офессор. -- Кстати, как ваше имя? -- Иван, -- ответил я. -- Это надо было узнать прежде всего, -- сказала Катя. -- Очень хорошо, Иван, -- проговорил профессор, -- очень хорошо. Меня вы знаете, Катю тоже. Это моя мать Агнесса Ивановна, а это супруга Мария Викторовна. Я встал и поклонился. -- Видите?! -- торжествующе воскликнул профессор. -- Все принимается в штыки. Из всего делается спектакль -- шутовство, возведенное в принцип. Нам ничего не надо, мы все сами знаем! -- Да что же ты на него набросился? -- рассмеялась Мария Викторовна. -- Это принципиальный вопрос, Маша, -- сурово сказал профессор. -- Я, мы, наше поколение хочет знать, ради кого мы жили и боролись. В чьи руки попадет воздвигнутое нами здание?! -- А что вы, собственно, беспокоитесь? -- поинтересовался я. -- Любопытно было бы узнать, молодой человек, те принципы, по которым вы намереваетесь существовать в обществе, -- спросил, в свою очередь, Кузнецов. -- Да принципы самые несложные, -- ответил я. -- Секрета тут никакого нет. Хотелось бы иметь приличный оклад, машину, квартиру в центре города и дачу в его окрестностях, хотя бы небольшую. Желательно, чтобы все это появилось как можно скорее. Да, еще... Поменьше работать. Согласитесь, что работа не самое веселое занятие... При этих словах профессор подскочил и зашагал по кухне, бросая на меня уничтожающие взгляды. Невозможно описать возмущение, охватившее его. Он долго не мог вымолвить ни слова. Остальных членов его семьи мое заявление тоже очень озадачило. Меня просто смех разбирал, когда я смотрел на их постные физиономии. Кажется, только на Катю вся эта сцена не произвела никакого впечатления. Наконец Кузнецов снова уселся за стол и, остановив царственным движением руки супругу, норовившую вмешаться в разговор, сказал: -- Допустим! Допустим, что материальные блага необходимы, и в этом нет ничего предосудительного. Но все же надо заслужить их, то есть приложить какие-то усилия, и усилия немалые. Никто не подарит вам за красивые глаза ни машины, ни дачи. Нужно трудиться, работать, овладевать знаниями. Нужно не покладая рук создавать материальные и духовные ценности. Нужно развивать производство и двигать вперед науку. Падать от изнеможения и найти в себе силы встать после этого. Вот тогда красивый легковой автомобиль станет хорошим и заслуженным вознаграждением. Если... Если, разумеется, вы хотите получить его честным путем! Последние слова он произнес тоном, исключающим всякие сомнения на мой счет. Я выждал небольшую паузу, дав возможность профессору сорвать аплодисменты бабки, совершенно обезумевшей от восхищения, после чего спокойно сказал: -- Какую мрачную картину вы нарисовали. Тогда уж лучше без машины... Лучше пешком ходить, чем падать от изнеможения. -- Вот! -- победоносно завопил Кузнецов. -- А иначе, мой юный друг, никак, никак, никак не получится! -- Почему же? -- невинно спросил я. -- А если жениться? К примеру, обольщу вашу дочь, женюсь на ней -- и дело, можно сказать, в шляпе. Катя прыснула, а ее домочадцы остолбенели. Кузнецов явно не ожидал такого оборота. -- У вас и связи имеются и денежки водятся! -- Тут я подмигнул Марии Викторовне. -- Не захотите же вы сделать несчастною жизнь единственной дочери. Прошли те мрачные времена, когда бесноватые феодалы выгоняли детей из дому. Найдете же вы возможность и в институт меня пристроить, и потом тепленькое местечко выхлопотать, и квартирку купите. Что вам стоит? Напишете лишнюю книжку -- и готова жилплощадь. -- Я сделал паузу, посмотрел прямо в глаза Агнессе Ивановне и рявкнул что было мочи: -- А?! Агнесса Ивановна, а?! Бедная старуха вздрогнула и открыла было рот, но так ничего и не сказала. -- Вон! -- закричал профессор. -- Вон! -- Сеня, Сеня! -- бросилась к нему Мария Викторовна. -- Успокойся! -- Безобразие! -- наконец-то выговорила Агнесса Ивановна. -- Зачем вы так, Иван?! -- сказала Мария Викторовна, пытаясь удержать мужа. -- А что вы сами к нему пристали? -- вступилась за меня Катя. -- Во-он! -- Безобразие! Тут началось подлинное безобразие. Профессор схватил меня за шиворот и стал выталкивать в прихожую. Я сопротивлялся, как мог, вцепившись в косяк дверей, но он, конечно, был здоровее, да еще эта Агнесса Ивановна все щипала меня за пальцы. Кончилось тем, что меня вышвырнули в прихожую, а оттуда я вылетел на лестничную клетку. За мной последовала моя куртка, и дверь захлопнулась. Я стал одеваться, прислушиваясь к крикам в квартире. Вдруг дверь опять открылась, но я уже сиганул по лестнице вниз, опасаясь кулачной расправы. Катин голос остановил меня. -- Вань, постой! -- кричала она. Я замер на первом этаже, готовый спасаться бегством в случае подвоха. Появилась Катя. Она была растрепана, но глаза ее сияли. В руках она держала белый пакет.. -- Вот здорово! -- сказала Катя. -- Ничего хорошего не вижу, -- сказал я. -- Еще на работу сообщит... -- Не сообщит. Вот тебе рукопись. -- Она протянула мне пакет. Я взял его, проверил содержимое и кивнул. -- Куда ты сейчас? -- спросила Катя. -- В редакцию. -- Знаешь что, дай мне свой телефон. Я позвоню тебе вечерком -- расскажу, как и что. Я пожал плечами, как будто мне было все равно, и продиктовал номер. -- Ну, я побежала, -- проговорила Катя. -- Ой, что там делается! Потрясающе! -- Она поднялась на несколько ступенек и обернулась ко мне. -- А ты смешной, -- сказала она, -- Ты мне нравишься. Мамы дома не было. На столе я нашел записку: "Ваня, я на родительском собрании. На плите -- котлеты. Разогрей. Целую. Мама". Я пошел на кухню, посмотрел на котлеты, но есть не стал и вернулся в комнату. Зазвонил телефон. -- Позовите, пожалуйста, Ивана. По голосу я узнал Катю. -- Это я, Катя. Привет. -- Привет. -- Ну, как дела? -- Все нормально. -- Чего там отец твой? -- Да ничего, в порядке. Покричал, конечно, немного, а потом успокоился. Мама сказала, что ты оригинал. -- Серьезно? -- Да, ты, как ни странно, ей очень понравился. Так что ты не волнуйся, на работу тебе отец не будет звонить. -- А чего мне волноваться? Я лицо не ответственное. -- Ага, ты скорее лицо безответственное, -- засмеялась Катя. -- Но все равно не хотелось, чтобы у тебя были неприятности. -- Спасибо. Ты что завтра делаешь? -- спросил я. -- Утром учусь, а вечером ничего вроде. -- Может, встретимся, сходим куда-нибудь? -- Давай. Во сколько? -- На Маяковской, у памятника. Подгребай часикам к семи. Устроит? -- Устроит. Я повесил трубку. На улице уже совсем стемнело. Далекие и близкие огни заполнили черный проем окна. "Что-то матери долго нет", -- подумал я. В голове опять заварилась какая-то каша. Вдруг стало грустно. Захотелось что-нибудь немедленно предпринять. Я достал из шкафа свой лучший костюм, сшитый по случаю выпускного вечера, и белую рубашку. Одевшись, включил магнитофон и подошел к зеркалу. Левую руку я поднес ко рту, как будто в ней был микрофон, правой, поддерживал воображаемый шнур. Поймав ритм мелодии, я стал покачиваться, беззвучно раскрывая рот. Стены комнаты расползлись, пол провалился куда-то, и, выброшенный на сцену огромного концертного зала, я под рев многотысячных зрителей исполнил самую популярную песенку года. Исполнил под восторженный свист покоренного зала, чувствуя, как тысячи глаз размылись слезами безумного обожания. И я, заключенный в перекрестке софитов, торжествовал победу над этой исступленной вакханалией... Звонок в дверь прозвучал, будто выстрел в спину. Словно застигнутый на месте преступления, я бросился к магнитофону, выключил его, и тишина обрушилась на голову, как поток холодной воды. Взволнованный, я открыл дверь и увидел соседа Никифорова с ребенком на руках, которого, судя по всему, только разбудили; он тер глаза ручонками, довольно бессмысленно озираясь по сторонам. -- Здрасте, -- сказал я. -- Посмотри на ребенка, -- сурово потребовал Никифоров. -- А в чем дело? -- полюбопытствовал я, внимательно осмотрев малыша. -- Ничего не замечаешь? -- спросил Никифоров. Я вторично осмотрел дитя и, не найдя никаких особенных изъянов, покачал головой. -- Да вроде все в порядке. -- Та-ак! -- сказал Никифоров и, встряхнув ребенка, забормотал: -- Ничего, пусик, ничего... Та-ак, -- повторил он снова, обращаясь ко мне. -- А головка дергается -- это тоже порядок?! Да? Ребенок от твоей музыки, можно сказать, ненормальный растет! Это как, порядок? -- Да что ты ему объясняешь, бесстыднику? -- закричала жена Никифорова, выбежав на лестничную площадку и вырывая из рук мужа ребенка. -- Ничего, пусик, -- заговорила она, раскачивая его на руках, -- мы найдем на него управу! Мы его в милицию!.. Мы его!.. Малыш, видимо, растроганный всеобщим вниманием, действительно заплакал. -- Вот! -- воскликнул Никифоров. -- Во-от! Видишь, до чего довел ребенка! Ишь, моду взял -- на полную катушку магник заряжает! Что из него теперь вырастет, когда он с ранних лет оглушенный растет? -- Должно быть, ничего хорошего, -- согласился я. -- Как это? -- удивился Никифоров. -- Так ведь головка дергается, -- пояснил я и для наглядности сам задергал головой. Заметив это, юный Никифоров вдруг перестал плакать и с интересом воззрился на меня. -- Издевается, -- убежденно сказала его мамаша. -- Самый умный, -- решил ее супруг. -- Гу-гу! -- закричал их сын, смеясь и хлопая в ладоши. С трудом переставляя израненные, стертые ноги, я шел вверх. Пот тонкими струйками стекал из-под шлема на лицо, разъедал глаза и щипал опаленную солнцем, искусанную комарами, расцарапанную кожу. За спиной я слышал тяжелое дыхание своего отряда. А впереди была вершина, до которой оставалось не более ста шагов. Я остановился, и отряд в тот же миг застыл на месте. Вглядываясь в обросшие, худые лица солдат, я с трудом узнавал их. Диего, Хуан, Родриго... Они смотрят в мои глаза, надеясь найти в них избавление от всех несчастий, постигших нас в этом походе. Еще сто шагов... Я пройду их один. Сам. Обратив лицо к вершине, я отбрасываю шлем в сторону и обнажаю меч, будто иду в бой. Я поднимаюсь, чувствуя, как эта кучка больных и грязных людей, более похожих на нищих, нежели на солдат, пристально следит за каждым моим движением. Я иду к вершине. И в тот момент, когда я ступаю на нее, до меня доносится далекий, но неумолкающий шум прибоя. Я ощущаю запах морской волны, дуновение свежего бриза. Я вижу бескрайнюю голубую гладь, сверкающую под солнцем. Это океан. И, воздев меч к небу, я кричу так громко, как только могу. Кричу, чтобы слышали солдаты и индейцы, конкистадоры и миссионеры, ученые и мореплаватели, короли и королевства, все мужчины и все женщины. Кричу о том, что я, первый из всех, увидел этот Великий Неведомый Океан. И пока солдаты в безумном восторге спешат ко мне, я его единственный и полноправный владелец. Я -- Васко Нуньес де Бальбоа. Сон сковал глаза. Уступая ему, я простился с человеком, пронзающим небо серебряным клинком своего меча. Каким же был этот миг? И был ли вообще? Шел пятый час, и я, памятуя о свидании с Катей, хотел, по образному выражению Зиночки, "отчалить из гавани". Степан Афанасьевич протянул мне большой конверт. -- Вот, брось пакет в почтовый ящик -- и свободен, -- сказал он. -- Что это? -- Фантастический рассказ. Плохой. Печатать не будем. Еще вопросы? -- Все ясно, как в морге, -- сказал я. -- Слыхали выраженьице? -- проговорила Зиночка. Макаров усмехнулся. -- Действуй. Я взглянул на адрес на конверте. Тверская-Ямская. "Это мне по дороге. Заеду, брошу в ящик. Время есть", -- решил я. Однако почтового ящика в подъезде дома на Тверской-Ямской не оказалось. Мне пришлось пешком подняться на пятый этаж (лифт в доме не работал), и там я долго звонил в буро-коричневую дверь квартиры No 46, где проживал автор фантастического рассказа. Наконец мне открыли. Я увидел худощавого мужчину в пижаме и тапочках на босу ногу. Лицо его, смуглое, широкоскулое -- нос с горбинкой, глаза голубые, -- имело выражение недовольства, какое бывает у людей, чей сон бесцеремонно потревожили. Мужчина окинул меня подозрительным взглядом и спросил: -- В чем дело? -- Мне товарища Воробьева, -- сказал я. -- Я Воробьев Сергей Степанович, -- ответил мужчина. -- Я вам рукопись привез. -- Я протянул ему конверт. Воробьев посмотрел на него, но в руки не взял и, посторонившись, пригласил меня зайти. Сам двинулся вперед, бормоча под нос: -- Соседи-дьяволы открыть не могут. Знают ведь, подлецы, что я в ночь работал... Мы зашли в небольшую, почти пустую комнату. В центре ее стоял стол, в углу тахта с разобранной постелью, рядом с ней холодильник. Сергей Степанович предложил мне сесть, а сам вскрыл конверт, быстро пробежал глазами письмо от редакции. Некоторое время он в раздумье прохаживался по комнате, потом взял со стола рукопись, которую перед тем положил туда, и сунул ее мне под нос. -- А ты сам читал это? -- спросил он с вызовом. -- Нет, не читал, -- ответил я. -- Как? Ты не читал? -- искренне удивился Воробьев. -- Не читал, -- повторил я. Сергей Степанович с досадой бросил рукопись на стол и сказал: -- Это очень хороший рассказ. -- Не знаю, -- пожал я плечами. -- Ты не знаешь, а я знаю! -- вскипел Сергей Степанович. -- И говорю тебе, что рассказ просто замечательный. -- Ну, может быть, он и замечательный, но печатать его у нас не будут, -- сказал я. -- Это потому, что у вас в редакции работают некомпетентные люди, -- важно произнес Сергей Степанович и добавил: -- И ты тоже некомпетентный человек. Поначалу ты произвел на меня неплохое впечатление, но теперь я вижу ясно, что ты абсолютно некомпетентен. -- Тогда я лучше пойду, -- сказал я, чутьем угадав, что здесь можно застрять надолго, и рассчитывая воспользоваться удобным предлогом, чтобы поскорей улизнуть. -- Нет, подожди, -- остановил меня Сергей Степанович. -- Ты что же, обиделся, что ли? Ты это брось. Я пошутил. Давай-ка я лучше тебе расскажу про этот рассказ. Давай? -- Да нет, мне идти надо. -- Ну, полчасика, а? Я тебя прошу. Его глаза сделались такими печальными, что мое чувствительное сердце дрогнуло и я вернулся за стол. Тогда Сергей Степанович начал суетиться. Достал из холодильника бутылку вина, поставил на стол рюмки и закуску. -- Хлопнем по одной? -- предложил он. -- На работе не пью. -- Чуть-чуть?.. Мы хлопнули чуть-чуть, по рюмке. Сергей Степанович захрумкал огурцом, потом, откинувшись на спинку стула, сказал: -- Ты вот не знаешь, про что рассказ, а я тебе сейчас скажу. -- Он сделал интригующую паузу, завел глаза к потолку, вернул их на место и продолжал: -- Там, понимаешь, такая история, что на земле наступает новый ледниковый период. Слышал, наверное, было у нас однажды такое дело? -- Слышал, -- сказал я. -- Так вот... Наступает этот самый период, и такой холод начинается... Ну, просто собачий!.. Понятно? -- Понятно. -- И это, в общем, катастрофа... Потому что холодно... Просто очень холодно. И никто не знает, что делать. Конечно, предлагаются разные проекты спасения: выдать населению по цистерне водки, запустить искусственное солнце, с помощью мощных ракет перевести Землю на другую орбиту и так далее. ООН заседает круглосуточно, рассматривает все проекты и отвергает их один за другим. Вдруг неизвестно откуда появляется некий старикашка, показывает книгу, изданную пятьдесят лет назад, и говорит: так, мол, и так, вот в этой книге я полвека назад предсказал это ужасное похолодание. Все, конечно, хватаются за голову: дескать, как же мы раньше эту книжонку не читали? -- и в признание старикашкиных заслуг решают выдать ему Нобелевскую премию. Старикашка, разумеется, очень доволен и уже прикидывает в голове подарки, которые он купит внукам, как вдруг встает один делегат и говорит: "Этому старикану не то что премию давать, ему башку оторвать мало за его предсказание. Это он накаркал нам ледниковый период. Он во всем виноват!" Тут общественное мнение круто изменяется, и всеобщим голосованием постановляется оторвать старикану голову... И оторвали... -- Сергей Степанович задумался, почесал ладонью лоб и сказал: -- Рассказ в общем-то действительно дерьмовый... -- А я что вам говорил? -- обрадовался я. Воробьев строго взглянул на меня, -- Напечатать-то его все равно могли. Не подходит им, видите ли... А я, между прочим, три дня на него ухлопал! -- Да вы зря переживаете, -- стал я его успокаивать. -- Если бы рассказ был хороший, тогда, конечно, обидно... А если дерьмовый -- так наплевать на него! -- Да, конечно, -- согласился Сергей Степанович. -- Мне просто деньги очень нужны. Вот я и решил рассказ написать. Сперва я хотел какую-нибудь научную статейку набросать -- это мне ближе. Но потом узнал, что за художественную прозу платят больше. -- Он вздохнул, налил себе еще рюмку, но не выпил и продолжал: -- Ты только не подумай, пожалуйста, что я рвач или хапуга. Здесь совсем не то. Я в такси работаю, зарабатываю достаточно -- на жизнь хватает... Он сделал паузу, а потом вдруг, резко наклонившись над столом, приблизил свое лицо ко мне, будто хотел сообщить нечто таинственное. Но в это мгновение дверь в комнату отворилась и в проеме показалась взлохмаченная голова мужчины. Сергей Степанович, отпрянув от меня, столь сурово посмотрел на голову, что любое более ранимое существо непременно смутилось бы под взглядом его прищуренных глаз. Однако голова, видимо, не отличавшаяся особой сентиментальностью, ничуть не растерялась и дружелюбно проговорила: -- Серега, одолжи трояк до субботы. -- Вон! Пошел вон! -- закричал Сергей Степанович. -- Я же тебя предупреждал по-хорошему!.. Убирайся! Вон! Голова выслушала эти гневные слова с невозмутимостью индейского вождя и, когда Сергей Степанович замолчал, чтобы перевести дух, обратилась ко мне: -- Молодой человек, три рубля не одолжите? Сергей Степанович пулей метнулся к двери с явным намерением причинить голове физический ущерб. Но ее обладатель оказался проворней и захлопнул дверь перед самым его носом. -- Видал, каков? -- с негодованием произнес Сергей Степанович. -- Это кто ж такой? -- поинтересовался я. -- Синицын, сосед, -- сказал Сергей Степанович, возвращаясь на место. -- За стенкой живет. Такой, понимаешь ли, подлец. Жокеем на ипподроме работает... То есть говорит, что жокеем, а по-моему, врет. По-моему, просто тунеядец!.. Он с досадой махнул рукой, как бы желая отделаться от неприятного воспоминания, но шорох за дверью заставил его вновь насторожиться. -- Ну, хватит!.. -- Стукнул ладонью по столу Сергей Степанович и стремительно выбежал из комнаты. Я подошел к окну. Тучи сплошной серой массой висели над городом. Казалось, их можно достать рукой с крыш наиболее высоких домов. Улица внизу была малооживленной и ничем не привлекала внимания. Я взглянул на часы: шесть. Как-то незаметно я просидел здесь почти полтора часа. В семь у меня свидание с Катей. Домой я уже никак не успевал -- надо улучить минуту и позвонить матери, сказать, что задержусь. -- Да, да, это очень интересный дом. Вернее, не дом, а одна квартира, окна которой прямо напротив нас. Задумавшись, я не заметил, как вернулся Сергей Степанович и встал рядом. Его голос прозвучал слишком внезапно, и я не уловил смысла произнесенной фразы. Сергей Степанович как будто понял это и повторил: -- Я говорю, что окна напротив представляют очень интересный объект для наблюдения. Его лицо и интонации в голосе как-то неуловимо переменились. Однако мне почудилось в них что-то знакомое, и тогда я вспомнил ту таинственность, с какой он приблизился ко мне за столом. Я внимательно посмотрел на серый пятиэтажный дом на противоположной стороне улицы. Окно, о котором говорил Сергей Степанович, принадлежало последнему этажу и действительно помещалось прямо напротив того, у которого стояли мы. Ничего примечательного ни в доме, ни в этом окне мне не показалось. Я с удивлением взглянул на Воробьева. На лице его появилось радостно-глупое выражение, какое бывает у людей, загадывающих загадки. -- Теперь ты понимаешь, для чего мне нужны деньги? -- спросил Сергей Степанович, заранее упиваясь моим ответом. -- Нет, -- сделал я ему приятное. -- Вот! -- Сергей Степанович многозначительно поднял палец и пригласил меня вернуться к столу. -- Не знаешь, -- с удовольствием повторил он, когда мы присели, и продолжал: -- Мне нужна хорошая подзорная труба. -- За окном следить, что ли? -- догадался я. Сергей Степанович утвердительно кивнул головой, и лицо его расплылось в радостной улыбке. -- Это неприлично, -- сказал я. -- Здесь совсем другое дело. Здесь наука и, возможно... Я бы сказал даже, очень и очень возможно, великое, историческое открытие, -- Он придвинулся ко мне и понизил голос. -- Слишком рано, конечно, делать какие-либо выводы. Но я убежден, что дознался до такого, что никому и не снилось. Я открываю тебе это не потому, что на меня произвели впечатление твои умственные способности. Ты не обижайся, но, судя по всему, они довольно посредственные. Однако ты молод, и углядел в твоем характере черты, полезные для моих исследований. Мне нужен посторонний взгляд на объект, за которым я наблюдаю, потому что иногда мне уже мерещится, будто все, что я вижу каждую ночь из этого окна, просто плод моей богатой фантазии. Ты кажешься мне самым подходящим человеком для этого. Не могу же я в самом деле доверить такое важное открытие этому проходимцу Синицыну. Подумай хорошенько, прежде чем согласиться, и, если решишься, приходи ко мне в двенадцать часов ночи. Сергей Степанович замолчал и уставился на меня своими круглыми ржаво-серыми глазами. Я долго не находился, что сказать. Так мы молча смотрели друг на друга, и вдруг меня осенила мысль. -- А как же труба? -- спросил я не без провокации. -- Ведь подзорной трубы у вас нет. -- Трубы нет, -- не моргнув глазом, ответил Воробьев. -- И наплевать, что нет. И без нее все видно. Я вышел на улицу в том состоянии, какое в старых романах называлось "полным смятением чувств". Я, разумеется, сразу определил Сергея Степановича как сумасшедшего, но все же не мог отделаться от беспокойства, которое он заронил во мне своей таинственной историей. Однако часы показали половину седьмого, и я поспешил к площади Маяковского, на время забыв разговор с Сергеем Степановичем. Остановившись между колонн Зала Чайковского, я принялся высматривать среди прохожих Катю. Мне пришлось подождать минут пятнадцать, и наконец я увидел ее. На Кате был просторный блестящий плащ, скрывавший все, кроме черных сапог на высоких серебряных каблуках. Выглядела она в этом наряде очень экстравагантно. Спрятавшись за колонной, я наблюдал, как, неприступно вскинув голову, она идет по улице, словно не замечая многочисленных взглядов, бросаемых ей вслед. -- Привет, -- сказал я, прекращая ее победоносное шествие. -- Привет, -- произнесла Катя надменно, видимо, еще не выйдя из роли демонической женщины. -- Ты сегодня ничего, -- сказал я, ухмыляясь. -- Мерси. -- Катя небрежно откинула прядь волос, упавшую на лоб. -- Может, поцелуемся? -- предложил я. -- С какой это стати? -- фыркнула Катя. -- Ну так... Что ты, развалишься? Катя задумалась. -- Развалиться, конечно, не развалюсь, -- согласилась она. -- Но целоваться с тобой не буду. У меня другие принципы. -- А у меня, по-твоему, принципов нет? Да? -- Не знаю, -- сказала Катя. -- Ладно, ты зачем меня на свидание пригласил? Чтобы что делать? -- Чтобы поцеловаться, -- сказал я. Катя развернулась на сто восемьдесят градусов и пошла прочь. -- Чего ты обиделась? -- заканючил я, нагоняя ее. -- Что, пошутить нельзя? Катя остановилась. -- Шутки у тебя дурацкие, -- сурово сказала она. Я изобразил на лице чистосердечное раскаяние и виновато потупил голову. Катя смягчилась. -- Ладно, -- проговорила она примирительно. -- Какие у нас все же планы? -- Сходим куда-нибудь, в кафе или кино, -- предложил я. -- Знаешь, у одной моей знакомой девочки сегодня день рождения. Если хочешь, можем к ней пойти. Согласен? Именинница жила в большом четырнадцатиэтажном доме на Юго-Западе. Когда мы туда пришли, празднество было в самом разгаре. Это стало ясно уже в подъезде, где я услышал незабываемый голос Адриано Челентано. Хозяйка лично открыла дверь и пригласила нас войти. Она была сногсшибательно одета и страшна, как черт. -- Вы очаровательны, -- сказал я, вручая ей цветы. -- Поздравляю. Она сделала легкий реверанс и представилась: -- Наташа. Очень рада. В гостиной за низким столом, украшенным грудой бутылок с иностранными этикетками, сидели, развалясь в мягких креслах, человек восемь молодых людей и девиц. Гремела музыка. Под потолком стлался дымок импортных сигарет. Наташины родители работали и жили, как выяснилось, в Греции. Ко дню рождения дочери они прислали открытку с видом Акрополя и стереомагнитофон фирмы "Акай". Он и наяривал теперь во всю мощь десятиваттных колонок. Девицы пустили по рукам парижские журналы мод, которых у Наташи было видимо-невидимо. С надутыми губками они листали красочные страницы. Журналы им явно не нравились. Они откровенно говорили об этом друг другу. -- Ну что это за платье, -- сказала довольно смазливая блондинка, тыча пальцем в журнал. -- Просто идиотство! -- Самое интересное, что в Париже так никто не одевается, -- заявила сидевшая напротив нее брюнетка. -- А вы бывали в Париже? -- поинтересовался я. Девицы с изумлением уставились на меня, а брюнетка сказала с легкой улыбкой на ярких губах: -- Я все лето провела в Лондоне. -- Ну, а в Париже-то были? -- настаивал я. Брюнетка раздраженно передернула плечами. -- В Париже не была. -- Ах, Людка, бедная, -- обнял ее за плечи и потащил к себе широкоплечий парень, -- не была она в Париже! -- Отстань, Игорь, -- рассердилась Люда. -- Не трожь! -- грозно закричал другой парень. -- Убью! -- Ой-ей-ей, -- запричитал Игорь, делая вид, что ему страшно. Потом вдруг, живо вскочив с дивана, встал посреди комнаты, широко расставив полусогнутые ноги. Другой немедленно очутился напротив него и заорал: -- Йока! -- И звезданул ногой в лицо сопернику. Впрочем, его черный блестящий сапог, не долетев сантиметров пяти до носа Игоря, благополучно вернулся на место. -- Ки-а! -- крикнул в ответ Игорь, и его правая нога взметнулась в воздух, грозя ребрам партнера. -- Хватит вам, каратисты, -- вяло сказала Наташа. -- Сейчас всю мебель побьете. Каратисты чинно поклонились друг другу и сели на свои места. Они пустились в рассуждения о секретах каратэ. Остальная мужская часть общества приняла живое участие в их беседе. -- Они что, все каратисты? -- шепотом спросил я у Кати. -- Угу, -- кивнула она. Игорь шесть лет в самой Японии занимался. Еще когда с родителями там жил. В Катином голосе прозвучали восхищенные нотки. Мне стало обидно и завидно. Этот Игорь явно чувствовал себя героем вечера: много говорил и громко смеялся, был развязен, легкомыслен и великодушен. Меня просто зло брало, когда я смотрел на его самодовольную физиономию. Тем временем мне пододвинули полный бокал вина, и Игорь предложил тост: -- За Наташку! Все закричали, захлопали в ладоши и выпили за Наташку. Я тоже выпил. Залпом. До дна. И захмелел. Тепло пробежало вдоль позвоночника, проникло в кровь и разлилось по всему телу. -- Где ты учишься, Иван? -- обратилась ко мне Наташа. -- Нигде, я работаю, -- ответил я. Наташино лицо от удивления вытянулось. -- Что, уже закончил? -- неуверенно спросила она. -- Да нет, не закончил. -- Я краем глаза взглянул на Катю и, придавив на всякий случай ее ногу под столом, громко сказал: -- Я на заводе работаю, слесарем. Мое заявление имело некоторый успех. Девицы заинтересовались моей особой, и, хотя Игорь еще продолжал удерживать мужскую аудиторию, я заметил, что и там произошло легкое движение. -- Собираешься поступать? -- с участием спросила Наташа. -- Куда ж мне поступать с такой анкетой, -- простодушно сказал я. -- А-а... -- Наташа запнулась и беспомощно взглянула на Катю. Та с невозмутимым видом потягивала вино. -- Я же сидел, -- сказал я как можно беспечнее. -- Пять лет оттрубил... в зоне. В комнате воцарилась пауза. Игорь еще пытался как-то заполнить ее демонстрацией очередного сверхубойного приема, но, уразумев, что его уже никто не слушает, затих сам собой. Я спокойно взял нетронутую бутылку виски и, легонько взвесив в руке, спросил у Наташи: -- Покрепче ничего нет? -- Что? -- растерялась Наташа. -- Спирта, говорю, нет? Наташа виновато развела руками и промямлила: -- Нет... спирта нет... Я сокрушенно вздохнул и, налив себе полный бокал, вопросительно взглянул на ребят. Они заволновались и стали поспешно пододвигать мне свою посуду, куда я щедро, до края бухал виски. Наливая Игорю, я не удержался от провокационного вопроса: -- Полную? -- Разумеется, -- ответил он, занервничав, и пробасил: -- Я в общем-то тоже спирт предпочитаю... -- Какой? -- спросил я с подозрением. -- Что какой? -- смутился Игорь. -- Спирт какой предпочитаешь? -- Спирт?.. -- Игорь заерзал в кресле. -- Медицинский, девяностошестипроцентный... -- Он запнулся и добавил отчаянно: -- Неразбавленный!.. -- Понятно. -- Я сделал многозначительную паузу, после чего задумчиво проговорил: -- Да, медицинский -- еще куда ни шло. Хотя по мне, ничего нет лучше обычного древесного спиртяги... -- Разве его можно пить? -- робко спросила Люда. -- Это уж кому как, -- усмехнулся я ее наивности. После этого акции Игоря начали стремительно падать. Девочки смотрели на меня глазами, полными беспокойства и тайного восторга. Присутствие в компании отпетого уголовника внесло в заурядный вечер элемент мрачной романтики. В комнате, кажется, запахло дымом таежных костров, дальними дорогами, забытыми богом полустанками. За всем этим вставала другая жизнь. Она казалась большой и серьезной. Там неумолимо и упорно прокладывали дороги. Там женщины страдали от несчастной любви и мужчины ненавидели неверных женщин. Там смеялись и плакали, совершали преступления и героически жертвовали собой. Там была жизнь, пугающая и влекущая своей непридуманной правдой. Там была неизвестность, тайна, легенда, чудо. Там в тихих утренних озерах блеснет вдруг серебряным боком рыбина и исчезнет в глубине, так что никогда и не узнаешь, видел ли наяву этот блеск или он только почудился. И в глухих чащобах леса хрустнет ветка -- и зажжется желтый немигающий глаз волка. И сердце дрогнет и замрет от сладкого ужаса. И в пустыне разразится песчаная буря. И ты погибнешь, занесенный горячим, сухим песком. И в горах сорвешься с ледника и полетишь в пропасть, отсчитывая последние доли секунды своей жизни. И перед тем как погрузиться в ночь, еще увидишь ослепляющий блеск снегов и розовые в закатном солнце вершины гор. И в штормовом океане обратишь свое лицо к затянутому облаками небу, сквозь которые сверкнет, может быть, последний в твоей жизни солнечный луч. И тело мягко и легко опустится и ляжет между сгнивших корпусов затонувших кораблей... В одно мгновение коснувшись неизведанного, наш вечер тронулся дальше по уже проторенной, дороге. Загорелись свечи в тяжелых подсвечниках, и мир сжался до размеров плеч девушки, которую обнял в медленном танце. "Добрый вечер, синьорина, добрый вечер... " -- пел Челентано, и вечер казался добрым и вечным. Все было прекрасно в нем: сиреневый блеск бокалов и капли белого вина на их хрустальных стенках, бледно-розовый свет одинокого торшера и кисть Катиной руки, устало повисшая в воздухе, раскрытый журнал, упавший на ковер, и рыжий кот, притаившийся в подушках дивана. Лица собеседников оплыли, как подогретый воск. Их черты стали теплыми и мягкими, а голоса звучали шорохом осенних листьев, в котором нельзя было уловить никакого смысла. Дым от сигарет, собравшись в белесое облако, обернулся полярным медведем. Медведь спал, обнимая толстыми лапами люстру. Его длинный розовый язык вывалился из полураскрытой пасти и повис в воздухе над нашими головами. Я поднял руку, чтобы дотронуться до него. -- Не надо, -- тихо сказала Катя. -- Что? -- не понял я. -- Не трогай его. -- Она посмотрела на медведя. -- Пускай спит. Той ночью мне было очень плохо. Проклятое виски нанесло чувствительный урон. Домой я пришел поздно, но мама, конечно, не спала. Не сказав ни слова упрека, она помогла мне раздеться и уложила спать. Сперва я, кажется, действительно заснул, но ненадолго. Меня мутило. Кое-как добравшись до окна, я открыл его настежь и, по пояс высунувшись наружу, стал жадно вдыхать холодный воздух. Опять пришла мама и, вернув меня в постель, присела рядом. Она приложила ладонь к моему лбу, и постепенно я забылся в дремучем полусне. Мне приснился золотой дракон с голубыми глазами. Сосед Никифоров в черном смокинге, без головного убора и даже без головы. Трамвай, в котором я ехал по незнакомому городу. А в трамвае сидели четыре женщины в римских тогах. На коленях они держали позолоченные клетки. В клетках сидели рыжие коты. Женщины и коты с любопытством наблюдали за мной. Вагоновожатый все время выбегал из своей кабины и кричал страшным голосом: "Я же просил вас не мяукать!" -- хотя никто и не мяукал. В растерянности от таких беспочвенных обвинений рыжие коты только лапами разводили, а римлянки молча выбрасывали клетки в окно. Но стоило вагоновожатому исчезнуть, как клетки снова появлялись у них на коленях. Так продолжалось до тех пор, пока не пришел профессор Кузнецов. Он сказал: "Прошу встать. Идет директор главка". Но это было уже не в трамвае, а в нашей редакции. Там ко мне подошел Макаров, снял с головы шляпу с кроликом и велел: "Двигай к Кузнецову, герцог". А я сказал: "Да вот же он!" -- и показал на профессора. Но Макаров смотреть не стал и сказал мне: "Это не он, это тень от дверной ручки". Я тотчас поверил этому и взялся за профессора, как за ручку, и дверь действительно открылась, и я очутился на лестничной клетке. В руках у меня было мусорное ведро, а в нем старые ботинки и кусок шведского мыла. Почему шведского, не знаю, на нем написано не было. Я направлялся к мусоропроводу, но вдруг меня как будто что-то стукнуло в спину. Я обернулся и увидел Воробьева. Он приоткрыл дверь соседней квартиры и, улыбаясь, смотрел на меня через узкую щель. Из головы у него росла ветка сирени, а изо рта торчали огромные желтые клыки. Он подмигнул мне и захлопнул дверь. Но дверь оказалась хрустальной и с мелодичным звоном рассыпалась на куски. За нею открылся бронзовый бюст моего отца. Он спросил меня: "Как дела, старина?" Я ответил: "Все в порядке, папа". Мы сидели с Катей на диване в ее комнате. Между нами стояла ваза, полная грецких орехов, которые я колол щипцами и делил поровну между собой и Катей. Мы уже успели сходить в кино; потом Катя пригласила меня к себе. Я сперва отказался, опасаясь встречи с ее отцом и бабкой. Но Катя все же уговорила меня. -- Отец что? Работает? -- поинтересовался я между прочим. -- Угу, -- кивнула Катя. -- Работает. Пишет чего-то... -- Охота ему целый день за столом сидеть?! -- удивился я. -- Пошел бы лучше в футбол погонял. Катя засмеялась. -- Представляю своего папу играющим в футбол, -- сказала она. Я тоже улыбнулся. -- Зрелище, конечно, не для слабонервных. Катя шлепнула меня по голове. -- Хватит! -- Виноват. -- Я протянул ей очередной орех. -- Не хочу больше. Я пожал плечами и сам слопал орех. -- А на инструменте ты играешь? -- Кивнул я на рояль, стоявший рядом с диваном. -- Занималась когда-то... -- сказала Катя. -- Ну, сыграй чего-нибудь, -- попросил я. -- Не хочется... -- Сыграй, я спою... Катя заинтересовалась этим предложением и спросила: -- Как я буду играть, если не знаю, что ты будешь петь? -- Да мне все равно, какой мотив... Играй что-нибудь блатное. -- Ладно... -- Катя потянулась, встала, еще как-то вся изогнулась, как кошка после долгого сна, встряхнула головой и села на стул перед роялем. Я ногой подцепил другой стул и пододвинул его к себе. -- Я буду стучать на нем, за ударника, -- пояснил я. -- Валяй стучи, -- согласилась Катя. -- Ну, давай... -- Я даже не знаю... Давай лучше с тебя начнем... -- Нет, нет, играй, а я потом вступлю... Катя вздохнула и ударила по клавишам. -- Ну! -- сказала она, сыграв вступление. -- Это что-то не то. Мотив неподходящий. -- Ну, я не знаю, какой тебе нужен. Ты сперва спой, а я подберу. -- Как же я буду без музыки петь? -- А так я не знаю, что играть... -- Ладно, я сейчас напою тебе, а ты подыграй на фоно. -- Я откашлялся, на минуту задумался, потом запел. Первый куплет пошел у меня как по маслу. Вот он: Жил на свете козел, Не удав, не осел, Настоящий козел, С седой бородой! Ме-е! Катя чуть не задохнулась от смеха... -- Как это ты пел?! -- покатывалась она. -- Ме-е-е!.. Я остался доволен произведенным эффектом и сидел, ухмыляясь во весь рот. -- Ну, давай дальше! -- просила Катя. -- Подожди, еще не придумал. Катя стала наигрывать на рояле довольно блатную мелодию. -- Любил козел морковку, -- завыл я, как ошпаренный. -- Старый кретин любил Све-е-ежайшую морковку!.. Тут и Катя запела что было сил: -- Бе-е, ме-е, бе-бе! Здесь я сам уже не мог сдержать смех, а Катю прямо-таки прорвало, и она продолжала срывающимся голосом: -- И любил он морковь, Не салат, не свеклу, А любил он морковь, Хау ду ю ду-ду! -- Бе-бе! Хряп-хряп! -- поддержал я. -- Хау ду ю ду-ду! -- Ой, не могу, -- заливалась Катя. А я спел еще: -- Вот какой был дурак, Не удав, не осел, Этот старый чудак, Настоящий ко-о-озел! Последние слова "песни" нанесли нам, можно сказать, смертельный удар. Я растянулся на диване, не в силах остановить приступ истерического смеха, овладевшего мной, а Катя просто свалилась со стула. И представьте себе, что в этот кульминационный момент дверь в комнату отворяется и на пороге возникает могучая фигура Семена Петровича, из-за плеча которого высовываются длинный нос и золотое пенсне Агнессы Ивановны. Если бы вы могли видеть их лица в эту минуту! Мы-то с Катей их видели, и мне до сих пор непонятно, как я выжил тогда. Потому что, если до этого со мной была истерика, то теперь начались настоящие судороги. Я забил ногами по дивану, стал хватать ртом воздух, при этом визгливо вскрикивая: -- А-а! Ах-ха-ха! А-а!.. Тогда, нужно признать, Семен Петрович принял единственно правильное решение. Агнесса Ивановна, помнится, еще прошамкала нечто вроде: "Что же это такое?" Но Семен Петрович, не проронив ни звука, медленно попятился, подобно тигру, уступающему поле боя стае шакалов, и, вытеснив задом наседавшую на него Агнессу Ивановну, резко захлопнул дверь. Это несколько привело нас с Катей в чувство. -- Вот попали, -- сказал я, отдышавшись, отирая ладонью влажные от смеха глаза. -- Да, неудобно получилось, -- согласилась Катя и, не в силах сдержаться, опять рассмеялась. -- Хотя, если разобраться, ничего предосудительного мы не делали, -- проговорил я. -- Что, уже посмеяться нельзя? -- Да, в общем, конечно, -- произнесла, правда, не очень уверенно, Катя. За дверью послышался слабый шорох. Я настороженно замер, на мгновение воцарилась тишина, потом дверь приоткрылась, и в узкой щели блеснул