х. Японская война, сравнительно небольшая, привела Россию чуть не к революции и, во всяком случае, к 9-му января. Что же будет с Европой, если так же случайно, из-за каких-либо европейских Безобразовых, начнется всеобщая война? Дмитрий Анатольевич, на деловых собраниях говоривший очень гладко и хорошо, теперь, от непривычной темы, от удивленных взглядов гостей, запинался и не мог справиться с мыслями. Пытался было вернуться к шутливому тону, но и это не вышло. -- Один мой знакомый, -- сказал он, -- сообщил мне, что Витте в разговоре с Вильгельмом назвал Европу престарелой, увядающей красавицей, медленно идущей к гибели. Можно быть разного мнения о Витте, но нельзя ведь отрицать, что он очень умный человек. -- Это отрицать можно-с, -- перебил его сердито Морозов. Он недавно разговаривал с главой правительства, и этот разговор оставил у него очень неприятное впечатление: Витте "дружески" посоветовал ему заниматься промышленностью и бросить политику: -- "Вы в ней, Савва Тимофеевич, ничего не понимаете. Слышал, вы даете миллионы на революцию. Не советую, очень не советую", -- многозначительно сказал он. -- Я был с делегацией у Витте, -- сообщил старый земец. -- И он ничего об опасности европейской войны не говорил. -- Разумеется, -- подтвердил Скоблин. -- В самом деле на Витте ссылаться незачем, Дмитрий Анатольевич, -- сказал видный сотрудник 185 "Русских Ведомостей". -- Дело не в его уме, но он уже наглядно доказал, что у него очень ограниченный кругозор. Ведь он считает Александра III великим монархом и лучшей формой правления признает самодержавие с хорошим царем. В сущности, его политика, сдается мне, в значительной мере определяется его личной ненавистью к "ныне благополучно царствующему монарху" и еще... -- Это было бы не так плохо, -- вставила, смеясь, Люда. -- И еще личным честолюбием. "Точно ты личного честолюбия совершенно лишен. Или я", -- с недоумением подумал Тонышев, хотя ему хотелось находить прекрасным всё в доме Ласточкиных. -- Вы говорите, барынька, о марксизме и поэзии, -- отечески, но неодобрительно сказал Травников. -- Наш почтенный коллега князь Трубецкой говорит однако о мещанах марксизма. Считает, что нет более мещанской интеллигенции, чем наша: у нас будто бы есть мещане марксизма, мещане позитивизма и даже мещане идеализма. -- Верно, ваш почтенный коллега выжил из ума. -- Разумеется, -- подтвердил хирург. Он постоянно пользовался этим словом, иногда совершенно некстати. Слушал не интересовавший его разговор очень рассеянно. Смотрел на бородавку на щеке у земца и думал, что было бы очень просто и легко ее удалить, заняло бы две минуты. -- Он умнейший человек, я его очень люблю и почитаю, -- обиженно возразил сотрудник "Русских Ведомостей", -- но о мещанстве нашей интеллигенции он говорит зря. Достаточно привести в пример его самого, а уж он интеллигент из интеллигентов. -- Это верно, хотя его июньское соло во дворце оставляло желать лучшего, -- сказал Травников. -- Но об европейской войне, Дмитрий Анатольевич, невозможно говорить. Если б Вильгельм хотел войны, то он объявил бы ее полгода тому назад, когда вся наша 186 армия завязла на Дальнем Востоке. Тогда он взял бы нас голыми руками. Старый земец с этим не согласился: -- Это бабушка на двое сказала. Не вся наша армия завязла, и у нас есть союзница Франция, и в случае войны с Германией наш народ встал бы как один человек! -- с силой сказал он. -- И взял бы власть в свои руки. -- Ну, еще как будет править наша богоспасаемая деревня: Дырявино, Знобишино, Горелово, Неелово, Неурожайка-тож, -- сказал земец. Он в юности был народником и даже, как Кравчинский, рыл в далеком глухом имении глубокое подземелье для устройства тайной типографии и печатанья поэмы "Стенька Разин". Но на старости лет немного разочаровался в народе и вспоминал о подземельи с грустным умилением. -- Отлично будет править. И, во всяком случае, мировой пролетариат никогда не допустит европейской войны, -- сказала Люда. -- По моему бабьему суждению, Вильгельм поскакал в Танжер больше для того, чтобы лишний раз увидеть свои портреты во всех журналах мира, -- сказала, смеясь, Татьяна Михайловна. Она видела, что неожиданное выступление мужа не удалось, была огорчена и хотела замять дело. -- Господа, кто хочет чаю. У нас "богдыханский", как уверяют в магазине. -- С удовольствием выпью чайку, барынька, -- сказал Травников. -- А насчет войны, Дмитрий Анатольевич, вы будьте совершенно спокойны. Симпатии к нам на западе всё растут. Вот, Кнут Гамсун так обожает Россию и всё русское, что у нас в Москве клал в щи икру. Все смеялись. -- Он ненавидит Соединенные Штаты еще больше, чем любит нас. -- Рад, что любит Россию, и жалею, что ненавидит Соединенные