Оцените этот текст:


     Опубликовано в сборнике:
     В.Щербаков  Меч  короля Артура.  И.Ткаченко Разрушить  Илион. Н.Полунин
Коридор огней меж двух зеркал. -- М.: Мол. Гвардия, 1990. -- 288 с., ("Румбы
Фантастики"), стр. 232-288.
     (ISBN 5--235--00974--6).
     OCR: Сергей Кузнецов

     Фантастическая повесть[*]
     * Печатается в сокращении.

     Я немного еще полежал,  не открывая глаз, чтобы  не видеть потолка  над
собой  -- со считанными-пересчитанными  пятнышками,  отвалившимися корочками
побелки,  волосками паутинок. Сколько времени,  я не знал. Восемь? Девять? Я
открыл глаза  и в серой  мгле комнаты  за плотно задернутыми  шторами понял,
чего  мне не хватает: не шли  часы. Взял с тумбочки  будильник, он показывал
без минуты четыре  и молчал. Все  равно пора вставать. Не суетясь --  потому
что на работу я так и так опоздал.
     ...откину одеяло -- на правую  сторону, как обычно; потом  сяду, и ноги
сами  собой попадут в тапочки, старые дырявые тапки с надорванной  латкой на
правом; потом я зевну; потом прошлепаю  в ванную, но по пути включу на кухне
плиту под чайником; все -- не зажигая света, потому что  я еще не проснулся;
потом шипящая струя ударит в подставленные ладони, плеснет в лицо...
     Я постучал по крану. Из  него хрюкнуло, но воды не  выползло  ни капли.
Вообще-то странно, чтобы ни горячей, ни холодной.
     Не  было  равно и  электричества. Я  щелкал  выключателем, размышляя  о
превратностях  судьбы.   Такое  мне  явилось   меланхолическое  определение:
превратности  судьбы. Прошел  обратно  в  комнату,  натянул трусы  и  штаны,
набросил курточку  на  молнии. Я  хотел идти  смотреть пробки.  В  последний
момент поднял телефонную  трубку.  Без всякой  мысли  --  мне  просто  вдруг
захотелось узнать точное время. Трубка молчала. Вообще-то у меня есть сосед,
телефон  у нас спарен, но он обыкновенно спит до  полудня. Он мог бы спать и
до  двух,  и до  трех,  но в  полдень ему звонит его подружка, и они болтают
час-полтора. Еще он всегда занимает телефон по ночам, каждую ночь чуть ли не
до  утра,  но  мне телефон  ночью не  нужен,  я  ночью  сплю. Где  мой сосед
работает, я не знаю.
     Трубка молчала. Я  было решил, что сейчас ночь, но  рассвет, серенький,
осенний, мокрый,  тихонько,  но  настойчиво лез в  окно.  Ничего не понимаю.
Пошел на  кухню, потрогал чайник. В  холодильнике  у меня был  томатный сок,
была ветчина. Почему-то расхотелось идти на лестницу. Я жевал холодное мясо,
запивал  холодным несоленым соком  и  все  еще  ничего не  понимал.  На  миг
подумалось:  война, --  в груди  екнуло и  сжалось, но тут же я вспомнил про
тишину. Слава богу, нынешняя война не началась бы с тишины.
     Когда я съел последний кусок и выпил остатки сока, мне сделалось совсем
холодно.  Какого  черта!  Я  побежал в  комнату.  Что  творится,  может  мне
кто-нибудь  объяснить?  Раздернул  шторы.  Над  крышей  соседнего  дома  уже
просветлело до золотизны,  разорванные облака уползали рябью вверх и вниз --
за ночью. Березка облетела  совсем, тонкая, черная.  Вода на мокром асфальте
больше не текла, она собиралась в лужи, широкие лужи,  обширные лужи, и небо
отражалось в них с облаками и ветками деревьев, со всем.
     Я увидел.
     Черные окна,  серые окна. Окна с  бликами от занимающегося неба. В доме
напротив, в доме слева, в доме справа.
     Пустые окна.
     Распахнул настежь балконную дверь. Чистое утро толкнуло меня в грудь, я
свесился через перила и огляделся. Желтые  листья в  лужах.  Высоко  в  небе
проплыли  крестики птиц.  От дома к дому  пробежала  длинная кошка.  Ах, вот
как...  Вот  даже  как.  Значит,  вы  остались.  Значит, все они остались...
Каркнула  ворона,  ей  ответила  другая -- теперь  я  это слышал. Я бросился
обратно.
     Удивительно,  чему  я испугался.  Сразу как-то поняв и сообразив,  нет,
скорее почуяв, что могло произойти, я испугался не тому, а возможной ошибке,
сейчас все кончится, паутинка видения  лопнет,  по улице за домами реактивно
просвистит троллейбус, ударит дверь парадного, заиграет радио... Я кружил по
комнате. Рубашка, плащ, пиджак (пиджак оставить), майка  -- не то, не то!  Я
переоделся в свитер,  сверху кожаный пиджак. На мне были почти новые джинсы,
носки  я натянул  шерстяные, а  на  ноги  решил,  что лучше  всего  подойдут
кирзовые сапоги.  Пошвырял в сумку еще носки,  смену белья, мыло -- господи,
мыло-то зачем? -- где ж он... полез на антресоли. Терпеть не могу быть таким
суетливым.  Жаль,  сок весь  вышел, сейчас бы его...  С антресолей  я достал
единственное имевшееся у меня серьезное оружие -- старый самодельный кортик.
Почему-то  сразу и  бесповоротно  я решил, что при себе  надо иметь  оружие.
Обкладки  истлели, но  лезвие, тяжелое  и  мощное, я наточил как  только мог
острее. Кортик достался мне случайно, я отобрал его у малышни во дворе.
     Стоп. Я остановился с  кортиком в руке  посреди развороченной квартиры.
Что  я?  Куда  собираюсь,  кого искать?  Я снова  взял  трубку,  и она снова
молчала. Нет,  не  может  быть.  А  чем  ты все  это объяснишь?  Не знаю.  Я
посмотрел в  проем штор.  День начинался.  Надо  идти. Надо  идти, чтобы все
увидеть своими глазами. Надо идти.
     Внизу, прямо от двери, брызнули две кошки. Рядом сидела еще одна. Много
их,  оказывается, как. Вот кому раздолье теперь.  Я оглянулся на свои окна и
окна  соседей. Строго говоря, мне сейчас  следовало бы  пройти, стучась,  по
дому, но  это было  бесполезно. Я и так видел, что  никого нет.  Одни кошки.
Почему -- я не знал. Я видел только, что никого нет.
     Я прошел мимо  трансформаторной будки  с выцарапанными вечными словами,
завернул за угол. Запах, слышный уже давно, усилился, и, выйдя к мостовой, я
увидел его источник. Шагах в пятидесяти легковушка сцепилась с  трейлером, у
кого-то из них  выплеснулся,  вспыхнул бензин, и  машины наполовину сгорели.
Это, видно,  случилось еще ночью, сейчас  остовы дотлевали посреди неровного
черного пятна, источая  горькую  отвратительную вонь.  Дождь  потушил  их. Я
представил,  что может находиться внутри перекореженного железа, и не  пошел
смотреть. Ноги сами понесли меня в противоположную сторону.
     В остальном  улица была пустая и очень тихая, и я  вспомнил,  как любил
ранние утра за их пустоту и тишину, когда та или иная причина выгоняла  меня
из дому в рань. Но всегда, даже над пустынной улицей, висел ровный шум,  гул
города, а сегодня его не было. Несколько машин, омытых ночным дождем, стояло
по  обочинам.  Стеклянные стены магазинов  темно  сверкали.  Внутри их  все,
кажется, пребывало без изменений. Некоторое время я брел по осевой, это было
непривычно и ново, и  опять дорогу  мне перебегали кошки. Они направлялись в
лесопарк,  что  располагался по  левую руку. Я  подумал о десятках и  сотнях
собак и кошек, запертых в обезлюдевших квартирах. В ближайшие три-четыре дня
они умрут от голода и жажды. У моих соседей жил кот.
     Я  приостановился  было,  но   решил,   что  сперва   все-таки  следует
окончательно выяснить положение.  Следует быть  здравым. А пока бросить  эту
сумку, ну  что мне в  ней? Я  вытащил и прицепил  к  поясу  кортик, а  сумку
оставил  посреди мостовой. Она будет очень понятным знаком кому-нибудь. Если
он остался, этот кто-нибудь. В глубине души я,  оказывается, еще очень верил
в это. Ни о чем  не буду больше думать, а пойду в центр. Добираться мне часа
три, вот, значит, к вечеру и обернусь. А там посмотрим.
     Миновав кинотеатр,  я вышел  на проспект с недействующими  светофорами.
Два голенастых  крана застыли средь  полувозведенных  корпусов, которым  уже
никогда   не   быть  достроенными.  Неужели  никогда?  Солнце  припекало  не
по-осеннему,  я  взмок от быстрой  ходьбы.  Стащил  пиджак,  повесил его  на
ограждение.  Плохо,  что  часов  нет,  и теперь  не  будет,  наверное.  Если
городская  сеть  не  работает,  то  все  электрочасы остановились.  Придется
ставить наобум, а это уже не то.
     Зачарованный мир. Ты об этом так мечтал, правда?
     Вчера, восьмого октября  сего года, вечером  я  четыре минуты подряд, с
17.18.  до 17.22., страстно  желал, чтобы род людской  в  единый миг исчез с
лица земли.
     В тысячу  восемьдесят седьмой раз  я прослушал  звонок, возвещающий  об
окончании  рабочего дня  в  конторе,  где я  служил. Собрал свои карандаши и
разложил их по секциям в пенале -- буква к букве, цифра к цифре. Сказал  "до
свидания" тому сослуживцу,  которому  всегда говорю "до свидания", и  сказал
"привет" тому,  которому  всегда говорю  "привет", и сказал "чао"  --  своей
нынешней, и:  "Всего доброго, Н. Н." --  шефу (у меня недавно сменился  шеф,
прежнему я говорил: "Всего доброго, М.  М."). Затем я закрыл глаза  и, ярко,
образно, всем существом своим возжаждав, представил,  как я проснусь завтра,
а никого, никого, никого из них нет, и вообще никого нет...
     Потом я отнял руки от лица и пошел  домой, и по пути заходил в  магазин
за продуктами и купил то, что было в магазине, и заходил в другой магазин за
сорочкой и купил ту, что была в магазине,  и смотрел то,  что  показывали по
телевизору, и звонила та, которой  я сказал "чао",  и я отказался, и  лег, и
уже в темноте  поправил  на полу тапочки, чтобы сразу  попасть  в них ногами
утром, и, три часа пролежав в одной позе, наконец заснул.
     И настало утро.
     2
     Повертев в руках кортик, я подумал, что безлюдье безлюдьем, а не мешает
обзавестись чем-нибудь посерьезнее. Не мешает. Хотя в общем оружия не люблю.
Не нахожу как-то  в себе никаких  симпатий ни к  сверкающим  клинкам,  ни  к
затейливости инкрустаций на прикладах. Ни тем более к танкам каким-нибудь. И
ядерных бомб не люблю, хоть  и не видел их  никогда.  Однако чем дальше, тем
больше охватывало меня желание быть  более защищенным в этой дикой ситуации.
Хотя бы раздобыть пистолет.
     Поразмыслив   таким   образом,   я   направился   к   зданию   районной
военно-спортивной школы,  благо  оно находилось неподалеку. Железные  ворота
были   заперты,  но  я  толкнул  калитку,  и  она  подалась.  Двор,  занятый
несколькими машинами,  подальше --  микроавтобус. В клетках исходили  хрипом
две или три  овчарки.  Покамест я решил  повременить с их  освобождением.  В
рухляди  между  забором  и глухой  задней  стеной я  откопал лом  и,  войдя,
принялся вскрывать все двери подряд,
     Ни в комнатах, ни в столах я  оружия  не нашел, а сейфы были  мне не по
зубам. Я долго  ломал дверь, обитую  железом, но за  ней оказалась  решетка,
которая  тоже была мне не по зубам. Через час, грязный,  злой, я вернулся на
пост у  входа, расколотил в сердцах стекло в двери, выдернул незапертый ящик
стола,  и  на  пол  под ноги  мне  вывалилась  тяжелая кобура с  застегнутым
хомутиком и запасной обоймой в кармашке. Вдоволь насмеявшись  над  собой,  я
проверил пистолет. Выдернул и вставил обойму, выбросил затвором все патроны,
пощелкал  курком,  набил  обойму  вновь,  вдвинул  в  рукоятку, поставил  на
предохранитель.  Лихо у  меня  это получилось,  хотя  последний  раз  держал
оружие... да, пять лет назад. В одной из комнат я нашел  ремень с портупеей,
перепоясался поверх свитера. Здесь  же стоял  графин с несвежей  водой,  она
отдавала жеваной бумагой, но я слишком хотел пить. Остатками воды умыл  лицо
и руки.
     Нужно  было еще придумать, что делать с собаками. Я разломал замки (псы
кидались, как  бешеные), но двери заклинил щепочками и дал деру  к  калитке,
едва успев прихватить ее тонкой проволокой. Вовремя: собаки уже были тут как
тут. Привет, голубчики, дальше сами выбирайтесь, вы, надо думать, учены.
     Я  шагал  по  проспекту и все  ждал,  когда  же  посетит  меня  чувство
уверенности и силы от обладания килограммом железа в виде смертоубийственной
машинки.  Искал и  никак  не  мог найти  я  никакого логического  объяснения
происходящему. Как могло оказаться, что город  пуст? Я поправил себя: район,
ведь  я видел пока только  его,  и то частью.  Но  все равно. И неработающий
водопровод, и молчащие телефоны, и отключенное электричество? Это же факт. И
факт, что люди не могли  уйти  так неслышно, не успели бы,  да и пистолет  в
столе. Пистолетов не забывают.
     Встретились  три аварии. Перевернутый грузовик занимал половину полосы,
кабиной  лежа  на  газоне;  вмявшееся  в  столб  такси;  жучок-малолитражка,
беспомощно  упертый  в  придорожное дерево,  с тускло  светящимися  фарами и
работающим  мотором.  Создавалось впечатление,  что  это произошло  глубокой
ночью,  когда жизнь  в  основном  замирает и движение ограничивается. Машины
продолжали  ехать,  покуда  не  встречали  препятствия  --  смертельного или
не-смертелыюго  для  них.  Случись  то же  днем,  и  трудно вообразить кашу,
которая  была  бы на улицах. Но, подумал я, существует масса мест, где жизнь
ночью вовсе не замирает,  и, следовательно,  там сейчас  как раз каша, ну да
все равно. И все, подумал я, все -- все равно!
     И  тогда принес мне осенний  ветер вкус свободы --  того одиночества  и
свободы,  о  каких  только  мечтать   может  умученный  городом  человек.  Я
глубоко-глубоко   втянул  в  себя  осенний  хрусткий  воздух,  забрался   на
водительское  место в  пыхтящем жучке. Вообще это  была  удачная мысль --  с
машиной. Я осторожно стронул жучка с  места, недоверчиво прислушиваясь к его
пыхтению,  но  все, кажется,  было  в  порядке,  если  не  считать  легонько
горбящегося железа правой скулы. Фара -- и то была цела.
     Не видя смысла гнать, я  ехал не спеша и глядел по сторонам. Пустота  и
тишина   были  вокруг  и  во  мне,  и  самый  звук  движения  распадался  на
составляющие.  Отдельно  я слышал  стук --  изрядный --  клапанов и вращение
вала, посвист  ветра и шуршание шин на  дорожном  покрытии.  Остался  позади
жилой массив, я  проезжал промышленную зону. Масштабы  здесь были иные,  меж
однотипных  заборов  оставалось  немало голой  земли,  и  трава на  ней  уже
пожелтела  и  высохла.  Земля  выглядела совершенно обыкновенно,  с мусором,
слякотью, просверками  битого стекла, словно ничего не изменилось, и снова я
начал подпадать  под  эту  картинку  "просто  раннего-раннего утра",  но вид
заводских корпусов вернул меня к действительности. Они молчали.
     Молчали совсем не так,  когда за внешним  безмолвием,  внутри, неслышно
для стороннего  уха, беспрестанно  совершается работа. Сейчас молчали трубы,
молчали  рельсы  подъездных  путей  и  провода  высоковольтной  линии,  туши
градирен  и  торчащие  несуразными  грибами из  почвы выходы  каких-то труб,
обычно  клубившиеся, и  стаи  черных птиц кружили,  как над  полем вчерашней
битвы.  Циклопический цех  автоконвейера горел с одного конца, испуская кучи
дыма, но не было видно никакого движения там. Каша, подумал я, каша.
