есятка входов и выходов. - Вы знаете этот дом?! - изумленно воскликнул Миллер. - Так вы все же следили за мной?! - Ну что вы, шеф! - обиделся Таратура. - Не забывайте, что в прошлом я полицейский сыщик. Миллер внимательно посмотрел на Таратуру и остановился. Он явно не торопился или делал вид, что не торопится, потому что никак не мог решить, брать с собой Таратуру или не брать. - Сколько сейчас времени? - спросил он. Таратура посмотрел на часы и тихо ответил: - Два ночи, шеф. Сейчас должны пробить часы на католической часовенке, что в двух кварталах отсюда. И в этот момент действительно раздался гулкий перезвон, после которого два продолжительных удара в точности подтвердили слова Таратуры. Миллер уже совсем не знал, что делать. - Черт возьми! - в сердцах сказал он. - Вы знаете этот дом или не знаете? Вы были здесь или не были? - В "Указующем персте", шеф. Он рядом с часовней. Мы прежде захаживали туда с Честером, вы должны его помнить, он был в ту пору репортером "Вечернего звона". Там редкое пиво. - Идите за мной, - строго сказал Миллер. - Прошу вас ничему не удивляться и не задавать никаких вопросов. И Миллер вошел в подъезд дома. Затем они, чуть-чуть пригнув головы, свернули под мрачный свод и очутились в длинном коридоре, слабо освещенном единственной лампой, пристроенной в дальнем его конце. Миллер шел впереди, и когда он повернул вправо, Таратуре показалось, что шеф просто вошел в стену. Но там были ступеньки, они вели на второй этаж, и снова был коридор, снова ступеньки, какие-то своды и, наконец, небольшой проем, в котором затаилась дощатая дверь. Миллер постучал в нее четырьмя короткими ударами. Через некоторое время в ответ раздались три легких стука. "Женщина", - успел подумать Таратура. - Это мы, - сказал Миллер. Дверь распахнулась. В тускло освещенном коридорчике стоял высокий старик с седой бородой, в котором можно было без труда угадать профессора Чвиза. 2. В БЕРЛОГЕ Лицо Таратуры никогда не было "зеркалом" его души. Он молча поклонился и вошел в комнату, вежливо пропустив вперед шефа. Затем, присев на подвернувшийся диванчик, который жалобно скрипнул под его мощным телом, подумал о том, как вести себя в этой странной ситуации, чтобы не выглядеть слишком глупо. Миллер был непроницаемо спокоен. Чвиз тоже не казался взволнованным. Судя по всему, они еще прежде договорились об этом визите. В нем непременно был какой-то смысл, пока еще неизвестный Таратуре. Он не умел, да и не хотел тратить много душевных и физических сил на разгадку тайн, которые рано или поздно должны раскрываться сами. Заметив, что Миллер закуривает сигарету, он тоже вытащил пачку, чиркнул зажигалкой и пустил кольцо дыма. Потом сел поудобней, приняв столь непринужденную позу, будто всю жизнь провел в этой комнате бок о бок с профессором Чвизом. - На улице дождь? - спросил Чвиз, беря с дубового стола миниатюрную пепельницу. - Надоело. Последнее слово Чвиз произнес жутко спокойно и вышел из комнаты. Что-то стукнуло в коридорчике - вероятно, дверь в кухню. Таратура решил оглядеться. Большой зал, в котором они находились, напоминал странную смесь тюремной камеры, монастырской кельи и дешевой меблированной комнаты. Безобразно высокий сводчатый потолок, как в храме, венчался громадной позолоченной люстрой с двумя десятками длинных лампочек, имитирующих церковные свечи. Ни одна из них сейчас не горела, свет исходил от торшера, стоящего рядом с узкой деревянной кроватью, прикрытой одеялом. Крохотное окно под потолком было зарешечено, и Таратура подумал, что не удивился бы, если бы снаружи увидел тюремный козырек. Старые и выцветшие обои во многих местах полопались и отставали от стен. Мебель была явно музейная, громоздкая и покосившаяся, особенно стоящие в углу старинные часы с неподвижным маятником и буфет с причудливой резьбой по дереву. На подоконнике стояла финиковая пальма в деревянной кадке, доверху заполненной окурками, - верная примета дешевых меблированных комнат. Картину завершал камин, доступ к которому был закрыт массивным дубовым столом. Стол имел цвет крови, словно на нем последние десять лет производили ежедневные вскрытия трупов. На столе возвышалась какая-то аппаратура, никогда прежде не виданная Таратурой, стоял ярко-зеленый кофейник, валялись стопки книг, несколько грязных чашек и большой нож, напоминающий штык. "Да, - подумал Таратура, - все это может изрядно надоесть. Я бы не выдержал тут и неделю". - Коллега, вчера утром меня вновь вызывал к себе Дорон, - жестко сказал Миллер, когда Чвиз вернулся в комнату. - Поймите наконец, что президент торопит Дорона, Дорон торопит меня, а мне уже нечем отговариваться. Вы понимаете? Я лечу, как баллистическая ракета по заданной траектории. - Слава Богу, меня это не касается, - упрямо сказал старик. - Я вовремя снял с себя всякую ответственность. - Но от себя вы никуда не уйдете! - зло произнес Миллер, как