распространяясь на гражданское население. Знаменитый Казанова рассказывает о встрече с любимчиком статс-секретаря Теплова, белокурым красавцем поручиком Луниным, который "плевал на предрассудки" и старался обольщать всех подряд. "Посему он сел за стол рядом со мной и так кокетничал за обедом, что я, право слово, принял его за девицу, одетую парнем". Оскорбленный таким подозрением поручик "тотчас показал, чем превосходит он слабый пол,... завладел мною и, решив, что понравился, приступил к решительным действиям, дабы составить свое и мое счастье". Казанова, искушенный и по этой части, ничего не имел против, но дело расстроила присутствовавшая при сем ревнивая француженка, обозвавшая обоих мужчин мужеложниками Во второй половине XVIII в., с ростом цивилизации и расширением контактов с Европой, в светском обществе мужеложства начали стесняться. В народных же массах она локализуется преимущественно в религиозных сектах скопцов и хлыстов. В дворянской и чиновничьей среде гомосексуальные связи иногда приобретали скандальный характер, не столько сами по себе, сколько потому что были тесно связаны с непотизмом и коррупцией: могущественные люди расплачивались со своими молодыми протеже высокими назначениями, никак не соответствовавшими их способностям. В быту к этому относились презрительно иронически. При Александре I гомосексуальными наклонностями славились министр просвещения и духовных дел князь А.Н. Голицын и министр иностранных дел, а затем канцлер Н.П. Румянцев. Влиятельный министр просвещения при Николае 1 граф Сергей Уваров (1786 - 1856) устроил своему любовнику князю Михаилу Дондукову-Корсакову почетное назначение вице-президентом Императорской Академии наук и ректором Санкт-Петербургского университета, что породило несколько ехидных эпиграмм, включая пушкинскую: В академии наук Заседает князь Дундук. Говорят, не подобает Дундуку такая честь; Почему ж он заседает? Потому что /- - -/ есть. Когда речь шла не о врагах, а о друзьях, Пушкин относился к этой склонности весело-иронически, не видя в ней ничего страшного, о чем свидетельствует его письмо и стихотворное послание Филиппу Вигелю, слабость которого к юношам была общеизвестна. Сочувствует кишиневской скуке Вигеля, поэт полушутя рекомендует ему "милых трех красавцев", из которых "думаю, годен на употребление в пользу собственно самый меньшой: NB он спит в одной комнате с братом Михаилом и трясутся немилосердно - из этого можете вывести важные заключения, представляю их вашей опытности и благоразумию"... Кончается обращенное к Вигелю стихотворение словами: Тебе служить я буду рад - Стихами, прозой, всей душою, Но, Вигель - пощади мой зад! Как и в Европе, гомосексуальные контакты и игры шире всего были распространены в закрытых учебных заведениях - Пажеском корпусе, кадетских корпусах, юнкерских училищах, школе Правоведения и т.д. Поскольку дело было массовым, воспитанники воспринимали его спокойно и весело, посвящая ему множество похабных шуточных стихотворений. Эта тема занимает одно из центральных мест в юнкерских стихотворениях Лермонтова ("Тизенгаузену", "Ода к нужнику"). Гомосексуальным приключениям целиком посвящена написанная от первого лица большая анонимная (приписываемая А.Ф. Шенину) поэма "Похождения пажа". Лирического героя этой поэмы сразу же по поступлении в пажеский корпус соблазнил старший товарищ, после этого он сам вошел во вкус, стал "давать" всем подряд, включая начальников, одеваться в женское платье и сделал благодаря этому блестящую карьеру, которую продолжил и по выходе из корпуса. В поэме также подробно описаны эротические переживания, связанные с поркой. Все это сильно напоминает нравы и обычаи английских аристократических школ XIX в. Попытки школьной или корпусной администрации пресекать "непотребство" успеха не имели. После очередного скандала с Шениным, который в 1846 г. был за педерастию отстранен от службы и выслан из Петербурга, в столице рассказывали, что "военный министр призвал Ростовцева и передал ему приказание Государя, чтобы строго преследовать педерастию в высших учебных заведениях, причем кн. Чернышев прибавил: "Яков Иванович, ведь это и на здоровье мальчиков вредно действует". - "Позвольте в том усомниться, ваша светлость, - отвечал Ростовцев, - откровенно вам доложу, что когда я был в Пажах, то у нас этим многие занимались; я был в паре с Траскиным (потом известный своим безобразием толстый генерал), а на наше здоровье не подействовало!" Князь Чернышев расхохотался". Н.Г.Помяловский в "Очерках бурсы" описывает напоминающие современную дедовщину отношения второкурcных и первокурсников. Мальчик, обслуживающий великовозрастного Тавлю, называется "Катькой", причем подчеркивается, что он хорошенький. Однажды был разыгран даже обряд женитьбы Тавли на "Катьке". Такие игры не могли не иметь сексуальной окраски Князь П.