хи-хи-хи, -- Ксюша не могла удержаться.
     А Лена внимала уже с упоением: Данила другим обернулся лицом.
     -- А то скушно, -- произнес Данила,  сокрушенно покачав головой. --  На
Руси веселие должно быть, а не этот идиотский вселенский миропорядок. Живые,
мертвые... Тьфу! -- Данила даже сплюнул. -- Все иначе должно быть. А уж если
посмотреть  на  теперешнее  земное устройство и  проекты в  этом плане,  так
сказать, то  здесь  такая мертвечина, такая скука  смертная  будет  -- что у
тараканов глаза на лоб полезут.  Тут уж пути два: или превратиться в клопов,
или впасть в безумие.
     -- Ну, это нас не коснется, -- возразила Алла.
     -- Само  собой. Я просто  для  смеха говорю. Мы не антиклопы, -- кивнул
головой Данила, отхлебывая  водочку. -- А вот  вселенский порядок пора, пора
порушить.  Разве  семнадцатый год -- это  революция? Ну,  для истории, может
быть.  А по большому-то  счету  -- так, курицам на смех.  Мертвые не встали,
сознание не расширилось.  Великий  поэт написал: "Мы  на  горе всем  буржуям
мировой пожар  раздуем".  Оно,  конечно,  приятно,  но  уж  больно противник
ничтожный...
     -- Верно,  -- чуть взвизгнула  Ксюша.  -- Мы  не антиклопы! Вы  кушайте
пирожки-то все-таки, Данила Юрьевич!
     -- А вот если переделать строчки, -- продолжал тихо Данила, -- вот так,
к  примеру: "Мы на  горе  демиургам мировой  пожар  раздуем!"  -- это совсем
другое дело, все-таки Боги, мироустроители...
     -- Браво! -- вскрикнула Ксюша. -- А я хочу, чтоб и пожар был, и самовар
с пирогами рядом!
     -- Это по-нашему, по-русски, -- вставила Алла.
     -- Но такой переворот не в человеческих силах только, -- заметила Лена.
-- Нужна подмога.
     -- Можно!  Можно! -- замахал руками Данила. -- Ведь все  связано  --  и
человек, и Боги. Захочет человек -- и высшие силы будут не против. Им самим,
извините, на современный мир тошно смотреть, небось удивляются: ну ползунки,
все кнопки свои  нажимают, нет чтобы умереть и воскреснуть. Да дело вовсе  и
не  в  смерти или в  бессмертии. Погулять надо,  на Вселенную, в  ее тайнах,
глядючи.  Грязное рацио выбросить.  А ведь назревает, назревает  что-то... А
если о России, то Российская империя, СССР,  Российская Федерация -- это все
оболочка, панцирь, а на самом деле была и есть  одна Рассея-матушка, ничем в
глубине своей тайной не тронутая. Одна Рассея, а по ней гуляет лихой человек
-- лихой в духе, в интеллекте. То непостижимое ищет, то песни поет, то около
черной дыры пляшет или с погибелью в жмурки  играет. И ничего, кроме Рассеи,
нет! И ничего больше не надо!
     Всех   охватил   какой-то   необъяснимый  восторг,  ошеломляюще-бурный.
Бросились целовать Данилу, обнимать.  Степан и тот стал жать ему руку, глядя
в его лицо как в бездну.
     -- Хорошо  бы, если  бы  вместо Вселенной была бы одна Рассея  наша, --
выговорила  Лена. -- Ведь Рассея -- это хаос, Россия -- порядок, чтоб Рассею
сохранить.  Должен быть  взрыв, не просто  смена цивилизации,  а  нечто  уму
непостижимое. Если уж  метафизично, то чтоб не  отличить живых  от  мертвых,
обыденную жизнь от Бездны...
     -- Не метафизично, а точно сказала Лена, -- перебил ее Данила. -- Хаос,
великий  хаос, в  котором зерна  непостижимого, -- это наша  Рассея. Золотые
слова ваши, Лена: чтоб обыденная жизнь не отличалась от Бездны. Чтоб умирали
и воскресали на глазах. Чтоб с Богами на ушко шептались -- ну, это  все  еще
цветочки! Непостижимое  должно войти!  И веселие посереди! Надоел весь  этот
порядок: вот тебе  царство живых, вот те мертвых, тут умри, тут  родись. Все
по  порядку,  законы  всякие.  Пусть  потемнеет небо  и  глас Божий  скажет:
"Гуляйте, ребята, гуляй, Рассея, что  хочешь, то и будет, гуляй, страна, где
невозможное  становится  возможным!  Свободу  даю,  конец  демиургам  и всем
золотым снам!"
     -- Ласковый ты наш, --умилилась Лена. -- Чтоб сбылось все это!
     -- По мне,  в  Рассее  и  сейчас предельно  хорошо,  -- заявила  Ксюша,
кутаясь  в платок. -- На  наших буржуев плевать, они ведь тоже  наши, они от
всего этого торгово-денежного летаргического  порядка  сами скоро  запьют. И
либералы с ними заодно. В России в лес войдешь -- какой там мировой порядок,
все Русью пронизано и тишиной. Только чувствовать надо! А в глаза некоторым,
случайно даже, в  метро  глянешь -- Господи, сколько там всего, недоступного
для мира сего!
     Потом наступило время небольшой передышки.
     -- Уж больно дух захватило, надо помолчать, -- сказала Алла.
     -- Весь великий Рене Генон -- с меня сошел, -- заключил Сергей.
     Данила  в  ответ  опять  захохотал,  но  уже не  тем  хохотом  видящего
разрушение миров. Хохот его на этот раз был мирный.
     После  некоторой паузы и возни  с самоваром, матрешкой и разливом чая в
русские,  какие-то  очень  народные  пузатые чашки  наступил  благостный, но
недолгий отдых за чаем.
     Лена прервала его:
     -- Все-таки,  Данила Юрьевич, надо вернуться к Стасу. Теперь вы знаете,
что случилось. Можете помочь? -- прямо спросила она.
     Опять возникла тишина.
     --  Скажу  откровенно, --  ответил  Данила, -- дело  это на самом  деле
жутковатое и серьезное. Да вы и сами это чувствуете. И даже в мою голову вся
эта история пока  не совсем укладывается. И  дело тут  не только в изменении
прошлого. Гораздо глубже надо копать. У  меня  есть только одна наметка,  но
думаю,  она верная. Я знаю  целую цепь особых людей,  они  не связаны  между
собой,  они больше сами по  себе, но  именно через них можно  найти Стаса  и
понять, что с ним произошло в действительности.
     -- Что же это за люди? -- первым спросил Сергей.
     -- Пусть  Степан  скажет. Я  его водил,  -- и  Данила кивнул  головой в
сторону немного ошалевшего Степана.
     -- Бредуны! -- воскликнул Степан -- Но серьезные. Очень.  Суть я еще не
уловил,  наверное,  ведьма  какая-то  мешает. Один  от  самого  себя  бежит.
Чегой-то увидел в себе, от чего чуть с ума не сошел.
     -- Я двоих показал, -- перебил его Данила. -- Это цветочки только. Есть
крайне не влезающие в рамки.
     -- Кто же они? Кто? -- робко бросил вопрос Толя.
     -- Как сказать!  Точно  определить трудно.  Их  пока немного.  Но  это,
вероятно, мировой процесс. Их будет больше.  Это  люди, у  которых изменился
сам тип  человеческого сознания -- в ту или иную сторону.  Они очень разные.
Но  главный признак -- совершенно измененное  сознание.  Они  уже другие, не
совсем люди в прежнем понимании.
     --  Но  это  слишком  глобально,  -- воскликнула  Лена.  --  Ведь  если
изменилось состояние сознания -- меняется все, и мир в том числе. Для кошки,
к примеру, мир совершенно другой, чем у человека...
     -- Конечно, это глобально, -- хихикнула Ксюша. -- Но пока незаметно.
     И выпила рюмашечку.
     --  Незаметно,  потому что  их мало. Они среди  нас, но  пока  мало кто
понимает, что происходит, --  ответил  Данила. --  Ведь, ребята, девочки, --
кошка-то  у  вас  есть,  случаем? (Лена  засмеялась.) Там  может  возникнуть
поворот  в разные  стороны -- зависит  от того, как  пойдет процесс, в какую
сторону  завертится   чертово   колесо.  Среди  них   есть,  мягко   говоря,
мрачноватые,  словно выползли из преисподней, но иной Вселенной, чем наша...
Есть  и  необыкновенные,  как  говорят, просветленные,  но  не  ординарно...
Обычного  ничего  в  них  нет,  правда,  Степан?..  Есть  непостижимые,  как
воплощение  чего-то  иного.  Но есть  и  мерзкие, ой  мерзкие. И  просто  --
особенные, не наши как бы.
     -- Да, это тебе не экстрасенсы или провидцы, -- процедил Сергей.
     --  Еще  бы! --  вздохнул  Данила.  --  Те  горизонтальны,  в  пределах
обыденности: что будет, что  не  будет -- какая  разница, по большому счету?
Это  просто  способности  --  раньше  таких было немало. Но  даже если  этих
талантов станет слишком много  -- и то мир изменится,  но не  кардинально --
потому что  кардинально все может измениться, только  когда  изменится  сама
структура сознания, его характер и вид.
     -- Ну  тогда  это  будет  уже  просто  другой  мир,  Земля  станет иной
планетой, -- заметил Сергей. -- Неужели к этому идет?
     -- К чему идет, пока никто не знает. Но эти измененные очень хороши, не
дай Бог, если некоторых из них станет много, -- ответил Данила, отпивая вино
и посматривая на хозяев уже светлым взглядом.
     -- Кстати, Дашку-то нашу из школы выгнали.  Это ребенок ясновидящий, --
пояснила  Лена  Даниле. -- Во время  занятий  встала во весь рост и  на весь
класс объявила, что  сын учительницы  назавтра  сломает ногу  и  нос.  И тот
сломал,  конечно.  Мамаша  Дашина  теперь  пишет  заявление,  что  провидцев
зажимают.
     -- Тихий такой сумасшедший домик  будет, если такие разведутся по  миру
во  многом числе, -- хихикнула опять пропитанная наливочкой Ксюша. -- Ну,  а
об этих измененных я уже не говорю, --  Ксюша даже немного испугалась своего
голоса при этом.
     --  Кстати,  Данила  Юрьевич,   я  тоже  немного  в  курсе...  об  этих
измененных... Слышала, правда, немного, -- вмешалась Лена, бросившая и пить,
и есть. -- Но почему вы думаете, что через них можно выйти на Стаса?
     Данила  опять помрачнел.  Закрыл один глаз  даже:  "С одним глазом  мне
легче дышать", -- объяснил он.
     Все  опять затихли.  Только Ксюша  ушла в уют собственного  тела.  Алла
думала о том, что есть вещи, которых нет. И Стас то есть, то его нет.
     Данила ответил довольно коротко, но пугающе ясно:
     -- Думаю, что сам Стас -- это  тип почище  измененных.  Но  именно они,
кое-кто среди  них, могут о  нем знать. Ибо случай со  Стасом, по  некоторым
деталям, настолько экстраординарен,  что раскапывать все это  надо только  в
экстраординарной среде. Пока она еще невидима для чужих глаз. Наконец, и моя
интуиция кое-что значит.
     -- Он жив или умер? -- побледнев, спросила Алла.
     Данила с укоризной посмотрел на нее.
     -- Слишком  уж человеческий вопрос.  Он жив в любом случае,  если  даже
мертв... -- Данила опять взглянул на полувдову. -- Хотя простите меня, Алла.
Отвечу по-человечески: он здесь, в этом мире.
     -- Сыграть, что ли, на гитаре после таких слов, -- проявился Толя.
     Сергей и Лена почему-то встали и стали нервно ходить по комнате.
     Лена остановилась около Данилы.
     -- И что же делать? -- спросила.
     -- Я думал об  этом,  --  Данила откинулся  на спинку  дивана. --  Надо
начать  с  одного из  ряда вон выходящего субъекта. Если  б я  его не  видел
собственными глазами, никогда, ну хоть душите меня, не поверил бы, что такие
существуют. Ну не может такой существовать на белом свете -- ан нет,  бытует
вопреки всему, что есть на земле наиважного. Он живет в Питере.
     -- В Питере!  -- воскликнула Лена.  -- Да там живет  мой Учитель, мой и
Сережи.  Он  -- традиционалист.  И считает, что последнее время я сбилась  с
пути и ушла куда-то вбок.  Вошла во бред  мира сего... А  я полагаю, что это
еще круче, чем войти в Абсолют. Заодно бы Учителя повидать!
     --  Да у  нас с  Ксюшей и Толей там много друзей, -- поспешила  сказать
Алла. -- Питер и Москва -- будут вместе!
     -- Надо все  обсудить и высадить огненный наш десант в Питер, -- сурово
заявил Данила.
     В ответ раздалось одно: "Ура!"
     А  потом заметили,  что  Степан откинулся в кресле и впал в забытье. По
его лицу было видно, что он не спит, а сияет и движется духом где-то "там".









     В роду Гробнова Владимира Петровича гробовщиков отродясь не было.  Да и
сам он по отношению к гробам испытывал полное равнодушие. "Ну исчез человек,
и что? --  говаривал он в кругу  интимных по духу друзей. -- На каком-нибудь
свете да вынырнет, пусть и не в теле, а душой. Меня интересует другое..."
     Гробнов  заведовал  частным и  немножечко тайным Институтом исчезнувших
цивилизаций. Собственно  говоря, даже это название было прикрытием, невинной
крышей.  Институт занимался  исследованием  исчезновения цивилизаций,  самим
процессом исчезновения и его причинами.
     -- Не так уж интересны эти исчезнувшие сами по себе, -- как-то сумрачно
высказался  Гробнов,  глядя  в  окно,  потому  что далеко на  горизонте  ему
виделось собственное лицо. -- Исчезли -- и Бог с ними... А вот причины, само
исчезновение,  визг,  плач   --  это,   извините   меня,   извините  меня...
Поучительно.
     И плюнул в окно.
     Исчезновениями  занимались в  его  институте  две странные  молодые, но
ученые девушки и потертый молодой человек, который потом сам исчез.
     Но всем ходом мыслей и разыскиванием фактов руководил один Гробнов.
     Это был человек лет  около пятидесяти, с широкими связями -- научными и
подпольными. Бывал  в  пещерах. Жена  его умерла от укуса  жука, сын уехал в
Китай.
     Был  Владимир Петрович  орденоносец,  но  одевался  он  во все  черное.
Квартирка  его  одинокая  в  Питере  располагалась  в  центре,  недалеко  от
Невского.
     Любил он прогуливаться взад и вперед вокруг памятника Петру Великому.
     Некоторые  смиренные  питерцы,  из  интеллигенции,  конечно,  его  даже
побаивались.  Шептались около  Невы,  что,  мол,  Владимир Петрович  владеет
тайнами  исчезновения и наперед знает, кому и когда положено исчезнуть. Речь
при этом шла как об отдельных существах, так и о целых цивилизациях.
     "Да он  лягушки  не обидит,  --  сомневалась одна  довольно поэтическая
старушка. -- А вы говорите о беде... Никакой беды он в себе не несет".
     Гробнов  отличал  эту  старушку  и  милостиво  ей  улыбался, когда  она
заходила в институт.
     В то же время другие уверяли, что никакого института такого и не  было,
а, дескать, все происходило подпольно, на  частных квартирах.  Но это пугало
еще больше.
     Внушал также  пугливое недоверие  и вид Гроб-нова -- его неестественная
худощавость. "На таких худощавых и гробов  нет, -- шушукались  по  питерским
дворам,  --  гроб  должен  быть заполнен, а  не полупустой изнутри, если  ты
взрослый человек".
     Но более всего озадачивали  его глаза --  неподвижно-дикие, со  взором,
устремленным туда, где ничего не было.
     Один  мальчуган уверял, что Гробнов  просто давно умер, но так  себе --
ходит и ходит. "Учит людей, как жить", -- заключал этот питерский малый.
     В основном же оно все шло хорошо. Однако даже ученые странные девицы  и
пропавший  сотрудник,  при  всей обширности и даже  закрытости их знаний, не
подозревали о тайной мечте Гробнова. Но об этом потом.
     Вот  к такому-то  человеку  и  направлялись  приехавшие в Питер  Данила
Юрьевич (кстати, фамилия его была Лесомин) и Лена с Аллой.
     Данила  знал его почти со своих детских лет. Гробнов был тем, о ком  он
высказался в  том смысле, что если б не видел его, то никогда бы не поверил,
что такие есть.
     Но Данила надеялся, что  именно Гробнов,  владея  своими полуневидимыми
связями, выведет его  на нужного человека.  И имя  его  он запомнил навсегда
(хотя  какое тут имя может быть)  --  Ургуев, точнее,  это  была  всего лишь
фамилия. Имени своего  Ургуев никому не называл.  Но  Данила предчувствовал,
исходя из своей невиданно-сумасшедшей жизни, что именно Ургуев и намекнет  о
деле Стасика.
     Данила остановился у  себя -- у него  имелось что-то  вроде  подвала  в
Питере, и это что-то Данила любил.
     Лена с  Аллой  остановились  у подруги.  Вечером в  день  приезда вышли
прогуляться  по  Питеру. Они любили  этот великий город,  некогда в  прошлом
столицу  их Родины.  "Мистический  город",  --  шептала  Алла, прогуливаясь.
"Город родимых закоулков, углов  и подворотен, -- твердила Лена. -- Только в
этом мраке моя душа отдыхает. Этот город -- памятник нашего величия и  намек
на таинственное будущее".
     Обе коренные москвички давно не  были в Петербурге  и потому как пьяные
шатались по Невскому, заходя в уютные, как утроба, кафе.
     --  Почему здесь девушки такие бледненькие  и худенькие, --  удивлялась
Алла. -- Москвички потолще.
     -- Город призраков, -- шутила Лена. -- Но именно поэтому он неуязвим.
     -- Надо,  чтоб все в нем  проснулось к невиданной  жизни, --  улыбалась
Алла. -- Нам мало одной столицы. Нужны по крайней мере две. А то и три.
     Данила же в этот вечер забрел к  старому знакомому читать  манускрипты.
Свои необычные пляски у черной  дыры он забывал здесь и был подтянут, словно
попал в имперский мир.
     На следующее утро он позвонил Алле и Лене.
     -- Сегодня в пять часов вечера Гробнов готов принять нас. Я умолил его:
человек он сумрачный в смысле неожиданных знакомств. Встречаемся у памятника
Достоевскому.
     Гробнов встретил их полуулыбкой:
     -- Проходите, проходите. У меня кошмар, но умеренный.
     Алла вздрогнула, но кошмар всего-навсего выражался в беспорядке, обилии
черного цвета и старинных географических картах, разбросанных по столам.
     Было  такое  впечатление, что  если  бы  не друг  детства  (Данила  был
ребенком,  когда Гробнов  как-то  раз  принял его,  и  с того  началось), то
Владимир Петрович не предложил бы гостям даже чаю.
     "Если он  на меня еще раз  взглянет этим взором в никуда, я взвою",  --
подумала Алла.
     Но  она  не взвыла.  Гробнов  несколько  раз  эдаким  взглядом,  словно
инфернально-небесными лучами,  пронзил присутствие  гостей,  а  потом  вдруг
порозовел и заговорил, очень бодренько и с напором:
     -- Все понял. Принимаю, принимаю!
     Алла, которая немного ошалела от всего  с ней и ее мужем происходящего,
возьми и вдруг спроси:
     -- Владимир Петрович, когда наконец исчезнет современная цивилизация?
     Гробнов не удивился:
     -- Если сказать глобально -- лет через четырес-та-пятьсот окончательно.
А до  этого  постепенно, с  предзнаменованиями,  процветаниями, падениями  и
хохотом!
     И он показал гостям  копию какой-то  старинной карты с примечаниями  на
латинском языке.
     -- Смотрите, вот где проходят изломы, затопления, провалы, а главное --
исчезновения.
     -- Но Евразия остается! -- выкрикнула Лена.
     --  Владимир  Петрович  забыл  заметить, --  чуть  насмешливо  вмешался
Данила, -- что  современный  человечек  может  и не  признать  в людях  того
времени своих, свой род. А планетку  эту тем более  может не  узнать.  Да  и
некоторые обитатели или гости нашей Земли покажутся  ему странными. Надеюсь,
будет возвращение Богов, ушедших  после  Троянской войны, и так далее, и так
далее.
     Гробнов нахмурился.
     -- Все  это будет совсем  не так, как  у  древних. И  вы  это прекрасно
знаете,  Данила. Думаю,  что все станет  еще более  сюрреалистично,  чем  на
картинах  Дали. Да и страшновато где-то... Конечно, идиотическая цивилизация
потребления исчезнет... Однако агония, со  взлетами конечно, продолжится, но
в иной  форме.  Надежды  на  технологию и  так называемую науку  лопнут  как
мыльный пузырь. Современная инфантильная цивилизация рухнет, все это мелочь.
Взойдет иное...
     -- Вы говорите, агония, --  опять  усмехнулся с какой-то черной улыбкой
Данила.  --  Но  агония -- замечательное  состояние,  ибо  только  в  агонии
познается высшее и скрытое от глаз бодрствующих...
     Гробнов махнул рукой  и замер,  словно  его размышления приняли  другой
оборот. Лена  внимательно следила за  ним,  и  ей казалось,  что его  гложет
какая-то огромная и  жалящая  мысль. Алла же почему-то решила, что  Владимир
Петрович дойдет  до  конца своих исканий и откроет то,  что хотел, но только
уже в  гробу.  "Удивительно, как гроб  подходит  к  нему, словно праздничный
костюм, -- мелькнуло в ее сознании. -- Но где... где Стасик?.."
     -- Все тайны, все зерна, заложенные в этом людском роде, будут доведены
до логического конца. Но этот конец  растянется надолго и будет фантастичен,
а для некоторых и приятен.
     -- То ли еще будет, -- вздохнула Лена.
     Однако надо было переходить к делу.
     Данила, опять  сменивший  свою  суть, или, может быть, оболочку  дикого
скифа  на облик изощренного интеллектуала, а не искателя  черной дыры, каким
он  был  в  глубине,  в суровых,  не  обильных, но  достаточных тонах описал
Гробнову проблему: существуют люди, душа которых иная, чем у нас, в какой-то
степени, конечно, а то и полностью.  Одного такого он видел здесь, в Питере.
Его фамилия  Ургуев.  Имени и отчества у  него как будто нет. Нам необходимо
его найти.
     Гробнов вынул из шкафа водку и задумался. От этих дум он даже почернел.
     -- Я знаю, о ком вы говорите, --  наконец выдавил он из себя, разлив по
маленькой. --  В  нечеловечьих  кругах  у него  есть еще то  ли имя,  то  ли
прозвище: Загадочный.
     Аллочка напряглась: неужели, неужели...
     -- Но мне бы не хотелось открывать к нему дверь, -- вздохнул Гробнов, и
чернота вдруг сошла с его чуть-чуть профессорского лица.
     -- Да  почему же  так?!  -- воскликнул  Данила.  -- Я человек  свой и в
нечеловечьих кругах.
     -- Вы-то свой, а  вот девочки...  -- угрюмовато, но  где-то по-мертвому
галантно добавил Гробнов, указывая глазами на Лену и Аллу.
     -- За девочек я отвечаю, -- слегка рассердился Данила.
     --  Да и  вам открывать  дверцу к нему я бы поостерегся, --  осклабился
Гробнов. --  Дело  в том, что Ургу-ев,  ну  как бы вам  объяснить,  не может
мыслить...
     -- Как это так? -- ахнула Алла.
     -- Он просто  не по-нашему мыслит.  Поэтому контакт с ним затруднен, до
патологии. Я сам это испытал.
     -- Но попытка не пытка, -- возразила Лена, вкусив рюмочку водки.
     -- Наоборот, именно пытка. Не знаю, не  знаю... По моим сведениям, мало
того  что  он  не  наш, он,  на мой взгляд, вообще не  может  быть отнесен к
существам.  На то он и  Загадочный. От него можно ожидать великого блага или
же дикого вреда.
     -- Я извиняюсь, -- вздохнула Лена, -- но вид-то человеческий  он имеет?
Вообще, какой он из себя?
     Гробнов почесал за ухом, став немного добродушней.
     -- Вид его никакого значения не  имеет, -- и Гробнов испил еще рюмочку.
-- Главное, вы не можете к нему подойти на уровне разума.
     -- Какого разума? Человеческого? Или даже... -- вопросила Лена.
     -- По  крайней мере  того, который  в  наших возможностях,  -- спокойно
возразил Гробнов. -- Об остальном разуме  чего говорить! У нас, слава  Богу,
не он один.
     Возникло молчание.
     -- О кошмар! -- внезапно выговорил Гробнов.
     -- Владимир Петрович, -- просветленно развел руками Данила, -- бросьте!
Нам ведь  он  нужен, только  чтоб  получить  информацию. К  тому же я  видел
Ургуева не  только физически, но и  духовными глазами. Да, это кошмар, но не
"о кошмар!".
     -- Да я не об этом, -- ответил Гробнов, опять погрузившись в себя.
     -- Нам этот Загадочный нужен, чтоб  он вывел нас  на человека,  который
стал жертвой изменения прошлого, -- резко сказал Данила.
     Гробнов тогда словно проснулся и чуть-чуть подскочил.
     --  И  туда вы  нос сунули, --  воскликнул  он. -- Ну вы  герой, герой!
Прометей эдакий! Хорошо, в таком случае я дам!
     И   Гробнов  встал  со  стула,  походил  вокруг  гостей,  точно  вокруг
иножителей, и вынул откуда-то рваную записную книжку. Потом вздохнул.
     --  Записывайте адресок... Вот так. Но спрашивать  надо не Ургуева и не
Загадочного,  конечно, а Ти-хонравова  Всеволода  Иваныча. Такова сейчас его
одежда. И не забудьте сказать, что вы от меня. Письмецо я черкну ему сейчас.
     И через минут пять он передал Лесомину записочку следующего содержания:
     "Многоуважаемый Всеволод Иванович,  податели этого  письма  ищут Вашего
доброго совета. У них сгорело дерево на дачном участке.
     Ваш друг Гробнов".
     Данила с пониманием отнесся к такому письму.
     -- Теперь дело в шляпе, Володя. Мы пошли, -- сказал он.
     --  Владимир  Петрович,  на   прощание   покажите  еще  раз  эту  карту
катастроф... -- попросила Лена.
     Гробнов отказал. Так и  расстались.  Гробнов,  правда, добавил,  уже  в
дверях:
     -- Велик, велик ты, Данила...
     И гости вышли на улицы любимого Питера, а Гробнов лег в постель. Тайная
мысль, которая жгла его, была одна; пора высшим силам отменить  разум и этот
мир.




     На следующий день, если только его можно  назвать  следующим,  до такой
степени  он был  не похож на предыдущий, Алла и Лена брели  по Питеру, чтобы
встретить  Данилу и идти  к Загадочному. На этот раз великий город ввел двух
москвичек в совершенно истерическое состояние, настолько дух города ошарашил
их.  Они  не  могли никуда  деться от тайного  восторга  пред  Петербургской
империей, пред высшей химеричностью этого города, словно он сошел со скрытых
от людей небес, пред  его  болотностью, безумными  подворотнями,  нежностью,
туманами,  достоевско-блоков-ским  пронзительным  мраком.  "Вот  во  что  мы
превратили  Европу, -- только и  бормотала Лена.  -- Так и надо впредь. Мы и
Индию превратим у себя в иное".
     А на углу уже звал их нездешне-черной рукой сам Данила.
     --  Давненько, давненько вы не были в Питере, по лицам вижу, -- ласково
произнес  он. --  Но  сейчас  мы  совершим совсем  другой зигзаг.  Вот  она,
подворотня,  куда нам идти,  --  и Данила указал на  нечто захватывающее  по
своей уютной подпольности и заброшенности.
     Лена подумала: "Вот уж действительно:

     В какой-нибудь угрюмой подворотне
     Я превращусь в начало всех начал".

     Алла  интуитивно  подхватила   ее  мысль:  "Именно  среди  этих  помоев
неизбежно превратишься в ангела".
     ...Данила  шел впереди.  Оказались  около двери, по впечатлению ведущей
скорее в комнату, чем в квартиру.
     Открыл  человечек, но его  почти  не  было видно.  Данила, не говоря ни
слова, поспешно сунул ему записку от Гробнова.
     Ургуев (это был  он) прочел  и поманил  их в глубь черно-потустороннего
коридора, по которому, на первый взгляд, могли проходить только призраки или
крысы.
     Ургуев потом как-то исчез (да его и так почти не было видно) в какую-то
комнату-дыру, откуда высунулась его рука и поманила.
     Все четверо очутились в комнатушке неопределенного измерения, но весьма
приличной и где-то подземно-эстетской. Посреди -- круглый стол со стульями.
     "Осталось только завыть", -- подумала Алла.
     Ургуев проявился.
     "Боже, какие у него большие уши при такой худобе. Да и сам он низенький
какой-то, -- подумала Лена. -- Но глаза -- странные. Меняются как-то,  не то
по выражению, не то на самом деле".
     Данила же отметил, что  как-никак,  но с  этим парнем он  никогда бы не
решился сплясать около черной дыры.  Не  то чтобы он свалит и себя, и тебя в
бездну, а просто само по себе. Еще неизвестно, куда упадешь после этого.
     Ургуев же вдруг вскрикнул, так что Алла вздрогнула.
     -- Зачем пришли -- знаю, а вам отвечу! После такого высказывания Данила
подобрел и расплылся в блаженнейшей улыбке:
     -- Так бы сразу и говорили. Мы все поняли.
     -- О том, кого ищете,  -- вымолвил Ургуев полуисчезая, -- мне ничего не
надо знать, кроме, во-первых: какая у него форма ушей и рта?
     Алла изумленно ответила.
     -- В постель мочился?
     -- Нет.
     Из другого угла последовал следующий вопрос:
     --  Когда  родился тут, какой  первый  сон  видел?  Алла  пробормотала:
"Откуда мне знать", на что
     Ургуев несказанно удивился и процедил:
     -- Как это он вам не рассказывал, ничего себе человек!
     Уши у Ургуева порой двигались как будто сами по себе, точно они были не
его. Наконец  он  опять  взглянул  на  записку,  словно  в  ней  был глубоко
запрятанный смысл. И спросил:
     -- Был ли он мертвым?
     Лена  уже  понимала, конечно, что  человек  этот где-то  свой,  хоть  и
грядущий. Тем более раз он задает такие вопросы. И она ответила:
     -- Чуть в большей степени, чем все люди.
     -- Это любопытно, -- хмыкнул Ургуев.
     Алла же начала рассказывать о всем этом безумии с моргом, но  Ургуев ее
остановил:
     --  Отвечайте только на  мои так называемые вопросы.  Если  что еще,  я
узнаю от  Гробнова.  Он нужное  подчеркнет. Гробнов любит отличать  живое от
мертвого, и потом...
     Данила прервал и посетовал:
     -- Я ушами вашими любуюсь. С такими ушами не пропадешь.
     Ургуев замолчал, а потом пискнул где-то рядом:
     -- Я уже давно  пропал. Мне  хорошо. Уши ни при чем тут. Они вам нужны,
мои уши.
     -- Чуть бы пояснее, -- пожаловалась, в  свою очередь, Алла. -- Впрочем,
что это я... Неплохо ведь.
     -- Последний вопрос: интересовался ли искомый когда-нибудь гусями?
     Тут уж Алла не выдержала -- захохотала. Ургуев одобрил:
     -- Хорошо ответили, Алла!
     "Он и имя мое знает, мы же молчали". -- Дрожь неприятно прошла по спине
Аллы. Лена улыбалась. "Он свой, он свой", -- прошептала она Алле.
     -- Тогда  еще один вопрос: участвовал ли  в спиритических  сеансах, при
сильном медиуме и так далее?
     -- Было с ним.
     -- Ну вот, на пока достаточно.
     -- Может,  еще чего спросите?!  --  тоскливо  воскликнула  Алла. -- Мне
покоя нет!
     Ургуев побледнел.
     --  Я бы, может, и спросил, но, вот ваш Данила чуть-чуть  знает, дело в
том,  что  я  быстро  теряю  способность мыслить и, следовательно,  говорить
по-вашему, по-человечьи. Слышите, у меня язык  еле ворочается,  -- обратился
он к Даниле. -- Устал я по-вашему. Устал уже. Сколько можно.
     -- И что же будет? -- спросила Алла.
     -- Будет черт знает что. К тому же ни я не пойму -- что вы говорите, ни
вы -- что я, если вообще скажу. Уходите! Уходите,  как  это сказать иначе...
До завтра...
     Лена возмутилась:
     -- А ответ?! Где Стасик, по-вашему? Ургуев отскочил и вздохнул:
     -- Я же обещал, что ответ дам... Но подождать надо. Будьте робкими.
     -- Когда и где ответите? -- спросил Данила.
     -- В Москве. Через там пять иль шесть ночей. Телефон дайте любой... А в
Москве я почти всегда. Позвоню.
     Телефон был дан: Аллы и Лены. Ургуев умилился:
     -- Какие вы тихие все стали. Уходите. То-то. И он погрозил стене.
     Трое  гостей  оказались в садике. Когда выходили  --  был  провал,  ибо
Ургуев действовал на нервы: то уши у него чуть ли не шелестели, то глаза его
мученически  уходили в себя, то  его  просто как будто  бы  не  было  видно.
Последнее, пожалуй, раздражало больше всего.
     -- Да где же  вы? --  рассердилась Алла, когда прощались, чуть ли не за
руку.
     В садике  Данила  Юрьевич,  как  более близкий  к  Загадочному  да  еще
чувствуя себя где-то русским Вергилием, объяснял:
     -- Дело-то серьезное.
     -- В каком смысле? -- вмешалась Алла. -- Он ответит?
     -- Мне кажется, что ясный намек будет, -- поспешила обнадежить Лена. --
Не такой он человек, чтобы водить за нос.
     -- За нос он водить не будет, -- смиренно согласился  Данила. -- Но я о
другом.  Как приятно, что  мы ушли вовремя.  Ургуев  по-человечьи  мыслит  с
трудом. Но  когда он начинает мыслить  по-своему и выражать это, то тогда, я
был  ведь полусвидетелем,  тогда не то что понять ничего невозможно, это  уж
ладно, но страшновато становится.
     -- Страшновато?.. Да, да, да, -- промолвила Лена.
     --  Страшновато,  потому  что  чувствуешь  за всем этим подтекст  целой
Вселенной. Объял этот тип  необъятное, по-моему. У него совсем другая, чем у
нас, мыслительность. То, как он мыслит, --  на этом целая какая-то  и темная
для  нас   Вселенная   стоит.  Ее   тень   просто  виднеется   за  его  этой
мыслительностью. Мы там не можем быть. И оттого страшновато по-своему.
     -- Все понятно, -- вздохнула Алла. -- Кто же он?
     --  Вот  здесь  я  с честью могу сказать: а Бог  его знает.  Несомненно
знает. Но только Бог. Но намеки жутковато-сладкие, правда ведь, Лена?
     -- Чистая правда, -- кивнула головой Лена.
     -- Будем ждать его тени, -- заключил Данила. -- Может, зайдем в кафушку
по этому поводу,  почеловечимся за столиком, а потом -- в Москву, конечно, в
Москву!
     -- Ишь, к Гробнову он заглянет,  -- усмехнулась Лена. -- А тот уж любой
факт разукрасит, как покойника для могилы.
     -- Нам ли бояться фактов, а тем более могилы, -- возразил Лесомин.




     Оскар  Петрович  Лютов, когда еще был во чреве матери, хохотал. Точнее,
Бог ему судья, сама  мамаша утверждала  так, потому что не раз видела его во
сне  хохочущим,  первый  раз месяца за  два  до  родов. Но  зато  из  Оскара
Петровича получился впоследствии большой ученый.
     ...Стасик, когда рано утром ушел из дома, уже никаким  Стасиком себя не
считал. Он вообще не знал теперь,  кто он. Не был даже уверен в  том, что он
-- человек. Напротив, походив еще с полчаса, он потерял представление о том,
что он -- человек. Дико озираясь,  он сел  на  скамью. Оглядел пространство,
дома  вокруг, деревья, и ему показалось, что он видит  все это в первый раз.
Он  просто  заброшен в совершенно  незнакомый  ему  и  даже  глупый  мир.  С
изумлением он смотрел на окна. Но главное было не в этом. Какая-то незнаемая
миру сила несла его, как осенний лист, но куда?..  Он чувствовал присутствие
этой силы и что  он как будто  в  ее власти, хотя никакой власти  над ним не
было.  Он просто сидел на скамейке, ошалелый,  став иным. Не то чтобы память
исчезла,  нет, где-то он  помнил, что  он-де Стасик,  его жена -- Алла и так
далее, но  эта память -- была память о сновидении, и ничего больше. На самом
деле никакой он не Стасик и не человек тем более. И слов нет определить, кто
он.
     Но одна мысль вертелась: что делать?
     Станислав, тупо посмотрев на троллейбус, словно на  идиотизм, пошарил в
карманах. Вот и записная книжка. Он открыл ее, и его озарило: Оскар Лютов --
к  нему надо идти.  Он  видел это  существо в  сновидении, которое  называют
жизнью, и тот дал ему, неизвестно почему, свой адрес. "Надо идти, но что это
значит?"  --   подумал   Станислав.  Незнакомый  мир  вокруг  внушал  только
фантастические мысли. Как уж тут "идти"...
     Подумав немного,  Станислав  решил, что единственный путь  -- чуть-чуть
вернуться  в  сновидение. Он  сделал  усилие и  впал в  легкую дрему.  Тогда
очертания города опять стали знакомыми, по крайней мере до какой-то степени,
и он  мог в таком состоянии передвигаться. А почему он так застремился найти
этого Люто-ва, было выше его понимания... Как во  сне он опустился под землю
в метро. И как в сновидениях изредка мелькала мысль -- сейчас идти туда, вот
эту остановку я помню -- видел ее во сне... много раз. Особенно эту колонну.



