ала, что очень тяжело иметь такого мужа. -- Едва ли он может быть тут беспристрастен. И уж наверно тот кавказец никак не "разбойник". Аркаша всех революционеров называет либо разбойниками, либо бандитами. Надо бы всё-таки написать Люде, но куда же? 206 -- Кажется, Аркаша не хочет, чтобы ты ей писал. Бедный, мне его страшно жаль! -- Как ты понимаешь, мне тоже. Мне впрочем и прежде казалось, что они не любят друг друга. Никак не то, что мы с тобой. -- Да, не совсем то... Бог с ней, я погорячилась. -- Как же она теперь будет жить? "Разбойник", верно, и беден. -- Конечно, пошли ей денег. Да куда послать? -- Именно. -- Может, она скоро напишет? -- Мне очень ее жаль. Она совершенно шалая женщина. Что-ж, надо написать Аркаше. Просто не знаю, что ему сказать. Я и по случаю смерти не умею писать сочувственные письма, всегда выходит так плохо и стереотипно. А тут уж совсем беда! -- Да, это трудное письмо. Нельзя и сочувствие выразить, он ведь пишет, что "не интересуется"! Хочешь, я напишу, а ты только припишешь? -- Пожалуйста, очень прошу. У женщин всегда выходит лучше, у тебя в особенности. Московская жизнь в первые недели после восстания всё же стала менее шумной. Ласточкины на время отменили свои вечера. Дмитрий Анатольевич бывал на политических совещаниях. Все возлагали надежды на Государственную Думу. В том же году еще другое известие внезапно его поразило, как и других москвичей его круга. В Канн, совершенно для всех неожиданно покончил с собой Савва Тимофеевич Морозов. Незадолго до того говорили, что его здоровье в последнее время ухудшилось, что нервы у него расстроились совершенно и что врачи послали его в Париж и на Ривьеру, -- развлечься и отдохнуть. В гостинице он воспользовался минутой, когда жена вышла, лег на диван и застрелился. По Москве поползли самые странные слухи. Одни говорили, что Морозов убит каким-то врачем, которого к нему подослала революционная партия. Другие, неизменно повторяя "ищите женщину", рассказывали интимные сплетни. Третьи уверяли, что Савву Тимофеевича 207 должны были тотчас по его возвращении в Россию арестовать и предать военному суду за то, что он дал миллионы на московское восстание. Четвертые сообщали, что у Морозова была какая-то "теория самоубийства": все умные люди должны кончать с собой, так как жизнь слишком ужасна, и это самый лучший, самый безболезненный способ расстаться с ней, -- он будто бы высказывал такую мысль в разговорах с друзьями. Трезвые москвичи только пожимали плечами: так эти объяснения были неправдоподобны и даже бессмысленны. -- Всё это чистый вздор! -- говорил Ласточкин. -- Никогда никакие революционеры подобными делами не занимались и не могли заниматься, да и не в их интересах было бы убивать Савву Тимофеевича, который их поддерживал. И полиция давным давно знала, что он дает деньги на революционное движение, и его не трогала, как не трогает и других богачей, тоже дававших на него деньги, хотя и гораздо меньше. И никто из них не кончает с собой. Специально на восстание он не дал бы ни гроша, и никакая каторга ему не грозила. И не такой он уж был влюбчивый человек, а романов у него и прежде бывало достаточно, как почти у всех... -- Не у вас, Дмитрий Анатольевич, -- шутливо перебивали его друзья. Татьяна Михайловна улыбалась. -- Да, не у меня, но согласитесь, что из-за любовных романов половина Москвы должна была бы покончить с собой, -- отвечал Ласточкин. Особенно поразило людей то, что покончил с собой человек, которому миллионы давали решительно все блага жизни. Татьяна Михайловна пыталась развлечь мужа. "Никогда до этого несчастного года он не бывал мрачен". Нерешительно предлагала съездить в Крым или заграницу, говорила с ним попрежнему весело. По природе она была менее жизнерадостна, чем ее муж, но всегда