     Она началась. Аварии на дороге, горящие дома, горящие машины, сгоревшие
дома и машины; на реке, прижавшись бортом  к быкам моста, полузатонула баржа
с песком. Снова -- машины,  машины. Поначалу я высматривал следы, какие-либо
признаки  возможного  человеческого  присутствия, но вскоре мои  собственные
дела отвлекли меня. Вот почти  и центр. Столь велик родной город,  что  и  у
центра есть окраины. Здесь, на площади, я притормозил. Серебристый молоковоз
высадил витрину  и  завяз в ней.  Это был продовольственный магазин, и возле
него  я  остановился. Я  давно  чувствовал голод,  воспоминания  об утренней
ветчине подернулись  дымкой. Из разбитой  витрины, где все было перевернуто,
по тротуару  раскатились кочаны капусты.  Я положил  щеку на руль и просидел
так минут пять,  прикидывая свои задачи на ближайшее будущее. Затем, чуть не
порезавшись о кривые языки  разбитого стекла, пробрался в магазин. Откупорил
бутылку   минеральной  воды  и   с  наслаждением   напился.   В  машину   --
предварительно выбив  остатки  витрины  -- перетащил два круга  сыру,  хлеб,
яблоки. Все это, перегибаясь через откинутое сиденье, уместил сзади. Там еле
осталось место для ящика воды. Мне нужна другая машина, подумал я, отъезжая.
И  проблема  бензина... Сколько  будет проблем.  Кроме  одной --  свободного
времени. А значит, и все остальное решится.
     Вдруг  я увидел,  что  мне  было нужно: возле булочной стоял  фургон  с
открытыми  дверцами. Ага.  Водить грузовик  мне раньше  не  приходилось,  но
справился  удовлетворительно -- после  того,  как  очистил  внутренность  от
лотков и перегрузил  свои припасы. Слава  богу, лотки  были  пустые, рука не
поднялась бы вываливать хлеб на мостовую. А может, и поднялась бы. Наверное,
поднялась  бы. Привычные  мерки  надо  пересматривать, ведь в  самом деле, я
теперь могу  быть  сколь угодно расточительным и не истрачу миллионной  доли
обрушившейся на меня собственности. Нет, даже  не в этом. Качество. Качество
стало другим. Ежели действительно общества нет боле,  то и мораль его умерла
вместе с ним, и  вы знаете,  меня это не огорчает.  По крайней мере в данную
минуту.
     На очереди у меня был хозяйственный  магазин --  взять свечей, чтобы не
сидеть первую ночь в моем новом  мире впотьмах. Я не стал долго раздумывать.
Развернулся и,  медленно  подавая  назад, выдавил  витрину.  Керосинки,  как
хотел,  не  нашел, зато  свечей  набрал штук сто. Посомневался,  и,  взломав
замки, проник в склад, но там из нужного мне сейчас  тоже были одни свечи. Я
взял их три коробки и с тем отправился домой. На своей улице подобрал сумку.
Она лежала нетронутая, как я  ее  оставил. Уже был вечер, и я сентиментально
пожалел бросать сумку мокнуть под вероятным ночным дождем. Осторожно объехав
разбитые машины, подогнал фургон к подъезду. Разгружаться полностью не стал,
захватил лишь сотню свечей в початой коробке и еды на ужин.
     Я  отомкнул дверь и вдруг понял,  что порога не переступлю. Ни  за что.
Эти стены, эти  вещи,  что  ждут  меня там...  Все --  мое, и  все  -- будто
кошмарный сон. Будто напоминание, укор прошлого, такого еще близкого, но уже
недостижимого,  мертвого,  по-настоящему  мертвого.  В  городе,  на  улицах,
занятый,  я не чувствовал этого,  а  тут... Выронил  все, выскочил на улицу.
Нет, домой я больше не ходок. Потом, может быть... потом, да.
     Я  нашарил  монтировку  под  сиденьем  в  фургоне  и  немного  постоял,
прикидывая.  В конце концов, если выбирать, то выбирать  лучшее.  Во  втором
подъезде жила семья, глава которой  свил роскошное  трехкомнатное  гнездо. Я
заходил к ним  однажды по какому-то соседскому делу. Дальше прихожей меня не
пустили, но и прихожая мне понравилась. У них, кстати, жила сиамская кошка.
     Едва я, намучившись, распахнул дверь, эта самая кошка метнулась мне под
ноги  и  --  хвост  трубой  --  сбежала  вниз по лестнице. Внутри меня ждала
награда. Расставив и  засветив в густых сумерках множество свечей, я смог по
достоинству    оценить   содержимое   квартиры-гнезда.   Холодильник,   уже,
разумеется, потекший,  предоставил мне гораздо  более изысканный ужин, чем я
обеспечивал  себе  сам.  В  баре нашлось,  чем  запить еду. Я вдавил клавишу
импортного комбайна -- шкала осветилась: он имел автономное питание. На всех
диапазонах  молчало, ни  одна искусственная  радиоволна  не  блуждала сейчас
между  планетой  и  тем слоем в атмосфере, который заставляет ее отражаться.
Сперва  я было принялся крутить ручки, слушать, замирать от внезапных писков
и  шорохов,  но  уже  через  четверть  часа примерно  бросил  это,  искренне
изумляясь своему порыву. Ведь мне  все стало ясно еще  в городе. Я  подумал.
Нет, утром. Чуть ли не в  самый первый момент, я только не мог тогда понять,
откуда  это  чувство.  А  ясно  уже  было.  Не знаю,  чем  объяснить. Ничем,
наверное, и не объяснить. Как и вообще все. Все это.
     Я  выключил  приемник,  вогнал  в  щель  кассету,   одну  из  многих  в
подкассетнице. Мне было все равно какую, я только сделал совсем тихо.
     Глоток за глотком  в  меня вливалось  спокойствие. Ушедший мир перестал
казаться  укором, гораздо больше меня занимала (и изумляла)  стремительность
перестройки  моих  собственных  взглядов.  Хотя, если вдуматься,  то  ничего
удивительного нет. Я никогда не желал зла людям -- всем, сколько их есть, --
но как-то  случилось так, что у меня не было никого, кому персонально я  мог
бы желать добра. Родителей не помню, бабушку, у которой рос, давно похоронил
и отгоревал свое. Жены не было. Друзей не нажил, а приятели не в счет.
     Не  отыскивалось  во  мне ни  честолюбия, ни особой зависти, черной ли,
белой,  ни  бушующих  страстей;  я часто злился  на себя, обзывая амебой, но
поделать  ничего не мог  и  жил  вроде  бы  как  все, сначала учился,  потом
работал.
     Но я был один.
     И я остался один. И получается, что  приобрел  я больше, чем потерял, и
поэтому   не  могу  с   искренностью   сожалеть   о  прекратившейся  истории
человечества.  Да  и  кто знает, она, быть может, продолжается где-нибудь, в
таком  же  точно  мире,  но  без  меня.  А   я  вот,  оказывается,  принимаю
случившееся, не колеблясь. Не задумываясь ни на секунду о, возможно, кого-то
другого будоражившей  бы тайне  его,  о  его, если  хотите, механике, о  его
физической сущности. У него нет физической сущности. Чудо,  устроенное  мною
самим  или  кем-то для меня, или чей-то эксперимент надо мной  -- не все  ли
равно?  Просто некоторые мои мысли,  --  я ведь всегда имел много времени на
размышления, -- непостижимым образом получившие реальное воплощение...
     Мои тайные страхи, подспудные радости и отчаяния. Мысли о невыполненных
обещаниях --  мне и мною самим.  Мысль о тщете любви  и о холоде одиночества
среди людей. Мысль о том, во что превращается планета и во  что превращаемся
на ней  мы. Мысль о несбыточности мечты человеческой и  о лжи... Наверное, у
меня были слишком грустные  мысли, или жизнь моя сложилась как-то не так, но
что делать? Она была, и надо было жить...
     Не заметив  как,  я прикончил бутылку. Хотел  по привычке  поставить  к
ножке стола, но передумал и, -- почему нет? -- размахнулся...  Когда бутылка
попадает  в  экран  телевизора,  первым  делом  слышишь звон,  треск, всхлип
прорвавшегося  вакуума,  стук  осколков,  шипение,  хрип  и  наконец  видишь
потрескавшийся экран с  черным  звездчатым отверстием,  дальше  там какая-то
сеточка, она порвана и  помята, и в ней торчит засевшая половинка  горлышка.
Но  это еще не все.  Второй бутылкой можно... я огляделся, -- ага, в хельгу.
Вот это  вот  хельга,  или там  горка -- в нее. В хрусталь. У  меня, знаете,
никогда  не было хрусталя. И хельги не  было,  или  там  горки. Не  собрался
как-то. Так-с, ну, здесь жить уже нельзя, того и гляди порежешься. Видите, я
полностью  отдаю  себе  отчет.  Берем  тр-ретью  и... А  что,  собственно, я
развоевался? Ты чего развоевался-то? Ты не знаешь, что должен делать сейчас?
Не-ет, ты знаешь...
     С  горящей  свечой в  руке и фляжкой  коньяку в кармане я вывалился  на
лестничную  клетку. Попробовал  соображать,  но сейчас  это было  трудно.  У
порога лежала  моя монтировка,  я  подобрал  ее.  Начал  вскрывать все двери
подряд, временами отхлебывая  из фляжки.  Сперва у меня  хватало ума  только
растворять  двери,  потом в  одну  из  них я  зашел, бормоча  "кис-кис-кис",
поблуждал в потемках, потом --  в  следующую, и в следующую,  и в следующую,
натыкаясь всюду на мебель. В какой-то момент прямо перед собой я увидел обои
в полоску,  а  на  них  --  квадратную  декоративную  тарель.  Тут  я  решил
задержаться  и немного пострелять  (портупея  все  еще  была  на мне). Долго
укреплял  свечу  и  прицеливался.   Дело  оказалось  увлекательным,  хотя  и
несколько шумным.
     Ищем, значит? Ба-бах!  Надеемся,  не веря. Ба-бах! В  единый, значит...
ба-бах! -- миг. Ба-бах!  Ба-бах!  Соплеменники. Со-планетники, со-участники.
Ба-бах! Дзинь! -- гильза  во что-то. М-да,  шумно. Уши.  Заложило. Это из-за
ограниченного объема. Объема пространства. Надо  же, как это я, все понимаю.
Выпьем по этому случаю.
     Следующая  пуля сбила свечу, я шагнул куда-то, ноги у меня заплелись, и
я рухнул.
     3
     Очнулся оттого, что совершенно затекла и онемела рука: я на  ней лежал,
как  выяснилось.  В комнате было  уже светло,  в  сантиметре от  лица  ножка
чего-то  задирала край темно-желтого паласа. Я  посмотрел вверх  --  кресло.
Наверное, пора  было вставать,  но  сперва я подтянул к себе чудом уцелевшую
фляжку и выпил остатки. Мне сразу стало лучше. Поднялся, обозрел все вокруг.
Почему-то пробито даже оконное стекло, хотя тарель висела на противоположной
стене. Теперь,  кстати,  на ее месте болталась короткая  веревочка и чернело
множество  аккуратных дырочек. Я поднял пистолет,  он был  пуст -- пуст, и в
стороне  лежала  вторая обойма, тоже выстреленная, и под ногами была россыпь
гильз, показавшихся мне слишком маленькими. Мы гуляли.
     Три двери  на лестничной клетке  были раскрыты, я  вышел  из четвертой.
Сориентировался,  пошел  к  оккупированной  мною  квартире  перекусить.  Там
ликвидировал  следы  вчерашнего  погрома,  наскоро  поел,   сунул  в  карман
бутерброд и отправился.
     Это  была нелегкая работа,  особенно когда я, закончив со  своим домом,
перебрался в  соседнюю  четырнадцатиэтажную башню. Здесь  я не знал хотя  бы
даже  приблизительно,  где могут  оказаться  животные,  поэтому  приходилось
вскрывать все двери подряд.
     ...всадить  жало  ломика  у  замка,  отжать  дверь, ударить  плечом, не
подалась  --  еще отжать,  еще ударить... пожалуйста, думайте что хотите,  я
действительно полагаю,  что таким  вот  образом искупаю вину, часть  вины...
совсем маленькую  часть... всадить, отжать, ударить... эй, милый, да  кому и
думать-то, ты един, ну, положим, могу оказаться и не один, хотя это мало что
меняет,  то есть  наверняка...  ударить!  ударить!  ударить!.,  наверняка не
меняет,  но  что интересно,  в  сегодняшней моей яви я,  продрав  глаза,  не
сомневался  ни  на  миг, нет,  нет, нисколько, будто сто раз уже  просыпался
так...  кошка... беги, беги, смотри-ка, все убегают от меня,  свободу  чуют,
что  ли?...   отжать  следующую  дверь,  ударить,  ты  становишься  неплохим
взломщиком... теперь, пожалуй, не грех признаться, что  вчера я был попросту
не  в  себе, пытался что-то  такое рассуждать, а на самом  деле  внутри  все
визжало и тряслось от  еле  сдерживаемого ужаса,  боялся  верить, боялся  не
верить...  я ведь очень обыкновенный человек, кто-кто, а  очень обыкновенные
люди   больше   всего  на  свете  боятся  ломки  своей   опостылевшей  очень
обыкновенной жизни, нет, я еще поразвлекаюсь, ого-го, как я поразвлекаюсь...
вот  же  дьявол,  позапираются  на  сто  засовов,  еще! еще ударить!...  а с
часами-то  все  как  решилось  просто:  в  той  же  квартире-гнезде  нашлись
электронные, да четыре пары, а могли вообще  найтись механические  -- не все
же,  как  я,  забыли  завести...  всадить ломик...  сейчас  13.55, да, долго
вожусь,   надо  что-то   придумывать,   и  вообще,   по  квартирам  --   это
непроизводительно... нерационально, а надо бы...
     Из этой двери на меня кинулась огромная овчарка. В какой-то мере  я был
готов  -- такое  случалось уже  дважды, только те псы лаяли,  покуда я ломал
замок,  а  эта  молча  ждала.  Я попал  собаке монтировкой между  ушей,  она
свалилась,   судорожно  передернув  лапами.   Некоторое   время   я  зажимал
прокушенную руку, потом прошел в квартиру искать бинт.
     Было интересно разглядывать чужой дом. Но я подумал, что, наверное, это
занятие  все-таки  слишком печальное, да и  однообразное,  чтобы считать его
развлечением.  Все  тут  еще  слишком  живо,  не  успело  подернуться пылью,
избавиться  от воспоминаний о  тех,  которые  жили  здесь,  сидели  на  этих
стульях, ели за этим  столом,  спали на  этой кровати и  читали  эти  книги.
Мебель  была  весьма  стандартной,  и набор  книг  встретишь почти в  каждой
квартире, но  не  в  этом  дело.  Не  в  похожести,  не  в близости  мне как
современнику.  Напротив,  сколько помню себя, где-нибудь в  музее  мне  было
легче увидеть, почуять пропасть невообразимых  столетий  по двум-трем ржавым
железкам, куску обработанного дерева, обрывку ожерелья или кольчуги.
     Однако все это сложно и долго, я подумаю над этим на  досуге.  Закончив
перевязываться -- укус оказался глубокий -- я  вышел на лестницу, чтобы идти
вниз.  Эта  квартира  на  четырнадцатом этаже была  последней.  Овчарка  уже
стояла,  лапы у  нее  подгибались,  но  она  зарычала  и  попробовала  опять
прыгнуть.  Я  повалил  ее,  пристегнул  к  ошейнику карабин,  а  брезентовым
ремнем-поводком связал лапы; ремень с карабином я взял в передней.
     Подхватил ее  под мышку и стал спускаться, придерживая за загривок. Она
рычала и норовила укусить, но  была еще слаба.  Сука, очень крупная  и почти
черная, по виду ей года полтора-два с половиной, может, чуть больше. Пройдет
несколько месяцев, да что там -- недель, и со всех них слетит прирученность,
и одомашненность, и любовь к  старшему брату и хозяину -- человеку, которую,
подумал  я,  он  выдумал  себе  сам.  А  мне  нужна  собака.  Умная,  хорошо
выдрессированная собака, привыкшая жить с людьми в одном доме. И нужны щенки
от нее, ибо собачий век короток.
     Дождь на улице моросил  не переставая, мелкий, скучный. Одиноко мок мой
фургон, голуби,  нахохлившись,  сидели  под  карнизами.  Я устроил  овчарку,
расстелив  для нее  роскошную шубу,  добытую  из шкафа  в моем новом жилище.
Собака рычала, но  кусаться больше не пробовала, видно, сообразила, что я ей
не враг. Я привязал ремень  к  батарее,  поставил в плошке кусок растаявшего
мяса из холодильника,  в  другую налил воды. Будет  она  минеральную?  Потом
осторожно распутал ей лапы. Выходя, услышал, как она начала шумно лакать.