А. Кропоткин (1842-1921) вспоминал, что в Пажеском корпусе старшие воспитанники камер-пажи "собирали ночью новичков в одну комнату и гоняли их в ночных сорочках по кругу, как лошадей в цирке. Одни камер-пажи стояли в круге, другие - вне его и гуттаперчевыми хлыстами беспощадно стегали мальчиков. "Цирк" обыкновенно заканчивался отвратительной оргией на восточный манер. Нравственные понятия, господствовавшие в то время, и разговоры, которые велись в корпусах по поводу "цирка", таковы, таковы, что чем меньше о них говорить, тем лучше". Не лучше были и нравы в церковно-приходском училище, где учился известный русский педагог И.Я. Яковлев (1848-1930). По свидетельству А.И. Куприна, в закрытых мужских учебных заведениях и позже существовали "уродливые формы ухаживания (точь в точь как в женских институтах "обожание") за хорошенькими мальчиками, за "мазочками". В юношеской среде это обычно воспринималась как игра или замена недоступных женщин; часто так и было в действительности. Для взрослых влечение к лицам собственного пола становилось проблемой, а то и трагедией. Неосознанный, латентный гомоэротизм играл заметную роль в жизни многих русских интеллектуалов. Как пишет известный американский историк Джеймс Биллингтон, "кажется, что удивительные и оригинальные творческие жизни Бакунина и Гоголя были в какой-то степени компенсацией их сексуального бессилия. В эгоцентрическом мире русского романтизма было вообще мало места для женщин. Одинокие размышления облегчались главным образом исключительно мужским товариществом в ложе или кружке. От Сковороды до Бакунина видны сильные намеки на гомосексуальность, хотя, по-видимому, сублимированного, платонического сорта. Эта страсть выходит ближе к поверхности в склонности Иванова рисовать нагих мальчиков и находит свое философское выражение в модном убеждении, что духовное совершенство требует андрогинии или возвращения к первоначальному единству мужских и женских черт." Однако в каждом конкретном случае это выглядит по-разному. Многих исследователей привлекает психосексуальная биография Н. В. Гоголя (1809-1852). В письмах к друзьям Гоголь признавался, что никогда не знал женской любви и даже гордился этим, считая чувственность низменной и унизительной. На вопросы доктора Тарасенкова во время последней болезни Гоголя, писатель сказал, что не имел связей с женщинами (в юности однажды посетил с друзьями бордель, но не получил удовольствия), и никогда не мастурбировал (об эротическом воображении врач не спросил). Гоголь был исключительно закрытым человеком, его отношения с родителями были довольно далекими, отношения с товарищами по интернату в Нежине также оставляли желать лучшего. Сохранились очень нежные письма Гоголя друзьям юности - Герасиму Высотскому и Петру Поленову. Позже Гоголь пережил род влюбленности в Николая Языкова. В Италии писателя связала тесная дружба с художником Александром Ивановым, в жизни которого также не было женщин и который охотнее всего писал нагих мальчиков (первая большая картина Александра Иванова - "Аполлон, Гиацинт и Кипарис"). По мнению Ольги Форш, главным эмоциональным событием жизни Гоголя была дружба с 23-летним Иосифом Вьельгорским. Когда в 1838 г. Вьельгорский умирал от туберкулеза, Гоголь буквально не отходил от его постели, а затем поддерживал тесные отношения с его матерью и сестрами, беспричинно оборвавшиеся около 1850 года. Но нежные чувства между мужчинами в то время считались нормальными и, как и теперь, не обязательно имели гомоэротическую подоплеку. Женские образы у Гоголя весьма условны, зато в "Тарасе Бульбе" поэтизируется мужское братство, дружба и красота мужского тела. Психоаналитики находят в произведениях Гоголя не только проявления гомоэротизма, но и многое другое. Семен Карлинский выводит уход Гоголя в религию, мистицизм и морализм из его неспособности принять свой гомоэротизм. Послушавшись фанатика-священника Матвея Константиновского, который якобы предписал Гоголю для избавления от "внутренней скверны" воздержание от сна и пищи, писатель буквально уморил себя голодом. Однако эта версия не доказана и допускает прямо противоположное рассуждение, - что именно глубокая религиозность Гоголя не позволяла ему принять свою сексуальность, породив депрессию и желание смерти. Латентный гомоэротизм смущал и многих других великих россиян. 20-летний Чернышевский писал в дневнике: "... Я знаю, что я легко увлекаюсь и к мужчинам, а ведь к девушкам или вообще к женщинам мне не случалось никогда увлекаться (я говорю это в хорошем смысле, потому что если от физического настроения чувствую себя неспокойно, это не от лица, а от пола, и этого я стыжусь)...". Но такая раздвоенность нежности и чувственности типична для многих юношей и никак не связана с их будущей сексуальной ориентацией. Лев Толстой в юности он вел чрезвычайно интенсивную сексуальную жизнь, в чем постоянно каялся. В "Анне Карениной" и "Воскресении" гомосексуальные отношения упоминаются с отвращением и брезгливостью, Толстой видит в них признак нравственного разложения общества. В то же время в своем дневнике (запись от 29 ноября 1851 г.) 23-летний Толстой рефлексирует по поводу своих гомоэротических переживаний: "Я никогда не был влюблен в женщин. Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет - время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту пору действует с необыкновенною силою. В мужчин я очень часто влюблялся... Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или просто не понравиться любимому предмету, просто страх. Я влюблялся в м[ужчин], прежде чем имел понятие о возможности педрастии /sic/; но и узнавши, никогда мысль о возможности соития не входила мне в голову". Перечисляя свои детские и юношеские влюбленности в мужчин, Толстой упоминает, в частности, "необъяснимую симпатию" к Готье: "Меня кидало в жар, когда он входил в комнату... Любовь моя к И[славину] испортила для меня целые 8 м[есяцев] жизни в Петерб[урге]. - Хотя и бессознательно, я ни о чем др[угом] не заботился, как о том, чтобы понравиться ему... Часто, не находя тех моральных условий, которых рассудок требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь; но неприязнь эта была основана на любви. К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви. Я ревновал очень часто к женщинам". "Красота всегда имела много влияния в выборе; впрочем пример Д[ьякова]; но я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из П[ирогова?] и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладостр[астие], но зачем оно сюда попало, решить невозможно; потому что, как я говорил, никогда воображение не рисовало мне любрические картины, напротив, я имею к ним страстное отвращение". Во второй редакции "Детства" Толстой рассказывает о своей влюбленности в Ивиных (братья Мусины-Пушкины) - он часто мечтал о них, каждом в отдельности, и плакал. Писатель подчеркивает, что это была не дружба, а именно любовь, о которой он никому не рассказывал. Очень близка к любви и страстная дружба Николеньки Иртеньева к Дмитрию Неклюдову. С возрастом такие влюбленности стали возникать реже. Так было, например, с маркизом де Кюстином. Не в силах опровергнуть его язвительную книгу о николаевской России, царская охранка сознательно муссировала сплетни о порочности писателя (он действительно был гомосексуалом). До 1832 г. гомоэротика была для русских людей проблемой религиозно-нравственной и педагогической, но не юридической. В 1832 г. положение изменилось. Новый уголовный кодекс, составленный по немецкому (Вюртембергскому) образцу, включал в себя параграф 995, по которому мужеложство (анальный контакт между мужчинами) наказывалось лишением всех прав состояния и ссылкой в Сибирь на 4-5 лет; изнасилование или совращение малолетних (параграф 996) каралось каторжными работами на срок от 10 до 20 лет. Это законодательство, с небольшими изменениями, внесенными в 1845 г., действовало до принятия в 1903 г. нового Уложения о наказаниях, которое было значительно мягче: согласно статье 516, мужеложство (опять же только анальные контакты) каралось тюремным заключением на срок не ниже 3 месяцев, а при отягощающих обстоятельствах (с применением насилия или если жертвами были несовершеннолетние) - на срок от 3 до 8 лет. Впрочем, в силу этот новый кодекс так и не вошел. Известный юрист Владимир Набоков (отец писателя) в 1902 г. предлагал вообще декриминализировать гомосексуальность, но это предложение было отклонено. Как и их западноевропейские коллеги, труды которых были им хорошо известны и почти все переведены на русский язык, русские медики (Вениамин Тарновский, Ипполит Тарновский, Владимир Бехтерев и другие) считали гомосексуализм "извращением полового чувства" и обсуждали возможности его излечения. В обществе к нему относились презрительно-брезгливо и в то же время избирательно. Если речь шла о враге, гомосексуальность использовали для его компрометации. В остальных случаях на нее закрывали глаза или ограничивались сплетнями. Представители интеллигентской элиты догадывались, например, о бисексуальности ультра-консервативного славянофильского писателя и публициста Константина Леонтьева (1831 -1891), воспевавшего в своих литературных произведениях красоту мужского тела. Герой повести Леонтьева "Исповедь мужа" (1867) не только поощряет увлечение своей молодой жены, к которой он относится, как к дочери, 20-летним красавцем-греком, но становится посредником между ними. Кажется, что он любит этого юношу даже больше, чем жену. Когда молодая пара погибает, он кончает с собой. В 1882 г. Леонтьев признал это свое сочинение безнравственным, чувственным и языческим, но написанным "с искренним чувством глубоко развращенного сердца". Влиятельный реакционный деятель конца XIX - начала XX в. издатель газеты "Гражданин" князь Владимир Мещерский (1839-1914), которого философ Владимир Соловьев называл "Содома князь и гражданин Гоморры", не только не скрывал своих наклонностей, но и открыто раздавал свои фаворитам высокие посты. Когда в 1887 г. его застали на месте преступления с мальчиком-барабанщиком одной из гвардейских частей, против него ополчился всемогущий Обер-прокурор Священного Синода К.Н. Победоносцев, но Александр Ш велел скандал замять. История повторилась в 1889 г. После смерти Александра Ш враги Мещерского принесли Николаю П переписку князя с его очередным любовником Бурдуковым; царь письма прочитал, но оставил без внимания. Открыто гомосексуальный образ жизни вели и некоторые члены императорской фамилии. В частности, убитый Каляевым в 1905 г. дядя Николая П, Великий князь Сергей Александрович открыто покровительствовал красивым адъютантам и даже основал в столице закрытый клуб такого рода. Когда его назначили Московским генерал-губернатором, в городе острили, что до сих пор Москва стояла на семи холмах, а теперь должна стоять на одном бугре (русское "бугор" созвучно французскому bougre - содомит). Зафиксировавший этот анекдот в своих мемуарах министр иностранных дел граф Владимир Ламздорф сам принадлежал к той же компании, царь иногда в шутку называл его "мадам". Не подвергались гонениям за сексуальную ориентацию и представители интеллигенции. Гомосексуальность Петра Ильича Чайковского (1840-1893), которую разделял его младший брат Модест, была "семейной". Училище правоведения, в котором учился композитор, славилось подобными традициями, его воспитанники даже имели шуточный гимн о том, что секс с товарищами гораздо приятнее, чем с женщинами. Даже скандальный случай, когда один старшеклассник летом поймал в Павловском парке младшего соученика, затащил его с помощью товарища в грот и изнасиловал, не нашел в Училище адекватной реакции. На добровольные сексуальные связи воспитанников тем более смотрели сквозь пальцы. Близкий друг Чайковского поэт А.Н. Апухтин (1841-1893) всю жизнь отличался этой склонностью и нисколько ее не стеснялся. В 1862 году они вместе с Чайковским оказались замешаны в гомосексуальный скандал в ресторане "Шотан" и были, по выражению Модеста Чайковского, "обесславлены на весь город под названием бугров". После этого композитор стал осторожнее. Желая подавить свою "несчастную склонность" и связанные с нею слухи, Чайковский женился, но его брак, как и предвидели друзья композитора, закончился катастрофой, после чего он уже не пытался иметь физическую близость с женщиной. "Я знаю теперь по опыту, что значит мне переламывать себя и идти против своей натуры, какая бы она ни была". "Только теперь, особенно после истории с женитьбой, я наконец начинаю понимать, что нет ничего нет бесплоднее, как хотеть быть не тем, чем я есть по своей природе". В отличие от Апухтина, Чайковский стеснялся своей гомосексуальности и вообще о его интимной жизни известно мало (об этом позаботились родственники и цензура). Однако мнение, что он всю жизнь мучился этой проблемой, которая а в конечном итоге довела его до самоубийства, не выдерживает критической проверки. Романтический миф о самоубийстве композитора по приговору суда чести его бывших соучеников за то, что он якобы соблазнил какого-то очень знатного мальчика, чуть ни не члена императорской семьи, дядя которого пожаловался царю, несостоятельна во всех своих элементах. Во-первых, исследователи не нашли подходящего мальчика. Во-вторых, если бы даже такой скандал возник, его бы непременно замяли, Чайковский был слишком знаменит и любим при дворе. В-третьих, кто-кто, а уж бывшие правоведы никак не могли быть судьями в подобном вопросе. В-четвертых, против этой версии восстают детально известные обстоятельства последних дней жизни Чайковского. В-пятых, сама она возникла сравнительно поздно и не в среде близких композитору людей. Как ни соблазнительно считать его очередной жертвой самодержавия и "мнений света", Чайковский все-таки умер от холеры. Как и в западноевропейских столицах, в Петербурге XIX в. существовал нелегальный, но всем известный рынок мужской проституции. Живую картину столичных "нравов" рисует книга К.К. Ротикова "Другой Петербург" (СПб, 1998). Книга не претендует на научную строгость, многие предположения анонимного автора могут вызвать у читателей возмущение. Но информация такого рода не может основываться ни на чем другом, кроме сплетен или полицейских доносов, которые одинаково ненадежны. Относиться к ней надо с юмором, которым в полной мере обладает автор забавной книги. Можно не верить ему во многих частностях, но самый факт существования "другого Петербурга", со своими собственными традициями, драмами и комедиями, сомнению не подлежит. Бытописатель старого Петербурга журналист В.П. Бурнашев писал, что еще в 1830-40-х годах на Невском царил "педерастический разврат". "Все это были прехорошенькие собою форейторы..., кантонистики, певчие различных хоров, ремесленные ученики опрятных мастерств, преимущественно парикмахерского, обойного, портного, а также лавочные мальчики без мест, молоденькие писарьки военного и морского министерств, наконец даже вицмундирные канцелярские чиновники разных департаментов". Промышляли этим и молодые извозчики. Иногда на почве конкуренции между "девками" и "мальчиками" даже происходили потасовки. Через 40 лет, в 1889 году автор анонимного полицейского доноса Министру внутренних дел описывал сходную картину, считая этот порок всесословным. "По воскресеньям зимою тетки гуляют в Пассаже на верхней галерее, куда утром приходят кадеты и воспитанники, а около 6 часов вечера солдаты и мальчишки подмастерья. Любимым местом теток служат в особенности катки, куда они приходят высматривать формы катающихся молодых людей, приглашаемых ими затем в кондитерские или к себе на дом. Во время праздников и на Масленице тетки днем гуляют на балаганах, а вечером в манеже, где бывает масса солдат, специально приходящих, чтобы заработать что-нибудь от теток". В длинном списке "теток", "дам" и "педерастов за деньги", с подробным описанием вкусов некоторых из них, фигурируют как представители высшей аристократии и богачи, так и безвестные солдаты и гимназисты. Некоторые гостиницы и рестораны специализировались на такой клиентуре. Голубые тени Серебряного века - Еще одно усилие, и у вас вырастут крылья, я их уже вижу. - Может быть, только это очень тяжело, когда они растут, - молвил Ваня, усмехаясь. Михаил Кузмин В начале XX века однополая любовь в кругах художественной элиты стала еще более видимой. "От оставшихся еще в городе друзей... я узнал, что произошли в наших и близких к нам кругах поистине, можно сказать, в связи с какой-то общей эмансипацией довольно удивительные перемены, - вспоминал Александр Бенуа. - Да и сами мои друзья показались мне изменившимися. Появился у них новый, какой-то более развязный цинизм, что-то даже вызывающее, хвастливое в нем. <...> Особенно меня поражало, что из моих друзей, которые принадлежали к сторонникам "однополой любви", теперь совершенно этого не скрывали и даже о том говорили с оттенком какой-то пропаганды прозелитизма. <...> И не только Сережа <Дягилев> стал "почти официальным" гомосексуалистом, но к тому же только теперь открыто пристали и Валечка <Нувель> и Костя <Сомов>, причем выходило так, что таким перевоспитанием Кости занялся именно Валечка. Появились в их приближении новые молодые люди, и среди них окруживший себя какой-то таинственностью и каким-то ореолом разврата чудачливый поэт Михаил Кузмин..." "Чудачливый" Кузмин (1875 - 1936), о котором с неприязненной иронией упоминает Бенуа, - один из крупнейших поэтов XX века. Воспитанному в строго религиозном старообрядческом духе мальчику было нелегко понять и принять свою необычную сексуальность. Но у него не было выбора. Он рос одиноким мальчиком, часто болел, любил играть в куклы и близкие ему сверстники "все были подруги, не товарищи". Первые его осознанные эротические переживания связаны с сексуальными играми, в которые его вовлек старший брат, который влюблялся в других мальчиков и ревновал их к Мише. В гимназии Кузмин учился плохо, зато к товарищам "чувствовал род обожанья и, наконец, форменно влюбился в гимназиста 7 класса Валентина Зайцева". За первой связью последовали другие (его ближайшим школьным другом, разделявшим его наклонности, был будущий советский наркоминдел Г.В.Чичерин). Кузмин стал подводить глаза и брови, одноклассники над ним смеялись. Однажды он пытался покончить с собой, выпив лавровишневых капель, но испугался, позвал мать, его откачали, после чего он признался во всем матери, и та приняла его исповедь. В 1893 г. более или менее случайные связи с одноклассниками сменила серьезная связь с офицером, старше Кузмина на 4 года, о которой многие знали. Этот офицер, некий князь Жорж, даже возил Кузмина в Египет. Его неожиданная смерть подвигла Кузмина в сторону мистики и религии, что не мешало новым увлечениям молодыми мужчинами и мальчиками-подростками. Будучи в Риме, Кузмин взял на содержание лифт-боя Луиджино, потом летом на даче отчаянно влюбился в мальчика Алешу Бехли; когда их переписку обнаружил отец мальчика, дело едва не дошло до суда. Все юноши, в которых влюблялся Кузмин, были бисексуальными и рано или поздно начинали романы с женщинами, заставляя поэта мучиться и ревновать. В цикле "Остановка", посвященном Князеву, есть потрясающие стихи о любви