     Оскар Петрович стал  не просто ученым,  но  еще и знаменитым,  правда с
особенностями. Мало того что он, независимо от самого себя, нередко  хохотал
во  сне, но он еще занимался испытанными  древними  тайными  науками.  Лютов
как-то  лихо  объединил в  своем творчестве  естественные  и  неестественные
науки.  Порой, внезапно  проснувшись  после своего  дико-сонного хохота, он,
сорокапятилетний мужчина,  садился на  кровать  и выпученно  смотрел  в одну
точку. Думал...
     Знаменит  он  был  по-разному  и  в  разных  кругах.  По  естеству  он,
физик-теоретик, отличился двумя вполне нормальными фундаментальными трудами,
правда,  на  весьма  пограничные  для  науки  темы. Простые  ученые  туда не
заглядывали: боялись.
     Что касается  другой линии, то о Лютове  ползали по Москве и Петербургу
самые чудовищные слухи.  То  он якобы  стулья  сдвигал  одним своим взглядом
(взгляд у него вправду  был  тяжелый), то вылечивал  тех,  кто, считай,  уже
почти умерли (в глазах посторонних, по крайней мере).
     Но более  всего поражала одна его, можно сказать пещерная, способность:
он мог менять форму  предметов и даже  живых существ. Тому были самые прямые
свидетели. Но для того  Лютову, Оскар Петровичу, надо было глубоко взглянуть
в  лицо свидетелю,  а потом  перевести свой  пристально-каменный  взгляд  на
предмет.  И  вместо  какой-нибудь табуретки  перед  свидетелем  громоздилось
огромное черное  кресло, занимающее чуть  ли не полкомнаты, да  еще уходящее
под потолок.  Свидетель обычно визжал,  хватался за сердце, а один умудрился
схватить себя за член, но Лютов  быстро и благодушно возвращал  все  на свои
места.
     Но чтоб  менять  форму людей --  насчет  этого ни-ни.  "Образ и подобие
Божие мы не трогаем", --  угрюмо говаривал Лютов своему попугаю, сидящему  в
клетке. И тот истерично повторял его слова.
     Но зато братьям меньшим доставалось. Кошки, собачки, завидя его взгляд,
с визгом и воем разбегались кто куда, свиньи зарывались в землю. Говаривали,
что в  зоопарке Лютов огромного льва обернул в верблюда.  На время, конечно.
Сторож сам видел, но Лютов на него так взглянул, что тот  надолго присмирел.
"Смотри у меня, -- мрачно сказал ему на прощанье Лютов, -- будешь тише воды,
ниже травы до самой смерти. Хулиганить позволю только потом".
     Влиял он также на сексуальные грезы девчонок.  Предупреждал их, однако.
Бывало, такое напустит, что девочка с воем очнется от сна, а рядом в постели
--  полоумная жаба, похожая  на человека и  с  тремя членами вместо  головы.
Потом отпускало...
     Таким путем  Лютов лечил от ночного блуда  тех,  кто  жаловался...  "От
блуда-то ты лечишь,  -- говаривала  ему не  в меру сексуальная старушка  лет
семидесяти, -- а ты вот от нечистой силы в моем уме поди попробуй излечи".
     В общем, Лютов был очень добродушный человек.
     Стасик  познакомился  с Лютовым год  назад, на  одной  весьма  странной
тусовке.  Половина  участников  ее  были  ученые,  половина --  сумасшедшие,
исключая двух-трех молодых людей, среди них и Стасик. Но Лютов его отметил.


     ...Станислав уже не был  тем Стасиком, с которым познакомился Лютов. Но
он смутно догадался сначала позвонить Лютову. И тот откликнулся: приезжайте.
     Квартира Лютова отличалась огромностью и роскошью. Как ученый, он часто
выезжал на Запад, налаживая там нестранные и странные связи.
     Станислава он встретил  крайне  благожелательно. Взгляд не  напрягал, и
тогда даже лягушки не боялись его взора.
     В  прихожей  -- где-то в  сторонке -- маячил охранник. Без  лишних слов
Лютов поманил пальцем Станислава  и посоветовал  ему тут же поехать с ним на
дачу в Загорянке. Станислав полуотсутствующе не возражал.
     Ехали в  черном лимузине и все время  молчали. Водитель тоже молчал. По
дороге  гаишник,  который   хотел  было  свободно  оштрафовать,  отшатнулся,
взглянув вглубь, в салон.
     Дача Лютова  оказалась не менее  роскошной,  чем квартира, но  какой-то
мрачной.  Скажем  прямо:  мрачность,   даже  некая  мрачная  прагматичность,
затушевывала роскошь.
     Лютов  сразу  же  провел Станислава в  небольшую  узкую комнату, у стен
виднелась какая-то аппаратура, но по углам безмолвили пауки.
     Оскар Петрович сел в  кресло посреди комнаты, а Станислава усадил перед
собой  на  стул.  Лютов  успел   переодеться,  и   вид  его   был   какой-то
оголтело-развязный, но в то же время научный. Впрочем,  грубоватое лицо было
объято  тайными мыслями. Рубашка  не была  как следует застегнута  и  висела
небрежно  на  большом  животе,  и  даже ширинка не была  застегнута на  одну
пуговицу.
     Лютов   ласково  посмотрел  на   Стасика,   а  потом,   подмигнув  ему,
провозгласил:

     И теперь мы одни во Вселенной,
     Полезай-ка, родимец, в гроб.
     Пол -- головый, румяный, степенный,
     Слышишь, сзади хохочет клоп.

     Станислав  вздрогнул и обернулся,  но клопа не увидел.  Но  еле слышный
хохот был.
     Станислав взглянул на Лютова.
     -- Помогите мне, -- попросил он.
     -- В чем же я могу помочь? -- поинтересовался Лютов. -- Насчет денег --
пожалуйста (и  он хохотнул).  Но если  что-нибудь  серьезное, то  я готов  с
вниманием выслушать. Я и так вижу, вы попались.
     Стасик напрягся и стал вспоминать:
     -- Я  ушел из  дома  недавно.  Мной овладела  сила,  которую я не  могу
понять. И потом, мне все кажется чужим,  неузнанным, как будто я первый день
здесь,
     в этом мире. Здесь один бред и фантастика. Но у меня есть сон. Я помню,
что я здесь был  и жил, но это только в сновидении, а не в действительности.
Знаете, сон, который все время возвращается и  длится. Тогда я смутно помню,
что я,  к моему  удивлению, был человеком. И  у меня все смешалось. На самом
деле я не знаю, кто я. Я бреду,  подчиненный этой силе. Мне кажется, что она
слишком жуткая в своем конце. Я не знаю, куда она меня заведет, и потому мне
жутко.
     -- Ого-го-го! -- таков был ответ. --  Дело серьезное  твое, парень. Вот
уж не думал. Надо такое все обмозговать глубоко.
     Вместо этого Лютов  крикнул,  и  в  комнату  вошла худенькая,  довольно
высокая девушка лет двадцати пяти, с бледным вытянутым лицом. Похоже, что ее
ели вампиры.
     Она двигала маленький столик на колесах, на котором была водка с куском
колбасы для профессора и зеленоватое блюдо с хлебом для Стасика.
     -- Я  Лиза, -- обратилась девушка к Стасу. Тот оставался недвижим. Лиза
вышла. Лютов хлопнул стакан водки и откусил от батона колбасы.
     Для Стасика еда походила на  нечто из марсианских водорослей. Но  такое
шло к нему, к его рту.
     После водки Оскар Петрович впал в раздумье.
     -- Как же тебе помочь? -- два раза вырвалось у него.
     Стасик смотрел на паука.
     --   Вот  что,  --  решил  Лютов.  --   Ложитесь  спать.  Наутро  будем
действовать.
     ...Лиза проводила Стаса  в маленькую, странно-убогую  для  такого  дома
комнатку. Лиза указала  на  кровать  и  вдруг вскользь  поцеловала  Стасика,
исчезнув потом за дверью. Станислав не обрадовался, но заснул.




     На  следующее утро Станислава позвали в  гостиную  завтракать.  Стол на
этот раз был  роскошный: нежные фрукты, французский коньяк, лягушачьи лапы в
соусе,  немецкая  жирная колбаса, водка.  Присутствовал кроме Стасика только
Лютов. Прислуживала временами появляющаяся старуха, вся в обносках.
     --  Дорогой  друг,  --  начал Лютов,  налив  себе  рюмку  коньячку,  --
располагайтесь, кушайте  все,  что  хотите,  пейте  или не  пейте  по вашему
усмотрению. Я не сторонник насилия и чту  в этом отношении Льва  Толстого. А
насилие за столом -- просто пошлость.
     Станислав не совсем покорно покачивал головой.
     Лютов откинулся на спинку кресла и погладил себя по брюху.
     --  Я почти  полночи --  не  поверите -- думал  о вас.  Я секу  все эти
космологические  и патологические состояния --  они у меня как на ладони. Но
ваше состояние озадачило даже меня. Ты крепко влип, парень...
     И Лютов опять опрокинул в себя рюмашечку. Станислав молчаливо ждал.
     -- И  вот к чему я пришел. Единственное, что тебе может  помочь, -- это
отрезание головы.
     -- Чьей головы? -- удивленно спросил Станислав.
     -- Твоей, Стасик, твоей!
     И  Лютов  поднял  палец вверх. Станислав  насторожился, даже  ушки  его
внезапно покраснели.
     -- И что потом? -- спросил он.
     --  Потом пришьем  тебе  другую. Наука  уже  позволяет это,  через года
два-три, думаю, войдет в практику.
     --  Но с чужой головой это  уже  буду  не я, --  собравшись с  мыслями,
ответил Стасик.
     -- Не  задавайте  глупых философских вопросов, -- раздраженно  возразил
Лютов, переходя на "вы".
     Он  опять откинулся на  спинку кресла и  из  глубины  пристально-сурово
посмотрел на Станислава.
     -- Поймите,  Стасик,  отрезание  вашей головы --  это ваш  единственный
светлый путь в будущее. Иначе вы не спасетесь.
     Станислав пожал плечами и вяло ткнул вилку в лягушачью лапу.
     -- На самом деле все очень просто, -- продолжал Лютов. -- О расходах не
беспокойтесь, я все оплачу. Науку не остановишь. И магию тоже.
     Лютов  вздохнул, вошла  старуха с подносом, принесла минеральную воду и
тут же убежала.
     --  Насчет  головы  все  можно уладить.  Вам  надо  продержаться годика
два-три. У  меня большие  связи с  заграницей,  и я  организую вам пересадку
головы. Вообще-то лучше всего подобрать для вас голову какого-нибудь кретина
из Нью-Йорка. Так будет спокойней.
     Такие речи  не вывели Стасика  из  его состояния, но вызвали сомнения и
даже легкое беспокойство.
     -- А что же будет  с моей головой? -- как-то  женственно спросил он. --
Кому, вы думаете, ее стоит пришить?
     -- Да  не думайте вы об  этом и не  волнуйтесь,  пожалуйста, -- замахал
руками Лютов. -- Мы ее выкинем. Кому нужна такая голова, как у вас!
     Станислав не обиделся, а только задумчиво покачал головой.
     --  Через  два-три  года  практика пересадки  головы  будет полутайная.
Официально это  будет потом. Зато вы станете пионером. Ловите свой шанс. Вас
будут показывать  по телевидению, в  конце  концов! В современном мире  люди
только  и мечтают об этом: любым путем стать знаменитым. А  вы еще спасетесь
при этом!
     Станислав, вкушая лягушку, оторопело сказал:
     -- Об этом стоит подумать.
     -- Да  вы решайте  сразу. С вашей  теперешней  головой не стоит думать.
Хотите, на время ожидания я вас отправлю за границу, куда надо?!!
     Беспокойство  все-таки не  покидало  Стасика.  Он потрогал свою  шею. В
сущности, ему, попавшему в мир иной, было на все наплевать.  Если даже можно
менять миры, то какое значение имеет  голова,  тем  более его  голова? Но он
все-таки спросил:
     -- А так ли это надежно?
     -- Пришьем. То, что касается науки, -- все надежно.
     -- Да  я не в  этом смысле. А вдруг пришивание  чужой головы ничего  не
изменит? Не все же заключено в голове.
     Стасик напрягся, чтобы вернуться в покинутый им мир логики.
     -- Вы опять за свое? -- ухмыльнулся Лютов. -- Бросьте перечить науке.
     Он опять вздохнул, выпил и вдруг разгорелся:
     -- Да, да! Я сам крупный  ученый, как вы знаете! Объединив  усилия, все
сферы наук,  мы сможем все. Голова -- это пустяк  для  нас!  Мы и три головы
кому надо  пришьем, если  будет нужда... Это что!  -- он вдруг оглянулся  на
маленькую, еле заметную  дверь у окна. --  Мы мертвых воскрешать  будем! Вот
так! Я стану воскрешать! Да-да!
     И он вдруг громко, раскатисто, как пещерный медведь, захохотал:
     --  А я  вам  что  скажу, --  он  чуть-чуть наклонился по направлению к
Станиславу.  --  После таких  воскрешений  станет  очень  весело  жить!  Мир
превратится  в  хохот! Да-да! Мы и других  тварей воскресим! Но  это  вам не
пересадка  головы, здесь  одной  естественной наукой  не  обойдешься,  нужно
что-то покрепче, поядреней, из арсенала древних и тайных наук...
     Станислав доверчиво, но вопросительно смотрел на Лютова.
     --  Воскрешать будем,  конечно, не  всех,  а  по  назначению.  Впрочем,
сначала стесняться не будем.  Такое  смешение, такой балаган будет, что куда
там все эти мирские Вавилоны. А кто не поймет, тех ликвидируем.
     И Лютов захлопал в ладоши.
     -- В конечном итоге  победим  время, дойдем до  физического бессмертия.
Вот тогда-то все осуществится, вековая  мечта, пир горой, бессмертие религии
выкинем...
     И он дико,  неприлично даже для ученого, опять захохотал. Даже старуха,
и та испугалась и высунулась из какой-то щели.
     Но потом Лютов внезапно обмяк.
     --  Но  вот тогда-то и  придет  настоящая, подлинная  Смерть, а  не та,
которая сейчас, дура,  финтифлюшка,  ее и  обмануть нетрудно...  -- шепотом,
выкатив глаза, произнес он.
     Станислав в знак согласия снова наклонил голову, к тому же о теперешней
смерти он и сам был очень низкого мнения.
     Лютов съел лягушку и подбодрил Станислава:
     -- Я вас не  насилую. Думайте. Но  скажу точно, иначе вы  не спасетесь.
Унесет вас никто не знает куда и безвозвратно. Хотите погулять? Погуляйте по
саду.
     И  Станислав действительно  погулял.  Мысль о голове  все-таки теребила
его.  С  одной стороны, почему не заменить, с другой -- долго ждать, боязно,
да  и  получится  ли?  Наконец, дело-то,  наверное, не в голове.  И,  что ни
говори, а пугливо как-то сменить свою голову. Подозрительно чуть-чуть...
     Вдруг  за  кустами на маленькой  полянке, в  саду, он увидел  странного
человека. Допустим,  человек как  человек, но он, во-первых, светился, и как
будто нехорошим светом,  точно что-то от него исходило не то. Во-вторых,  он
стоял и молчал, словно у него отсутствовал язык.
     Не успел Станислав и протянуть ему руку, как тут же появился Лютов.
     -- Петя, ты опять здесь? -- крикнул он достаточно  сурово  и с какой-то
особенной интонацией.
     Стасик взглянул на Лютова, его жесты, дескать, что такое, потом перевел
взгляд на то место, где стоял Петя, но его уже там не было. Исчез.
     Но, увы, Петя был  не из совсем исчезающих, Стасик  через секунды вдруг
увидел его совсем далеко у  забора, но  и тут он исчез,  но Стасик снова его
увидел где-то  рядом, сбоку, потом опять  вдалеке --  у  чайного столика.  У
Станислава закружилось в голове. Петя мелькнул где-то еще...
     Лютов подошел к Стасику:
     -- Чайку не хотите?
     И проводил его к чайному столику. Там уже стоял самовар.
     Стасик  присел на  скамейку. Лютов  похлопал его по  плечу, сказав, что
скоро придет.
     И Стасик ждал и не ждал, оцепенев на скамье. Он закрыл глаза, и все ему
казалось,  что  Петя где-то здесь,  около, но  вдруг удаляется, потом  опять
подойдет  и молчаливо  шепчет чего-то ему, Стасику, в ухо.  То  возникнет на
крыше, то прыгнет  на  дерево  и все  протягивает куда-то  свои  светоносные
руки...
     Лютов  возвратился с гитарой и сел на бревно. Стасик открыл глаза. Пети
не было, а Лютов запел. Пел он что-то народное и многозначительное:

     У Питоновой Марьи Петровны
     За ночь выросла третья нога.
     Она мужу сказала влюбленно:
     "Я тебе теперь так дорога".

     Но Ванюша был парень убогий,
     У него вовсе не было ног.
     "Поцелуй мою третию ногу,
     И тебе испеку я пирог".

     А Ванюше обидно так стало:
     "Я калека, не трогай меня!"
     Изо рта у него выползала
     Очковая большая змея.

     Испугалася Марья Петровна,
     И пустилась по улице вскачь,
     И стонала, и плакала, словно
     Шел за ней перламутровый врач.

     В отделенье милиции строгом
     Закричала: "Родные мои,
     Вы спасите мне третию ногу,
     От очковой избавьте змеи!"

     Было в комнате тихо, прохладно,
     Только с подпола слышался стук.
     С голубого лица лейтенанта
     Улыбался надменный паук.

     Лютов пел  надрывно,  не по-научному, и сам был скорее похож на  паука,
чем на ученого.
     Станислава от всего этого стало клонить к вечному сну.
     -- Поспите, поспите, -- шепнула ему появившаяся Лиза и выгнула спинку.
     День  прошел как  в новом тумане, лишь Лютов порой  появлялся  и кормил
Стасика надеждой.
     К ночи Лиза постелила ему, ушла, и Станислав заснул отнюдь не надрывным
сном. Петя ему не снился, словно он исчез навсегда.
     Но   к  утру,   с   восходом   солнца,   Станислава   стали   одолевать
неопределенные, но тягучие видения. Он их глубоко не осознавал.
     Однако  внезапно и  резко  из  такого  хаоса выделилось бледное, худое,
узкое,  как  у  птеродактиля, лицо  Лизы.  На губах ее шептались  сами собой
стихи:

     Когда нас спросят, кто такой Гоген
     И почему на свете много зла,
     Ответим: как таинственный рентген,
     На холмах Грузии лежит ночная мгла.

     От этого  видения Станислав проснулся. К его изумлению, он увидел Лизу,
сидящую на кровати у его ног. В руке ее был топор.
     -- Я люблю тебя, -- прошептала она с пугающей страстью.
     Станислав посмотрел на лежащий у нее на коленях  топор  и потрогал свою
голову.
     В ответ на этот жест Лиза завизжала, причем мрачновато.
     На визг в комнату тут же ворвалась старуха.
     -- Тебе опять  хочется  кого-то  любить! -- хрипловато выкрикнула  она,
обращаясь к Лизе. -- Дрянь! Тебе что, мало Пети и его судьбы! Оскар Петрович
тебя осудит!
     И она схватила топор с колен Лизы.
     Та  почему-то  мгновенно  покорилась, и  они вышли,  оставив Станислава
одного. Тот довольно быстро заснул.




     Лена  и Алла  вернулись в Москву  полные  надежд.  Данила, простившись,
сказал, что исчезнет на некоторое время.
     -- Ургуев  проявится. Где-то это наш  человек, -- предупредил он. --  В
конце концов, мы все тут уже немного измененные, не правда ли?.. Один Степан
чего стоит, да и я неплох...
     Девочки согласились.
     ...Вечером  сидели  они  на кухне в присутствии  Ксюши (Сергей укатил в
командировку), рассказывая ей и обсуждая одновременно.
     --  Теперь я  знаю одно, Алла, -- заключила  вдруг  Лена. --  Мне  надо
искать вместе с тобой, но свое. Конечно, помогая тебе при этом.
     -- А что свое? -- осторожно спросила Ксюша.
     -- Только среди измененных можно найти хотя бы намек на ответ...
     -- Какой намек?
     -- Есть  ли  здесь в творении, во Вселенных,  нечто тайное, загадочное,
чего  нет  в...  Центре,  в  Первоисточнике.  Можно  ли быть  здесь  и стать
абсолютным  неразрушимым  существом? Что значит Вселенная -- вспышка и потом
погибель, или несокрушимая тайна?.. Я хочу жить, здесь и сейчас, вечно, хоть
изменяясь, но  оставаясь самой... -- как в бреду проговорила Лена. -- Жить в
Боге, но  быть  самой, самой, самой. -- Ее глаза заволокло безумие жизни. --
Жить  во Вселенной.  Жить,  чтобы сойти  с  ума  от  любви  к  себе... И  не
погибнуть... И понять, что Вселенная  -- не бред, который должен исчезнуть в
Абсолюте... И  не  что-то  низшее...  А главное  --  быть,  быть, абсолютным
существом, андрогином, вне смерти, пить вечный поток бытия...
     -- Опомнись, Ленка!  -- воскликнула наконец Алла.  -- Ты кто?  Ты  ведь
только человек, почему ты забыла об этом... Мы в Кали-юге, времени Конца. Во
всем мире, везде, железное кольцо тупости, профа-низма и черного безразличия
к духу,  власть денежного мешка и  идиотов или  выходцев из ада. Мы не живем
даже  во времена Шанкары или  Вьясы,  величайших гуру  Индии... Да  с твоими
претензиями  надо   было  бы  вообще  родиться  в  другом  цикле,  в  другом
человечестве...  Опомнись! Мы действительно бессильны по  сравнению  с этими
светочами древних... Опомнись!
     -- Не все так однозначно, --  возразила  Лена,  придя  в себя. Ее глаза
опять стали прежними, в  них  на время исчезло священное  безумие. -- Всегда
есть возможность  прорыва. Тем более на фоне агонии. Еще натворим такое, что
им, великим, древним, которые беседовали с богами и Небом, и не снилось...
     И она подмигнула Алле. Ксюша умильно расхохоталась.
     -- В другом смысле, но натворим, набедокурим,  взбаламутим. -- Лена уже
смеялась. -- Один Загадочный чего стоит...  Думаю, что  скоро откроем таких,
что сам Загадочный застонет... Агония лучше Золотого сна!
     ...Шли  дни,  но  Загадочный  не  давал  о себе  знать. Все  затихло  в
потаенной  Москве.  Лишь шепот в душе  говорил  о случившемся.  На несколько
ночей где-то  появлялся Степанушка, иногда с Лесоминым. Все чего-то ожидали.
Только  Степанушка  розовел от  своих мыслей, и  считал он,  блаженный,  что
Станислав уже давно в покое. Все так замерло, что даже Андрей не  кидался на
прохожих.
     --  Пропал,  пропал наш  Загадочный, --  шептала Ксюшенька на ухо мужу,
утонув  в  перине.  -- Нет тайны, нет  и жизни. И нет  Стасика. Спать лучше,
спать сладко...  Иногда я  ненавижу  эту глупую  Вселенную с ее  звездами  и
бесконечностью.  Дутая, мнимая  бесконечность. Капля моего сознания  больше,
чем  все  это вместе  взятое.  Заснула, изменилось  состояние  --  и где эта
Вселенная? Ее просто нет. Сознание пробудилось -- и вот появилась она,  ни с
того ни с сего... Помнишь:

     А явь как гнусный и злой подлог --
     Кривлянье жадных до крови губ.
     Молюсь: рассыпься, железный Бог,
     Огромный, скользкий на ощупь труп.

     А чего молить-то? Выбросить этот труп бесконечный из своего сознания --
и его нет.
     И Толя соглашался с женой, потому что любил ее, вне ума.
     И в этот же вечер в центре Москвы, в Палашевском переулке, где когда-то
жили богобоязненные  палачи, в квартире,  в которой  проживала  Сама, Любовь
Петровна  Пушкарева,  знаменитая экстрасенска  и  кон-тактерша,  на  диване,
расположившись,  Нил Палыч, возвратившийся из ниоткуда, беседовал с хозяйкой
наедине.
     --  Люба, -- уютно-мрачно бормотал Нил  Палыч, -- то,  что случилось  в
квартире Аллы, -- идиотизм. Идиотизм в невидимом мире. Здесь идиотизм -- это
нормально. Но там... страшно подумать... ведь все это спроецируется сюда.
     Пушкарева отмахнулась.
     -- Нил  Палыч, ведь  мы о  Станиславе  Семены-че,  им озадачены.  А эти
феномены, идиотские  или заумные,  по большому  счету  к нему  отношения  не
имеют. Поверьте.  Я выходила на контакт  по  поводу вашего  Стасика.  Иногда
молниеносно. Я завизжала.
     -- Завизжали?! Вы?! -- У Нил Палыча округлились глаза.
     --  Да,  да! Потому  что  сигнал  был:  Станислав  ушел туда, где разум
пожирает сам себя...
     -- Не верю. Он в лапах изощренной нечистой силы, патологичной, но  в то
же время традиционной... Опасной...
     -- Да нет  же. Гораздо хуже. Вы знаете, контакты  со сверхчеловеческими
духовными   силами   бывают  ужасны.  Последнее  время   я   чувствую   себя
раздавленной.  Как  дрожащая  тварь.  Но  выход к  положению  Станислава еще
ужасней.  В  конце  концов я  стала любить  земную  жизнь, потому что в теле
защита от этих  господ... Особенно после Стасика  вашего,  да, да,  я  стала
дрожать за свою  жизнь. Поверьте, улицу перехожу, а коленки дрожат, и  спина
потеет, -- хихикнула она.
     Нил Палыч ничего не понимал и пучил глаза.
     -- Как?! И это вы?! -- бормотал он.
     --  Да, это я. -- Глаза у Любовь Петровны расширились. --  А что? "Умру
-- и забросят Боги..." Куда?..
     -- Это метафора, -- возразил  Нил Палыч. -- Никуда они вас не забросят.
Мы должны быть сами по себе.
     -- Вы-то такой. А я вот связалась... Не по силам...
     -- Так вы поосторожней выбирайте персонажи.
     -- Они слишком часто меня не спрашивают.
     -- Станислава нам не найти, -- вдруг закончил Нил  Палыч  и поглядел  в
окно.
     Не увидев там ничего, он выпил чаю.




     Посещение  Лизы,  рано   утром,  с  топором,  не  сказалось  на  сне  и
сновидениях Стасика. После всего он проснулся поздно, почти в полдень.
     Прежнее  его состояние,  при  котором все было чуждо и непонятно, снова
овладело им полностью.
     Моментами ему теперь казалось, что еще несколько мгновений, и его  душа
провалится в  черную бездну, из которой нет возврата. Да и  что будет с  его
душой там и во что она провалится -- в незнаемое,  в океан немыслимой тоски,
в смерть? Он не знал...
     Но что-то останавливало, и он, его душа сохранялись...
     Пошел умываться и только  тогда вспомнил  о  голове. В сущности, Стасик
был не прочь  сменить свою  голову.  Но  и особенно  не  стремился к  этому.
Хлопотно, куда-то надо  ехать, да и  зачем? Все это такой же сон, как и этот
мир. Пришей ему хоть три головы, это ничуть не лучше, чем одна...
     Вышел  в сад,  и  тут  мелькнула  на  дорожке Лиза.  Она  помахала  ему
платочком и послала воздушный поцелуй.
     Стасик крикнул ей:
     -- Чей стих  ты шептала мне, когда я спал? "...И почему на свете  много
зла..."?
     Но Лиза исчезла, растворилась, унеслась  в дом.  Лишь  топорик лежал на
садовой скамейке...
     В доме  Станислав встретил Лютова.  Тот был  в  халате. Они присели  за
стол.
     -- Я,  пожалуй, поеду куда-нибудь, -- прямо сказал ему Станислав. -- Ни
к чему мне другая голова...
     Лютов дико, но пристально посмотрел на него и вдруг довольно добродушно
согласился.
     -- Если не хотите, то мы не неволим, -- ласково бормотнул он. -- У  нас
и так есть добровольцы, в разных местах земного шара. Ваше состояние таково,
что даже мне страшно за вас. Скатертью дорога...
     ...Как только  Станислав  оказался  в подвернувшемся автобусе,  прежнее
состояние  полностью овладело  им,  но  стало  оно  еще  более  провальным и
уничтожающим память.
     Вдруг все перестало интересовать его, даже сновидения наяву.
     Наконец  он  очутился   в  Москве,  на  вокзальной   площади,  у  метро
"Комсомольская". Не зная, что делать, он брел взад и вперед. И вдруг услышал
крик:
     -- Станислав Семенович! Это вы?!!
     Перед ним вырос человек,  которого  когда-то, в  той прошлой жизни,  он
видел несколько раз на научных конференциях.
     В ответ на крик Станислав молчал. Потом наступил провал, и  после снова
слова:
     -- Пойдемте со мной в одно место...
     Они  пошли, и Станислав что-то говорил, удивляясь собственной речи и не
понимая ее.
     И покатили странные, но светлые дни. Стас оказался в огромной квартире,
где ему отвели маленькую комнатушку.
     Его знакомый,  как будто бы  его  звали Петр Петрович, то появлялся, то
исчезал.  В квартире было много комнат, то и  дело возникали разные люди, но
Станислав не понимал и не  хотел вникать, кто они и о чем  говорят. Впрочем,
ему казалось, что в основном тут говорили о луне. Жил ли кто-то из них здесь
или  все сюда  приходили зачем-то,  он  не  отличал.  Но  о  нем  минимально
заботились, еда была на кухне, в холодильнике.
     Несколько  раз  с  ним  беседовал  человек,  которого,  как послышалось
Станиславу,  звали  Анютины  Глазки.  Что  ему  было  нужно  от  Станислава,
последний  не  понимал,  тем  более,  что  как  только  эти  Анютины  Глазки
появлялись, у Станислава наступал провал и он барахтался в пустоте,  хотя на
человеческом уровне, видимо, что-то говорил и даже поучал Анютины Глазки. Но
тот ни на что не реагировал.
     Нельзя сказать, что такая жизнь удовлетворяла  Станислава или наоборот,
--   нет,   просто  он  потерял  само   чувство  удовлетворения  вообще,   а
следовательно, и его антипода.
     Он стал серьезен, как мертвая рыба.
     А кругом -- голоса и голоса, и шум города  за окном, и стон о помощи --
где-то за пределами видимого мира.
     --  Пора, пора  начинать  новую жизнь, --  услышал он  раз слова  Петра
Петровича.
     Несколько  раз Станислав  выходил  из  квартиры то в  булочную,  то  за
газетой, хотя все это не имело  к нему никакого отношения, тем более газеты.
Он их  и не читал,  да  он и не понимал,  может  ли он вообще сейчас читать.
"Ведь я же не здесь", -- думалось ему. Под "здесь" он имел в виду весь мир и
все прошлое. Но  странная квартира  притягивала Станислава, словно стала его
новым домом.
     Однажды он вышел из этого логова (как всегда, никто не  задерживал его)
с  намерением  быстро  возвратиться.  Да куда  еще  ему  было  возвращаться?
Внезапно наступил страшный  провал, не похожий на прежние.  Из  сознания все
стерлось, кроме небытия. И кроме  той сферы, которая ему не принадлежала и о
существовании  которой он никогда ничего не  знал. В последний  момент перед
этим ему показалось, что его член выпал из его тела...
     Когда  он  очнулся,  то обнаружил: он  просто  стоит у  подъезда своего
нежданного дома и мочится в углу. Хорошо, что вокруг никого не было.
     ...Наконец Станислав, в обычном своем псевдооцепенении,  прошел вперед,
по улице, влекомый желанием  пройтись в никуда. И, похолодев, скоро вернулся
обратно в свою комнатку, хотя она ему казалась какой-то непонятной.
     И  в  несколько  ином,  чем  прежде,  ошалении  прошло три дня. К  нему
подходили, о чем-то говорили с ним, ему казалось, что его осматривали.
     На четвертый день все исчезли,  квартира  опустела, никто не  приходил.
Небывалая ясность ненадолго вошла в его ум.  Он вспомнил, что у него  должны
быть в кармане пиджака документы. Но ничего там не было, кроме денег.
     Вскоре туман опять заволок сознание, погрузив его в странные сновидения
наяву.
     Вдруг в комнату его постучали. На пороге оказалась женщина лет тридцати
пяти, с распущенными волосами, в полудикой смятой одежде.
     --  Вы здесь,  --  сказала она. -- И я здесь. Нас  оставили  пока.  Они
вернутся. Квартира заперта. Но всякой пищи полно...
     Станислав оглядел ее. Она вошла.
     -- Меня звали Ритой.
     Теперь  она  пристально,  как  из  могилы,  смотрела на Станислава. Тот
обрадовался такому взгляду и глухо спросил:
     -- Кто я? Где я? В каком городе мы живем?
     -- В Москве.
     -- В какой Москве? Москву я знаю хорошо. Я  вижу ее в сновидениях, вижу
Аллу, --  четкая речь  вернулась к нему, так бывало. --  А этот  город и эта
комната -- чужие,  чужие, кто живет  тут, они  все далекие, иные... Я  их не
знаю.
     По губам Риты пробежала нежно-пугающая улыбка.
     -- Так сладко не знать, кто ты и где ты... Разве тебе не надоело знать,
что ты человек, или кто ты?
     -- Ладно, ладно... Все  чуждо, как на  луне... Мы, наверное,  на  луне,
правда?
     -- Мы хуже.
     -- Хуже? Почему?
     Рита приблизилась к нему.  Вид  у  нее был такой,  как будто  ее  мысли
блуждали по всему земному шару.
     -- Потому что...
     Рита нервно, как будто охваченная  дальним ледяным огнем, стала  ходить
по комнате.
     -- Слушай меня, -- проговорила она:

     Мы были, но мы отошли,
     И помню я звук похорон,
     Как гроб мой тяжелый несли,
     Как падали комья земли...

     Это о нас с тобой, мой любимый. О нас с тобой!.. Как тебя звать?
     -- Станислав... Почему любимый?
     --  Потому что нас хоронили...  Тебя  и  меня... Анютин мне  шепнул  об
этом...
     Станислав  вспомнил  о человеке, который в его  уме  назывался  Анютины
Глазки.
     -- Я не помню, что я умер, -- ответил Станислав, задумавшись.
     -- Мы были покойники, но не  умерли. Это родство между нами, вот что!!!
Пойми, это родство,  раз нас хоронили... Потому ты любимый. --  Рита  начала
тихо танцевать. -- Но мы танцем вышли из могил... Давай теперь жить вместе.
     -- Я живу только в сновидении, с Аллой... А здесь я не живу...
     Рита села на кровать и поманила его. Станислав покорно подсел.
     Рита заплакала и сквозь слезы проговорила:
     Как  странен мой  траурный бред, То бред одичалой души, Ты -- Свет мой,
Единственный Свет.
     -- Кто твой свет? -- осторожно спросил Станислав.
     -- Могила. Она дала мне новую жизнь.
     -- Могила -- это яма?
     -- Это лжебездна. Так сказал Анютин...
     -- У него ужасные глаза. Словно цветы ожили. Это бывает только во сне.
     -- Давай во сне будем мужем и женой.
     -- Нет. Три  дня  назад я понял, что  у меня есть жена -- Алла,  так ее
зовут. Я не знаю, кто она. Но она красивая и любит меня. Она ищет меня. Хотя
чего меня искать? Вот он я.
     -- Да, да. Ты здесь,  мой  любимый. Как хорошо,  что  нас хоронили,  мы
стали брат и сестра.
     Станислав  встал. В  уме  мелькнуло большое, черноватое зеркало. Чьи-то
лица. Он вспомнил и сказал:
     --  Рита, ты сошла с ума.  Так говорят,  когда  ум  видит не то. Нас не
хоронили, тебе все показалось.
     -- Может  быть. Но с  нами что-то делали. Поэтому мы все  равно брат  и
сестра. А брат и сестра должны срастись.
     --  Рита, кто ты? Мы --  люди или мы где-то там?.. --  Станислав устало
махнул рукой.
     -- Мы люди, но были где-то там. И сейчас мы там. Давай я тебя поцелую.
     И она поцеловала, искренне и холодно. Этот холод понравился Станиславу.
Неожиданно желание проснулось в нем, но он не знал, что с ним делать. И Рита
не знала тоже. Она только целовала его как безумная, шепча:
     -- Я твоя сестра... Мы были, но мы отошли... Мы вернулись... Я была, но
пришла к тебе... К тебе... К тебе... Вот он,  ряд гробовых ступеней... И меж
нас никого... Мы вдвоем...
     Станислав попытался собраться, понять, что происходит.  Разве он  был в
могиле?..  Это сомнение  убило  желание.  Он  запутался:  сновидения  (Алла,
Москва)  и чуждый  реальный  мир вокруг переплелись,  спутались, как  волосы
Риты.
     Он вскочил.
     -- Нет, Рита,  ты ошибаешься, нас не  хоронили! -- вскричал он.  --  Ты
спутала жизнь и смерть!
     --  Нет,  не  спутала!  Нас  хоронили,  хоронили!  Мы  лежали   вдвоем,
обнявшись,  в  могиле.  Мои  волосы закрывали твои глаза, чтобы ты не  видел
тьму. Любимый, родной, иди ко мне! Вдвоем не страшно!
     -- Рита, Рита, пойми, мы на луне. Какая могила, какие похороны? На луне
этого ничего  нет. Ты  бредишь  землей...  -- внезапно, словно  окунувшись в
лунный свет, пробормотал Станислав, и лицо его побелело.
     -- Ты думаешь, мы на луне? Напрасно! -- Рита нежно  подошла  к окну. --
Посмотри. Это город. Там живут люди.
     -- Но это чужой город.
     Станислав подошел к ней и заглянул в лицо. Рита отпрянула.
     --  Мне страшно,  --  вдруг  сказала она. --  Ты  не мой  брат.  Ты  --
другой... -- Она вдруг разрыдалась. -- После могилы  у меня никого не стало.
Где я?
     Станислав  хотел  ее  утешить,  подошел,  но  она  опять отпрянула и  в
истерике выбежала.


     А на следующий  день к этому дому подъехала легковая машина, в квартиру
вошли  трое и  увезли  Станислава в неизвестном направлении.  Рита  осталась
одна.




     Данила углубился на несколько дней в лес  (к тому же лето было теплое).
Он любил туда  углубляться, но когда после медитативного прорыва он "плясал"
около  "черной  дыры"  -- то  действительно  забывал, кто  он есть вообще, о
человеке даже не было и речи. Какой уж тут "человек"!
     Ему такое "забвение" не то чтобы нравилось, но оно было ему необходимо,
чтобы быть близким к непостижимому. Хотя все это он уже ощущал после... И на
этот раз после  такой метафизической бани  он  вышел  из лесу совсем  дикий,
дремлевый,  и  медленно  потом входил в  человечий интеллектуализм. Помогало
чтение про себя  по памяти  стихов Гете  и Шекспира. Но долго  еще он не мог
отрешиться от главного. И мысленно ругал Гете и Шекспира за инфантилизм.
     Таким полулесным-полуинтеллектуальным  он и  встретил на полянке своего
дружка -- Степана Милого.
     Степан поведал ему, что он самолично посетил Парфена, того самого,  кто
принимал мир  за  ошибку. И  что Парфен охотно  принял  его, Степана.  Потом
Степан добавил, что  он хочет  отдохнуть, уйти  в  себя и  подождать  дальше
путешествовать по измененным личностям.
     -- Степанушка! -- воскликнул Данила, стряхивая рукой мох с лица, --  да
ты  сам  измененный, нешто  ты не чуешь это! Посмотри  на людей. -- И Данила
описал  рукой  круг, словно здесь  присутствовали посетители.  --  Разве  ты
совсем похож на них?
     --  Это они не похожи на меня, они измененные на самом деле, а не я.  Я
-- что? Я  -- обыкновенное существо, летящее в ничто.  А вот они изменились,
потому как не знают, куда летят.
     Данила расхохотался, лесистость окончательно спала с его лица.
     -- Ты  волен  как птица. Когда  отдохнешь в  самом деле, я  поведу тебя
дальше, если  захочешь. Тем более сейчас я чуть-чуть занят. Лене и Алле надо
помочь. Мы недавно вернулись из Питера...
     Степан задумался, пересел с земли на пенек и потом проговорил:
     --  Мутнеет во мне Стасик, мутнеет...  Что-то он совсем серьезный стал.
Теперь и не найдешь его.
     Поговорив еще с часок, расстались.
     А  через  два  дня  Данила, на своей  квартире,  получил  известие, что
Загадочный, Ургуев то есть, прибыл в Москву и ждет его по такому-то адресу в
четверг в три часа дня, его, Лесомина, лично, и никого другого.
     Квартирка, где встретились, оказалась почти такой же  бредовой, как и в
Питере. Загадочный  предложил чай, потом куда-то исчез и, когда сели наконец
за стол, запел.  Пел  он что-то  до такой степени нездешне-глубинное,  но не
совсем  на  уровне  языка,  что  Данила  чуток похолодел,  думая, что  будет
непредвиденное.
     Но Ургуев, бросив петь, вдруг перешел на человечность.
     --  Мне сразу трудно было перейти, Даниил, -- сказал  он. --  Потому  я
завыл по-своему. Ты уж прости меня. Я  ведь хочу  быть существом  незаметным
для  Вселенной, мышкой такой  духовной, чтоб меня никто не задел, не обидел,
не плюнул. У  меня, Даниил, со Вселенной  особые  отношения.  Избегаю я  ее,
поверь, тенью по ней прохожу. Сколько ни рождаюсь, ни появляюсь -- как  тень
бреду, потому и знаю многое. Со стороны виднее.
     Данила  удивился. Так ладно  Ургуев никогда  раньше не  говорил. Ургуев
заметил его взгляд и бормотнул:
     -- Не изумляйся, я по-всякому могу. Я -- всякий, но мышка вообще...
     -- Метафизическая мышка, значит, -- умилился Данила.
     -- Как  ни  назови. Я ваш язык не  люблю  особо.  -- Ургуев помрачнел и
уткнулся в чай.
     Данила тогда прямо спросил:
     -- Как Стасик?
     Ургуев поднял мышиную голову. Глаза мелькали, изменяясь выражением. Уши
шевелились сами по себе.
     -- Вот что отвечу. Плохо. Очень плохо.
     -- Где он?
     -- Вот этого я до сих пор не  знаю. Закрыт он кем-то, закрыт для взоров
издалека. Сам удивлен. Это редко  так бывает. Накрыли его завесой невидимой.
И чрез это покрытие не видать пока... где он.
     -- Печально.
     -- Но главное я узнал. -- Ургуев как бы спрятался после этих слов.
     Данила вздрогнул. Ургуев появился опять -- ясный, с улыбкой, не в тени.
     Даниле стало все-таки жутковато  от такой  ясности, хотя  и  сам  он на
многое жутковатое был горазд.
     Ургуев  молчал, только глаза светились изнутри, точно  там  были вторые
глаза.
     -- Даниил, -- медленно начал он, -- я буду  говорить по-вашему. Ты ведь
знаешь, что, по большому счету, все оправдано, есть во  Вселенной  подтекст,
который все ставит  на место. Я не говорю о  человеческой  справедливости  и
прочей человечьей чепухе. Однако подтекст и тайный закон всего существующего
есть. Иначе как же,  -- развел руками Ургуев. -- Тогда и я мышкой вселенской
не  смог бы  быть...  То  есть как  бы случайности нет.  Но  на  самом  деле
абсолютная случайность есть, именно абсолютная.
     Данила побледнел немного.
     -- Вот, вот... -- проговорил  Загадочный как-то  со стороны.  -- Крайне
редко, один  к миллиарду, условно  говоря, но она, абсолютная случайность, в
отношении, например,  существа,  человека скажем,  бывает... И  в чем же она
заключается?  В  том, что вопреки карме,  судьбе, тайному закону  Вселенных,
высшей справедливости, вопреки всему подобному... человек выпадает из всего,
что составляет смысл мироздания, выпадает  из всего, так сказать, творения и
промыслов  о  нем  --  но  и  выпав  из  всего  того,  что  есть,  из  всего
существующего  и  несуществующего,  из   жизни  и   смерти,   он  становится
непостижимым даже для божественного  ума существом, хотя выразить то, чем он
становится,  не  только невозможно на вашем человечьем  языке, но и на  всех
иных языках... Ладно я говорю?
     Ургуев прищурился  и дико, как в небытии, захохотал. Данила отшатнулся.
Продолжая  хохотать, но  уже безмолвно,  Ургуев приблизил свое лицо к глазам
Данилы и потом процедил:
     -- Абсолютная случайность, дорогой Даниил Юрьевич, -- это не та обычная
случайность,  про  которую  говорят,   что  она  язык  Богов.  Это  истинная
случайность,   неоправданная,  и  высшее  божество  абсолютной,  законченной
Вселенской  Несправедливости,  ибо  человек  попадает  в   эту  тьму  именно
случайно, а не по заслугам. Хе-хе-хе...
     Данила молчал.
     Ургуев отскочил от него, сел в кресло и отпил чайку.
     -- И вы, конечно, понимаете, что ад, адские состояния -- детский сад по
сравнению с этим. Ведь  очевидно, ад, во-первых, не вечен, он только условно
вечен,  длителен...  Потом, извиняюсь, ведь там жизнь, жизнь так и  полыхает
там! К тому же есть все-таки надежда, туда спускаются. Ад -- это законченная
часть всего, так сказать, извиняюсь, творения, или манифестации Первоначала,
что еще похлеще...
     Данила с изумлением глянул на Ургуева: подумать,  он еще философствует,
мистик эдакий.
     Лесомин изо  всех сил  пытался подбодрить  себя  юмором,  но  особо  не
получалось: абсолютная случайность, бездна вне Всего так и стояла в уме.
     Ургуев вдруг вспотел и замолк.
     Но вскоре брякнул, лязгая зубами:
     --  Я устал.  Сколько раз  говорил, трудно мне с вами. Трудно  говорить
вашим бредовым языком.
     Данила обрел привычную твердость.
     -- И все же о Стасике мы не кончили.
     Но Ургуев, отбежав в угол, страшным образом почти запищал:
     -- Я  духовно, как мышка из рта Единого, про-шмыгал по многим мирам. Со
многими тварями сближался  изнутри. Но признаюсь, как на ухо Тени своей, что
у вас встречаю тварей ни с чем не сравнимых, невиданных. Лаборатория  тут  у
вас,  лаборатория  для выведения всяких причудливых персон как  образцов для
других миров...
     Ургуев закряхтел.
     -- Причудливых везде много, со знаниями о  Вселенной  -- немало, но это
чушь,  все равно это не  знания о Боге, и все миры сгниют, сгорят, туда им и
дорога...
     Его бегающие глазки вдруг расширились,  а огромные, глубокие, бездонные
уши явственно зашевелились, растопырились еще больше.
     --  Но  у  вас тут  личности растут  непостижимые, неслыханные,  словно
предназначенные для иного творения... Таких мало, но это не важно, важно то,
что такие есть.
     Данила тяжело вздохнул:
     -- Такие бывают. Они и для этого творения сгодятся.
     -- Не спорю. Ведь вы, Данила Юрьевич, хороши, да и я неплох.
     -- А  как  же Станислав?  Где он? Загадочный блуждающе посмотрел вокруг
себя.
     -- Мои  силы контакта с вами кончаются... Но  скажу одно:  обратитесь к
Славику!
     -- К какому Славику?
     -- Как,  вы даже  Славика не  знаете? Я  с ним незнаком,  но  знаю  его
хорошо. Ростислав Андреевич Филипов. Всего лишь. Найти его просто.
     И Загадочный, подойдя, прошептал что-то  на  ухо Даниле. Тот  мгновенно
записал то, что слышал. Ургуев отскочил, побледнел.
     -- Хотел я станцевать, чтобы  вы видели, как  танцуют вселенские мышки.
Но все. Контакт заканчивается. Хватит. Уходите. А мне еще надо поговорить со
звездами.  Но  не  с  теми,  которые на  вашем  так  называемом  небе.  А  с
невидимыми.  Для  вас.  Вы  же,  Данила  Юрьевич,  прекрасно осведомлены,  к
примеру, о невидимом солнце.
     Данила кивнул головой.
     -- Не  дай  Бог для  людей,  если  оно станет  видимым,  -- на прощанье
проговорил Загадочный и хихикнул, напоминая о том, что он  -- потусторонняя,
блуждающая по Вселенной мышь.




     Данила чуть-чуть взгрустнул после встречи с Загадочным. Хотел было уйти
на несколько дней в лес, а пришел к Алле. И не сказал ей ни слова о том, что
поведал ему Ургуев, решив отложить все  это до лучшего момента. И поведал он
ей только, что  встретился  с Ургуевым в Москве и ничего  от него  толком не
узнал, что касается Станислава, но был намек на некоего Славу.
     Алла  тут  же  позвонила  Лене и  Сергею.  Они подъехали, но к  единому
решению никак не могли прийти.
     Данила добавил к тому же, что Ургуев нашептал ему не только адрес этого
пресловутого  Славы, но шепнул еще, что  "у Славы есть  Друг, его  надо  так
называть  - Друг, и этот Друг еще больше  может, однако  Слава в сфере бытия
может  все".  Данила  в точности  процитировал этот шепоток  Загадочного.  И
строго уточнил, что Слава на самом деле есть Ростислав Андреевич Филипов.
     Лена, рассмеявшись при этом, высказалась:
     --  Думаю,  что на самом  деле  у этого Короля  бытия есть много тайных
имен. И их будет трудно разгадать.
     -- Так или иначе, но  этого Славы  нам не избежать, --  мрачно  добавил
Сергей.


     Славик  Филипов родился  в малопонятной семье и так ее напугал, что его
отдали  бабушке.  Бабушка была  полуглуха  и  полуслепа  и потому  на  жизнь
реагировала просто. Но ребенок рос сам по  себе,  смущая даже учителей своей
физической  мощью и  интеллектом, не похожим на интеллект.  Его не  путались
разве что звезды.
     Но уже в юности его физическое тело  даже  ему самому не давало  покоя.
Слишком  уж  оно  кипело какой-то  буйной  и  не совсем понятной жизнью. Эта
жизнь,  бьющая  в  мозг,  сама  ее  дикая  аура  порой  подавляла не  только
окружающих,  но  и самого обладателя.  Тело его отнюдь не было атлетическим,
наоборот -- необузданно жирноватым, но мощным, как у кабана, и  одновременно
в чем-то страшно женственным.
     И невидимая энергия самобытия, исходящая из этого  кипящего, бурлящего,
бегемотного тела,  подавляла,  вводила в  грусть  и друзей Ростислава, и его
врагов.
     Один до  того  взъярился под этим  воздействием, что укусил  Славика  в
жирную складку на животе. Другой вообще не мог выносить его  присутствия  --
убегал, прятался, однажды заперся даже в клозете...
     Все  подобное  безумно веселило Славика и превращало  его юную жизнь  в
лихой карнавал.
     Но самое удивительное происходило с водкой и с женщинами.
     Что  касается  водки  и  другой   алкогольной   субстанции,  то  Славик
побаивался ее  хотя бы чуть-чуть похлебать.  А когда употреблял, то впадал в
такое неописуемое веселие, что был опасен для самого себя. Глаза, даже после
пятидесяти  граммов водки,  наливались  кровью, а из уст  вырывались  всякие
бессвязные поэмы. Выпив эти пятьдесят граммов, он мог легко выучить наизусть
Гомера.  И  самое страшное было то,  что  он  не знал, куда  себя  девать от
распиравшей  его тогда дикой радости. Двери открывал только  ударом  головы.
Радость  была  такова, что тело становилось неуязвимым для  таких ударов  по
нему, которые свалили бы любого  чемпиона-атлета. В таком состоянии он любил
целовать коров, если оказывался в деревне.
     Но  с женщинами  было  гораздо хуже,  чем  с алкоголем.  Славик на  них
действовал как змея на муху. Они сами падали, когда он только  приближался к
ним  в  соответствующей обстановке. Сначала ничего, первые две-три минуты --
звериный  стон  исходил  от  них,  потом  стон переходил  в сумасшедший визг
наслаждения, настолько сладострастный, что и чертям на том свете становилось
тошно. Затем визг входил в безумный  рев, но внезапно рев исчезал. Возникала
жуткая  тишина.  И  происходило самое главное: женщина  превращалась в овощ.
Глаза  меркли,  члены  не  двигались,  прекрасные  уста  молчали,   и  такая
безмолвная  неподвижность  продолжалась  полчаса,  час-другой  после  оргии.
Славик мог хлопать  ее по щекам, переносить, в принципе, мог бы и  съесть --
женщина  была  неподвижна, и если на нее как следует взглянуть со стороны --
то она действительно всем своим неподвижным и стертым телом напоминала овощ.
     С течением времени овощ оживал, и его последующая  жизнь превращалась в
законченное безумие: с одной стороны, женщине хотелось повторить, до судорог
во  всем теле, с  другой стороны --  ужас перед  превращением  в овощ бил по
ревущему  сексуальному  влечению.  Одним словом,  была  сплошная  блудожуть.
Многие, естественно, попадали в психиатричку и не сразу приходили в себя.
     От  одного  такого  овоща у Славика и  появился сынок-сосунок  Гена.  У
самого этого овоща умственное развитие остановилось на целые годы.
     Однако  после  такой  несусветной   юности  Слава  Филипов  кардинально
изменился. Некоторые древние  учения, почерпнутые  из  книг и  манускриптов,
стали его практикой, другие он  прочел в своем уме. И к  своим  сорока годам
это уже был не Славик, а Ростислав Андреевич Филипов плюс тайные имена. Тело
свое он обуздал, хотя срывы бывали, и одно время не так уж редко. Но в целом
покорил.  Однако  главная  тенденция  осталась:  желание бесконечной  жизни,
точнее бытия. А поскольку на тело надежды не было -- все равно сгниет, Слава
черпал бытие  свое из  более надежного  источника. Источник находился  в нем
самом,  в тайниках его сознания и  души, и он  научился открывать  потаенные
двери.  Это был бесконечный  поток  осознанного бытия,  более  тонкого,  чем
телесное,  но,  по-видимому,  не подверженного  смерти и  разложению.  Слава
строго  соблюдал в мистических  исканиях многотысячелетнюю традицию. Радости
его не было предела, и наслаждение  его бытием своим было уже непорочным. Он
даже хихикал над смертью и хамил ей, будучи уверен, что открыл в самом  себе
бесконечную  жизнь, которая будет течь в  нем как река,  как  первоисточник,
несмотря на смену форм жизни и цепь рождений.
     Вот к  такому-то человеку и отправились в  конце концов  Лена и Данила.
Алла воздержалась от первого  посещения, Сергей укатил в командировку, Ксюша
ушла в телесное забытье. А Данила никогда не  отказывался от своей роли быть
Вергилием, теперь уже по отношению к Лене и Алле.


     Слава Филипов встретил их в халате на своей весьма не бедной  даче  под
Москвой в Малаховке, что по Казанской железной дороге.
     Слава все-таки временами впадал в тело -- навсегда от него, проклятого,
никуда не денешься, думал  он  иногда. Но  в такие  периоды или часы он знал
теперь,  что делать: надо отдавать телесную энергию  сосункам. Под сосунками
имелись  в  виду антивампиры.  Вообще, Филипов энергетических вампиров, коих
было везде достаточно,  не очень  жаловал, направляя их, чтоб  брали энергию
только из  Космоса.  Потому  как  это,  мол,  не портит  карму.  Сосунки  же
приноровились брать энергию у тех, кто им давал ее добровольно, по доброте.
     Сынок, Гена, был для Филипова самым лучшим сосунком.
     После   сеанса  отдачи   энергии  Гена,  который   превратился   уже  в
бледноватого  юношу,  розовел,  наливался,  и  не  только  физически,  но  и
умственно.  Иной  раз так  напьется отдачей  этой, что  на следующий день  в
институте  изумляет всех  знанием древних полуисчезнувших языков. Немыслимые
звуки так и лились  тогда  из  его  уст.  Он  еще и подпрыгивал  от избытка,
танцевал даже наедине с собой.  Но  мысль  была одна, а  языков много. Мысль
была чаще всего о  невидимой жизни... Ночами же после сеансов спать  не мог:
пел или писал статьи, которые охотно публиковали.
     Лена, когда входила  в гостиную, заметила бледное лицо  сосунка, словно
он долго оставался сироткой.
     Даниил  и Лена  расположились на  диване,  Филипов  в  кресле. Ему было
сказано,  что они  от Ургуева.  Самого Ургуева Слава  не  видел,  но  слыхал
многое. Поглаживая  себя по животу, Филипов  внимательно слушал  Лену. Глаза
его были в таком счастии, что Лену это крайне заинтересовало.
     Выслушав историю Стасика, Слава тяжело вздохнул и проговорил:
     -- Мрачно, мрачно, мрачно!.. Не люблю я эдакого! Фу!
     И  это при  том, что  Даниил не  поведал  еще  о  бездне  вне Всего,  о
выпадении из Вселенной и ее миропорядка.
     Фыркнув, Филипов уставился в пространство и пробормотал:
     -- Сосунок  у  меня не кормлен.  Впадение мое в  тело  было  коротким и
сейчас уходит. А  иную энергию  Гена не воспринимает, мал еще и глуп, потому
что научным хочет быть... Ну да ладно...
     Даниил напомнил опять о Стасике, об искомом и потерянном.
     "Все эти необычайные личности любят впадать в забытье,  -- мелькнуло  в
уме у Лены. -- И все-таки, все-таки..."
     Глаза Филипова озарились другим счастьем, но к Станиславу это  не имело
отношения.
     Все же он высказался довольно твердо, несмотря на распиравшую его дикую
радость:
     -- Скажу искренне, я  в  это дело впутываться не  хочу. И не могу даже.
Трупы для меня смешны. Везде есть только жизнь -- она просто переливается из
одного измерения в  другое.  А людям кажется, что есть какая-то смерть. Ведь
они не  видят  иные измерения. В каком-то смысле, конечно,  смерть  есть, но
только не в моем.
     Лена страстно сказала:
     -- Помогите!
     -- Помогу. Я  из  радости  тела сейчас вот  только ушел, ни к чему  мне
это...  И вот что: у меня есть  Друг. Он  может найти  Стасика. Потому что у
него есть нити ко  всем Необычайным Личностям.  А  тут необычайное лицо... Я
ему позвоню, вы  люди тоже ведь  загадочные, особенно  вы, Даниил. А Лена --
она  даже может по  моему  пути  пойти.  Вижу  я жажду  высшего  бытия в  ее
глазах... Думаете, что я от своего счастья ничего не вижу вокруг? Когда надо
-- проникаю, будьте здоровы...
     Лена  с  тайной  дрожью   слушала  его:  Король  бытия  проявлял   себя
потихоньку, и его бытие было явно больше, чем от мира сего.
     --  Не найдем Стасика, найдем жизнь бесконечную, неуязвимую, -- шептала
она самой себе.
     Филипов встал. Лена бросила взгляд вокруг: гостиная была  заброшена, но
некоторые вещи поражали роскошью.
     Внезапно на небе потемнело, и в гостиную вошел легкий мрак.
     Ростислав бросил взгляд на Лену и добренько сказал:
     -- Посидим еще.
     --  Может, чайку? --  робко  спросила  Лена. Ростислав сел в  кресло  и
ответил на это предложение:
     --  Я еще не  совсем отключился от тела. А в таком случае, выпив чаю, я
буйным становлюсь -- когда я близок к телу  Пировать как-нибудь потом будем.
Сейчас  я вот  что хочу сказать, Лена,  вам. В принципе, я  чувствую, вполне
возможно,  что через упорный  период практики  вы  могли  бы прикоснуться  к
источнику жизни.  Плюньте на  Богов --  когда кончается их космический цикл,
они погибают как  Боги и падают  вниз... иногда на дно Вселенной.  Нам нужно
только бесконечное бытие, независимо от любых  изменений в мирах... Хотя и в
мирах  побыть с  этим вином  жизни в самом себе -- неплохо. Но  и  ошибиться
можно, сгореть в блаженстве и экстазе.
     Он чуть-чуть омрачился.
     Лена удивилась такому быстрому переходу.  Ростислав, словно  уловив  ее
мысль, по-медвежьи буркнул:
     --  Ну, с вами двумя у меня сразу контакт возник. Это  же  молниеносно.
Что у меня, третьего глаза, что ли, нет?.. Да у меня и четвертый, если надо,
появится, -- лихо закончил он.
     Лена промолвила:
     --  Что  ж, увидим, а  кто-то  уже видит. Ростислав словно  раздулся  в
бытии.
     --  А  пока  хоть ловите  каждое  мгновение  не  этой  жизни, а  самого
источника бытия.  Останавливайте эти мгновения, Лена, упивайтесь ими.  Вы --
есть, вы --  есть сейчас и всегда,  вы -- бесконечная  жизнь, а не  дурацкая
форма жизни. Повторяйте  это  про  себя. Каждый раз, когда просыпаетесь,  --
войте! Войте от счастья быть. Войте дико, чтобы даже духи пугались. Вы -- не
Лена, а само бесконечное бытие, принимающее порой оболочку жизни.
     --  Это  опасно, -- сухо возразил Данила. --  Если  по-вашему, то так и
самого  себя можно съесть.  Я не осуждаю каннибализм, но  самоканнибализм --
категорически да. Осуждаю...
     И Данила захохотал.
     -- Принимаю во внимание.  Очень тонко  сказано, -- улыбнулся Ростислав.
-- Но вы ведь отлично понимаете, что я говорю о чистом бытии, а не о жизни в
теле.  Если  подключить  этот источник -- к  телу, тогда  и сдвинуться можно
глубоко. С телом шутки плохи. Такое будет, что и самоканнибализм -- невинным
занятием покажется. Тело только распусти...  Люди  ведь  и на одну  сотую не
знают,  какие возможности таятся  в их теле. А  если б  знали,  все войны бы
кончились. Зачем грабить  чужое, если  у тебя самого сокровище с луну. Но за
такое платить потом надо, платить... Так что здесь осторожность нужна.
     И Ростислав с подозрением посмотрел на свое жирное тело.
     --  Да вы и так  это знаете... Только  практика  -- страшная вещь... --
добавил он.
     -- Мы все-таки не для себя пришли, а для Стасика, -- вздохнула Лена.
     На лице Ростислава выразилась тень отвращения.
     --  Я  ж вас направил к Другу...  Он сможет...  А я, знаете,  не  люблю
катастроф.  Катастрофы   кругом,  одни   катастрофы.  Бред  это!  Тот,  кого
катастрофы касаются, сам -- катастрофа. Ну их, гости мои милые.
     И на этом визит был закончен.
     -- Не пейте только чаю, -- жалостливо сказал Данила у порога.
     Ростислав  Андреевич оказался мистическим, но оборотистым. Буквально на
следующий  день он  позвонил  Лене  --  и  пригласил ее  с  Данилой  скромно
повечерять.
     -- Друг будет, -- объяснил он.
     И  опять они, Лена  и  Даниил, оказались в этой  необычной ауре, в этой
гостиной.
     -- Вы выли  с утра? -- строго спросил Лену Филипов, открывая  калитку в
сад.
     -- Выла, но про себя, -- заметила Лена.
     -- Это еще  лучше.  Друг ждет. На  этот  раз я вас  угощу, но сам  есть
ничего не буду. Только пить воду. Не обижайтесь.
     ...В гостиной сидел на диване Друг.
     Лена сразу заметила некую существенную разницу между ним и Ростиславом.
     В глазах Друга зиял иной провал,  но  какого рода --  моментально  Лена
распознать не могла. Данила же потайно хмыкнул, взглянув на Друга.
     -- Антон Георгиевич Дальниев, -- отрешенно представился Друг.
     Стол был накрыт со скромной роскошью.
     -- Я слышал о вас не только от Ростислава и косвенно Ургуева, -- слегка
улыбнулся Дальниев. -- Москва потайными слухами кормится.
     Антон Георгиевич был немного худощав, строен, чуть постарше Ростислава.
     "Вот этот после так называемой смерти, -- подумала Лена, -- определенно
пойдет дорогой Солнца, а не дорогой предков".
     Данила же, тихо присмотревшись к Дальниеву, решил:  "Более  гармоничен,
чем наш  Славик.  И кроме огня мистического  бытия есть в нем за этим что-то
огромное,  куда  еще не  заглядывал Ростислав. Да... Мой метафизический  нюх
обычно меня не обманывает".
     Лена  опять  подробно и  с  некоторым надрывом  обрисовала  историю  со
Станиславом, ничего не  тая.  Даниил,  стараясь  быть математически  точным,
рассказал о мнении Загадочного, о зазоре и о выпадении за пределы Вселенной,
в бездну вне Всего...
     Дальниев  слушал  внимательно,  иногда  закрывая глаза, но  прихлебывая
чаек.  Где-то из-за двери мелькнул  порозовевший  сосунок. Ростислав заметил
взгляд Данилы и, наклонившись к нему, шепнул:
     -- Сейчас я отключился от  тела. Ну его... Ушел в неисчезающее бытие...
Но сосунок накормлен в последний час перед уходом.
     Данила ласково  кивнул головой.  Глаз сосунка еще раз мелькнул где-то в
щели, и Данила вздохнул про себя: "Антивампиры мои... антивампиры".
     Наконец печальная повесть  об  исчезновении Станислава была рассказана.
Филипов  погрузился  в  транс,  не   любил  он  мрак.  Но  после  некоторого
медитативного молчания  Дальниев  заговорил. Заговорил  вдруг просто и ясно,
хотя сам -- сознанием своим -- находился Бог знает где:
     --  Начнем  с начала. Нил  Палыча  я, слава Богу, знаю почти с детства.
Копуша он в нижних водах[*].  Но  многое знает.  Насчет патологии в  ближнем
невидимом мире и ее связи с исчезновением из своей квартиры Станислава -- он
прав.  Но  это только один из  пластов. Бедный  ваш друг действительно влип,
по-серьезному, даже мистически. Второе, история с  изменением прошлого  -- в
данном случае блаженны неверующие в это. Маловероятно. Вы же сами, Лена, это
чувствуете. Такое возможно, но не  для людей. Так бы каждый изменял, и очень
веселое тогда  бы мироздание получилось. -- Дальниев захохотал чуть-чуть. --
Иные бы и конец мира отменили. Впрочем,  как единичные случаи,  такое нельзя
полностью исключить и в мире людей, по их воле. Не исключаю, не исключаю. --
Дальниев  опять  хохотнул.  --  Но,  скорее всего, он  попал в  лапы  людей,
исследующих  аномальные  и  необычные  состояния  сознания.  Есть  такие,  и
институты есть, не  только официальные,  но и закрытые,  полуподпольные тоже
всякие.  Порой там работают  тихие такие,  проникновенные  ребята, чудеса на
своем уровне творят. Вот вам второй пласт.  Но третий  тоже проглядывает  --
это криминал. История с похожим трупом, документы,  морг и так далее. Что за
криминал -- конкретно пока трудно сказать...

     [*] Нижние воды -- мир низших духов.

     -- В общем, этот вариант мы тоже имели в виду, -- прервал Данила. -- Но
вы говорите более определенно, как бы вне сомнений...
     Дальниев съел пирожок.
     --  Самое  трудное,  -- продолжал  он,  --  это  распознать  сейчас  то
состояние души Стасика вашего,  по причине которого  он вылетел не только из
своей квартиры,  но  и  из  своего прежнего мира вообще. Одной  патологией в
невидимом -- это не  объяснить. Очень важный симптом --  что  экстрасенсы  и
прочие провидцы, к которым вы обращались, дружно  отвечают: ничего не знаем,
субъект  закрыт,  он  защищен  от ненужных взглядов. Значит, за вашего парня
крепко  взялись какие-то  силы  или сам он  окреп. И теперь  главное: версия
Ургуева.
     Если  бы такое  высказал не  Ургуев, а кто-то другой,  я  бы  хихикнул.
Невероятно, что можно так  влипнуть. Шанс-то слишком мал,  куда  меньше, чем
одна миллиардная. Такой же, как ни с  того ни  с сего, например, умереть  от
поцелуя родной матери.
     -- Значит, вы  убеждены,  что такие  случаи выпадения из Всего все-таки
бывают? -- не удержалась Лена.
     -- Бывают,  но  редко, -- скромно пояснил Дальниев.  -- Короче, виденью
Загадочного  примерно на девяносто процентов  можно  доверять  даже  в таком
кошмаре.  Хотя  подобное выпадение  после  смерти, происходящее  в  какие-то
роковые моменты космологической драмы, обычно не предчувствуется  существом.
Существо  не  в  состоянии предвидеть такое.  Но  здесь, видимо, нечто иное:
Стасик, конечно, не сознает всей  ситуации, что происходит, однако на уровне
видений  души  в  целом,  в  том  числе  и скрытой  ее  части,  разверзается
неповторимая драма. Или просто его  душа захвачена вихрем, потоком той силы,
которая ведет  его к  выпадению. Скорее всего,  так  -- или  и то  и  другое
вместе. Он не осознает, куда его несет, но факты Ужаса и Забвения налицо.
     --  Патология   в  ближнем  невидимом  мире,   опыты  в  Институте   по
исследованию  необычных  состояний  сознания,  криминал, не  исключено далее
изменение прошлого,  то  есть  один раз Стасик  уже  умер,  и плюс ко  всему
грядущее  выпадение из мироздания,  а сейчас непонятные явления в психике  в
связи с этим -- не слишком ли много для  всего  лишь одного существа, как вы
выразились? -- спросила Лена.
     Дальниев отмахнулся:
     --  Хорошего  никогда  не  бывает  много...  Оглядел  присутствующих  и
добавил:
     -- Но самое главное: я абсолютно не  доверяю словам Загадочного, что из
полного  выпадения из  мироздания нет выхода. Вот уж это -- невозможно. Если
есть вход, значит, есть и  выход. "Оставь надежду всяк сюда входящий" -- эти
слова  Данте  относятся  только  к такому эфемерному  чувству, как  надежда.
Надежды, может быть,  и нет, а выход есть. Конечно, мы не  знаем  какой. Но,
наверное, очень убедительный и вне нашего ума. Да и сама идея о выпадении, о
бездне  вне  Всего  известна пусть  хоть  из многоуважаемых  источников,  но
все-таки  теоретично.  У  нас нет  свидетелей  этого  тотального  падения  и
возврата -- естественно, и не может быть. Мы -- не те.
     Лена остановила взгляд  на мелькнувшей  тени сосунка,  словно  эта тень
хотела познать тайну исчезновения.
     --  Антон Георгиевич, --  резко начала  Лена. -- Все это -- объяснения,
расклад, гипотезы... Для нас главное -- найти Станислава.
     --  Вот в этом плане мы и возьмем быка за  рога, -- громогласно ответил
Дальниев.  --  Здесь  я  могу  обещать:  я  найду  путь  к  нему.  Не  через
экстрасенсов, конечно.  У меня есть иной вариант. Какой -- я умолчу пока, вы
будете судить по результату. Человеку надо помочь, это наш гуманный долг.
     -- Все смеетесь, -- упрекнула Лена.
     --  Но чуть-чуть юмора просто полезно  даже в самом потустороннем лесу,
-- удивился Антон Георгиевич и развел руками.
     -- Угощайтесь, угощайтесь, -- пробормотал вдруг Ростислав сквозь транс,
и все  повернули к нему голову. -- Главное,  угощайтесь собой, пейте из себя
воду близости к себе... Беспредельную воду... Торжествуйте. Вы -- есть.
     Дальниев   уверенно  кивнул  головой  и  захохотал.  Но  смешок  быстро
оборвался, а в глазах загорелось и одобрение тайного смысла этой речи, и его
отрицание  одновременно.  И  Даниил  и  Лена   мгновенно,  точно  пронзенные
невидимой иглой, почувствовали это.
     "Велик  Дальниев,  ох  велик,  -- поспешно подумала Лена. --  Ишь, чего
хочет... Бытия ему мало... А я сейчас не хочу никаких верхних Бездн, никаких
входов  в Божественное  Ничто  -- только Бытие, Бытие,  хоть здесь  в  форме
жизни, хоть где угодно, лишь бы быть -- и осознавать свое Я. -- Белые нежные
пальчики  ее судорожно сжались,  словно она  хотела поглотить  самое себя  и
превратиться в птицу бессмертия. -- Пусть  Ростислав Филипов поможет,  он --
практик, но смогу ли я?"
     Данила лее сохранял полное спокойствие и молчал.
     Дальниев прошептал:
     -- Пусть медитирует о бытии, пусть погружается, он может это делать и в
присутствии  других... Пусть будет таким, какой он есть. А мы лучше закончим
на  этом.  Я  свяжусь  с  вами, Лена  и  Даниил,  очень  скоро  -- по поиску
Станислава.
     Дружеское посещение закончилось.


     Тем временем, когда свидание с Дальниевым наметило дрожащие в небе нити
к  Станиславу,  у  Аллы  произошел  взрыв.  Она  снова  влюбилась  в  своего
потерянного  мужа.  Влюбилась,  полюбила  --  все  вместе.  Она  жила  почти
взаперти, в своей  квартире, в которой и протекли эти патологические видения
в зеркале, иногда заставляя себя работать -- в основном переводы.
     В остальное время  в  ее  уме  был только  Станислав.  Началось все  со
вспышки в сознании, когда она проснулась рано утром.
     Все было  прощено:  и  странности,  и  бредовый уход из дома, и морг, и
появление  в  живых. Время  их  первоначальной любви  вдруг  вернулось.  Она
вспоминала  его  слова,  провалы в  ночь, движение и покой  глаз,  потаенную
ласку, ранимость перед Богом... Он опять  стал ее  центром, она чувствовала,
что вдруг  душа Станислава  (прежняя душа!) переселилась в ее  сердце. Она в
своем воображении видела в  себе  его  голову,  ставшую ее сердцем,  голову,
которая не  только  билась и  заменяла ей  сердце,  но даже  шептала  ей  --
непонятные слова, правда, одно слово было ясно: покой, покой, покой...
     Потом все это успокаивалось, и она уже начинала говорить с ним,  потому
что он здесь, он -- рядом. Она чуяла его дыхание на своей коже. И хотела его
видеть   во   плоти   --   все,   что   в   нем   было   высше-человеческим,
достойно-человеческим,  и  нежность,  и прощение, доводило  ее до слез...  А
порой человеческое  стиралось,  и  оставался  гнетущий своей тайной призрак,
однако теперь уже навсегда любимый...
     Но в зеркало она смотреть боялась.