     У парадного остановился, подставил лицо дождю. Псина была тяжелой, да и
вообще я приустал. Начало болеть  и дергать  в руке,  я  даже  засомневался,
смогу ли продолжить начатое. Но других планов у меня не имелось. Собственно,
все мои планы  начинались со слов "через  пять дней". Только не нужно сейчас
думать о том,  сколь ничтожны мои усилия. О том, что  я не смогу, не сделаю,
забуду и не додумаю, куда и к кому не успею. Я сделаю то, что сделаю. Я буду
делать изо всех сил.
     Я крепко вытерся  рукавом. Свитер на  плечах и  на спине уже промок.  Я
вошел в следующий дом. Странно, рука совсем не мешала.  Только первое время,
а  потом  я про  нее  забыл.  Всадить жало  ломика,  отжать  дверь,  ударить
плечом... Было 15.09.
     В 23.37 я притащился домой. Я больше не мог. К тому же у меня кончились
свечи,  и  пришлось  брести по  улице  в  кромешной тьме  пасмурной ночи,  я
спотыкался и шлепал  по  лужам и потерял ломик. Еле отличил свой собственный
дом, но нужно  было  переодеться в сухое, и поэтому  я сначала пошел в  свою
квартиру, в  которой  знал, где  что  искать.  Из-за темноты все  здесь было
по-другому, не  как вчера,  а, наоборот, домашнее и родное. У  порога  так и
валялись оброненные мною свечи, я подобрал несколько штук, переоделся при их
раскачивающемся свете. Но мне было холодно, чертовски холодно!
     Я бормотал, путаясь в штанинах, и позже, перебегая ко второму подъезду.
Страшно испугался в первый момент, когда в темноте зажглись собачьи глаза --
рубины, золотые на дне, -- и послышалось приглушенное рычание.
     -- Ну, ну, милая, -- я даже не обратил внимания,  что рычала она скорее
дружелюбно, чем угрожающе. Мне было очень, очень холодно.
     У десятка слепленных вместе свечей  оказалось достаточно сильное пламя,
чтобы  согреть  мне  вино  в  эмалированной  кружке.  Я  пил,  согревался  и
обжигался, но до конца согреться никак не мог. Впрочем, несколько лучше  мне
все-таки сделалось. Теперь я услышал равномерное постукивание  из того угла,
где была овчарка.
     --  Ах ты, милая моя, да  ты хвостом виляешь. Это  ты  правильно. Давай
признавай меня, нам с тобой, хочешь не хочешь, -- дружиться.
     Ну вот, подумал я,  собака -- друг человека. Привязанный друг человека.
Ах ты...
     --  Встает вопрос,  --  я  сделал  большой  глоток,  --  как  мне  тебя
именовать? "Я назову тебя Пятницей", ха-ха,  Пятница... А знаешь, это  идея.
Будешь  ты  Риф. Правда, по  слухам, у Робинзона был  кобель, но  я не стану
склонять твое  имя, и  получится,  что  оно  женское. Есть  ведь женское имя
Персиваль? Или Эммануэль? Или  нет?  Но неважно. Все,  ты Риф.  Отныне и  до
конца  дней твоих. Или моих... Кто -- Риф, кого  -- Риф,  кому -- Риф, и так
далее. Поняла? Э-эй, Риф, Риф! -- позвал я. Она тихонько зарычала.
     Кружка   начала   жечь  пальцы,   и   я   поднялся   с   пуфика   перед
импровизированным очагом. Объединенный  факел  из свечей  взметнул  пламя на
полметра. Я его потушил, стало гораздо темнее.
     -- Надо делать камин, -- сказал я овчарке.
     Нет, похоже, все старания мои напрасны. Ни болтовня, ни вино не помогли
мне. Иного и не следовало ожидать, подумал я.
     Я прошел в ванную и снял там повязку с  руки. Последние несколько часов
руку прямо-таки сводило от боли. Я уже перевязывался раз в одной из квартир.
Я открыл аптечку  и  проглотил несколько успокаивающих таблеток. Не много --
потому что уже пил там, где перевязывался. Место укуса вспухло еще больше, и
краснота  поднялась  до локтя. Некоторое  время и смотрел на руку, борясь  с
желанием  взять  молоток   и  раскроить  собаке  череп,  затем  насыпал  еще
растолченного стрептоцида и стал раздирать обертку на новом бинте.

     Спас я себя сам -- больше было  некому. В ту  же промозглую ночь, так и
не сумев уснуть, с гудящей от снотворного головой, я вооружился скальпелем и
пинцетом  и -- откуда что взялось!  -- полоснул по  яблоку  опухоли точно  в
середине. Возможно, мне помогла кружка какой-то крепкой  выпивки,  которую я
сглотал предварительно.  Я плохо соображал тогда. Тою же целебной  жидкостью
плеснул  на  кровящее развороченное  мясо -- когда  очухался  от последствий
собственной храбрости. Пинцетом вытянул из  раны шерстяную нитку, затем  еще
одну. Куски  моего свитера.  И  даже  зашил себя сам обычной иголкой. Мокрая
шелковая нить скрипела, проходя сквозь кожу, и роняла капельки то ли бренди,
то  ли рома --  того, в  чем я  ее  вымочил.  Самое время для  укола  против
столбняка,  подумал  я  иронически.  Под конец  успел только допить, что еще
оставалось на донышке пузатой бутылки.
     ...Последняя свеча светила мне. Я лежал и смотрел, как  она оплывает, и
так  же  оплывало во мне сознание, растворяясь в жару.  Слезы капали. Слезы.
Откуда  это? Струйка звенела.  У меня начался бред, я  отчетливо ощутил его.
Еще  услышал, как за изголовьем завыла  собака, которую я сегодня нарек Риф.
Или это было до?..
     Мой бред
     ...чего же гнусно выбираться из этой жижи. Так бы и сидел там. Но надо,
надо, сколько можно  торчать посреди болота, точно гнилой пень. Меня ждут на
берегах, на кочках, на трибунах. Ой! я голый. Сейчас коричневая жижа стечет,
и  все увидят,  что  я... нет,  есть рубашка.  Белая ослепительная сорочка с
черной  в  горохах  бабочкой.  И...  и  все. То есть  совсем все. Ничего,  я
прикроюсь роялем. А пока что задумчиво смажу со щеки розочку из земляничного
крема и засуну ладонь в рот целиком. М-м,  замечательно. Прохладно и вкусно.
Две  поливальные машины подкатывают мне красный  рояль. Полейте, пожалуйста.
Жарко, полдень. Из болота  торчат пучки кенгуриных хвостов -- это пампасская
трава. Я аккуратно вынимаю себе зубы по одному (боже, чем я буду есть, но не
оставлять же -- еще подавишься) и сажусь к роялю.  ПЕРЕСТАНЬТЕ, ВАМ ГОВОРЯТ!
Я ТАК...
     ...синие, синие, синие, синие сверкающие тюльпаны из отборного льда. Из
синего  сверкающего  льда. Синий, синий  луг тюльпанов из синего сверкающего
льда. Мне -- в баню. Ничего не видно. Сухой пар, я пересыпаю его из ладони в
ладонь, и  на руку мне падает  крышка рояля. Ооооо! Как больно,  меня в этом
самом месте кусала собака. Или это было до?..
     Пар.
     Сухость.
     Ненавижу ощущение сухости в ноздрях. Это ничего, что я голый? В бане не
продохнуть из-за сухого белого пара. Молоко... Мне два стакана с тюльпанами.
     ...но  я еду в  тумане. Странная какая-то  машина  -- одни  кнопки.  Но
красивые.  Как  у  той  хитрой  губной  фисгармонии,  которую  мне не купили
двадцать пять лет назад. Теплое пиво хорошо для горла, а от холодного бывает
ангина.  Стоп. Дубль два! Вы! Эй, вот вы там! Не  наваливайтесь на дверь, вы
же видите, у меня попала рука!
     Нет, никто не  обращает  внимания, будто так и надо.  Короткая рубашка.
Нэн Катти  Сарк.  Голая ведьма. Горячая. Тугая. Тяжелая. И...и...и...и... МЫ
ПРЕКРАЩАЕМ НАШИ ПЕРЕДАЧИ! МЫ ПРЕКРАЩАЕМ НАШИ ПЕРЕДАЧИ! МЫ ПРЕКРАЩАЕМ НА...
     ...конечно, зеленая. Иначе  откуда у  нее рога? Д-зззззззнь!.. "Нелепая
смерть.  Тут  глубины   --  от  силы  метр.  Если   бы   он   смог   чуточку
приподняться..." -- "Его придавливали  ордена в рюкзаке". -- "Н-да. Ну -- на
вскрытие.  И  прочие формальности,  почетный  караул  там,  то,  се... да вы
знаете".
     ...вит,  давит,  давит, давит,  давит,  давит, давит, давит  (дайте мне
крест!), давит, давит, давит, да (Дайте  Мне Крест!) --  вит,  давит,  давит
(ДАЙТЕ  МНЕ  КРЕСТ!),  давит  (Не держ...  Не  держите мне руку!  Дайте  мне
крест!)... дави... Отпустите РУ-КУ! ДАЙТЕ МНЕ КРЕЕЕЕЕЕЕ... ит.
     Сморчок, звон, пустырь.
     Перезвон.
     4
     Неделю  я  болел.  Сутки  валялся  в  бреду,  еще  сутки еле  ползал от
слабости.  У меня, без сомнения, было заражение крови. Почему  я выжил -- не
знаю. Видимо, успел-таки в последний  момент  со своей варварской хирургией.
Риф, навывшись в углу, лаяла и рвалась, а на второй день только поскуливала.
Вообще  это  было  поучительно  --  болеть  одному-одинешеньку.   Умирать  в
одиночку.  Когда  на  третье утро  я почувствовал,  что  могу  передвигаться
относительно легко и вышел на улицу,  миропонимание мое весьма отличалось от
того, каким оно было пять дней назад.
     Было очень ровное небо над головой. На лужи  нельзя  было смотреть.  Их
разлитое золото ослепляло, отражая лучи, проскользнувшие сквозь очистившийся
воздух. Сколько старушке понадобится времени, чтобы зализать раны?
     Два следующих  дня  я провел, набираясь  сил,  не предпринимая  дальних
вылазок.  Появилось  очень  много птиц.  Не только типично городских,  но  и
откуда-то, неужели с реки,  даль-то какая, -- чайки, и кружили какие-то явно
соколиной породы, высоко,  не разберешь. Свистяще-щебечущая мелочь заполняла
утро непривычным слуху ором.
     Итак.
     Всего  я  взломал  двери  в четырех  домах, включая свой, пятый  только
начал. Скольких тварей выпустил, не считал. Вывод. Я мог бы вообще ничего не
делать,  что  бы  изменилось?  Меня  настолько  поразила многомерность  этой
очевидной мысли, что я добрую минуту простоял как вкопанный, а Риф дергала и
тянула  поводок. Значит, я успокоился? Значит, не  было никакого искупления,
если цена ему -- четыре с лишком дома, пятьсот квартир? А какая тогда должна
быть  цена?  Сколько? И я  не  испытываю угрызений?  Я внимательно, не спеша
продумал  все эти соображения и решил: да. Да, успокоился и не испытываю,  и
никакого искупления  не было. А что было? Не знаю. Может, преодоление суеты?
Нервозности?  Въевшейся и  всосанной потребности чувствовать на  горбу груз?
Службы,  привязанностей,  неприятий,  потребности в одиночестве, жестокости,
милосердия... Милосердия. Но что  эгоцентризм, как не тот же груз, даже если
он -- единственный оставшийся способ существования?
     Так  или иначе, но ценность моей  собственной жизни в  моих собственных
глазах чрезвычайно возросла за те сутки,  когда я бредил синими  тюльпанами.
Нас осталось  двое --  я  и  планета, на  которой я живу.  Она у тебя  есть,
твердил я про  себя,  есть, есть!  Никто  не  отнимет, никто не запретит, не
заточит тебя и не зашорит тебе глаз!..
     Я все никак не мог в это поверить. Странно, верно? Я и сам удивляюсь.
     По  прошествии недели, когда мы подъели практически  все, что не успело
испортиться, у меня  были уже  четкие  соображения,  как конкретные,  так  и
перспективные. Я туго перебинтовал  предплечье, усадил Риф в кабину и поехал
по городу.
     И еще: первую  неделю-полторы я -- не знаю с чем больше, с тревогой,  с
надеждой,  --  всматривался в  небо, ожидая увидеть самолет  или  даже целую
армаду. Мне  почему-то казалось,  что  если  они  прибудут,  то воздухом  --
впрочем,  это было самое логичное. Спасатели, завоеватели, все  равно. Люди.
Но дни проходили за днями, ничего подобного не  происходило, и эти волнения,
большей частью подспудные, улеглись. И вот -- город.
     Как будто  ничего не изменилось  в  нем.  Не было новых пожаров, и дома
стояли, будто поджидали  знака, по которому вновь  задвижется в них жизнь. Я
сменил фургон на тяжелый  трехосный армейский  грузовик с крытым  верхом. За
ним пришлось ехать довольно далеко, на  другой конец города, но больше я  не
знал  наверняка,  где добыть  нужную  машину. И это-то военное автохозяйство
припомнил с трудом.
     Затем  мой  путь  лежал на  всякие  продовольственные  базы и склады. С
магазинами  я решил больше не связываться. Одну такую базу я знал неподалеку
от воинской части, рядом  с вокзалом. Грузовик  еще плохо слушался меня, и я
снес угол  кирпичной  кладки,  когда загонял его  во внутренний дворик перед
невзрачным  строеньицем серого  цвета, стиснутым  забором и  глухими задними
стенами домов.  Выключив мотор,  я вышел  и взобрался  на эстакаду,  которая
приходилась  как  раз  на  уровне  кузова.  Риф я  оставил  в  кабине,  пока
побаиваясь отпускать ее без присмотра.
     Мне предстояло  долгое занятие. Теперь  как  взломщик я  был экипирован
куда  лучше  и  в  два  счета  своротил  оба здоровенных  замка  на железных
раздвижных  воротах.  В   складе  было  еще  прохладнее,  чем  на  улице.  Я
перетаскивал ящики и коробки. Мясных  консервов отнес четырнадцать ящиков --
сколько было. Сыры, твердые колбасы, очень хорошие рыбные консервы в  масле,
деликатесные консервы из  мяса  дичи, фруктовые соки и пасты,  -- здесь было
такое, что я диву давался, и все вспоминал и вспоминал неказистый фасад этой
базы-развалюшки с крепкими, впрочем, дверьми и какой-то (я видел) совершенно
фантастической системой сигнализации. В соседнем помещении нашел на редкость
отменные копченые окорока и забрал их все.
     Я устал.  Ныла рука. Последним, хмыкнув, погрузил  ящик масла. Не люблю
масло, но пусть будет.  Часа два -- я еще не  отвык мерить  время  часами --
понадобилось мне, чтобы  заполнить кузов  на  одну треть. Я  был нетороплив,
часто  присаживался  и просто  смотрел  вокруг.  Побегал  с  Риф  по  двору.
Переносил пяток ящиков -- и опять сидел. Тишь в мире была неописуемая.
     ...выключаете свет  и начинаете рассматривать  темноту; через некоторое
время,  когда глаза привыкают, видно, что темнота  неоднородна; в  ней можно
высмотреть  отдельные сгущения и разряжения, переходящие друг в  друга формы
и, что совсем невероятно,  крохотные вспышки света, будто  порожденные самою
тьмой... да нет, просто сетчатка реагирует даже на отдельные кванты...
     Иногда я  тихонько смеялся, особенно когда представлял себя со стороны.
Солнце грело мне кожу, а воздух был холоден, прозрачен и чист, чист.
     Закончив с погрузкой,  я зашел  в контору этой базы. Так, любопытствуя.
Посмотрел плакаты по  стенам,  открыл и закрыл  ящики с  бумагами. На бланке
накладной надпись в рамочке:  "За  перепростой вагонов ответственность несет
виновная сторона". Рассмеялся.
     Мы немного  покружили по  городу,  останавливаясь то  здесь, то там. Не
всегда по делу.  Например,  я долго-долго  стоял у парапета моста над рекой,
наблюдая ее  замедленное движение от истока к той,  другой реке, а той --  к
другой, а той -- к морю, и смотрел на набережную и дома над ней. На лужайках
возле Университета Риф с упоением гоняла за воробьями, а я собрал  на клумбе
букет  георгинов,  самых поздних, умирающе-ярких. Их  я поставил  в  вазу на
столе, когда мы вернулись.  Спал без  снов  и проснулся очень рано. Это было
внове -- мои ранние пробуждения. Всю жизнь не знал большей неприятности, чем
нужда подниматься по утрам.
