Юрий Поляков. Красный телефон
---------------------------------------------------------------
ЭРФОЛЬГ-АСТ, 1999
---------------------------------------------------------------
рассказ
Муж любил по утрам. Раз в неделю, обычно в воскресенье, он входил в
Лизину спальню, вынимал из кармана изумрудного шелкового халата красный
радиотелефон, с которым почти никогда не расставался, и клал его на столик
рядом с кроватью -- огромной, новомодно круглой, напоминавшей манеж, из
странной прихоти застеленный хрустящим постельным бельем.
Некоторое время он тихо стоял над Лизой, по ее дыханию пытаясь понять,
спит она или же притворяется. И Лиза старалась дышать ровно, точно спящая,
даже считала про себя, чтобы не сбиться: раз, два, три -- вдох, раз, два,
три -- выдох.
Постояв над ней, муж снимал халат -- и его волосатая нагота отражалась
повсюду, даже на потолке, в бесчисленных зеркалах, делавших спальню похожей
на балетную студию. Втянув в себя немалый живот и поигрывая подзаплывшими
мускулами, он некоторое время любовался своими отражениями и принимал позы,
вроде тех, что принимают на подиуме бугристые участники состязаний по
бодибилдингу, или по "телостроению", как поправил бы нас, насквозь
проамериканизировавшихся, старик Даль.
Когда-то, служа еще в ГРУ, муж усердно занимался восточной борьбой, а
до этого, в военном училище, -- биатлоном. Тело давно уже разъелось и
обрюзгло, но остался этот свойственный спортсменам мнительный нарциссизм: от
мужа всегда разило кремами, дезодорантами и прочими пахучестями. И чем
крепче он накануне пил, тем ароматнее благоухал утром.
Лизу это страшно раздражало. Ей казалось, вся их огромная квартира,
занимавшая целый этаж элитного дома и некогда принадлежавшая кандидату в
члены Политбюро, пропахла кремами и одеколонами. И еще ее просто бесило то,
что тело мужа было покрыто клочковатой черной порослью и весь он со своими
большими ухоженными усами а ля Ницше напоминал огромного ризеншнауцера,
которого хозяева, решив сэкономить на парикмахере, остригли собственноручно
и крайне неравномерно.
Налюбовавшись собой, он обычно ложился рядом с ней и, нежно разобрав ее
длинные густые волосы, начинал осторожно щекотать Лизу за ухом. Когда-то в
детстве у него была любимая сиамская кошка, а другим видам нежности муж с
тех пор, видимо, так и не обучился. Свой первый любовный опыт он обрел в
коротких, наступавших после долгого казарменного томления курсантских
увольнениях в город, когда женщину приходилось брать быстро и неожиданно,
как вражьего "языка"...
У Лизы от этих "заушных" ласк вдоль спины пробегали противные мурашки,
и она делала вид, будто никак не может проснуться, втайне надеясь, что вдруг
зазвонит этот красный мобильный телефон, и какая-то очередная катастрофа в
мире бизнеса заставит мужа спешно одеться и умчаться на своем бронированном
джипе в окружении толстоплечих охранников. Неприятности, надо сказать, у
него случались довольно часто и он мог целыми днями -- к Лизиной радости --
не показываться дома, а если и появлялся, то его обычная немногословность
превращалась в тягостное молчание.
Впрочем, красный телефон, на Лизиной памяти, не звонил никогда, в
отличие от другого -- черного, вечно верещавшего, как недоколотый поросенок.
Но черный телефон муж не брал с собой в ее спальню ни разу за два года их
совместной жизни.
Они познакомились, а точнее впервые увидались, на устричном балу, куда
Лизу пригласил знакомый журналист, все никак не решавшийся сделать ей
предложение, потому что пока еще не развелся с третьей женой, а со второй
никак не мог не доделить имущество и детей. Лиза к тому времени уже почти
выжила из сердца свою первую неблагодарную студенческую любовь, отгородилась
от нее несколькими постельными историями, об одной из которых было даже
стыдно вспоминать. И ей вдруг страшно захотелось замуж, так иногда жутко, до
судорог в желудке хочется попробовать увиденный в какой-нибудь цветастой
телерекламе неведомый заморский фрукт. Тут-то и появился в ее жизни
поседевший в дурачествах журналист.
Они весело болтали, запивая устриц очень приличным шампанским, когда
Лиза вдруг почувствовала на себе чей-то тяжкий взгляд. Она оглянулась:
громоздкий усатый человек, стоявший по другую сторону стола, смотрел на нее
исподлобья. На нем был великолепно-строгий смокинг и огромная клоунская,
зеленая в горошек бабочка: на бал просили явиться с обязательной смешной
деталью в туалете. Лиза, например, повесила на шею детское ожерелье из
пластмассовых лягушат, а журналист со свойственной его профессии прямотой
нацепил полумаску, изображавшую то, что обычно прячут почти от всех, на
крайний случай -- под фиговым листком.
Усатый человек смотрел ей в глаза с такой тоской, что Лиза смутилась и,
отвернувшись к своему журналисту, звонко засмеялась, как будто услышала от
него удачную шутку. Но смех ее оказался совсем не к месту, так как
журналист, передвинув полумаску на лоб и сделавшись похожим на очень
неожиданного единорога, неряшливо, со всхлипами наверстывал устриц. Лиза,
скрывая смущение, тоже взяла в руки шершавую раковину со студенистым
тельцем, дрожащим в перламутровой лунке.
-- Неужели вам нравятся моллюски? -- Вдруг громко спросил незнакомец,
глядя теперь не на Лизу, а на ее спутника.
И стало ясно, что он тяжело пьян. Тем не менее, голос у него был
приятный, даже бархатистый, но при этом совершенно лишенный оттенков, как
это случается у людей, давно уже занимающихся синхронным переводом. Кстати,
позже выяснилось, что первое впечатление Лизу не обмануло. Когда один наш
большой политик в демократическом усердии разболтал на переговорах в Штатах
целую разведывательную сеть, ее будущего мужа чуть ли не в мешке с диппочтой
переправили домой. Воспользовавшись всеобщей неразберихой, он сразу и
навсегда ушел из "Аквариума", сказав, что готов горбатиться на умных
мерзавцев, но на дураков -- никогда. Конечно, в более вразумительные времена
никто бы уйти из Системы ему не позволил. Но была Перестройка.
Несколько лет он зарабатывал на жизнь изнурительным синхроном на
переговорах отечественных жуликов и американских проходимцев, пока однажды
не понял: в разворовываемой стране бизнесменом быть гораздо легче, чем
синхронистом. К тому же, за три года он узнал столько дорогостоящих секретов
и бесценных деликатных подробностей, что добыть стартовый капитал проблемы
для него не составило. Конечно, могли и убить, но не зря же он столько лет
был "аквариумистом".
-- Наверное, человек, вскрывающий себе в ванне вены, чувствует примерно
то же самое, что эта устрица! -- Еще громче сказал пьяный незнакомец и
показал вилкой на пустые раковины, действительно чем-то напоминающие
ванночки. Лиза, всегда ценившая в мужчинах остроумие, даже если оно брезжило
в черной пьяной шутке, искренне улыбнулась такому неожиданному сравнению и
уже собиралась ответить. К примеру, так: "Ах, как бы нам по ошибке не
слопать какого-нибудь устричного Сенеку!" Но журналист вдруг засуетился,
снял полумаску и довольно грубо повлек Лизу в сторону, шепча ей на ухо:
-- Не заговаривай с ним! Умоляю!! Это страшный человек. Помнишь, на
прошлой неделе нашли банкира, зарезавшегося в ванной. Это из-за него. Я
точно знаю!
...Муж перестал щекотать Лизу за ухом и приступил ко второму этапу
супружеских ласк. Этот второй этап Лиза про себя называла: "Мороз-воевода
дозором обходит владенья свои". Дело в том, что во время дозорного
обхождения холодные мурашки превращались в твердые пупырышки гусиной кожи и
покрывали уже все тело.
-- Гусенок, ты спишь? -- спросил муж монотонным голосом, точно в
десятый раз переводил все тот же осточертевший эротический фильм.
Эта монотонность тоже страшно раздражала Лизу, но ей не оставалось
ничего другого, как издать томный звук счастливого пробуждения и сладко
потянуться с закрытыми глазами.
Проклятый красный телефон молчал!
На следующее утро после устричного бала было воскресенье, и Лиза хотела
выспаться всласть, но ее разбудил ранний звонок в дверь. Поначалу она даже
решила, будто это журналист, с вечера намекавший на то, что готов сделать
важное признание и далеко идущее политическое заявление. Однако журналист
ожидался только к обеду. Открывать, как обычно, пошла мать, с которой Лиза
делила крошечную двухкомнатную квартирку в Орехово-Борисово.
Еще до того, как ошеломленная -- с округлившимися глазами и шумовкой в
руке -- мать влетела к ней, Лиза почувствовала: происходит нечто
необыкновенное. Комната вдруг стала наполняться летучей розовой свежестью,
словно за стеной была не завешенная одеждой и заставленная обувью прихожая,
но -- дурманящая огромная оранжерея. Полуголая, Лиза выскочила в прихожую --
и попала в розовый сад!
Розы на долгих стеблях в огромных перевитых лентами корзинах стояли
везде -- на полу, на тумбочке, на стульях. Они были и сливочно-белые, и
бархатно-бордовые, и шелково-алые, и акварельно-желтые, и вообще какого-то
странного голубовато-розового оттенка, какой встретишь разве только на
замысловатой коробочке из-под китайского чая. Розы были всякие: тяжело
распустившиеся, почти распавшиеся; только-только начинающие приоткрываться,
похожие на плотно скрученные рулончики; наконец, были и тугие, заостренные
бутоны, напоминающие девичьи сосцы.
-- Это от кого? -- восхитилась Лиза.
-- А я думала, ты знаешь, -- подобрала губы мать.
-- Да я же понятия не имею!
-- Может, от твоего журналиста? -- с надеждой спросила мать.
-- Ну, что ты! Он же бедный и жадный...
Кстати, журналист после устричного бала навсегда исчез из ее жизни, а
когда она шутки ради позвонила ему -- он испуганно повесил трубку. Зато у
него, как передавали общие знакомые, объявилась вдруг новенькая "девятка" и
завелись деньги на выпивку. Он даже перестал рыскать по фуршетам и
презентациям, а стал угрюмо и одиноко напиваться каждый вечер в ресторане
Домжура.
Лиза заглянула в самую большую корзину и увидела длинный конверт -- в
нем была записка, всего одно предложение:
"А Я ВЕДЬ СОВСЕМ НЕ ТАКОЙ УЖ И СТРАШНЫЙ!"
И тогда она поняла, от кого эти цветы. Чтобы не показать волнение, Лиза
принялась с преувеличенным вниманием разглядывать розу -- огромную,
темно-красную, безвозвратно раскрывшуюся, даже начавшую подвядать.
"Интересно, для розы все шмели одинаковые, или же есть какой-то один,
которого она все время ждет и без которого не может жить?" -- думала Лиза,
перебирая пальцами нежно-мясистые, влажные лепестки, пробираясь все глубже в
сердцевину цветка. Ей казалось, что роза невольно и благодарно вздрагивает
от ее прикосновений.
-- Кто он? -- Жалобно спросила мать.
Лиза невольно вздрогнула всем телом, открыла глаза и увидела сначала
его усы, нелепо-пышные, с желтоватой кромкой от табака. Потом они
встретились взглядами, и муж плотно сомкнул веки, продолжая жесткими
пальцами бродить по ее телу, покрытому гусиной кожей. Он был похож на
слепца, настырно читающего свою пупырчатую книгу. Лиза вздохнула и запустила
пальцы в мужнины волосы, еще мокрые и тщательно начесанные ради сокрытия
ранней лысины. Она взлохматила их и острыми посеребренными коготками
осторожно впилась в его затылок. Он застонал и спрятал лицо у нее на груди.
Красный телефон безмолвствовал.
За две недели до свадьбы (но о ней в ту пору еще и речи не было) "форд"
с шофером привычно стоял внизу, под окнами, уже не вызывая старушечьих
пересудов и косых взглядов безработных дворовых парней. Лиза задумчиво
рылась в шкафу, перед зеркалом прикидывая, как бы из двух своих приличных
нарядов, нескольких юбок и блузок, а также трогательных фамильных украшений
изобрести что-нибудь новенькое. От него подарки она принимать отказывалась
наотрез, хотя денег, которые он платил за один лишь ужин в дорогом ночном
клубе, хватило бы на платье, от которого все подружки-учительницы в лицее
замертво попадали бы прямо на порогах классных комнат.
Ему эта щепетильность казалась странной, а ей странным казалось то, что
он за два месяца их знакомства не сделал ни одной попытки даже подобраться к
Лизиному телу. Все ее прежние знакомые, включая журналиста, начинали именно
с этого, причем с такой непосредственностью, точно они женские доктора и
стесняться их совсем не надо. Кстати, именно поэтому Лиза отказалась от
заманчивого предложения пойти секретаршей-переводчицей в солидную фирму с
хорошей зарплатой и гарантированными выездами за рубеж. Вице-президент
фирмы, совсем еще мальчишка, попытался проверить Лизины деловые качества
сразу же после собеседования, прямо на кожаном кабинетном диване, и был
очень удивлен, получив по прыщавой физиономии.
Журналист, услышав ее возмущенный рассказ, засмеялся и показал
хранившуюся у него в бумажнике забавную вырезку из рекламного раздела
"Московского комсомольца": "Интеллигентная блондинка (27\172) с языком ищет
место в приличной фирме. Интим не предлагать, а требовать!!!"
В результате, Лиза осталась преподавать английский в лицее -- так
теперь называлась обычная школа с обвалившимся фасадом и учителями,
донашивающими строгие преподавательские костюмчики, купленные еще на закате
советской власти. Но даже и здесь обсыпанный перхотью директор, вызвав Лизу
как бы по делу к себе в кабинет, все норовил, нервно облизывая губы,
положить руку на круглое колено молодой учительницы.
Лиза прикинула к груди шелковую блузку с кружевным воротником и увидела
в зеркале мать:
-- А ведь ты его не любишь!
-- Зато ты отца любила. И что от всего этого осталось?
-- Память о счастье...
-- Вот именно -- вечная память!
-- И ты еще осталась...
-- Ну а раз я осталась, надо как-то жить. Знаешь, ты была всю жизнь
бедной, но счастливой, а я буду несчастной, но богатой. Потом мы сравним,
что лучше!
-- Только будь осторожной -- не заводи детей, пока не убедишься, что с
ним можно жить... хоть как-нибудь!
-- Пока он не давал мне никакого повода быть осторожной.
-- Вот поэтому и будь осторожной!
Муж лежал, уткнувшись лицом в Лизину грудь, всей своей неподвижностью
прося ее о помощи, и она повела коготками по его шее, плечам, спине,
пояснице, словно дразня покалываниями больного, обессиленного, но еще
способного на ярость зверя. Он и в самом деле был нездоров. Вскоре после
окончания училища его отправили в Африку -- инструктировать в джунглях
каких-то дружественных папуасов, мстивших за своего президента, свергнутого
и съеденного лет десять назад. Перед ответственными акциями всем
инструкторам давали специальные стимуляторы, чтобы не спать по несколько
ночей, а еще делали прививки, чтобы не подхватить какую-нибудь тропическую
заразу. И они, молодые дурачки, припрятывали таблетки да ампулы, а потом, на
отдыхе, в подмосковном военном санатории, хвастались побочным эффектом --
неутомимой мужской состоятельностью -- перед медсестричками и случайными
потаскушками. После тридцати это обернулось приступами черной тоски и
совершенной плотской никчемности. Но зато он никогда не простужался и
понятия не имел, что такое грипп.
Честно говоря, Лизу эти приступы не очень-то и тревожили. От нескольких
досвадебных поцелуев у нее осталось только равнодушие да кисловатый табачный
привкус на губах. Неприязнь появилась позже, и она хорошо помнила, в какой
именно момент это произошло.
Свадьбы, собственно говоря, у них не было. После мендельсоновского
марша, пропиликанного раскормленными грибоедовскими скрипачами, и нескольких
обязательных бокалов шампанского он поручил своему угрюмому компаньону,
единственному участнику церемонии со стороны жениха, развезти погрустневшую
Лизину мать и удивленных подруг-учительниц по домам. А сами молодожены
отправились в аэропорт, сели на самолет, перенеслись в Амстердам и поднялись
на борт теплохода "Астра", отплывавшего в круиз вокруг Европы. У них была
огромная каюта-люкс с гостиной, кабинетом и спальней, где стояла широкая
привинченная к полу кровать. Впервые за все время их знакомства он, теперь
вот вдруг ставший ее мужем, был без радиотелефонов -- без черного и даже без
красного.
Теплоход тихо отстал от причала. Пока они ужинали в еле заметно
покачивающемся ресторане, огни города канули в черную воду -- и только
непотопляемая лунная дорожка, извиваясь и дробясь, стелилась за кормой.
Потом муж плескался в ванне, а Лиза лежала под душистой простынью и без
особого трепета ждала его выхода, пытаясь из своего небольшого женского
опыта сопрячь для первой брачной ночи что-нибудь сдержанно-нежное, как еще
совсем недавно из нескольких старых нарядов она старалась составить нечто
новенькое для вечера в клубе. Нельзя сказать, что она в те минуты не
испытывала к мужу никакого влечения, но это был не порыв, а некое
подневольное любопытство.
Он вошел -- от его влажного разогретого тела поднимался легкий парок --
и Лиза, впервые увидев эту клочковатую черную поросль дурно остриженного
ризеншнауцера, сразу же почувствовала внутри себя, в том месте, где обычно
теплится нежность, ноющую неприязнь к мужу. А его неестественно вздыбленная
плоть (он, как потом выяснилось, сделал себе специальный укол) вызвала у нее
только ужас. Первая ночь превратилась в мучительство, как, впрочем, и все
последующие ночи вокруг Европы. Утром, умываясь, она неизменно находила в
пластмассовом ведерке аккуратно завернутые в туалетную бумагу пустую,
надломленную ампулу и одноразовый шприц.
-- Ты болен? -- Спросила Лиза, когда он, отмучив в очередной раз ее и
себя, курил в постели.
-- Если усталость это болезнь, то -- да, болен, -- ответил он обычным
монотонным голосом.
-- Может быть, пока ты не поправишься, нам надо быть осторожными?
-- Не волнуйся. Детей у нас не будет...
-- Ты совсем не можешь без этих ампул?
-- Я не могу без тебя...
Когда они вернулись из свадебного путешествия, муж с головой ушел в
бизнес, а она, уволясь из лицея, стала вести жизнь изнеженного домашнего
животного, которого иногда выводят погулять в дорогие магазины и рестораны.
Лиза, ненавидя себя, смотрела по телевизору все знойные сериалы, а потом по
телефону они с матерью обсуждали какое-нибудь новое сумасбродство доньи
Хуаниты или очередную выходку Мэнсона -- только бы не говорить о другом, о
главном. Иногда в гости к молодоженам захаживали компаньон мужа, молчаливый,
урковатый парень, и его жена, вертлявая особа с мозгами, умещающимися на
кончике языка.
Первое время муж пользовался теми же ампулами и еще какими-то
таблетками, но потом врачи строго-настрого запретили, понадеявшись (как это
все чаще делает медицина по мере своего развития ) на природные ресурсы
организма. Лизу даже пригласили на особую беседу. Вальяжный ухоженный
сексопатолог, с мужским интересом оглядывая жену своего пациента, объяснял,
какой она должна быть нежной и нетребовательной, чтобы сохранить и упрочить
семью. Но это было совсем нетрудно: неприязнь поселилась в ней где-то рядом
с желанием, они даже иногда как бы перетекали друг в друга, но чаще все-таки
неприязнь вытесняла желание и холодно торжествовала.
Он посмотрел на Лизу из своего тоскливого далека и потянулся рукой за
халатом. Ей вдруг стало жалко мужа, она остановила его руку и положила к
себе на грудь, досадуя на предательскую гусиную кожу:
-- А помнишь, как нам было хорошо тогда, в круизе? -- вдруг мечтательно
соврала она.
-- Да?
-- Ты был сильный и нежный!
-- Да, припоминаю...
-- А помнишь запах океана? Океан пах тобой! -- Лиза почувствовала себя
романтично-похотливой героиней знойного мексиканского сериала.
-- И тобой, -- ответил он.
Лизе показалось, что голос мужа стал другим -- исчезла эта бесившая ее
бесстрастность синхрониста и появилось что-то живое. И еще она вдруг
почувствовала, как впервые за эти два года неистребимая ноющая неприязнь,
растворяется в теплой наплывающей нежности.
-- Скажи, -- спросила она, -- о чем ты подумал, когда в первый раз...
ну... когда мы стали вместе?
-- "Когда мы стали вместе", -- он как-то особенно произнес это
неуклюжее словосочетание и, улыбаясь, повторил, -- "когда мы стали вместе",
я подумал о том, что объятья любимой женщины отличаются от объятий
нелюбимой, как небесный нектар от поддельной "хванчкары"...
-- А ты что -- пробовал нектар? -- совершенно серьезно спросила Лиза, в
изумлении глядя на мужа, никогда не отличавшегося разговорчивостью, а тем
более красноречием.
-- Пробовал! -- ответил он и привлек ее с порывистостью нетерпеливого и
уверенного в себе любовника.
В это время зазвонил красный телефон.
Муж удивленно пожал плечами, резко отстранился от Лизы и, откинув
крышечку микрофона, приставил аппарат к уху. Несколько секунд он слушал
молча -- и его лицо постепенно становилось желто-серым, как у ракового
больного.
-- Но ведь ты же говорил, что все предусмотрено! -- Его голос снова
сделался вялым и монотонным. -- Как это ни одной царапины? А водитель?
Понял...
Стоп! Стоп, я сказал... Бесполезно... Он не простит, даже если мы на
коленях будем перед ним ползать... Нет, от него не спрячешься...
Говоря все это, муж встал и, неловко перекладывая телефон из руки в
руку, принялся надевать халат. Лиза внезапно поймала себя на том, что в его
кустистой черной поросли, так ее всегда раздражавшей, есть даже какая-то
возбуждающая трогательность. Смысл звонка до нее все еще не доходил: муж
часто ругал по телефону своего компаньона, обещал даже как-то прогнать его.
-- ...Нет, этого я давно не боюсь, еще с Африки... -- бесцветно говорил
он в красную трубку. -- Бумаги у меня в порядке. Осталось сжечь кое-какой
мусор.
Тебе тоже советую. Времени у нас в лучшем случае до вечера... Прощай!
Муж захлопнул крышечку телефона и, отражаясь в зеркалах, медленно пошел
к двери. На пороге он обернулся и сказал очень тихо:
-- Ничего не бойся -- тебя никто не тронет. И постарайся, гусенок, хоть
раз в жизни попробовать нектар!
Больше она никогда его не видела.
---------------------------------------------------------------
Copyright ╘ 1999 ЭРФОЛЬГ-АСТ
E-mail: erfolg1@cityline.ru
Last-modified: Sat, 14 Apr 2001 21:31:03 GMT