будто прочитал приговор. - Хватит об этом, я пришел сегодня не для того, чтобы толочь воду в ступе, а чтобы услышать ваш совет как ученого. Сейчас менять мой план и придумывать новый уже поздно. Кроме того, вы же знаете, что я надеюсь на вашу помощь. Вы думали о моем плане? - Но почему вы решили, что я обязан помогать вам делать глупости? - сердито пробурчал Чвиз. Миллер исподлобья посмотрел на Чвиза, и оба они замолчали. - Я жду вашего ответа, - требовательно сказал Миллер. - К сожалению, - через силу сказал Чвиз, - идея в принципе осуществима, хотя весь план авантюрен и лишен здравого смысла. Он знает? - И Чвиз кивнул в сторону Таратуры. - Теперь может и должен знать, - твердо сказал Миллер, - Таратура, от вас будет зависеть многое, если не все. Выслушайте мой план. Миллер заговорил негромко и спокойно, как если бы читал лекцию с кафедры. Через три минуты Таратуре захотелось выскочить вон и помчаться к ближайшему психиатру. Через пять минут он глубоко задумался, через семь - восхитился, через десять у него не осталось и тени сомнения, что эта ночь станет для него началом новой и - наконец-то! - настоящей жизни. Когда Миллер кончил, он встал, одернул пиджак и твердо сказал: - Я с вами, шеф. - Несмотря на все? - Риск, шеф, единственный товар, которым я торгую, - неуклюже, но с достоинством ответил Таратура. 3. ДРАМА В ПЯТИ АКТАХ Солнце поднималось медленно, цепляясь лучами за корявые ветви старых дубов. Окна восточной террасы уже брызнули золотом, и зяблики грянули первую песнь дня. В усадьбе еще спали. Спали дежурный электрик и дежурный водопроводчик, спали дежурный синоптик и дежурный врач, дежурный шифровальщик и вообще Дежурный - человек, чья должность существовала с 1883 года и который никогда ничем не занимался, поскольку тогда же, в 1883 году, в спешке забыли оговорить круг его обязанностей. Не проснулись еще повара и горничные, шоферы и вертолетчики, садовники и механики. Дремал связист у погашенного табло коммутатора, рядом с которым, не мешая далекому ликованию зябликов, безмолвствовал телетайп. Храпел седой майор у красного, очень красивого телефонного аппарата, который согласно инструкции должен зазвонить в тот момент, когда начнется атомная война. Впрочем, майор почти всегда спал. Он был типичным армейским философом, этот майор, и рассуждал так: если телефон молчит - можно спать; если телефон звонит - нет смысла просыпаться. Спокойно вздымалась во сне богатырская грудь беспокойного О'Шари - командора спецгруппы из двенадцати телохранителей. А в соседней комнате, словно по команде, слаженно вдыхали и дружно выдыхали спертый воздух все двенадцать телохранителей, подстраиваясь в такт начальственному сопению. Они спали без тревог и угрызений совести, поскольку сейчас работала НЭСИА. Столь романтическое имя, достойное украсить стены Карнака, скрывало пусть весьма совершенную, но, увы, начисто лишенную всякой романтики Ночную Электронную Систему Инфракрасной Аппаратуры, окружавшую усадьбу и видевшую в темноте так хорошо, как не умели видеть даже на свету все двенадцать телохранителей вместе с командором О'Шари. Разметался во сне десятилетний Арви, единственный наследник хозяина усадьбы, справедливо называемый всеми вышеперечисленными его обитателями Божьим бичом, ниспосланным за грехи прошлые и будущие, ибо одни только прошлые грехи при самом тенденциозном их подсчете не могли уравновесить факт существования Арви. На широкой кровати под синим, в серебряных метеоритах балдахином, неподвижно вытянувшись, как на смертном одре, спала хозяйка усадьбы. Впрочем, сейчас никто из ее знакомых и близких не смог бы поручиться, что это действительно она, - таким неузнаваемым было ее лицо без драгоценных мазей, туши и помады, которые днем возвращали ей по крайней мере двадцать прожитых лет. Наконец, в маленькой и сыроватой комнатке с туго запертыми окнами, задернутыми занавесками, тяжелыми от золотого шитья и вековой пыли, в конусе желтого света лежал, раскинув по подушке кисточку ночного колпака, старичок в очках - хозяин усадьбы, гражданин N_1 - президент. Улегшись с вечера, он начал было просматривать сводки иракских нефтяных курсов, заскучал, взял киноревю да и заснул вот так, в очках, не выключив ночника, как часто засыпают люди, обремененные делами и годами. А солнце между тем поднималось все выше и выше. Первым в доме, как всегда, проснулся Джек Джекобс: мистер Джекобс - для газетных отчетов, старина Джек - для друзей дома, старик - для всей большой и малой прислуги, старая лысая обезьяна - для Арви и Джи, секретарь, камердинер, друг и партнер для игры в простого (не подкидного) дурака - для президента. Джек Джекобс познакомился с президентом за пятьдесят пять лет до того, как тот стал президентом. Джеку было двадцать два, а Кену - шестнадцать, и Кен своим "фордом" превратил "мотоцикл Джека в дружеский шарж на самогонный аппарат. Они