     Потом, будто  специально для одного  меня --∙  да  так, черт  возьми, и
было!  -- осень  затормозила  бег, замерев в золотой вершине своей дуги пред
падением в неизбежную игольчатую зиму. Я  смотрел  в эти прекрасные  дни,  и
чувства мои приходили  во  все большее равновесие. На  улицах и  проспектах,
никем не убираемые, лежали  листья,  они почти  закрыли весь асфальт. Стояли
памятники --  как-то особенно  сиротливо без людей у  подножий,  но  зато  с
налетом истинной вечности, -- памятники, которым суждено забвение в  Лете, а
не в последующей суете  новых кумиров. Утренние  ветерки перегоняли листву с
места  на  место, пошевеливали надорванными афишами  и  затихали.  По  ночам
светили глаза кошек, звезды и луна, и звезд было огромное количество.
     Невероятная  вещь  -- я  слышал  журавлей над  городом. Это было  очень
ранним утром,  я только  вышел, от  земли поднималась  мгла, и в этот момент
небо  заскрипело-заскрежетало над моей головой, Я ничего не  понял,  но крик
повторился,  и  теперь  я  различил в нем  тоску. Или прощание. Или обещание
вернуться. Задрал голову -- и на мгновение разорвало пелену, -- и увидел их.
Страшно высоко, на  пределе зрения,  плыла  ровная галочка,  и  этот крик  в
третий  раз донесся до меня, прежде чем пелена сомкнулась.  Может быть,  мне
почудилось, не знаю. Но я видел это, и видел, что у них там уже было солнце.
     Повторюсь, говоря, что болезнь  меня многому научила. Возможно,  просто
напугала, это, в сущности, почти  одно и то же. Во всяком  случае, вторым по
значимости в своем мысленном реестре я указал медикаменты и  запасся ими как
мог.  В  основном  это  были  средства  первой помощи и скудный  ассортимент
известных  мне антибиотиков. Третьими шли книги. Не романы -- что мне теперь
романы!  --  но  для  начала  нужна  была  хотя  бы   небольшая  техническая
библиотечка. Это пока все хорошо, а случись что серьезное  с тою же машиной?
Или  со  мною самим,  или  с  Риф?  Значит,  еще  справочники  медицинские и
ветеринарные.
     Кстати, с Риф мы,  кажется, ужились  неплохо.  Она слушалась меня,  а я
старался  не  докучать ей. Когда впервые  на  улице нам  встретилась  ватага
разношерстных  псов с рыжим  большущим  вожаком,  у  меня упало  сердце, и я
поспешно  расстегнул  хомутик на  кобуре (к  тому времени я  вновь  раздобыл
патронов). Риф  была  без  поводка,  я  отпустил  ее  на  широких  бульварах
какого-то нового микрорайона. Но стычки не произошло. Собаки повели себя как
и подобает стае: основная масса остановилась, а двое  начали заходить сбоку.
Я уж  собрался  пальнуть разок-другой в  воздух, а не поможет, то  и в землю
перед мордами,  но Риф  оказалась на  высоте. Она замерла,  шерсть на хребте
поднялась, хвост утолстился и вытянулся. Головой к вожаку, она покосилась на
обходящих ее псов  и зарычала, тихо, но с такой  непередаваемой угрозой, что
меня  самого передернуло, а совершавшие  маневр собаки смешались и не знали,
что им делать.  С полминуты  все это  представляло собой  немую сцену, затем
вожак коротко гавкнул, и стая, развернувшись,  потрусила прочь. Они оставили
Риф. Она была с человеком, и они не затеяли драку и не позвали ее с собой. Я
отпустил шершавую рукоятку и вытер холодный лоб.
     А Риф чувствовала себя как ни в чем не  бывало. Даже слишком  как ни  в
чем не бывало. Мигом улеглась ее вздыбленная шерсть,  Риф вернулась ко мне и
обежала вокруг.  А  когда  она, глянув  на меня, дернула бровями и  вывалила
огромный, как тряпка, язык,  я уже не сомневался, что все ее угрожающие позы
--  сплошной обман. Она  вообще  была  довольно  добродушным  существом.  До
определенного предела,  разумеется, -- я невольно погладил бинт на тогда еще
не снятых швах.
     И  было  одно, в чем  мы  оба  проявили  совершенное единодушие: мы  не
углубляли  свои походы  сверх  необходимого минимума.  На  Риф, мне кажется,
сильнейшее впечатление  произвел случай, когда,  вздумав было переселиться в
центр, я вскрыл квартиру в большом красивом доме на одном из тех проспектов,
что, становясь магистралями, связывают  города. Риф сунулась первой и тотчас
вылетела, спрятав хвост под брюхом: на пороге, уткнувшись в щель под дверью,
лежала  мертвая собака.  Мне  тоже стало  не  по себе.  Кто знает... Но  все
сложилось  как сложилось, и сожаления об утраченных возможностях --  вряд ли
лучшее, что я могу придумать для себя теперь.
     В  город  из  своего  района  я  выбирался  кружным   путем,  чтобы  не
приближаться к мясокомбинату,  да и выбирался-то редко. Не заезжал и в район
зоопарка.  Все необходимое --  за малым исключением -- я  мог  находить,  не
отдаляясь от дома, и я не отдалялся. Мне хотелось как можно скорее покончить
с городом,  я чувствовал себя последней оставшейся в живых клеткой трупа, по
необходимости все еще связанной с ним, и не скажу, чтобы это мне нравилось.
     А зима подгоняла  меня. Редкое утро обходилось без молочной пленки льда
на подсыхающих от мороза лужицах,  чувствовалось, что со дня на день следует
ожидать перемены  погоды, дождей, которые закончатся  снегом.  Я  торопился.
Оставаться в городе на зиму никак невозможно, рассудил себе я.
     Энергия и  тепло.  Дать их мне  мог отныне только  живой огонь (если не
считать бензиновых генераторов, в  которых  я ничего не понимал да и в глаза
ни разу ни  видел). Мне нужен был  дом. В буквальном смысле. Избушка, зимняя
дача,  коттедж  с автономной обогревательной системой или  что-нибудь в этом
роде.  Я  остановился на  зимней даче. Просто  потому, что знал одну  такую.
Конечно, можно было бы уехать за летом к югу,  но мне не хотелось делать это
так сразу и второпях.  Что  ни говори, а зима понадобится  мне  хотя  бы для
того, чтобы собраться с мыслями. И я готовился зимовать.
     5
     ...кирпич,  крутясь,  соприкасается  с  девственностью  витрины,  поток
стекла похож  на обрушивающийся в океан ледник; шубы из норки, шубы из ламы,
;шубы из волка, шубы,  шубы, манто, муфты, накидки,  шапки -- рыжие, черные,
серые, желтые;  да,  конечно,  переоценка  ценностей,  у  вещей остался один
смысл, изначальный --  целесообразность, как просто, не правда ли, Риф; тебе
захватить  что-нибудь? --  как же силен должен быть  запах живого, если  она
рычит на волчий мех, прошедший все круги скорняжного ада... или  вот это  --
батарейки,   которые  я  таскаю  пачками  из  следующего  магазина,  скопища
заряженных ионов, -- пройдет  год  или два  или три  года, и кислота  проест
тоненький алюминиевый  лепесток  и  превратит твердую сейчас  смолу в черное
месиво, и  искорки потухнут на радость мировой энтропии или вольются в океан
мировой   энергии,  --  так   ли,  иначе  ли,  но   перестанут  существовать
индивидуальностями,  ведь  и капля в океане  не капля, и искра  в  костре не
искра...
     Квартира все больше становилась похожей на склад, причем склад довольно
неряшливый, а я убеждался, что всего за раз мне никак не вывезти. То и  дело
я начинал сетовать,  но, подлавливая себя на этом, всегда смеялся, как и над
мыслью,  стоило  ли, едва вырвавшись  из  одного ярма,  тут же городить себе
следующее. Но нет-нет, говорил  я себе, теперь все не так, теперь все честно
-- я мастерю палицу, чтобы  добыть мясо и выстлать пещеру шкурами. Делаю это
как умею  и  средствами,  имеющимися  в наличии, но  -- это и только это.  И
торопят  меня  холода,  как они  торопили моего  предка пятьдесят  тысяч лет
назад.
     Может быть, прогресс -- это благо.  Почти наверняка прогресс  благо, но
не для  меня, не для таких, как я. Он для нас -- лишь лабиринт во тьме, и мы
не  видим даже части  лабиринта. Мы зачастую не видим  даже поворачивающей в
очередном колене стены, а лишь затылок идущего  перед нами, и нам все равно,
куда и к какой правде идти, глядя друг другу в затылок.
     Я больше так не мог.
     И настал день прощания. Вчера я  произвел окончательную инвентаризацию,
прикинул, как я все это буду перевозить, и написал себе бумажку, запасы чего
мне, наверное, придется пополнять. Затем загрузил первую  партию. В город  я
думал  наведаться  не раньше  второй  половины  зимы,  когда день  пойдет на
прибавку.  Это   было   хорошо   --  думать  такими   категориями.   Не   "в
январе--феврале", а "день на прибавку".
     Словно дождавшись наконец, небеса разразились ливнем. Он начался ночью.
Я был разбужен его шумной силой,  ударами капель но карнизу, в стекло. Ветер
трепал в темноте деревья, и слышен был их скрип за окном. Под шубами, -- дом
порядком выстыл, и постель моя представляла собой ворох  шуб и шкур, -- было
тепло,  в  ногах  возилась Риф.  В  моем сне среди многих-многих людей  было
много-много женщин, прелестных и страстных, и теперь я  забывал  их одну  за
другой,  по  ступенькам   поднимаясь  в  этот   мир.  Или,   .черт   возьми,
спускаясь?...  Протянул руку, нашарил на столике рядом бутылку и стакан. Они
стояли тут вот уже несколько ночей подряд.

     Утром дождь не перестал, а лишь сделался мельче и противнее, и я поехал
прощаться  с мокрым городом. Я взял фургон -- еще тот, хлебный, и объехал на
нем все свои памятные места, и  те, что были давними, и те, что появились за
последнее время.  Вот  здесь Риф погналась за  кошкой,  а я что-то делал, не
видел  и  потом долго искал, кричал и даже стрелял. Тут меня сдуру занесло в
узенький проулок, а в нем столкнулись автобусы, и пришлось выруливать задним
ходом, и я вдоволь понатыкался в стены и низкие окна домиков.
     Я проник  в районы, почти  или вовсе не тронутые  моими  набегами.  Они
располагались очень далеко.  Даже  архитектура  здесь  несколько  иная.  Риф
сегодня   была   оставлена  дома.   Через  перекресток   виднелся   храм   с
новоотреставрированными  главами и  звонницей.  Четыре  колокола висели  над
крышами, и  взобраться к  ним было нелегко, но я вскоре все-таки  стоял там,
сжимая мокрые чугунные  перила, ограждающие  квадрат каменной площадки. Тучи
шли  над  городом,   сея   водяную  пыль,   и  крыши,   бурые   и  серые,  и
ультрасовременные тела  стеклянных башен одинаково  терялись в ней. Я качнул
длинную  каплю языка самого большого  колокола, подивившись  легкости  хода.
Вам!..  Прощай,  город.  Бам-мм!..  Я никогда  не покидал  его больше чем на
месяц,  летний отпускной  месяц.  Бам-мм!.. А  дождь будет  падать на пустой
город,  размывать мостовые, сочиться  сквозь  крыши, сквозь  гнилые крыши...
Бамм-ммм!.. Нет, конечно, не так скоро, но будет, будет... Б-бам-ммм!! Потом
смоет  все, растворит город  в первобытной земле, но не остановится, а будет
падать,  падать... Зимой я  погляжу, как это -- улицы с неубранным снегом до
окон. Б-бам-ммм!!! ...с неубранным нетронутым снегом... Б-бам-мммм!!!
     Внизу  я  еще и  еще тряс головой и  вертел в ушах пальцами. Если можно
слышать, как через  мутное стекло, то я слышал именно  так.  Потому,  должно
быть,  и принял  какой-то  посторонний  шум за  часть своего  возвращения  в
звуковой мир. Но шум усилился, и я уже различал, что это в соседнем переулке
подъехала машина. Хлопнули  дверцы. Невнятно перекликнулись  голоса. Я  весь
застыл.  "Принеси  ведро",  -- я отчетливо  услышал хриплый  мужской  голос.
Загремело железо. Тогда  я наконец дернулся,  поскользнулся и, выровнявшись,
опрометью кинулся туда...
     ...Вечером  я не напился,  и это был самый мужественный поступок в моей
жизни.  Мне  требовалось  ясное  сознание,  чтобы  забыть,  как, завернув, я
вылетел за угол в тупичок, где едва разъехались бы  две легковушки.  Поперек
тупичка лежали груда каких-то ящиков, бочки с краской, вдоль стены  -- леса.
Без  сомнения, все это не страгивалось  с места  уже давно. Ничего больше не
было здесь. Людей не было, машины не было. Ничего.

     Выезжали   на   рассвете.  Вчерашний   дождь  продолжался,  неизменный,
терпеливый, и у меня появилось ощущение, что  все -- один долгий день и  так
будет  всегда. Риф,  привыкшая к  кабине,  восседала, зажав  между передними
лапами ящик с консервами, и делала вид, что  охраняет  его. На самом деле ее
гораздо больше занимал  качающийся дворник перед носом, она не одобряла его,
фыркала и взрыкивала.
     Машину я  набил сверх всякой меры и теперь с ужасом представлял, как мы
садимся  где-нибудь по самые оси. Впрочем, такого быть вроде  не должно -- я
хорошо помнил место, куда мы направлялись.
     Мокрое шоссе было чисто и голо, и я недоумевал, почему  не  встречается
аварий,  покуда не сообразил,  что машины здесь  попросту слетали  с полосы.
Потом я увидел подтверждения этому и видел их еще не раз. Сбитые столбики на
поворотах,  рассыпанные леденцы  стекол и  в  кюветах, либо в  кустах,  либо
забившиеся   в  толпу   ельника   беспомощные  круги  колес  и  грязь  днищ,
искореженное, нередко  вычерненное  огнем  железо  с полопавшимся  лаком  --
механические трупы, разлагающиеся много дольше трупов из плоти, ко  все-таки
разлагающиеся.  На крупной  магистрали нескольких километров  не  проходило,
чтобы не стояли при ней домики, дачные поселки, был даже  один или два малых
города. Я часто бил по шайбе гудка -- из-за животных. Они, всю жизнь, верно,
проведя рядом с шоссе,  за дни безмолвия соскучились по автомобильным звукам
и  выходили  к  нему  и  на  него.  Серый  день вокруг  делился на множество
оттенков, и я наблюдал их, одновременно и радуясь, и беспокоясь. Это чувство
-- радости и беспокойства -- жило во мне  с  утра. Из мокрых облетевших осин
высунулась безрогая башка лосихи, я пролетел мимо,  а ома, должно  быть, все
глядела вслед Лес отбежал в сторону языком  кустарника, на огромной луговине
рассыпались  домики  следующего  поселка.  Они  были  новые,  желтые,  цвета
некрашеного дерева, копии один другого.  Я ехал в дальние страны, я -- более
не боящийся не сдержать слово, не выполнить обещанного, не успеть к сроку, я
-- с легким сердцем не движимый ничем, кроме древнейшей из забот -- заботы о
пропитании и ночлеге, я -- отдавший дань даже самому себе, своему смятению и
страху, -- я ехал в дальние страны.
     Переваливаясь, грузовик вполз на обширный, за росший дикой травой двор.
Дача  --  двухэтажный дом  с горбатой  крышей  --  мокла  и хлопала открытой
форточкой в плетеном  застеклении  веранды. Я принял решение  считать хлопки
приветствием и спрыгнул в  мокрую траву  с  набившимися палыми листьями. Все
казалось тем же здесь -- по крайней мере, насколько я мог судить. Я приезжал
сюда  трижды,  будучи  едва  знакомым  с  хозяевами,  меня всегда  брали  за
компанию. Я знал только, что хозяева на зиму уезжают, хотя дом -- я убедился
еще  в  первый  раз --  был вполне  пригоден для  наших  зим.  Очень он  мне
понравился  тогда:  я  подумал,  что хорошо  бы  иметь такой вот дом, только
где-нибудь в глуши, чтобы жить там безвылазно, и вздохнул.
     Теперь я надеялся, что дачники успели выехать еще в  начале осени: они,
кажется,  были  люди  со странными привычками  и  предпочитали  проводить  в
городской квартире лучшее  время  года;  я, впрочем,  не  знаю их  квартиры.
Вполне возможно также, что их распорядок диктовался службой.
     Все оказалось как я и предполагал, и мне не пришлось видеть и разбирать
осколки  мгновенно  прервавшегося чужого  быта.  На  мебели чехлы,  занавеси
подвязаны, дом окуклился до весны. На кухне на столе, нарушая общую картину,
стояли  два бокала, тарелки  с засохшей снедью. Я подумал мимоходом, что те.
кто ел  и  пил здесь, оставили и  форточку открытой. Наверху  в спальне была
плохо  застелена широкая  софа, под  краем  сползшего  покрывала  свернулись
прозрачные женские чулки. Я подержал их в  руке, холодные, невесомые. Потом,
скомкав, зашвырнул в угол. Нет, с этим покончено. Покончено с этим, слышишь?
     Обойдя все, я  занялся печкой.  Отапливался  дом замечательно:  большой
изразцовой печью, расположенной точно в  центре  и выходящей боками  во  все
комнаты,  безо всяких там котлов, радиаторов, труб  и прочих  уязвимых мест.
Деревяшки  в  округе  были сырые от  дождя, поэтому я  приволок из машины  и
расколотил  два  ящика и затопил  пока ими, а выпавшие банки оставил веселой
грудой на полу. Разгрузил остальное. Риф улепетнула осматривать участок, и я
трудился  один.  Большинство припасов  я поместил в сарайчик-пристройку, там
же, кстати,  нашлись  и сухие дрова,  и  уголь -- довольно много. К вечеру у
меня  все  лежало по  местам,  и  я мог отдохнуть перед маленьким камином  в
задней комнате. Последним делом я соорудил  в камине очаг, в котелке  сейчас
булькал суп, и я предвкушал его, горячий, впервые за столько дней. И впервые
за несколько  дней я мог отдохнуть, и  мне было тепло, и я спрашивал себя: а
что дальше?
     6
     ...дальше были новый овраг  с новым ручьем, светлевшим  внизу  в лесном
мусоре -- гнилых  стволах,  гнилой  листве;  и кусты бересклета с умирающими
оранжево-лиловыми глазами на ниточках, с зеленью тонких ломаных стволиков; и
одеревенелые стебли, растущие прямо из воды; и зеленая вата водяного моха; и
ряска на болотцах уже упала  на дно,  а коричневая жидкая стужа затягивается
корочкой --  где у бережков на ней торчит осока; на болотца,  на их торфяные
западни  я  не  приду зимой, а  там, на склонах оврагов,  мы с  Риф  вдоволь
наваляемся  в  снегу,  когда  он  ляжет сине-светлой  гладью,  с неглубокими
зализами у  стволов... и он лег,  искрящийся, сыпучий, и даже когда долго не
выпадало  нового, в стакане  с натаянной  влагой не роились привычные черные
точечки;  морозы принялись дружно,  в одночасье, сильные, но не злые; шар --
ноги-руки-лапы-хвост -- скатывался, бороздя синий закатный  склон, прямо  из
задней  калитки,  выходящей в овраг (как только не сделали внизу помойку, но
вот не сделали же, и  теперь не будет на  планете помоек),  а через ночь или
несколько ночей целебный снегопад покрывал раны...
     Действительно, читал я мало. Бродил с Риф по окрестностям -- в болотных
сапогах, а когда выпал снег -- на коротких самодельных лыжах. Домики поселка
превратились  в  сугробы  с  торчащими  немногими   трубами,  заборы   будто
укоротились  вдвое.  Когда  после  первого  затяжного  бурана  я  отправился
разведать  дорогу в город и, в виде эксперимента, сошел с лыж, то провалился
почти  до пояс в снеговую равнину, где раньше была трасса. Это  было обидно,
хотя, конечно, я мог бы и сам сообразить, что в город зимой не проедешь. Да,
обидно.  Не  увидеть  мне  заснеженных  площадей  с  выпертыми  сталагмитами
пьедесталов.
     Мой  грузовик, укрытый брезентом, сделался снежной горой посреди двора.
К счастью,  в несколько дней  переезда я  руководствовался мудрым правилом о
каше и масле. Сарайчик теперь был забит всевозможными продуктами: окороками,
колбасами,  несколькими коробками яиц -- я отыскал их чудом, непротухшие, --
и с наступлением холодов приходилось вырубать  сметану  из бидона тесаком. В
доме одну комнату я превратил в кладовую,  переведя  мебель на топливо, а по
стенам  соорудив стеллажи, где сквозь прозрачность  банок анемично улыбалось
силой втиснутое туда лето.  Одна сторона торчала горлышками бутылок. Запасов
мне  должно было хватить  с избытком. Риф  тоже  пока  не  возражала  против
консервированного  мяса. У меня была пара охотничьих ружей, одно  с третьим,
нарезным  стволом, был карабин,  но  я не охотился и лелеял  надежду, что по
крайней мере в эту зиму мне не придется этою делать.
     В  том же  сарайчике-пристройке  отыскался ящик  с  инструментом (очень
неплохим,  кстати), и сперва в  целях развлечения, а  после войдя во вкус, я
взялся  за внутреннее благоустройство. Материалы добывал варварски  -- громя
по  мере надобности ближайшую дачу, протоптал к ней тропку. Такими тропками,
постепенно углубляющимися, я  разукрасил  территорию окрест, вточь как  мышь
роет  свои  ходы под  снегом.  Посчитав лестницу на второй  этаж громоздкой,
сделал   другую,  оригинальной   конструкции,   винтовую,  запомнившуюся  из
какого-то журнала. Стол показался неудобным -- три дня подряд мастерил иной,
изящный и универсальный.  Сделал внутренние двери раздвижными,  над кроватью
устроил балдахин, а  потом снял его. Мне очень  нравилось  обходить дом. Это
был  мой  дом.  Из некоей унаследованной недвижимости  я сам, своими  руками
создал жилище. В той, прежней,  жизни, я ни за  что  не смог бы сделать себе
такой  дом,  наполнить его тем, что есть в нем сейчас, --  не просто тем или
иным  набором  предметов  первой  необходимости  и  даже роскоши, а видимой,
овеществленной уверенностью. Уверенностью,  что  будущее --  будет и я творю
его собственными руками, оно  выползает пахучей стружкой, накрепко сбивается
гвоздями с широкими шляпками -- вот так и вот так, и только так!...
     С каждым днем мне хотелось заниматься этой ерундой все меньше и меньше.

     Я остановился передохнуть у самого  заборчика. Вытер  лоб.  Насколько я
мог припомнить, заборчик доставал мне до плеча -- осенью  я  имею в виду. Он
был из металлической сетки с крупными ячеями и ржавый. Тело  водяного танка,
вознесенное фермами метров на двадцать над землей, было самой высокой точкой
в округе. Оно уже сливалось с быстро темнеющим небом.
     Я перешагнул через заборчик, побрел к вышке и стал подниматься, воткнув
лыжи  рядом с первой ступенькой. Лесенка была  решетчатая,  и  я видел  снег
прямо  под   собой.  Балки  и  крепления  обступили  меня,  и  я   отчего-то
почувствовал себя уютнее. На  верхней  узенькой площадке вцепился в дрожащий
прут  ограждения, привалился спиной  к круглой туше  танка  и стал смотреть.
Отсюда видны  были  неровные  размытые  пятна  перелесков  и  низкая бахрома
гонимых по небу туч. Я влез еще выше,  туда, где  ограждений  не было, и  ни
один огонек  не открылся мне. Гигантский бак отчетливо раскачивался, хотя --
я  знал  --  был  еще  не пуст:  водопровод  перестал  действовать  только с
холодами. Весной лопнувшие трубы потихоньку вернут, что забрали из земли.
     В  мире  были лишь две  вещи -- тьма и мгла. "Тьма и мгла", -- сказал я
вслух.
     -- Тьма и мгла-аа!..
     Но голос мой потерялся в ветре.
     Я спустился  обратно на площадку, а потом  опустился вообще и  вернулся
домой. Совершенно незачем было туда лазить, подумал я. Совершенно.

     --  Ну и что, Риф? Тебя спрашиваю: ну и что? Я побегу кого-то искать? Я
буду вывешивать  флаги и зажигать костры? Дудки вам. Я  рад, слышите вы, рад
быть один!  Наконец-то! --  вот  все,  что я могу сказать. Ты, Риф,  видела,
может быть,  кого-нибудь еще? Вы, может быть, видели? И  сколько? Сотня? Три
сотни? Тысяча? А может быть, двое -- со мной? А? Какая-нибудь Ева  для меня,
ха-ха...  Нет, Риф, я никого не собираюсь искать. Я  не буду искать их. Я не
спрашиваю даже  --  откуда  взялось  то  утро.  Какая  произошла  всесветная
дьявольщина.  Ты, может быть,  знаешь, а? Не кусайся, глупая собака,  я тебе
того-то раза не простил... Риф! Риф! милая моя,  вот ты меня любишь, правда?
Ты последнее  существо,  которое  меня  любит... да  и почти первое. Вот  --
поняла? -- вот кто если и остался -- нелюбимые. Нас никого не любили, и были
мы никому не нужны... И вот однажды кому-то это все надоело... а впрочем, не
знаю. И знать не желаю, понимаешь ты?.. Что это? .Что? Вот это вот, слышишь?
А? А,  ветер. Ветер, Риф, и на равнине ни одного огонечка,  ты мне поверь, я
уж видел... Ну не пью я, не скули, не пью больше...
     По  ночам  над лунным снегом  тянулся чистый, заунывной тоски  вой. Риф
вздыбливала  шерсть  под  моей  рукой  и  отрывисто  произносила:  "Бух!"  А
временами  древний страх  поднимался  в  ней  и пересиливал  воспитанную  на
собачьей площадке  храбрость,  и  тогда  она тоненько плакала, и не находила
себе места, и лизала мне лицо.
     В одну из дальних вылазок я наткнулся на почти целого задранного лося и
от  великого ума  вырубил  ляжку и приволок  ее домой.  Восемь  дней длилась
осада. Никогда ранее не  покушавшиеся ни на  припасы  мои, ни на самую жизнь
волки, похожие на  худых  голенастых собак, теперь разгуливали под окнами, а
по  ночам  собирались в круг. Разок я  попробовал сунуться  наружу, и тотчас
здоровенный  зверюга  прыгнул на меня с крыши сарая;  он  промахнулся совсем
чуть-чуть. Риф выматывала мне душу своим лаем. На седьмые сутки я вздохнул и
вложил в ствол  тяжеленький патрон с жаканом.  Мне  очень не хотелось  этого
делать,  но холостые выстрелы их  не пугали. Их не пугала даже  дробь 4,5. Я
еще раз посмотрел на колодец через дорогу и выстрелил в вожака.
     Звери  просидели  над  его  телом до  вечера,  провыли  ночь, а  наутро
маленькая злая волчица --  быть может, подруга вожака -- увела их, и цепочку
их следов  замело  поземкой. Я радовался, конечно,  такому исходу дела, хотя
это мало согласовывалось с моими представлениями о волчьих нравах. На всякий
случай   просидел   взаперти  еще   полдня,   но   стая,  по-видимому,  ушла
окончательно, и я осмелел.
     Меж  тем  зима понемногу  прекращалась.  Ветер  сделался  сырым,  почти
неизменно дул  с  юга. Удлинились  дни и укоротились  ночи.  По  утрам стали
галдеть птицы. Планета  скатывалась по  орбите, которая, как мне приходилось
слышать, имеет форму вытянутого эллипса. Когда от бескрайней  снежной страны
остались грязно-белые ноздреватые острова, я стащил с машины волглый брезент
и, раскрыв засаленную книгу на слове "Введение", полез в кабину.
     За  двадцать   или  около  того  последующих  дней   в  мире  произошли
значительные изменения. Почва окончательно впитала в себя зиму, проклюнулась
новая  яркая травка, а почки на деревьях приготовились выпустить те миллионы
тонн  листвы, которые наравне  с  притяжением  небесных тел влияют на высоту
океанских   приливов.   Домики   поселка,   просыхая,  колебали  над   собой
перспективу. Риф снова сидела рядом со мной, теперь -- на удобном помосте, в
меру мягком, в меру неровном, и, как  казалось, с благодарностью поглядывала
на  меня. Впрочем, ее взгляды можно было расценить  и  как недоумение: зачем
вновь  куда-то  ехать,  если  здесь  так  хорошо,  если все ямки и  канавы в
окрестностях  так тщательно изучены, если гонять за зайцами,  теперь,  когда
нет  снега,  это  так увлекательно, а полевки,  которых видимо-невидимо, так
вкусны. На взгляды Риф я мог бы ответить, что, конечно, тут хорошо; конечно,
небо  везде одно и  похожее, а до непохожего ехать -- ее полжизни;  конечно,
приятно играть  в свой  собственный дом, и  приятно, когда сбываются  мечты,
пусть даже невеликие,  и  приятно, когда  ты  вдруг наследник  всего и можно
брать что хочешь и сколько  хочешь, и приятно и, конечно, хорошо, когда есть
теплый ночлег и вкусная еда... Но, мог бы ответить я Риф, но..,
     -- Но мы  едем в  дальние страны, -- сказал я в  свое оправдание.  -- И
теперь я в общем представляю себе, как заставить эту железку везти нас, если
она вдруг заупрямится. Немаловажно, как по-твоему?
     Основную часть груза составляли бензин и запасные части  к грузовику. Я
также пополнил и разнообразил свой арсенал и взял много боеприпасов -- ни за
чем, просто подвернулся случай. Кое-какое снаряжение, еда,  -- что  нам  еще
было надо?
     Еще  на  переломе зимы  я решил,  что хватит  с  меня  суровых северных
красот, а надо перебираться где теплее. Я хотел достигнуть ближайшего южного
побережья материка, а там -- либо вправо, либо  влево  -- Пиренеи или путь в
Африку. Я попытался представить себе, как  это будет.  Лет  на пять, на семь
такой программы хватит,  а дальше  я  не  загадывал,  дальше нужно было  еще
выжить. На трансокеанское путешествие я вряд ли решусь, до  конца дней так и
буду  прикован  к  своей половине треснувшей  Пандеи,  Но  уж это-то меня не
приводило в отчаяние.
     ...великолепная автострада,  прорезающая полконтинента,  и километровые
пляжи, уставленные геометрическими громадами человечьих сот; величественные,
маленькие,  будто  карманные,  развалины; затопленный  город  со  стенами  и
мостами ажурного камня, тронутого плесенью;  город городов и другой город --
город-мечта,  который,  по легенде, раз увидев, носишь в  сердце  всю жизнь;
соблазны -- о, какие соблазны той части мира; и земля выжженных плоскогорий,
и белых домиков, и арен, из которых трудолюбивый дождь вымыл уже всякий след
обильно лившейся некогда крови...
     Риф спала,  уткнувшись мордой в хвост.  Я въехал в небольшой городок  и
решил выйти  на  разведку. Это потом  я  перестал их считать, насытившись их
одинаковой   новизной   и   примелькавшимися  отличиями   друг   от   друга,
останавливался только  для пополнения запасов.  Но этот был первый. Рубеж на
моем, как мне тогда виделось, бесконечном пути.
     7
     Стена была желтой, с обвалившимся пластом штукатурки. Трещины иссекли и
асфальт, и в них,  в весенней влаге, занялся  изумрудный мох. Это был  центр
городка -- площадь с модерновым  казенным зданием, стандартным  кинотеатром,
киосками   (один   скособочился,   в   ночь   тихого  апокалипсиса   задетый
автомобильчиком,   что  ржавеет   сейчас,   обнимая   соседствующий  столб),
стандартными названиями расходящихся улиц,  набором магазинов и памятниками.
Последние -- в виде стандартных же стел и бетоно-абстракций.
     Я  немного пострелял в воздух,  вызвав к  жизни стаи ворон из-за крыш и
слабенькое эхо  с провинциально-спитым голосом. Риф  привыкла уже  и  только
дернула ушами. Ее заинтересовал какой-то след, и я пошел за нею, потому что,
в  общем,  никуда  специально не направлялся,  а  хотел  размять  тело после
двухсот  километров  за  рулем.  Мы шли  по  трамвайным  путям. Рельсы,  еще
блестящие,  обметала  паутина ржавчины,  изредка  дугами  свисали провода. В
скверах  по  сторонам встречались  деревья  с переломанными  обильной  зимой
сучьями. Одна ветла,  росшая в вырезанном квадрате на краю тротуара, уложила
половину  расщепленного ствола поперек мостовой,  и  эта половина  наравне с
уцелевшей  частью  дала  первые острые  листики. Я  видел  осевшие машины  и
выбитые стекла в домах, видел высыхающие  под солнцем мелкие болота с черной
слизью -- это закупоренные осенними листьями стоки не выполняли более своего
назначения; видел  и другое,  напоминавшее, что прошла все-таки целая  зима.
Процесс  разложения начался, и какие-то  органы и  клетки отомрут первыми, а
какие-то будут держаться дольше, очень долго, поддерживая сами в себе жизнь,
питаясь сами собою...
     ...беззвучно  тикать светящиеся часы подземных  хранилищ -- как сейчас;
сверхъемкие  аккумуляторы отдавать по  грану свою  энергию  --  как  сейчас;
механическая жизнь, разумный бег электронов и порций света, то, что пережило
человека, на останки чего или на следы останков чего через тысячу или тысячу
тысяч оборотов планеты вокруг слабой желтой  звезды взглянут чужие глаза,  и
чужие умы  сделают свои  умозаключения...  я, оставшаяся крупинка, могу лишь
дожить  наблюдателем, я видел созидание  и увижу  распад, обе стороны сущего
открываются мне, могу ли я быть недовольным своей участью?..
     Я  вернулся  к  казенному  зданию.  Его  толстенные   стеклянные  двери
определенно претили мне, и я с удовольствием разнес их очередью. Внутри  все
было  как подобает,  чисто,  голо,  только покрыто ровным  слоем  тончайшего
праха.  Телефоны  в  кабинетах  -- от самого большого до  самого  маленького
кабинета -- больше не будут соединять  и направлять жизнь этого городка. Все
закончилось, и ничто в нынешнем мире не выглядит  более нелепо, чем железный
ящик, оберегающий лепесток окаменелой резины на  деревяшке -- реликт  высшей
власти над мертвым и живым.
     Начинались  сумерки, я озяб,  выйдя на площадь. У меня имелась отличная
палатка, прочие походные принадлежности, но возиться с ними не хотелось, и я
поехал искать ночлег в какой-нибудь местной гостинице...
     (Тогда  это было  случайной мыслью, поскольку входить  в  бывшие  жилые
квартиры я просто давно зарекся,  а впоследствии это  сделалось привычкой, и
если я пользовался крышей над  головой, то всегда это был какой-то ночлежный
дом,  и при жизни своей предназначенный для  таких, как я, -- постояльцев на
несколько  ночей.  Впрочем,  это  случалось  редко:  стены  подобных  зданий
отсыревали почему-то первыми, между липкими простынями я находил комки бурой
плесени и многоножек.)
     ...что  оказалось безнадежным делом  в этом городишке. Зато я обзавелся
дорожной картой в географическом магазине "Атлас" -- таковой тут был. Все же
мне пришлось  разбивать лагерь,  что я  сделал --  в  пику  негостеприимному
городу  -- на  обширной главной клумбе, неравномерно поросшей свежими дикими
растениями.
     Я  варил себе суп  из концентратов, среди  десятка голубых елей поодаль
шныряли белки, облюбовавшие себе  этот кусочек леса. За зиму  они разучились
бояться человека, а возможно, с самого  начала были, так  сказать, городским
достоянием.  Мамаши показывали  их  пухлоногим  младенцам  с  бессмысленными
глазами, старики кормили дынными  се течками,  а вечерняя молодежь швыряла в
них  пустыми бутылками. Я попробовал  подойти и оставить подношение. От меня
попрятались, затем подношение сгрызли,  но за следующим не пришли, из чего я
заключил, что  это все-таки не городские белки.  У Риф  с белками  были свои
отношения,  она  живо  разогнала там всех, не  слишком,  впрочем, увлекаясь.
Вечер  мягко перешел  в  ночь, у костра  казалось темнее, чем  в стороне.  Я
завалился,  раскрыв  полог  палатки.   Комаров  пока  не   народилось,  и  я
блаженствовал.  Мне было приятно  думать  про  завтрашнюю  дорогу, и с  этой
мыслью -- что мне приятно думать -- я заснул.
     Мой сон.
     Мне говорят: "Встаньте", -- и я встаю.
     У меня спрашивают имя, и я называюсь.
     "Как вы представляете себе все, что случилось с вами? У вас есть мнение
на этот счет? Вы не предполагаете, что на вас пал выбор?" Какой выбор?
     "Выбор".
     Я... нет, ничего такого я не думаю.
     "Странно".
     Ничего странного. Хотя может быть..
     "Чем же вы живете?"
     Ветрами,  облаками,  запахом чистой  воды  и чистой  земли, невероятным
счастьем, что все это не будет уничтожено...
     "С чего вы взяли, что все это должно быть уничтожено?"
     ...я всегда мечтал жить  именно  так, но  мешали  обстоятельства.  Г-м,
собственно, вся моя жизнь. Прежняя жизнь.  Жизнь мешала  мне жить. Я  путано
говорю?
     "Для чего, для кого теперь все это осталось, кто оценит?"
     Кто это? Кто со мной говорит, чего вы хотите?
     Молчание. Я  тоже замолкаю. Стоять  мне надоедает, и я  присаживаюсь на
скамеечку.
     "Нельзя прятаться  за выдуманную  буколику.  Птички-ромашки существуют,
пока не разладится без присмотра какой-нибудь контактик в боевых комплексах,
которые вы себе так  хорошо навоображали. Только  их гораздо больше, чем  вы
можете  представить, и даже  теперь (кстати,  тем более  теперь) их  хватит,
чтобы  превратить  милый  вашему  сердцу  пейзаж  в  облако  активной  пыли.
Тоненький контактнк, золотая проволочка..."
     Что вам надо, кто вы?
     "Чудо уже то, что взрывы заводов, где процессы пошли стихийно, -- чудо,
что они не заставили сработать спутниковую систему слежения..."
     Какие заводы, где?
     "Неважно. Далеко отсюда. Поймите, нельзя..."
     Кто это? Что вам надо? Я не буду отвечать, пока мне не скажут!
     "Ну, все ясно. Упрямец. Увести",
     ...и я иду по длинной песчаной косе, а волны невиданно ровные и долгие,
волны в милю длиной,  и я догадываюсь, что этот  накат  -- океан... и -- как
повторение  волн  -- полоски рваных белых  тучек  в  близкой ультрамариновой
вышине. Я знаю этот сон. Это -- вечный сон моего детства, неисполнимая мечта
об островах. Вот теперь, думаю я, можно  умереть. Сию секунду  или через сто
лет, все равно, Я уже видел самое прекрасное, что есть на свете.
     ...лопается   скорлупа  обшивки  --   и  корабль  навечно  вмерзает   в
раскаленный песок, а по всей  длине из черной щели сыплются на берег розовые
тела  женщин. Они встают, встряхиваются, как  собаки,  и груди их прыгают, а
потом они бегут ко мне, а  я выхожу  на  опушку джунглей,  жаркий, жаждущий,
могучий.,.

     ...-- Ох,  --  сказал я Риф, отведя от лица ее мокрый нос,  которым она
меня будила, -- так можно сойти с ума.
     --  Собственно,  --  сказал я  Риф, опрастывая себе  на  голову  термос
ледяного чая, -- решение есть, и не одно, на  выбор, но что-то все-таки меня
останавливает.
     -- Хотя, -- сказал я Риф, скатывая спальник, -- кого мне, прямо скажем,
стесняться?
     -- Или, -- сказал я Риф, -- еще не подперло по-настоящему.

     Кончилось   время   подснежников,  первой   мать-и-мачехи,   безымянных
синеньких цветочков и тех, желтеньких, что в детстве я называл "ключиками" и
объедался ими,  сладкими.  Началось  время  белых  садов  и  первой  очереди
одуванчиков.  Все чаще они  пятнали  обочину  и  проступали желтой  сыпью по
лугам. Я наезжал на весну.  Несколько дней  было ясно.  Я старался держаться
сельской   местности,   сторонясь   более   или   менее   крупных   городов.
Останавливался  в  садах, много  лежал под  цветущими ветками.  Я  вообще не
спешил. В поселках дорогу кое-где перелетали куры. Совершенно не представляю
себе,  как  они сумели продержаться всю эту  долгую зиму, но вот выжили же и
вдобавок приобрели привычку  летать.  Наверное,  им приходилось спасаться от
одичавших кошек  и  собак  и  хищников  из  леса, решил  я,  вот и произошел
естественный отбор.
     Устав от консервов, я таки взялся за ружье. Стрелять полудомашнюю птицу
не поднималась  рука, но на водоемах,  что  попадались во пути, кишела дичь.
Для Риф настали блаженные дни. Свою  признательность  она выразила  тем, что
враз обучилась охотничьему ремеслу, и  однажды я поймал ее с поличным, когда
она делала классическую -- по моим понятиям -- стойку на гусей. Я сказал:
     -- Риф, Риф, как  же  это?  Стыдно,  Риф. Отныне теряю  всякую  веру  в
чистоту ваших кровей. Да, мадам, теряю. -- Она не обратила внимания.
     Дни  проходили в  спокойной дороге.  Я, несмотря на  более  чем  частые
кривули, уже  далеко  продвинулся  на  юг.  Стали  попадаться  пирамидальные
тополи; степи  и  редкие рощи  сменили лес с пропиленной  в нем  трассой, на
дороге стало  чище.  Мне почти  не приходилось  останавливаться, не  то  что
раньше, когда то и дело я убирал с полотна слишком крупный сук или расчленял
перегородивший ствол. Как-то острее я начал воспринимать  безлюдье вокруг, а
сегодня, едва отъехав от места ночлега, увидел упавший самолет.
     Он лежал довольно  далеко  от шоссе, на одном из двух невысоких холмов.
Одинаковые зализанные выпуклости  их  за расстоянием виднелись ровными,  и я
сперва не понял,  что за конструкции  мелькнули  на  фоне неба.  Затормозил,
вернулся.  В бинокль четко различалось  хвостовое  оперение лайнера. Что это
гражданская  машина,  у  меня  не  возникло сомнений  --  я явственно  видел
раскраску.  Луговина казалась сухой и безопасной,  но  я все  же не  рискнул
съехать  с  бетона,  пошел  так, длинной  дугой обходя заросли кустарника  в
центре поля. Кроме того, я хотел взглянуть на всю картину целиком.
     Но  напрасно я  ждал увидеть белую летучую  рыбу, выброшенную на землю.
Вид, открывшийся мне,  впервые заставил осознать, что такое авиакатастрофа в
полном смысле слова. Уцелел только хвост, который  я и  заметил из-за холма.
Сразу  от киля  флюзеляж махрился  обрывками  и  обломками, торчало одно-два
обугленных ребра, болтался лоскут ткани -- все. Земля  под ним была обожжена
-- видимо,  он упал с полными  баками, и горючее  стекло  в лощину.  Посреди
пятна  я  нашел  полусгрызенное   огнем   колесо,  стойку   шасси,  какие-то
неопределимые обломки.
     Я вертел в руках  полоску дюраля.  Уже  сейчас  осталось так мало, а не
останется совсем.  Катастрофа и распад, разложение... чего? Действительность
вдруг  повернулась  ко  мне иной  стороной,  возможно, более  очевидной,  но
пришедшей  как ощущение,  как  мое, только теперь. Я  вдруг,  забыл  толпы и
пустоту в глазах. Я забыл нелепые, несуразные правила и нарушающиеся законы,
и собственные мысли я забыл...
     Никогда.
     ...никогда  не поднимется  в воздух громадина,  подобная  этой, поражая
несоразмерностью своего взлета...
     Никогда.
     ...но она сгорела  тут в безлюдье, и вместе  с нею в озере вспыхнувшего
топлива сгорело все: ненаписанные книги  и картины, несовершенные  подвиги и
неисполнившееся предназначение человечества, -- ведь было же у него какое-то
предназначение; и гордость  высоты, и  смех, и звук поцелуя исчезли вместе с
ней...
     Это было так прекрасно!
     А сейчас -- стрелки проросшей травы. И если я всему виной, мое отчаяние
всему  виной, то, может быть, оно и вернет обратно людей, мир? Ведь я... как
же теперь я?

     Я  опомнился. Стало  неловко и  смешно --  спустя некоторое  время. Это
когти,  подумал я. Прошлое  запустило в  меня  когти, и  я  выдираюсь. Иначе
откуда эти припадки?  Или я все же чего-то не понимаю? Символы скачут, будто
перед глазами  со страшной скоростью  прошелкивают ленту  слайдов,  --  я не
запоминаю  и половины. Нет,  следовало родиться толстокожим селянином, знать
привычный и  приятный  круг  вещей:  свой дом,  своя пашня, своя  жена, жена
соседа... Радоваться или огорчаться, что тогда  бы я не стоял здесь  один на
холме и во всем мире? Но -- один ли? Действительно один ли?..
     Наверное, подсознание мое просто-напросто все еще отказывается  верить.
Что не удивительно, между прочим. Наверное, когда я и вправду совершенно, до
донышка во  все  это  поверю,  тут-то мне и настанет конец. Это  же свойство
человека -- не верить. Ни во что до конца и понемножку во все сразу. Ладно.
     Я бросил обломок, он ткнулся в траву. С  запада на юг заворачивал черед
тучек -- над  Балканами циклон. Нет, этому небу не нужны железные птицы. Они
слишком   беспощадны  для  него.  А  я  просто  устал.  От  одиночества,  от
однообразия дороги.  Да  и что-то  чересчур тихо  я себя  веду.  В  подкорке
накапливается  напряжение,  и  ему  совершенно  необходимо  временами давать
выход.
     Ладно, подумал я, это -- это пожалуйста.

     Последнюю сотню метров я  вообще ничего не видел, пыль и прах смешались
с потом, залепляли глаза. Вершина. То, что снизу казалось острием конуса, на
самом  деле  -- рыхлая площадка  метров  пяти в поперечнике. Я протер  глаза
полою  грязной  рубахи.  Остальные конусы  возвышались вокруг, и  строеньица
между ними сделались горстью камешков. Грузовик я различал как точку.
     Я был в краю терриконов. Позавчера с дороги увидел их, синие и далекие,
и подумал: почему нет?  Свернул, заметив указатель к шахтам. Впервые в жизни
я подъезжал  к ним вплотную, манящим великанам. Кто их насыпал, как?  Лентой
транспортера?  Высота   сто  метров,  двести?  А   потом  взбирался  на  них
кто-нибудь?  И  неужели  все  это  из-под  земли,  ведь  поверхность  должна
провалиться, сколько вынуто...
     Ну вот. Я потоптался. Побыл там  ближе к Богу, И что?  Стал спускаться,
проваливаясь,  потом сообразил и поехал  на  заду,  поднимая подошвами волну
щебня, снова вставая и снова ехал.
     -- Риф!
     Я даже не отдохнул внизу, до того хотелось смыть скорее с себя налипшие
килограммы пыли. Мы вынеслись на шоссе. Километрах в пяти я запомнил озерцо.
Известно, какие воды в промышленном районе, но выбирать не приходилось. Да и
надеялся я,  что за зиму  озерцо сумело  восстановить  силы. Это  переплюйка
какая-нибудь бедная,  навеки  загаженная мазутом, все поднимает и  поднимает
течением  полу-нефть-полуил,  а  озерца --  они  смышленее, они  всю гадость
дренируют.
     Риф сильно болтало на ее помосте. Она не любила скорости, порыкивала на
уходящую из-под лап опору.
     -- Уже скоро, -- прохрипел я пересохшим горлом; в эту минуту мы увидели
озерцо.
     Вода  действительно оказалась чистой, но исключительно холодной, а  дно
--   плотный  песочек.   Вокруг  рос   бурьян,  на  той  стороне   толпились
исковерканные жизнью  деревца. Я как влетел в озеро,  так  и  вылетел, а Риф
бултыхалась. Заложила уши и плавала кругами и  бегали у берега,  хватая воду
пастью.
     Одежонку свою я  выбросил, взял  из машины чистое, У меня там был целый
ящик. Для  таких вот  случаен  В магазинах  по дороге я  убыль  периодически
пополнял. Но  к кое-каким вещам я был  сентиментально привязан, например,  к
той  моей старой сумке. Не знаю, почему, не задумывался как-то. Надо же хоть
к каким-то  вещам быть привязанным душой. Любил еще одну безделку -- чертика
на присоске  из  какой-то случайной машины.  Сперва  я бездумно сунул  его в
карман (в  самом начале, когда хватал все, что  попадалось под  руку),  и он
моментально  потерялся.  Уже забыв,  я вновь  увидел  его  на мостовой,  где
обронил, и уже специально остановился  подобрать.  И еще раз он  пропадал  и
отыскивался. Занятная вещица.
     8
     Тронувшись в путь, я  продолжал размышлять о судьбах вещей.  Что с ними
происходит после нашей смерти и все такое. Темнело быстро -- что значит ниже
широта. Я  разглядел  впереди деревушку  и решил заночевать. Это дело у меня
было хорошо  отработано. Я нашарил фарами колодец  в конце улицы, подогнал к
нему.  Включил  мощную фару на  крыше  кабины  --  в свое  время я  порядком
повозился  с ее  установкой. Вышел в световой круг, захватив ручной  фонарь.
Теперь следовало поставить  палатку и развести огонь.  Сегодня  теплая ночь,
можно обойтись и без палатки. Я выбросил из кузова тюк с постелью.
     Что-то не давало мне покоя, неправильность какая-то... ага.
     -- Эй,  -- позвал я, -- твое  сиятельство! Вы  выходите?  (Я засмеялся,
вспомнив, по скольку раз на дню мне  приходилось повторять эти два слова. Но
то было миллион лет назад.)
     Обыкновенно  Риф не надо было приглашать. Насидевшись в тесной  кабине,
она вылетала  на волю еще до того, как я выключал мотор. Сейчас она  замерла
неподвижно, уши у нее окаменели, ноздри сжимались и разжимались, отблескивая
мокрым.
     -- Эй, -- повторил я совсем не так уверенно. -- Эй, Риф! -- Становилось
не смешно. -- Риф, сюда! Ко мне, Риф!
     Она  спрыгнула, подошла  на  прямых  лапах,  не  переставая  'нюхать  и
слушать. И глядела в темноту за кузовом.
     -- Риф! Что случилось, Риф? Что ты? Где? Она коротко глянула на меня.
     -- Бух! Гав! Гав!
     Я достал пистолет. Риф больше не лаяла, но на-прягшееся тело ее дрожало
возле моей ноги. И тут я увидел их.
     Сначала  одна  пара светящихся  точек,  потом  другая. Еще,  еще,  еще,
желтые,  желто-зеленые,  зелено-красные. Особенно много их собралось позади,
дальше  от  фар.  Так,  подумал  я, тщетно  стараясь не  пугаться,  "у  него
зашевелились волосы на голове". Нет, дурь, конечно, никакие не волосы, чушь,
но...  Риф уже рычала  своим жутким низким рокотом, но и ей было  явно не по
себе. Да кто же это?! Стрелять я пока не решался. Для волков или собак глаза
слишком маленькие и близко посаженные. Лисы? У лис светятся глаза?
     Теперь и я различал тихий  гнусавый вой. О господи,  да кто  же  это?!!
Меня затошнило от страха.
     Двое из них прыгнули, и я увидел, кто это.  Кошки. Вернее, коты, потому
что  для самок  они  были слишком крупные. Но  это я  определил  позднее.  Я
выстрелил навскидку и промазал. Один из них схватился с  Риф, другой прыгнул
на меня,  я успел  закрыться.  Он  драл мне локоть  зубами и  когтями,  а я,
ошалев, размахивал рукой, будто надеялся стряхнуть этот комок злых мускулов.
Целая секунда понадобилась мне, чтобы вновь  начать соображать.  Я приставил
дуло к широкому  кошачьему  лбу  и снес тварь выстрелом. Капли теплого мозга
попали мне на лицо.
     Я едва успел заметить, что Риф крутится, лапами отдирая с морды воющего
кота,  -- и за первыми кинулись другие. Им не хватало прыжка, и они какое-то
расстояние бежали; появляясь из тьмы с задранными хвостами, потом взвивались
с расчетом  угодить мне на лицо и на  грудь ближе к горлу. Через три секунды
обоймы не стало. Я отбивался руками, увертывался. Риф рычала и визжала. Штук
шесть  их  сидело  на  мне,  когда  я пробился к  автомату.  Тремя очередями
опустошив и его магазин, я все-таки расчистил место вокруг себя.  С  размаху
упал навзничь --  в  голове загудело.  Воняло  порохом,  в  ушах звенело  от
выстрелов, в  голос кричала Риф, и  я -- о  боже!  -- должен был быть съеден
котами!
     Второй рожок оказался трассирующим. Росчерки взрывали землю чуть не под
самыми ногами, одному коту  оторвало голову, другой отлетел, в  боку  у него
плевался зеленый  факел  трассера.  Возле комка  котов,  которым была Риф, я
заработал прикладом. Вся в крови, Риф перекусывала зверей пополам  и едва не
рванула  меня.  Я  запихал ее  в кабину,  вскочил  сам.  Последнего  кота  я
прихлопнул дверцей.
     Они тотчас же  напрыгали на капот, зашипели, заплевали в лицо.  Сейчас,
пробормотал  я,  сейчас,  сейчас... Я  давно  сделал кабину  сообщающейся  с
кузовом. Пролез в  квадратную дверцу, включил  лампочку. Сразу стало  видно,
как они дерут брезентовую крышу и стенки. Рубашка промокла, липла к спине, с
лица капало. Сейчас, сейчас... где  ж она...  сейчас...  а,  вот.  Я откинул
стопор  и саму крышку,  наклонил канистру  над  задним бортом, где сходились
зашнурованные   створки  полотнища.   Бензин  забулькал.  Я  не  думал,  что
произойдет,  если  из глушителя вылетит искра. Выбросил  еще не опорожненную
канистру на землю, проковылял обратно за руль.
     -- Сейчас, Риф...
     Она выглядела  неважно. Ухо висело клочьями, на морде  кровь, поджимает
лапу.
     -- Мы им, Риф...
     Коробка хряснула,  колеса провернулись, как по мокрому. Коты посыпались
от стекла. Тряхнуло. Я выхватил из  "бардачка" патрон ракетницы,  тормознул,
высунулся и, прицелившись, рванул шнурочек.
     Пламя  взрывом  взметнулось  выше  кузова,  сразу  лопнула  канистра  с
остатками бензина, и только тогда я смог разглядеть, сколько же их. Они были
повсюду, тут и там мелькали на фоне огня их черные силуэты. Нас с Риф спасло
только то, что они не напали все разом.
     Меня так трясло, что я еле  сумел запустить двигатель. Почему-то теперь
горела  только  правая  фара. Мы не  успели  как  следует  разогнаться,  под
колесами  затрещало,  мелькнули  какие-то  цветущие  деревья,  стена,  и  мы
врезались.  Риф,  визжа, стукнулась  в  стекло,  меня  бросило  на  баранку.
Кажется, я потерял сознание, потому что больше ничего не помню.
     Едва  я  попробовал  пошевелиться, как  в тело  воткнулось  десятка три
иголок и  ножей.  Тогда  я открыл глаза. Различил  в полумраке  свои колени,
резиновый коврик  на полу,  педали. Одно  веко  залипало, в  нем тоже сидела
игла.
     Кое-как,  ломая корку на  спине, шипя и ругаясь,  я  распрямился.  Руки
сплошь  покрывали черные и бурые полосы. Уже  был рассвет, Риф  рядом крупно
вздрагивала,  лежа  головой   на   лапах.  Когда  я  ее   окликнул,  подняла
страдальческие глаза. Мы стояли в гуще яблоневых веток, зарывшись радиатором
в  окно  с пожелтевшей занавесочкой. Пока давал  задний ход и выворачивал из
палисадника, игл и  ножей  добавилось,  но я, кажется, уже начал  потихоньку
привыкать.
     Медленно, как  лунатик,  сполз я с сиденья, заковылял к  месту побоища.
Котов  больше не было  видно, живых,  я имею в виду. Зато  мертвых  валялось
предостаточно.  От  них тянулись  длинные  тени по выгоревшей земле. Дымился
забор у ближайшего дома.
     Судя  по  тому,  как  быстро я  привык  к  иглам,  с  каждым  движением
втыкающимся в спину и руки, раны мои не были слишком тяжелыми. Я перешагивал
через трупики, жалкие и  нестрашные  сейчас,  и думал  о своем  ожесточении,
когда выливал бензин и  поджигал  его ракетницей. Бессмысленное  убийство --
мне-то  они  уже  не угрожали.  Отомстить за свой страх  и боль.  И  --  мне
особенно неприятно это сознавать -- в те  секунды  я со  злобой вспоминал  о
десятке-другом  кошек, что выпустил  из  запертых квартир.  Вот-вот,  этим и
оборачивается наша искреннейшая самоотверженность. Рано или поздно.
     Мне  сделалось до того  противно,  что я  остановился и некоторое время
постоял  зажмурившись.  Ты хотел  освобожденной природы? Природы, отринувшей
человека? Получай. Она, оказывается, имеет зубы в когти, ты об этом подумал?
     Риф в  кабине, когда я к ней вернулся, вылизывала  лапу и  поскуливала.
Доставая  бутыль  с йодом, я подумал, что  хорошо  бы дать ей  полизать  мою
спину. Еще раз огляделся на всякий случай. Нет, решительно никакого движения
вокруг.  Лишь в небе  парит  кто-то широкий, большой, с прямыми  крыльями --
какой-нибудь  стервятник, почуял уже. Рубашку я снимал в  несколько приемов,
отмачивал, охал и ахал и сразу прижигался йодом. Риф я помазал ухо.
     Чтобы  окончательно  загнать  вглубь  неприятные  мысли,  я,  возясь  с
машиной, попробовал догадаться, какая причина  могла собрать  здесь  столько
кошек. И чем я им  помешал. То есть даже не столько чем помешал, это-то ясно
-- вломился в самую гущу, сколько чем вызвал ненависть столь небывалой силы.
Когда-то я  слыхал  о  случае  с  замерзавшим человеком,  которого  отогрели
бродячие кошки. Они ложились на  него и рядом и грели. Возможно, но верилось
что-то с трудом.
     Я захлопнул капот.
     Для брачных игр поздно. Миграция,  наподобие как у леммингов?  Но тогда
почему одни самцы? Нет, положительно, черт его знает, какие у  них там могли
пробудиться инстинкты.
     Солнце взбиралось выше, палило дорогу. Появились  миражи на бетоне. Это
интересная  штука --  выезжая  на  очередной горб  шоссе, я  отчетливо видел
метрах  в  пятидесяти перед  собой как бы  лужи,  большие  и черные.  Стоило
приблизиться чуть-чуть, и они пропадали,  а впереди появлялись новые. Сперва
меня  это  здорово   отвлекало,  потом  я  научился  не  обращать  внимания.
Начинались  предместья  какого-то  города. Я  прочитал монументальные  буквы
названия, тут же  забыл.  Я  вообще  не старался  запоминать названия разных
мест. Всегда,  и раньше тоже.  Какое  это имеет значение по сравнению с тем,
счастливы ли живущие здесь? Но теперь спрашивать было не у кого.
     Притормозил  у  городского  пруда   в  каменной  облицовке.  Вода  была
прозрачной и  на  вид  чистой.  В  одном  месте  камень обвалился,  подмытый
весенним ручьем. Риф  тоже  вышла  -- полакать воды.  Она все еще  выглядела
неважно. Было очень  много крыс, они  то и дело шмыгали от бордюров.  Одну я
раздавил. Крысы  и  кошки. Война  за территорию. Победитель  размножится,  а
затем, ослабленный нехваткой пищи,  сам будет побежден кем-то третьим, новым
и более  активным,  и все  это очень естественно, и идет мимо меня, и  так и
пройдет мимо меня, лишь слегка оцарапав мне кожу...
     ...естественно  --  ползут,  сжирая  вырождающиеся от  самосева  хлеба,
армады жиреющей,  растящей крылышки саранчи; естественно  -- выплеснутся  из
болот, из знойных устьев рек холерные палочки,  и возродятся --  обязательно
возродятся!  -- чумные  и прочие, ныне покойные штаммы, то окутывая мир,  то
отступая удовлетворенно; естественно -- крысы загрызают кошек, а кошки душат
крыс,  а  взрывом,  неведомо от чего  расплодившиеся  тараканы  переливаются
живыми  лентами  из  подвала  в  подвал  длинно  трескающихся черных зданий;
естественно  --  высвобожденный всеобщий  жор, который,  принимая все  менее
чудовищные формы, найдет наконец, словно маятник, свою  нижнюю точку и вновь
будет выбит из нее какой-нибудь, скажем,  сверхновой или кометой,  или с чем
еще  там  сравнить  краткий  миг  царствования  вида, в самом  лучшем случае
продлившийся бы несколько галактических минут..,
     Как-то  вдруг  я  невероятно устал. Заболели укусы.  Риф опять  спала и
вздрагивала во сне. Тогда я плюнул на все, остановился, где  ехал, и полез в
кузов выбирать местечко  помягче. Мне приснилось, что я -- крыса и продолжаю
воевать с кошками, а потом я -- я -- снова иду по берегу океана.
     Трое суток я пробыл в городе,  отдышался и  пополнил запасы. С бензином
было трудно. Выручали железнодорожные цистерны и заправщики на аэродромах.
     Мысль   попробовать  подняться  и   вообще  путешествовать  по  воздуху
прельщала  меня  отчего-то  мало.  Как-то  однажды  я   попытался  пощелкать
тумблерами в стрекозином  глазе -- прозрачной кабине маленького вертолетика,
но у меня  ничего не получилось. Со временем, надо думать,  я все же займусь
этим -- если  найду исправную еще машину, уцелевшую от стихий в каком-нибудь
закрытом эллинге.
     9
     Из города  я  выезжал  строго  на  юг,  к  морю,  до которого, по  моим
расчетам, оставалось менее суток. Вскоре вокруг уже была солончаковая степь,
а к вечеру я увидел первый лиман. Я еще не знал, что это лиман, и принял его
за обмелевшее  озеро  или  пересыхающую  реку.  Дорога  местами  оказывалась
занесенной песком, он  был  везде  ровным,  со строчками  птичьих  следов, и
временами  довольно  глубоким. Я ориентировался  по  верхушкам  столбиков  и
всякий  раз  вздрагивал,  когда колеса пробуксовывали. Ночь  провел, оставив
грузовик на чистом участке шоссе, а с рассветом был уже на побережье.
     Море.
     Что  ж,  море. Она всегда было таким  и всегда знало,  что когда-нибудь
последний из людей придет к  нему и посмотрит  в него, как в себя. Наверное,
море тихонько улыбалось сейчас.
     Я простучал  пятками  по слежавшемуся  песку,  запрыгал на одной  ноге,
стаскивая штаны.  Волны, когда я вошел, стали толкать меня, то поднимаясь до
груди, то опускаясь до колен.  Вдруг сзади зарокотала и оглушительно залаяла
Риф. Я стремглав обернулся, но  она, оказывается, лаяла на море. Она никогда
не видела, чтобы вода вела себя так беспокойно.
     -- Риф! -- позвал я. Она убегала от очередной волны, гналась за откатом
и снова убегала.
     Я поплыл.  Море было  теплым,  уже  успело  нагреться.  Я специально не
оборачивался,  пока не  отплыл  далеко  от берега.  Мой  грузовик  был такой
маленький, один  на всем берегу, на краю сползающего в  море  плоского щита.
Риф  снова  залаяла,  теперь  она  звала меня, не  решаясь зайти в  страшную
ожившую воду.
     ...раствориться  в  тебе,  море;  стать  простейшими  соединениями, как
станут  ими  окаменевший в  твоем  теле  остов  галеона  и  золотые  слитки,
консервные  банки и  оброненные якоря, куски сбитых спутников и опорожненные
ракеты-ускорители, контейнеры без  клейма страны-производителя,  от  которых
светится твоя кровь  на дне  великих  впадин; сорвавшиеся стальные шары, все
хранящие спертый воздух, уже ненужный мертвецам в них; "вечные" полиэтилены,
которые все-таки тоже растворятся,  ибо вечно можешь быть только ты, но и ты
не вечно; раствориться... зачем?
     Зачем? -- спрашивал я себя, ухватившись за  проваливающийся  подо  мной
берег.
     Чтобы в болтанке адской кухни, в грозах и бурях взопрела новая закваска
и поднялось новое тесто? Э,  вздор, вздор, жизнь  осталась, и  когда на этот
берег выползет, хрипя зачатками легких, возможный новый прообраз меня, место
уже  будет занято.  У кого-нибудь  да не хватит  осторожности  не  научиться
говорить и бросать предметы. Да и не выползет он,  сожрут его раньше сильные
и  безмозглые,  или  хитрые  и безмозглые,  или  слабые,  но  терпеливые,  и
безмозглые.
     Я перевернулся на  спину.  Чайка подрагивала в одной точке надо мной, к
ней подплыла вторая  и  остановилась  рядом. Где-то начались  затяжные ливни
первой половины лета,  и отросшие космы дерев моет холодная пресная влага, а
на меня светит солнце, и на коже проступает изморозь соли.
     Вечером  того же  дня  мы въехали в большой  приморский  город.  Мне не
хотелось удаляться от моря, и я решил проехать город насквозь, его вытянутые
пестрые  окраины,  центр со  множеством зелени и  пыли,  безликие  застройки
последних лет, порт и -- снова домики, домики,  сады и перевернутые шаланды.
Я  видел  обвалившиеся  стены с  сеточкой дранки, видел разметанную у остова
пирса  стоянку лодок  и  катеров, частью выброшенных  на  берег,  а  частью,
видимо, затонувших.
     Очередной  проезжаемый сад показался  каким-то особенно  обильным, и  я
притормозил  набрать  черешни.  Медовые шарики  на длинных тонких стебельках
торчали из корявых веток и из гладкой коричневой кожи самих стволов.
     Я наелся от пуза и набрал два  с половиной ведра  с собой -- на большее
не хватило  терпения, хотя ягода была просто невероятной. В  сумерках развел
костер на берегу. Утренний  ветер стих,  волнение  улеглось. Море шевелилось
едва-едва, я его еле слышал.
     Я остался в этом городе еще на день. Бродил по его бульварам, прибежищу
курортных толп и одиночества межсезонья; здесь сейчас царили зеленые тени от
куп неподрезанных акаций. Гипс белых старомодных балюстрад все еще оставался
белым, смерчик крутил желтоватую рваную  бумагу. Я присмотрелся  -- когда-то
это  была  газета, теперь выцветшая и высохшая.  В киоске  на площади я взял
себе темные очки да пару про запас, нахлобучил широкополую шляпу из соломки.
Попечалился  перед белой  будочкой с вывеской  "Мороженое".  Широкие пологие
лестницы  и спуски  привели меня к порту. Пассажирский порт все еще держался
франтом. Издали он казался стерильно-чистым, вид  стеклянного здания вокзала
не  смог испортить даже вломившийся  несуразный автобус, прямоугольный,  как
кирпич.   Должен   сказать,  что  повторяемость  подобных  картин   начинала
потихоньку действовать мне  на нервы.  Не знаю  уж чего, но я ждал  каких-то
новых видов, каких-то перемен,  может быть, быстрейшего  разрушения, что ли,
но  мир  продолжал и  продолжал  напоминать  заколдованное  спящее  царство,
лишенное всякого движения -- и даже движения к смерти.
     ...Я сидел, обхватив колени, на самом краю последнего волнореза. Позади
были берег и город. Позади было много естественного и искусственного  камня,
много  ржавого железа,  стекла, обработанного  дерева,  было  много  нефти и
производных от нее. Впереди был только горизонт. Полоса зеленой воды, полоса
синей  и -- далеко-далеко  --  полоса  черной,  будто там  пролита тушь  или
собирается  гроза. Но  облаков не  было -- свод чистым краем падал к полоске
черной  воды. Я надеялся увидеть  дельфинов,  но и дельфинов  не было.  Море
терпко пахло, разогретое дневным жаром, всплескивало в щелях, ерошило нежную
бороду  водорослей.  В  абсолютно прозрачной  воде  мелькали  черные  рыбки,
извиваясь всем телом. Их домом была растрескавшаяся туша волнореза. А  моим?
Квартира в городе, в который я  не вернусь? Чужая, слегка обжитая мною дача,
мой  фургон или палатка,  которую я могу поставить,  где мне вздумается,  --
хоть, переплыв море, на той, южной земле? ...и встанут рощи, и падут горы, и
камень  превратится  в  песок, а трава прорастет травой; и пройдет так много
времени, что  на месте старого упавшего и сгнившего  дерева-великана  успеет
проклюнуться, вырасти, упасть и сгнить следующее;  в середине каждого года с
ночного неба будут сыпаться пригоршни ярких угольков, а новая суша перегонит
податливое море на место старой...
     Поздним вечером я развел костер прямо на дороге,  на асфальте,  сухом и
растрескавшемся,  как змеиный выползок.  Это был  горб шоссе,  я  хорошенько
осмотрел его, прежде чем разбить  лагерь. Кроме какого-то пугливого зверька,
юркнувшего за сарай у  дороги, а от сарая  в степь, когда я  начал  отдирать
доски  для  костра, -- кроме него, животных поблизости не  наблюдалось.  Риф
тоже не выказывала беспокойства, по я все же положил рядом автомат, невесело
усмехнувшись себе.
     После ужина еще грыз что-то, орешки из пакетика, улегшись под звездами.
С  юга наползала пленка тонких высоких облаков. Риф некоторое время на  меня
за что-то дулась, но потом пришла и  улеглась, как обычно, в ногах. Я уснул,
недовольный собой и всем на свете, а потом провод обвился вокруг моей ноги и
тянул, тянул  вниз, где...  вдали волны уже не катятся, а застыли беззвучной
оцепенелой рябью,  и я...  лечу  в  оглушительный столб  брызг  и пламени, а
вода...
     Риф отпустила угол пледа и опять гавкнула над ухом. По лицу, по  груди,
по дороге и по кустам на обочине молотили тяжелые  одиночные капли, грозящие
вот-вот сделаться  очередями. Спросонок я  на четвереньках кинулся к машине,
боднул протектор, прикусил язык. Наконец влез, впустил Риф, завел мотор  и в
полной  черноте наощупь  включил печку. Молний  почему-то не  было. Это  был
тихий дождь.  В кузове я  не  стал  переодеваться,  только вытер  полотенцем
голову и,  прихватив  бутылку коньяку,  опустился  обратно  в кабину.  Вакса
залила стекло. Изменчивые струи серебрились от  лампочки -- и только.  Я  не
видел даже капота. Выключил  свет и сидел, согреваясь печкой и коньяком. Риф
тяжело вздохнула и завозилась.  Я положил ей руку на голову,  сказал что-то,
она засопела. У меня не  было  никаких мыслей,  абсолютно никаких.  Я сидел,
пил,  слушал  дождь.  Когда  в  кабине стало  душно,  опустил свое стекло до
половины, и  дождь сделался слышнее.  Я по-прежнему ничего  не видел  --  не
видел  даже собственных пальцев, когда подносил  их к глазам. Хмель не  брал
меня. Я выцедил бутылку всю,  до капли, бросил  в окно, она глухо разбилась.
Прошло время, когда я трясся над каждой оставляемой кучкой мусора, закапывал
и сжигал. Мне захотелось прилечь на руль и заплакать, и я сделал это.
     11
     Полосатый  столб с гербом стоял незыблемо -- и ветра  его не свалили, и
дожди не подмыли. Единственное -- он был пыльным.
     Я не стал ни идиотски топтаться вокруг него, ни обтирать рукавом пыль с
герба, ни -- боже упаси -- прикручивать к его бело-черной ноге пиропатрон. Я
даже  не  остановился,   а  лишь  слегка  притормозил  перед   полосатым  же
шлагбаумом,  чтобы переломить  его, не  попортив машины. Выходить  поднимать
шлагбаум мне было лень, да и наплевать.
     Это было вчера.  А сегодня мы  с Риф ужинали перед костерком  в рощице,
тополя которой горели точно так же, как и тополя покинутого отечества. Они и
росли так же --  протянутые  к  небу  пальцы, --  ни  в малейшей степени  не
заботясь,  что  рождены  соками  чужой, хоть и во времена  оны дружественной
сопредельной земли. Для Риф я подстрелил кролика, а сам ел какие-то консервы
из магазинчика в деревушке поодаль.
     Непонятная апатия владела мною последние дни. Я почти не продвинулся по
намеченному  маршруту  Подолгу  лежал  по утрам,  перестал играть  с Риф,  и
главное -- будучи в чужой, никогда не виданной стороне, не находил в себе ни
малейшего интереса к ней. Я проехал несколько деревушек и маленький городок,
при дороге стояли непривычно яркие щиты с непривычными буквами, на прилавках
непривычных  магазинчиков съежились непривычные  товары, но что-то,  видимо,
случилось со мной. Я тщетно пытался обрести себя прежнего -- жадно глядящего
в мир. Я хотел, я правда очень хотел вернуть это, но у меня не получалось, и
вскоре --  о, как быстро -- я перестал  хотеть  даже размышлять,  отчего  не
получается.  Я  сам  стал неинтересен себе, и  мне стали неинтересны  дни, в
которых я  живу, и  места, которые миную. В  главном все  было одинаковое --
брошенное, готовое  вот-вот  разрушиться, но никак  не разрушающееся,  и мне
казалось  теперь,  что даже в тех  изменениях, что происходят, --  с  каждым
осевшим домом, упавшей опорой, проржавевшим днищем перевернутого автомобиля,
-- умирает часть меня. Где, где  дни, когда я встречал радостно эти картины?
Нет,  я и сейчас не желал возвращения былого, но  пришедший на смену  мир не
принимал меня, и это вдруг сделалось очень тяжело. Я выскреб ложкой банку до
дна и безучастно подумал, не открыть ли еще. Хотя в общем-то был сыт.
     -- Ну что, Риф?
     Риф чувствовала во мне неладное. Она часто подходила и клала голову мне
на колени и смотрела в глаза.
     -- Ты умная собака, Риф. Ты даже умнее, чем я.
     Она никак не реагировала на эту грубую лесть.
     Ноги тонули в траве и промокали.  Может, дело  в  погоде? Дожди -- все,
надо сказать, теплые -- не  прекращались с того дня, или, вернее, ночи. Небо
было сизым,  серым,  вязким, тяжелым. Здесь,  в  гористой местности, утра не
проходило без плотного тумана, который рассеивался только к обеду.
     Попалась  ржавая банка, я  отфутболил ее,  она слабо  звякнула о другой
металл.  Только  тогда  я   увидел  проволоку.  Осторожно  взялся,  чтоб  не
пораниться  колючкой, посмотрел на деревья  и  кустарник  за проволокой. Они
убегали вверх по склону.
     ...лишь пересеку невидимый луч слабого излучателя, лишь тепло мое будет
уловлено, лишь нога вступит на квадрат дерна, охраняемый пьезоэлектриком, --
и коротко  бухнет под  почвой, и дрогнет земля, крякнут,  разрываясь, корни,
струя  порохового  двигателя  разметет  вспыхивающие   стволы,  как  спички,
раскинутся  круглые  створки,  уедет  вбок  плита под  ними,  и из  шахты  в
подземном   гуле   и   грохоте   и  в   облаках   пара   полезет  тупой  нос
межконтинентальной акулы в пестром обтекателе,  -- ох, да когда же наконец я
забуду о них, о насованных в землю и подвешенных над землей акулах!..
     Нет.  Это ты уже откровенно выдумываешь.  Я зажмурил  глаза. Сколько их
было, таких  проволок. И лазил я через них, и находил разное  (ракетных шахт
не находил), и через эту бы полез, всего десять дней  назад  полез бы, точно
бык на мелькающую тряпку, а сейчас... Нет. Что-то  случилось со мною, и я не
знал -- что.
     Я заночевал в той же рощице, а наутро обнаружилось, что пропала Риф.
     К середине  вторых суток  я понял,  что если не посплю немедленно, хоть
пару часов, то обязательно сорвусь на  следующем повороте. Я  упал  лицом на
скрещенные руки, но сон не шел.
     За  эти  полтора дня и одну  ночь я исколесил и излазил всю округу. Три
горы,  две  речки,  глубокая и  мелкая, впадающие одна  в  другую,  долина с
деревушкой. Я знал теперь, что  гора с двойной  конической вершиной  поросла
молодым  дубровником  и  с той  стороны шоссе на ней проходят  один  длинный
туннель  и несколько коротких.  В деревушке было  двадцать пять  домов, одна
лавка, одна  столовая  с баром и  одна церковь -- типовой  домик  с  простым
крестиком на  коньке  и  маленьким  колоколом.  Я  не знал  одного  --  куда
подевалась Риф. У машины отпечатался десяток следов, а дальше они терялись в
траве. Да и не были ли они старыми, вчерашними? Или вообще другой собаки?
     Я подумал: ну конечно, вот она где! -- когда  наткнулся на собачьи норы
в откосе над  рекой. На вытоптанной площадке во  множестве валялись мелкие и
крупные  кости,  время  от времени  из  норы высовывалась  собачья  голова и
тявкала. С некоторой опаской я приблизился и позвал. Собаки -- обитатели нор
дружно  лаяли на меня, но  от  выстрелов попрятались в испуге и лишь рычали,
когда я подходил  близко. Запомнилась одна -- у  нее на  шее болтался  кусок
некогда оборванной цепи.
     Но ни  Риф живой, ни Риф мертвой, ни даже клочка ее  шкуры  я не нашел.
Значит, здесь ее нет, подумал я. Я не верил, что она не отозвалась бы на мой
голос.  И  снова ездил,  отдалялся,  и  возвращался, и  выходил, и  искал, и
кричал.
     Я расстрелял все патроны и ракеты -- это было, конечно, глупо. Я сорвал
голос  и больше не мог  кричать. Глаза резало, я плохо соображал и уже плохо
видел дорогу перед собой. Тогда я остановился.
     Бесполезно и бессмысленно. Если я  не нашел ее вчера и сегодня, то и не
найду,  то, значит, она далеко. Я вообще не могу понять, куда она пропала, Я
никогда не запирал ее на ночь в кабине.
     Она бросила меня, подумал я, да и что ей во мне. Просто взяла и убежала
в лес. Повинуясь, видите ли, зову инстинкта. Или она что-то почуяла? Но я же
прежний, я --  такой, каким  был всегда.  Я  -- не изменился, слышите?... Но
почему так вдруг? А вот потому. Потому -- и все. Подумалось: а не... да нет.
Это невозможно. Перестань.  Лучше спи. Лезь  в кузов и спи, как будто ничего
не случилось.
     Но  я  не  мог спать.  Риф!  Риф!  Я  и  не  представлял  себе, что она
когда-нибудь уйдет. Теперь  я умру в одиночестве,  твердил я, рядом не будет
даже бессловесной твари, -- и мне дела не было, что я так  и так  пережил бы
Риф. Риф! Риф! Что же? Как же?
     У меня уже ни на что не осталось сил.
     Прошел вечер, и прошла ночь. Я и не вспомнил о еде, о сне, жег огромный
костер,  но среди  ночи его потушил дождь,  к утру, впрочем, прекратившийся.
Сквозь облепивший все туман просвечивало солнце, и туман таял, обливая землю
и впитываясь ею.
     Не имеет смысла говорить, что творилось у меня на душе. Но я не умер, а
продолжал жить, хотя  мне  не особенно  и хотелось. Однако  я  знал, что это
пройдет, и старался терпеть.
     Что ж,  все  время к  югу и  -- к Срединному  морю, которое,  наверное,
все-таки стало чуточку голубее, чем еще  в  прошлое лето...  Но нужно ли оно
мне, это море кочевье? Стоило ли, если твой путь, вечный романтический клич.
"В  дорогу! В  дорогу!"  --  сделался  всего  только  включением  зажигания,
переводом скоростей и прочим над лезущей под обрез капота бетонной  рекой, и
редки, часты ли остановки  твои  -- это не отдых даже, а перерыв  в действии
дьявольского тренажера,  заведенного неизвестно  кем, неизвестно  зачем... И
все  большие  и большие  силы употребляешь  ты, чтобы  стряхнуть наваждение,
чтобы помнить, что это  неправда, заскок в  заболевающем сознании;  чтобы не
кинуться  ощупывать вон  те камни,  или деревья,  или  дорожный указатель --
убедиться  в их существовании  как тел, а не  просто  плоских изображений на
стекле  кабины... Я могу останавливаться и жить где угодно, доберусь в конце
концов до самых дальних  уголков, но  -- стоило ли? Зачем я приду  туда, что
принесу  и  что  получу? Я  растерял  все -- все  свои надежды и  желания, и
последнего друга в этом мире я потерял. Я вновь на злосчастном пути людей, я
стреляю  и убиваю, я  оставляю после  себя черные  выгоревшие поляны. Зачем?
Я-то -- зачем? Ведь я сам так хотел этой пустоты и одиночества...
     ...и  сантиметр за сантиметром отдаляется крыша кабины, уплывает ниже и
влево,  и виден верх  фургона, когда-то зеленый,  а теперь  в лохмотьях  и с
дырками,  а  вокруг  разбросано  несколько  уже малоразличимых вещей,  и сам
грузовик -- нелепая вещь, торчащая на другой вещи -- шоссе; и столбики вдоль
дороги --  одинаковые  вещи;  деревня у подножия  горы -- кучка разновеликих
вещей;  вещи-заводы,   промышленные   зоны   и   обогатительные   комбинаты,
захламившие почву  на десятки километров вширь и вдаль; и те вещи, которые в
земле,  и  те,  которые  на  ней  и над  ней,  вещи,  вещи,  вещи, терпеливо
дожидающиеся  своей очереди,  чтобы  раствориться в дожде,  размывающем все,
чтобы раствориться в земле, быть  разнесенными струйками  и ручейками, чтобы
никогда уже не быть тем, чем были, чтобы нечто превратилось в ни что...
     Я первый, кто так сбежал от людей, но все равно не смог убежать от себя
самого. Я верил,  что, зная  об этой ловушке  заранее, я-то  смогу, что я --
исключение,  нет --  что сумею, заставлю себя стать этим  исключением, и  не
смог...


Last-modified: Tue, 12 Jun 2001 15:29:09 GMT

Оцените этот текст: