думал. - Что означает шестерка пик? - Шестерка пик означает
страшный обман, замеченный слишком поздно. Троянцам выпала шестерка пик,
когда они впустили в свои стены греческого коня. "Кажется, подействовало.
Больше не гогочет",- подумал Профессор.- Тройка пик, еще хуже: танец смерти,
его танцуют Парки... Я не хотел бы быть на месте вашего врага. Быть может,
вы не настаиваете на составлении его гороскопа? - Когда может быть готов его
гороскоп? - Обычно это берет три дня... - Я должен иметь все завтра.
"Странно, странно",- подумал Профессор. Его безотчетная тревога росла. Этому
клиенту он не сказал о молодом сиамце и не потребовал прибавки.
- Хорошо, я вам пошлю завтра. Благоволите сообщить мне день рождения
или день зачатия вашего... знакомого,- сказал он, снова вынимая из кармана
самопишущее перо.
- Как же к черту можно знать день зачатия человека?
- Ошибка в несколько дней не имеет большого значения. Небесные светила
не меняют в одно мгновение своего положения в домах Зодиака. Надо просто
вычесть 270 дней из даты рождения.
- Его день зачатия 17 июля 1888 года,- сказал, подумав, человек со
шрамом.
- 17 июля 1888 года,- повторил Профессор и записал на том же листе
блокнота: "Зач. 17 июля 1888 г.". Неприятное ощущение под ложечкой у него
вдруг усилилось.- Это все. Завтра я пошлю вам гороскоп, куда вы укажете.
- Я сам зайду за ним завтра, в 11 утра,- сказал незнакомец. Профессор
хотел было сказать, что завтра не будет дома, но вместо этого поспешно
ответил:
- Я мог бы послать до востребования. Разумеется, как вам угодно.
- Послушайте,- вдруг нерешительным, почти просящим тоном сказал
незнакомец.- Я вижу, вы дельный человек... Вы только предсказываете события?
Я хочу сказать: быть может, вы умеете... Вы умеете на них и влиять? "Вот оно
что!" - подумал Профессор. - Нет, я влиять на них не могу,- ответил он
холодно. Его самоуверенность увеличилась, как только уменьшилась
самоуверенность клиента.- Я могу сказать, что будет с этим человеком, но его
участь от меня не зависит... Вероятно, вы, узнав его карты, хотите ему
помочь? Нет, я тут ничего не могу сделать. Карты показали, что ему грозит
тяжелая участь. Если гороскоп это подтвердит, то никакие силы спасти вашего
знакомого не могут.
- Вы угадали, я именно хотел помочь ему,- сказал, вставая, человек со
шрамом.
Проводив его, Профессор вернулся в самом мрачном настроении духа. Он
испытывал такое чувство, будто после ухода этого клиента надо отворить в
кабинете окна и вспрыснуть карболкой готический стул. "Конечно, он хочет
кому-то сделать большую пакость. Но тогда, значит, он не из Гестапо? Люди из
Гестапо могут сделать кому угодно пакость и без астрологов"... Профессор
хотел было вернуться к своему гороскопу, но почувствовал, что больше не в
состоянии сосредоточиться. "Разве выпить?" - подумал он. Профессор вышел в
столовую и, хотя это было строго запрещено врачом, выпил залпом три рюмки
коньяку. Стало легче. Он вернулся в кабинет, сел за стол, рассеянно взглянул
на блокнот - и помертвел. На листке, одна под другой, были написаны две
даты: 22 апреля 1889 года и 17 июля 1888 года. Профессор мысленно добавил
270 дней. Кровь отливала у него от сердца. "Что же это?.. Господи, что же
это такое!.. Быть не может!.. Да, конечно, это он!.. Ведь я им сам сказал,
что ошибка в два-три дня не имеет значения, они изменили дату, каждый
по-своему. Но кто же они? Чего они хотели? Что я им сказал?.. Господи!"...
Ему было теперь ясно, совершенно ясно, что женщина и человек со шрамом,
незаметно, заметая следы, говорили с ним об одном и том же человеке: 20
апреля 1889 года родился Гитлер.
"Но если так, то надо бежать! Бежать сейчас же, сию минуту",- сказал
себе Профессор. Он понимал, что запутался в страшную историю. "Правда, ей я
ничего не сказал! Сказал только, что она выйдет за него замуж... Ему и это
может очень не понравиться. Но тот! Что я наговорил тому!.." В памяти
Профессора замелькали обман, троянский конь, танец смерти, тяжелая участь,
никакие силы. "Кто же это был? Заговорщик? Провокатор? Одно хуже другого. По
тому заговору погибли десятки ни в чем не повинных людей!" Он ясно понимал,
что для людей, запутавшихся хоть как-нибудь, хоть очень отдаленно, в дело о
заговоре, есть только одно спасенье: бежать, бежать без оглядки, бежать, не
теряя ни минуты.
Тяжело дыша. Профессор прошелся по кабинету и столовой, выпил еще
большую рюмку коньяку, затем отворил потайной ящик, рассовал по карманам
все, что там было, взял с собой кожаную тетрадь. Паспорт всегда находился
при нем. "Неужели так навсегда все бросить?.." Опустил шторы и снова их
поднял. "Если он места не даст, я все равно сюда не вернусь. Оставить
записку Минне? Нет, не надо... Теперь она, конечно, все разворует... Да
может быть, мне все приснилось?.. Может быть, я сошел с ума?.. Ведь мой
гороскоп благоприятен!.. А если он именно потому и благоприятен, что я
сейчас уйду отсюда
и вечером улечу в Швейцарию? Нет, нет, оставаться здесь нельзя!.. Взять
с собой вещи? А вдруг они уже следят? Уж лучше вернуться за вещами в
сумерки... Первым делом надо узнать об аэроплане"... Он надел пальто, запер
за собой дверь и вышел на улицу, оглядываясь по сторонам.
IV.
В этом глубоком двухэтажном подземелье были телефоны, радиоприемники,
телеграфные аппараты, трещали пишущие машины, снизу доносился слитный,
ставший почти незаметным шум моторов, а сверху отдаленный, с каждым днем
усиливавшийся гул канонады. Мимо кухни, через общую столовую, стараясь не
оглядываться по сторонам, точно им было стыдно, подчеркнуто-бодрой
решительной походкой проходили фельдмаршалы и генералы. В сопровождении
сыщиков и телохранителей, тоже очень быстро, но теперь с менее решительным
видом, спускались по лесенке в нижний этаж убежища люди, значившие в
последние годы больше фельдмаршалов. Днем и ночью по коридорам, лестнице,
столовой, небольшой проходной комнате, названной "конференц-залой",
растерянно пробегали секретари, слуги, шоферы, рассыльные и, случалось,
толкали сановников, сами тому на бегу изумляясь.
Лица у всех были зеленые, с воспаленными глазами, измученные от
бессонницы, от вечного электрического света, от вечного шума, от спешки, от
страха, от желания казаться спокойными, от тесноты и всего больше от духоты.
Несмотря на искусственную вентиляцию, на семисаженной глубине под землей не
хватало воздуха. Порядок еще кое-как соблюдался, но прежней дисциплины,
почтительности, подобострастия уже быть не могло. В столовой иногда
закусывали (не полагалось говорить: обедали, завтракали), телефонистки или
стражники из Begleitkommando (Сопроводительная команда - нем.) почти рядом
(все же не совсем рядом) с людьми, имена которых в последние двенадцать лет
беспрестанно упоминались в газетах всего мира. И хотя люди эти делали вид,
будто им очень приятна товарищеская близость с младшими сослуживцами, и
ласково улыбались,- от их престижа, после смущения первых дней, уже
оставалось немного. Из левой комнаты нижнего этажа, служившей кабинетом
самому главному вождю, иногда и в верхний этаж доносились истерические
крики. В этот кабинет и теперь еще на цыпочках входили секретари и как бы на
цыпочках сановники. Около дверей стояли зверского вида часовые из
Reichssicherheitsdienst (Охрана общественного порядка - нем.) и быстро
поглядывали на проходивших сыщики из Kriminal Polizei; однако все понимали:
то да не то,- если вражеская армия подходит к Берлину, то значит Фюрер не
совсем Фюрер. Смельчаки же, особенно из военных, случалось, пожимали
плечами, слыша доносившийся из кабинета или конференц-залы дикий гортанный
крик, еще недавно наводивший по радио страх на весь мир.
За столом в кантине некоторые служащие с жаром говорили, какое было бы
счастье умереть за Фюрера. Сановники одобрительно кивали головой. Думали же
об этом всерьез лишь очень немногие: эти понимали, что их все равно найдут и
не пощадят. Они наскоро вспоминали то, что знали о Валгалле, о Нибелунгах, о
последней картине Gцtterdдmmerung ("Сумерки богов" - нем), о прыжке
Брунгильды в костер Зигфрида. Больше всего, задыхаясь от отчаянья,
ненависти, бешенства - была в руках полная победа! - думал об этом самый
умный из находившихся в убежище людей,- человек, который был талантливее
Гитлера, говорил лучше, чем он, и не стал самым главным вождем
преимущественно из-за неподходящей наружности.
Были в подземелье и люди, собиравшиеся ценой Гитлеровой головы спасти
свою собственную. Теперь это мысленно называлось: освободить Германию от
безумца. Один же из главных сановников, чуть ли не лучший друг Фюрера,
превосходный архитектор и техник, проходя с любезной улыбкой по подземелью,
ласково раскланиваясь с младшими товарищами, обмениваясь крепкими, много без
слов говорившими рукопожатиями с другими сановниками, заглянул в
вентиляционный отдел и принял давно задуманное решение: ввести в трубу
ядовитый газ, лучше всего Tabun или Sarin, изготовленные на случай
химической войны,- тогда через несколько минут погибнут - что ж, легкой,
безболезненной смертью - и сам Фюрер, и все важнейшие вожди. "Да, это будет
нетрудно",- подумал сановник, обсуждая про себя технические подробности.
Выйдя из убежища, он принялся за осуществление плана,- позднее был очень
огорчен, узнав, что в подземелье есть отводная труба, благодаря которой
Фюрер может и не погибнуть.
Однако и этот сановник, и генералы, теперь снова считавшие Гитлера
невежественным безумцем, и люди, спустившиеся в подземелье для того, чтобы
помочь Гитлеру совершить самоубийство, иногда не могли отделаться от
сомненья: что, если он найдет выход из безвыходного положения? что, если он
вывернется и на этот раз? Десять лет его сопровождала невиданная в истории
удача. По законам логики, по теории вероятности, он давно должен был
находиться в могиле: в новой Валгалле или в яме повешенных. Но не все в мире
идет по законам логики или хотя бы по теории вероятности.
Громадное же большинство собравшихся в убежище людей сами не знали, для
чего их тут держат, чего ждет начальство, на что оно надеется. Думали же
почти исключительно о том, как бы спасти шкуру от "казаков". Проще всего
было бы незаметно ускользнуть из подземелья. Но это строго запрещалось,
инерция дисциплины еще кое-как действовала, да и выйти из подземелья при все
усиливавшейся бомбардировке было чрезвычайно опасно. В трезвом виде люди
скрывали друг от друга все: мысли, чувства, содержимое бумажников,
чемоданов, сумок, поясов. Однако пили почти все, даже женщины, гораздо
больше обычного, и иногда языки развязывались. Люди шепотом говорили, что не
остается больше ничего, кроме капитуляции: "Если бы дело шло об американцах
или англичанах, это был бы, конечно, лучший исход. Но русские! Казаки!.."-
"А чем же будет лучше, если казаки нас возьмут без капитуляции?" - "Это,
конечно, так, но..." - "Кто знает, быть может, именно с русскими будет легче
всего договориться. Сталин очень умный человек, я всегда это говорил!"- "Да
разве он согласится на капитуляцию!" - "Все-таки не можем же мы погибать с
женами и детьми оттого, что он не согласится!"
Случалось же, по подземелью проносился слух, будто в другом подземелье
в глубокой тайне устроен аэродром, что на нем держатся про запас десятки
самых лучших новейших аэропланов, что их всех скоро вывезут с семьями и
имуществом. Тотчас приходили и более точные сведения: аэродром находится под
развалинами гостиницы Адлон, 62 аэроплана вывезут всех сегодня ночью, ровно
в 12 часов. Женщины бросались складывать чемоданы, рассовывали драгоценности
и валюту по еще более потаенным местам ("в суматохе особенно легко
украсть!"), жалостно спрашивали мужей: нельзя ли все-таки перед отъездом
как-нибудь пробраться к себе на Motzstrassen захватить оставшееся там
серебро,- бедная фрау
Коген, ведь все равно ее вещи тогда пропали бы,- просто нельзя себе
простить, что так много добра оставили дома, когда уходили в это проклятое
подземелье,- но ты мне ни слова не сказал,- разве ты со мной говоришь о
важных вещах,- разве я могла знать,- разве это женское дело,- Господи, кто
только мог думать?..
V.
В помещении, оставшемся от нового канцлерского дворца, принимал
немолодой чиновник с растерянным, измученным лицом. "Хорошо, что старик",-
подумал Профессор, знавший по двенадцатилетнему опыту, что в Германии
кое-как еще можно иметь дело лишь с пожилыми людьми. Чиновник изумленно на
него взглянул, так же изумленно пробежал пропуск и, вместо того, чтобы
заполнить формуляр о посетителе, предложил поискать сановника в убежище.
"Его здесь нет, теперь все в убежищах, спросите там".- "В каком же именно
убежище и пропустят ли меня?" - мягко начал Профессор. "Поищите во всех!
Скорее всего, у Геббельса",- раздраженно сказал чиновник и, схватив
карточку, на которой было напечатано: "Fьhrersbunker", что-то на ней
написал. "Искренно вас благодарю, но если?.."- "Идите ко всем... Ради Бога,
идите!" - вскрикнул чиновник и схватился за голову. "Извините меня. Теперь
прежних формальностей нет". Профессор не обиделся, но был озадачен, в
особенности тем, что чиновник назвал министра пропаганды просто по фамилии.
"Да видно их дела очень плохи",- подумал он не без удовольствия, хоть с
тревогой: к несчастью, с их делами были связаны и его дела.
Он бродил более часа по убежищам Wilhelmstrasse и все не мог добиться
толку. Сановника нигде не было. В какой-то Dienststelle (контора - нем.)
сказали, что он уехал на фронт и ожидается с минуты на минуту в
"Fьhrersbunker". "Так я там его - подожду?" - робко спросил Профессор и, не
получив ответа, отправился в это убежище. Как только он оказался в главном
подземелье, находившемся под старым канцлерским дворцом, началась сильная
бомбардировка. Люди сбегали вниз, пропусков больше не спрашивали.
Профессор немного осмотрелся: как будто ничего страшного не было.
Только дышать было тяжело. Он прошелся по коридору. Какая-то девица отдыхала
у пишущей машинки, обмахивая себя вместо веера листом бумаги. Она с
любопытством взглянула на Профессора, вынула из сумочки зеркальце и подвела
брови карандашом. В конце коридора у лесенки стоял часовой. "Там, верно,
покои Фюрера?"- спросил без индонезийского акцента Профессор. В девице тоже
не было ничего страшного, и женщин он боялся меньше. Она засмеялась и
подкрасила палочкой губы. "Сначала ее покои, покои Эбе,- сказала она,- с
собственной ванной, не так как мы живем! Но горячей воды все-таки нет, и
трубы утром испортились,- радостно добавила девица.- Его покои дальше, слева
от конференц-зала". Профессор был поражен. "Какая Эбе? И уж если Гитлера
называют он ! . . "
Походив по коридорам, он устало сел на табурет в углу комнаты, которая
служила столовой. Ему очень хотелось есть и пить, но он не решился
обратиться к угрюмому человеку за стойкой, сердито отпускавшему пиво и
сандвичи. Проходившие люди иногда поглядывали на него с удивлением, но никто
его ни о чем не спрашивал. Говорили о бомбардировке, она усиливалась с
каждой минутой. "Надо вести себя здесь очень, очень дипломатично",- думал
Профессор. Осмелев, он подошел к одной группе, подошел с
неопределенно-любезной улыбкой: каждый мог думать, что его знают другие.
Профессор, ласково улыбаясь, послушал разговор. Говорили об ужине, будет
яичница с колбасой. "Я полжизни дал бы за то, чтобы закурить",- сказал
кто-то. "Полжизни - это, может быть, теперь не очень много",- ответил
другой, Все преувеличенно радостно засмеялись. "Кажется, они не очень здесь
заняты? Странно... Может быть, все делается в нижнем этаже?"
К вечеру сановник не вернулся. Люди говорили, что такой бомбардировки
еще никогда не было. От волнения ли или от выпитого коньяку у Профессора
вдруг начались боли. Он еле добрался до чиновника, ведавшего хозяйством в
подземелье, объяснил ему дело, назвав сановника своим близким другом, и
попросил разрешения провести ночь здесь. "Говорят, выйти - верная смерть!"
Чиновник что-то сердито пробормотал,- по-видимому, здесь каждый новый
человек считался врагом,- однако велел отвести койку. Поместили Профессора в
очень тесную каморку с тремя голыми койками, находившуюся рядом с уборной.
Два бывших там молодых человека даже не кивнули головой в ответ на его
учтивое приветствие и тотчас, с ругательствами, вышли в коридор.
Воздух в камере был ужасный. В первую минуту Профессор подумал, что не
высидит здесь и четверти часа. Он спрятал под матрац кожаную тетрадь и
бессильно опустился на койку. Знал, что при болях лучше всего сидеть, не
прикасаясь ни к чему спиной. "Ах, если б он приехал утром, если б он дал мне
место!.. Господи, что же делать?.." Он не взял с собой ни пижамы, ни мыла,
ни зубной щетки. Из лекарств был только белладональ: накануне купил в аптеке
и забыл вынуть дома из пиджака. Профессор с усилием, без глотка воды,
проглотил пилюлю.
Через полчаса он почувствовал себя лучше. Снял пиджак, сложил его так,
чтобы ничто не могло выпасть из карманов, и прилег, положив его себе под
голову. Думал, что в убежище должны быть блохи, мыши, даже крысы. Думал, что
не сомкнет глаз. Однако скоро мысли его стали мешаться. "Все-таки гороскоп
благоприятен, очень благоприятен",- говорил он себе. Иногда пользовался
системой Куэ, но она давала хорошие результаты только тогда, когда и
обстоятельства жизни складывались с каждым днем лучше, все лучше.
Молодые люди вернулись поздно и, по-видимому, были навеселе. Он
заметил, что на них белые чулки. "Значит, принадлежат к его молодежи, к
фанатикам. Вероятно, они служат на кухне или в кантине"... Они тоже легли на
свои койки, не раздеваясь. Засыпая, он смутно слышал их разговор. "Ну, что,
кажется, ты еще не улетел?" - саркастически спросил старший. "Нет, я еще не
улетел",- ответил, подумав, другой, видимо, понимавший шутки не сразу. "62
аэроплана еще стоят под гостиницей Адлон?" - "Да, они еще там стоят".- "Куда
же нас увозят? В Москву?" - "Нет, совсем не в Москву. Зачем в Москву? В
Москве русские. Нас увезут в Берхтесгаден".- "А что же мы будем делать в
Берхтесгадене?" - "Как, что делать? Защищать Фюрера и Германию. Там
приготовлены неприступные укрепления".- "Такие же неприступные, как линия
Зигфрида, или еще лучше?" - "Говорят, еще лучшие".- "Говорят также, что там
в холодильниках приготовлено сорок миллионов гусей с яблоками и столько же
бутылок рейнвейна. Впрочем, ты всегда был дураком".- "Нет, я никогда не был
дураком",- ответил, подумав, второй.
Под утро Профессор проснулся и опять услышал доносившийся сверху глухой
слитный гул. Он взглянул на часы и ахнул: двенадцатый час. Молодых людей в
камере не было. Ему очень хотелось пить. Рога
для надевания туфель не было. Пришлось подсовывать под пятку
указательный палец, это было неудобно и больно. Он сразу устал. Бумажник был
цел, кожаная тетрадь по-прежнему лежала под тюфяком. "Что будет, если он еще
не приехал! - подумал Профессор, оправляя воротник, галстук, бороду.-
Все-таки где-нибудь же здесь да моются?.." Он вышел, чувствуя, что голова у
него работает плохо. "Верно, от белладоналя"...
Вдруг дверь позади его с шумом распахнулась. Профессор оглянулся и
остолбенел. Из уборной выходил Фюрер. По привычке Профессор вытянулся,
поднял руку и сорвавшимся голосом закричал: "Heil Hitler!" Впрочем, тут же
почувствовал, что лучше было бы не кричать. Фюрер бросил на него быстрый,
подозрительный взгляд,- в глазах его проскользнул ужас. При свете фонаря
лицо у Гитлера было землисто-желтое, измятое и больное. Он был сгорблен,
одна рука у него отвисла, пальцы тряслись. "Просто узнать нельзя!" - с
удовольствием подумал Профессор, не раз видевший его и вблизи, и издали.
Гитлер немного разогнул спину, тоже поднял руку и, должно быть, хотел
придать себе величественный вид. "Правда, очень трудно принять
величественный вид человеку, выходящему из уборной... Верно, его уборная
испортилась?.. Или это для общения с массами: у Фюрера одна уборная с
обыкновенными людьми!.. Затравленный зверь! Что ж, не все же травить
других",- думал Профессор, с изумленьем глядя вслед Гитлеру. Впереди люди
отшатывались к стене, вытягивались и поднимали руки, но никто приветствия не
выкрикивал.
Перед стойкой кантины выстроилась очередь. Кофе не было. Профессору
сунули в руку бутерброд и кружку пива. Он отошел с ними в угол и прислонился
к стене, чтобы не упасть. "Холодное пиво при камнях строго запрещено. Это
гораздо вреднее, чем коньяк",- подумал он. Но ему мучительно хотелось пить.
Он с наслаждением залпом выпил всю кружку и откусил кусочек хлеба. Вдруг
шагах в двадцати от себя он увидел человека со шрамом! Он пил что-то прямо
из бутылки, запрокинув назад голову. Профессор уронил бутерброд, вскрикнул и
на цыпочках побежал по коридору.
В каморке он повалился на свою койку. Боли у него тотчас усилились.
Через полчаса они стали невыносимы. Он подумал, что у него камень проходит
через канал: врачи говорили, что это может случиться. Стоны его понемногу
перешли в крики. Таких болей он никогда в жизни не испытывал. Хотел было
достать белладональ, но и это было выше его сил.
Старший из молодых людей, зайдя в камеру, изумленно на него взглянул и
спросил, что с ним. Спросил грубо, впрочем, больше потому, что не умел
говорить иначе. "Доктора... Ради Бога, доктора",- прошептал Профессор.
Молодой человек пожал плечами и вышел. В подземном убежище были врачи
Фюрера, беспрестанно дававшие ему какие-то особые, нарочно для него
придуманные снадобья, и почти целый день проводил врач для простых людей.
Минут через двадцать врач для простых людей пришел с молодым человеком,
осмотрел Профессора, и что-то ему впрыснул. "Его бы отсюда убрать.
Куда-нибудь в больницу, что ли? Что ему здесь валяться? Только будет мешать
спать людям, которые целый день работают",- сердито сказал молодой человек.
"Может быть, и автомобиль за ним прислать?" - спросил врач. В убежище теперь
очень многие говорили только в саркастическом тоне. "Лежите здесь, я буду
заходить",- добавил он.
Боль у Профессора стала слабеть, затем совершенно исчезла. В бреду он
горячо благодарил молодого человека, с жаром говорил, как он любит Фюрера,
говорил, что президент Рузвельт был прекрасный человек, что, наверное, очень
хороший человек и президент Трумэн, что скоро сюда придут американцы. Они
арестуют того злодея, уберут эту уборную, очистят воздух и дадут очень много
денег на восстановление Германии, как они всегда делали. Говорил, что он
получит от американцев большое вознаграждение, если Минна разворует его
квартиру, что он немедленно уедет в Швейцарию, где не гуляют на свободе
такие страшные люди. Говорил также, что очень хотел бы принять ванну и что у
порядочного человека есть только один идеал, купаться должно быть так же
обязательно, как... Молодые люди, теперь совсем пьяные, вели свой разговор.
"Дурак, я тебе повторяю, он женится на Эбе. Она сама рассказывает, что скоро
будет фрау Гитлер",- говорил старший. "Я не дурак, а ты все врешь",- ответил
другой. "Я никогда в жизни не врал! Что угодно могут обо мне сказать, но
никто не скажет, что я вру!" - "А вот я скажу".- "Ее зовут Ева Браун, и она
колдунья!" - продолжал первый молодой человек. "Фюрер не может жениться на
колдунье",- возражал другой. Старший заплетающимся языком что-то сказал о
молодоженах, о свадебном путешествии, об Амуре и Венере. Профессор не слушал
их разговора, как они не слушали его бреда. Но слово "Венера" дошло до его
сознания. На глазах у него выступили слезы. В день его рождения Солнце и
Сатурн шли параллельно в 9-м и 10-м домах Зодиака. Марс же тут ничего
поделать не мог, так как его по рукам и по ногам скрутила добрая и
могущественная богиня Венера.
VI.
Сколько он пролежал в своей камере. Профессор потом не мог выяснить:
потерял счет времени. Врач к нему заходил каждый день, давал питье, делал
впрыскивания. Как-то спросил его имя и записал. Это ничего хорошего не
предвещало, хотя Профессор теперь чувствовал себя много лучше.
- Доктор, мое положение опасно? Скажите правду,- прошептал он.
- Было опасно. Теперь, думаю, опасность миновала,- ответил врач.- Я
хочу сказать: опасность от болезни. Русские в трех километрах отсюда,-
уходя, добавил он с усмешкой.
"Русские? Как русские? Как в трех километрах? - с недоумением подумал
Профессор.- В трех километрах, это значит, что они в Берлине? Вероятно, я
ослышался"... Он, впрочем, не чувствовал тревоги. Какое ему было дело до
русских! "Точно они могут преодолеть волю Венеры!" - подумал он и опять
задремал. Когда он проснулся, в камере было странно тихо. Профессор
прислушался: слышен ли сверху слитный гул. "Кажется, слышен... Нет, не
слышен... Ах, как я устал, как я слаб!" Он надел туфли, отдохнул после этого
усилия, почистил как мог пиджак и вышел, слегка пошатываясь.
В коридоре никого не было. Подземелье как будто опустело. Исчез и
стоявший у лесенки часовой. В конференц-зале сидели двое военных и та самая
девица. Перед ними на столе стояла бутылка. На одного из этих военных,
немолодого подполковника. Профессор обратил внимание еще в первый день: лицо
его было изрезано шрамами от мензур. "Но он тогда был без монокля"... Все
трое курили, что прежде было строго запрещено. Вид у них был оживленный,
почти веселый и вместе несколько растерянный. Девица улыбнулась Профессору,
как старому знакомому.
- Где же вы были? На свадьбе? - спросила она. Язык у нее немного
заплетался. Подполковник выпустил из глаза монокль и снова вдел его. Второй
офицер, артиллерийский капитан, как будто остался недоволен словами девицы.
- Какие события, какие события! - сказал он.- Человеческий ум теряется!
В чем был смысл?..
- Смысл очень ясен,- сказал подполковник, не обращая никакого внимания
на незнакомого человека.- Смысл в том, что Шикельгруберы не должны были
командовать германской армией.- Он опять выпустил монокль, что, по-видимому,
доставляло ему удовольствие, и хотел было подлить себе коньяку, но бутылка
оказалась пустой.- К несчастью, он был музыкален. Его погубил Вагнер. И та
дура тоже была из "Нибелунгов"... "Walkьre bist Du gewesen!" ("Была ли ты,
Валькирия!" - нем.) - с напевом продекламировал он. Артиллерийский капитан
вздохнул. - Посмотрим, что сделает Дениц... Нет, ум человеческий теряется,
просто теряется. Увидите, придет новый Кант или Гегель и объяснит, и все
сразу осветится как от света молнии!
- Свадьба была в комнате карт. Подали шампанское. Для Эбе, конечно,
нашлось шампанское,- сказала девица, подмазывая палочкой губы.
- Тогда он всем и объявил о своем намерении покончить с собой,-
заметил, вздыхая снова, капитан.- Впрочем, не объявил, а только дал понять.
Если б объявил, то даже они не устроили бы бала.
- Было очень весело. Я танцевала с Борманом, он чудно танцует,- сказала
девица.
- Отчего же не с Геббельсом? Этот красавчик создан для танцев. Говорят,
он сегодня тоже покончит с собой. Жаль, что все они не сделали этого раньше,
особенно Шикельгрубер,- сказал подполковник. Он имя "Шикельгрубер"
выговаривал как-то особенно, ласково-саркастически, растягивая первую букву,
точно в ней было все дело.
- Геббельс хочет отравить детей,- сказала девица.- Ему все равно,
потому что это не его дети. Она изменяла ему на каждом шагу. Он женился на
ней в пьяном виде... Бедный этот, актер, как его?.. Вашего несчастного
фельдмаршала я тоже раз видела,- сказала она, обращаясь к подполковнику,
лицо которого дернулось.
- Все-таки как же это было? Одни говорят, пустил пулю в рот, другие -
пулю в сердце.
- Эбе отравилась,- сказала девица.- Мне говорил Кемпка, он выносил ее в
сад.
- Там будто бы вчера расстреляли Геринга,- сказал капитан.
- Вздор! Господин "райхсфельдмаршал" давно ускакал в Каринголл.
- Верно, чтобы еще раз нацепить на Эмми все бриллианты,- вставила
девица.- И что он в ней нашел! Она не только не красавица, но даже не
хорошенькая... Мне, однако, говорили, будто он уехал в Баварию, чтобы
устроить новую линию защиты. Подполковник засмеялся.
- Хороша будет защита и хорош защитник! "Ни один снаряд не упадет на
территорию Германии"... Что, тот еще горит?
- Час тому назад еще горел,- сказал капитан.- Я издали видел. Они были
завернуты в белое, но его черные брюки торчали. Ужасный запах, я убежал.
- Простите, кто горит? Я не понимаю,- робко спросил барышню Профессор.
Голова его совершенно не работала. Подполковник повернулся к нему, точно
лишь теперь его заметив.
- Ш-шикельгрубер,- с удовольствием сказал он.- Ш-шикельгрубер с
супругой. Monsieur et Madame Adolphe Schickelgruber.
- Какие события, ax, какие события! - грустно повторил капитан.- Но
увидите, придет новый Кант, и все станет ясно как день.
В кантине, где было много людей, находился покровительствовавший
Профессору сановник. Он с жадностью что-то ел. Увидев Профессора, он
приветливо помахал ему рукой. Хотя о бегстве в Швейцарию больше не
приходилось думать. Сановник крепко пожал ему руку - совершенно как равный -
и даже не спросил его, как он оказался в этом убежище. Теперь в самом деле
удивляться ничему не приходилось. Он был как тот итальянский фашист, который
говорил, что его мог бы удивить только беременный мужчина: "все остальное я
видел".
- Каковы дела, а? - сказал он и сгоряча объяснил, почему опоздал и не
простился с Гитлером. Впрочем, тотчас пожалел о своих словах, перевел
разговор, сообщил, что сейчас уезжает опять на фронт.- А вы, оказывается,
были во всем правы,- смеясь, сказал он.
- В чем я был прав?
- Не вы лично, а вы, астрологи. Гитлер как раз на днях послал за своим
гороскопом, и оказалось, что звезды все предсказали: его приход к власти,
войну в 1939 году, два года блестящих побед, а затем тяжелые поражения.
- Небесные светила никогда не ошибаются. Наша наука основана на фактах,
проверенных мудростью столетий,- сказал Профессор.
- Правда, в гороскопе еще говорилось, что в апреле 1945 года Гитлер
одержит полную победу над всеми, - продолжал сановник.- Сделайте одолжение,
дайте мне еще бокал пива,- ласково обратился он к проходившему буфетчику.
По-видимому, он начинал новую главу жизни, как простой, рядовой, самый
обыкновенный человек. Буфетчик презрительно взглянул на него и прошел
дальше, ничего не ответив. Лицо сановника дернулось, но он тотчас
снисходительно улыбнулся с видом Наполеона, терпящего оскорбления по пути на
Святую Елену.
- Значит, аэропланы еще летают? - спросил после некоторого молчания
Профессор.
- Какие аэропланы?.. Помилуйте, фронт сейчас у Ангальтского вокзала. Но
подземная дорога еще действует, мы по ней возим солдат, продовольствие и
даже артиллерию... Вы живете в западной части города? Я тоже. Хотите, поедем
вместе? Мы сядем в вагон с солдатами и вернемся назад с ранеными в район
Курфюрстендам... Скажите, у вас должны быть знакомые евреи, а? Вы ведь
знаете, я никогда не был антисемитом и даже как-то говорил Гитлеру, что нам
вредит его антисемитская политика... Между нами говоря, он был не совсем в
своем уме,- доверительно сказал, по привычке понизив голос, сановник.- Если
бы вы знали, что он выделывал в последние дни! Мне рассказывал генерал
Штейнер. В своих приказах он нес совершенный вздор, грозил казнью всем и
каждому, хотя больше никто не считался с его приказами и угрозами... У вас,
наверное, найдутся знакомые евреи? Или хоть социал-демократы? Не все же
погибли.
- Но как пробраться к подземной дороге?
- Я не знаю как. Десять минут могу вас здесь подождать, больше не могу.
Профессор, все пошатываясь, побежал по коридору. Из боковых комнат
поспешно выходили люди с чемоданчиками, несессерами, узелками. В своей
каморке Профессор схватил кожаную тетрадь, подобрал упавший носовой платок и
выбежал. Дверь уборной была отворена настежь. Там в башмаках, надетых на
босу ногу, стоял старший из его соседей по каморке. Он бросал в раковину
белые чулки.
Предисловие и публикация Андрея ЧЕРНЫШЕВА