     В  морге,  где  исчез предполагаемый труп  Станислава,  сразу же  после
связанных с ним  событий произошла смена начальства. Но это не помогло.  Как
раз  незадолго  до  встречи Лены и  Аллы с  Гробновым  там  случилось  нечто
совершенно  непредвиденное.  Работник  морга,  тот  самый человек с  тихим и
смрадным голосом, по фамилии  Соколов, который довел до бешенства Андрея и о
котором  создавалось  впечатление,  что  он  знает  о  жизни  и  смерти все,
отпраздновал свадьбу  с  неким женским  трупом. Когда утром  в  морг  пришли
служащие, то  его обнаружили около трупа молодой женщины,  которую  он одной
рукой  обнимал за талию,  а в другой руке -- держал бокал шампанского. Более
того,  он  вовсю  кричал  сам себе: "Горько,  горько!" Женщина,  разумеется,
молчала, но оказалась в сидячем положении --  видимо,  с  помощью  Соколова.
Рядом сияла бутылка шампанского, один  бокал  стоял около трупа. Соколов же,
после крика "Горько,  горько!" тоже замолк, только широко улыбался. В глазах
его никакого знания не было. Глаза были холодные, как у смерти.
     Тотчас же вызвали скорую психиатрическую помощь, и Соколова отправили в
больницу.
     На следующий день он сбежал  оттуда. Скандал никак не удавалось замять.
На  этот  морг  вообще  стали смотреть с  подозрением.  Один  сотрудник даже
уволился  от  испуга.  Другой был  на грани и  твердил,  что  он "ничего" не
допустит.  Бабки-уборщицы поговаривали, что после  всего приключившегося под
видом трупа сюда якобы хотят внедрить агента.
     Между  тем  Соколов  через  день   после  своего  бегства  вернулся   в
сумасшедший дом как ни  в чем  не бывало. Подтянутый, в хорошем костюме и  с
добродушной улыбкой  на лице.  Его коллеги  просто не  узнали  бы его. Тихий
смрадный голос куда-то делся. Пропало и знание о жизни и смерти. Перед всеми
возник разумный, даже деловой человек, не чуждый карьеристским побуждениям.
     Врачи  окончательно обалдели,  слушая его речи. Он  прямо-таки светился
одним здравым смыслом.
     На вопрос о своей свадьбе в морге он не без иронии отвечал, что все это
клевета, его просто не поняли, к тому  же его ближайшие сослуживцы уже давно
чуть-чуть спятили от долгого и нудного служения в морге.
     Главный врач,  толстый и  полуугрюмый,  так  неистово  хохотал во время
речей Соколова,  что, когда они  остались  наедине, предложил ему выпить  на
брудершафт.
     Вообще,  здравому  смыслу  не  было  конца.  Соколова  бы  и  отпустили
подобру-поздорову,  если  бы  не шум  в  СМИ по  поводу злополучного морга и
происшествий там.
     Соколова задержали для  обследования, но главный врач  подмигнул ему  и
шепнул, что это лишь для вида, его скоро выпустят.
     Правда,  некоторые  врачи,  хотя  и  удивленные разумом Соколова (он  и
впрямь  вел себя  вполне корректно), все  же  сомневались  в добром  здравии
пациента и полагали, что у него, возможно, скрытая форма паранойи.
     Много раз с ним заводили провокационные разговоры о трупах и смерти, но
Соколов твердо уверял, что смерти то ли нет, то ли он ее не боится. И вообще
с сексом у него все в порядке.
     Дело  шло  к   выписке.  Особенно  способствовал  этому  главный  врач,
прямо-таки  восхищавшийся Соколовым.  А сам  человек в  прошлом  с  тихой  и
смрадной улыбкой сиял  радостью, веселием и надеждой. Приятно было  смотреть
на счастливого человека.
     Все  было  бы  хорошо,  если бы рано утром  медсестра  не обнаружила на
тумбочке Соколова  записку:  "Прошу  прощения,  но  я умер.  По собственному
желанию, но  не  насильственно.  Никого не виню, наоборот. До свидания.  Ваш
покойный слуга Соколов".
     Сестра  взвизгнула и толкнула Соколова в  бок. Толкнула раз, другой, но
он как был мертв, таким и оставался.
     Срочно собрали всех  оказавшихся под рукой психиатров, и те решили, что
нечего  ломать голову  над  диагнозом  мертвого человека, охать  что  и как,
шлепнуть  паранойю  и похоронить...  но за чей  счет? Соколов  вроде бы  был
одинок.
     Но один не очень близкий родственник  все-таки  нашелся, и с деньгами к
тому же. Когда-то помогал криминалу и за то был награжден.
     ...Соколова мирно похоронили на отшибе.
     А  на  следующий день,  уже вечером,  у его  безлюдной  могилы появился
человек средних  лет в черном  костюме  и  некоторое время молча стоял около
погребенного Соколова.
     А потом произнес:
     -- Дорогой друг, великая секта непредсказуемых  благодарит тебя за твой
подвиг. Мы  надеемся, что  и на  том свете  ты будешь так же  непредсказуем,
каким ты был на этом. Слава тебе, наш друг!


     О секте  непредсказуемых в потаенной Москве  ходили  самые дикие слухи.
Одни  уверяли, что непредсказуемые  --  это  те, кто  обладает  способностью
совершать  поступки,  которые  человек  совершить вообще  не  может.  Другие
шептали,  что это те, чьи поступки  просто  выходят за пределы человеческого
разума. Третьи  --  что  эта  секта  состоит  из  шпаны,  хулиганов  и  даже
террористов,  которые всего-навсего пугают людей ради  испуга. Находились  и
такие,  которые  считали,  что  эта  секта  находится под  крышей  Института
исследования необычных состояний сознания. Одна дама даже твердила за  чаем,
что в секте, в  сущности,  проходят тренировку люди, которые рано или поздно
пригодятся государству и криминалу.
     Были и  гораздо более глубинные гипотезы. Трудность еще состояла в том,
что  в  самом обществе,  в  самой обыденной  жизни  многие  люди  вели  себя
настолько непредсказуемо, что трудно было распознать, состоят ли они в секте
или совершают все это от души.
     Например, некто Ветров отрубил и съел свой палец -- почему? по идее или
просто так? Человек этот вовсе не голодал к тому  же. Подобных случаев  было
довольно много, но в этом хаосе какая-либо система явно не проглядывала.


     Корней Семенович Небредов, тот самый человек, который  вечерял у могилы
Соколова, принимал в своей квартире в Москве юношу, называя его по-простому:
Левушка.
     Небредов сидел в уютном вольтеровском мягком кресле  в своем  кабинете,
по  стенам стояли шкафы с книгами на многих  языках, а напротив него в таком
же кресле робко расположился молодой человек.
     -- Левушка, -- тихо говорил  Небредов, -- один момент хочу подчеркнуть.
Вы  знаете, конечно,  что одна из наших внешних  целей -- расшатать  психику
человека  так,  чтобы  он,  собственно,  даже  не походил  на  человека.  Мы
осуществляем  это,  как  вам известно, путем  внедрения в  сознание  ученика
доктрины  и  практики  непредсказуемости.  Когда   психика   наша  расшатана
непредсказуемыми поступками  и  особенно мыслями,  начинается  второй  этап.
Учтите, что  непредсказуемость  наша включает идею  контроля. Но это  особый
контроль, способствующий непредсказуемости и в то же время предохраняющий от
банального безумия. В этом парадокс.
     Молодой человек хихикнул и порозовел.
     -- Мы можем быть разумными, когда надо,  -- продолжал Небредов. -- Хотя
это в высшей степени омерзительно.
     -- Меня тошнит от одного упоминания  о разуме, -- решительно высказался
Левушка.
     -- Отлично. Но расшатывание психики путем непредсказуемого, вы, кстати,
прекрасный практик в этом отношении, Лев, у вас это глубоко получается...
     Молодой  человек  взвизгнул от радости  и  на мгновение стал совершенно
женственным.
     -- Так вот, расшатывание психики и ума до крайних пределов, -- вздохнул
Небредов, и в  его зеленоватых глазах появилась тоска, -- явно недостаточно.
Надо  еще кое-что расшатать в самом себе. Глобально и окончательно! -- почти
выкрикнул он последние слова.
     Левушка слегка подпрыгнул в кресле и сладостно говорнул:
     -- Что еще надо расшатать?
     --  Чистый  ум и сознание, -- угрюмо сказал Небредов. -- Это  следующий
рывок,   и   он   до  агонии  ужасен.  Последствия  могут   быть   настолько
ошеломляющими, что я сам, откровенно говоря, боюсь...
     --  Боитесь? Вы? --  сладострастие ушло с Левушки,  и вместо этого лицо
стало озабоченным.
     --  Вы  еще  и  близко  не  подошли  к   такому  перевороту...  Вы  мой
родственник, хоть  и дальний,  и кроме  того,  я хорошо знаю вашу карму -- и
потому даю вам намеки на то, от чего вы безумно далеко. А теперь помолчим.
     Левушка погрузился в думы.
     Но вскоре Небредов взорвался. Он встал и заходил вокруг съежившегося на
кресле Левушки, как разъяренный полумамонт.
     --  Поймите, Лев, мы разрушим  все  в человеке,  включая саму  нирвану.
После  этого глобального  разрушения  --  что  останется  в  так  называемой
человеческой душе?.. Ничего! --  холодно разъяснил Небредов.  -- И вот тогда
освободится  пространство для взрывной тотальной трансформации, превращения,
а точнее, возникновения  вместо  человека  уже  совершенно  иного  существа.
Гадина,  осквернившая  и   Бога,  и  землю,  исчезнет  навсегда.  Достаточно
внимательно взглянуть,  исследовать так называемую мировую историю  -- и вам
станет ясно, что судьба этого самопожирающего рода людского  предопределена.
Но  мы вмешаемся, наша цель -- возникновение иного существа взамен человека.
А  метод --  нами уже  разработан. Однако  основное -- в тайне.  Те, кто  не
смогут трансформироваться, просто распадутся в прах, как помойные мухи. Увы,
таких большинство...
     Левушка, несмотря на свою предыдущую практику, слегка обалдел.
     --  Это  слишком  грандиозно,  и  такое  невозможно   осуществить,   --
пробормотал он невзначай.
     Небредов продолжал  медленно  ходить  по  полузамкнутой  в  самой  себе
гостиной.
     --  Все это  вполне  возможно, но со временем.  Предстоит  исторический
процесс.  Если  мы, непредсказуемые, его  не  ускорим,  и  не  спасем  путем
тотального преображения тех, кто способен на  это, и не осуществим весь план
в  целом -- конец этого рода будет немыслимо чудовищен  и несравним с  нашим
сценарием.  В конце концов  они  сами пожрут друг  друга  в своих  войнах  и
мировых проектах. Земля сбросит их с себя  в небытие как нечисть... Я уже не
говорю о других традиционных откровениях типа Апокалипсиса.
     Левушка вдруг чуть не заплакал.
     -- Жалко все-таки, Корней  Семенович, -- неестественно всхлипнул он. --
Ведь  были же  молитвенники,  мудрецы,  святые,  пророки, создатели  великих
культур, писатели, композиторы... просто чистые люди, наконец...
     --  Вы, Левушка,  следите за собой, -- прервал Небредов. -- Вы  сказали
"были" -- те, кого вы  имели в виду, уже давно  в лучшей  ситуации. Нечего о
них беспокоиться. Зато некоторые  из тех великих,  кто будут,  -- по  нашему
сценарию у них появится невиданный  ранее, неслыханный шанс сбросить  с себя
груз человеческого бытия...
     Небредов  остановился и  мрачно взглянул на  несколько сентиментального
родственника.
     --  Вы  заметили, Лев,  --  продолжал  он, --  что я  имею  в  виду  не
становление  иного  человека,  человека  иных  высших  циклов,  а прощание с
человеком, с самим архетипом человека в принципе.
     Левушка соскочил с кресла и стал чуть-чуть бегать по гостиной.
     --  Все  же  это  слишком... Зачем  такой радикализм...  Да  и как  это
возможно! --  залепетал он. -- Я  понимаю: человек нашего времени непременно
доиграется.   Но   человек  вообще,   других   восходящих  циклов...  Других
манвантар... Это уже немыслимо.
     -- Иное существо, появившееся взамен, сделает бессмысленным продолжение
рода  человеческого и его  космологического и небесного  существования. Иное
существо будет неизмеримо выше человека как архетипа.
     Левушка плюхнулся в кресло и замер.
     --  Экий вы революционер, Корней  Семенович, --  процедил  он.  -- Даже
теоретически такой расклад вообразить жутко...
     Небредов расхохотался.
     -- Успокойтесь, Лев. Конечная цель  далека. Сейчас у нас более скромная
задача: обнаружить одного человека и дать мне знать о нем.
     Левушка встрепенулся.
     -- Это по мне,  Корней Семенович, по мне... Я не залезаю сколько-нибудь
далеко, я люблю нашу тихую, безумную практику... Его  надо  расшатать? --  с
улыбкой умиления произнес Левушка.
     Небредов вздохнул так, словно он в душе разговаривал с Богами.
     --  Нет,  это совсем  из другой оперы. Я видел его, немного поработал с
этим  человеком.  Но потом он исчез. Кстати, не исключено, что его  духовное
состояние поможет нам в  смысле путей-дорожек к иному существу, которого еще
нет во всем творении. Не он сам -- этот путь, нет, нет, просто с ним связаны
некоторые моменты... Кстати,  его зовут  Станислав,  по фамилии  Нефедов,  я
потом  опишу  вам  его...  По  моим данным,  он находится сейчас  в одной из
деревень  между Москвой и Тверью. Я дам  точные данные  района.  Обследовать
надо  всего пять-шесть деревушек. Его фото,  признаки, вообще все, что нужно
для этой  поездки,  -- будет дано, разумеется.  После  его обнаружения вы по
мобильному отрапортуете мне, где он...
     -- И всего-то! -- воскликнул  Левушка. -- Вы  знаете, Корней Семенович,
как я предан вам. Почему же вы посылаете меня на такой пустяк?
     -- Это вовсе не пустяк, Лев, -- Небредов поудобней устроился в кресле и
посмотрел на восторженного Льва. -- Прежде чем  отправить вас в этот путь, я
должен вам сообщить кое-что о черной  ветви нашего движения непредсказуемых.
О раскольниках, о секте внутри нас...
     -- О Волкове? -- насторожился Лев.
     -- Именно о  нем.  Его  люди  --  великие  практики  разрушения.  Но их
конечная  цель  --  не  возникновение  иного  так  называемого  существа,  а
тотальное  разрушение  человека, расшатывание  его сознания. Разрушение ради
разрушения. Может быть, есть и еще  какая-то  тайная  цель, но она наверняка
негативная. Я о ней конкретно не знаю. Исходя из цели, и методы разрушения у
них несколько иные, хотя есть, конечно, и схожие.
     Лева как-то неуютно хрюкнул и бормотнул:
     -- Поспать бы мне, Корней Семеныч. Небредов среагировал холодно:
     -- Когда-нибудь и где-нибудь отоспишься. А теперь слушай. По Волкову --
в  конце  процесса так  называемое  человечество будет  представлять из себя
расшатанное большинство, то есть людей внешне непредсказуемых, а по существу
полубезумных.  Может  быть, всего один  процент истинно непредсказуемых,  то
есть тех,  которые,  во-первых, обладают техникой  самоконтроля и  остатками
позитивного    разума.    А    во-вторых,     которые    владеют    истинной
непредсказуемостью. Ведь непредсказуемость нельзя путать с  социальной  или,
скажем,   сексуальной   неожиданностью.   Подобное   --   просто  проявление
бессознательного, тайных  желаний. Если  вы дернете своего начальника за нос
посреди  рабочего дня -- то какая же это  непредсказуемость, это значит, что
вы потеряли контроль над своими комплексами, и так далее. Сфера психоанализа
--  одного  из самых  убогих и примитивных учений о человеке. Такие действия
элементарно предсказать. Истинная непредсказуемость -- это то, чего вы сами,
даже в тайниках души, никак не ожидаете, что приходит неизвестно откуда, как
озарение, и она прежде всего непредсказуема  для  вас самих. Это  --  высший
класс, и где-то это уже переход к иному существу, потому что такое  озарение
намекает уже на то, что  пора прекратить  доверять  себе как такому нелепому
созданию как человек, по крайней мере как современный человек. В практике, к
сожалению,     истинная     непредсказуемость     часто     смешивается    с
непредсказуемостью, имеющей чисто психологический, а значит, человеческий, а
не метафизический  источник.  Но есть и  чистый  высший класс.  Вы, Левушка,
далеко не  чистый,  но  теоретически  вы все это знаете. Я  говорю  об этом,
потому  что хочу обратить ваше  внимание на следующее. Фактически  до  этого
пункта мы с волковцами почти едины. И вот с одним из волковцев вам придется,
вероятно, столкнуться  в  ваших  поисках Станислава. По нашим  данным,  Влад
Руканов, волковец и очень мощный  практик, тоже ускоренно  ищет  Станислава.
Руканов -- изощрен, метафизически циничен, воздействие на людей  -- высокое.
Говорят, что в  прошлом воплощении побывал  в аду. Конкретно, с адом  знаком
детально,  а уж  откуда...  Ладно.  Дело  в том,  что  волковцы  разработали
рассчитанный  на десятилетия и столетия глубоко квалифицированный, секретный
план расшатывания и разрушения психики человечества в историческом масштабе.
Они ведь международная организация, и мы, кстати,  тоже. Очень многое Волков
взял у меня, когда мы были вместе. Ведь и у нас есть такой план, но с другой
окраской и не как конечная цель. Этот план учитывает всю тупость и слабоумие
современного человечества. Люди воображают,  что  если они, словно придурки,
будут летать  из стороны в сторону на своих самолетах,  то  они уже  владеют
миром, пространством по крайней мере. И так далее, и  так далее... На  самом
деле их так называемая наука -- наука профанов, которые подходят к природе с
черного хода и не знают  даже того,  что знали о природе не такие уж  давние
древние. Все это неизбежно плохо кончится,  хотя временные периоды  золотого
сна могут быть. А ментальность современных людей рано или поздно  доведет их
-- одних  до полного автоматизма и  отупения, других -- до  безумия. И вот в
этом мы им серьезно поможем,  подтолкнем, а  тем,  кому  не помогает, к  тем
применим более  радикальные способы воздействия на психику. Планы эти хорошо
продуманы и рассчитаны также на иллюзорность их глупых надежд.
     Лева вовсе и не думал спать. Его глаза вдруг расширились, и он согнулся
на кресле крючком.
     -- А  вам  не жалко  их,  Корней Семенович? --  высказался он,  спрятав
голову.
     Небредов подошел к Лемурову (такова была фамилия Левушки в этом мире):
     -- Волкову не  жаль, а может  быть, и жаль.  Но что значит "жаль"? Ведь
они сами определили себя, кто они есть,  определили по своей жизни. И  так и
эдак --  конец будет не совсем  хорош  для многих.  Видите,  я все  смягчаю,
значит, мне жаль. Да, в конце концов, этот негатив  --  только одна сторона.
Ну,  отпадут многие, даже  большинство, от высшей жизни, рассеются по всяким
вонючим  норам, Вселенная-то велика, место для всех найдется, ну, страдания,
ну, будут кувыркаться,  тупеть  -- так ведь  это и  здесь  происходит то  же
самое. Ну, погниют  -- глядишь,  рано или  поздно, скорее  поздно,  выскочат
куда-нибудь на солнце... Бог с  ними. Не наша  это забота, пусть архитекторы
миров  и разбираются... У  нас -- другое...  Мы -- истинно  непредсказуемые,
потенциально иные существа, а они просто расшатанные. Большая разница.
     Лемуров, видимо, успокоился, хотя где-то в глубинах чуток всплакнул.
     --  Все  будет  хорошо,  --  по-медвежьи  неуклюже  сказал Небредов. --
Ночуйте  тут  в  гостиной на диванчике. Белье в  шкафу. А  я  пойду к себе в
спальню.
     Вскоре мрак охватил гостиную. Тени словно  кидались друг на друга. Часы
на стене тикали ровно, но эта ровность выводила из себя.
     Впрочем, Левушка собрался  с силами и  довольно быстро заснул. Но среди
ночи запел во сне. Левушка любил петь во сне и пел порой долго и настойчиво.
Однако засыпал от пения еще  глубже. На этот раз дверь в гостиную отворилась
и высунулась заспанная женщина в халате:
     -- Лева, что вы поете так шумно и дико? Прекратите, вы  не даете спать!
-- строго прикрикнула она.
     Левушка открыл глаза  и прекратил. Все же  через  час, заснувши,  опять
запел, только не на весь дом:

     Раскинулось море широко, --

     распевал он известную песню.




     Деревня Малогорево приютилась на высоком  берегу  небольшой речушки.  С
другой стороны  ее  окружал среднедремучий лес,  зато  с  берега были  видны
необъятные  и словно оцепеневшие от вечности  просторы. Пространству не было
конца, как будто в нем таились другие миры.
     В деревне мало кто бывал со стороны, но в этот погожий летний день мимо
проезжал на потертом автомобиле неопределенный человек.
     Этот неопределенный человек, озираясь, вышел из машины и, поскольку она
застряла, решил пройтись по улице за помощью.
     В  деревушке  было,  с одной  стороны,  как-то  безлюдно,  с  другой --
недалеко  на  длинной скамейке около забора сидели  люди,  хотя  по ощущению
безлюдность сохранялась, даже когда человек брел к людям.
     Остановился  же он  перед  ними  как  вкопанный,  хотя  никуда  его,  в
сущности, не вкопали.
     Пожилой  люд,  сидевший  на  скамейке --  старички и старушки --  хором
молчали и словно смотрели все разом в одну точку. И вид  их  был не  то  что
пугливый, а скорее неестественно задумчивый.
     Неопределенный  человек  гаркнул  на  всю  деревню,  помогите,  мол,  с
машиной, но деревенские на скамейке отрешенно молчали.
     Человек  подумал: "Не  мертвые ли" --  и  решил  для  убеждения в  этом
стукнуть ближайшего старичка кулаком по  голове, но,  когда подошел поближе,
старичок  соскочил  со скамьи  и  стал бегать вокруг  приезжего, называя его
свалившимся с неба.
     Неопределенный  человек закричал  на это  мат-ком, но  закричал  он  не
потому, что решился, а потому, что испугался.
     -- У вас мертвецы вокруг меня бегают, -- пробормотал он.
     В ответ на  такие слова пожилые разом соскочили со скамьи и набросились
на приезжего, но не трогая его.
     --  Нахал какой, смотреть  нам  вперед себя не  дает! -- закричала одна
старушка.
     --  Да  я  чтоб   тачку  мою  помогли...  --   громко  зашипел  на  них
неопределенный человек.
     -- И не поможем! -- прервали его.
     -- Сначала станцуй  вот с нами, тогда  поможем! -- заорал тот старичок,
который первым соскочил со скамьи и потом бегал вокруг.
     От такого предложения  неопределенный человек  остолбенел. Он  подумал,
что перед ним люди с луны, хотя это была неправда. "Совсем они не с луны, --
тупо осудил он свои мысли, -- хотя, конечно, все возможно".
     Мысли  прыгали, как  обезумевшие блохи. А в это время как раз подкатила
машина, из которой  выскочил молодой  человек. То был не  кто иной, как  Лев
Лемуров.
     -- Это Малогорево?! -- пронзительно спросил он всех.
     Неопределенный человек опомнился и отозвал Лемурова в  сторону,  цыкнув
на бегающего вокруг старичка.
     -- Как вы сюда попали, такой молодой, -- затараторил он в ухо Лемурову.
-- В этой деревне все сумасшедшие.
     Лемуров хихикнул и глянул в глаза неопределенному. Тот отскочил.
     -- С машиной хотя бы помогите, -- прошипел он.
     -- Я ненавижу  физический  мир, -- холодно ответил  Лемуров. -- Идите к
чертям или к духам вашей машины...
     Неопределенный так испугался, что почти моментально справился  со своей
тачкой. И вовремя: его уже  окружили деревенские, которые до этого сидели на
скамейке  и глядели  в одну  точку.  Теперь  они  возжелали, чтоб непременно
станцевать с гостем. Еще немного -- и эти старички и старушечки закружили бы
его. Неопределенный, тарахтя тачкой, улизнул.  Из-за руля высунулся  домовой
автомобиля и подмигнул. Неопределенный чуть не свалил тачку в канаву...
     Лемуров все понял.
     -- Никак сам Влад Руканов здесь поскреб, -- решил он.
     Лев подошел к старичку, который раньше бегал вокруг.
     --  А гость какой-нибудь из Москвы в вашем Малогореве сейчас есть? -- с
нежной улыбкой спросил он.
     -- Никак есть,  -- развел руками старичок. --  Только мы его не помним.
Вон в той избе.
     И Лемуров, прыгая из  стороны в сторону,  оказался у двери, постучал  и
вошел.
     В избушке было непонятно, то ли сейчас зима, то ли лето, такая там была
извращенная обстановка.
     За  обеденным -- по  видимости --  столом у  окна  сидела женщина, лет,
может быть, пятидесяти,  а  то  и  меньше.  Рядом  -- то  ли  ее сынок,  лет
четырнадцати, то ли еще кто он ей был.
     По углам было тревожно.
     -- Уважаю хозяев, -- сказал Лемуров, входя.
     -- И мы тебя уважаем, молодожен, -- ответила женщина.
     Мальчик свистнул.
     -- Говорят, у вас гость? -- спросил Лемуров.
     В  это время открылась какая-то половица,  и из  подпола стал  вылезать
старый человек. Все молчали. Старый вылез и погрозил пальцем Лемурову.
     -- Гостей у нас нет, у нас бывают только посланники, -- сказал он.
     -- Так один такой мне и нужен... как вас?
     -- Терентьич.
     -- Так где же главный, Терентьич?.. Уж не вы ли?
     -- Главные  в подполе не прячутся,  --  голубоглазо глядя  на Лемурова,
ответил старик.
     Лемуров прямо-таки обнял старичка, оказавшегося на редкость легким.
     --  А  от кого  же  вы  прячетесь, такой воздушный?  -- весело  спросил
Лемуров и подмигнул подпольному старичку.
     -- От тяжелых  прячусь, -- сумрачным голосом ответил подпольный. -- Кто
всю тяжесть земли на себя взял, от тех и прячусь.
     --  О, от таких не надо в прятки  играть, -- возразил Лемуров. -- Таких
надо пугнуть другой силой. Смотрите.
     И Лемуров благосклонно взял старичка за нос и подвел его к столу.
     -- Разве не хорошо? -- спросил Лев. Старичок смирился.
     --  Может,  вы выпить  хотите, пока посланник  не пришел. Он в лесу, но
скоро будет.
     -- Не откажусь, не  откажусь,  -- бодро добавил Лемуров. - Да я сам вас
угощу. - И он вынул из своего огромного портфеля бутылку.
     Женщина раскраснелась от воспарения.
     -- А за свой  автомобиль не беспокойтесь, -- вставила она. -- Он рядом,
из окошка  виден. У нас народ  неозорной.  Работы  только  мало,  вот они  и
танцуют целый день сами с собой.
     --  Да чего о такой ерунде беспокоиться, -- сказал  Лемуров, усаживаясь
за стол.  Его диковато-интеллигентное лицо с  чуть длинным носом и голубыми,
но пространными глазами было оживлено неким отсутствием.
     Леву удивило, как быстро на столе возникла гора овощей на закуску.
     Все было бы хорошо, если бы не два-три черных помидора на столе.
     Старичок объяснил:
     -- Это они от тоски почернели, у нас так бывает. Женщина добавила:
     -- А вообще-то у нас весело. Лес спасает.
     -- В лесу сейчас леших развелось видимо-невидимо,  -- строго оборвал ее
старик. -- Но особых,  теперешних. У  нас в лесу  дорога  и  в ней грибники,
например. Люди,  бывало, отойдут,  ищут, а автомобиль их без них гудит, хотя
он  без  охраны всякой. Гудит и  гудит.  Это  лешие шумят, тешатся.  А потом
хохочут... Много  разных  случаев  с  ними  у нас. Они  с автомобилями любят
шалить.  Лешие  ведь тоже  существа,  им  веселие  ох  как  нужно!..  Потому
проказят.
     -- Проказят... Хохочут-то как страшно, --  проговорила  хозяйка. --  От
такого хохота околеешь или запьешь.
     Лемуров даже онемел от удивления.
     -- Что ж вы, деревенские Руси, забыли, как с лешими надо обращаться? --
возмутился он.
     -- Забыли,  сынок,  -- ответила женщина. -- Мы только себя не забыли, а
так все ушло из памяти.
     --  Правильно, Аксинья, правильно, -- прибавил Терентьич. -- Весь мир у
нас из памяти выскочил. Одна дыра вместо мира осталась.
     -- Да ладно, -- махнула рукой Аксинья. -- Не провалимся. Мы есть,  хоть
и в дыре...
     -- Выпить надо поскорей, -- засуетился мальчик.
     -- Тебе, Коля, четырнадцать  лет, тебе много не положено. Так, для души
только, -- осадил его Терентьич.
     -- Да  я и  не пью  вовсе  никогда. Так, балуюсь для губы, -- разъяснил
Коля.
     --  Ну, если вы  забыли,  как  с лешими народ раньше  рассчитывался, --
продолжил Лемуров, -- так я вам покажу другой способ. Вот.
     И он  вдруг безумно-дико  захохотал, и хохот этот показался упадшим  со
звезд. Было в нем что-то, от чего старичок Терентьич свалился под стол.
     -- Ну вот, а вы леших боялись, -- сказал Лемуров, поднимая старичка. --
Вы своим хохотом его бейте. Он  дико и громово хохочет, а вы еще поодичалей,
похлеще, позагадочней. Чего в деревне на таких просторах стесняться.
     -- Выпьем, братцы, -- проговорила женщина. -- За нас.
     -- И за хохот этот, -- по-деловому добавил Коля.
     Выпили, старичок, правда, кряхтя.
     -- Зашиб голову  маленько, -- пожаловался  он. Еще раз выпили. А третий
раз -- за черные помидоры.
     После третьего раза мальчик  Коля  вдруг запел, хотя почти и не  пил, а
так, пригублял.

     Я усталым таким еще не был,
     В эту серую морозь и слизь
     Мне приснилось дремучее небо
     И моя непутевая жизнь, --

     пел он на свой лад есенинский стих.
     --  Классику  нельзя исправлять,  -- нежно  вмешался Лемуров.  -- Но  в
данном случае это кстати. "Дремучее небо" -- это хорошо. Попал  в точку. Чье
же творчество?
     --  А  кто его  знает? У нас  все творцы, -- холодно ответил старик,  а
потом, обратившись к мальчику, спросил: -- Коля, а отчего ж  ты все-таки так
рано устал?
     В это время в дверь тихо и потаенно постучали.
     Хозяева замерли.

     -- Посланник пришел, -- заметил Лемуров.
     --  Нет, это  не он, --  ответил  Терентьич, покраснев. -- Мы  его воще
почти не видим. И он входит и уходит незаметно для нас.
     -- Так поди посмотри, -- проговорила Аксинья. Старичок, сгорбившись и в
то же время слегка приплясывая, пошел узнавать, но быстро вернулся.
     -- Никого нет, -- объявил  он,  почти про себя. Вскоре на улице немного
потемнело -- не то от  туч, не то время пошло быстрее. Но тьма была бледная,
будто утренняя. И в  этой призрачной  тьме за окном возникли, словно выросли
из-под земли, лица деревенских.  То были в  основном старички и  старухи, но
средь них девочка лет двенадцати -- точно вышедшая из болота.
     --  Станцевать,  станцевать хотим!  --  раздались  людские  голоса.  --
Выходите к нам танцевать!
     Терентьич ошалело выпятил глаза, но сказал скромно:
     --  Они всегда так. Зовут  нас на ночь танцевать.  Стук-стук --  так  и
стучат в окно. Но мы не идем.
     -- И слава Богу, -- вздохнула Аксинья. --  Чего нам торопиться. В аду и
так напляшемся вволю! Нам-то что!
     --  Она  считает,  что  ад  и  рай --  одно и  то же, --  хмуро буркнул
Терентьич.  --  И там  и там пение и  пляски--в аду от  горя,  в  раю  -- от
счастья. А по ей, по Аксинье, выходит все равно, что счастье, что несчастье.
     Лемуров удивился.
     -- Ого! Вы тут  философы потаенные.  Счастье и  несчастье приравнять не
каждый может...
     Девочка  за  окном прильнула лицом к стеклу, и  глаза ее светились, как
зеленые звезды.
     --  Танцевать, танцевать, -- шептала она,  но с  каждым словом ее  лицо
становилось все бледнее и бледнее.
     -- Кыш, кыш! -- рассвирепел Терентьич и замахал руками сам себе...
     К ночи хозяева улеглись, а Лемуров попросил  разрешения  ждать.  "Милое
дело", -- ответил Терентьич с постели, углубляясь в подушку.
     Примерно через  часок  раздались  тихие  скрипы,  дребезжанье ключей, и
перед взором Лемурова оказался Влад  Руканов.  "Я так и знал",  -- прошептал
про себя Лемуров.
     --  Лева,  еб твою мать!  --  раскатисто гаркнул Руканов. -- Как  я рад
такой встрече!
     Влад  был кудряв,  суров  по  виду, ростом мощен, но в глазах светились
непредсказуемость и хохоток.
     -- Влад, я тоже всегда рад тебя видеть, -- бормотнул Лемуров.
     --  Иди вот  туда.  В  мою  комнатку. Посидим  на ночь,  попьем чайку с
чем-нибудь замысловатым...
     И они прошли в  комнатушку,  где опять приютились за столиком у уютного
подоконника  в геранях.  Хозяева  и не  пошевельнулись  при всем при этом --
спали природным сном.
     Наконец, когда оба как-то пришли в форму, Лемуров спросил:
     -- Влад, это твоя работа? Я имею в виду деревенских, старичков-танцоров
и так далее. Это ты их расшатал?
     Влад хохотнул.
     --  Небылица получилась.  Конечно,  я. Но они и  сами  были  достаточно
тепленькие, по-своему уже шатались...
     -- А хозяева? -- поинтересовался Лемуров, поводя носом.
     -- Этих я чуть-чуть приобщу. Есть в них что-то нашенское.
     Лемуров замолк.
     -- Да ты не скучай, Лева, так, --  опять хохотнул Влад. -- Знаю я тебя.
Из одной пещеры непредсказуемых вылезли. Но ты у нас был жалостливый, ишь ты
какой...
     Лемуров вздохнул, но сказал:
     -- Ты меня не так понял.
     -- А  чего тут  понимать? Что я,  жалостливых  баб не видел... Тут  все
просто, Лева: им же лучше. Нашими им  не  стать, а если их  не расшатать, то
все эти  люди  современные, что ли, черт их  знает,  как  их назвать, просто
затвердеют,  окаменеют,  отупеют в своей тупости. Прямая дорога -- в подвалы
небытия. А расшатанными -- им веселее на том  свете будет. Да  они сами  это
чувствуют и хотят, пыхтят, как могут, себя расшатать. А я  им помогаю. Что в
этом плохого, греховного?
     Левушка процедил:
     --  Больно лихо у  тебя  получается!  Ты  ж здесь,  наверное,  оказался
недавно...
     -- Лева, -- перебил его Руканов, -- если говорить по большому счету, ты
всегда был  мягкотел, хоть  и талантлив. Интеллигент, хоть  и дикий немного.
Потому  ты  и ушел к Небредову, а не к Волкову. И  мы разошлись. Я Небредова
чту, педагог он классный, но Волков злее и радикальней...
     -- Ну как сказать, -- возразил Лемуров взъерошенно. -- Не тебе судить о
Небредове.
     За окном уже была подлинная тьма, и тучи были чернее, чем  ночь. В саду
голосила кошка.
     -- Вот кого я  особо чту среди ваших, -- размеренно проговорил Руканов,
отпивая квас, -- так это Соколова. Крепкий был парень.
     Лемуров вздрогнул.
     -- Да-да, Лева, не вздрагивай. Он с мертвецами и духами профессионально
работал. Он из них  веревки вил...  А морг, морг, никогда  не забуду, что он
там творил. И ведь поэзии не чуждался, все, помню, цитировал:

     Но выше всех узоры пустоты
     На простыне заснеженного морга.