втроем ("Я знаю, ты любишь другую"): Мой милый, молю, на мгновенье Представь, будто я - она. Самая большой и длительной любовью Кузмина (с 1913 года) был поэт Иосиф Юркунас (1895-1938), которому Кузмин придумал псевдоним Юркун (под псевдонимом "Влад Юркун" сейчас выступает молодой российский писатель). В начале их романа Кузмин и Юркун часто позировали в кругу знакомых как Верлен и Рембо. Кузмин искренне восхищался творчеством Юркуна и буквально вылепил его литературный образ, но при этом невольно подгонял его под себя, затрудняя самореализацию молодого человека как писателя. С годами (а они прожили вместе до самой смерти поэта) их взаимоотношения стали больше напоминать отношения отца и сына: "Конечно, я люблю его теперь гораздо, несравненно больше и по-другому...", "Нежный, умный, талантливый мой сынок...". Кузмин был своим человеком в доме Вячеслава Иванова, который, несмотря на глубокую любовь к жене, писательнице Лидии Зиновьевой-Аннибал, был не чужд и гомоэротических увлечений. В его сборнике "Cor ardens" (1911) напечатан исполненный мистической страсти цикл "Эрос", навеянный безответной любовью к молодому поэту Сергею Городецкому: За тобой хожу и ворожу я, От тебя таясь и убегая; Неотвратно на тебя гляжу я, - Опускаю взоры, настигая... В петербургский кружок "Друзей Гафиза", кроме Кузмина, входили Вячеслав Иванов с женой, Бакст, Константин Сомов, Сергей Городецкий, Вальтер Нувель (Валечка), юный племянник Кузмина Сергей Ауслендер. Все члены кружка имели античные или арабские имена. В стихотворении "Друзьям Гафиза" Кузмин хорошо выразил связывавшее их чувство сопричастности: Нас семеро, нас пятеро, нас четверо, нас трое, Пока ты не один, Гафиз еще живет. И если есть любовь, в одной улыбке двое. Другой уж у дверей, другой уже идет. Для некоторых членов кружка однополая любовь была всего лишь модным интеллектуальным увлечением, игрой, на которые падка художественная богема. С другими (например, с Сомовым и Нувелем) Кузмина связывали не только дружеские, но и любовные отношения. О своих новых романах и юных любовниках они говорили совершенно открыто, иногда ревнуя друг к другу. В одной из дневниковых записей Кузмин рассказывает, как однажды, после кутежа в загородном ресторане, он с Сомовым и двумя молодыми людьми, включая тогдашнего любовника Кузмина Павлика, "поехали все вчетвером на извозчике под капотом и все целовались, будто в палатке Гафиза. Сомов даже сам целовал Павлика, говорил, что им нужно ближе познакомиться и он будет давать ему косметические советы". С именем Кузмина связано появление в России высокой гомоэротической поэзии. Для Кузмина любовь к мужчине совершенно естественна. Иногда пол адресата виден лишь в обращении или интонации: Когда тебя я в первый раз встретил, не помнит бедная память: утром ли то было, днем ли, вечером, или позднею ночью. Только помню бледноватые щеки, серые глаза под темными бровями и синий ворот у смуглой шеи, и кажется мне, что я видел это в раннем детстве, хотя и старше тебя я многим. В других стихотворениях любовь становится предметом рефлексии. Бывают мгновенья, когда не требуешь последних ласк, а радостно сидеть, обнявшись крепко, крепко прижавшись друг к другу. И тогда все равно, что будет, что исполнится, что не удастся. Сердце (не дрянное, прямое, родное мужское сердце) близко бьется, так успокоительно, так надежно, как тиканье часов в темноте, и говорит: "все хорошо, все спокойно, все стоит на своем месте". А в игривом стихотворении "Али" по-восточному откровенно воспеваются запретные прелести юношеского тела: Разлился соловей вдали, Порхают золотые птички! Ложись спиною вверх, Али, Отбросив женские привычки! C точки зрения включения гомоэротики в высокую культуру большое значение имела автобиографическая повесть Кузмина "Крылья" (1906). Ее герою, 18-летнему наивному мальчику из крестьянской среды Ване Смурову трудно понять природу своего интеллектуального и эмоционального влечения к образованному полу-англичанину Штрупу. Обнаруженная им сексуальная связь Штрупа с лакеем Федором вызвала у Вани болезненный шок, отвращение переплетается с ревностью. Штруп объяснил юноше, что тело дано человеку не только для размножения, что оно прекрасно само по себе, что "есть связки, мускулы в человеческом теле, которых невозможно без трепета видеть", что однополую любовь понимали и ценили древние греки. В конце повести Ваня принимает свою судьбу и едет со Штрупом заграницу. "Крылья" вызвали бурную полемику. В большинстве газет они были расценены как проповедь гомосексуальности. Один фельетон был озаглавлен "В алькове г. Кузмина", другой - "Отмежевывайтесь от пошляков". Социал-демократические критики нашли повесть "отвратительной" и отражающей деградацию высшего общества. Андрея Белого смутила ее тема, а некоторые сцены повести он счел "тошнотворными". Гиппиус признала тему правомерной, но изложенной слишком тенденциозно и с "патологическим заголением". Напротив, застенчивый и не любивший разговоров о сексе Александр Блок записал в дневнике: "...