Штаты, -- сказал, улыбаясь, Ласточкин. Он тоже видел, что из обмена мнениями ничего не вышло, и потерял охоту к разговору: не мог отвечать 187 сразу и о Витте, о Трубецком, и о мировом пролетариате, и о Неелове-Неурожайке тож, и о щах с икрой Кнута Гамсуна. Сделал вид, что не очень хотел начинать политическую беседу и приятно улыбался, чтобы гости не подумали, будто он обиделся. -- Уж какая там европейская война, -- сказал Травников. -- А вот конституция у нас будет и очень скоро. Мы должны твердо сказать Витте "do ut des"! -- Да что же мы-то "do"? Налоги, что-ли? Немного. -- Ну, так "facio ut des". Авторитет в народе у нас, слава Богу, есть. И у государя нет другого выхода. Вот что мне вчера рассказывали... Разговор пошел обычный, о петербургских и петергофских новостях. "Прекрасные они все люди, цвет нашей интеллигенции, таких, быть может, на западе мало, но чего-то им не хватает", -- грустно думал Ласточкин. Татьяна Михайловна поглядывала на мужа ободрительно: не беда. -------- Часть третья I Не устроившись как следует в Москве, Рейхель решил попытать счастья в Петербурге. Люда всячески его в этом поддерживала. Революционное движение не только не прекратилось после манифеста 17-го октября, но еще усилилось. Шел глухой слух, будто в столице ожидается вооруженное восстание. "Во всяком случае, Москва -- провинция. Центром будет Питер", -- говорила Люда социал-демократам из московского комитета. Сама она в комитет не входила, была этим обижена и огорчена. Товарищи отвечали ей уклончиво. "Без Ильича я и вообще никуда не попаду!" -- думала Люда. Ленин же, по слухам, находился в Петербурге. Ей очень хотелось принять участие в восстании. Об опасности и не думала, как не думают о ней гимназисты, отправляющиеся добровольцами на войну. Жизнь в Москве ей надоела. Было у нее еще и другое 188 основание желать скорейшего отъезда, хотя о нем она старалась не вспоминать. Тонышев теперь чуть не ежедневно бывал у Ласточкиных и явно ухаживал за Ниной. С ней же при встречах был вежливо-холоден и называл ее по имени-отчеству. "Верно Нина сообщила ему, что я "гражданская". Стоило вводить его в их дом!" Она нисколько не была влюблена в Тонышева, любила Нину, но постоянно встречать их в доме Дмитрия Анатольевича было ей неприятно. "Пусть женятся, совет да любовь, мне совершенно всё равно, а танцевать на их помолвке я не желаю. Очень влюбчив господин эстет". Рейхелю она, конечно, иначе представляла необходимость переезда: -- Посуди сам, Аркаша, -- говорила она миролюбивым, почти ласковым тоном. -- Здесь тебе только обещают в лучшем случае штатную доцентуру. Часового гонорара для жизни не хватит, придется и дальше брать деньги у Мити. Ведь надо же этому положить когда-нибудь конец! -- Конечно, надо. Мне это нестерпимо тяжело. Но именно для переезда придется у него взять денег, и какая же гарантия в том, что в Петербурге мне что-нибудь предложат? Разве у нас умеют ценить людей! "Других умеют", -- подумала Люда. Она считала его выдающимся ученым: "Хоть это же у него есть!" -- Но неудачи Рейхеля еще усилили в ней раздражение против него. Сама этого стыдилась: "При чем тут удачи и неудачи? Что они доказывают? Во всяком случае он настоящий ученый и труженик. Просто ему не везет. И Митя всё-таки его несколько подвел. Он не виноват, что институт не создался, но зачем обещал золотые горы?" -- думала она. "В Петербурге, если место найдется, Аркадий будет совершенно счастлив. Ведь ему почти ничего не нужно. Ему нужно спокойно работать и непременно в своей лаборатории, чтобы быть совершенно независимым. По той же причине ему необходимо, чтобы у него не было никаких долгов. То, что он берет деньги у Мити, у него настоящий пункт умопомешательства. Роскоши, денег он даже не любит, он один из самых бескорыстных людей, каких я 189 когда-либо знала". -- Старалась думать о нем справедливо. -- "И еще ему нужна женщина, да и то не очень нужна"... -- Гарантии, конечно, нет, но там возможностей верно больше. -- Что ты об этом знаешь? -- Штатную доцентуру можно получить и там. Хуже в этом отношении, чем здесь, в Питере наверное не будет. Там и я найду, наконец, платную работу. -- Не знаю, почему ты ее найдешь именно там. У тебя нет никакой квалификации, -- угрюмо ответил Рейхель. Он и не хотел, чтобы Люда вносила свои деньги в хозяйство; сказал это больше потому, что теперь им обоим было трудно разговаривать без колкостей. Тотчас раздражилась и она. -- Пока и тебе не слишком помогла твоя "квалификация"... Хочешь, я сама поговорю с Митей? Татьяна Михайловна будет очень рада нашему отъезду, а он особенно спорить не будет. Предупреждаю, он потребует, чтобы ты взял много денег. Я возьму. -- Ни в каком случае! -- Тогда говори сам. Всем известно, что ты джентльмэн и что он джентльмэн, ты преимущественно снаружи, а он и внутри. Вообще, вся ваша порода состоит из джентльмэнов. Нина тоже воплощение благородства, хотя страстно хочет выйти замуж за Тонышева, он ведь богат и делает блестящую карьеру. -- Я, конечно, не такой замечательный психолог, как ты, и не берусь делать характеристику твоей сложной натуры. По моему, твоя трагедия в том, что ты считаешь себя чрезвычайно умной, тогда как на самом деле ты дура, -- сказал Рейхель, совершенно разозлившись из-за "ты преимущественно снаружи". Он сам тотчас почувствовал, что для "колкости" это уж несколько сильно. Таково впрочем было в последнее время его искреннее убеждение. Они поссорились. С Ласточкиным Аркадий Васильевич поговорил на следующий же день. -- ...Что-ж делать, я должен искать платной работы. Не могу без конца быть тебе в тягость, -- сказал он. 190 -- Ну, что-ж, попробуй, -- сказал Дмитрий Анатольевич. -- Мне так жаль, что... -- Надеюсь, я там найду работу, -- перебил его Рейхель. Он имел привычку недослушивать собеседников и даже не подозревал, что это может их раздражать. В поезде он с Людой почти не разговаривал. Как только они в Петербурге устроились в "Пале Рояле", Рейхель отдал ей половину денег, полученных от двоюродного брата. -- Митя заставил меня принять тысячу рублей, -- сердито сказал он. -- Но зачем ты мне даешь половину? -- Так вернее. Если я потеряю, останутся твои. Если потеряешь ты, останутся мои. -- Да ни ты, ни я никогда денег не теряли. Впрочем, как хочешь. Я спрячу четыреста в свой чемодан. -- И я спрячу четыреста в чемодан. -- Только твой не запирается на замок, -- сказала Люда с некоторым недоумением: "Тогда какое же "если потеряешь"?" Оба целый день бегали по Петербургу. Рейхель посещал профессоров. Оказалось то же, что в Москве: предлагали место в лаборатории и обещали должность штатного приват-доцента. Всё же обещания были несколько определеннее, и одна из лабораторий оказалась хорошей. Он встречался с Людой лишь за обедом, да и то не всегда. На беду у него разболелись зубы. Надо было ходить ежедневно к дантисту, ждать долго очереди в приемной, проделывать мучительное лечение. Настроение у Аркадия Васильевича становилось всё хуже. Люде было его жалко. "Всё равно скоро конец<">, -- думала она. Рейхель думал то же самое. Полусознательно он именно для этого отдал ей половину денег. Она повеселела, оказавшись в родном городе. Тотчас побывала в партийном комитете, но адреса Ленина не узнала. Ей отвечали, что не знают сами: Ильич скрывается и постоянно меняет комнату, живет отдельно от жены и даже отдельно от нее приехал из-за границы. 191 -- Да, я понимаю, что шпики теперь ищут усиленно, -- сказала Люда многозначительно: давала понять, что ей известно о предстоящем восстании. -- Да ведь у нас теперь есть своя газета. В какие часы Ильич бывает в редакции? -- В самые неопределенные. Туда тоже могут нагрянуть. Он уже замечал, что за ним ходит гороховое пальто. -- Пойду в газету. Я с Лондона Ильича не видела, -- сказала Люда обиженно. -- Правда, ведь вы тогда были с ним на Съезде, -- сказал один из членов комитета, Дмитрий, грубовато-веселый и добродушный человек. -- Значит, своими глазами видели, как от мартовцев остались рожки да ножки? Ильич и теперь их по головке не гладит. Вот что, завтра в газете состоится редакционное собрание. Назначено на пять часов, значит начнется в шесть. Приходите пораньше, может его и поймаете. Приглашены все литераторы, с декадентами включительно. Ох, народ! -- Неужто Ильич пригласил и декадентов? -- С проклятьями, но пригласил. Как же теперь без них? Надо же, чтобы газету читали. Да и пенензы достала жена Горького, а она сама чуть ли не декадентка... Вы там Морозова не видели? -- Видела-с. Говорила-с, -- сказала она. Член Комитета засмеялся. -- Побольше бы таких, как он, болванов-буржуев. Так вот, повидайте Ильича и захаживайте к нам. Люди очень нужны, работаем с раннего утра до поздней ночи. -- Вся вложусь в дело! -- обрадовавшись, сказала Люда. II Она отправилась в редакцию в указанное ей время. Подходя к дому, с восторгом увидела, что через улицу, оглядываясь по сторонам, бежит Ленин, в пальто с поднятым каракулевым воротником. Они столкнулись у входа. Он еще раз оглянулся и, поспешно войдя в дверь, поздоровался с Людой приветливо, но так, точно видел ее накануне. На этот раз в ее отчестве не ошибся. 192 -- Ильич, сколько лет, сколько зим!.. Я так рада! Мне нужно о многом с вами поговорить. Где и когда можно? Он, поднимаясь по лестнице, только показал рукой на шею. -- Почтеннейшая, сейчас не могу. Разве после заседания, если у вас что-либо важное? "Почтеннейшая"<,> -- подумала Люда. -- Не знаю, как для вас, Ильич, а для меня очень важное. Разумеется, в партийном отношении. Ведь заседание очень затянется? Где же мне вас ждать? -- А вы пройдите в редакционную, послушаете. -- Вы меня в сотрудницы не звали. Он взглянул на нее изумленно. "Хороша ты была бы сотрудница!.. Впрочем, и другие не лучше", -- подумал он. -- Где же мне было вас искать? Милости просим. Это тут, прямо. Если вас спросят, скажите, что я вас пригласил, -- ответил он и, улыбнувшись, исчез за боковой дверью. Заседание еще не началось. Люда только заглянула в комнату. Там стояло много стульев, ни один не был занят. "Нет, что же сидеть одной?" -- Но и в передней стоять одной было неловко. "Вернусь минут через десять, когда соберется народ". Она вышла и увидела, что по лестнице, шагая через две ступеньки, поднимается Джамбул. Обрадовалась ему еще больше, чем Ильичу. Он тоже улыбнулся очень радостно, совсем не так, как Ленин. -- Люда, какими судьбами! -- Вы-то, Джамбул, какими судьбами? Вот и думать не думала, что вы в Петербурге! -- И я не думал, -- сказал он, отворяя перед ней дверь. В передней расстегнул шубу и оглянулся. Вешалки не было. Не было и зеркала. "Еще элегантней, чем был прежде!" -- подумала Люда. -- Как это, дорогая моя, вы здесь очутились? -- Пришла на редакционное совещание. Я ведь сотрудница. Вы тоже? -- Как же, как же. Буду писать баллады и 193 рождественские рассказы. Надеюсь, вы никуда сейчас не убегаете? -- Не убегаю. Я просто в восторге, что встретилась с вами! Всегда мы встречаемся в разных партийных учреждениях. Так было и в Брюсселе. Сколько воды с тех пор утекло! -- Да, немало. Где вы живете? -- В "Пале-Рояле". Я только пять дней тому назад приехала из Москвы. -- С мужем? -- С Рейхелем, но я вам давно говорила, что он не мой муж. А где и с какими гуриями живете вы? -- Так легкомысленно нельзя говорить у социал-демократов. Это "трефное". -- Да я ничего легкомысленного не хотела сказать, это у вас такое воображение. Давайте, сядем здесь в углу. Или вы хотите уже идти на заседание? -- Отнюдь не хочу. Верно, там уже собрались вице-Бебели, надо будет вести умные разговоры, а я не умею. Где вы сегодня ужинаете? Хотите, поужинаем вместе? -- С великой радостью. Но Ильич обещал поговорить со мной после заседания. -- Неужели вы верите его обещаниям? Мне он тоже обещал и давным давно забыл. -- Зачем же вы пришли? -- Послушать умных людей. -- Всё-таки вы не настоящий большевик. -- Разумеется, не настоящий! Подделка самой грубой работы. -- Кто же вы? -- Я склоняюсь к мистическим анархистам. Они ваши "друзья слева", как кадеты называют вас. -- Вы не изменились, вечные шутки! Отрываясь от болтовни, Джамбул негромко называл ей проходивших людей. Некоторых она сама узнавала по фотографиям из "Нивы". Это были очень известные писатели. -- Видите, какие вдохновенные лица, -- говорил он вполголоса. -- У них мировая скорбь! 194 -- "Братья-писатели, в вашей судьбе -- Что-то лежит роковое"... -- Ничего, они и с "роковым" все доживут до восьмидесяти лет и умрут от простаты или от болезни печени. Сколько Савва Морозов платит за "роковое" построчно? -- Какой гадкий вздор! И очень хорошо, что доживут! -- Нет, не очень хорошо. Человек не должен умирать развалиной, и вообще не надо жить долго. -- Да, знаю, вы Полиоркет! Во всяком случае вы видите, что за Ильичем идет весь цвет русской литературы! -- Сейчас верно прискачет из Ясной Поляны и Лев Толстой. Надеюсь, ему послали приглашение срочной телеграммой? -- спросил Джамбул. -- Ну, пойдем всё-таки слушать вице-Бебелей. На улице Джамбул расхохотался. -- Ох, ловкий человек Ленин... Дока!.. Кажется, так говорят: дока? -- сказал он. Когда редакционное заседание кончилось, они минут десять ждали в передней. Затем справились, им ответили, что товарищ Ленин давно ушел. -- Верно, Ильич забыл, что назначил мне свидание, -- смущенно сказала Люда. -- Разумеется, забыл! Просто забыл! -- весело говорил Джамбул. К приятному удивлению Люды, он назвал извозчичику очень дорогой ресторан. "Значит, отец прислал много денег", -- подумала она. По дороге он обнял ее за талию, что удивило ее еще больше. Болтал со смехом о заседании и очень хвалил Ленина. -- Ему министром быть бы! И как хорошо он председательствовал! Вы заметили, как он ловко говорил с этим поэтом, как его? Красавцу очень хотелось написать политическую статью, а Ленин "отсоветовал" так учтиво и почтительно: "Зачем вам разбрасываться? Арабскому коню воду возить! Вы пишете такие изумительные стихи!" Разумеется, он его и человеком не считает, а в его стихи отроду и не заглядывал: должно быть, никогда в жизни никаких стихов не читал. 195 -- Неправда! Ильич обожает Пушкина. Да он и сам пишет стихи, правда шуточные. -- Неужели? Может, и "станцы" пишет? Ужасно люблю слово "станцы", хотя не знаю, что оно собственно значит. Как надо говорить: станец или станца? По моему, станцем называется сарафан, но, вероятно, поэты лучше знают. У Пушкина есть станцы, по форме чудесные, а по содержанию довольно гадкие: "В надежде славы и добра"... Это он от Николая-то ожидал добра! -- У Пушкина "стансы", а не "станцы"! -- Это один чорт. Впрочем, мне всё равно. Вы сегодня необыкновенно хороши собой! -- говорил он. Люда смотрела на него с некоторой тревогой, но ее радость от встречи с ними всё увеличивалась. В передней ресторана он с минуту поправлял перед зеркалом шелковый галстух, который впрочем и до того был в полном порядке. Люда смотрела на него с насмешливой улыбкой. Он потребовал, чтобы им дали отдельный кабинет. -- Помилуйте, Джамбул, зачем нам отдельный кабинет? Это совершенно ненужно! -- Совершенно необходимо. В общей зале могут быть шпионы, -- ответил он шопотом, наклонившись над ней и глядя на нее блестящими глазами. -- Вас тотчас узнают, схватят и повесят, а я не хочу, чтобы вас вешали, у вас такая удивительная шейка. Просто как у Дианы! Кажется, это у Дианы была знаменитая шея? -- Это вас надо бы повесить, -- сказала Люда, еще больше озадаченная "шейкой". -- Для начала мы с вами выпьем водочки. Очень холодно, правда? -- Совсем не холодно, еще и не зима, -- ответила она, стараясь говорить сухо. -- Вы надели шубу, верно чтобы щегольнуть бобровым воротником. -- Я южанин, мне в Петербурге и в ноябре холодно... Вы любите шашлык? -- Нет. Не люблю лука. -- Тогда не буду есть и я. Обед он заказал так, точно всю жизнь обедал в 196 дорогих ресторанах. "Еще подучится и станет не хуже, чем Алексей Алексеевич", -- подумала Люда, вспоминая о Тонышеве уже без неприятного чувства. "Ну, и пусть женится на Нине, мне-то какое дело!" -- Какое шампанское вы больше любите? -- Всё равно. Клико... Не слишком ли много вы пьете? -- спросила она, когда лакей отошел. -- Это не ваше дело. -- Вы грубиян... Но симпатичный грубиян. -- И, пожалуйста, не говорите хоть за обедом об Эрфуртской программе. -- Да я никогда о ней не говорю, что вы выдумываете! А об Ильиче говорить можно? -- Я видел его в Женеве и раз у него обедал. Надежда Константиновна была со мной очень любезна. Даже пива дала. Она милая женщина и неглупая. Именно такая жена и нужна Ленину, хотя она несколько злоупотребляет несомненным правом каждой женщины быть некрасивой. -- И даже очень злоупотребляет. Но меня Крупская не интересует. Расскажите об Ильиче подробнее. Вы имели с ним тот разговор? -- Нет, еще не имел. -- Ось лыхо! Да что же вы, наконец, хотели ему сказать? -- В двух словах не объяснишь. Впрочем, песню помните? -- спросил он и вполголоса пропел с тотчас усилившимся кавказским акцентом: "Нам не так бы, др-рузья, Пр-равадить н-наши дни! Вместо д-дела у н-нас Р-разга-воры адни!" -- Это у Ильича-то "р-разгаворы адни"!.. Хорошо, что-же он там делал? -- Пописывал, пописывал. Я был у него и в "Сосиете де лектюр", где он целый день работает. Есть же такие чудаки, которые целый день работают в библиотеках. Я отроду в них не был! В первый раз и побывал, когда за ним зашел. Он должен был меня познакомить за городом с Гапоном. 197 -- Не может быть! -- Разве вы не слышали, что Владимир Ильич связался с этим господином? Гапон вошел в большую моду на западе. "Ле поп руж" загребает деньги от поклонников и от газет. Верно, Ленин у него попользовался для партии. Они затеяли какое-то дело со шхуной "Графтон", которая должна была доставить оружие, кажется, в Кронштадт. Разумеется, села на мель. Дело в принципе глупым не было, во всяком случае получше, чем журнальчики. Но не вышло. Ох, эти теоретики! Я зашел в библиотеку, вижу, он ходит по комнате и что-то про себя бормочет, видно, обдумывал гениальную статью. Библиотекарь смотрел на него, как на сумасшедшего. А Гапон приехал на наше свидание верхом! Он в Женеве учился стрелять из револьвера и ездить верхом! Хорошо ездил! Джамбул расхохотался. -- Что же за человек Гапон? -- Разумеется, прохвост. -- Почему вы так думаете? -- Как почему? Во-первых, вокруг Владимира Ильича почти все прохвосты, он их обожает. А во-вторых, если священник связался с Лениным, то он прохвост уже наверное. -- Да вы сами, Джамбул, чуть ли не верующий! -- Но не мулла. Когда стану муллой, брошу революцию. Аллах революции не любит. Однако повторяю, я нынче не желаю говорить о политике. -- А о чем же вы хотите говорить? -- О любви. -- О-о! С песенками и стишками, Полиоркет? -- Нет, без стишков. Впрочем, отчего же без них или без поэтической прозы? Вы читали "Викторию"? -- Я аб-бажаю Кнута Гамсуна! Вы тоже? -- Да. Я пробовал перевести на наш язык "Лабиринт любви", он ведь, кажется, теперь во всех антологиях мира. Не перевел, но по-русски главное помню чуть не наизусть. А вы помните? Хотите, прочту? "Это, кажется, длинно", -- подумала Люда. Ей, после вина, хотелось, чтобы он ничего чужого не 198 говорил, чтобы он был лесным дикарем как Алан, а она как иомфру Эдварда. Но Джамбул любил декламировать: -- "Да, что такое любовь?" -- говорил он, глядя на Люду блестящими глазами.. -- "Ветерок, шелестящий в розах. Нет, золотая искра в крови. Любовь это музыка ада, от нее танцуют и сердца стариков. Она может поднять человека и может заклеймить его позором. Она непостоянна, она и вечна, может пылать неугасимо до самого смертного часа. Любовь это летняя ночь с звездным небом, с благоухающей землей. Но отчего же из-за нее юноша идет крадучись и одиноко страдает старик? Она превращает сердце в запущенный сад, где растут ядовитые грибы. Не из-за нее ли монах пробирается ночью, заглядывая в окна спален? Не из-за нее ли сходят с ума монахини, и король, валяясь на земле, шепчет бесстыдные слова? Вот что такое любовь. О, нет, она совершенно иное. Была на земле весенняя ночь, и юноша встретил два глаза. Два глаза!" -- читал Джамбул, придвигая к ее лицу свое. -- Да, удивительно! -- прошептала Люда. -- "Точно два света встретились в его сердце, солнце сверкнуло навстречу звезде. Любовь -- первое произнесенное Богом слово, первая осенившая Его мысль. Он произнес "Да будет свет!" -- и явилась любовь. И всё, что сотворил Он, было так прекрасно, и ничего не пожелал Он переделать. И стала любовь владычицей мира. Но все пути ее покрыты цветами и кровью. Цветами и кровью. -- Удивительно! Он выпил еще бокал шампанского и тем же волнующим голосом, почти не изменив декламационной интонации, заговорил о своей любви к ней. Его лицо еще побледнело. Люда слушала его с упоением. "Что ему ответить?.. Да, у человека только одна жизнь... Я ведь и не жила!.. Я слишком много пью"... Еще слабо попыталась обратить всё в шутку: -- Уточним, как на партийном съезде. Вы следовательно предлагаете мне "вечные нерушимые узы"? Проще говоря, предлагаете мне уйти к вам от Рейхеля? 199 -- Не предлагаю, а молю вас об этом! Вы никогда его не любили! -- Откуда вам сие известно? <--> "О вечных нерушимых узах" промолчал, -- подумала она. -- Бросьте шутить! -- сказал он с угрозой в голосе. -- Да это вы вечно шутите... -- Бросьте шутить, говорю вам! Вы не можете любить такого человека, как он! И я им не интересуюсь! -- Но я им интересуюсь... Что я ему сказала бы? -- Что хотите. Правду, -- ответил он и обнял ее. Они вышли из ресторана поздно ночью. У входа стоял лихач. -- Эх, хороша лошадь! Орловский великан! Гнедой, моя любимая масть! -- сказал с восхищением Джамбул. Люда взглянула на него с укором. "Кажется, сейчас опять заплачу"... К удивлению извозчика, они всю дорогу молчали. У "Палэ Рояля" Джамбул поцеловал ей руку. Люда страстно его обняла. -- Я завтра, милая, позвоню тебе по телефону. В котором часу его не будет дома? Она ничего не ответила. Рейхель еще не спал. Читал, лежа в кровати. Зубы болели всё сильнее. Нерв в дупле умерщвлялся медленно. Злоба у него всё росла. -- Здравствуй, Аркаша. Я тебя разбудила? Пожалуйста, извини меня, -- сказала она смущенно и подумала: "Теперь глупо называть его "Аркашей" и еще глупее просить извинения в том, что разбудила". Он что-то буркнул и отвернулся. На кровати Люды проснулась кошка и радостно соскочила. Люда умылась по возможности бесшумно и легла. Пусси, совершенно удовлетворенный, устроился у ее плеча. Рейхель продолжал молчать. Она хотела начать разговор и решила, что лучше отложить до утра. Хотела еще подумать, но чувствовала, что и думать не может. -- Потушить? -- робко спросила она. Он быстро приподнялся, приложив руку к щеке. 200 -- Где ты была? -- На редакционном заседании нашей газеты... Там встретила Джамбула... -- Какого Джамбула? -- Это тот революционер, с которым я тебя как-то познакомила на Лионском вокзале. -- Редакционное заседание кончилось в два часа ночи? -- Нет, оно кончилось раньше. Потом я с Джамбулом ужинала в ресторане. -- Вдвоем? -- Да, вдвоем. -- Если он посмеет опять тебя звать, то я вышвырну его вон! -- закричал Рейхель. Ей стало смешно, что он "вышвырнет" Джамбула. -- Поговорим спокойно, -- сказала она, стараясь осторожно отделаться от Пусси. -- Я давно хотела тебе сказать и то же самое верно ты хотел сказать мне. Нам обоим с некоторых пор ясно, что мы больше жить вместе не можем. Я предлагаю тебе сделать вывод. Пожили и будет. Расстанемся друзьями. Для чего тебе жить с дурой?.. А может быть, ты и прав, -- искренно сказала Люда, -- я, если и не дура, то сумасшедшая! Он хотел ответить грубостью, но не ответил. "Ведь в самом деле она предлагает то, чего я хотел, о чем только что думал". Ничего больше не сказал и потушил лампу. "Вот всё и кончилось очень просто. Завтра же куда-нибудь перееду. К нему и перееду", -- думала она с восторгом. Вернувшись домой, Джамбул расстегнул воротник и сел в кресло. На столе стояла бутылка коньяку. Он выпил большой глоток прямо из горлышка. "Она прелестна, но попал я в переделку! И так скоропалительно. Еще сегодня утром думал о ней как о прошлогоднем снеге"... "Переделок", и обычно "скоропалительных", у него в жизни бывало много, и он драматически к ним не относился. "Верно, она поехала бы со мной и на Кавказ. 201 Никогда я не введу ее в такие опасные дела. И что у нее с Кавказом общего? Об этом и речи быть не может! Он бросил на столик рубль, загадав, выйдет ли всё хорошо с Людой. Вышло, что всё будет отлично. Счел остававшиеся у него деньги. Было всего пятьдесят семь рублей. "Не беда, пошлю отцу телеграмму. Будет старик ворчать, пусть ворчит", -- думал он. III В начале декабря в Москве началось восстание. Московская интеллигенция растерялась. Происходили если не бои, то что-то на бои очень похожее. На окраинах города трещали пулеметы, везде стреляли из револьверов. Улицы стали пустеть. По ним ходили, крадучись, странного вида люди, в большинстве в кожаных куртках, надолго ставших революционным мундиром. Лавки открывались на час или на два в день и ничего на дом не доставляли. Выходить из дому было опасно и всё-таки выходить приходилось. Затем и в лавках товары почти исчезли: всё было расхватано, подвозили из деревень очень мало. Несмотря на кровавые события, отсутствие еды было главным предметом телефонных разговоров, -- телефон действовал. Передавались страшные слухи. Говорили, что из Петербурга на Москву двинута гвардия и что восстание очень скоро будет потоплено в крови. Большинство москвичей в душе не знало, кому желать победы. Сочувствовать правительству люди за долгие десятилетия отвыкли, да хвалить его было не за что: из окон многие видели, как на улицах убивают людей и избивают их нагайками до полусмерти. Но и сочувствовать революционерам почти никто из интеллигенции не мог: все считали восстание бессмысленным, плохо понимали, кто собственно и по чьему решению его устроил, к чему оно должно привести и что делали бы революционеры, если б и справились с московскими властями. Ласточкин был совершенно угнетен. От его веры в графа Витте ничего не осталось. Прежде можно было думать, что главе правительства, по принятому выражению, "вставляют палки в колеса". Теперь ясно было, 202 что всё делается по его приказу, хотя руководит подавлением восстания адмирал Дубасов. "Но что-же всё-таки должен был делать Витте?" -- с тягостным недоумением спрашивал себя Дмитрий Анатольевич. Не могло быть и речи о том, чтобы на улицу выходила Татьяна Михайловна. Он сказал ей это так решительно, что она не спорила. В самом деле из знакомых дам ни одна на улицах не показывалась. -- Митя, но тогда и ты не выходи! Умоляю тебя! -- Посылать Федора мы имеем моральное право только в том случае, если буду выходить и я, -- ответил Ласточкин. В их районе, довольно далеком от центра, беспорядки были особенно сильны. Федор не очень желал выходить, но пример барина и очевидная необходимость на него подействовали. Они отправлялись утром вдвоем и покупали всё, что можно было достать, преимущественно консервы, сухое печенье, и тотчас возвращались домой уже на весь остаток дня. Однажды издали видели, как неслись по улице казаки с поднятыми нагайками. В них откуда-то стреляли из револьверов. Дмитрий Анатольевич вернулся сам не свой. "Это неслыханно!.. Этому имени нет!" -- говорил он растерянно жене, которая тоже повторяла: "Неслыханно!" и думала, как устроить, чтобы Митя больше не выходил. Скоро загремела и артиллерийская пальба, которой Москва не слышала с 1812-го года. Началась паника. Затем пальба затихла, перестали трещать и пулеметы. Стало известно, что Пресню, главный очаг восстания, разгромил пришедший из Петербурга Семеновский полк. А еще немного позднее телефоны разнесли весть, что восстание подавлено, что революционеры частью истреблены, а в большинстве скрылись. Нормальная жизнь восстановилась с удивительной быстротой и на окраинах. В лавках появилась еда, точно подвозившие мужики отлично разбирались в событиях. На улицы выехали извозчики, даже лихачи. Москвичи не только стали выходить из дому, но проводили на людях чуть ли не весь день, -- так всем хотелось обменяться впечатленьями. 203 К Ласточкиным первый, в необычное время, еще утром, приехал профессор Травников. Татьяна Михайловна обрадовалась ему чрезвычайно. Хотела всё узнать и надеялась, что Митя хоть немного развлечется. Гостя усадили в столовой и зажгли электрический кофейник. Федор с радостным видом принес первые, еще горячие булочки и свежее масло. -- Господи! С неделю этого не видел! Ну, дела! -- сказал профессор. Он поправел, хотя и не совсем уверенно. -- И мы до нынешнего утра не видели. Кушайте на здоровье, и, умоляем вас, рассказывайте поскорее всё, что знаете! -- Убиты тысячи людей!.. Может быть, цифру и преувеличивают, но жертв великое множество. Вот что сделали эти господа! Я собственными глазами видел, как... Вопреки своему обычаю, Татьяна Михайловна его перебила: -- Какие господа? Ради Бога, объясните, кто они и чего они хотели? -- По имени, барынька, я их знать не могу. А чего они хотели, это я у вас хочу спросить. Говорят, какие-то большевики и еще эсэры. Один чорт их разберет! -- Но на что же они надеялись! На правительство Троцкого или Носаря? -- Господа вожди были, к счастью, вместе со всем Советом Рабочих Депутатов, арестованы чуть не накануне восстания. Кстати, этот Бронштейн, именующий себя Троцким, и они все дали себя арестовать как бараны, -- сказал Травников и спохватился, вспомнив, что Татьяна Михайловна еврейского происхождения. -- Догадался, наконец, ваш граф Витте! -- Он не "мой", -- мрачно ответил Ласточкин. -- Кто же руководит этими большевиками? -- Я слышал, какой-то Ленин. Он у них самый главный. Троцкий, тот, кажется, меньшевик. Большевики хотят, барынька, сцапать у нас всё, а меньшевики, спасибо им, только половину... А как же, Дмитрий 204 Анатольевич, Витте не ваш? Вы его всегда зело одобряли. -- Теперь никак не могу. Действия наших властей были совершенно возмутительны! -- С этим я не спорю, но, во-первых, одно дело власти, а другое Витте. А во-вторых, что же властям было делать, когда в городе начался кровавый бунт? -- Во всяком случае не то, что они делали. -- Тьер и французские республиканцы подавили восстание коммунаров никак не с меньшей жестокостью. В 1871-ом году было убито и казнено, помнится, около тридцати тысяч человек. -- Очень французские богачи испугались тогда за свои капиталы! -- сердито сказал Дмитрий Анатольевич. -- Да, именно, -- подтвердила Татьяна Михайловна. -- Я нисколько их не защищаю, но ведь и вы, барынька, не так порадовались бы, если б у вас всё это отобрали, -- сказал профессор, показывая взглядом на обстановку комнаты. -- Не порадовалась бы, но казней не требовала бы! -- Да я и не требую. Однако, и грабежей никак не одобряю. Помните, как сказано в "Дигестах": "Nemo ex suo delicto meliorem suam conditionem facere potest". -- Я не помню, как сказано в "Дигестах", и даже не знаю, что это такое. Профессор добродушно засмеялся. -- Не сердитесь, барынька. И Дубасова уж я никак не защищаю. Действительно, расправа была жестокая. Представьте, я видел своими глазами, как.... Почта опять стала работать правильно. В первый же день Ласточкины послали двоюродному брату успокоительную телеграмму: "Оба невредимы как и все друзья знакомые домашние точка ждем письма обнимаем таня митя". Ответ пришел: "рад обнимаю аркадий". -- Странная редакция. Почему в единственном числе? Аркаша мог бы подписать и Люду, -- сказала с недоумением Татьяна Михайловна. 205 -- Уж не арестована ли она! Завтра верно будет письмо, -- ответил так же Дмитрий Анатольевич. Письмо пришло не сразу и было краткое и тоже странное. Обычно Люда приписывала к письмам Аркадия Васильевича: "Сердечный привет и от меня", или, для разнообразия, "Я тоже шлю сердечный привет". Теперь приписки не было; привета от нее не передавал и Рейхель. Ласточкины не на шутку встревожились. Посоветовавшись, они написали осторожно: спрашивали о здоровье Люды, затем описывали московские события и свои переживания. Еще через несколько дней пришел ответ, совершенно их поразивший: "Я здоров и благополучен", -- писал Рейхель. -- "Много работаю и, как вы знаете, то место мне обещано твердо. Очень о вас беспокоился и искренно сочувствую, что вам пришлось столько пережить. Здесь всё было тихо. С Людой я разошелся. Она от меня ушла к какому-то кавказскому разбойнику и, ни минуты не сомневаюсь, благоденствует. Больше меня, пожалуйста, о ней не спрашивайте, я ничего не знаю и, скажу откровенно, не интересуюсь. Она предпочла мне разбойника, и этим всё сказано. Ее адрес, на случай, если б вы пожелали ей написать, мне неизвестен". Они только ахали, читая. Татьяна Михайловна негодовала. -- Такого я не ждала даже от нее! -- сказала она. В первый раз у нее прорвалась неприязнь к Люде, всегда ею скрывавшаяся. Дмитрий Анатольевич чрезвычайно расстроился. -- Мы всё-таки слышали только одну сторону, и во всяком случае мы им не судьи. -- Говори: мы ей не судьи, и это, конечно, будет верно. Но Аркаша ни в чем, я уверена, не виноват, -- ответила Татьяна Михайловна, смягчившись. Она была привязана к Рейхелю, однако всегда дум