подружились. Легендарная авария случилась так давно, что ничего более из событий тех лет они решительно не помнили, а Кен однажды, в минуту раздражения, сказал даже, что никакого столкновения не было, что все это выдумали проклятые репортеры. На что Джек заметил: - Люди безутешны, когда их обманывают враги или друзья, но они испытывают удовольствие, когда обманывают себя сами. И вышел. Надо сказать, что Джекобс часто прибегал к афоризмам в разговорах с президентом. Его любимой книгой были "Максимы и моральные размышления" Франсуа де Ларошфуко. Только эту книгу читал и перечитывал он последние четверть века, полагая, что проницательный француз сказал больше, чем все человековеды во всех книгах, изданных за последние триста лет, не говоря уже о газетах и журналах, которые Джекобс презирал так, что носил их только кончиками двух пальцев, а на лице его появлялось тошнотворно-брезгливое выражение, будто он вытаскивал убитую мышь из мышеловки. Во всяком случае, финалом всех пресс-конференций в Доме Власти неизменно являлись организованные им феерические дезинфекции, неизвестные даже в лепрозориях. Джекобс всегда просыпался раньше других не потому, что у него было много дел и забот, а потому, что он был стар и любил утро, утренние тени, совершенно не похожие на тени вечера. Сейчас он встанет, побреется, выпьет чашечку кофе и войдет к президенту. - О, Джи, ты отлично выглядишь сегодня! - изумленно воскликнет президент. - Мы хвалим других, Кен, обычно лишь для того, чтобы услышать похвалу себе, - ответит Джекобс, как отвечал вчера, и позавчера, и третьего дня, - ведь этому утреннему ритуальному разговору уже, наверное, лет пятнадцать. "А что, если ответить ему сегодня по-другому?" - подумал Джекобс и засмеялся своей мысли. Акт первый Около девяти Джекобс, еще пахнущий кофе, заглянул на всякий случай на южную террасу и, увидев там только Арви в грязной и мокрой рубашке, слипшейся от ананасного сока, понял, что президент уже в кабинете и его корзина для бумаг, вероятно, уже набита утренними выпусками газет. Джекобс не ошибся: президент просматривал газеты. Это было правилом неукоснительным, как зарядка для спортсмена. Президент искал в газетах реальное воплощение своих идей и находил его. Это было приятно, вселяло бодрость и чувство собственной необходимости человечеству. Впрочем, иначе и быть не могло: если бы газеты не воплощали его идеи, он закрывал бы их. - А, это ты, Джи? - Президент оторвался от газет. - Послушай, да ты отлично выглядишь сегодня! - Президент в искреннем изумлении откинулся на спинку кресла. - Не доверять друзьям, Кен, позорнее, чем быть ими обманутыми, - улыбнулся Джекобс. - Что? - оторопело спросил президент. От удивления у него отвисла челюсть. - Согласен с вами, Кен, я действительно отлично себя чувствую. - Ты заболел, Джи? - Откуда у меня был бы такой цветущий вид? - М-да, - сказал президент, беззвучно пожевав губами. - Ничего себе начинается день! Ты совершенно выбил меня из седла. И это перед митингом! Просто не знаю, о чем говорить теперь... Ну хорошо, я иду в зеркалку, а ты садись и слушай. Времени очень мало. Отличительной чертой президента, снискавшей ему громкую славу, было отсутствие текстов его речей. Он не только не писал их сам - в этом не было бы ничего удивительного, хотя бы потому, что ни один из его предшественников их тоже никогда не писал, - он не поручал писать и другим: впервые за сотни лет каторжного труда канцелярия президента разогнула склоненную над столами спину. Президент выступал тысячи раз и никогда не держал в руках текста. Речи на весьма острые и сложные политические темы он произносил экспромтом. В философских кругах родилась невероятная гипотеза о необъятности президентской эрудиции, которая завоевала немало сторонников и вылилась в присуждение президенту ученой степени доктора права. Однако существовал секрет необыкновенной способности президента, но он не был разгадан и по сей день. Вернее, было два секрета. Первый заключался в том, что президент репетировал речи в зеркальной комнате, позволявшей ему видеть себя со всех сторон. Второй - более сложный и действительно доступный отнюдь не всякому - заключался в том, что президент никогда, нигде и ни о чем не говорил по существу вопроса. Картины, нарисованные им, принадлежали кисти монументалиста. Даже один неверный мазок, способный перечеркнуть работу тонкого рисовальщика миниатюр, не влиял на впечатление от захватывающих дух панорам. Он обладал необыкновенным даром говорить обо всем и ни о чем. И репетиции в зеркальной комнате отнюдь не преследовали задачу отработки текста. Там, с учетом предстоящей аудитории, ее численности, национального и социального состава, интеллектуального уровня и эмоционального настроя репетировалась лишь мимика и проверялся тембр голоса, для чего в приемную, на стол Джекобса, был вынесен из зеркалки динамик. Раньше Джекобс