     А какой полет, какая смелость! -- Влад только развел руками. -- Я лично
к его могиле и подходить боюсь.
     --  Что  там  мертвые!  -- возразил Лемуров. -- Он  работал  по особому
плану, смысл  которого  кроме  самого Соколова знал только Небредов.  Я даже
нюансы вымолвить не могу, боюсь, а кроме нюансов, я ничего не знаю...
     --  Одним словом, Мастер был, ничего не скажешь, -- утомленно  заключил
Руканов.
     Помолчали, глядя в ночь, видя за ночью рассвет.
     --  Ты  мне скажи, Влад, --  расслабился Левушка. -- Мы ведь друзья, из
одной пещеры, мало ли, ветви разные,  скажи прямо: ты ведь  Стасика Нефедова
ищешь?
     Руканов помрачнел.
     -- Значит, и  тебя  Небредов за ним послал. Ну что ж.  Признаюсь. Я уже
давно его ищу по этому району--и нет его нигде, не надейся, Лемуров.
     -- Как так?!!
     -- А вот так. Бесполезно.  Для ясновидцев, экстрасенсов  -- он  закрыт.
Есть,  конечно, намеки, есть  и  сведения другим путем -- но  все вокруг  да
около.
     Лемуров усмехнулся.
     -- Если б ты и знал, то мне бы не сообщил, конечно.
     -- Да я пустой в этом плане,  Лева. Соображай! Если б я его нашел, меня
с  ним  здесь  бы  в глуши не было.  Он  был бы  у Волкова, тот  уж сразу бы
организовал, прибрал...
     --  Ну  хорошо. Тогда скажи, пожалуйста, что это за  человек, по твоему
мнению, почему он так нужен?
     --  А вот этого я тебе  не  скажу, -- оборвал его Руканов.  -- Тебе  же
Небредов наверняка рассказал кое-что о нем. Ну и оставайся с этим.
     Лемуров оглянулся вокруг, особенно на стены:
     -- Я так и думал, ты не скажешь. Твое право. Спать надо, Влад, спать...


     А наутро, как только  Лемуров  встал и прозрел  со сна, он увидел такую
картину: в горнице уже сидели за столом старичок Терентьич, Аксинья и Влад в
распахнутой рубашке.
     -- А  вы были когда-то  красивая, Аксинья, --  услышал Лемуров.  -- Я о
вашем прошлом песню спою.
     Руканов взял гитару  со свободного стула и запел -- хрипло,  но  вполне
по-человечьи:

     Эх, Аксиния, небо синее...

     Сама  Аксинья  здешняя,  слушая  все  это,   так  внезапно  порозовела,
помолодев, что чуть не упала со стула.
     Терентьич тоже слушал и все приговаривал:
     -- Я его не вижу, а он поет! Ох, несуетно сейчас все-таки.
     -- А  вы совершенно компанейский человек,  Влад,  -- грустно-насмешливо
сказал Лемуров, подходя к столу.
     А через час Влад Руканов исчез на удивление всех, кроме Льва.




     Ростислав  Андреевич  Филипов  --   властитель  бытия,  только  какого:
бесконечного или конечного -- как-то глубинно заинтересовался  этим Стасиком
Нефедовым. Да и его  великий Друг, Дальниев,  подогревал этот  интерес своим
молчанием. К тому  же Слава  сам  высоко  оценил в  духовном плане и Аллу, и
особенно Лену. "Младшей сестрой моей будет", -- думал он.
     Но  если  с  Леной  был  ясен путь, то Станислав  возбуждал Славу своей
непроницаемостью. Все попытки  прорваться к его  местонахождению  с  помощью
самых кондовых ясновидящих  (некоторые из них работали даже на оборонку)  --
не давали результата.
     Наконец слегка внезапно раздался звонок от Дальниева, и тот сообщил:
     -- Слава, ищи среди непредсказуемых.
     Это было  уже что-то. О  непредсказуемых было известно не понаслышке, и
Слава  лично  знал  одного  из  них: относительно  молодого,  но  крайне, до
нетерпимости  крупного  и  отделенного  --  Всеволода Царева.  Отделенным он
назывался потому, что был единственным  независимым непредсказуемым -- Царев
не  принадлежал  ни  к  людям Небредова, ни  к  "получертям" Волкова (так их
определяли у  Небредова). Однако Царев знал  и тех и якобы других, учился  у
Небредова, но быстро ушел в независимое непредсказуемое существование.
     Филипов был крепко, но недостаточно  знаком с  Царевым, уж очень он был
обширен и каждый раз казался чуть-чуть  новым  человеком, даже язык его речи
менялся. Это не пугало Славу, но холодок иногда проходил по  спине. Уж очень
ясен был Царев в своей загадочности.
     Жил он на задворках Московской  губернии,  в  шатком  дачном, но хорошо
отапливаемом  домике с телефоном даже.  Вообще  люди потайной Москвы  нового
столетия умудрялись  жить так, как будто социально ничего  не  изменилось  и
волчьи  законы дикого  капитализма их не касаются.  У  кого-то от  советских
времен были квартиры или  дачи -- которые  можно  было хорошо  использовать.
Другие работали,  но необременительно (переводы и тому подобное), третьим --
помогали то  ли  родственники,  то  ли  неизвестно кто  (по  разным  скрытым
связям).  Кто-то  умудрился   даже  быстро  заработать  путем  "бизнеса"   в
девяностые годы и потом жить на это -- и так  далее, и так далее.  При  всем
при  том  интерес к деньгам как таковым, естественно, не  то что презирался:
это было даже ниже уровня презрения. Не презирают же клопов.


     Филипов  отправился к Цареву  рано  утром.  И снова  перед ним знакомый
садик  и  великий,  завлекающий  в  свою глубь  лес,  с  тропинками  посреди
деревьев, погруженных  в свои  недоступные людям переживания. А  Филипов был
так погружен в верхний (то есть на уровне чистого сознания) поток бытия, что
и не замечал, о чем грезят деревья, хотя мог бы, в конце концов.
     Царев встретил его с распростертыми объятиями и с громовым хохотом.
     -- Славушка! Великий! Сам! Вот не ждал! -- вскрикнул он. -- Как ты там,
в бытии-то?.. Как Дальниев? -- Царев перешел на шепот. -- Как Друг, как  там
его супруга... Галя, кажется?
     Филипов отвечал, учтиво наклонив голову.
     И они прошли в хаотичную комнатушку, где в креслах сидели два кота.
     Слава осторожно  вглядывался в  лицо  Царева:  не новый ли он чуть-чуть
сегодня?  "Ведь  у непредсказуемого так  вполне  может быть",  --  мелькнула
мысль.
     Царев отличался  крайним мракобесием в  своей непредсказуемости.  О нем
ходили слухи, что  он-де  вызывает с того света голодных и неказистых низших
духов   и  насмехается  над  ними.  Сам   Всеволод   несколько   высокомерно
отмалчивался  по  этому  поводу,  только  пожимал  плечами...  Зато  о своих
небывалых сновидениях он рассказывал охотно и с  тревожными подробностями. В
его снах, видимо, присутствовали эманации, проекции по крайней мере  по виду
чудовищных существ,  но Царев лихо и непредсказуемо с ними управлялся. "Куда
они денутся от меня,  если  они во мне, так или иначе", -- поговаривал он за
обеденным столом своим друзьям.
     Был он человек уже за тридцать, худощавый, с на редкость бледным лицом.
Вид его почему-то пугал  порой окружающих, хотя ничего такого устрашающего в
его  облике не было. "Милый  человек", -- говорили про  него  наиболее тупые
дамы...
     В  уютную комнатку, где они  расселись у небольшого  столика, заглянула
миловидная женщина, но Царев отмахнулся: мол, пока не нужна.
     Слава сразу начал с дела и описал всю историю со Стасиком.
     Царев так стал хохотать в ответ, что Слава чуть-чуть растерялся.
     Царев откашлялся и извинился:
     -- Уж больно смешной случай.
     -- Почему?
     -- В  принципе. Все люди  и все существа  смешны. Все, кто имеет  тело,
форму.  Форма  смешна,  потому  что,  во-первых, ограничивает... К  тому  же
глянешь -- и правда смешно. Моя Любка, -- он кивнул на дверь, -- вообще  как
увидит человека, так сразу хохочет. Не может удержаться, нежная.
     -- А Стасик-то причем?
     -- Именно потому, что он ни  при чем, я и хохочу... Подумать только, --
и Царев ласково взглянул на  Филипова. Серые глаза Всеволода были  далеки от
этой  жизни.  --  Подумать только, такое маленькое существо, ваш  Стасик, ну
клопик просто после всего, и на него обрушилось то, что, может быть, и Богам
не  под  силу...  Ведь  то, что им овладело,  непонятная  мистическая  мощь,
которая уносит его, ты же понимаешь, Слава, о чем речь... И почему на такого
таракана  и прямо-таки атомным залпом... Вот что  смешно...  Видимо,  кто-то
там, из высших, не в своем уме. Нарушают гармонию.
     И Царев опять бледно захохотал. В ответ  Филипов тоже захохотал. Не мог
он  удержаться,  да и бытие разгулялось, по  контрасту с  пристально-бледным
взглядом Царева. Так и смеялись они некоторое время.
     -- Ты меня все-таки не смеши, Сева, -- наконец резко оборвал Ростислав.
-- Ишь, смешун. Я, тебе скажу, вовсе не таракан, а образ и подобие Божие.
     --  Это  в  какую  дыру  посмотреть,  -- вздохнул Сева.  --  От позиции
наблюдателя зависит...  Ну,  чего  ж ты  хочешь  от меня?..  Разумеется, его
найти?
     -- Конечно. Есть знак.
     Царев устало огляделся вокруг,  взял  на руки сидящего  в кресле кота и
поцеловал его.
     --  Ты  попал в  точку. Я  кое-что слышал.  И потому  поедем с тобой на
дачу... знаешь к кому?.. к самому Оскару Петровичу Лютову.
     Слава изумился, чуть не подпрыгнул.
     -- К этому авантюристу?! Извращенцу тайных наук?!
     --  Прежде всего, к  знаменитому ученому,  --  с насмешливой  важностью
ответил Царев.
     -- А к Стасику-то он как?
     --  Слава,  ничего не  спрашивай  пока.  По дороге  я тебе  на  кое-что
намекну, а там сам увидишь. Ишь, любопытный...
     От неожиданности Филипов погладил кошку.
     -- Кошку не трогай, -- сурово оборвал Царев.
     -- Не буду, -- совсем растерялся Ростислав.
     -- Кроме того, -- как  ни в  чем не бывало продолжал  Царев, -- у этого
Лютова меня еще интересует один нехороший феномен.
     -- Нехороший?! -- удивился Слава. -- Что за определение?
     -- Именно нехороший. Мы тоже об этом слегка поговорим.
     Ростислав притих. Потом вздохнул и произнес:
     -- С тобой хоть в ад, Сева.
     -- Бывают случаи, по  сравнению с которыми и путешествие в ад покажется
приятной прогулкой. Но наш визит к Лютову, слава Богу, не из таких.
     -- Тихо, тихо.  Не  шути,  Сева. Ты, говорят, над духами  насмехаешься.
Здесь  их полно. Нехорошо смеяться над обездоленными. Потом, ты  никогда  не
улыбаешься, ты  или хохочешь, или, наоборот,  не  в меру серьезен  и страшен
по-своему. Почему ты не улыбаешься?
     Царев ничего не ответил, только крикнул:
     -- Люба, войди.
     Вошла Люба и уселась на край диванчика.
     -- Принеси все то, что ты хочешь нам принести. Люба принесла. Выпили.
     -- Люба моя была в состоянии клинической смерти. Повидала кое-что. Хоть
и  чуть-чуть отделилась, но  как-то  слишком  вдаль  прозрела. Другие  в  ее
положении не так, поскромнее гораздо. Потому я ее и пригрел.
     -- Правда, Люба,  побывали  там? -- добродушно  спросил Филипов. -- Ну,
поздравляю.
     Люба смутилась и покраснела.
     -- Эка невидаль. Уж не смейтесь надо мной. Побывала, и ладно.
     Царев нежно погладил ее, словно потустороннюю, но уютную кошку. А потом
отметил:
     --  А вот дальнейшая ее судьба  будет  действительно  необычной.  Такой
цветочек вырастет лет через семь-восемь. Ого-го! Сам Небредов упадет.
     Люба самодовольно улыбнулась.
     В тихо-ласковой беседе прошло время.




     Лютов  встретил гостей,  Царева и Филипова, благосклонно и  повел  их в
одну из гостиных. Как только гости вошли туда, они провозгласили:
     -- А мы к Пете!!!
     Лютов так и остолбенел. А Лиза, убиравшая на столе, выронила чашку.
     Гости слегка удивились такой реакции и застыли на месте.
     --  О каком Пете вы  говорите,  господа?  --  чуть-чуть свирепо спросил
Лютов. -- Тут никакого Пети нет.
     Царев немного сгладил ситуацию:
     -- Оскар  Петрович, это только слухи. Слухи о Пете. Вы сами знаете, что
слушок есть. Вот мы за ним и пришли.
     Лютов неожиданно смягчился.
     -- Ладно, ладно, садитесь. Лиза, присядьте там в углу, в кресло.
     Лиза присела. Гости же расселись. За трапезой разговорились.
     -- Мне надоели эти слухи,  -- начал Лютов, вытирая рот салфеткой. -- Ко
мне  даже комиссия какая-то научная приходила.  И  никакого  Пети  не нашли.
Впрочем, ум у них короткий, чтоб таких, как Петя, искать. Я ученый с мировым
именем...
     --  Конечно, конечно, -- подхватил Слава Филипов. -- Но вы же прекрасно
знаете,  кто мы. Из каких  кругов.  Может быть, мы пошутили,  но  Петя  ведь
есть...
     -- Вы  мне не близки, хоть я и уважаю вас, -- мрачно буркнул  Лютов. --
Не люблю небожителей. Мы ведь жители земли и ближайших к ней регионов.
     --  Ну какой я небожитель, Оскар Петрович, -- деланно возмутился Слава.
-- Я тоже хочу здесь пожить. Правда, совсем по-другому, чем вы.
     Царев  же молчал, словно  из негативной реакции Лютова он уже заключил,
кто  такой  Петя, и  теперь потерял интерес  к  разговору. Точно  он  что-то
предвидел и это предвиденье подтвердилось. Он лишь внимательно поглядывал на
Лизу,  и та почему-то краснела  под  его взглядом,  как невинная  девушка из
девятнадцатого века.
     Лютова такая ситуация как будто успокоила. Тихо  выпили. Слава, однако,
не пил, но он и без вина был пьян, когда хотел. На Царева же алкоголь вообще
не  действовал.  Оскар  Петрович тем  не  менее  порозовел  и  вдруг  игриво
высказался:
     -- Петю мы отправили в командировку.
     -- На тот свет? -- уточнил Слава. Оскар словно опомнился:
     -- Хватит, господин Филипов, хватит. Поставим точку на Пете.
     И внезапно, точно желая разрядить обстановку, Лютов обратился к Лизе:
     -- Что ты сидишь в углу? Возьми гитару, Лизонька, и подсядь к нам. Спой
нам песню, твою любимую.
     Лиза  с лисьей  ловкостью подсела, заиграла и  хрипло запела, но не всю
песню, а какие-то дикие обрывки ее:

     Мама, научи, как стать вампиром,
     Я хочу владеть потусторонним миром.
     ...
     Красная луна над кладбищем встает.
     Я уже у цели. Нет пути назад.
     По реке багровой, как мой рот,
     Я выплываю в ад... ад... ад... ад!
     ...
     Голый старик воет, как гиена,
     Могила покрыта багровою пеной.
     ...
     В черных зеркалах сиреневые искры,
     В черных зеркалах проплывают крысы.
     Отрубленные руки висят на колесе,
     Все там будем... все... все... все!!

     Последние  слова  "все...  все"  Лиза  уже выкрикивала,  выпучив глаза,
совершенно истерическим голосом.
     Где-то  раздались  шорохи.  После   тяжелого  молчания  Оскар  взвился,
обращаясь к гостям:
     --  Подумайте, какое Средневековье, какое  мракобесие.  И  такие  песни
сочиняют сейчас, в двадцать первом  веке... В  Средние  века все европейское
человечество содрогалось от страха перед адом,  и именно этот  страх загонял
людей  в   ад...   Я   же  говорю:  только   научное  познание,  включая   и
полусверхъестественное,   может  перестроить  мир  в  лучшую  сторону.  Надо
познать.
     Он сделал паузу и громко заключил:
     -- Мы хотим нормализовать ад!
     Тут уж Царев не удержался от хохота, а Слава только вытаращил глаза.
     --  Что  вы смеетесь? -- продолжал Лютов. -- Все познаваемо,  и ближние
иные миры тоже. Я открыл методы. Мы все сольем  воедино, мертвые будут жить,
мы нормализуем  и этот мир, и ад,  просвещение коснется  самых низов ада, мы
все устроим, и род людской будет жить вечно и как в научном раю...
     Царев устало махнул рукой:
     --  Оскар  Петрович, куда  ж  вы  с  вашими компьютерами лезете в ад?..
Значит,  вы совершенно не понимаете  природы  ада...  А  если вы используете
некоторые  тайные знания,  не зная их подлинного смысла и извращая их, то вы
получите кошмар, а не рай.
     -- Все проверяется опытом, -- сухо возразил Лютов.
     -- Да, Оскар Петрович, зачем вам все это? Сидели  бы и занимались своей
фундаментальной физикой, и Бог с вами, -- вмешался Слава.
     Неожиданно   Лютов  опять  как-то  преобразился,  стал  не  по-научному
грустный и даже поэтичный. Он вздохнул:
     --  Скучаю  я  без  бессмертия.  Вот   что.   Скучаю.  Потому  и  творю
невозможное.
     Возникло сочувственное молчание. Лиза нехорошо улыбалась.
     Лютов ткнул жирным пальцем в ее сторону:
     -- Вы не подумайте, что  она  -- вампирша. Лиза  --  нормальная, тихая,
интеллигентная девушка, учится... Она просто любит современную поэзию.
     Лиза действительно  выглядела интеллигентно, смущали только  не  в меру
багровые  губы  и ряд других  странностей.  Лютов заметил  взгляд Филипова и
заявил:
     -- Губы у нее такие от болезни, а не от крови вовсе.
     Лиза мило улыбнулась. Царев тут же дружелюбно спросил:
     --  Оскар  Петрович,  вы  не пересекались случайно с неким  Станиславом
Нефедовым?
     -- Случайно пересекался, -- не совсем дружелюбно ответил Лютов.
     -- И что? Где он сейчас?
     -- Мне он не подошел. Мы расстались. А не так давно заезжали тут вместе
с  вашим  Нефедовым неизвестные мне  люди, наверное,  из  какого-то частного
института или... Хотели ко мне его  пристроить. Но я,  конечно, отказался. И
они повезли его к какому-то Мите. Именно к Мите, так я расслышал...
     Возвращались гости, когда  уже стемнело. Шоссе было довольно  пустынно.
Филипов, который вел машину, заметил:
     --  Насчет  Пети  и  тому  подобного  мой друг Дальниев,  думаю, сможет
поставить точки над "i".
     Царев молчал. Слава вздохнул:
     -- Но все-таки мы теперь кое-что знаем о Стасике. Спасибо тебе, Сева.
     Обсудив  далее,  пришли к  выводу,  что  "Митя" должен быть не  простой
человек, не с  луны свалившийся  в  тайную Москву, и потому его  можно найти
среди  "наших". И что "Митей" его назвали неспроста,  значит, он так  и идет
под этим именем, а не по каким-то иным приметам или фамилиям.
     Ростислав вернулся домой обалделый, но скоро пришел в себя.
     Между  тем Лена  хотела  сейчас одного: сблизиться с Филиповым и  пусть
даже  украсть у него "ключ  к  бытию", ключ  к непрерываемой  жизни.  Судьба
Стасика отошла на  второй план, хотя она нередко  названивала, как обычно, и
Алле, и Ксюше. Билось ее нервное, бедное сердечко, приближая с каждым стуком
пусть еще далекий конец, а сознание было  полно одним: успеть бы, успеть.  И
крик, биение этих бесконечных вселенных познать: что в нем? есть ли намек на
последнюю тайну, того,  что живет? Как-то лихорадочно договорилась о встрече
с Ростиславом, хотела поехать  с  Сергеем --  тот  опять был в командировке.
Филипов и так выделил Лену при  первом же общении, и ясно для него было, что
она  хочет.  "Ей-то  помочь  можно,   попытаться  обучить  практически,  она
стремится  к  этому  и достойна  вполне", --  думал он и для  первой встречи
такого рода, хотя бы для первой беседы, предложил ей просто встретиться днем
в одном тихом, малолюдном кафе на проспекте Мира.
     Лена поехала  на это  мистическое свидание  на  метро. Она  любила быть
среди   своих  соотечественников,  и  ни   толкотня,  ни  угрюмо-унылый  вид
некоторых, забитых заботами, не смущали ее.
     Усевшись, она видела лица,  и помимо общего утробного сходства  с собой
она замечала  те  лица, а  их было немало,  точнее глаза,  в глубине которых
дремало будущее  России.  Что-то фантастическое, но родное  и мудро-безумное
виделось  ей в  этих глазах. Но пока  все это  блуждало внутри. Она вышла на
улицу, в поток людей, и родная аура всех защищала ее от мрака.
     ...В кафе действительно пахло уютом и от цветов, и от тел официанток...
Ростислав приветствовал ее неожиданно робко, как сестру по духу. Из напитков
выбрали кофе,  и  Лена сразу рассказала все тайно-метафизическое о  себе.  О
своей жажде не Света, а Бытия.
     --  Я преувеличиваю,  чтобы заострить,  пусть это  метафизически звучит
даже  цинично,  --  поправила  себя  Лена.  --  И я  понимаю,  конечно,  всю
опасность, все подводные камни этого.
     Ростислав и  так  такое  предчувствовал, и его ответ зазвучал  довольно
резко:
     --  Лена, оставим Свет в  покое.  Так  или иначе  он связан с Бытием...
Лена,  я уверен, вы подготовлены умом,  в теории...  А практика здесь  может
быть разного плана, но она трудна, требует усилия, и, кроме того, дар к этой
практике  или дан, или не дан. Если он не дан -- ничего не поможет. Я имею в
виду  не  только свой опыт или путь...  Мне было дано,  и это главное, но  в
какой-то момент дверь захлопнулась, точно свыше сказали: пока с тебя хватит.
Но  я  получил  чудовищную  энергию  жизни,  она  сказалась и телесно, и мне
пришлось обуздать  свое тело. С  этим  генералом шутки  плохи. И я перевел в
конце  концов свои ключи  жизни  в  поток  бессмертия,  в поток  осознанного
чистого бытия -- вы понимаете, конечно, о чем я говорю. Но не только.  Часть
энергии  по-прежнему  прикована  к так  называемой жизни и  ее  продолжению,
бесконечному по нашим понятиям продолжению... Двойственность, так сказать...
     Затем Ростислав набросал ей картину практики и как проверить, будет  ли
открыта  дверь. И описал также,  в  какую дьявольскую западню можно попасть,
если не обуздывать жажду жизни покоем высшей смерти, которая ведет в глубины
Божественного Ничто.
     Ростислав улыбнулся.
     -- Здесь мне  помог  Друг. Тот  самый Дальниев.  Он  мастер и  Бытия, и
Смерти, высшей Смерти. Правда, у него, пожалуй, перекос в сторону последней.
У меня наоборот. Но он многому меня научил. Без него я  вполне мог впасть  в
такое опьянение, что все демоны попадали бы с веток жизни...
     Филипов жутковато-громко  расхохотался.  Но  Лену  это  не смутило. Она
почувствовала,  что сама  сейчас  упадет со стула  на  пол от прилива  дикой
радости бытия. Чтоб усмирить себя наркотиком в форме кофе, она отглотнула из
чашечки.
     Филипов заметил это и брякнул:
     -- Тише, тише... А то мы  тут вместе начнем  плясать в экстазе безумной
радости жизни.
     --  Все  наши соотечественники должны обладать этим, --  сурово сказала
Лена, взглянув на окружающих. -- Пока  многие слишком мелко любят себя, чуть
не измеряют это деньгами.
     -- Нет уж, -- вздохнул  Ростислав. --  До такого слабоумия никто из них
не  дошел...  Вы посмотрите, в них во всех  есть что-то от нас  двоих,  хоть
капля.
     Потом он нахмурился и сказал:
     -- Уже из другой оперы: и Бог, и дьявол любят себя бесконечной любовью.
Значит, и любовь бывает разная. Вы это прекрасно знаете. Зависит ведь еще от
того, какое Я, что именно в себе любить, тут целая палитра красок...
     -- Достаточно традиционно, --  ответила Лена, -- но дело не в словах, а
в жизни...
     В ответ  Ростислав вернулся к  искусству практики,  и  Лена ужаснулась,
осознав,  как  все  не  просто,  включая   подводные  камни.  И  неизвестно,
распахнется ли дверь.
     Ростислав опять взглянул на нее и вдруг развел руками:
     -- А что касается, Лена, вашей жажды узнать, грубо говоря, чем  это все
кончится... тут уж  я практик, а не  звездочет.  Скажу  откровенно: не знаю.
Придется нам с вами подождать. Причем такое время, которое неисчислимо, если
речь идет о глобальном конце.
     Лена рассмеялась.
     -- Метафизический романтизм, черт побери, -- уютно бормотнул Ростислав,
допивая кофе.
     --  А  кстати,  Лена,  хочу  вам сказать:  через  полчаса  сюда  должен
заглянуть некто Царев Всеволод Петрович, из среды непредсказуемых... Вы ведь
слышали о них?
     -- Не только слышала, но и знаю. Мы с  Сергеем даже беседовали один раз
с самим Небредовым...
     -- Ну конечно, конечно... Вы  же все-таки  в эпицентре тайной Москвы...
Не возражаете, если он придет? Если против, я перезвоню  ему, он  тут  рядом
живет.
     -- Зачем, зачем же... Хотя один раз мне пришлось содрогнуться от одного
такого непредсказуемого.
     -- Этот немного другой. Он в контроле. И главное: именно  он вывел меня
на слабый, но  все-таки след вашего Стасика... Вы знаете  по  каналам тайной
Москвы эдакого Митю?
     Лена вздрогнула.
     -- Да, да... Один из наших, Данила Лесомин, рассказывал мне о таком.
     --  Есть предположение,  и  не  только  по  Цареву, что у этого Мити  и
пребывает сейчас Стасик...
     Лена встрепенулась.
     -- Я не знаю, где этот Митя живет...  А Данила  Юрьевич в  отъезде,  он
будет только через неделю...
     -- Первая ниточка есть, затем появится и другая.
     ...Царев явился пошатываясь, но  трезвым.  До ужаса трезвым.  Лицо было
еще бледней, чем  раньше. На  Лену это  знакомство  произвело  гнетуще-дикое
впечатление.  "Но  удивительно,  --  подумала  она,  -- среди этой  гнетущей
дикости вдруг его лицо озаряется холодной змеиной мудростью..."
     Обсудив Лютова и предполагаемого "Митю", решили закончить встречу.
     "Еще один  иножитель появился у нас в лице Царева", -- прошептала Лена,
ложась спать.




     У Гробнова в Москве умерла племянница, и он приехал из своего Питера ее
похоронить. Девочка умерла от чрезмерного кашля.
     Свой  Институт по  исчезновению цивилизаций  он оставил  на  усмотрение
своего заместителя  --  толстоватого, но  пугающе веселого человека, Виктора
Иваныча Краева.
     Краев этот  должен  был  подготовить за  время отсутствия Гробнова  еще
доклад о нескольких вариантах исчезновения существующих ныне цивилизаций и о
том,  что  может ускорить их исчезновение. Доклад  был  важен  не только для
института, и его надо было тщательно подготовить -- от имени всего института
в  целом.  Свою решающую и основополагающую лепту Гробнов уже  давно  внес и
сейчас  рассчитывал  застрять  на  недельку-другую в  Москве  после  похорон
несчастной девочки.
     Гробнов еще в  поезде  очень  жалел ее и мать ее,  свою  сестру,  почти
одновременно думая о том, что, пожалуй, другим и не снилось.
     По приезде в  Москву он тут же позвонил Алле, интересуясь, как успехи в
плане исчезновения мужа -- не обнаружен ли он?
     Алла ввела его во внезапный транс своим теперешним отношением к мужу.
     "Она любит  его больше, чем когда  он  не исчезал.  Наверняка так",  --
озадаченно, но несколько прямолинейно думалось Гробнову.
     И на похоронах племянницы навязчиво  лезли мысли о Станиславе, о визите
Ургуева к нему -- по поводу того же Стасика.
     "Характер любви  Аллы к мужу, какой он есть  сейчас,  мне внушает много
загадочных   мыслей.  Надо  позвонить  Краеву  и  спросить  о  деталях  того
уникального случая со старым индейцем, которому  и  он поражался, из истории
Соединенных Штатов, когда белые истребляли эту расу. Ох уж этот мне Стасик",
-- размышлял Гробнов над могилой племянницы.
     --  Теперь девочка  эта никому не нужна,  кроме Бога, -- шепнул  кто-то
около него, прощаясь...
     Похоронив племянницу,  Гробнов  попросился  в общество: собрать  у Лены
двух-трех  "метафизических",  особенно он возжелал видеть  Данилу  Юрьевича.
Однако Лесомина и так искали из-за "Мити", но он пока не объявлялся: пропал.
Один Степан, наоборот,  внезапно появившийся, уверял, что  Данила в "лесах",
бродит-де по тайным местам и медведям и лешим стихи Вергилия читает.
     "Все-таки  через Ургуева по цепочке на какой-то след вышли", -- твердил
Гробнов Лене по телефону.
     Гробнова три  раза Лена пыталась свести с  Царевым, но странным образом
это не получалось -- то  перепутали место встречи, то Гробнов  вдруг позабыл
приехать, точно смыло на время его память.
     В  конце  концов собрались у Лены. Ни  Лесомина, ни Царева, поразившего
воображение Лены, не было. Зато Ростислав пришел,  и кроме него Алла. Сергей
возвратился из командировки, возникла и Ксюшенька с  Толей. Призрак  Стасика
не давал никому покоя,  казалось, вот-вот, и он внезапно войдет  в комнату и
скажет: memento mori -- помни  о смерти.  Правда, все присутствующие и так о
ней помнили, но все же больше вспоминалось бессмертие.
     -- До  сладострастия даже вспоминается бессмертие, до сладострастия, --
прошептала Ксюша на ухо Гробнову.
     Гробнов кивнул головой, но добавил тихо:
     -- Сладострастие надо убрать.
     Царева  к этому моменту уже успели "ввести в круг". Всех он поражал, но
почему --  было непонятно.  И за столом  с  Гробновым  его  стали  активно и
философически   обсуждать.  Владимир  Петрович   только  удивлялся,   слушая
москвичей:  где же  тогда он, Царев, почему  не здесь, почему  неуловим  для
меня?
     -- Лицо его как  книга жизни,  -- взвизгнула Ксюша,  -- но потрепанная,
изъеденная  крысами  книга   жизни.   Сквозь  такую   книгу,   сквозь  дыры,
просвечивает  его  подлинный  в  красоте  и  в пауках  лик, -- закончила она
истерично.  -- Я была  последнее время на грани  каких-то безумных  видений,
потому и  не  появлялась особенно, словно  жало  смерти  и  жало  бессмертия
боролись и сплетались во мне, и дух Страха ушел  из меня -- все обострено, и
я чувствую, что Царев жуток, но не несет, по большому счету, Смерть...
     Ксюшин экстаз вошел в присутствующих.
     -- Где Стасик, где Стасик? -- бормотала Алла. А Сергей только шептал:

     -- Убегаю в прошедшие миги,
     Закрываю от страха глаза.
     На листах холодеющей книги
     Золотая девичья коса.

     Ксюша подхватила этот шепот:
     -- Да,  да,  его  лицо  -- книга  живая,  холодеющая книга...  Страницы
шевелятся, как  сны Бога, в них тайнопись. Но девичьей косы нет. Нет ни Дамы
Смерти, ни Беатриче -- только подлинный великий лик, изъеденный крысами.
     -- Но Боже,  ведь он -- непредсказуемый, -- заговорила Лена, -- пусть в
контроле. И это видно...
     -- Непредсказуемость бывает всякая, -- мрачно возразил Ростислав.
     -- Кто он? -- вопрос упал из ниоткуда. Наконец Ксюшу успокоили.
     -- Возвращение мертвого Станислава, изменение прошлого -- ввергли ее  в
метафизическое  волнение,  --  вскрикнула  Алла.  --  Мы  с ней  скоро будем
пророчить наоборот, пророчить о прошлом, чтобы оно преобразилось  и обнажило
другой свой лик. И все зло обнажится не злом, а божественным...
     -- Надоела вся суета жизни, вся мелочевка ее, --  вдруг вмешался  Толя.
-- Даже мне надоело. Когда же все изменится?!
     И разговор постепенно перешел на хохот времен,  на грядущие катастрофы,
кто-то даже пробормотал:

     Мы на горе всем буржуям
     Мировой пожар раздуем.

     А другой поправил:
     -- Не  мы, не мы, не человеки, теперь за дело возьмутся  другие силы...
Потому и пожар будет стоящий, даже ангелы засмотрятся!
     Один Гробнов был холоден и невозмутим и отдаленно возражал:
     -- Что же вы, господа, от метафизики к земле перешли...
     Он уютно осмотрел окружающих, предложил выпить ликера, а потом  перейти
на чай с коньячком. Ксюша, неугомонная в этот  вечер, настаивала на самоваре
с коньячком тоже.
     Выпили, и Гробнов продолжил:
     -- Да, будут, будут катастрофы,  чего таить... Я как директор института
исчезновения   подтверждаю   факты,  настоящие  и  будущие...  Ну,  исчезнет
какая-нибудь погань, вместо нее  появится другая...  Провалится, к  примеру,
скажем, шумная, крикливая, омерзительно тупая, жадная до бессмысленных благ,
превращающая людей в идиотов цивилизация, когда карма ее переполнится кровью
и ложью,  -- ну и  что? Высшие силы даже не заметят  ее исчезновения, как не
замечают  ее  так называемое  существование... Ну и  что?..  Произойдет  еще
чего-нибудь,  уже,  как говорится,  неописуемое сейчас...  Этот  срез  Земли
продолжит  свою лямку... Да  вы все это  прекрасно знаете... Нужна  решающая
смена...
     -- Да этих решающих  может быть  много, -- заметил  Сергей. -- Какая же
будет самая решающая?
     -- Вот именно, -- подхватил Гробнов. -- В этом и весь вопрос.
     -- В вечность надо уйти, -- вздохнул добродушно Ростислав.  -- Подальше
от катастроф и времени...
     С этим все согласились. К ночи разъехались.
     Гробнова  почему-то  оставили  ночевать  у   Лены.  Петербуржцу  отвели
комнатку.
     Среди  ночи  Гробнов проснулся и посмотрел  в окно на московское ночное
небо.
     Решающей сменой он считал не конец этого мира, а конец Творения вообще,
конец  всех вселенных. И появление после Молчания Бога  -- иного Творения, в
котором  Разум будет  отменен  и  заменен другим пылающим  ново божественным
принципом.  И  новое Творение потому станет не  представимо всем  существам,
живущим  теперь.  Разум  Владимир  Петрович  возненавидел  с  детства,  хотя
неизбежно пришлось им пользоваться, раз возник тут.
     Самая  тайная, пугающая  его самого  надежда Гробнова  состояла  в том,
чтобы умереть и сразу уйти в  Первоначало и возродиться к жизни только тогда
-- а это неисчислимое время, -- когда нынешнее творение канет во  всемогущую
Бездну Абсолюта и  после эры  Молчания взойдет из иных глубин  Бездны  новое
творение, в предчувствии которого  Гробнов уже  теперь еле слышно,  пусть во
сне, может прошептать: "Люблю".
     Необыкновенный  это  был  человек,  одним   словом,  для  которого  вся
Вселенная была не по нем, не по его сути.
     А как  же он надеялся  так  вот сразу --  умереть и возникнуть  в  Ином
творении?
     И что можно было бы предпринять в этом отношении?
     Владимир  Петрович, конечно,  понимал,  что  шансов  нет, но суть  его,
которая была и для него не познаваемая, твердила одно: шанс есть.
     Глупо по разуму, но так она твердила.
     И в связи  с этим было  дано Гробнову одно  видение, которое  он считал
пророческим. Оно мучило его, терзая своей страшной бессмысленной истиной...




     Невзрачная  деревня Тихово расположилась  на  равнине  у  берега  реки.
Где-то  вдали  виднелся  словно заброшенный лес. В  деревню  вела всего одна
дорога -- и та неустроенная.
     Деревенские часто хохотали по поводу этой дороги. Но крайняя бабка (она
жила на краю деревни)  предсказывала, что на этой  дороге  рано  или поздно,
может, завтра, а может, лет через пятьсот, произойдет чудо.
     Смеялись и над бабкой, но над чудом -- никогда.
     --  Если  оно  произойдет  даже  через  пятьсот  лет, --  говорил  один
задумчивый старичок, -- то считай, что оно уже есть в наличии.
     Хозяйская корова искушенно мычала в ответ.
     Домики  жителей были  такие низкие, что, казалось, сливались  с землей.
Оттого небо смотрелось еще выше, чем  на самом деле, хотя какое оно было  на
самом деле, никто не знал.
     Стасик не помнил точно, как он попал сюда после того, как его увезли из
квартиры, где оставалась Рита.  Вспышками  в сознании вспоминалось все-таки,
что  его  куда-то везли,  кому-то показывали, пока не передали  относительно
молодому  человеку  по имени  Митя. И  вот  они здесь вместе  с этим  Митей,
который привез его сюда, в покосившуюся избенку, где хозяйка  -- только одна
девяностолетняя старуха, по-своему достаточно бойкая.
     Старушка,  Михайловна,  бойкая  становилась, правда, только  по  ночам:
копалась в углах, выходила на  дорогу целоваться  с кустами, поедала сама не
зная что, может быть саму себя...
     Стасик  мало  замечал  и  ее,  и  избу, и  самого  Митю. А  мир  вокруг
по-прежнему, где бы он в, конце концов, ни был, казался ему не просто чуждым
или  бредовым,  инопланетным  скажем,  а, скорее, полностью неузнаваемым. Он
видел, как  и все, лес, поле, реки, небо, но все  это  раскрывалось для  его
сознания  как фантомы, не имеющие  к  нему никакого  отношения, как  грозные
призраки неузнаваемого навеки мира, а вовсе не леса,  поля и  так  далее. Он
чувствовал себя  абсолютно  вынутым  из Вселенной, которая  теряла для  него
всякий  смысл.  Он  мог, конечно, реагировать  на  происходящее  вовне, но с
недоумением и почти автоматически.
     Однако  прежняя  жизнь  Станислава  еще  оставалась  в  нем  обрывками,
частично в виде сновидений или молниеносно проносившихся в его уме образов и
дневных коротких грез.
     Часто возникало лицо младенца (это был он сам, но Станислав  не узнавал
себя  в  нем),  лицо  выпячивало  губы  и  угрожающе  шипело,   и  Станислав
чувствовал, что шипит младенец на него. Но он плохо  отдавал себе отчет, что
такое младенец, да и лицо появлялось в быстро исчезающих видениях.
     Митя был тот самый человек, с  которым Данила Лесомин познакомил своего
нового бродячего друга -- Степана Милого.  Этот  Митя,  видя, как  Станислав
порой, сидя на скамейке  у забора, задумывается, подсаживался к  нему и  вел
разговор.
     О чем  можно  было вести  разговор с  таким,  как Стасик,  познать было
трудно, но Митя как-то это умел и иногда по-тихому  будоражил Стасика своими
высказываниями.
     Стасик, глядя в  пространство глазами, словно  привитыми извне,  что-то
отвечал не без замысловатой логики.
     Митя,  болтая босыми ногами и  устремив взор в  лес,  подтверждал,  что
Станиславу надо  убежать  от  самого себя,  убежать стремглав, ни о  чем  не
думая, как убежал бы приговоренный к смертной казни, если бы мог, на луну.
     Станислав  спрашивал  тогда,  глядя  в лицо  Мите,  и  довольно  игриво
спрашивал:
     -- А кто я? От кого бежать-то? Кто я?
     На  такие  вопросы  Митя  неизменно  отвечал,  с  некоторыми  выпадами,
следующее:
     -- А ты в себя загляни. Открой глаз-то вовнутрь. Особенно во сне. Такое
увидишь -- и  во сне на себя руки наложишь.  Потянет, во всяком случае. Я не
понуждаю, но предупреждаю. Открой глаз, Стасик, открой.
     И  раза  два  Митя  ставил перед Стасиком какой-то странный  напиток  в
кувшине, дескать, это помогает.  Станислав выпивал,  но не помогало: глаз не
открывался.
     Глаза же Мити, от своих  личных видений,  наполнялись  таким внутренним
ужасом, что Михайловна, будучи его родственницей, жалела, что она такова, по
крови хотя бы.
     Но  Стасик не  видел в  глазах  Мити  никакого ужаса,  ибо  все  в мире
потеряло для  него  свой  смысл. И хотя в миру ему  открывалось какое-нибудь
соседнее, лихое поле реальности, например, не раз созерцал он глаза русалок,
он и на это устало плевал в уме, словно не русалки это были, а пни или куклы
из  детского театра. Ужасом,  и  то холодным и безразличным, веяло  от всего
мироздания для него.
     Иногда  Мите удавалось объяснить Стасику,  что он, Стасик, --  это  он.
Станислав оживлялся, но про бегство от себя не понимал.
     -- Кто ж меня примет такого? К кому же  бежать? -- бормотал он в ответ.
-- Ум и тот убегает от меня.
     Часто Митя  указывал на дальнее пространство, на  леса у горизонта,  на
русскую даль,  словно все  это  было  выражением  внутренней  бесконечности,
которую надо было найти и в которой много раздолья для бегства...
     Впрочем, жили тихо и  мирно,  и  со временем  даже Михайловна перестала
пугаться ужаса в глазах Мити.
     Но  однажды вечерком,  когда все трое  спали, в окно влез Руканов Влад,
оставивший свое Малогорево в поисках Станислава.
     Он  присел  около  спящего на  полу Станислава и тихо погладил  его  по
голове. Но тот не  откликнулся. Когда  Влад погладил  его еще раз, проснулся
Митя.
     Он и во тьме видел.
     -- Непредсказуемый? -- сразу спросил он Влада. Влад согласился.
     -- От Волкова?
     -- Не спорю, -- прошептал Руканов.
     -- Ну, пойдем в садик. Посидим у ручья.
     Они спрыгнули в маленький, но  крайне уютный для размышления  дворик, в
тенистой зелени и уголках.
     У ручейка была скамейка, вся во тьме.
     Митя прямо спросил Руканова: чего надо?
     Влад объяснил, но неопределенно:
     -- Помочь хотим. И исследовать -- им интересуются.
     --  Насколько  я  знаю,  им  кое-кто,  но  не  из  ваших  действительно
интересуется, потому что случай этот выпадает из Истины, -- холодно заключил
Митя.
     Влад даже рот разинул от удивления.
     -- Точно я не слыхал. Чтоб из Истины  -- и того... --  вымолвил он. --А
для нас, волковцев, Истина...
     И он замолк, не решаясь дальше говорить, сообщать -- пусть и безумному,
но незнакомому человеку.
     Митя глянул на него, на Влада, с мрачноватым и отключенным веселием:
     -- Я не возражаю. Я против ваших -- ни-ни. Только Стасика не трогайте и
не увозите отсюда -- не мною он здесь поставлен...
     Руканов ухмыльнулся:
     -- Мы поладим. Я его поучу только.
     Утром  бабуля  Михайловна  усадила  всех  пить  чай,  радуясь третьему,
незнакомцу. Станислав, поедая пряники, глядел  на  него,  словно  тот упал с
луны.
     Руканов после завтрака быстро обследовал де-ревушечку.
     -- Вы и вправду тихие, -- внушал он деревенским.
     Не зная, что и сказать, некоторые плакали.
     --  Может, поможешь  нам, хоть на  том  свете, --  отозвался задумчивый
старичок.
     Одна только крайняя бабка отнеслась с недоверием:
     --  Какие же мы  тихие, что мы, мыши, что  ли...  Но в общем к Руканову
отнеслись радушно.
     Да и он не серчал. "Милые старички и старушки, --  думал он, -- чего уж
их  расшатывать: глядишь, лет через пяток они сами себя  так расшатают, что,
тихие, в болото мистическое уйдут... Нет, в Малогореве люди были веселее". И
он   выбросил   этих   деревенских  из  своей  головы,  сосредоточившись  на
Станиславе.
     Когда Митя  ушел в  лес  не то  по грибы-ягоды, не  то сбежав от  себя,
Руканов увел Станислава на  край двора, к полукурятнику, где они и расселись
на  бревне. За забором виднелось поле, такое тихое, словно время там застыло
навсегда.
     Руканов   сначала   внимательно   вглядывался   в  ошалевшего   немного
Станислава. Потом Влад пробормотал что-то про себя, словно все понял, к тому
же и Волков его наставлял, как себя вести.
     -- Плохо, плохо  у  вас, Станислав, с  безумием, слишком нормальный  вы
человек для начала. А это ведет к краху. На том свете, дорогой мой, над вами
даже  черти  смеяться  будут,  --  начал Влад.  -- Нам  с  вами надо  что-то
придумать. Не обязательно хулиганить, даже метафизически, но...
     И  Влад  сразу  обрушил  на   Стасика  целый   каскад  психологического
расшатывания. На иного бы сразу подействовало, но только не на Станислава. В
конце концов, он просто не понимал, что к чему, принимая все слова наоборот.
Почему-то упоминание о чертях вызвало в нем умиление. Самого Влада он считал
настолько чужим себе, что и разговора не могло быть о влиянии.
     Влад  быстро это понял: "Да он всех, весь этот  мир принимает за чужое,
-- решил он. -- Да с таким типом трудно работать".
     И  последующие дни  прошли  в  тщетных  попытках  удивить  Стасика.  Но
мертвеющая,  загадочная, нечеловеческая тоска, временами  зияющая  в  глазах
Станислава, стала пугать Влада.
     Как-то он опять вывел  Стасика к  полукурятнику.  Перед этим ночью Влад
вставал и тихонько  дотрагивался  до тела  спящего полумертвым сном Стасика,
точнее, до некоторых центров, известных непредсказуемым.
     -- Постарайтесь стать тьмой, Станислав, -- прошептал он ему. -- Я научу
вас, как это сделать. Тьма поглотит вашу тоску, ваш ужас, все ваше сознание.
И  вы освободитесь...  Тьма  освободит  вас, потому что во  тьме  нет ничего
реального... Даже тоски... Но нужно ваше согласие.
     Станислав внимательно  слушал,  кивал головой, но  Руканов видел, что в
ответ на его вызовы нет ни согласия, ни несогласия, нет ничего... Это бесило
его. Методика  рушилась. Митя не мешал, но  часто  был рядом, как бы охраняя
Стаса физически, и дальняя улыбка блуждала на его лице.
     В уме Руканова теперь  все  время  бродил  намек Волкова, что Станислав
однажды умер, но  благодаря изменению прошлого якобы продолжал жить.  "Может
быть,  в  этом ключ, --  думал Влад. --  Но  как тогда приступиться к такому
существу, если он сам где-то, по крайней мере в могиле, более непредсказуем,
чем сами непредсказуемые".
     И, угнетенный  такими мыслями, Влад внезапно предложил Стасику, чтоб он
съел самого себя.
     Как ни странно, такое предложение немного окрылило Станислава, он  даже
повеселел. Но это небольшое  изменение  произошло  не  в  ту сторону: оно не
только  не  расшатало  психику  Станислава,  но наоборот,  укрепило  ее.  Он
воспринял такое предложение весьма  позитивно, но до дела не дошло, и Стасик
опять приуныл.
     Влад наконец  решил  поговорить  обо всем с  Митей,  но  обязательно  в
присутствии Михайловны. Владу  для этого разговора  был  необходим  человек,
который ничего бы не понимал в происходящем.
     Митя  улыбчиво  уходил  от  вопросов  и  ни  на  что не  намекал.  Влад
рассердился  и  в конце концов  заявил, что, по  его мнению, многие  аспекты
ситуации  Стасика  поясняет одно стихотворение, которое  тут  же со страстью
перед Митей и Михайловной продекламировал:

     Я был угрюм и безобразен,
     И мне поведал черный кот,
     Что буду я судьбой наказан
     И труп живой в меня войдет.

     Идут года, а мне все хуже,
     Давно издох мой черный кот,
     Мои глаза наводят ужас,
     Змеится злобой мертвый рот.

     И думал я большую думу:
     Уйти от мира вниз, во ад,
     Чтоб встретить там родную душу
     И жить с чудовищами в лад.

     Но снова был я опозорен --
     Бежали бесы от меня,
     Сам сатана с тяжелым стоном
     Сказал: "Мне жутко за тебя".

     Куда идти? И где скитаться?
     Где усмирить свою главу?!
     Успел я с мыслями собраться,
     Как вижу старца наяву.

     И мне поведал старый дьявол,
     Что есть под адом тьма одна
     И в этой тьме найду я славу,
     Страшнее ада та страна.

     И я пустился в путь бездонный,
     Чтоб обрести в душе покой.
     Прощайте люди, черти, гномы,
     От вас я взят своей судьбой.

     Митя только головой покачал в ответ на такую поэзию и сказал, что стихи
хорошие,  но к Станиславу тут далеко не  все имеет  отношение. Михайловна же
тупо твердила, что во всем этом стихотворении только  одна правда,  что есть
на свете нечто гораздо страшнее ада.
     Непредсказуемый   Влад   чрезвычайно   удивился   такой   прозорливости
невзрачной и пугливой деревенской старушки.
     Он  так  удивился,  что  решил  на все  махнуть  рукой. Закаты  в  этой
местности  бывали  особенно   глубокими,  затягивающими  в  себя.  Митя  мог
непрерывно глядеть на такой закат. Сердобольная Михайловна одергивала его за
это. Две курицы в этом бедном дворике были вообще похожи по поведению скорее
на собак, чем на кур.
     Влад, конечно, любил  хаос, но неподвижные глаза  Станислава возбуждали
его ум в нехорошую сторону.  Он сам, в  сущности, был  уже  не прочь  съесть
Станислава. Поэтому звонок по мобильной связи от Волкова раздался вовремя.
     Руканов  помнил, конечно, наказ  шефа: "попробовать  Станислава", и он,
естественно,  знал,  что  это значит.  Нужно было этого парня испытать...  О
дальнейшем Руканов  ничего не  знал. Но испытание ничего  не дало,  и только
Влад хотел сообщить об этом Волкову, как тот потребовал срочного возвращения
Рукано-ва в Москву.
     "Ты Таню Соснову  из наших знаешь, конечно, -- раздавался суровый голос
Волкова. -- Так вот, она  такое  натворила,  хорошо  еще, что на кладбище...
Совсем отбилась от рук девка. А ведь талантлива, ничего не скажешь. Приезжай
срочно. Надо. Твоя помощь нужна".
     Пришлось расставаться  с Тиховом.  "Хорошо еще, Лев сюда не  дополз, да
нет, этот  не  доползет,  застрянет,  --  подумал Влад.  -- Не нашенский  он
непредсказуемый".
     И Руканов покинул Тихово. В деревне стало еще тише.
     Правда,  Михайловна  обрадовалась  исчезновению Руканова  и за  краюхой
черного хлеба так говорила Мите:
     -- Не наш он, не наш, Митя. Он наполовину добрый, наполовину злой.
     -- А на третью половину, которая не существует? -- перебил ее Митя.
     -- А на третью половину, -- не смутилась Михайловна, -- он  непонятный,
но наглый. Наглость в  нем, Митя, есть, это точно. А я наглых не  люблю. Кто
смирный, тот  и к небесам  ближе. Ты посмотри на Стасика: ведь смирен он, ох
как смирен...
     Дни пошли в деревне не просто тихие, но до безумия  тихие. Этот элемент
безумия в полной тишине Михайловна хорошо чувствовала и потому ворочалась по
ночам на  скудной кровати. Тишина эта, длившаяся и  длившаяся, напугала даже
собачьих кур и кошек, не то что людей.
     Соседка Михайловны ждала конца мира. Но ее кот не соглашался с этим.
     Митя хоть  и любил народ, но  не  до беспредела. Глаз его грустнел  при
взгляде на Станислава.
     Станислав  же, наоборот, вовсе не грустил. Отъезда Руканова он  даже не
заметил. Все  шло  своим чередом  в этом доме, и казалось, ничто не нарушает
черед. Михайловна, после ухода Влада, усиленно  подкармливала домового, чтоб
успокоить  хозяйство.  И  внутри  дома  действительно  становилось   тише  и
домовитей.


     Солнце на  этот раз вставало  нехотя, словно  устало  существовать.  Но
может быть, это только  казалось.  Утро становилось восхитительно нежным и в
то  же время  далеким  от происходящего на земле. Лес вдали замер в ожидании
дневного  покоя. Вода в  речке  блестела, словно плакала от  нечеловеческого
блаженства.
     Проснувшись, Стасик вышел один за пределы деревушки. Ошеломленно и даже
с  испугом  он  почувствовал, что  с ним  происходит  что-то  радикальное  и
страшное. Но страшное  в  обратном смысле. Та  необъяснимая,  скрытая  сила,
которая увела его из дома, владела  им все это время и выкинула его из мира,
медленно,  даже  с  легким смешком  стала отпускать  его. Отпускать  так  же
внезапно  и  без  всяких объяснений,  как и овладела  им  когда-то. Никакого
мотива, никакого  следа, никакого контакта. Просто взяла, как мышь, пронесла
и  оставила  в покое так же безучастно, как и взяла. Вот  тебе и бессмертная
душа.
     Стасик, когда осознал это, остановился как  вкопанный.  Впереди было то
же  восходящее солнце и  бесконечный лес. Но  он  сразу ощутил, что медленно
наступает освобождение, что  даже сердце бьется по-иному и чудовищный  груз,
невидимый и невесомый, сходит с него. Перемена была незримая, но глобальная:
никто и ничто его уже никуда не вел. Он стал свободным.
     Однако  прежнее состояние сознания еще  оставалось. Мир,  как и раньше,
казался  чужим  и неузнаваемым, а прошлая жизнь, до  ухода от Аллы, виделась
как нелепое и легкое сновидение. Но самое жуткое и непонятное было снято. Он
был волен даже  покончить  самоубийством.  Но это ему и в  голову не пришло.
Собственно, за это время  он  забыл, что такое смерть. "До" и "после" смерти
-- слились для него в одно.
     Постояв  в  остолбенении  некоторое  время,  Станислав  кивнул  головой
птицам, летящим над ним, и отправился обратно, в избенку.




     Прошло  несколько  дней. Мир оставался  чужим. Но Станислав стал  более
словоохотливым. Это заметили и Митя, и Михайловна.
     Одним  утром в  дверь домика  постучали.  Станислав открыл.  Перед  ним
стояла Алла, его жена.
     Перемену,  происшедшую  со  Станиславом,  первой  зафиксировала  мощная
ясновидящая, из круга самого Антона Дальниева, Друга Ростислава. Она  тут же
сообщила  Дальниеву,  что покров непознаваемой  тьмы сброшен  и объект  стал
доступен, наблюдаем. Увидела она на  дорожном  указателе  название деревни и
другие  координаты. Сразу же  это  громовое,  разрывающее душу известие было
передано  Алле и  Лене с Сергеем.  Решили немедленно собраться  в  путь, для
верности  несколько человек.  Но  пока собирались, Алла  не выдержала и, все
бросив, приехала одна первая.


     Перед Станиславом стояла Алла, его жена. Станислав широко  посмотрел ей
в глаза.
     -- Митя, это к тебе, -- громко сказал он, повернув голову в глубь дома.
     Алла заплакала. И послушно пошла внутрь. Но внутри никого не было. Митя
и  Михайловна  куда-то  ушли  спозаранку. Они  остались вдвоем  в полутемной
горнице.
     Наконец Алла собралась с духом:
     -- Ты не узнаешь меня, Станислав?  Ведь  я  люблю тебя. Разве  можно не
узнавать тех, кто тебя любил и любит.
     Она по-прежнему плакала.  Станислав растерялся. "Почему  она плачет? --
думал он. -- Как неудобно. Кто она?"
     Алла присела у стола.
     Станислав в недоумении ходил по комнате.
     -- Не плачьте. Я, я...
     И вдруг он пристально посмотрел на Аллу. Его лицо залихорадило.
     -- Теперь  я знаю, знаю, --  быстро  заговорил  он. --  Вы  Женя, Женя,
Евгения... Только как вы явились сюда... Боже мой, я помню...
     Алла  с  ужасом  уставилась на него. Она пыталась угадать в нем прежние
черты,  да  черты были прежние, но внутренний дух  лица изменился: возможно,
это был  уже не Стасик... Нет, нет, это все-таки он,  ее муж, ее  любимый, с
кем она разделяла и душу и тело и кого она возлюбила еще  больше после того,
как он исчез и, может быть, умер.
     -- Я не Женя, -- пролепетала  она. -- Милый,  я твоя  жена.  Меня зовут
Алла.
     -- Нет, нет... Вы -- Женя... Только вы из моих снов, но эти сны как явь
-- я видел вас много раз там, в этом другом мире. И я знаю, вы -- мой друг.
     Он сел около нее, рядом на стул.
     --  Да,  конечно,  я  твой  друг  тоже,   Станислав,  --  сквозь  слезы
проговорила Алла.
     Станислав отпрянул.
     -- Но вы были там. Почему же вы здесь?
     -- Не знаю.
     -- Но там вы не были человеком. Только лицо то же, что и сейчас.
     Алла не смогла больше такого терпеть. Собрав всю волю, она сказала:
     -- Стасик, родной, все будет в порядке. Мы поедем в Москву, и ты будешь
тем, кем был. Нам помогут.
     -- Зачем ехать?  Ты, Женя, мой  друг, но ты --  другая, чем  я. Ты была
только похожа на людей, а я принадлежу к  людям. Куда же мы  можем уехать? К
тебе туда или ко мне?
     Аллу  охватила  дикая,   захлестнувшая   все  ее  существо   жалость  к
Станиславу. Она встала со  стула и чуть не упала.  Опустилась  перед ним  на
колени, протянула к нему руки.
     --  Стасик, Стасик... Вспомни нашу квартиру, Москву, Андрея, Лену... Ты
жил  тогда другой жизнью, чем  сейчас.  Сейчас  ты  живешь  совсем  иной, не
похожей на  прежнюю жизнью. Но та  жизнь  была  твоя, ты был там хозяин, она
реальней, она вернется, потому что я люблю тебя.
     -- Любишь? -- губы Станислава вздрогнули,  но глаза оставались  безумно
далекими, в них не было ни тени любви или ненависти.
     И вдруг он холодно сказал:
     -- Мне смешно это. Любишь?! Разве  любовь спасла меня  от  того, что со
мной было?
     Он произнес это так, как будто в нем проснулся человеческий разум.
     Алла похолодела,  вдруг в  ее уме  возникла  мысль, что ведь  Станислав
умер, но потом все-таки продолжал жить.
     Она взглянула  ему  в лицо.  "Но он не  похож  на мертвеца,  он  просто
далекий. Мертвец в нем, может быть, и есть, где-то там, но это не главное  в
нем, -- подумала  она. -- Не знаю... Совсем не знаю..." И опять  сострадание
затопило все мысли, все сомнения: Стасик ли перед ней или кто-то другой.
     Она обняла его, поцеловала, залепетав:
     -- Я же не Бог... Любовь Бога спасает... Но и  человеческая тоже...  По
мере сил... Стасик, Стасик, очнись!
     Станислав принял ее  ласку, но она видела, что он  не понимает, что это
значит: "очнись!" От чего очнуться?  Все  вроде бы на месте. И солнце светит
где-то там за околицей. Все это она прочла в его глазах.
     Но он нервно сжал ее руку.
     -- Женя,  Женя, все-таки хорошо, что ты пришла  ко мне из другой жизни.
Сюда.
     Эта "Женя" било Аллу как хлыстом  по лицу. "Может быть,  те люди правы,
он действительно один раз уже умер", -- подумала она. В голову полезли стихи
Блока:

     Мы были, но мы отошли
     И помню я звук похорон,
     Как гроб мой тяжелый несли,
     Как падали комья земли...

     "Он вернулся, но период смерти не прошел даром,  -- стремительно думала
Алла. -- Что-то там произошло, пока... он был мертв".
     В это время в  избушку вошли Митя и Михайловна, ставшие изумленными при
взгляде на Аллу.
     -- Знакомьтесь. Это Женя, -- сказал Стасик.
     -- Здравствуйте, Женя, -- пробормотала Михайловна.
     -- Меня зовут не Женя, а Алла, -- сухо ответила гостья. -- Вы что, тоже
из могил, что ли?
     Михайловна обиделась.
     -- Митя, да что ж это за гости дикие пошли! -- чуть не  взвизгнула она.
-- Хозяев за покойников принимают!
     Митю же эта ситуация ничуть не смутила.
     --  Да  она  ясновидящая, бабулька,  вот в чем  секрет.  Будущее видит.
Потому и за покойников нас всех принимает.
     --  Лучше  бы она Царствие  Небесное наше  видела,  а не могилы, --  со
вздохом осерчала Михайловна.
     Аллу это чуть-чуть развеселило.
     -- Правильно, бабусенька! Извините уж  меня. А то эти  ясновидящие не в
ту сторону смотрят... Кстати, я вовсе не ясновидящая. Я -- жена Станислава.
     Митя и Михайловна так и сели.
     -- Так  что же  вы  сразу об  этом не  сказали?!  -- всплеснула  руками
Михайловна.  -- Оказывается,  у  Стасика  есть  жена?  --  Она вопросительно
обернулась к Мите.
     Тот развел руками.
     -- Все бывает,  бабусь, все бывает. У нас тут необычайней и чудней, чем
в Царствии Небесном даже!
     Станислав  наклонил голову в знак согласия. И глянул в  бесконечную, но
грозную пустоту.
     Когда небо стало спокойным, приехали в  Тихово остальные. Это случилось
на следующий день  после приезда  Аллы, и то  были Лена с Сергеем, Андрей  и
вновь появившийся Данила Лесомин, тут же открывший всем, кто такой Митя.
     Встретили  их  радушно,  но  разместить  пришлось  в соседнем  доме  (у
Михайловны места уже не хватало), благо хозяева оказались понимающими.
     Митя  тут  же рассказал о беспокойном посещении  Руканова и  о том, что
ошибся  непредсказуемый,  не  так  уж  жители  деревни  расшатаны,  как  ему
показалось. Есть, конечно, расшатанные, в главном же народ здесь умиротворен
в своем бытии. И пьют не так много.
     Алле  удалось сразу  предупредить  друзей  о состоянии  Станислава.  Но
меткий глаз  Данилы отметил: то,  о  чем шептал  Ургуев,  о силе, ведущей за
пределы  Всего, закончилось, она отошла от Станислава,  а игру  Непостижимой
Случайности никому  не понять.  И  он поделился своим впечатлением с  Леной,
ибо, кроме нее, никто не знал о шепоте Ургуева.
     Станислав,  увидев   такую  толпу  друзей,  затаился   и  выглядел  как
метафизический барсук, высунувшийся из своей норы. Он ошеломленно молчал.
     Особенно пугал его напор Андрея, который шумно называл его братом, хотя
Станислав  даже  не  понимал  значения  этого  слова.  Андрей  непрерывно  и
истерично  кричал  о  каком-то морге,  о Соколове  оттуда  с глазами,  точно
пересаженными  от трупа, чем окончательно умилил  Михайловну. "Вот  наука до
чего дошла", -- на свой лад рассудила старушка.
     По мере крика Андрея  Станислав  все больше и больше прятался в угол, а
все  сидели в комнате  у Михайловны, маленькой, но  безумно уютной. Из такой
комнаты  можно было, пожалуй, выходить только в ад или в рай. Андрей чуть не
плакал, что их со Станиславом родители погибли в автокатастрофе и что они --
сироты.
     В  конце концов  Андрея уняли,  и  Алла убедила всех, что  со  Стасиком
теперь надо вести себя нежно и хрупко, учитывая, что он еще не здесь.
     Деревенский   дурачок   Макарушка   забежал  к   ним   по   случаю   и,
поприветствовав собрание диким смехом, успокоил немного Станислава.  Дурачок
убежал, затем вытащили бутылки, припасы, чтоб  отметить приезд  и  встречу и
то, что  Станислав -- живой.  Но  после  первого шока и  мистической радости
стало немного жутковато, Станислав ли это. Конечно,  он похож, и  документик
его валялся на полке, но что значат документик,  и паспорт даже, и видимость
на лицо перед тайной души.
     Даже Данила расхохотался вдруг, взглянув на Станислава. Но смех его был
мрачен.
     Алла, однако, держалась: как-никак, а Стасик на земле,  а дальше увидим
сквозь тьму.
     Алла,  Митя  и  Станислав  остались у  Михайловны, остальные ночевали у
соседей, Добровых Николая и Марьи, с детишками, благо  дом их  был крепок  и
широк.  Правда, Лена с Сергеем ночевали  в сарае, на сене. Так было теплее и
ближе к предкам.
     Изба была традиционной, и всех еще с вечера охватил покой.
     Лена проснулась среди  ночи и высунулась из сарая  посмотреть. Дух избы
уводил сердце в родное. Все время вспоминалось:

     Сон избы легко и ровно
     Хлебным духом сеет притчи.

     Изба казалась  живым существом, малой родиной, уводящей в лес и в небо.
Сердце разрывалось от летящих в душу стихов:

     Снова я вижу знакомый обрыв,
     С красною глиной и сучьями ив,
     Грезит над озером рыжий овес,
     Пахнет ромашкой и медом от ос.

     Край мой! Родимая Русь и Мордва!
     Притчею мглы ты, как прежде, жива.
     Нежно над трепетом ангельских крыл
     Звонят кресты безымянных могил.

     Лена была сугубо городской жительницей, но в глубине таинственно-родное
прошлое жило в ней сильнее стихии двадцатого века -- века  Смерти. За каждым
деревом вдалеке на нее смотрели волхвы.
     Наутро провиделся и лес,  и  поля,  и обрыв, и  уголочки  с  березами и
соснами, -- но все это так входило в душу, как будто в глубине оно  было там
от вечности.
     -- Хорошо,  что все это,  включая воздействие,  необъяснимо, -- сказала
Лена Сергею.
     И он согласился. Согласились бы и другие.
     Но  существовал  Станислав, и он  нашелся,  и что теперь делать -- надо
было решать.
     На совете, на берегу реки, дул легкий ветерок,  первым объяснился Митя.
Оказалось,   Станислава    подвезли    ему    неизвестные   люди,    впрочем
угрюмо-интеллигентные,  и  предложили   ему  подержать  Станислава  у   себя
некоторое время до осени, в деревне у  родственницы.  Они  и  про это знали.
Состоялся серьезный разговор,  люди эти были тайные, но суровые, дали деньги
и наказали сберечь Станислава. Кто такой  Станислав, Митя понятия не имел, и
бумажка, которая была при  нем, ничего,  кроме имени и отчасти неразборчивой
фамилии, не содержала. Митю уговорили -- он нашел в этом даже способ убежать
от  себя. И было  одно  странное предупреждение: Стасика  хранить,  но  если
обнаружит его жена, Алла,  то ей можно отдать.  "А так -- хранить до  начала
сентября, когда мы за ним приедем. Так они объяснили", -- сказал Митя.
     -- А эти ребята хоть чем-нибудь раскрыли себя? -- спросил Сергей.
     --  Ничем, -- снова изумился про себя  Митя. -- Ничем. Как я понял, это
исследователи. Думаю, основное исследование они уже провели и Стасик для них
был нужен, но не очень  уже, скорее как обломок. Потому и сказали, что можно
отдать родным. Но что знаю точно, с этими ребятами не шутят. Не дай Бог куда
заявить. Меня предупредили, и я почувствовал. Тогда действительно убежишь от
себя, но без возврата и не  по  делу.  Заберите вы его, -- заключил Митя. --
Человек он  хороший, пусть и в трансе.  Транс, правда, необычный  совсем. Но
бывает,  бывает.  Я устал.  Руканов  на него смотрел как  кот на сметану, но
судьба отмахнула его.
     ...Станислав воспринял все эти заботы вокруг него тихо, потаенно и так,
как будто речь шла не о нем. Сначала он чуть-чуть испугался, что его повезут
в какую-то неизвестную ему Москву, но ему сказали, что он там родился.
     Вообще запутанность  успокоила  его. Аллу он по-прежнему называл Женей.
Но сборы были энергичными и недолгими.
     Станислав оказался дома, в своей квартире, но он не узнал ее.




     Его окружили заботами и тишиной. Андрей переселился  в квартиру Аллы  и
брата -- помогать и охранять на всякий случай. Помогать взялась и  Ксюша  со
своим Толей -- время от времени, и еще один дальний родственник.
     Главное было сохранить Станислава и  предупредить всякие неожиданности.
Но  как предохранить от  невидимого мира,  от  судьбы,  от непознаваемого, в
конце концов?
     Все что можно делалось и раньше: искали, молились, принимали меры... Но
сейчас -- все-таки Стасик был дома.
     В первый момент Алла не решалась сообщить в милицию, что, мол, нашелся.
Вообще от официоза надо держаться подальше -- так считали многие. Еще начнут
копать. И вдруг подключатся  такие силы из того же официоза, о существовании
которых и не подозревали. Все-таки случай из ряда вон выходящий.
     И все-таки  Алла  сообщила по телефону в милицию. К  ее удивлению,  это
сообщение никого там не удивило.
     -- Ну нашелся так нашелся, --  сухо ответили оттуда. -- Скажите спасибо
кому-нибудь.  Обычно не находятся. И больше не морочьте нам  голову. Без вас
тошно. Да, да, можете написать заявление, что пришел. Мы отметим.
     Но  вскоре,  после первой суеты, Аллой овладела жуть. С кем она  теперь
будет жить? Кто он  сейчас? Он по-прежнему называл ее Женей и порой  шептал,
что она пришла из ниоткуда. Спал он  пока  в отдельной маленькой комнатке --
это получилось естественно, ибо кем и кому он был теперь в действительности?
"Он не мучается, ты видишь, он не мучается уже", -- словно про себя говорила
Лена Алле. Последняя ширила глаза, не понимая, и отвечала  удивленно: "Может
быть, он и не страдает, не мучается, но его нечеловечески отрешенный, словно
лунный вид и тихие шаги мучают меня".
     Квартира  как  будто чуть-чуть изменилась с  приходом  Стасика.  Но это
"чуть-чуть" казалось Алле зловещим, тревожным. Точно замерли тени на стенах.
И тишина, непостижимая тишина -- сколько бы  ни говорили, даже громко, Алла,
Андрей, Ксюша,  -- тишина окутывала  все звуки, и голоса вязли в  ней, как в
пропасти. Стасик обычно молчал, но стал внезапно улыбаться.
     Эта  улыбка, казалось, плыла по комнатам. Чтобы заглушить  тишину, Алле
хотелось кричать,  особенно ночью, среди мрака и суеты черных сновидений. Но
она знала, что никакой крик  не  заглушит эту тишину, не  успокоит  ее. Крик
только подчеркнет всемогущество пугающей тишины.
     Наконец, Станислав не отвечал на робкую, отдаленную  ласку Аллы, и  это
ранило  ее.  Близость  была  далека.  Но  не  было  и  реакции  ненависти  и
отторжения. Он только улыбался в пустоту.
     Так продолжалось несколько дней, томительных, как дни на луне.
     Но потом Алла почувствовала, что Станислав чуть-чуть приоткрылся,  стал
ближе.  Молчание стало исчезать. Иногда  его глаза наполнялись  слезами,  но
такими же  безучастными,  как  он сам.  Зато  он  произносил слова,  и порой
пронзительные.
     -- Как  хорошо,  Женя, что ты  пришла  из  сна  или оттуда  (он  сделал
неопределенный жест) ко мне, -- сказал Станислав ей как-то.  --  Ты принесла
оттуда мне покой. А то мне казалось, что вокруг одна смерть и нет детей.
     -- Я  твоя жена, Станислав, -- ответила Алла.  -- Как  же я  могла тебя
бросить?
     -- Не отрицай, не отрицай, тебя бы увели под землю. Мы все слабые. Тебя
бы поглотили.
     Алла не стала спорить.
     Лена  одна  из  первых  посетила  этот  дом   после  такого  могильного
карантина. Она пришла с Сергеем.  В квартире была еще Ксюшенька. Андрей спал
в соседней комнате.
     Вечер  был таким, как будто звезды потеряли свое значение. Одна  Россия
оставалась.  Они  сидели  за  круглым  столом  и видели  зеркало,  в котором
когда-то отражалось то, чего не было.
     Стасик  в  своей  заброшенности стал странно-трогателен,  слово  мумия,
читающая стихи.
     Стихи внезапным потоком лились  и в сознание Лены. Снова,  как раньше и
как в будущем. Но образ Стасика и его улыбки внушили Лене поэзию, которую не
очень-то можно было читать вслух в данной ситуации.

     Ничего не понять, кроме сна бытия,
     Кроме Брахмана где-то за миром,
     И стою очарованный смертию я,
     Торжеством иллюзорного пира.

     Вечерний этот пир был не совсем иллюзорен, но  вкушавшие -- вполне. Так
казалось   Лене  после  таких  стихов.  Ксюша  приготовила  яства,   нарочно
сладко-острые, чтобы напомнить Станиславу об этой жизни, пусть  короткой, но
полной бредовых ощущений. (Ксюша считала вкус формой полноценного бреда -- и
всегда, когда дома звала мужа отобедать, окликала его: "Пора бредовать".)
     Но такой бред не очень воспринимался Станиславом. Он  ел мало и с таким
видом, будто присутствует при важных похоронах.
     Ксюшу это  раздражало, и  нежные жилки на  ее белой шейке  отвечали  ей
взаимностью.
     Страшно было затерять себя при таком ритуале. Но Россия за  окном жила,
и было в этой жизни невиданно-великое, тайное подземное течение, которое шло
вопреки  всему,  что  творилось на  поверхности,  ожидая своего  часа  выйти
наружу.
     "Все будет хорошо",  --  повторяла Лена самой себе, слушая шепот  этого
течения.
     -- Станислав, вы помните, как вы родились?  -- спросила Ксюша как можно
мягче.
     -- Помню, -- ответил тот. --  Я проснулся тогда в комнате.  Рядом  была
женщина. Ее звали Анастасия. Но я немного помню, что было и до этого...
     -- Стасик, тебе хорошо с нами? -- перебила его Алла.
     -- Мне всегда хорошо на том свете.
     -- Ну и слава Богу, -- вздохнула Ксюша.
     -- А демоны? -- спросил Сергей.
     "Важно пробудить Станислава к любому общению", -- подумал он.
     -- Что это за слово? -- спросил  Стасик у Аллы.  --  Вы  называете себя
демонами?
     Аллой все больше и больше овладевало сострадание, сострадание к нему, к
потерянному  мужу.  А за  состраданием таилась снова  любовь,  притихшая при
лунной тишине.
     --  А какой  же свет  для  вас не "тот", а "этот",  Станислав? -- прямо
спросила Ксюшенька.
     -- Не знаю, -- был ответ.
     -- Для него  нет "этого"  света. Он везде чужой, -- проговорила Алла, и
голос ее дрогнул.
     Лена вскочила со стула и подошла к Станиславу.
     -- Стасик, -- коснувшись его плеча, заговорила она, -- мы и есть "этот"
свет. Неужели ты не знаешь меня? Не помнишь?
     -- Я помню Женю, -- ответил Станислав. --  А вы, может быть, и были, но
очень давно.
     "Не может,  не может такого быть, --  подумал  Сергей.  --  Он  говорит
связно о своем ужасе. Может быть, он разыгрывает нас?  Но зачем? Не  похоже.
Скорее кто-то разыгрывает его".
     А все-таки в этой квартире присутствовала сейчас и обыденность. Правда,
безумная.
     Неожиданно  позвонил  и  ворвался  Степан  Милый.  Никто  не  ждал  его
появления. Ведь прошел слух, что он  ушел  окончательно в себя. Но Алла даже
обрадовалась: надо было, пожалуй, разрядить обстановку.
     Степан сразу все понял и оценил.
     -- Я же говорил тебе, Аллуня,  -- сказал он, полубезумно целуя хозяйку,
-- что с таким парнем, как Станислав, ничего не случится. Он выйдет сухим из
любой воды!
     Станислав  милостиво наклонил  голову. Гостя встретили в целом довольно
шумно.  Ксюше  даже  захотелось  плясать.  Степанушка  всех  расцеловал, а к
Станиславу  все-таки  не  приблизился:  понимал.  Но радость  сияла  на  его
задумчивом лице.
     -- Из какой метафизической канавы вылез, Степанушка?  -- нежно спросила
Лена.
     -- Много, много было  канав, Лена, -- ответил Степанушка, усаживаясь за
стол. И вид при этом у него был вполне приличный, словно он  вышел не из той
канавы, которую имела в виду Лена.
     Взглянул  на  Станислава и  вдруг  захохотал,  но  до  крайней  степени
дружелюбно.
     -- Он принц,  настоящий  принц, Аллуня, --  запричитал  Степан. -- Мне,
Милому, такое и не снилось. Я не так далеко ушел, разговаривая сам с собой.
     Потом  Степан смолк и  уснул. На том самом диванчике, на который и сел.
Но  Станислав вдруг  как-то повеселел при этом, впервые после всего  веселие
коснулось его лица. А то раньше по этому лицу словно бегали белые мыши.
     -- Дайте хоть пожить немного! --  вскричала Ксюша.  -- Мы  все  в одной
лодке...
     -- Имя которой -- неописуемое, -- добавила Лена.
     --  Пусть  Степанушка  спит,  --  вмешалась  Алла. -- Когда он спит,  я
чувствую, что Станиславу лучше. Степанушка ведь во сне всегда был неописуем.
     -- Станислав, Стасик, очнись наконец. Очнись! -- вскричала Ксюша.
     --  Что?.. Что?..  Что они говорят?  --  с  ужасом, сменившим  веселие,
проговорил Станислав. -- Женя, я ничего не понимаю вдруг!!!
     Алла кинулась к нему.
     --  Ты  все  поймешь,  родной мой,  ты все  поймешь! --  заплакала она,
прикоснувшись  к нему.  --  Нет  ничего непонятного в  мире, потому что он в
принципе непонятен. Но мы живем в нем, живем! И ты будешь жить  с  нами, мой
любимый!
     Станислав ошарашенно вращал глазами.
     -- Да  он  победитель,  в конце концов, победитель!  -- вскричала Лена,
немного захмелев. -- Ведь надо знать, чего он избежал, от чего ушел, спасся.
     -- Да, да! Он -- Цезарь, он -- Богатырь! Да! Он Александр Македонский в
тысячу раз больший, он -- авторитет, -- заголосил Степанушка во сне.
     И на этой высокой ноте вечер закончился.
     На следующий день позвонил сам Нил Палыч, и  Алла его пустила. Пока она
многих не решалась допускать к Стасику, но Нилу не отказала.
     Он пришел по-прежнему лохматый, но без очков. Станислав скромно сидел в
углу, в кресле, ничего не узнавая. Нил подошел к нему и отскочил в  сторону.
Алла испугалась: что такое?
     Нил Палыч отозвал ее в коридор. Голубой мрак в его  глазах почернел, но
в  целом дорожденные глаза  --  напротив, словно снова родились и выкатились
вперед, как ошпаренные.
     --  Чтобы  разобраться,  что происходит с ним, Алла,  надо понять,  что
изменилось там, -- и Нил Палыч поднял палец куда-то вверх.
     А  Андрей  тем  временем  метался  по  комнатам,  подходил  к  брату  и
исступленно повторял:
     -- Стасик, Стасик, я потерял тебя... Кто  ты?..  Ты откуда?  Вернись...
вернись!
     Станислав недоуменно молчал.
     --  Ты Андрея-то успокой,  Алла, -- поучал  Нил Палыч. --А  то  он еще,
глядишь, и в петлю прыгнет. Он без стержня, сорвется -- и на  пол, на дно то
есть... глубокое дно...
     Андрей тщетно пытался расшевелить Станислава, подкрикивая:
     -- Где Лао-цзы?! Где даосы?!! Помогите!
     Но чем больше Андрей подвывал, тем больше Станислав каменел.
     Алла  даже  похолодела,  вдруг взглянув на  него из  коридора: "Вот-вот
превратится в камень".
     Нил Палыч юрко угадал ее мысли и истерично пропел:

     Стою как дурак на дороге,
     Впервые страшусь умереть.
     Умру -- и забросят Боги
     В его ледяную твердь.

     -- Это из известного стихотворения "Камень" Евгения Головина, алхимика,
-- добавил он, но глаза все чернели и чернели.
     Алла подумала, что  Нил сойдет с  ума от горя из-за того,  что не может
понять, что изменилось в Невидимом, чего нам ждать.
     Она нежно выпроводила его, а он на прощание все бормотал:
     -- Не объять нам... Не  объять...  Только бы не  провалиться...  Мир-то
шаток. Смотри за ним, Алла.
     И исчез.
     А  Андрей  после  припадка ярости  убежал. "Приду,  приду, вернусь!" --
только и выкрикнул.
     Алла осталась  одна со Станиславом. Но  дикое сострадание к нему (она и
не  различала  теперь,  где  любовь,  где  сострадание  --   все  смешалось)
заставляло Аллу приближаться к нему, быть рядом, касаться его холодной руки,
но не более... Прежний невинно-жуткий взгляд Станислава давно превратился  в
какой-то   бездонно-каменный,  в  глубине  которого  сочетались  движение  и
странная неподвижность.
     Но все-таки что-то изменялось. Впервые ночью Станислав  часто кричал во
сне, словно  его тонкое  тело  рвали на части. В  его крике ясно различались
слова: Алла, Алла!
     И интонации были прежние, словно он звал ее из глубины прошлого.
     Она соскочила с постели, бросилась к нему, поцеловала в лицо, но  он не
проснулся, и крик замер.
     И  потом стал  не редкостью этот зов по  ночам: Алла, Алла! Алла всегда
просыпалась  на него, и в синем мраке комнаты ей казалось: Станислав вот-вот
встанет, но уже навсегда не прежний, а жуткий в своей отрешенности.
     И  интонации этого зова  из  другого  мира казались ей разными.  Часто,
будто расшифровывая этот крик, в уме звучало одно:

     Алла, Алла, сладко ль спать в могиле,
     Сладко ль видеть неземные сны?

     Причем могилой  тогда ей виделась вся  земля, планета наша, а  неземные
сны -- те, что ей снятся в этой гигантской могиле.
     Но иногда  в этом призыве  "Алла, Алла!" ей слышалось тихое, медленное,
тайное его возвращение.
     Однако днем было трудно понять, то ли он возвращается, то ли, наоборот,
уходит, уже бесповоротно  и окончательно  --  до  Страшного Суда,  до  конца
миров.




     Ольга  Полянова  была удивительным  человеком.  Лена  и Алла знали ее с
давних пор, но  в последнее  время потеряли  ее  след в огромной  Москве. Не
только в  их  кругу  об Ольге ходили легенды. Но многое в них  было  простым
фактом.  Самым  глобальным фактом  была Любовь, но  не  та  любовь,  которой
ограничивались  люди. Это  была любовь  не к "любимому", а ко всем, к самому
бытию, к образу  и  подобию Божьему, скрытому в глубине человеческой души, к
Свету сознания и к его Источнику, к великой тайне в человеке.
     У  Ольги все  это  было проявлено, светилось  на  лице. Когда она вдруг
появлялась, приглашенная, например, в дом, где были незнакомые люди, впервые
увидевшие ее,  то  эффект  был ошарашивающим и смущал саму  Олечку: наиболее
чувствительные  люди  неожиданно для  самих  себя  точно  замирали  в  лучах
невидимого света,  исходящего от нее. Некоторые ощущали себя  вброшенными на
минуты в иную жизнь. Стоило только взглянуть на нее. Все животные токи, все,
что объединяет человека со зверем, мгновенно  исчезало, превращалось в труп,
а душа  -- оживала,  как будто  она попала в  райский мир.  Да,  Олечка была
красива,  тихая   такая  голубоглазая  русская  девушка,  но  все   решалось
необъяснимым   Светом  любви,  исходящим  от  нее,   от  ее  бледного  лица,
превращенного в отблеск Неба.
     Люди видели -- и забывали  о  том, что они на земле, на этой планете, в
проклятом темном,  но  великом мире.  Не  было  и  ничего завлекающего с  ее
стороны -- просто светилась ее душа сквозь  телесную оболочку.  Ухаживать за
ней было бы нелепо -- и это чувствовали те, кто к ней приближались. Никакого
предпочтения с  ее  стороны,  ничего  лично  женского,  и  красота  ее  была
смертельна для земных. Ее любовь убивала похоть.
     Оля была  прихожанкой  бедной православной  церкви на  окраине  Москвы.
Батюшка там, старенький, как  будто  вышедший из прошлых столетий, боялся за
ее существование на земле и молился о ней, как молились в старину.
     За ее существование на земле опасались и ее друзья. Ей никто и ничто не
угрожало,  кроме ее самой: она была, казалось,  несовместима с этим миром. И
тем не менее эта несовместимость и влекла к ней многих людей.
     Когда  Олечка  входила  в  больничную  палату, где  лежали  обреченные,
обреченность падала  с них, как туман.  Даже  самые тупые  чувствовали,  что
бессмертие есть.
     -- Дай нам частицу твоей души! -- кричал ей с постели раковый старичок.
     -- Такая частица есть в каждом, -- ответила тогда Оля.
     -- В каждом, но во тьме, -- заметила врач. -- Не как у вас.
     Были  случаи  истерики,  когда  видели  ее.  Не всегда  все происходило
гладко. Один молодой человек взвыл, увидя ее, и закричал:
     -- Зачем вы здесь? Вы нам мешаете!
     Но  большинство   признавало,   что  в   ней  таится  потерянная  часть
человеческой души.
     -- Когда-то  мы все были такие, -- вздыхала больная  старушка из палаты
необреченных.
     Больше всего поражало отсутствие эгоизма и личной заинтересованности.
     -- Это даже не политкорректно, -- заметил какой-то журналист.
     Алла и Лена души не чаяли в Ольге.
     -- Ваши идут страшным путем познания того,  что не дано людям знать, --
повторяла им Оля.
     -- А ты путем Любви, -- отвечала ей Лена.
     Но  и  Оля  не  чуралась  знаний,  Богословские  труды  великих Отцов и
учителей Церкви лежали и на ее столе.
     -- Но твой истинный  Божий дар -- это твоя душа, Олечка, -- говорила ей
Алла.  --  В  твоих  глазах  есть  то,   что   навеки  потеряло  современное
человечество.
     -- Не говори так, Алла, не говори. Не все потеряно, -- возражала Ольга.
     -- Да я знаю, не все и не всеми потеряно, -- улыбалась Алла.
     Это было года два назад.
     И  вдруг Лена  позвонила Алле,  которая как раз в это  время завтракала
вместе со Станиславом и Андреем, но к телефону подбежать успела.
     -- Ты представь, Оля Полякова объявилась, -- провозгласила Лена. -- Она
уезжала в глубь России. Даю ее телефон и адрес!
     И они встретились -- Алла и Оля, там, в маленькой квартирке Поляновой.
     Говорили долго-долго, погрузившись  в  общение.  В  конце концов  Алла,
ошеломленная, сказала:
     -- Оля, ты все больше и больше уходишь по  своему пути. Этот путь ведет
в какой-то высший, особый  рай, созданный, чтоб существа могли бы  отдохнуть
от  патологической  злобы и ненависти,  глубинным  идиотизмом раскинутой  по
всему  этому  миру, гнездящемуся в каждой клеточке  его  обитателей.  Как ты
можешь жить здесь, да еще в их теле?
     -- Аллочка, я стараюсь  ни о чем не  задумываться  до крайности. -- Оля
только развела  руками.  -- Живу и живу. Через  меня проходит то, чего нет в
этом мире,  я знаю  это, глупо отрицать... Ну  и что? Я рада уйти  отсюда  в
любую минуту, если на то Божья воля. Как  на Руси, у нас, говорилось:  здесь
мы в гостях, а там дома. Но тут  у  нас я вижу много страданий и много людей
на  редкость   чистых,  живых,  открытых...  Они  не   поддались   механизму
превращения в манекены...
     -- Конечно, конечно. Кругом одни парадоксы. Мир проклят, а в нем жители
рая. А  через тебя, Олечка, проходят такие волны неземной нежности ко всему,
что  существует,  что мне становится страшно от этого несоответствия Неба  и
земли...
     -- Закончим,  Алла.  Естественно, я не  ставлю себя высоко. Вот  вы все
рветесь в непостижимое, за грань... Лучше еще раз расскажи о Станиславе.
     В  конце  концов Алла  попросила  Олю  приехать  к ней,  поговорить  со
Стасиком, может быть...
     -- Я  знаю,  мы  вспоминали  об  этом,  что  твое  воздействие  нередко
встречает сопротивление. Но попробуем, -- страстно добавила Алла.
     -- Не знаю,  -- засомневалась Оля, -- случай со Станиславом  уж слишком
странен и запутан...
     И они  попробовали. Станислав  встретил  Олю радушно. Оля,  как всегда,
ничего и не  делала специально, просто была, и все. Но радушие Станислава не
перешло в  освобождение, в возвращение. Точно образ, красота, свет, вся аура
Оли прошла  сквозь него, была принята, но  не изменила страшной  замкнутости
его состояния. Все было хорошо, но  хорошее  ни  к  чему не  привело.  Олино
предчувствие оправдалось, хотя...
     Зато на следующий день Оля прикосновением руки излечила девочку-малыша.
Это произошло впервые и почти случайно, и она ужаснулась, не смея отвергнуть
свой новый Божий дар.




     В тот день во дворе, где жила Алла, долго выла собака. Она сошла с ума,
пристально глядя в глаза хозяина.  Что же таилось в глазах этого человека --
никому не было известно.
     Но  Алла  ждала  гостей.  Наконец-то  решилась  пригласить   Ростислава
Андреевича, Короля бытия, и его Друга -- Дальниева Антона  Георгиевича,  при
котором Ростислав  всегда более  тих и разумен  в стихии своего  невиданного
существования.
     Однако так же, как в приход  Ольги,  Станислав был неприступен,  хотя и
общался с гостями на своем уровне.
     Он  совершенно сбил  с толку  Ростислава, утверждая,  что  тот похож на
смерть. Такое Славе не шептали даже черти во время сновидений.
     Дальниев  тем  не  менее  не   был  смущен  потусторонней  развязностью
Станислава и только внимательно его созерцал.
     -- Мы все-таки вернули вам мужа, Алла, -- тихонько вставил Слава, когда
Стасик  вышел  зачем-то  из  комнаты. --  Но дальнейшее  не  в  наших руках,
ей-Богу, я это чувствую. Уж очень далеко ваш Станислав зашел.
     Стасик,  видимо, слышал  последние слова,  потому, когда вернулся, дико
проговорил:
     --  Я не ушел. Я здесь,  я здесь! Здесь  так интересно, на земле. Людей
нет, а существ много. И провалы. Ха-ха!
     Впервые после возвращения  в квартиру Станислав рассмеялся, и его хохот
походил на крик птицы.
     -- Садись, Стас, -- мрачно сказала Алла. И он покорно сел.
     Моментами  Алле казалась, что ярость бытия,  мелькавшая порой  в глазах
великого Славы, заразит ее Стаса и вызовет взрыв или губы его захотят крови,
крови жизни.
     Но спустя  мгновения  чувствовала -- поток идет в  Стаса, но он сам вне
его.  И  Алла  молчаливо, незримо для других плакала, будто, несмотря ни  на
что, Стасик оставался тем, кем был для нее раньше.
     Внезапно Дальниев спросил:
     -- Станислав, скажи, ты знаешь себя, ты знаешь, кто ты? Кто? Скажи.
     Даже губы  Стасика не дернулись,  хотя бы чуть-чуть,  от такого резкого
вопроса. Он сразу, но медленно ответил:
     -- Этого я не знаю и не узнаю никогда. Да и зачем мне знать?
     ...Когда  вышли прощаться в  коридор (Станислав остался  в комнате), на
глазах у Аллы были слезы.
     -- Держитесь,  Алла, -- Дальниев посмотрел на  нее.  -- Претерпевший до
конца... Сами знаете...
     И уже в дверях Дальниев заметил:
     -- Это  не будет продолжаться долго. Скоро  произойдет поворот -- в  ту
или иную сторону...
     ...Алла теперь часто оставалась одна в квартире наедине со Станиславом.
Зеркала упорно молчали. Андрей не выдержал: сбежал.
     --  Это  уже не мой брат,  Алла, -- сказал он вместо "до свиданья".  --
Кому он теперь родня  --  не знаю. Скорее,  таких  существ, родственных ему,
вообще нет в этом мире, во всем этом мироздании.
     И ушел.
     Но все же появилась другая помощь. От друзей. От Ксюши. Она ловила себя
на  том,  что ей становится страшно со Стасом, когда она одна. В голову даже
залезала  иногда  мысль,  что  он вернется в прошлое, которое изменили прямо
перед  его  гибелью,  и  она  увидит прежнего любимого  Станислава,  но  уже
мертвого,  бродящего  по квартире и  отраженного  в зеркалах в  виде живого,
живого Стасика, которого она познала в первый год их любви.  Но любовь стала
казаться ей полным безумием, наказанием Божиим за разделенность...
     Только обезумевший от событий Толя, муж Ксюши, упорно твердил ей:
     --  Терпи,  терпи  и  забудь  о  себе  на  время...  Сам  же  Толя  уже
окончательно потерял свой практицизм.
     Но сердечко  Аллы порой замирало,  когда она открывала  дверь в комнату
Стаса:  вдруг  поворот, и  не в ту  сторону, состоялся и она  увидит  вместо
своего  Стасика  какое-то уму непостижимое существо,  жуткое не агрессией, а
своей внезапно раскрывшейся, как бездна, сутью...
     Но Стасик пока оставался Стасиком.
     И все  же это происходило молнией, моментами. Очень помогали друзья  --
приходили Лена и Сергей, Ксюша, ее Толя и еще другие, даже дядя Валя, хоть и
пропойца. Ночевали и верили.
     Дни шли как на надежной лодке, но в океане.
     И  вдруг в  один  мрачновато-уютный  день  раздался телефонный звонок и
голос  Лены провозгласил, что пора Алле  немного рассеяться метафизически  и
подвернулся  глубинный  случай: мы  приглашены на  чтение,  причем  какое --
читать будет Царев, свое. А что свое? Ведь он из непредсказуемых.
     Оказалось, приглашены Лена  с Сергеем, Алла (но  без Стасика, так лучше
для  него).  Будут Дальниев  и  Филипов,  Ростислав.  Вероятно, кто-то  еще.
Встреча  назначена на завтра,  на чьей-то  даче, недалеко,  в  районе Мытищ.
Следовательно, состоится чаепитие в Мытищах, но мистическое. Один Царев чего
стоит.
     На  следующий  день  они  отправились   в  путь.  Со  Стасиком  остался
полуобезумевший, но ответственный Толя со своей Ксюшей.
     Лена   с   Сергеем  и   Алла   добирались   с  пересадками,   в   толпе
измученно-спешивших людей. Лена видела тем не менее, по глазам, по ауре, что
где-то  в  глубине, в тайне, в закрытых  уголках души  зреет у  многих новая
невиданная Россия. И дети  тоже  были участниками этой незримой тайны --  не
все, конечно, но встречи с грядущим были.
     Наконец они приехали. Лесной участок, довольно великий, скромный домик.
Оказалось, что дача -- одного из друзей Царева, он отсутствовал, и Царев был
хозяин.
     Уже вечерело, но тьма почему-то наступала быстрее обычного. Их встретил
Антон  Георгиевич. "Я так  и думала -- Дальниев уже здесь", -- шепнула самой
себе Лена.
     Но  он  провел их не в дом, а  в  уголок  сада, где за  устремленными в
темные  облака елями и  соснами они увидели  стол, стулья  и  тихие  силуэты
людей. Среди них  был Царев, а  на столе, видимо, лежала рукопись. "Сразу --
чтение. Без  всяких ненужностей. Погружение  --  и точка. Это по-нашему", --
подумала Лена.
     За столом она  также заметила Ростислава  и  двоих незнакомых (даже  по
духу) людей. Все-таки  состоялся  предварительный странный разговор, но  эти
двое все время молчали -- и  когда знакомились, не  произнесли ни звука.  Ни
Лена, ни Алла так и не узнали их имена. Были они в черном.
     "Но  как же здесь  читать -- темно", -- удивилась  Лена. И сразу возник
свет. Рядом висел фонарь.
     Аллу  захватила аура всего этого. "Здесь то и не то вместе, -- подумала
она. -- Почему эти двое молчат? По  их виду не скажешь, что  они немые, да и
глаза пронзительно-ледяные, далеко понимающие. Кто они?"
     Царев открыл рукопись.  "Это небольшая повесть", --  сухо заметил он. И
его голос стал владеть всеми.  Начало ошеломило Лену. Речь шла о том, что на
землю опустилась, как туча  из  невидимого,  новая реальность, уничтожившая,
закрывшая все то,  чем жило человечество  в своем сознании  до сих  пор. Все
исчезло, провалилось,  ушло --  память  об истории,  прежняя духовная жизнь,
искусство, наука, культура, даже язык и  способ мышления.  Новая реальность,
спустившись  на  землю, отстранила все,  даже сновидения. Но  немного  людей
осталось, и осталась их душа -- ее остаток, ее глубь, непонятная, незнаемая,
и  надо  было  жить,  начинать все сначала,  а  главное -- понять новую,  не
постижимую прежним  умом реальность,  а  может  быть,  непостижимую  вообще.
Прежнее человечество кануло в бездну. И то, что осталось, уже не могло иметь
с ним почти ничего общего. Эти люди барахтались в непостижимом, как слоны на
луне.  Но  все  же  была  какая-то  возможность вступить в  контакт  с  иной
реальностью, пробудив  не угасший  ум, а нечто безумно-новое в своей душе. И
главное -- не убить, не сожрать друг друга в спустившейся тьме.
     С этого и началось действие...
     Повесть   вызывала  тревогу,   бесконечную  тревогу,   поднимающуюся  с
неведомого дна души.
     Лена  сосредоточенно  следила и за глазами Царева.  Это  был уже другой
Царев.   Никакой  непредсказуемости,  а  холодный,   сжатый  в  одну  точку,
нечеловечески  волевой  взгляд  творца.  Его глаза,  казалось,  бесповоротно
изменились,  словно  вышел наружу  новый  Царев  --  поднявшийся над  землей
исследователь  неведомого. Нашедший  средства через  язык  выразить то,  что
недоступно языку. Каждое слово жалило своим  намеком,  уводило туда, где уже
не  было ничего, кроме расплавленной магмы души, кроме возгоравшихся язычков
пламени иной реальности.  Герои  повести метались, и по мере  этого  метания
превращались в иные существа. Так длилось еще полчаса. Можно ли было все это
выразить, это иное?
     Внезапно Царев остановился. В его глазах сквозило холодное торжество.
     Возникла пауза.
     И Дальниев резко спросил:
     -- Вы собираетесь это публиковать?
     -- В своем роде, -- тихо ответил Царев.
     -- Это никто не поймет, Всеволод Петрович, -- негромкий голос Дальниева
звучал  из  темноты.  --  Если Данте могут  сейчас  понять всего лишь кучка,
ничтожное число людей, то это не поймет никто. До конца даже я. И, вероятно,
вы сами. Вы лишь знаете одно -- что вас вело, когда вы писали это.
     --  Антон Георгиевич  прав. В  середине  чтения  возможность  понимания
текста  рушится,  --  проговорила  Лена. --  Мы  чувствуем что-то  страшное,
уничтожающее наше сознание, но не больше...
     -- Если можно было  бы войти  в эту иную, новую реальность, -- внезапно
прервал Филипов, -- это был бы конец,  нас просто не было бы  ни здесь,  ни,
может быть, нигде...
     Лицо Царева оставалось  недоступным.  Два молчаливых субъекта, сидевших
около него, сохраняли пустоту и тишину.
     -- Все нити оборваны, текст превращается в безумие Богов, -- прошептала
Алла.
     Один  из молчавших тоже что-то  прошептал -- еле доходивший до сознания
звук сжимал сердце.
     -- Всеволод  Петрович, вы открылись, --  спокойно произнес Дальниев. --
Спасибо. Но что делать с текстом?
     --  Опубликовать,  --  холодно  ответил  Царев,  медленно  встал,  взяв
рукопись, и зажег ее.
     Все остолбенели.
     -- Это единственный экземпляр, -- нечеловечески отстраненно сказал  он.
-- И вот так  я его публикую. Рукописи прекрасно горят. Но мысль -- никогда.
Вы все знаете,  что этот текст, его основа, сохранится на невидимом плане. И
когда придет время, он воплотится снова и будет действовать, сметая... Когда
и где -- неважно.
     Рукопись,  брошенная на землю, быстро пожиралась огнем, но пожиралась с
каким-то безумием, как будто сам огонь сошел с ума.
     Царев улыбался.
     Было ясно, что никакие комментарии не нужны.  Алла  с ужасом посмотрела
на Царева, ей показалось, что перед ней уже не стоит человек.
     Молчаливые  вдруг   трепетно,  задушевно  пожали   руки   гостям.   Они
оставались. А Царев сразу ушел в глубь дома.
     В Москве все гости этого чтения разошлись.
     ...Алла с трудом открыла дверь  в  свою квартиру. Толя и Ксюша, видимо,
уже спали. Алла прошла к себе и вдруг увидела свет в комнате Станислава. Она
решилась войти.
     Станислав лежал на кровати, горел ночник, видно было, что он только что
проснулся.
     --  Алла,  --  сказал он  вдруг  своим  давним, хорошо  знакомым  ей, с
прежними интонациями  голосом,  --  что со мною было, что  произошло? Где  я
существовал, я почти ничего не помню, не знаю! Где же ты была? Алла, что все
это значило?




     Эпилог

     Возвращение Станислава вызвало скрытую вибрацию и дрожь по  всей тайной
Москве. Но прежде,  чем эта дрожь распространилась,  Стасик сам  приходил  в
себя в своей квартире.
     В ночь  его  возвращения  только  Алла была  свидетельницей  того,  что
Станислав впал в прежнее свое состояние, стал тем, кем он был, хотя...
     Они сидели друг против друга в креслах, рядом, глаза в глаза.
     Алла не решалась  раскрывать ему то, что происходило,  пока  его искали
здесь,  на  этой  земле, в  этом мире. А  он  настойчиво  спрашивал ее,  что
произошло. Алла ответила наконец:
     -- Пожалуй, тебе самому лучше  знать,  что с тобой произошло. Мы просто
нашли тебя в деревне...
     -- Но я  ничего не помню,  Алла, -- пробормотал Станисдав, глядя на нее
не вполне безумными  глазами.  -- Я знаю только:  что-то  мелькало, какие-то
лица, куда-то меня вело... Главное  помню: все было  чуждо, все, все, но еще
ужасней  -- почти  постоянное  ощущение, чувство, что  я, моя  душа  точнее,
вот-вот провалится в  немыслимую черную  Бездну, из которой нет  возврата...
Провалишься -- и  тогда конец всему, что есть... душе, уму,  концу мира даже
-- всему конец... В этой бездне ничего нет постижимого...
     -- Ты это ясно чувствовал, тебя что-то толкало туда?
     --  Да,   но  была  невидимая  стена...  которая  охраняла  все-таки...
Чуть-чуть... Хрупкая стена... Но если бы не она, меня бы не было  нигде... И
еще: я бродил по какому-то бредовому  миру, хотя  на первый  взгляд  это был
обычный  город, но мое восприятие все меняло...  Да, и часто  на горизонте я
видел  сияние, которое  охватывало полнеба,  отрешенно-жуткое  сияние цвета,
которому нет аналогов на земле... Цвета, которого нет...
     --  Стасик, Стасик! -- Алла вдруг истерически вскочила с  кресла. -- Но
ты вернулся, ты жив,  ты прежний!!! Значит,  все  в  порядке!!!  Давай  жить
снова!!!
     -- Давай, давай, -- проговорил Станислав лихорадочно и тоже встал. -- Я
рад, что вернулся. Я хочу жить!
     Алла словно обезумела в лучшем смысле:
     -- Пойдем гулять, в город, в Москву, вместе, пусть ночь...
     Они в экстазе ошеломления выскочили на улицу.
     -- Ты узнаешь, узнаешь!  Это -- Москва, твой  город,  великий город, --
шептала Алла, прижимаясь к Станиславу.
     --  Да, да, я  узнаю,  --  отвечал  Стасик. -- Это не  чужой город, это
Москва. Мне хорошо, все в порядке.
     Станислав,  как  после  десятилетней  разлуки,  смотрел  на  улицы,  на
пространство, родившее его...
     -- Ты любишь меня? -- вдруг спросила дрогнувшим голосом Алла.
     --  Да,  да,  конечно,  -- подхватил Стасик, с  абсолютно  человеческим
чувством. -- Кого же мне еще любить, кроме тебя?! Ты -- моя жена...
     Они  погуляли немного,  опьяневши  от того, что случилось, и опомнились
уже дома, в постели. И отдались другому опьянению, и  все было у  Станислава
как у человеков -- словно и не  бродил долго  в неведомом мире и не зазывала
его в себя Черная Бездна.
     Утро  превратилось  в  настоящий праздник.  Ксюша  в  первый  момент не
выдержала:  чуть не упала  на пол от изумления. А потом -- поцелуи, поцелуи,
Стасик, родная сестра, Толя...
     -- Гитара нужна, гитара, -- бормотал Толя. -- Я хочу спеть.
     Постепенно  все  улеглось.   Надо  было  вводить  Станислава  в  жизнь,
хлопотать, оповещать друзей...
     Андрей  примчался, не  поверил своим ушам,  что Стасик -- прежний, но в
уме поверил. Выбежал на  улицу -- и расцеловал первых  встречных. На вопрос:
почему?  он   отвечал:  брат   умер,   а  сейчас  пришел  обратно.  Прохожие
одобрительно кивали головой.
     Лена шепнула  Алле,  что  все-таки надо  быть настороже: мало  ли чего,
реальность-то стала причудлива... Глядишь, и напроказит опять...
     Сергей только твердил: "Мы молились за вас..."
     Но  о морге и всем прочем, непознаваемом, решено было молчать,  чтоб не
трепать нервы  Станиславу, а заодно  и психику. "Неизвестно еще, как он себя
поведет,  если   узнает,  что  по  некоторым  предположениям  он  умер",  --
волновалась Ксюша. Да Стасик  теперь и не требовал особых объяснений:  нашли
так нашли. Чего же боле?..
     Стасику объяснили, однако, что появились новые друзья. Первым, конечно,
представили  Данилу  Ле-сомина.  К тому  же от  него  ждали глубинной оценки
случившегося.
     Стасик встретил Данилу крайне дружелюбно.
     А  когда Алла  и Лена оказались с Данилой втроем  на  кухне, Данила дал
оценку:
     -- Алла, его вернула та же сила, которая вела его в ту заброшенную, вне
Всего,  Тьму, которую он называл  тебе Бездной. Вела и  вернула без  всякого
личного отношения к нему --  как вихрь подхватывает человека  и  выбрасывает
его  вдруг в тихое  место.  Все  мотивы,  почему,  отчего  и так  далее,  --
бессмысленны, ибо это  слишком далеко от ума и от  людей. Только она и могла
его вернуть... Он вернулся,  это ясно, и думаю,  больше  не будет подхвачен,
ибо такие  случаи уникальны,  это аналогично лучам, которые проходят  сквозь
Реальность, сами не имея к ней никакого отношения.
     С этим трудно было не согласиться -- и Лене, и Алле.
     Перешли в гостиную, и  тут ворвался Слава Филипов, мощный своим бытием.
В руках его  был огромный букет  цветов,  и он вручил их Стасику,  поздравив
его.
     --   Я  знал,   знал...  --   выкрикивал  Слава  и,   осмотрев  Стасика
пронзительно-обволакивающим взглядом,  заявил:  --  С ним  все на  уровне...
Бытие не ушло... Алла, вина, вина! Если нет амброзии, то хотя бы вино!
     Стасик выпил за милую душу, покраснел и повеселел.
     Тем временем по разным углам в Москве происходило параллельно и другое,
пусть и более  обычное.  К примеру, дикий скандал возник  в одной московской
школе,  где  директрисой  была  ведьма.  У  нее в  восьмом классе  скопились
экстрасенсы, мальчики и девочки, эдак на тридцать процентов класс состоял из
таких, включая небезызвестную Дашу, племянницу Лены.
     Детишки  эти  превратили жизнь класса  в  сумасшедший  дом, предвидения
сыпались  за предвидениями, и дети уже перестали  понимать, где сон,  а  где
явь,  где тот свет,  а где  этот,  будущее путали  с  настоящим. Предвидение
будущего не простиралось, правда, особенно далеко, иногда всего  на  час-два
вперед,  как  у  диких  львов,  например. Но ералаш  получился значительный.
Учительницу биологии, приверженку материализма, уложили в сумасшедший дом, а
потом в нервную  клинику.  Возникали  и  судебные  разбирательства,  которые
тонули  в  неразберихе. Кончилось  дело  тем,  что  класс  расформировали, а
директрису повысили: отправили служить в Министерство образования.
     Впрочем, все это еще носило более или менее безобидный характер.
     Круче  произошло с бедной Любовь  Петровной, с Самой.  Не выдержала она
общения с  нечеловеческими  силами, и  контактерство обернулось  психическим
якобы заболеванием, которого ранее в  природе не существовало и по отношению
к которому, следовательно,  не было ни обозначения, ни диагноза, ни лечения.
Впрочем, никакое оно не было "заболевание", но от этого было не легче.
     Нил Палыч первый  искренне  испугался,  когда  пришла к  нему  весть  о
подлинном  возвращении  Стасика в нормальное состояние.  Он все лепетал, что
этого не может быть, и даже расплакался.
     И эту весть  он  решил  донести  до Любовь  Петровны. Но невинно-жуткие
глаза  его  расширились, а  квазибессмысленный взгляд потух, когда он увидел
Саму, Любовь Петровну. Она лежала на диване, дочь ухаживала за ней. Впрочем,
ухаживать  было  не  за   кем.   На  человеческом  уровне  Любовь   Петровна
отсутствовала. Состояние ее ума было неописуемо.
     Все, что с ней происходило, Нил Палыч не мог  даже  выразить в терминах
патологии невидимого мира.
     Он  сник и  исчез.  На  следующий  день  Нил  Палыч укатил из  Москвы в
неизвестном  направлении.  Впоследствии   говорили,  что  он  обнаружился  в
Латинской Америке и надолго там застрял. По ночам ему снились иногда, наряду
с письменами майя,  глаза  Любовь  Петровны,  те, которые он  видел  в  свое
последнее  посещение ее  квартиры.  Впрочем,  это  уже не были глаза  Любовь
Петровны, Самой. О ее дальнейшей судьбе не знала даже потаенная Москва.
     Зато Олечка Полянова нежно и трепетно  отличилась.  Лена  сводила  ее к
небезызвестным  Потаповым с  их воющим и мрачнеющим  не  по дням, а по часам
Мишей. Сколько Миша  ни сдерживал себя, а злые мысли рождались в его голове,
как потусторонние мухи  в помойной яме.  И  кто попадался  ему на глаза, тот
получал удар судьбы, ни с того ни с сего.
     Родственник  Оли православный  священник отец Георгий  наставил ее, как
обращаться со своим необычным даром, не впадая в гордость,  и благословил ее
на встречу с Мишей.
     Оля  помолилась,  Лена  и Алла тоже,  и  вместе они вошли  к Потаповым,
предварительно договорясь. Миша  остервенело взглянул на Олю и  вдруг затих.
Оля, собственно,  ничего  и  не  делала  --  просто  райская чистота ее души
настолько явственно обнаруживала себя, настолько  светилась, что Миша затих,
потом  что-то промычал, и внезапно вся мутная злоба бесьего порождения стала
выходить из  него.  Ненавистные  мысли  исчезли  вместе  с их источником.  В
последний раз он только успел непроизвольно укусить свою матушку--и это было
все.  Он  излечился. Не  то  что  злые  мысли совсем  покинули  его  бедную,
полупомойную голову -- нет, он не  очистился целиком, но они возникали реже,
а главное, потеряли свою силу. Больше  они  никому не причиняли вреда. Никто
не падал, не ломал себе руки, не проваливался Бог весть куда.
     Потаповы со слезами на глазах впоследствии благодарили Олю, когда стало
ясно,  что  зло ушло,  перелетело в другие  сферы.  Оля,  конечно, ничуть не
гордилась, ей становилось даже страшно от того, что она такая. Страшно не за
себя, она просто страдала, что другие простые люди так не могут.
     ...Довольно  странная  судьба  опустилась  на  бедного  Парфена,  того,
которого посетили Данила и  Степан в первые дни своего знакомства. От своего
несжигаемого  бурного представления,  что этот  мир  --  всего  лишь ошибка,
Парфен совсем одурел.  Но  он убеждался все более  и  более, что  такое  его
представление  -- истинная правда, но именно от  правды он  и  сходил с ума.
Данила  всегда  угрюмо  говорил  о  нем,  что  Парфен  совершенно  не  понял
знаменитого  изречения:  "Познай  правду, и  ненависть к  ней  сделает  тебя
свободным", иными словами, повторял Данила, Парфен стал рабом правды, ибо не
знал, что  за  любой  истиной  кроется  другая истина, еще более великая, но
менее постижимая, чем первая... и так далее.
     Данила сам советовал Парфену как следует оглядеться  вокруг, но тот  не
внимал. В конце концов Парфен стал считать ошибкой  самого себя. Этого он не
смог  вынести и сбежал, бросив дом. След его потерялся, но поговаривали, что
он все-таки  нашел успокоение  и дошел  до  смирения своего  ума, оказавшись
где-то в глуши, около старинного монастыря...
     Между тем в Москве неумолимо шло время.  Лена вдруг чуть  не сходила  с
ума  от любви и сострадания к окружающим людям,  пусть  и случайным. Алла же
побаивалась,  что  внезапно  вынырнет  кто-то  из  непредсказуемых  и  опять
проникнет к Станиславу. Его охраняли как могли. Но непредсказуемые шли своей
дорогой.  По тайной Москве пронеслась  весть,  точнее слова самого Небредова
Корнея Семеновича, что "мы еще покажем себя и убедим  всех, а пока  временно
уходим на дно: придет срок, и вы ахнете".
     И непредсказуемые действительно ушли в глубь Москвы, откуда о них -- ни
слуху  ни духу. Не появлялся  на поверхности ни нежный  Левушка  Лемуров, ни
лихой Влад Руканов. А Волков вообще исчез -- говорили, что укатил  в дальнее
зарубежье. К Цареву, разумеется, все это не относилось -- после чтения, слух
о котором  разросся, все потаенные поняли, что "непредсказуемость" его  была
только  маска,  а об его истинном  лице после  того чтения  никто  не мог  и
думать. "Не  для  мыслей он создан, этот Царев", --  сурово  бормотал о  нем
бродящий Степан.
     ...И в тот день, когда Степан произнес эти  слова, Митя на краю дачного
поселка   приближался  к  одиноко   заброшенному  домику   своего   давнего,
загадочного и скрытого от  посторонних  глаз друга Ильи Семенова.  Друг этот
заигрывал с небытием и потому скорее был бывший друг.
     Митя и сам не понимал, почему туда идет. Вся  эта история со Стасиком и
его почти неописуемым состоянием как-то поколебала ум Мити, и ему захотелось
к чему-либо  прильнуть. Он просто  стал терять ориентиры, даже в бегстве  от
самого себя.
     ...Вечерело. Раза два Митя обошел  вокруг дома,  не  решаясь постучать.
Домик-то был  относительно  хиленький, забор -- тоже, и проще было заглянуть
сначала в окно. Но в  окне была одна тьма. Митя, нагнувшись, различал только
странные еле двигающиеся тени.  Но одно окошечко было слегка приоткрыто. Как
раз в ту комнатку, где у стены спиной к окошечку сидел  Илья. От  всего дома
веяло такой пустынностью и  безразличием к тому, что на земле и вокруг,  что
впечатлительный  Митя содрогнулся до пояса. Ему показалось, что мир -- умер,
а есть только этот дом, погруженный в небытие и тьму. В приоткрытое окошечко
Митя  смертельно  боялся заглянуть  и  остановился  рядом,  затаив  дыхание.
Внутренне  он  не знал теперь,  от кого бежать -- от себя или от этого дома,
переселившегося в смерть. И вдруг он услышал пение. Это пел Илья.
     ...Оно  было ни  на  что  не  похоже,  это  пение.  Не  было  слов,  но
безумно-таинственные звуки  были,  не  знаемые на  земле,  от  которых  Митя
внезапно  стал медленно  холодеть. Он  стоял как вкопанный, а  безграничный,
бездонный холод медленно  охватывал его, двигаясь вверх  по телу, к  сердцу.
Такова уж была эта песня Ильи -- песня небытия  и смерти, и  тихие звуки  ее
превращали все  живое  в холодный  сгусток  погибели  земной жизни.  Мертвая
тишина этих звуков убивала наповал.
     Митя все понял и решил  бежать. Однако  ноги,  закоченев, не двигались.
Усилием воли он  пробудил в себе вечного  бегуна, того,  кем он был на самом
деле.  Это  позволило  ему сдвинуться с  места  -- чуть-чуть,  немного,  ибо
мертвые звуки  замораживали дух,  и еще  мгновение  -- и все,  конец,  но  в
последний момент мастерство бегуна спасло Митю.
     ...Он бежал так, как  никогда не бежал  от самого себя. Полями, дачами,
автомобильными дорогами, мимо многоэтажных  построек -- он мог долго бежать,
и по мере бега  Митя очухивался, холод ушел  из всех клеток тела,  а  он, не
веря  своему  спасению, визжал: "Я нашел сам себя... Я все понял... Теперь я
буду бегать  не  от себя, а от небытия... Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!"  И  он бежал,
ловкий  в этом  деле. А потом уснул, рухнул  на пол в квартире подмосковного
своего приятеля, который впустил его и решил, что Митя сейчас "в чуде".
     Что  касается  Лютова, то  он  улетел в далекую  страну.  Летел  ночным
рейсом,  в  самолете было  немного  пассажиров.  Лютов  поглядывал иногда  в
иллюминатор и часто бормотал: "Где же Петя?..  Где Петя?.. Где  Петя?.. Петя
где?!"  Появилась  луна,  и  ему  показалось,  что  Петя  может  быть   там.
Приземление прошло благополучно.
     ...Тем временем в Москве жизнь продолжалась. У Аллы, собственно говоря,
была не  жизнь, а праздник.  Стасик прямо  не по  дням, а по часам врастал в
земное  существование. Хотя  хлопот в  связи  с этим  было предостаточно.  О
возвращении,  к примеру, в  институт, где  его похоронили, не  могло быть  и
речи.  Директор  вообще  все отрицал:  и жизнь  Станислава,  и  его  смерть.
Водитель,  который  должен был  везти  на кладбище Станислава или  человека,
похожего на него, вздрагивал при  одном  упоминании о Стасике.  Но поскольку
Алла и Лена были связаны и с  Интернетом,  на компьютере Станиславу устроили
надомную работу в этой сфере. Человек  явно  врастал. И хохот его становился
нормальным, и пел он по-человечески.
     Но все-таки небольшие  странности оставались, точнее случаи. К примеру,
однажды на улице Ксеня и Алла буквально на минуту оставили Стасика одного --
и сразу, в  тот  же момент, перед ним возник  человек  не совсем постижимого
вида, и Станиславу показалось,  что этот полунепостижимый  подмигнул  ему --
хотя Стасик лица его почему-то не разглядел.  Да было ли  у него лицо? И еще
Стасику  почудилось, что в его  собственном уме  мелькнула мысль незнакомца:
"Как это вы умудрились вынырнуть?"
     Вопрос явно был обращен к Стасику.
     Тут  же  интуитивно  Алла  окликнула  его,  Стасик  обернулся...  Потом
взглянул опять -- но незнакомец исчез, словно его и не возникало.
     "Случаи" бывали, но ничего не рушилось, в конце концов.
     Но Аллу удивляло,  что и среди  их  соседей по квартире, у  обывателей,
проще говоря, вдруг тоже стал  заходить  ум за разум. Впрочем, муссировались
только слухи, и  то в связи с  началом эры Водолея. Одна  старушка напротив,
очень интеллигентная, уверяла, что  конца  света не  будет,  но  перемещения
будут  огромные. В конечном итоге  время будет бегать взад и вперед,  взад и
вперед, и всякое понятие о жизни тогда перевернется вверх дном. А еще раньше
будут  такие  открытия  и  такой  разгул  диких перемен везде  и  всюду, что
половина человечества не поймет, что происходит, впадет в детство и отупеет,
став бессмысленным.  Одна четверть рода человеческого сойдет с ума, а другая
четверть -- приспособится и станет существовать. Слухи обрастали догадками.
     Дядя  Валя,  вернувшись  из  глубокого  запоя,  так  ошалел  при   виде
возвращенного Станислава, что бросил  пить.  Завываниям не  было конца. Дядя
Валя  же  упорно твердил, что ежели обыватель завыл, то неведомых  перемен в
этом столетии, в этой новой эре не миновать.
     Время неожиданно стало красться медленно, как  подземный  крот.  Каждый
день приносил что-то до боли значительное.
     Вдруг Лене  позвонил  Дальниев,  причем  по делу, и  надо  было  с  ним
встретиться.  Лена назначила  Ленинградский  вокзал.  Хаос, жизненное  тихое
безумие и дикий непонятный  уют  вокзальных кафе нравились ей. В метро, пока
ехала,  все  время  попадались родные глаза.  Среди  мешков,  среди  грязи и
скорченных  бомжей  Лена  и Дальниев  нашли друг друга. Все  было путем, они
именно так и хотели увидеться, пусть даже просто по делу, без всякой видимой
мистики.
     Решили  поговорить   в  диком  кафе  напротив.   Пошли.  И  вдруг  Лена
вздрогнула: она увидела проходящего мимо,  как будто он был на луне, Царева.
Он был рядом.
     Лена, вне всего, подошла и несуразно пробормотала:
     -- Вы?.. Вы здесь... Вы?
     -- Да, это я, -- услышала Лена. Подошел и Дальниев.
     Внезапно Лена отшатнулась, поглядев на лицо Царева. Это уже  был не тот
Царев, который, далекий  от всех прежних непредсказуемых, читал свою мрачную
повесть  о  судьбе человеческого  сознания... Тогда  его  лицо  носило черты
пророка и гения...
     Сейчас  перед  ними  снова  стоял другой  человек.  Может  быть,  с его
последним лицом... Иными словами, это было уже иное  существо.  И  последнее
лицо  Царева  выражало  Смерть  Света.  Во   всяком   случае,   именно   это
почувствовала  Лена  и  потому отшатнулась.  Лицо этого "существа", великого
Царева, немыслимо бледное, было пронизано уходящим Светом.
     Дальниев молча отвел Лену в сторону. А Царев и не заметил этого.
     Они прошли в кафе. В углу пели сибирские песни пьяные... И вообще здесь
было ощущение Сибири -- темной и могучей.
     Наконец,  поставив чашки  с кофе,  Лена прервала  молчание  и  спросила
Дальниева:
     -- Антон Георгиевич, что это было? Что было в нем, в Цареве?
     Дальниев холодно ответил:
     --  Единственным  аналогом  того, что  мы увидели  в  нем,  может  быть
умирающий Свет Абсолюта. Состояние Царева символизирует, точнее, отражает на
микроуровне этот будущий  процесс. Когда все кончено и  все миры, видимые  и
невидимые, уходят  в свое  Первоначало,  в  Абсолют, в  Бога в  Самом  Себе,
последним "умирает", уходит туда же Свет Абсолюта, на котором зиждутся миры.
Вы  сами  знаете, что потом. Невыразимо  длительный,  слова здесь бессильны,
период  "вечного"  покоя, до  нового проявления,  манифестации  Абсолюта, до
совершенно нового творения, основанного уже на совершенно ином принципе, чем
Свет Разума... Ибо Бог в Самом Себе бесконечен... Лена ужаснулась:
     -- Это понятно. Но почему в нем? Пусть аналог. Он же человек! Он-то при
чем! -- вырвалось у нее. -- Кто он?
     Дальниев вздохнул:
     --  Мы  не простые существа, Лена, очень не  простые. Приходится с этим
смириться.  Я  удивлен, но не  настолько, чтобы  падать в обморок.  Царев на
самом деле оказался неким блуждающим чудом...
     Лена  оглянулась  вокруг. Песня  в  углу  звучала до истерики надрывно.
Радость охватила ее.
     -- Да, да, мы не простые... Но кто же мы?
     --  Забудем на  время  о Цареве.  Все нормально,  -- улыбнулся сам себе
Дальниев. -- То ли еще будет. Давайте быстренько о нашем деле.
     "Дело",  касавшееся  удачного проекта  работы,  было решено  за  десять
минут. Лена согласилась с проектом. "Я подключу Сергея", -- добавила  она, и
они  снова  мгновенно вернулись  к  обычному  для  себя,  к мистике, поэзии,
бездне...
     В конце разговора Дальниев предупредил:
     -- Ради Бога, не  говорите Станиславу о "зазоре", о выпадении из миров.
Ни одного самого далекого намека. И передайте это Алле.
     -- Вы  все-таки  считаете,  что  именно  это  было  главным  в  истории
Станислава? -- спросила Лена.
     -- Очень похоже  на то. Только забудьте о безнадежности, о том, что для
существа, попавшего  в этот вид бездны, нет выхода. На уровне  человеческого
разума, может быть, и нет, но по  существу должен быть.  Знаменитые  слова у
Данте "Оставь  надежду всяк  сюда  входящий" --  ложные,  ибо надежда бывает
всякая, в том числе и непостижимая для человека. Я не говорю об исключениях,
в человеках всегда попадаются исключения... Тот же Царев, к примеру...
     Лена улыбнулась и кивнула по направлению к углу:
     --  Пора  и  нам,  Антон  Георгиевич, что-нибудь спеть  вместе  с ними,
заунывно-надрывное и темно-могуче-сибирское...
     На этом и закончилась их встреча.
     И они  ушли  с  Ленинградского  вокзала, причем  Лена  вдруг неожиданно
загрустила  о Петербурге,  словно Петербург был необходим Москве, словно эти
города были  мистические  сестры, несмотря  на  всю  свою  несхожесть.  "Эх,
прокатиться  бы сейчас к  Гробнову  да повидать его  навсегда",  -- подумала
Лена.
     Гробнов  действительно  был  в  Петербурге,  в  своем   родном  городе.
Последнее время Владимир Петрович чувствовал, что пора, пора, пора...
     Тайные манускрипты, о которых никто не знал, даже самые близкие друзья,
лежали рядом, в его спальне, точно он повенчался с этими древними неведомыми
символами, открывающими путь...
     Но  главное  происходило  не в  книгах,  пусть  и  неведомых,  а в  его
сознании. Его практика была чудовищна, невероятно-огромна по своей задаче. О
ней никто не знал, кроме его учителя.
     Гробнов был абсолютно уверен, что не только в этом мире, но и вообще во
всем этом Творении -- он неуместен. Неуместен в принципе и тотально.
     Что привело  его к столь  радикальному выводу?  Его душа была настолько
огромна, что ювелирно точный ответ на  такой вопрос  невозможен. Он полагал,
что не только  его земная жизнь, но и предшествующие  его существования были
нелепостью, страшной  больной химерой -- и ничего более.  Но это  еще только
четверть беды, с этим можно  было  бы смириться  и  жить нелепо  и больно до
конца всех времен. Три четверти падало на то, что не имело непосредственного
отношения к его  пребыванию здесь --  и  суть состояла  в том, что ему  было
просто не по  себе быть в этом Творении.  Радикально  не по  себе,  до такой
степени, что он грезил о так называемом метафизическом самоубийстве, хотя на
самом  деле  это никаким самоубийством не пахло, а являло собой прощание  со
своей душою и полнейший уход в Первоначало, вплоть  до  принципиально нового
Творения. Это было пассивное Освобождение, бесконечно-неописуемый Покой, без
сновидений,  Покой  в  Океане   до  нового  пробуждения,  полный  расчет   с
предыдущим.
     Но именно  на  это новое пробуждение, а вовсе  не  на  странный  Покой,
Гробнов и уповал.
     Поэтому вся его практика, чтение тайных манускриптов  и были рассчитаны
на  такой  исход.  Все  остальное,  даже Институт  исчезновения, оказывалось
маской.
     Между тем  Лена, пораженная встречей с Царевым,  сама  не  зная почему,
позвонила в Питер Гробнову и еще одному близкому ей духовно человеку  о том,
что, видимо, Царев едет в Питер, она видела его на Ленинградском вокзале...
     Гробнов, который  много слышал о Цареве  в Москве, но не  встречался  с
ним, отнесся к  этой  новости с некоторым интересом,  но в целом равнодушно.
Питерский же приятель Лены -- запил.
     Интуиция Лену не подвела: Царев действительно приехал в Петербург.
     В  один  хмурый  питерский  день  Гробнов вернулся  домой из  Института
исчезновения (И И. -- как он его называл) в довольно мрачном сосредоточении.
Чего-то не хватало в его глобальных планах. Предаваясь медитации,  он  вдруг
взглянул на часы. В  это время раздался звонок в дверь. Он открыл. Перед ним
стоял  человек, высокий, худой, с непомерными  глазами.  Гробнов взглянул на
его лицо и оцепенел. Интуиция Владимира Петровича  сработала  четко,  и ритм
сердца стал холодным как лед.  И тогда  на лице незнакомца появилась улыбка,
жуткая,  еле  заметная,  но  предназначение  ее  проникло  во  все  существо
Гробнова.  Это  была  даже  не  улыбка,  а  немыслимый  сигнал из  какого-то
неизмеримого далека.
     -- Вы все поняли? -- тихо спросил незнакомец. -Да.
     -- И до свидания тогда.
     Гробнов  захлопнул   дверь  в  холодном  мраке,  обливаясь  непонятной,
безумной, всеторжествующей радостью. "Наконец-то, наконец-то! -- мелькнуло в
уме Гробнова. -- Это не  только сигнал,  но в  его улыбке заложено все, чего
мне  недоставало. Это было послание  мне. Его лицо и, главное, погруженная в
тайну улыбка, ее смысл, сейчас понятный мне. Теперь -- все, все сказано, все
расставлено по  местам.  У  меня  есть  Хранитель для  такого путешествия  и
исчезновения в  непостижимом  Первоначале. Исчезновения, но  не до  конца...
Пусть  все остальное  во мне сгорит, погибнет... Кроме  зерна, спящего целую
вечность зерна... Пора, пора начинать великий уход. Все подготовлено".
     Царев покинул  квартиру Гробнова  и будто  невидимо бродил по туманному
Питеру, то  исчезая  в его  туманах, то  появляясь опять. Великий  город как
будто нянчил своего гения -- Царев был  родом оттуда, -- не желая  отпускать
его в неведомые измерения...
     Ровно через месяц Гробнов  ушел из этого Творения. Во всяком случае, он
был  убежден  в  этом.  Ушел,  потому  что свое присутствие  тут  он  считал
неуместным.
     А в  тайной Москве по-прежнему лилась иная жизнь. На краю Москвы в один
из  нежно-загадочных дней дремал около  пня Степанушка. На пне сидел Данила.
Это  было как в  том месте, когда в начале лета они  познакомились необычным
образом. Тот  же  лесок, та же полутьма  там,  рядом с  женственным  светом,
пробивающимся сквозь листву.
     Степан дремал по-своему, упиваясь изгибами своего  сознания  и  в то же
время умудряясь внимательно слушать своего Данилу.
     Тот говорил и себе, и Степану:
     -- Я в просторы около черной дыры не пойду  пока, Степан. Зимовать буду
в Москве. Потянуло меня что-то на изыск. Статьи о древних тайнах, к примеру,
теперь у меня многие  журналы берут.  Надо, надо дать  о них  понятие.  Люди
здесь,  я  обнаружил,  хорошие,  особенные. Это  меня  твои Лена  и  Алла  в
потаенную московскую жизнь затянули. Жить можно и здесь по-нашему.
     --  А квартира есть тут?  -- вдруг  сквозь  дрему спросил заботливый  о
друге Степан. -- А то у  меня угол-то есть.  Меня и Лена с Сергеем, и все их
друзья, все они,  опекают,  и  рисую  я временами  от  избытка. Они  и  тебе
помогут.
     Данила расхохотался от таких речей Степана.
     -- Спасибо, Степан.  Обо мне беспокоиться нечего. А  от  квартиры я  не
отказывался никогда. А во время путешествий, сестра у меня есть, она за всем
следила...
     -- Это хорошо, если сестра, а у меня сестры нет, одно облачко.
     И Степан  посмотрел в  небо.  Там  было облачко,  и  он запел. И  своим
уходящим умом он погрузился в созерцание.
     -- Свое сознание-то видишь? -- ухмыльнулся Данила.
     --  А чего мне,  кроме  него,  родимого, видеть?  --  словно  проснулся
Степан.
     --  Но  провалы,  провалы нужны, туда,  туда,  в  бездну,  в  незнаемое
никому... -- чуть не выкрикнул Данила.
     -- Куда ж я без провалов и бездн денусь? Без них мне жизни нет.
     Помолчали. Когда Степан вышел из себя и глянул одним глазом  на Данилу,
Лесомин предложил пивка. Выпили по-российски. Закусили.
     -- Я так думаю, Даниил, -- тихо заговорил Степан, и глаза его сделались
такими большими, будто заняли все  лицо.  --  Вот некоторые из наших уходят,
улетают Бог весть  куда, в тот свет, к примеру, по  отношению к нашему этому
свету. Далеко уходят, одним словом.  А зачем далеко  идтить?  Здесь ведь так
хорошо, у нас в Рассее,  Москва велика,  а мы же  с тобой  и  Рассею  тайную
обживали в свое время как следует.
     Даниил выпил и склонил почему-то голову.
     -- Ты прав, конечно, но мы им не  судьи. Пускай летят себе с Богом. А у
нас  здесь большие  дела  назревают. Все будет  меняться, и  наше  тайное  и
великое  выйдет  наружу.  Потому  я  и  решил  раскрывать  то,  что  скрыто,
просвещать, кто вместит.
     Помолчал, а затем прошептал почти:
     -- Нам,  Степанушка, вместе здесь надо быть,  со всеми дружками нашими,
пока  потаенными. И не побоюсь сказать,  зреет  что-то, зреет. А  если на то
будет согласие, то такое произойдет. У нас люди совершенно лихие по уму...
     И  оба  они  вздохнули, выпили  и  побрели  к  автобусной остановке.  В
автобусе Данила толкнул Степанушку в плечо:
     -- Ты посмотри, Степан, в глаза мальчика напротив. Неужель не видишь...
     Степан ахнул, взглянув. А он, вообще-то говоря, редко ахал, и то только
когда глядел внутрь себя.
     Наконец сошли на остановке.  Степан помахал рукой: "Я месяцок подремлю,
Данила,  а  потом  заведусь.  План  есть". Даниле  же  надо  было съездить в
Петербург всего на один день. Чтобы заглянуть там к своему  другу одному, по
поводу манускрипта. Решил он его добыть и  перевести: Данила  Юрьевич, одним
словом, входил в изощренно-интеллектуальную жизнь потаенной России.
     На следующий день он уже оказался в Питере. Манускрипт был  представлен
и скопирован. Но прежде, чем возвращаться в Москву,  Данила  внезапно  решил
посетить наугад Ургуева, Загадочного.
     Дикая, темная питерская подворотня, родимый хлам, крысы, кошки, длинный
коридор,  и  он  позвонил, постучал, и... да, да, сам Ургуев  впустил его  к
себе. Те  же  обшарпанно-мистические комнатушки и  странно-меняющиеся  глаза
Ургуева. Но  внезапно его  взгляд  застыл. Они сидели друг  против  друга за
столом.  Данила не знал,  что  сказать.  Ему  показалось, что Ургуев вот-вот
пропадет, а  потом  окажется где-то  сбоку,  за окном.  Но Ургуев,  не сводя
неподвижно-застывшего  взгляда  со  стула,  на котором  сидел  Данила, вдруг
громко заговорил. Так  по-особому  громко, что Данила  чувствовал,  что звук
идет со всех сторон. Тем не менее слова были ясные:
     -- Устал я у вас, Данила. По-человечьи думать устал. Это очень тяжело и
несуразно, поверь мне,  мой друг. Словно кирпичи  на  мизинце таскать.  Есть
другие  способы  все  понять.  Я  вот  съезжу  в  Сибирь к  своему  старому,
дореволюционному  еще другу,  человек он, кстати,  только наполовину, и уйду
туда, где мне ясней. И там поработаю, поскребу по мирам...
     -- Жаль, очень  жаль, -- взяв себя  в руки, возразил Данила.  -- У  нас
здесь невиданно.
     -- Согласен. В Расее все невиданно. Я люблю. Но пойму там, у себя. Я на
Рассею еще лучше взгляну, проникну и пойму ее, как вы сами не сможете...
     И Ургуев захохотал. Он никогда не хохотал раньше, и смех его был нелепо
и  бесконечно торжествующим. Он даже подпрыгнул от  радости и  исчез. Где-то
хлопнула дверь. Куда он делся? В ту дверь, в ту стену, или он там по темному
коридору блуждает вне себя от радости?
     Данила встал, немного пошатываясь от всей ауры этой комнаты. В сознании
вдруг возник глаз  Ургуева -- проницательный,  доброжелательно-непостижимый,
застывший от своего недоступного человекам ума.
     "Этим умом он вскрывает суть вещей, суть миров", -- подумал Данила.
     И где-то из темноты раздался голос:
     -- Не просто суть, а скрытую суть всех вещей открывает он своим умом...
Скрытую суть,  Данила  Юрьевич,  а  это совсем  другое, чем  простая суть...
Так-то.
     Данила  улыбнулся и  спокойно  вышел  из комнаты.  Голосу же он помахал
рукой и пробормотал сам:
     -- Мы тоже с усами.
     --  Не  сомневаюсь... --  как эхо  прозвучал  ответ. На улице ему стало
совсем легко и светло. "Но  мы  тоже по-своему познаем об этом скрытом",  --
подумал Данила и опять  улыбнулся, ибо увидел в себе доброжелательный взгляд
Ургуева.
     Через несколько часов Данила прибыл в Москву.
     А на  следующий  день  позвонила  ему Алла  и  объявила,  что  назавтра
назначено   празднество  --  возвращение  Станислава.  И  назначено  оно   у
Дальниева, на его московской квартире, в семь вечера. Приглашен только узкий
круг своих.
     Действительно, к этому времени стало уже совершенно ясно, что Станислав
вернулся и стал нормален. "Он до безумия нормален, до  безумия", -- говорила
Ксюша. Его нормальность чуть-чуть даже пугала Аллу. "Он никогда не был таким
раньше", -- думала она.
     Станислав  вел  себя  тихо,  смиренно,  исполнительно,  голоса  и то не
повышал. "Будешь смирным после такого", -- разводил руками Толя, муж Ксюши.
     Иногда  он  лишь  затаенно  смотрел  в окно на луну. Но  потом закрывал
глазки и ложился спать. И ни одного истошного воя во сне.
     "Это даже  неприлично",  --  хихикала  в  уме  Ксюша. Но  все-таки всех
близких  объяла  радость: какой  ни  есть, а теперь он  с нами и, видимо, до
конца. Его только старательно оберегали от всяких полуфантастических слухов,
проносящихся по Москве.
     Поэтому  Дальниев  предупредил Аллу, чтоб она  со Стасиком  пришла чуть
попозже,  к восьми  часам,  ибо будет у  него тип и с  ним неподходящий  для
Стасика разговор.
     Оттого в семь часов у Дальниева в  гостиной сидели  лишь Ксюша с Толей,
Лена с  Сергеем и "тип". Супруга Антона Георгиевича вместе с сыном уехала на
недельку к бабушке, в леса, погостить.
     "Тип" оказался физиком-теоретиком, весьма  ученым и известным. Речь шла
об ожиданиях, об открытиях. Тем более  сам ученый  уверял,  что  за грядущие
пятьдесят-сто лет мы, то есть ученые,  весь мир перевернем вверх тормашками,
до полной неузнаваемости.
     Но в  данном случае  беседа велась о воскрешении мертвых, в коем ученый
был  почти уверен. Оказывается,  опыты ставились  совершенно невиданные,  на
самом  современном  научном  уровне,  с  добавлением,  может  быть,  скрытых
методов, и результат выходил ошеломляющим: воскрешали. Там и  сям появлялись
недавно умершие  люди, но исчезали,  словно стеснялись своего появления. Все
это подтверждалось справками о смерти, свидетелями, видевшими умерших, и так
далее, и так далее. На фактической  основе, таким образом. Пусть при этом  и
были определенные странности,  точно у воскресших  стало  иное  сознание,  и
вообще вели они себя непонятно. Один не  узнал маму, хотя  она узнала его. К
тому же до них нельзя было дотрагиваться -- ученые не  велели, да они и сами
то возникали, то падали в никуда.
     Ксюша  хихикала от восторга и  подмигивала Лене, пока физик рассказывал
об их исследованиях. Лене-то сразу было очевидно, в чем  дело, и Ксюше тоже.
Но   точку   над   "i"   поставил  Дальниев.   Он  осуждающе   взглянул   на
глубинно-хихикающую про себя Ксюшу и сразу подчеркнул, что дело серьезное и,
может быть, Алексей Дмитриевич введен в заблуждение этими "исследователями".
     -- Но в принципе, -- продолжал Дальниев, -- современная наука подошла к
самой грани,  отделяющей этот мир от  ближайшего, но  уже  иного.  Полностью
стену  между ними  нельзя  разрушить,  но  дыру  в стене,  и  основательную,
образовать можно, особенно если добавить  к естественной науке  еще кое-что,
не  совсем  естественное. И вот  тогда здесь, в  нашем спокойном мире, могут
возникнуть существа,  люди из самого  ближайшего  к нам региона  Смерти, так
называемого Мирового Города, или Столицы Скверны. Никакие это не воскресшие,
как  уверяют  ваши,  Алексей  Дмитриевич,  исследователи,  мало  понимающие,
видимо,  в  традиционных науках  древних, а просто те  из  умерших,  которые
остались  пребывать в  тонком теле, в  энергетической оболочке, вместо  того
чтобы  идти,  как  было  раньше, путем  предков,  то  есть идти  все-таки по
духовной вертикали,  поближе к Царству  Божьему.  Они не  могут так  сделать
потому, что современные  люди  слишком  привязаны к материальному  миру и не
мыслят  себе существование вне  его.  Этот ближайший регион,  Мировой Город,
фактически полуматериален и во многих чертах просто напоминает наш мир, если
не копирует  его.  Конечно,  не  во  всем.  Но  там течет жизнь  понятная  и
приемлемая, казалось,  для  многих  людей нашего  времени, лишенных...  сами
знаете чего.
     Ученый-физик не прерывал его и слушал молча и угрюмо.
     -- Но этот иной, полуматериальный  мир --  фактически  ловушка, капкан.
Выход из  него --  только в  Преисподнюю, потому что  он  отрезан  от высших
миров. Бывают исключения,  но мы не говорим об отдельных существах. Люди там
обречены,  хотя,  может  быть,  многие из них  сначала  считают,  что они --
спасены. Ибо ведь жизнь после смерти продолжается, чего же еще, да к тому же
и не без странной эротики... хе-хе-хе.
     Ксюша тут совершенно не удержалась, и  полуистеричный хохоток прошел по
ее телу. Но она жалела всех, особенно "неспасенных".
     -- Вот если ваши исследователи,  Алексей Дмитриевич, пробили  эту дыру,
то возникали, естественно,  не "воскрешенные",  за  которых  их принимали, а
именно  люди, попавшие после  смерти в  ближайший  к  нам регион. Это значит
только одно: что  ад стал к нам ближе. Такие внезапные появления умерших еще
цветочки,  а  ягодки будут, когда в  стене действительно образуется разрыв и
сюда потечет иная,  потусторонняя  жизнь. Тогда будет катастрофа.  Тем более
если сначала такое  состояние  примут за "спасение". Нормальный путь -- путь
предков,  но   верующих   предков,   или   же  путь   Солнца  --   уже  путь
непосредственного сближения с Богом. А  Мировой  Город  образовался недавно,
когда  зловещие когти  материализма  и бесконечной жажды  этой грубой  жизни
сковали сознание  людей. Они получили  то, что  хотели, не сознавая конечных
последствий.  Впрочем, я  не уверен,  что  ваши исследователи  действительно
прорубили  дыру,  по   моим  расчетам,   немного  рановато,  это   еще  ждет
человечество в будущем, правда, у нас в России невозможное часто становилось
возможным.
     Дальниев закончил.
     Лена и  Ксюша  и не  ожидали иного  ответа.  Но им  было интересно, что
скажет  физик-теоретик  о  своих  авангардных  друзьях.  Его   реакция  была
неожиданной:
     -- Вероятно, вы,  Антон Георгиевич,  правы, --  тихо ответил он. -- Или
тут авантюра,  но  дыма без огня не бывает.  Пусть эти люди не осознают, что
они делают и  куда они ведут,  но это не  просто  так. Они все-таки обладают
силой  и  знаниями,  хотя  и  разрушительными...  Трудно  сказать.  Если  не
авантюра, возможно, какой-то позитив в  этом есть.  Науку не  остановить. Мы
подошли  к самой грани,  люди не знают об  этом, но... Тут  уж  не выдержала
Лена:
     --   Несомненно,   несомненно,  эра   Водолея  грозит   фантастическими
открытиями   и   ошеломляющими   откровениями.   Не   все   из   них   будут
разрушительными,  далеко  не  все.  Мир  радикально  изменится.  Но это ваше
открытие, Алексей  Дмитриевич,  --  путь  в ад под знаменем жизни, счастья и
спасения. Об этом хорошо сказано в одном стихотворении:

     Мне приснится, как в воздух мерлый,
     В ароматец знакомый серный
     И плюют, и гогочут жерла,
     Как ликует Столица Скверны.

     На этом беседа с теоретиком  закончилась. И вовремя. Раздался звонок, и
в квартиру вошли  радостные Данила  Юрьевич и Алла  со Стасиком.  А за  ними
Слава Филипов, адепт высшего бытия. Все свои  бури он оставил теперь позади,
и поток чистого бытия  проходил в  его  сознании как река, которая не  может
исчезнуть. Стало действительно необычайно радостно,  словно спустилось небо.
Хоть пой гимн  радости Шиллера.  Тлен от страшного разговора исчез, улыбался
освобожденный  Стасик, мертвецы  из  Столицы Скверны как  фантомы не выли по
углам,  смеялась Алла,  и  тут  же  был накрыт  стол.  Все  нежное, вкусное,
французское вино -- и все в меру. Больше приглашенных не было.
     -- За что будем пить? -- спросил Дальниев, когда расселись.
     -- За Стасика, конечно, за  Стасика!  Станислав встал,  поблагодарил за
внимание,  раскланялся, даже и не задумываясь, выпил сам... Спустя некоторое
время -- второй тост.
     -- За бессмертие, да, да, за бессмертие!
     Этот тост вызвал к тому же дикую, почти огневую радость в глазах Лены и
Ксюши. Другие были чуть сдержанней.
     Пили немного, ибо внутреннего жара и так хватало  у всех. Потому быстро
возник третий тост.
     -- За Бытие и вечное благо! -- резко произнес Дальниев. -- Вечное благо
не  сама  жизнь,  которая   рано  или  поздно  исчезает,   а  ее  основа  --
неуничтожимое Бытие. Пусть  формы  его  неизбежно меняются,  но  само  Бытие
неизменно! Это и есть вечное благо! За него и выпьем!
     Тост  был принят благожелательно, но  со вздохом.  Вздохнула,  конечно,
Ксюша,  до сих пор  влюбленная  в  свое  тело.  В результате речь  Дальниева
вызвала дискуссию.
     -- Бытие, конечно, высшее благо, и оно от Бога, -- поддержал Сергей.
     Но Данила Юрьевич заметил, обращаясь, правда, к Лене:
     -- Все благо да благо, а где же Бездна и Тайна? Эти слова метафизически
взвинтили всех, словно потусторонний шепот прошел по комнате. Снова возвысил
голос Дальниев:
     -- Да,  да! Но  непостижимые глубины Божества и Его тайны не мешают Его
благости! Это просто разные стороны Бога в Самом Себе!
     Но Данила успел-таки шепнуть Лене:
     -- Не забывайте, Леночка, искательница вечного  блага, что бытие только
надежная  платформа,  не-затопляемая основа  для  погружения  в непостижимую
Бездну! И сама Бездна метафизически выше бытия!
     И все же последнее высказывание Дальниева нашло животрепещущий отклик у
большинства.
     -- За Бытие и  за Бездну!  За их  равновесие! --  воскликнула  Алла, но
голос ее дрогнул при слове "Бездна", и она оглянулась на Стасика. Он молчал.
     Однако Данила усмехнулся при слове "равновесие".
     -- В конце концов, за высшее, бессмертное, вечное Я в каждом из нас! --
заключил Дальниев. -- Пусть оно будет свидетелем и бытия, и Бездны!
     Это с радостью подхватили все.
     Лена  почувствовала,  что   в   комнате   стало   необычно   светло   и
таинственно-счастливо, и благо не нарушало присутствие Бездны.
     Вдруг  все  подошли  к  огромному  окну  в  гостиной.  За  окном  зияло
непостижимо-бездонное московское небо.
     Все временное исчезнет как сон, завеса падет, и останется то, что ближе
к Тайне Бога.

Last-modified: Mon, 31 Oct 2005 08:29:06 GMT

Оцените этот текст: