Владимир Войнович. В кругу друзей
----------------------------------------------------------------------------
© Copyright Владимир Войнович
WWW: http://www.voinovich.ru/
Малое собрание сочинений в 5 томах. Т. 1.
М., Фабула, 1993
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Не очень достоверный рассказ об одной исторической вечеринке
Этот дом стоял за известным всему миру высоким забором из красного
кирпича. В доме было много окон, но одно из них отличалось от всех прочих
хотя бы тем, что светилось во всякое время суток. И люди, собираясь по
вечерам на широкой площади перед забором, вытягивали шеи, до слез напрягали
глаза и взволнованно говорили друг другу:
- Вон, видите, оно светится. Он не спит. Он работает. Он думает о нас.
Людям было лестно, что он думает именно о них, а не о чем-нибудь
постороннем.
Если кто-нибудь из провинции ехал в этот город или должен был
остановиться проездом, ему наказывали обязательно побывать на той
знаменитой площади и посмотреть - горит ли окно. И осчастливленный житель
провинции, возвращаясь домой, авторитетно докладывал на закрытых и общих
собраниях: да, горит, да, светится и, судя по всему, он действительно не
спит и думает о нас.
Конечно, уже и в те времена некоторые люди злоупотребляли доверием
своих коллективов: вместо того, чтоб смотреть на окно, мотались по
магазинам - где бы чего достать. А по возвращении все равно докладывали:
светится, и попробуй скажи, что нет.
Окно, конечно, светилось. Но того, про кого говори ли, что он не спит,
за тем окном никогда не бывало. Его заменяло гуттаперчевое чучело,
сделанное лучшими мастерами, да так искусно, что пока не потрогаешь,
нипочем не поймешь, что оно не живое. Чучело повторяло основные черты
оригинала и держало в руке изогнутую трубку английской работы, к которой
при помощи специальных устройств подавался в определенном ритме табачный
дым.
Что касается его самого, то он трубку курил только ' на людях, а усы
носил накладные. Жил он совсем в другой комнате, в которой не было не то
что окон, но даже дверей, а был потайной лаз, через сейф с дверцами на две
стороны, стоявший в официальном его кабинете.
Он любил эту комнату, где можно было быть самим собой: не курить
трубку, не носить усы и вообще жить просто и скромно, соответственно
обстановке, состоявшей из железной кровати с полосатым, набитым соломой
матрацем, таза с теплой водой для умывания и старенького патефона с набором
пластинок, на которых он собственноручно отмечал: хорошо, посредственно,
замечательно, дрянь.
Здесь, в этой комнате, проводил он лучшие часы своей жизни тихо,
спокойно; здесь, втайне от всех, жил иногда со старушкой-уборщицей, которая
через тот же сейф пролезала к нему по утрам с веником и ведром. Он звал ее
к себе, она по-деловому ставила веник в угол, отдавалась, а затем снова
продолжала уборку. За многие годы он не обмолвился с ней ни словом и да^ке
не знал толком одна это старушка или каждый раз рйзные.
Но однажды с ней произошел странный случай: она вдруг стала закатывать
глаза и шевелить беззвучно губами. Он испугался и спросил:
- Ты чего?
- Да вот я думаю, - с безмятежной улыбкой сказала старушка. -
Плименница ко мне приезжает, братнина дочка. Угощенье надо приготовить, а
денег всего три рубля. То ли купить на два рубли ношена, а на рупь масла,
то ли на два рубли масла, а на рупь ношена.
Его тогда глубоко тронула эта народная мудрость, и он написал записку
на склад, чтобы старухе выдали сколько надо пшена и масла. Старуха, не будь
дура, отнесла записку не на склад, а в музей Революции, где получила такую
сумму, что купила под Москвой домик, коровку, ушла с работы и, по слухам,
до сих пор возит молоко на Тишинский рынок.
А он, вспоминая тот случай, часто говорил соратникам, что настоящему
диалектическому мышлению надо учиться у народа.
Как-то, проводив старушку и оставшись один, он завел патефон и под
музыку думал о чем-то великом. И под музыку вспомнилось ему далекое детство
в маленьком кавказском городке, вспомнилась мать, простая женщина с
морщинистым скорбным лицом, и отец, упорным и каждодневным трудом достигший
заметных успехов в сапожном искусстве.
"Coco, из тебя никогда не выйдет настоящий сапожник. Ты хитришь и
экономишь на гвоздях", - говорил, бывало, отец, ударяя его колодкой по
голове.
Это все не прошло даром и теперь, в позднем возрасте, его часто мучили
жестокие головные боли. Если бы отца воскресить и спросить: разве можно
бить ребенка колодкой по голове? Как ему хотелось, как страстно хотелось
воскресить отца и спросить...
Но сейчас его волновало другое. До него доходили мрачные слухи, что
Адик, с которым он в последнее время крепко подружился, собирается изменить
дружбе и перейти границу. Он считал себя самым вероломным человеком на
свете и не мог поверить, что есть человек еще вероломнее. Его призывали
приготовиться к защите от Адика, он эти призывы расценивал как провокацию и
ничего не делал, чтобы не обидеть Адика напрасной подозрительностью. Самый
подозрительный человек на земле, в отношениях с Адиком он был доверчив, как
дитя.
Все же, чем ближе была самая короткая ночь, тем тревожнее было у него
на душе. Боязно было оставаться в ту ночь одному.
Вечером, накануне самой короткой ночи, он надел свой выцветший
полувоенный костюм, приладил под носом усы, раскурил трубку и стал тем, кем
его знали все, то есть товарищем Кобой. Но прежде, чем выйти в люди, он
обратился к большому зеркалу, висевшему на стене против его кровати. С
трубкой в руке мягкой походкой прошел он перед зеркалом туда и сюда, искоса
поглядывая на свое отражение. Отражением он остался доволен. Оно передавало
некоторую величественность отражаемого объекта, если не вглядываться
слишком подробно. Но кто же позволит себе разглядывать товарища Кобу
подробно? Усмехнувшись, товарищ Коба кивнул своему отражению и обычным
путем, через сейф, пролез к себе в кабинет. Здесь он сел за стол и принял
такую позу, словно работал, не отрываясь, целые сутки. Не меняя позы, нажал
кнопку звонка. Вошел личный его секретарь товарищ Похлебышев.
- Послушай, дорогой, - сказал ему товарищ Коба, - что ты все ходишь со
своими бумажками, как какой-то бюрократ, честное слово. Собери лучше наших
ребят, пусть придут после работы, надо как-то отдохнуть, поболтать,
повеселиться в дружеском тесном кругу.
Похлебышев вышел и вернулся.
- Все собрались и ждут вас, товарищ Коба.
- Очень хорошо, пускай подождут.
Он уже успел увлечься интереснейшим делом - вырезал из свежего номера
"Огонька" портреты передовиков производства, мужские головы приклеивал к
женским туловищам и наоборот. Получалась прелюбопытная композиция. Правда,
заняла она у него довольно много времени.
Наконец он появился в той комнате, где его ожидали. На столе в три
ряда стояли бутылки "Московской", "Боржоми" и сухого вина "Цинандали".
Закуски тоже хватало. Ребята, во избежание путаницы, занимали за столом
свои места в алфавитном порядке: Леонтий Ария, Никола Борщов, Ефим
Вершилов, Лазер Казанович, Жорж Меренков, Опанас Мирзоян и Мочеслав
Молоков. При появлении Кобы все поднялись из-за стола и приветствовали
вошедшего бурными аплодисментами и возгласами: "Да здравствует товарищ
Коба!", "Слава товарищу Кобе!", "Товарищу Кобе ура!"
Товарищ Коба обежал глазами лица ребят и удивился, заметив свободное
место между Вершиловым и Казановичем.
- А где же наш верный соратник товарищ Жбанов? - поинтересовался он.
Похлебышев выступил из-за его спины и доложил:
- Товарищ Жбанов просил разрешения задержаться. Его жена умирает в
больнице, ей хочется, чтобы последние минуты он побыл рядом с ней.
Товарищ Коба нахмурился. По лицу его пробежала легкая тень.
- Интересное получается положение, - сказал он, не скрывая горькой
иронии, - мы здесь собрались, ждем, а ему, видите ли, женский каприз дороже
внимания товарищей. Ну что ж, подождем еще.
Сокрушенно покачав головой, он вышел и вернулся к себе в кабинет.
Заниматься было вроде бы нечем, все картинки из "Огонька" он вырезал,
остался только кроссворд. Он сунул кроссворд Похлебышеву.
- Ты читай, а я буду отгадывать. Что там у нас по горизонтали?
- "Первая грузинская нелегальная газета", - прочел Похлебышев и сам же
закричал: - "Брдзола"! "Брдзола"!
- Что ты мне подсказываешь? - рассердился Коба. - Я и сам мог бы
угадать, если б подумал. Ну ладно, теперь читай по вертикали.
- "Крупнейшее доисторическое животное", - прочел Похлебышев.
- Это очень просто, - сказал товарищ Коба. - Самое крупное животное -
слон. Почему не пишешь "слон"?
- Не подходит, товарищ Коба, - робея, сказал секретарь.
- Не подходит? Ах да, доисторическое. Тогда пиши "мамонт".
Похлебышев склонился над кроссвордом, потыкал острием в клетки, поднял
на товарища Кобу отчаянные глаза.
- Опять не подходит? - удивился Коба. - Да что же это такое? Разве
может быть животное крупнее, чем мамонт? Дай-ка сюда. - Посасывая трубку,
смотрел, считал, размышлял вслух. - Десять букв. Первая буква "бэ". Может
быть, бармалей, нет? Нет. Баран, бурундук - все это довольно мелкие
животные, как я понимаю. А что, если позвонить нам нашим видным
ученым-биологам? Что нам гадать, пусть ответят научно: было животное на
"бэ" крупнее, чем мамонт или же не было. А если не было, то автору этого
кроссворда я не завидую.
Поздно ночью в квартире академика Плешивенко раздался резкий
телефонный звонок. Хриплый и властный голос срочно потребовал академика к
аппарату.
Сонная жена академика сердито сказала в трубку:
- Товарищ Плешивенко не может подойти к телефону. Он нездоров и спит.
- Разбудить! - последовал короткий приказ.
- Как вы смеете! - возмутилась жена. - Вы знаете, с кем говорите?
- Знаю, - нетерпеливо ответил голос. - Разбудить!
- Но это безобразие! Я буду жаловаться! Я позвоню в милицию!
- Разбудить! - настаивал телефон.
Но академик и сам уже пробудился.
- Троша, - кинулась к нему жена. - Троша, ты слышишь?
Троша недовольно взял трубку и услыхал:
- Товарищ Плешивенко? Сейчас с вами будет говорить лично товарищ Коба.
- Товарищ Коба? - Плешивенко словно ветром сдуло с постели. В одних
кальсонах, босой, стоял он на холодном полу. Жена со смешанным выражением
счастья и ужаса стыла рядом.
- Товарищ Плешивенко, - раздался в трубке знакомый голос с кавказским
акцентом, - извините, что звоню вам так поздно...
- Что вы, товарищ Коба, - захлебнулся Плешивенко. - Я так счастлив...
Я и моя жена...
- Товарищ Плешивенко, - перебил Коба, - я вам, собственно говоря,
звоню по делу. Тут у некоторых наших товарищей родилась довольно-таки
смешная и необычная мысль: а что если в целях поднятия производства мяса и
молока вернуть в нашу фауну крупнейшее доисторическое животное... черт,
никак не могу вспомнить название. Помню, что из десяти букв, на "бэ"
начинается.
- Бронтозавр? - подумав, неуверенно спросил Плешивенко.
Коба быстро прикинул на пальцах:
- Бэ, рэ, о, нэ... - прикрыл трубку ладонью и, подмигнув лукаво,
шепнул Похлебышеву: - Запиши: "бронтозавр". - И громко сказал в трубку: -
Совершенно верно. Именно бронтозавр. Как вы относитесь к этой идее?
- Товарищ Коба, - растерялся Плешивенко, - это очень смелая и
оригинальная идея... То есть я хотел сказать, что это просто...
- Гениально! - очнувшись от оцепенения, ткнула академика кулаком в бок
жена. Она не знала точно, о чем идет речь, она знала, что слово "гениально"
в таких случаях никогда не бывает лишним.
- Это просто гениально! - решительно заявил академик, тараща глаза в
пространство.
- Для меня это просто рабочая гипотеза, - скромно сказал товарищ Коба.
- Сидим, работаем, думаем.
- Но это гениальная гипотеза, - смело возразил академик. - Это
величественный план преобразования животного мира. Если только вы разрешите
нашему институту взяться за разработку хотя бы отдельных аспектов
проблемы...
- Мне кажется, об этом еще надо очень крепко подумать. Еще раз
извините, что так поздно вам позвонил.
Плешивенко долго стоял с трубкой, прижатой к уху, и, напряженно
вслушиваясь в далекие частые гудки, шептал благоговейно, но громко.
- Гений! Гений! Какое счастье, что мне довелось жить с ним в одну
эпоху!
Академик не был уверен, что его слушают, но надеялся, что не без
этого.
Когда товарищ Коба вернулся в общую комнату, все было в порядке:
Антона Жданова успели доставить и водворить на отведенное место. Леонтий
Ария разлил водку в большие фужеры, товарищ Коба провозгласил первый тост:
- Дорогие друзья, - сказал он, - я пригласил вас сюда для того, чтобы
в дружеском тесном кругу отметить самую короткую ночь, которая сейчас
наступила и самый длинный день, который придет ей на смену...
- Ура! - крикнул Вершилов.
- Не спеши, - поморщился Коба. - Ты всегда спешишь поперед батька в
пекло. Я хочу провозгласить тост за то, чтобы все наши ночи были короткие,
чтобы все наши дни были длинные...
- Ура! - крикнул Вершилов.
- Тьфу, ты мать твою так! - товарищ Коба, рассердившись, плюнул ему в
лицо.
Вершилов смахнул плевок рукавом и осклабился.
- Я также хочу провозгласить тост за самого мудрого нашего деятеля, за
самого стойкого революционера, за самого гениального...
Вершилов на всякий случай хотел еще раз крикнуть "ура", зная, что каши
маслом не испортишь, но товарищ Коба на этот раз успел плюнуть прямо в
открытый для выкрика рот.
- ...за великого нашего практика и теоретика, за товарища... - Коба
выдержал многозначительную паузу и четко закончил: - Молокова.
В комнате стало тихо. Меренков переглянулся с Мир-зояном, Борщев
расстегнул ворот украинской рубахи, Ария хлопнул в ладоши и схватился за
задний карман, из которого выпирало что-то угловатое.
В дверях появились и застыли две безмолвные фигуры.
Молоков, бледнея, отставил фужер и, поднявшись на ноги, вцепился в
спинку стула, чтоб не упасть.
- Товарищ Коба, - упрекнул он коснеющим языком, - за что? Зря
обижаете. Вы же знаете, что я недостоин, что у меня и в мыслях ничего
похожего не было. Вся моя скромная деятельность - только отражение ваших
великих идей. Я, если можно так выразиться, только рядовой проповедник
кобизма, величайшего учения нашей эпохи. Я, если прикажете, готов отдать за
вас все, даже жизнь. Это вы самый стойкий революционер, вы - великий
практик и теоретик...
- Гений! - провозгласил Ария, поднимая фужер левой рукой, так как
правая лежала еще на кармане.
- Замечательный зодчий! - констатировал Меренков.
- Лучший друг армянского народа, - вставил Мирзоян.
- И украинского, - добавил Борщев.
- А ты, Антоша, что же молчишь? - обратился Коба к грустному Жбанову.
- А что говорить мне, товарищ Коба? - возразил Жбанов. - Товарищи
очень хорошо осветили вашу разностороннюю роль в истории и в современной
жизни. Мы, может быть, еще слишком мало об этом говорим, может быть,
слишком стесняемся высоких слов, но ведь это же все правда, все это
действительно так, и сама наша жизнь повседневно дает нам много наглядных
примеров того, что кобизм все глубже и глубже проникает в сознание масс и
становится поистине путеводной звездой для всего человечества. Но мне,
товарищ Коба, хотелось бы здесь, в непринужденной товарищеской обстановке,
напомнить еще об одном громадном таланте, которым вы обладаете и о котором
с присущей вам скромностью не любите говорить. Я имею в виду ваш
литературный талант. Да, товарищи, - возвысив голос, сказал он, обращаясь
уже ко всем. - Недавно мне довелось еще раз перечесть старые стихи товарища
Кобы, которые он подписывал псевдонимом Соселло. И я должен сказать со всей
прямотой, что стихи эти, как драгоценные жемчужины, могли бы украсить
сокровищницу любой национальной литературы, всей мировой литературы, и если
бы был жив сейчас Пушкин... И тут Жбанов заплакал.
- Ура, - крикнул Вершилов, на этот раз тихо и безвозмездно.
Обстановка разрядилась. Леонтий хлопнул в ладоши - две безмолвных
фигуры возле дверей испарились. Товарищ Коба смахнул со щеки набежавшую
внезапно слезу. Может быть, он не любил, когда ему говорили такие слова. Но
еще больше он не любил, когда ему таких слов не говорили.
- Спасибо, дорогие друзья, - сказал он, хотя слезы мешали ему
говорить. - Спасибо за то, что вы так высоко цените мои скромные заслуги
перед народом. Я лично думаю, что мое учение, которое вы так удачно назвали
кобизмом, действительно хорошо не потому, что оно - мое учение, а потому,
что оно передовое учение. И вы, дорогие друзья, вложили немало сил для
того, чтобы сделать его действительно таковым передовым. Так выпьем же без
ложной скромности за кобизм.
- За кобизм! За кобизм! - подхватили товарищи.
Хлопнули по фужеру, потом еще. После четвертого фужера товарищ Коба
решил поразвлечься и попросил Борщева сплясать гопака.
- У тебя, хохол, это очень хорошо получается, - поощрил он.
Борщев с места пошел вприсядку, Жбанов аккомпанировал на рояле,
остальные прихлопывали в ладоши. В это время бесшумный помощник принес
Жбанову телеграмму, в которой сообщалось, что жена Жбанова скончалась в
больнице. Это сообщение рассердило Жбанова.
- Не мешайте мне, - сказал он помощнику. - Вы же видите, что я занят.
Помощник удалился. Пока еще твердой походкой подошел лично товарищ
Коба. Шершавой мужской ладонью погладил он верного соратника по голове.
- Ты настоящий большевик, Антоша, - сказал он проникновенно.
Жбанов поднял на учителя преданные и полные слез глаза.
- Играй, играй, - сказал товарищ Коба. - Из тебя мог бы получиться
очень большой музыкант. Но все силы, весь свой талант ты отдаешь нашей
партии, нашему народу.
Коба отошел к столу и сел напротив Молокова, Мирзояна и Меренкова,
которые о чем-то толковали между собой.
- О чем беседа? - поинтересовался товарищ Коба.
- Мы говорим, - охотно отозвался Молоков, сидевший в центре, - что
контракт с Адиком, заключенный по вашей инициативе, был весьма мудрым и
своевременным.
Коба нахмурился. В свете поступавших сообщений меньше всего ему
хотелось вспоминать об этом проклятом контракте.
- Интересно, - сказал он глядя в упор на Молокова, - интересно мне
знать, Моча, почему ты носишь очки?
Снова запахло грозой. Жбанов стал играть несколько тише. Борщев,
приседая, поглядывал то на Молокова, то на Кобу. Меренков с Мирзояном на
всякий случай отодвинулись, каждый к своему краю стола.
Молоков, белый, как полотно, поднялся на непослушные ноги и, не зная,
что сказать, молча смотрел на товарища Кобу.
- Так ты не можешь сказать мне, почему ты носишь очки?
Молоков молчал.
- А я знаю. Я очень хорошо знаю, почему ты носишь очки. Но я тебе
этого пока не скажу. Я хочу, чтобы ты сам подумал своей головой и сказал
мне правду, почему ты носишь очки. Погрозив Молокову пальцем, Коба вдруг
уронил голову в тарелку с зеленым горошком и тут же заснул.
- Надо ноги размять, - бодро сказал Мирзоян и с независимым видом
вылез из-за стола. Вылез и Меренков. Пользуясь бесконтрольностью, Вершилов
и Казанович сели в угол сыграть в картишки. Борщев, не получивший
разрешения на отдых, все еще плясал под аккомпанемент Жбанова, но уже
халтурил и не приседал, а лишь слегка подгибал ноги.
Ария играл сам с собой в ножичка.
Эта мирная картина неожиданно рухнула. Вершилов вдруг размахнулся и
врезал Казановичу звонкую оплеуху. Казанович не стерпел и с визгом вцепился
ногтями в лицо Вершилова. Покатились по полу.
Разбуженный шумом, поднял голову лично товарищ Коба. Заметив это,
Борщев с новой силой пустился вприсядку, Жбанов заиграл в более быстром
темпе, а Меренков и Мирзоян в такт музыке снова стали прихлопывать.
- Хватит, - сердито махнул рукой Коба Борщеву. - Отдохни.
Никола, шатаясь, подошел к столу и выпил фужер "Боржоми".
Вершилов и Казанович, рассыпав карты, все еще катались по полу.
Казановичу удалось схватить противника за правое ухо, Вершилов же норовил
ударить Казановича коленом ниже живота. Коба подозвал Арию.
- Послушай, Леонтий, что это за люди? Это наши вожди или же
гладиаторы?
Ария, отряхнув колени, стоял перед Кобой с кривым кавказским кинжалом,
тем самым, которым он только что играл в ножичек.
- Разнять, что ли? - мрачно спросил Ария, пробуя лезвие ногтем.
- Будь добр. Только, пожалуйста, убери кинжал. Не дай бог, случится
несчастье.
Леонтий засунул кинжал за пояс, подошел к дерущимся и дал пинка сперва
одному, а затем и другому. Оба вскочили на ноги и предстали перед товарищем
Кобой в весьма неприглядном виде. Вершилов размазывал по лицу кровь,
Казанович осторожно трогал налившийся под левым глазом синяк.
- Ну и ну! - покачал головой Коба. - И этим людям наш народ доверил
свою судьбу. Во что это вы играли?
Враги смущенно потупились.
- Ну, я вас спрашиваю.
Казанович исподлобья глянул на Кобу.
- В буру, товарищ Коба.
- В буру?
- Просто так, товарищ Коба. Просто ради шутки.
- Не понимаю, - товарищ Коба развел руками, - Кто здесь находится?
Вожди? Руководители? Или просто блатная компания. И что же вы не поделили?
- Жид передергивает, - выступил вперед Вершилов.
- Что это за слово такое "жид"? - сердито спросил Коба.
- Извиняюсь, еврей, - поправился Вершилов.
- Глупый человек, - вздохнул Коба. - Антисемит. Сколько раз я тебе
говорил, чтобы ты бросил эти свои великодержавные замашки. Даю тебе неделю
сроку, чтобы ты изучил все мои работы по национальному вопросу. Ты понял
меня?
- Понял.
- Иди. А ты, Казанович, тоже ведешь себя не совсем правильно. Вы,
евреи, своим вызывающим поведением и своим видом создаете самую лучшую
почву для антисемитизма. Я уже устал от борьбы с антисемитами, и
когда-нибудь мне эта борьба надоест.
Он хотел развить эту мысль, но появился Похлебышев.
- Товарищ Коба, поступило донесение: войска Адика подошли вплотную к
границе.
От этих слов неуютно стало товарищу Кобе.
- Подойди сюда, - сказал он секретарю. - Наклони голову.
Он взял со стола погасшую трубку и стал выбивать ее о лысеющее темя
Похлебышева.
- Адик - мой друг, - сказал он, как бы вколачивая эти слова в голову
секретаря. - У нас на Кавказе существует обычай горою стоять за друга.
Можно простить, когда обижают сестру или брата, можно простить, когда
обижают отца или мать, но когда обижают друга, простить нельзя. Обижая
моего друга, ты обижаешь меня.
Он бросил трубку на стол и пальцем поднял подбородок Похлебышева. По
лицу Похлебышева текли крупные слезы.
- О, ты плачешь! - удивился товарищ Коба. - Почему же ты плачешь,
скажи мне?
- Я плачу потому, что вы так трогательно говорили о дружбе, - сказал
Похлебышев, всхлипывая и дергая носом.
Товарищ Коба смягчился.
- Ну ладно, - сказал он потеплевшим голосом. - Я знаю, что ты хороший
человек, ты только с виду такой суровый. Пойди отдохни и скажи доктору -
пусть помажет тебе голову йодом. Не дай бог получится заражение.
После этого товарищ Коба собрал всех к столу и предложил выпить за
дружбу.
- Товарищ Коба, - спросил Молоков, - мне тоже можно выпить с вами? -
Коба ничего не ответил, пропустил вопрос мимо ушей. Молоков подержал фужер
с водкой и, ни на что не решившись, поставил на место.
Затем товарищ Коба выразил желание немного помузицировать. Он подошел
к роялю и, аккомпанируя себе одним пальцем, исполнил известную частушку
следующего содержания:
Я на горке была,
Я Егорке дала...
Не подумайте плохого,
Я махорки дала.
Все дружно засмеялись и зааплодировали. Товарищ Жбанов в короткой речи
отметил высокие художественные достоинства произведения. Вершилов, достав
из кармана блокнот и огрызок химического карандаша, попросил разрешения тут
же списать слова.
- Я тоже спишу, - сказал Борщев. - Жинке завтра спою. Вот будет
смеяться.
- Пускай посмеется. - Коба вернулся на свое место за столом, сел и,
подложив под голову руки, тут же заснул.
Наступал самый ранний в то лето рассвет. За окном постепенно светлело,
словно чернила понемногу разбавляли водой. На фоне светлевшего неба все
резче очерчивались и становились все выпуклее золотые маковки церквей.
Выпито было немало, вся компания слегка притомилась. Товарищ Коба спал
за столом. Ария, держась за задний карман, полулежа дремал на диване.
Мирзоян громко храпел под столом, упираясь подошвой в щеку Меренкова.
Молоков с каменным лицом, не рискуя пошевелиться, сидел перед товарищем
Кобой. Казанович с Вершиловым, помирившись, играли в карты. Жбанов в другом
углу, упершись лбом в холодную стену, пытался блевать. Один только Борщев
тихо бродил по комнате с таким сосредоточенным видом, словно что-то потерял
и хотел найти. Он, кажется, протрезвел, и теперь голова болела с похмелья и
наполнялась неясными мрачными мыслями. Сочувственно морщась, он постоял
возле Жбанова и порекомендовал ему старое народное средство - два пальца в
рот. Жбанов промычал что-то неопределенное и помотал головой. Борщев
подошел к картежникам и стал следить за игрой просто из любопытства, но
Вершилов его вскоре прогнал. Борщев посмотрел на Леонтия и, убедившись, что
тот спит, подсел к Молокову, соблюдая однако некоторую дистанцию. Стремясь
обратить на себя внимание соседа, шумно вздохнул. Молоков, не поворачивая
головы, скосил глаза на Борщева. Тот подмигнул в ответ и сказал шепотом:
- Ты бы очки снял покамест. Товарищ Коба в последнее время нервенный
ходит и ты его не дражни. Потом забудет, обратно наденешь. - Он схватил со
стола огурец, надкусил и выплюнул, огурец был горький. Покосился на Кобу и
снова вздохнул. - Трудно с им, конечно, работать. Ведь не простой человек -
гений. А я-то тут при чем? Я ведь раньше на шахте работал, уголь долбал.
Работа нельзя сказать, чтобы очень чистая, но жить можно. А теперь вот в
вожди попал и портреты мои по улицам перед народом носят. А какой из меня
вождь, если все мое образование - три класса да ВПШ. Вы-то все люди
выдающие. Теоретики. Про тебя в народе слух ходит, будто двенадцать языков
знаешь. А я вот, к примеру, считаюсь будто как украинец и жил на Украине, а
языка ихнего, хоть убей, не понимаю. Чудной он какой-то. По-нашему, скажем,
лестница, а по-ихнему драбына. - Словно впервые пораженный странностями
непонятного ему языка, Борщев засмеялся.
Улыбнулся и Молоков. Слухи о его познаниях в иностранных языках были
сильно преувеличены. Просто товарищ Коба когда-то для поднятия авторитета
вождей наделил их достоинствами, о которых они раньше не подозревали. Так
Меренков стал крупнейшим философом и теоретиком кобизма, Мирзоян
коммерсантом, Казанович техником, Ария психологом, Вершилов замечательным
полководцем, Жбанов специалистом по всем искусствам, Борщев украинцем, а
он, Молоков, зная несколько чужих слов и выражений, полиглотом.
Ничего этого Молоков своему собеседнику, естественно не сказал, а
сказал только, что и ему здесь живется не сладко.
- Да я нешто не вижу, - вздохнул Борщев. - Это ж надо совесть какую
иметь из-за очков придираться. Почему, мол, носишь очки. А может, тебе так
нравится. Да я бы на мой характер, - загорелся Никола, - ему за такие слова
в рожу бы плюнул, не постеснялся.
В это время товарищ Коба пошевелился. Борщев замер, холодея от ужаса,
но тревога оказалась напрасной - товарищ Коба пошевелился, но не проснулся.
"Вот дурак-то, - с облегчением подумал про себя Никола. - Вот уж, правда,
язык без костей. Да с таким языком, ой как вляпаться можно!" Он решил
больше не разговаривать со своим опальным коллегой, но не удержавшись,
снова склонился к уху Молокова.
- Слушай, Мочеслав, - зашептал он, а что если попроситься у него, чтоб
отпустил? Ведь ежли он гений, так пущай сам все и решает. А мы-то ему на
кой?
- Ну да, - сказал Молоков. - А жить на что?
- А в шахту пойдем. Уголь долбать я тебя научу - дело простое. Снизу
пласт подрубаешь, сверху отваливаешь. Заработки, конечно, не то, что у нас,
но зато ж и риску меньше. Завалить-то может, но это ж один раз, а тут
каждый день помираешь от страху.
Он вздрогнул и выпрямился, услышав сзади чье-то дыхание. Сзади стоял
Ария. Почесывая за ухом рукояткой кинжала, он переводил любопытный взгляд с
одного собеседника на другого.
- О чем, интересно, такой увлекательный разговор? - спросил он,
подражая интонации товарища Кобы.
"Слышал или нет?" - мелькнуло у обоих одновременно.
"Слышал", - решил Молоков и тут же нашел самый верный выход из
положения.
- Да вот товарищ Борщев, - сказал он с легким сарказмом, - предлагает
мне вместе с ним отстраниться от активной деятельности, уйти во внутреннюю
эмиграцию.
Но Борщев был тоже парень не промах.
- Дурак ты! - сказал он, поднимаясь и расправляя грудь. - Я тебя
только пощупать хотел, чем ты дышишь. Тебе все равно никто не поверит, все
знают, я очки не ношу, я ясными глазами смотрю в глаза товарища Кобы и в
светлые дали прекрасного будующего.
- Вот именно, что "будующего", - передразнил Молоков. - Ты бы русский
язык сперва подучил, а потом...
Фразу он не закончил. К счастью для обоих, в комнату ворвался
Похлебышев с перебинтованной головой.
- Товарищ Коба! Товарищ Коба! - закричал он с порога, за что тут же
получил по уху от Леонтия.
- Ты разве не видишь, - сказал Леонтий, - что товарищ Коба занят
предутренним сном? Что там еще случилось?
Похлебышев трясся от необычайного возбуждения и повторял одно слово:
"Адик". С большим трудом удалось из него выжать, что войска Адика хлынули
через границу.
Тут же состоялось экстренное, специальное и чрезвычайное заседание.
Председательствовал Леонтий Ария. Почетным председателем был избран спавший
тут же товарищ Коба. Стали думать, как быть. Вершилов сказал, что
необходимо объявить всеобщую мобилизацию. Казанович предложил немедленно
взорвать все мосты и вокзалы. Мирзоян, взяв слово для реплики, заметил, что
хотя они собрались своевременно и в деловой обстановке, нельзя не учитывать
факта присутствия и одновременно отсутствия товарища Кобы.
- Мы, - сказал он, - конечно можем принять то или иное решение, но
ведь не секрет, что никто из нас не гарантирован от серьезных ошибок...
- Но ведь мы представляем собой коллектив, - сказал Казанович.
- Коллектив, товарищ Казанович, состоит, как вам известно, из
отдельных личностей. Если одна личность может совершить одну ошибку,
несколько личностей могут совершить несколько ошибок. Безошибочно мудрое и
правильное решение может принять только один человек. Этот человек -
товарищ Коба, но он, к сожалению, занят сейчас предутренним сном.
- Что значит "к сожалению", - вмешался Леонтий Ария. - В этом вопросе
я должен поправить товарища Мирзояна. Это большое счастье, что в такое
трудное для всех нас время товарищ Коба занят предутренним сном,
накапливает силы для дальнейшего принятия самых мудрых решений.
В порядке ведения слово взял Меренков. Он сказал:
- Целиком и полностью поддерживаю товарища Арию, который вовремя
одернул за непродуманное выступление товарища Мирзояна. По всей видимости,
товарищ Мирзоян не имел преступного умысла и данное его высказывание
следует считать простой оговоркой, хотя, конечно, иногда бывает довольно
затруднительно провести достаточно четкую грань между простой оговоркой и
продуманным преступлением. В то же время, я думаю, было бы целесообразно
признать правоту товарища Мирзояна, считающего, что только товарищ Коба
может принять правильное, мудрое и принципиальное решение по поводу
вероломного нападения Адика. Однако в связи с этим встает и другой вопрос,
требующий незамедлительного разрешения, вопрос, который я предлагаю
немедленно обсудить: будить ли товарища Кобу сейчас или подождать, пока он
проснется сам.
По этому вопросу мнения товарищей разделились. Некоторые полагали, что
надо будить, другие предлагали подождать, потому что товарищ Коба сам
знает, когда ему нужно спать, когда просыпаться.
Товарищ Жбанов, несмотря на только что сообщенную ему смерть жены и
нездоровье от отравления алкоголем, принял активное участие в прениях и
сказал, что прежде, чем решать вопрос о том, будить ли товарища Кобу,
необходимо решить предыдущий, так сказать, под-вопрос, насколько серьезны
намерения Адика и не есть ли это только провокация, направленная к перерыву
сна товарища Кобы. Но решить серьезное это нападение или же провокация,
может опять-таки только лично товарищ Коба.
В конце концов были поставлены на голосование два вопроса:
1. Разбудить товарища Кобу.
2. Не будить товарища Кобу.
Результаты голосования по обоим вопросам были такие:
Кто за? Никто. Кто против? Никто. Кто воздержался? Никто.
В протоколе было записано, что решения по обоим вопросам приняты
единогласно. Товарищу Мирзояиу было указано на непродуманность некоторых
его высказываний.
После составления протокола неожиданно в порядке дополнения взял слово
товарищ Молоков. Он понял, что спасение его сейчас только в активных
действиях и сказал, что ввиду сложившейся ситуации он намерен немедленно
разбудить товарища Кобу и взять на себя ответственность за все последствия
своего поступка. После этого он решительно подошел к товарищу Кобе и стал
трясти его за плечо.
- Товарищ Коба, проснитесь!
Товарищ Коба, не просыпаясь, мотал головой и дрыгал ногами.
- Товарищ Коба, война! - в отчаянии крикнул ему Молоков в самое ухо и
на этот раз так тряхнул, что Коба проснулся.
- Война? - переспросил он, обводя лица соратников ничего не понимающим
взглядом. Вылил себе на голову бутылку "Боржоми" и остановил взгляд на
Молокове. - С кем война?
- С Адиком. - Молокову терять было уже нечего.
- Значит, война? - товарищ Коба приходил постепенно в себя. - И когда
же она объявлена?
- В том-то и дело, товарищ Коба, в том-то и вероломство, что война не
объявлена.
- Не объявлена? - удивился Коба, набивая трубку табаком из папиросы
"казбек". - Интересно. Откуда же вам известно, что она есть, если она не
объявлена?
- Получено донесение, - отчаянно докладывал Молоков. - Адик пересек
границу.
- Но если война не объявлена, значит, ее нет, значит мы, кобисты, ее
не признаем и не принимаем, ибо принять то, чего нет, значит - скатиться в
болото идеализма. Не так ли, товарищи?
Товарищи были поражены. Ни одному из них не могла придти в голову
такая блестящая мысль. Никто из них не мог бы решить такой сложный вопрос с
такой гениальной легкостью.
- Ура! - смело крикнул Вершилов.
- Ура! - поддержали его остальные.
- А теперь я хочу спать, - решительно заявил товарищ Коба. - Кто меня
понесет?
Молоков и Казанович подхватили учителя под мышки. Вершилов кинулся
тоже, но не успел.
- Кричишь больше всех, - заметил неодобрительно Коба, - а когда
доходит до дела, не успеваешь. В другой раз будешь порасторопнее. А ты,
Моча, - он похлопал Молокова по щеке, - настоящий стойкий боец и кобист, и
я скажу тебе прямо, почему ты носишь очки. Ты носишь очки потому, что у
тебя не очень хорошее зрение, но каждый человек, у которого не очень
хорошее зрение, должен носить очки, чтобы зорко смотреть вперед. Ну,
поехали!
Возле кабинета он отпустил своих носильщиков и заперся изнутри.
Прислушавшись, убедился, что Казанович и Молоков удалились, и только после
этого обычным способом, через сейф, пролез в свою комнату. Здесь он бросил
в угол трубку, а затем сорвал и швырнул туда же усы. Он был совершенно
трезв. Он отдавал себе отчет в том, что происходит. Он не спал, когда
Похлебышев сообщил о нападении Адика, он не спал, когда заседали товарищи,
он играл спящего пьяного человека, и играл хорошо, потому что из всех
талантов по-настоящему он обладал одним: он был артистом.
Теперь играть стало незачем, не было зрителей. Товарищ Коба сел на
кровать, стянул сапоги, расстегнул штаны и задумался. Как-то нескладно все
получается. Никому никогда не верил, один раз поверил и вот результат.
После этого и доверяй людям. Надо, однако, искать какой-то выход из
положения. Ведь ты в этой стране один, который думает за всех, но никто из
всех за тебя не подумает. Что делать? Обратиться с воззванием к народу? А
что сказать? Извини, дорогой народ, я кажется чуть-чуть обоср... ой, едва
не сказал неприличность. Попросить военной помощи у американцев? Или
политического убежища для себя? А что? Поселиться где-нибудь в штате
Флорида, написать мемуары "Как я был тираном". Е'сли, конечно, получится. А
может быть, скрыться в Грузии и жить там под видом простого сапожника?
"Coco, - говорил ему, бывало отец, - из тебя никогда не выйдет настоящий
сапожник."
Товарищ Коба поднял глаза и увидел у противоположной стены жалкого
безусого старика. Машинально растирая худые колени, он сидел на железной
кровати в штанах, упавших на щиколотки. Товарищ Коба горько усмехнулся.
- Ну вот, - сказал он старику, - вот видишь. Ты думал, что ты самый
хитрый и коварный. Ты не слушал ничьих советов и предостережений. Ты
вырывал каждый язык, который пытался говорить тебе правду. Но тот,
единственный в мире, кому ты доверился, оказался хитрей и коварней тебя.
Кто теперь тебе поможет? На кого сможешь ты опереться? На народ? Он тебя
ненавидит. На своих так называемых соратников? Ха-ха, соратники. Кучка
придворных лгунов и подхалимов. Они первые продадут тебя, как только
появится такая возможность. Раньше хотя бы шутам и блаженным разрешалось
говорить правду. Кто скажет ее теперь? Ты требовал лжи, теперь ты можешь в
ней захлебнуться. Тебе лгут все: твои газеты, твои ораторы, твои разведчики
и доносчики. Но есть еще один человек, у которого хватит мужества сказать
тебе правду в глаза. Он сидит сейчас перед тобой. Он видит тебя насквозь,
как самого себя. Ты, возомнивший себя сверхчеловеком, посмотри на себя,
какой ты сверхчеловек? Ты маленький, ты рябой, у тебя все болит. У тебя
болит голова, болит печенка, твои кишки плохо переваривают то, что ты
жрешь, тот кусок мяса, который ты отнял у своего голодного народа. Почему
же, если ты сверхчеловек, у тебя вылезают зубы и волосы? Сверхпаразит,
зачем ты убил столько народу? Меньшевиков, большевиков, попов, крестьян,
интеллигентов, детей, матерей... Ради чего ты разорил хозяйство и
обезглавил армию. Ради светлого будущего? Нет, ради личной власти. Тебе
нравится, что тебя все боятся, как чумы. Но, создатель империи страха, не
есть ли ты самый запуганный в ней человек? Чего только ты не боишься!
Выстрела в спину, яда в вине, бомбы под кроватью. Ты боишься своих
соратников, охранников, поваров, парикмахеров, своей собственной тени и
своего отражения. Гонимый собственным страхом, ты выискиваешь всюду врагов
народа и контркобистов. Тебе не надо искать их. Посмотри на себя, ты и есть
главный враг народа и главный контркобист.
Коба говорил, а лицо старика хмурилось и становилось все более
злобным. Видно, ему, как всегда, не нравилась правда. В ответ на бросаемые
ему упреки он морщился, гримасничал и размахивал руками. Произнося
последние слова, Коба невольно стал тянуть руку к подушке. Он заметил, что
и старик делает то же самое. Его следовало опередить. Коба резко рванулся и
выхватил из-под подушки лежавший там пистолет. И в то же мгновение в руках
старика сверкнул точно такой же. Но Коба уже нажал на спусковой крючок.
Стрельба в закрытых помещениях всегда производит много шуму. Один
выстрел, другой и рябое лицо старика треснуло, извилистые полосы пересекли
его во всех направлениях. Пахло горелым ружейным маслом, колебались
барабанные перепонки, мерзкая рожа лопалась, расползалась и выпадала
кусками, создавалось ощущение, что там действительно корчится и гибнет
живой человек.
И вдруг все стихло. Кончились патроны. Коба посмотрел напротив, там не
было уже никого.
- Все, - грустно и значительно сказал Коба неизвестно кому. - Я
избавил народ от его палача. - С этими словами он отшвырнул ненужный уже
ему пистолет.
Впоследствии выяснилось, что выстрелов никто не слышал. Не следует
удивляться - стены Кобиной комнаты были настолько глухими, что не
пропускали даже звуков большой силы.
Старуха, пришедшая утром убрать помещение, увидела, что по всей
комнате рассыпаны осколки зеркала. Хозяина комнаты нашла она в постели,
лежащим навзничь. Левая нога его была на кровати, правая со штанами,
зацепившимися за щиколотку - на полу. Правая рука безжизненно свисала, не
достигая пола. Сперва, решив по ее словам, что товарищ Коба
"застрелимшись", старуха хотела поднять тревогу, но убедившись, что на теле
лежащего нет никаких разрушений, решила погодить, чтобы не призвали в
свидетели. Она положила на кровать его руку и ногу, стащила совсем штаны и
укрыла товарища Кобу верблюжьим одеялом, заботливо подоткнув его под разные
части тела. После чего принялась за уборку стекол, надеясь, что к завтрему
товарищ Коба непременно проспится. Но он не проснулся ни завтра, ни
послезавтра и, как показывают заслуживающие доверия источники, провел
следующие десять дней в летаргическом сне. Вот в эти десять дней старуха
как раз, говорят, и уволилась, и отнесла записку насчет пшена в музей
Революции. Но я так не думаю. Я думаю, что в эти десять дней записка
несколько упала в цене, а потом снова возвысилась. А старуха эта, видать по
всему, была не такая уж дура, чтобы носить куда попало записку, не
дождавшись подходящей цены. Впрочем, насчет старухи существует много
разноречивых суждений. Сторонники прокобистского направления в нашей
исторической науке, не отрицая самого факта существования старухи,
сомневаются, что она снимала с товарища Кобы штаны, ибо они были несъемные.
Эти ученые указывают нам, что товарищ Коба, как родился в мундире
генералиссимуса, так в нем и жил, никогда не снимая. Приверженцы же
контркобистского направления, напротив, утверждают, что товарищ Коба вообще
был гол, но покрыт густой шерстью. Ее-то современники и принимали издали то
за простую солдатскую шинель, то за мундир генералиссимуса. Не
присоединяясь ни к одной из этих версий, я признаю, что каждая из них по
своему интересна.
P. S. Данный рассказ написан только на основе авторского вымысла.
Возможное сходство некоторых персонажей с реальными лицами случайно.
Last-modified: Mon, 12 Sep 2005 04:39:16 GMT