Читал кузминские "Крылья" - чудесные". В печатной рецензии Блок писал, что хотя в повести есть "места, в которых автор отдал дань грубому варварству и за которые с восторгом ухватились блюстители журнальной нравственности", это "варварство" "совершенно тонет в прозрачной и хрустальной влаге искусства". "Имя Кузмина, окруженное теперь какой-то грубой, варварски-плоской молвой, для нас - очаровательное имя". В повести Кузмина и его рассказах "Картонный домик" и "Любовь этого лета" молодые люди находили правдивое описание не только собственных чувств, но и быта. Для них многое было узнаваемым. В начале XX в. в больших русских городах уже существовали две более или менее оформленные гомосексуальные субкультуры: художественно-интеллектуальная, средоточием которой были известные поэты и художники, и сексуально-коммерческая, организованная вокруг определенных бань и других мест мужской проституции. В какой-то степени эти субкультуры пересекались. Рафинированные интеллигенты не могли обойтись без коммерческих мальчиков и вводили их в интимный круг своих друзей, по необходимости полагая, что юность и красота компенсируют недостаток культуры. Но эти молодые люди были скорее сексуальными объектами, чем партнерами для интеллектуального общения, как только влюбленность мэтра проходила, они отсеивались. Кузмин был не единственным центром притяжения гомосексуальной богемы. Не скрывал своих гомоэротических наклонностей выходец из хлыстов выдающийся крестьянский поэт Николай Клюев (1887-1937), которого постоянно окружали молодые люди. Особенно близок он был с Сергеем Есениным, два года (1915-1916) поэты даже жили вместе. Друг Есенина Владимир Чернавский писал, что Клюев "совсем подчинил нашего Сергуньку", "поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами". Есенин жаловался Чернавскому, что Клюев ревновал его к женщине, с которой у него был его первый городской роман: "Как только я за шапку, он - на пол, посреди номера сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить!" Есенин этих чувств Клюева, видимо, не разделял, но до конца жизни сохранял к нему любовь и уважение. О сексуальности самого Есенина существует много мифов и недоказанных предположений. Есенин хвастался количеством "своих" женщин, но его отношение к большинству из них было довольно циничным. Некоторые близко знавшие его люди утверждали, что он вообще не мог никого глубоко любить, хотя добивался, чтобы любили его. Эта потребность быть любимым распространялась и на мужчин, многие из которых влюблялись в обладавшего редким, поистине женственным, шармом, поэта. Есенин явно предпочитал мужское общество женскому, охотно спал с друзьями в одной кровати, обменивался с ними нежными письмами и стихами. Особенно "подозрительной" выглядит его дружба с Анатолием Мариенгофом. "Милый мой, самый близкий, родной и хороший", - писал он ему из Остенде. Откровенно любовным кажется стихотворение "Прощание с Мариенгофом": Есть в дружбе счастье оголтелое И судорога буйных чувств - Огонь растапливает тело, Как стеариновую свечу. Возлюбленный мой! Дай мне руки - Я по иному не привык, - Хочу омыть их в час разлуки Я желтой пеной головы.... Прощай, прощай. В пожарах лунных Не зреть мне радостного дня, Но все ж средь трепетных и юных Ты был всех лучше для меня. Но мужская дружба может быть нежной и без эротических обертонов. Когда много лет спустя после смерти обоих друзей вдове Мариенгофа рассказали сплетню, будто Есенин ревновал к ней Анатолия и женился на Айседоре Дункан в отместку за его "измену", она просто рассмеялась. Разумеется, жены - не лучшие знатоки гомоэротических увлечений своих мужей. Но слишком определенные точки над i не столько проясняют, сколько запутывают тонкие материи человеческих взаимоотношений. Наиболее обстоятельный биограф Есенина Гордон Маквей считает Есенина "латентным бисексуалом". Такую формулу можно применить практически к любому мужчине. Умышленно эпатировал публику, вызывая всеобщие пересуды, основатель журнала "Мир искусства" и создатель нового русского балета Сергей Дягилев (1872-1929). Разносторонне талантливый и предприимчивый человек, Дягилев рисовался своим дэндизмом, а "при случае и дерзил напоказ, не считаясь a la Oscar Wilde с "предрассудками" добронравия и не скрывая необычности своих вкусов на зло ханжам добродетели...". Первой известной любовью Дягилева был его двоюродный брат Дмитрий Философов (1872-1940). Обладатель "хорошенького, "ангельского" личика", Философов уже в петербургской гимназии Мая привлекал к себе недоброжелательное внимание одноклассников слишком