присутствовал на репетициях в самой зеркальной комнате в качестве единственного слушателя. Однако после того как, просмотрев весьма ответственную речь для конгресса, он на вопрос президента: "Ну как?", ответил: "Величавость - это непостижимое свойство тела, изобретенное для того, чтобы скрыть недостатки ума", - президент разгневался, даже топнул ногой и с тех пор репетировал в одиночку, поручив Джекобсу лишь досмотр за тембром. Сегодня президент должен был выступить на митинге, организованном благотворительным обществом по борьбе с алкоголизмом, и ставил перед собой важную задачу завоевания полутора миллионов голосов антиалкоголиков на предстоящих выборах. Джекобс, сидя за своим столом, слышал, как президент откашлялся; забулькала вода - он прополоскал горло, - и наконец: - Дамы и господа! Что привело меня сюда, вырвав из тяжкого лона государственных забот? Политическая возня моих противников? Нет! Накал международных страстей? Нет! Меня привела сюда тревога за судьбы моей нации... - Ш-ш! - зашипел Джекобс в микрофон. - Так не пойдет, Кен, вы сразу берете быка за рога. Все уже ясно. Надо поинтриговать. Запомните, что ничто так не льстит самолюбию людей, как доверие сильных мира сего. Они принимают его как дань своим достоинствам и не замечают, что оно вызвано простым тщеславием или неумением держать язык за зубами. - Может быть, ты будешь выступать вместо меня? - съязвил динамик. - Если вы не в духе, я выключаюсь. - Меня интересуют не механизмы людских слабостей, а тембр, - сказал президент. - Излишне демократичен. Так надо говорить как раз с пьяницами. Не забывайте, вы выступаете на митинге трезвенников. Это хитрющие бестии, и они быстро разберут, что ваша показная простота - это утонченное лицемерие. Динамик промолчал. Потом заговорил снова: - Дамы и господа! Я отложил встречу в Главном штабе военно-морского флота, чтобы побывать у вас на митинге. Я далек от мысли... Среди тяжкого бремени тревог... Воля нации движет сегодня мною... Лишь в отравленных сивушными маслами мозгах могла родиться сумасбродная мысль... Ибо никогда пути прогресса не подходили столь близко к пропасти алкоголизма... Порукой тому наши общие самоотверженные усилия... Репетировали около часа. Наконец динамик замолк. Опять послышалось бульканье воды. - Ну как? - спросил президент. - Вы знаете, Кен, чертовски убедительно! Мне придется сделать гигантское усилие, чтобы впустить в себя перед обедом рюмочку вермута. - Я уже опаздываю. Машину! - Мне с вами? - Оставайся. Зачем тебе тащиться по такой кошмарной жаре! - Спасибо, Кен. До свидания. Джекобс выключил микрофон и, обернувшись к своему пульту, ткнул пальцем в одну из кнопок: - Машину президента к Южному входу. Новый щелчок: - О'Шари? Президент желает вывести на прогулку двух своих бульдогов. Поедут на митинг общества трезвости. ...Неподалеку от усадьбы президента, на обочине автострады, стоял черный "мерседес" с поднятым капотом. Из-под капота торчали ноги. Первыми их заметили, как и полагалось по рангу, два телохранителя. Потом президент. "Как будто машина заглатывает человека", - скромно удивляясь образности собственного мышления, подумал президент. Телохранители ни о чем не подумали и подумать не могли, потому что им нечем было думать. "Мерседес" выплюнул человека на асфальт. Президент не успел разглядеть его лица. Телохранители, как и полагалось по рангу, успели. Когда автомобиль президента превратился вдали в черную блестящую точку, человек захлопнул капот, сел за руль, но не тронулся с места. Рядом с ним на сиденье лежал плоский, как портсигар, коротковолновый радиопередатчик с приемным устройством. - Алло, шеф! Как слышите меня? Прием. - Неплохо. Что нового? Прием. - Первый выехал, шеф. Прием. - Ну что ж, - сказала коробочка с хрипловатой задумчивостью в голосе. - Начнем, пожалуй. Следите, Таратура... Акт второй "У птиц есть свои заботы, - не торопясь, написал Джекобс, - может быть, даже свои президенты". Затем он вытер перо о специальную кисточку, вложил его в специальный карманчик альбома, - перо было именно от этого альбома, и никаким другим Джекобс в нем не писал, наподобие того как президент никогда не позволил бы себе надеть галстук не "от этой рубашки". Затем он положил альбом в ящик стола, провернув циферблатом сложного замочка только ему известную комбинацию. Альбом был собственным духовником, которому исповедовался Джекобс и поверял свои сокровенные мысли. Но это был не обычный дневник, куда примитивные гении регулярно вписывают примитивные сведения, ошибочно полагая, что количество яиц, съеденных ими за завтраком, представляет интерес для потомков. Джекобс исходил из того, что не он своей жизнью принесет славу альбому, а альбом, ставший достоянием человечества после смерти Джекобса, сделает его имя бессмертным. "Кен, - говорил иногда Джекобс президенту, - вашей мысли не хватает всего чуть-чуть, чтобы стать достойной моего альбома!" И даже президент воспринимал эту фразу как истинный комплимент. Говоря откровенно, Джекобс уже давно подозревал, что его любимый Ларошфуко отстал где-то на повороте, пропустив вперед себя афоризмы и наблюдения, изложенные в альбоме, обтянутом кожей анаконды. Но он никому не говорил об этом, учитывая, что человечество безумно обожает сюрпризы. И, что греха таить, старый Джекобс не только отдавал альбому свою мудрость, но и черпал из него, особенно тогда, когда приходилось туго. Именно это обстоятельство убеждало Джекобса в том, что Ларошфуко когда-нибудь потускнеет в свете ярких лучей, исходивших от мудрого альбома. Итак, заперев ящик стола, он хотел было встать со своего места, чтобы выйти в парк и подышать утренним воздухом, как вдруг зазвенел звонок, вызывающий его в кабинет президента. Джекобс "погасил" его, подумав при этом, что, вероятно, опять западает какая-нибудь клавиша сигнализации, но звонок вновь зазвенел, вернув Джекобса чуть ли не от двери. Тогда Джекобс, опять погасив звонок, поднял телефонную трубку и набрал номер дежурного электрика. - Гремон? - сказал он. - Я был бы рад вас увидеть, тем более что вы, вероятно, ужасно соскучились по работе. И положил трубку. Пожалуй, кроме маленькой Адель и самого себя, Джекобс считал всю президентскую прислугу откровенными нахлебниками и лентяями, особенно неандертальцев из команды О'Шари, которые умели только стрелять, но, к сожалению, сами никогда не становились мишенью. Зато для всей прислуги Джекобс был даже большим президентом, чем сам президент, поскольку их благополучие зависело не столько от предвыборной речи президента, сколько от настроения "старика". Ему подчинялись безоговорочно и мгновенно, и потому молодой Гремон явился так быстро, словно стоял за дверью, а не бежал к усадьбе через весь парк. Джекобс молча кивнул ему, ответив на приветствие, и показал глазами на дверь кабинета. Гремон понял, что президент отсутствует, иначе без сопровождения Джекобса туда нельзя было войти даже самому министру внутренних дел, и, пожалуй, только смерть имела некоторый шанс посетить президента, не спрашивая разрешения старого слуги. Поправив на плече сумку, Гремон неслышно скользнул в кабинет, но уже через секунду с громким воплем выкатился наружу спиной вперед и, странно глядя на Джекобса, выскочил из комнаты. А на столе вновь зазвонил звонок! Тогда Джекобс медленно приблизился к дверям, аккуратно приоткрыл их и увидел президента. Тот сидел за столом, нетерпеливо и зло глядя на старого Джека. И все же, отдавая дань традиции, президент сначала сказал то, что говорил последние пятнадцать лет, чтобы затем, не дожидаясь традиционного ответа, сказать совсем иное, что не сказать он уже не мог: - Ты отлично сегодня выглядишь, Джи, но это вовсе не значит, что тебе позволено посылать вместо себя разных молодчиков! Происшедший затем короткий диалог состоял из одних вопросов, начисто исключающих какие-либо ответы. - Как, вы здесь, Кен? - тихо сказал Джекобс. - А где я должен быть, Джи? - сказал президент. - А кто же поехал на вашей машине в благотворительное общество, чтобы произносить там речь? - Джекобс, ты молился сегодня утром? - спросил президент. - В таком случае, Кен, - сказал Джекобс, - вам, вероятно, не понравилась речь, которую вы репетировали сегодня в зеркальном зале? - Ты шутишь, Джи? Или ты забыл, что перед благотворителями я выступал на той неделе? - Но вы забыли, Кен, что тогда вы говорили за алкоголиков, а сегодня должны были говорить против? - Ты не путаешь меня со своим двоюродным дедушкой, о котором сам говорил, что он умел чревовещать? - А вы уверены, Кен, что перед вами стою именно я? - парировал Джекобс. И они оба умолкли, потрясенные взаимной дерзостью. Наконец Джекобс, собравшись с мыслями, решил сказать свою коронную фразу, которой явно не хватало в сегодняшнем утреннем ритуале: - Мы хвалим других, Кен, лишь для того, чтобы заслужить похвалу в свой собственный адрес. - Узнаю! - сказал президент. - Это ты! Слава Всевышнему! - И он перекрестился. Все встало на свои места, опять все задышало покоем, и президент, выйдя из-за стола, доверительно сообщил Джекобсу, которому - только одному - мог позволить знать об этом: - Джек, у меня опять что-то происходит с головой! - Ничего, Кен, - как всегда философски, заметил Джекобс. - Пока происходит с головой, это никто не замечает, но когда происходит с ногами... - Я точно помню, - продолжал президент, - как вчера вечером молился в часовне, и... больше ничего не помню! Тебе не кажется это странным? - Нет, господин президент, - ответил Джекобс. Ни для кого из приближенных, для Джекобса тем более, не было тайной, что склероз уже давно запустил свои когти в старческую голову президента. - Если бы вчера после молитвы вы не выпили целую бутылку рома, - продолжал Джекобс, - и не раскладывали бы до часу ночи пасьянс, тогда бы мне показалось это странным. Президент изменился в лице и вновь перекрестился: - Побойся Бога, Джи, что ты говоришь! - Если я буду бояться Бога, - сказал Джекобс, - он подумает, что меня уже нет в живых. Президент побледнел и вдруг встал на колени. - Господи, - воскликнул он, - прости мою грешную душу! Клянусь тебе, что отныне и навсегда мои руки не прикоснутся к картам и душа моя освободится от этого порока! А губы мои забудут то мгновение, когда последний раз они окропились вредным алкогольным ядом... - Кен, так вы все же будете произносить речь против алкоголиков? - сказал Джекобс. - Тогда пора торопиться, там назначено на десять утра, а речь ваша, как мне кажется, уже отрепетирована. Президент ничего не ответил, поднялся с коленей и прошел вдоль всего кабинета, внимательно разглядывая портреты своих предшественников и беззвучно шевеля губами. Вероятно, он каждому из них произносил свой приговор, восхваляя при этом свою собственную воздержанность от мирских страстей. Всю эту десятиминутную процедуру, пока президент сводил личные счеты с портретами своих предшественников, старый Джекобс, не шелохнувшись, привычно стоял в дверях, чуть-чуть полуприкрыв глаза. Ему на ум пришла известная мысль Ларошфуко, и он повторял ее время от времени, как молитву: "Если уж дурачить людей, то нужно дурачить их долго, как это делали в Риме". Наконец президент умирающим голосом попросил Джекобса прислать сына и в ожидании Арви сел в кресло. Молодой бандит со всего размаха бросился отцу на колени, отчего кости хрустнули даже у старого Джекобса. - Ты молился сегодня, сын мой? - спросил его президент, хотя Джекобс мог дать голову на отсечение, что Арви знает только одну молитву: "Папа, дай мне пятнадцать кларков!" - Два раза! - соврал Арви и тут же помолился в третий: - Папа, а ты дашь мне пятнадцать кларков? - Хорошо, сын мой, но прежде мы отправимся в церковь Святого Марка, где скоро начнется служба. - Сейчас?! - сказал Арви, словно ему предложили запить десяток пирожных стаканом касторки. - О нет, папочка, ведь ты обещал мне зоопарк! Ему ничего не стоило выдумывать чужие обещания, так как он очень надеялся на то, что у всех взрослых рано начинается склероз. - Джекобс, я действительно обещал Арви поехать сегодня в зоопарк? - Какая разница, господин президент, - ответил Джекобс, - когда выполнять свои обещания: до того, как их даешь, или после? - Зоопарк так зоопарк! - сказал президент, не имея сил встать на ноги после того, как на его коленях посидел милый сынишка. - Джекобс, машину к Западному подъезду! А ты иди, Арви, переоденься. Когда Джекобс нажал кнопку гаража, там произошла небольшая паника, но ослушаться старика никто не посмел. В комнате телохранителей по селектору ответил Грег, сменивший О'Шари. - Прошу, Грег, - сказал Джекобс, - двух питекантропов, но с более или менее приличными рожами, так как им придется ехать с президентом в зоопарк, и я боюсь, что они перепугают всех зверей. Через десять минут машина с президентом и Арви выехала за ворота. Джекобс постоял у окна и с тоской подумал о том, что старость все же приводит к необратимым изменениям в характере людей, и отныне, вероятно, ему уже не суждено будет сыграть с президентом ни одной партии в простого (не подкидного) дурака. Затем он поднял телефонную трубку и позвонил устроителям благотворительного собрания. - Алло? - сказал Джекобс, когда услышал чей-то мужской голос. - Говорит секретарь президента. Я хочу предупредить вас, что президент не может к вам приехать, он... - Спасибо за информацию! - перебил его довольно-таки нахальный голос. - Но президент уже на трибуне и несет, как всегда, чепуху! - Что вы мелете?! - разозлился Джекобс. - Но он тоже мелет, господин секретарь! - нахально ответила трубка. - Да вы никак сторонник Боба Ярборо! - возмущенно воскликнул Джекобс. - А вы как думали! - В таком случае, - холодно проговорил Джекобс, - извольте сказать, что делает сын президента Арви! - Думаю, он будет выступать следом, но скажет что-нибудь поумнее своего папаши! - не унимался нахал. - Вы меня разыгрываете? - устало произнес Джекобс и нажал на рычаг. В ту же секунду звонок на столе ожил, заверещал, приглашая Джекобса в кабинет, но старик остолбенело смотрел на него, не двигаясь с места. Когда машина с президентом, его сыном и двумя телохранителями поравнялась с черным "мерседесом", Таратура передал: - Шеф, прошел второй! Прием. - С Богом! - ответил Миллер. Акт третий Звонок продолжал звенеть настойчиво и требовательно, но Джекобс не мог тронуться с места. - Нет, уж на этот раз ты меня не обманешь! - пробормотал он и плотно заткнул оба уха указательными пальцами. - Никакого звонка нет!.. Никакого звонка нет!.. - повторил он несколько раз подряд. Потом осторожно отнял пальцы. В приемной стояла полная тишина. Джекобс просиял. - Вот и все, - вздохнул он с облегчением. Однако в этот момент звонок застрекотал снова. - Ну, теперь-то я знаю, как с тобой бороться, - погрозил пальцем Джекобс. Он снова заткнул уши и на некоторое время словно застыл. Убрал пальцы. Звонок звонил! Джекобс снова повторил свой нехитрый прием. Звонок звонил! - Странно! - растерянно пробормотал Джекобс и торопливо снял телефонную трубку. Личный врач президента доктор Арнольд Креер был человеком незаурядным. Во всяком случае, он сам со всей определенностью, исключавшей какие бы то ни было кривотолки, заявил об этом на юбилейном ужине, посвященном столетию медицинского общества "Будь здоров". Плотный, коренастый, с квадратной фигурой и наполовину облысевшим черепом, усеянным многочисленными бугорками, с резкими, стремительными движениями, доктор Креер походил на преуспевающего коммивояжера. Он явился почти мгновенно, словно дух, вызванный из бутылки. И, как будто испугавшись его появления, звонок тут же умолк. - Приветствую вас, дорогой Джекобс, - произнес доктор громким голосом и так энергично сжал пальцы секретаря, что тот невольно поморщился. - Что-нибудь случилось? - Медведь! - недовольно пробурчал Джекобс, украдкой массируя помятую руку. - Что вы сказали? - Дело в том, милейший Арнольд, что со мной... гм... с господином президентом происходит нечто странное. - Сегодня чересчур яркое солнце, - безапелляционно заявил доктор и, подойдя к окну, задернул штору. Доктор Креер был не просто врач. У него была своя теория. Он считал, что причиной большинства болезней служат слишком резкие зрительные раздражения. Исходя из этого, он практиковал два способа лечения: перемену впечатлений и длительный сон в совершенно темном помещении. Разумеется, у этой теории, как и у всякой гениальной теории, были свои противники. Но доктор Креер не унывал и лучшим доказательством правоты своего метода считал неизменно бодрое состояние президента, которое ему так или иначе удавалось поддерживать. - Итак, пройдем в кабинет? - почему-то торжественным тоном осведомился доктор. Но, поскольку звонок молчал, Джекобс не торопился. - Видите ли, Арнольд... - начал он что-то неопределенное. Но в этот момент снова настойчиво затрещал звонок. Джекобс вздохнул и почтительно распахнул перед доктором дверь кабинета. Президента за столом не было. "Час от часу не легче!" - подумал Джекобс и в ту же секунду чуть не лишился чувств. Глава государства стоял в углу кабинета и, методично выбрасывая руки в стороны, проделывал какие-то замысловатые приседания. - В чем дело, Джекобс? - недовольно сказал президент, не отрываясь от своего занятия. - Я звоню уже больше четверти часа. Вы что, заснули? - Я думал... - смущенно пробормотал Джекобс. - Я... - А, доктор Креер! - обрадовался президент, заметив врача и прекратив свои упражнения. - Очень хорошо, что вы пришли. Я как раз собирался вас вызвать. Креер с достоинством поклонился. - Что-то я сегодня в плохой форме. Отвратительно себя чувствую. - Что вы ощущаете? - деловито осведомился доктор. - Неприятный вкус во рту, кружится голова и какой-то звон в ушах. "Вот-вот, - подумал Джекобс. - И у меня то же самое: головокружение, звон... этот проклятый звонок!" - Но самое неприятное, - продолжал президент, - это какие-то странные провалы в памяти. Я, например, совершенно забыл все, что было со мной сегодня утром и вчера вечером. - Провалы? - заинтересовался доктор. - А скажите, господин президент, у вас ничего не мельтешит перед глазами? - Как вам сказать? Мельтешит! - неожиданно признался президент. - Какой-то странный предмет, похожий на тыкву. - Давно это у вас? - Со вчерашнего дня. С того самого момента, как я посетил регби. Этот предмет не оставляет меня в покое. И знаете, у меня все время такое чувство, что я должен схватить его и куда-то бежать! "Боже мой! - с ужасом подумал Джекобс. - Те же симптомы! И у меня перед глазами все время предмет... похожий на Кена. И тоже хочется бежать! Что это творится?" - Джекобс! Джекобс! Ты меня слышишь? - Извините, господин президент. - Джи, ты не помнишь, что я делал после того, как вернулся с регби? Джекобс сокрушенно покачал головой и осторожно сказал: - Извините, господин президент, но у меня тоже провалы в памяти. - Разрешите... - вмешался доктор Креер. - Разрешите вас осмотреть, господин президент. Он быстро сосчитал пульс, измерил давление, на несколько секунд приставил к груди стетоскоп. - Учащенное сердцебиение, - резюмировал он. - Можно подумать, что вы все еще находитесь на стадионе. Ведь я не раз предупреждал: не следует злоупотреблять спортивными зрелищами. - Да, да, вчера я действительно переволновался. Это было ужасно: Прайс не смог точно пробить в ворота. И это в самый решающий момент! Ах, этот проклятый мяч всегда летит не в ту сторону! Креер озабоченно посмотрел на президента: - Боюсь, что ваше увлечение спортом становится угрожающим. Мне это не нравится. - Дорогой Арнольд! Разве есть в мире место лучше стадиона! Только там обо всем забываешь. - Запишите, - строго сказал Креер, обращаясь к Джекобсу. - Утром и вечером мясной отвар. На обед фрукты и лимонный сок. Алкоголь исключить на три дня. Обеспечить резкую смену впечатлений. Послушайте, дорогой Джекобс, зачем вы пишете под копирку? - Я знаю, что делаю, - проворчал Джекобс. - Пусть будет в двух экземплярах. Креер пожал плечами. - А сейчас, господин президент, вам не мешало бы отвлечься. Заняться чем-нибудь... по возможности интеллектуальным. Чтобы вытеснить из головы навязчивый желтый мяч. - Это мысль! - сказал президент. - Я давно собирался выступить по радио или телевидению. Джекобс, предупредите студию, что я прибуду через тридцать минут. В 11 часов 08 минут Таратура, увидев промчавшуюся по шоссе черную машину с флажком президента на крыле, доложил по рации: - Шеф, проехал третий. Проводив президента, Джекобс снова вытащил заветный альбом и открыл чистую страницу: - Как он сказал?.. "Мяч всегда летит не в ту сторону..." В этом, по мнению Джекобса, был определенный смысл, но, как всегда, президентской мысли не хватало ровно чуть-чуть, чтобы попасть в заветный альбом. Чего же ей не хватало? А вот чего: "Мяч всегда летит не в ту сторону, потому что та сторона всегда оказывается этой". - Как вы себя чувствуете, Ларошфуко? - вслух произнес Джекобс, беря ручку и уже готовясь пополнить свою коллекцию новым изречением, как вдруг его остановила неожиданная мысль: сказал ли эту фразу президент или, быть может, она явилась плодом его собственного расстроенного воображения? Рука Джекобса повисла над чистой страницей. - Была не была! - наконец решился он и с нажимом вывел красивую букву "М". - Вы еще тут, дорогой Джекобс? - осведомился невесть откуда появившийся Креер с большой сигарой в зубах. Джекобс с видимым раздражением захлопнул альбом. - Пойдемте ко мне, я дам вам одно чудодейственное лекарство! А еще лучше пропустим по стаканчику. Все ваши хворости как рукой снимет! Джекобс вздохнул и, взяв драгоценный альбом под мышку, пошел вслед за доктором. А на столе секретаря, в круглой хрустальной пепельнице, осталась лежать докторская сигара. Тонкий синеватый столбик дыма несмело и зыбко тянулся вверх. Акт четвертый Дверь открылась, появился президент и только было собрался произнести: "Джекобс, ты отлично сегодня выглядишь!", как удивился до такой степени, что потерял дар речи. - Дж!.. - получилось у него, и он протер глаза. Секретарь отсутствовал! Отсутствовал тот, кто должен был сидеть в этом кресле за этим столом, словно прикованный к ним цепями; кто последние пятнадцать президентских лет был непременной составной частью этой комнаты наряду с телефонными аппаратами, люстрой на потолке и ковровой дорожкой до самой двери; кто был символом и одновременно живым олицетворением порядка в президентском доме... Невероятно. Нет, что ни говорите, но день начинался на редкость удачно! Если бы кто знал, как надоела президенту вся его президентская жизнь! Этот глупый утренний ритуал, когда он должен говорить Джекобсу идиотскую фразу, уже потеряв всякую надежду услышать в ответ что-нибудь новенькое и смешное; эти ханжеские физиономии слуг; эта постная и несоленая пища, которую нельзя было брать в рот от одного сознания, что десятки людей, отвечающих за драгоценную президентскую жизнь, пробовали и обнюхивали ее, прежде чем подать на президентский стол; эти отвратительные эскулапы во главе с Креером, которые при каждом президентском чихе устраивали консилиумы, укладывали его в постель и пичкали всевозможными таблетками; эти тупые телохранители, которые даже в туалет входили прежде, чем туда войдет президент; эти машины, отучившие президента ходить; эти бесконечные напоминания о том, что много спать нельзя, и мало спать нельзя, и работать нельзя, и не работать нельзя, и туда нельзя, и сюда нельзя, того нельзя, этого нельзя!.. Тьфу! Если бы безмозглый кретин Боб Ярборо хотя бы краем глаза видел, какая мука быть президентом, он снял бы свою кандидатуру, отдав голос за существующего президента, тем самым убив его окончательно. Вот почему сегодня утром старый Кен совершил подлинную революцию в своем налаженном президентском быту: он впервые за пятнадцать лет не позвал Джекобса в кабинет звонком, а вышел к нему сам! Так есть Бог или нет Бога, если первый нетрадиционный шаг привел к такому исключительному везению: Джекобса на месте не оказалось! Итак, надо пользоваться сложившимися благоприятными условиями. Президент воровато оглянулся, секунду подумал, и в голове у него созрел преотличнейший план. Он решительно направился к двери, предварительно схватил кем-то оставленную и еще дымящуюся сигару и сделал две глубоких и жадных затяжки. В коридоре никого. Быстрыми шажками президент поднялся по левой лестнице, ведущей в покои жены, и, остановившись перед дверью, костяшками пальцев произвел тот условный стук, с которым,