нежной, как им казалось, дружбой со своим соседом по парте, будущим художником Константином Сомовым. "Оба мальчика то и дело обнимались, прижимались друг к другу и чуть что не целовались. Такое поведение вызывало негодование многих товарищей, да и меня раздражали манеры обоих мальчиков, державшихся отдельно от других и бывших, видимо, совершенно поглощенными чем-то, весьма похожим на взаимную влюбленность". "Непрерывные между обоими перешептывания, смешки продолжались даже и тогда, когда Костя достиг восемнадцати, а Дима шестнадцати лет... Эти "институтские" нежности не имели в себе ничего милого и трогательного" и вызывали у многих мальчиков "брезгливое негодование". После ухода Сомова из гимназии, его место в жизни Димы занял энергичный, румяный, белозубый Дягилев, с которым они вместе учились, жили, работали, ездили за границу и поссорились в 1905 году, когда Дягилев публично обвинил Философова в посягательстве на своего юного любовника. Создав собственную балетную труппу, Дягилев получил новые возможности выбирать красивых и талантливых любовников, которым он не только помогал делать карьеру, но в буквальном смысле слова формировал их личности. Эротические пристрастия Дягилева были запрограммированы жестко, он увлекался только очень молодыми людьми. Его знаменитые любовники-танцовщики - Вацлав Нижинский, Леонид Мясин, Антон Долин, Сергей Лифарь пришли к нему 18-летними, а его последнее увлечение - композитор и дирижер Игорь Маркевич - 16-летним. Властный, нетерпимый и в то же время застенчивый (он стеснялся своего тела и никогда не раздевался на пляже), Дягилев не тратил времени на ухаживание. Пригласив подававшего надежды юношу к себе в гостиницу, он сразу же очаровывал его властными манерами, богатством обстановки и перспективой блестящей карьеры. Его обаяние и нажим были настолько сильны, что молодые люди просто не могли сопротивляться. Мясин, который не хотел уезжать из Москвы, пришел к Дягилеву во второй раз с твердым решением отклонить предложение о переходе в дягилевскую труппу, но на вопрос Дягилева, к собственному удивлению вместо "нет" ответил "да". Никто из этих юношей не испытывал к Дягилеву эротического влечения. Мясин и Маркевич, по-видимому, были гетеросексуалами, Нижинский до знакомства с Дягилевым был любовником князя Львова, а Дягилева больше боялся, чем любил. Если называть вещи своими именами, Дягилев злоупотреблял своим служебным положением, а молодые люди отдавались ему ради карьеры. Работать и жить с ним было невероятно трудно. Он требовал безоговорочного подчинения во всем, бывал груб на людях, отличался патологической ревностью (Лифарь называл его "Отеллушка"), ревнуя своих любимцев и к женщинам и к мужчинам, включая собственных друзей. Однако он давал свои любовникам не только положение и роли, которых они безусловно заслуживали, но за которые в любой труппе идет жесткая конкуренция и ради их получения которых молодые актеры готовы на любые жертвы. Приблизив молодого человека, Дягилев возил его с собой в Италию, таскал по концертам и музеям, формировал его художественный вкус и раскрывал его скрытые, неизвестные ему самому, таланты. Поскольку сам Дягилев не был ни танцовщиком, ни хореографом, между ним и его воспитанниками не могло быть профессионального соперничества, а получали они от него очень много, причем на всю жизнь. И хотя после нескольких лет совместной жизни и работы их отношения обычно охладевали или заканчивались разрывом (как было с Нижинским и Мясиным), молодые люди вспоминали Дягилева благоговейно (исключением был Нижинский, с юности страдавший серьезным психическим заболеванием, уход от Дягилева, казавшийся ему освобождением, на самом деле усугубил его психические трудности). Любовь к красивым и талантливым юношам окрыляла Дягилева, а он, в свою очередь, одухотворял их и помогал творчески раскрыться. Сплетни, случайные мальчики, ревности, измены - все это кажется мелким и ничтожным. Но за бытовыми отношениями часто скрывались глубокие внутренние драмы. Темная, трагическая сторона однополой любви особенно ясно выступает в отношениях Философова с Зинаидой Гиппиус (1869-1945). Красивая женщина и разносторонне одаренная поэтесса, Гиппиус всегда чувствовала себя бисексуальной, многие современники считали ее гермафродиткой. "В моих мыслях, моих желаниях, в моем духе - я больше мужчина, в моем теле - я больше женщина. Но они так слиты, что я ничего не знаю". Телесная сексуальность ей практически недоступна. Брак Гиппиус с Мережковским был чисто духовным, причем она играла в нем ведущую, мужскую роль. Все свои стихи она писала в мужском роде, единственное стихотворение, написанное от лица женщины, посвящено Философову. Влюбившись в Философова, она всячески старалась оторвать, "спасти" его от Дягилева; в конце концов ей это удалось, но