старалась быть бодрой; знала, что он это в ней любит, как любит и ее благодушные шутки. Теперь шутить было не о чем. Про себя она думала, что никуда ему уезжать не надо: успокоится, когда опять погрузится 208 в свои обычные дела. Дмитрий Анатольевич понемногу в них и втягивался. К его, на этот раз почти неприятному, удивлению, ценности на бирже повышались. Единственным радостным в их жизни теперь было то, что, как говорила мужу с улыбкой Татьяна Михайловна, Нина и Тонышев "быстро и верно шли к законному браку". Алексей Алексеевич бывал у них очень часто даже в дни восстания, когда все сидели по домам, -- точно щеголял своим мужеством. Приносил огромные коробки конфет, -- "единственное, что еще можно достать". Отдавал всегда конфеты Татьяне Михайловне, но сидел обычно с Ниной вдвоем, -- Ласточкины почти бессознательно оставляли их. Один раз под вечер тайком вышел с ней "погулять", хотя пальба гремела как будто довольно близко. Правда, вернулись они минут через десять, -- Нина была очень взволнована. Татьяна Михайловна не на шутку рассердилась. -- Помилуйте, Алексей Алексеевич, как же можно так рисковать! Это Бог знает что такое! -- Ради Бога, не гневайтесь, Татьяна Михайловна. Это в самом деле было непростительно, вся вина моя, -- говорил Тонышев; в действительности, он долго убеждал Нину отказаться от "прогулки" и уступил только тогда, когда она сказал ему: "Может быть, вы боитесь? В таком случае не надо!" -- Могли вас обоих принести на носилках! Это было бы, конечно, очень поэтично умереть на баррикадах, но баррикады вдобавок чужие и весьма сомнительные. Очень прошу вас больше Нину не выводить. -- Танечка, это моя вина! Это я, по глупости, пристала к Алексею Алексеевичу. -- Всё твое любопытство!.. Слава Богу, что сошло благополучно. Медали за храбрость и боевые заслуги вы не получите, зато я вас награжу: к обеду достали шпроты, картошку и два фунта колбасы. Будете есть их с альбертиками. Вино, конечно, есть. Дмитрий Анатольевич теперь пьет немного больше, чем обычно. Верно, как вы и как все. Какого прикажете к нашему лукулловскому обеду? Шампанского вы, Алексей Алексеевич, не любите, да и неприлично было бы теперь пить шампанское. 209 -- Разумеется!.. Русские люди убивают русских людей! -- сказал Тонышев. Он вначале говорил в доме Ласточкиных о восстании несколько осторожно. Но тотчас оказалось, что хозяева относятся к восстанию так же отрицательно, как он. Алексей Алексеевич успокоился и обрадовался. -- Я распоряжусь, чтобы перед обедом подали водку. Ведь адский холод! Восстания и вообще ужас, но устраивать восстание в 20-градусный мороз это вдобавок совершенный идиотизм! Вы любите зубровку, Алексей Алексеевич? -- Очень люблю, Татьяна Михайловна. А нельзя ли выпить рюмочку сейчас, чтобы немного согреться. Ведь до обеда еще далеко. -- Танечка, пожалуй, выпила бы, и я. Какая ты умница, что в свое время запаслась! Вы знаете, Алексей Алексеевич, у нас есть "погреб", просто как у старых помещиков! Митя говорил, больше ста бутылок. У вас наверное нет "погреба"? -- Вот и ошиблись, в имении небольшой есть. Как жаль, что вы не видели моего имения! В Вене я куплю старого токайского, это мое любимое. -- Не уверена, что у нас есть токайское. Сейчас посмотрю. А имение у вас верно отберут, да и в Вену вы не попадете. Министром иностранных дел будет, должно быть, какой-нибудь Носарь, и он едва ли вас назначит советником, -- сказала Татьяна Михайловна. "Уже совсем ведет себя как свой. Идиллия на фоне восстания!" -- радостно подумала она и вышла распорядиться о водке. Когда восстание кончилось, Тонышев, приехав на обед уже не из колбасы и шпротов, вскользь сообщил, что решил отложить отъезд в деревню. Ласточкины постарались не переглянуться. -- А разве ваш отпуск еще не истекает? -- спросил Дмитрий Анатольевич. -- Я послал в Петербург просьбу о продлении. Министр, наверное, продлит, он очень милый человек и хорошо ко мне относится. В крайнем случае, горестно отправлюсь в Вену, не заезжая в имение. 210 -- Очередной бюллетень: завтра они идут в оперу. Предлагают и нам, но без настойчивости. Я ответила: "Как жаль, мы с Митей заняты", -- вечером говорила мужу Татьяна Михайловна. -- Увидишь, Митенька, он на днях сделает предложение! И по всем правилам: сначала поговорит с тобой. Впрочем, не "сначала". Ты, разумеется, грубо откажешь! Откажи, но всё-таки уж не слишком грубо: без непристойных слов. Ах, как я рада! -- Я тоже страшно рад. Он прекрасный человек. IV Люда узнала о московском восстании из газет. Знакомые по комитету ей предварительно ничего не сообщили, Ленина она, после редакционного совещания, больше не видела. И то, и другое было обидно. -- Я переехала сюда именно потому, что восстание должно было произойти в Петербурге! И вот какой сюрприз! Нам надо сейчас же вернуться в Москву и принять участие в деле! <--> взволнованно говорила она Джамбулу. -- Сегодня же поедем! -- Разве на ковре-самолете? Движение прекращено, и все подступы к Москве, конечно, охраняются войсками, -- ответил Джамбул, пожимая плечами. Он был тоже взволнован, но гораздо меньше, чем Люда. -- Может, ты знал и ничего мне не сказал? -- Нет, я не знал. Сказал ли бы тебе, не знаю. Восстания уже совсем не женское дело. -- Почему не женское дело? -- Из-за твоей горячей головы тебя убили бы в первый же день. -- Всё-таки у тебя восточный взгляд на женщин! -- сказала Люда сердито, хотя его объяснение немного ее смягчило. -- Тогда у твоего Ленина тоже: он Крупскую в Москву не отправил. И, что много хуже, сам туда не поехал. -- Почем ты знаешь? Ильич наверное уже давно в Москве! Кто тебе сказал? -- Я вчера слышал, что он здесь. -- Может быть, ты считаешь Ильича трусом? 211 -- Нет. Он просто находит, что должен заниматься другим делом. Это всё-таки несколько странно. -- Это клевета! Я сегодня же всё узнаю, и тебе будет стыдно! Еще недавно Люда ежедневно бывала в редакции своей газеты. Со всеми перезнакомилась, хотя ничего не писала. "Не могу найти интересной темы", -- говорила она. Но в начале декабря там был произведен обыск, и, наверное, полиция устроила засаду. Люда в тот же день разыскала Дмитрия. Он куда-то торопился и был очень взволнован. Адреса Ленина он не знал, или говорил, что не знает. -- Во всяком случае, всё в Москве делается по точнейшим директивам Ильича, -- сказал Дмитрий. -- А откуда он их дает, это не ваша печаль. Скоро все будем знать. Пан или пропал! -- Я уверена, что пан! -- восторженно сказала Люда. Она вернулась домой на лихаче. Джамбул только усмехнулся. -- Даром погибнут сотни людей. Восстание, я уверен, обречено на провал. -- Почему? Что ты каркаешь? -- Потому, что у них по безденежью ничего нет, кроме револьверов и, быть может, трех с половиной пулеметов. Вице-Бебели впрочем останутся живы и здоровы, да и сам обер-Бебель с директивами тоже. Разве посидит в тюрьме, как Мунэ-Сюлли-Троцкий, которого со всем его Советом беспрепятственно арестовал скромный наряд полиции. -- Ты тоже еще не погиб геройской смертью, -- съязвила Люда. -- Ваше русское восстание не совсем мое дело. -- Этого я не знала! Я думала, что это наше общее дело. А Ильич не может драться с казаками. -- Да, это не безопасно. -- Ты всё понимаешь не так, как надо! Главнокомандующие сами не дерутся. -- Прежде дрались. У нас на Кавказе дерутся. -- Какие "у вас на Кавказе" главнокомандующие! -- Есть, есть. И они не сидят за шестьсот верст в 212 тылу. Твой Ильич в Женеве говорил, что теперь мы все должны учиться владеть оружием: надо бить врага в самом буквальном смысле слова, если не из револьверов, то хоть дубинами. Очевидно, забыл. Люда читала газеты и волновалась всё больше. Через несколько дней стали приходить известия, что восстание провалилось. Из Москвы кружным путем приезжали растерянные, очень раздраженные люди. Все они рассказывали, что спаслись чудом, о Ленине говорили с кривой усмешкой и последними словами ругали Троцкого, совет рабочих депутатов, петербургских революционеров вообще: "Вместо помощи прислали нам Семеновский полк! Даже не сделали попытки помешать ему пройти в Москву! Предатели и трусы"! Дмитрий скрылся и даже многие из тех, кому особенная опасность не грозила, "сняли шкуру", т. е. ушли в подполье. Полиция производила аресты, но массовых облав не было. Несколько позднее Люде стало известно, что Ленин уехал из Петербурга. От нервности ей показалось, что за ними установлена слежка. Она сообщила об этом Джамбулу как будто равнодушно, но с тайной гордостью. Он внимательно ее выслушал, подумал и сказал, что в таком случае надо принять меры предосторожности и первым делом переехать в другую гостиницу. Гордость у нее еще увеличилась: заметила она, а не он, опытный, бывалый революционер. Тотчас объявила швейцару, что уезжает в Варшаву, приказала извозчику ехать на вокзал, там наняла другого извозчика. Через час в новую гостиницу приехал Джамбул. Она ахнула: он перекрасил волосы и сбрил бороду. -- Милый, как тебе идет!.. Я тоже должна перекраситься, да? -- Люде представились разные возможности: "Черные как смоль? Или Тициановский цвет? И, разумеется, переменить прическу -- Клео де Мерод?" -- Тебе поздно: тебя уже здесь видели такой, как ты теперь. -- Отчего же ты мне раньше не сказал! -- Ты не привыкла к гриму. Ему тоже надо учиться. Но ни тебе, ни мне особенная опасность не грозит. 213 И мы скоро уедем: теперь сидеть в Петербурге бесцельно. -- Куда же хочешь уехать? На Кавказ? -- с беспокойством спросила Люда. -- Но я там никого и ничего не знаю! Меня там и понимать не будут. Нет, на Кавказ я ни за что не перееду. -- Я тебе этого и не предлагаю. -- То есть, как? Ты хочешь туда уехать один! -- Я хотел тебе предложить уехать пока в Финляндию. Увидишь своего Ильича. Я только что узнал его адрес. Он в Финляндии, в Куоккала, вилла Ваза, это, оказывается, общая штаб-квартира русских революционеров. Сказал тот ваш лохматый литератор, как его? Ну, тот, что пишет гражданские рассказы... -- Это стихи бывают гражданские. -- И рассказы тоже. Он офицеров называет "бравыми сынами Марса". Как же не гражданские рассказы? -- Что-ж, в Финляндию поехать можно! Ты ведь и сам хочешь поговорить с Ильичем. -- Хочу, но он, верно, еще в столбняке после своего блестящего успеха в Москве. Да я еще кое-кого здесь ожидаю из Тифлиса. Или ты нервничаешь? -- Я? Нисколько! -- Я знаю, что ты не трусиха. Опасности почти нет. Русская полиция еще глупее, чем эти московские революционеры... Если тебе нужно что-нибудь купить или заказать, сделай одолжение. В Куоккале верно шьют хуже, чем в Париже. -- Мне ничего не нужно, -- ответила Люда, краснея. Вопрос о деньгах теперь опять ее смущал, как при Рейхеле. Она не вернула Аркадию Васильевичу пятисот рублей: сначала просто не подумала, потом хотела послать деньги в "Пале-Рояль" с письмом, но сказала себе, что он скорее всего отошлет их ей обратно и во всяком случае не ответит. Теперь за всё платил Джамбул. При первой ее попытке "вносить свою долю в расходы" он вспыхнул и рассердился. Деньги у него были: отец, встревоженный событиями в России, прислал 214 ему сразу две тысячи, -- был убежден, что от неприятностей с полицией всегда и везде можно откупиться. -- Не нужно, так не нужно. Посидим еще здесь. Да и время интересное, соберется Государственная Дума, от которой впрочем, как говорят по-русски, что от козла молока... Ну, а пока до свиданья. Мне нужно повидать одного армянина. -- Или одну армянку, -- сказала Люда якобы в шутку. Она не была особенно ревнива, но отлучки Джамбула начинали ее тревожить. Он теперь нередко уходил по вечерам, оставлял ее одну, не объяснял, куда уходит, обычно говорил, что нужно встретиться с "одним человечком". Как-то он вернулся очень поздно. Она была в ужасе, не знала что делать. "Арестовали?.. А что, если он просто меня бросил!" -- вдруг пришло ей в голову. -- "Что тогда?.. Нет, неправда, это невозможно... Но что если?.. Рейхель будет в восторге... Герцогиня в Москве скроет восторг... Митя скажет что-нибудь очень гуманное и корректное"... Когда Джамбул около полуночи вернулся, Люда горячо его поцеловала: "Слава Богу, я уже думала, что ты арестован!" То, что он теперь сам предложил уехать в Куоккала, ее успокоило. Вечером, у ярко освещенного входа в Европейскую гостиницу, ее радостно остановил выходивший человек средних лет в Николаевской шинели. Люда не помнила его фамилии, но встречала его у Ласточкиных. "Кажется, из цивилизованных купеческих сынков. Это о нем герцогиня шутила, что у него две мечты в жизни: попасть в Государственную Думу и дирижировать на балу у генерал-губернатора. "Да, он самый, душа общества, умеет двигать ушами и говорить женским голосом". -- ...Только что выбрался из Белокаменной! Вы не можете себе и представить, что там было! Дикари с обеих сторон, но с правительственной еще вдобавок звери!.. Я на днях видел Дмитрия Анатольевича, он страшно угнетен! Еще больше, чем ваш покорный слуга. Но ничего, Государственная Дума не за горами, она покажет всем этим черносотенцам из именитого дворянства... Да, чуть не забыл: поздравляю вас с семейной радостью! 215 -- С какой? -- Разумеется, с помолвкой Нины Анатольевны. Это блестящая партия. Увидите, Тонышев будет со временем послом. -- Да... да... -- Спасибо, -- растерянно сказала Люда. -- Да, он наверное будет послом. -- Наша восходящая звезда. И какой культурный и либеральный человек! Такие теперь нам особенно нужны... Ах, какие ужасные были события, мы все потрясены!.. Ну, очень рад, что вас встретил. Я в Милютины лавки, там нынче получены свежие белоны, я их предпочитаю всем другим устрицам. До свиданья, дорогая Людмила Ивановна, скоро, верно, встретимся у ваших. "Мне совершенно всё равно", -- опять сказала себе Люда. -- "Меня не известили, что-ж, это естественно... Митя, быть может, хотел, но герцогиня, верно, не позволила". V Уехали они в Финляндию, однако, еще не скоро. У Люды случилось несчастье: сбежал Пусси. Это расстроило ее чуть не больше, чем провал московского восстания. Она плакала несколько дней. Джамбул не удивлялся: сам страстно любил животных. Поместили объявление в газетах. Никто кошки не привел. -- Ты кого больше любила: ее или меня? -- попробовал всё же шутить Джамбул. Люда рассердилась. -- Ее гораздо больше! -- Купи другую. -- Мне нужна не другая, а мой Пусси! Ты -- бревно! Я завтра дам еще объявленье. Назначу сто рублей награды. -- Конечно. Дай непременно. -- И никуда из Петербурга не уеду, пока не потеряна надежда. -- Что-ж, подождем, -- сказал Джамбул. У него еще были в Петербурге неотложные дела. -- Но я уверен, что она не сбежала. Верно, ее раздавил трамвай. Люда опять заплакала. -- Я сама так думаю... Пусик меня не бросил бы! 216 -- Всё-таки подождем. Никакой слежки за нами нет. Перед отъездом Люда всё же выкрасила волосы. Выбрала Тициановский цвет. Немного волновалась перед границей, хотя, действительно, трусихой никак не была. Проехали они беспрепятственно. Больше и наблюдения не могло быть никакого. Финляндские власти относились к русским революционерам снисходительно и даже благожелательно. В Куоккала они сняли комнату у извозчика-"активиста". Люда у извозчиков никогда не жила и приятно удивилась: так всё здесь было чисто и уютно. Устроившись, они вышли на улицу. -- "Что-же, -- дева младая, -- Молви, -- куда нам плыть?" -- спел он, и опять у него сильнее обозначился его приятный кавказский акцент. -- Плыть на эту самую Вазу. -- Да где же она находится, проклятая Ваза? Спросим у первого прохожего. Этот первый прохожий неожиданно оказался знакомым. Джамбул представил его Люде: -- Соколов, он же "Медведь", он же "Каин". Оба прозвища вполне заслужены. Знаменитый революционер, гроза царизма, -- сказал он весело. Люда смотрела на улыбавшегося ей Соколова с любопытством. О нем ходили рассказы в революционных кругах, частью восторженные, частью неблагожелательные. Говорили, что он был "аграрным террористом", теперь стал "максималистом"; рассказывали об его необычайной физической силе и красоте. "В самом деле писаный красавец!" -- подумала Люда. Поговорили с ним очень недолго: он торопился на вокзал. -- Вы верно приезжали к Ленину? -- не подумав, спросила она. -- К Ленину? Зачем мне Ленин! Я его тут и не видел. Знаю, что он живет в этой самой "Вазе" и не выходит из осторожности, хотя тут агентов мало, -- насмешливо сказал Медведь и простился, указав им, как пройти к вилле. -- Замечательный человек! Герой, -- сказал Джамбул. -- Почище твоего Ленина! 217 -- Уж будто? -- Да, почище. Он не теоретик, и слава Богу. У вас ведь чуть не все теоретики. Подумаешь, какая мудрость. Прочел человек десяток брошюр, сделал несколько выписок из Маркса, вот и вся теория. Сейчас же сам пишет глубокомысленные брошюры, если только он грамотен. О них пишут другие, такие же мудрецы как он. Вот имя и создано, обеспечена мирная, блестящая карьера, правда часто полуголодная. Вся Россия знает: теоретик социал-демократов!.. Не говорю о каком-нибудь Плеханове. Я его терпеть не могу, он роковой человек, но он, по крайней мере, учен и талантлив... -- Мы говорили не о Плеханове, а об этом Соколове. -- Совсем другая статья. Не скажу, чтобы он не был идейным человеком. Нет, он тоже идейный. Но он верно понимает, что ему жить недолго. Он не "бережет себя для дела", как твой Ильич. -- Да что же он делает, Соколов? -- Из таких людей, как он, выходят диктаторы, по крайней мере те, которые похрабрее, у которых правило: хоть час, да мой... Что он делает? Не знаю. У его организации есть большие деньги, мне говорили, будто сто пятьдесят тысяч, и она, кажется, затевает какие-то грандиозные дела. А пока что кутят, устраивают оргии. Так можно дойти Бог знает, до чего... Быть может, я всё-таки пошел бы с ним, но у них кавказцев нет, и Кавказом они не интересуются. Если б у него была большая идея, то уж не было бы столь существенно, как они достают деньги. -- По моему, это, напротив, очень существенно. -- Это "буржуазные предрассудки", над которыми ты же сама издеваешься... У него теперь новая любовница, Климова, я ее знаю. Дочь члена государственного совета. Совсем еще девченка. Еще недавно была вегетарианкой и толстовкой. Странный путь -- от Льва Толстого к Михаилу Соколову. Разумеется, она страстно в него влюблена. Да и мудрено было бы девчонке в него не влюбиться. Он прямо какой-то Байард или Роланд... Который из них был "неистовый"? Роланд? 218 -- Он Роланд, а Ленин кто? -- Ленин смесь Дарвина с Пугачевым. -- А ты сам какая смесь? -- Я какая? -- переспросил Джамбул. -- Я смесь Шамиля с Казановой. -- Может быть, с Ванькой-Каином? -- Не смей ругаться. Это в Соколове, пожалуй, есть и Ванька-Каин. Какой я Ванька-Каин? Скорее Стива Облонский. Ах, как он описан у Толстого! -- Вот тебе на! Ни малейшего сходства. Люда смеялась. "Он всегда весел, это дает ему большой шарм. Да, на Рейхеля не похож. И никуда он от меня не уйдет. Ни на какой Кавказ. Не отпущу! Свет жизни увидела с ним!" -- Ты ни Ванька-Каин, ни Казанова, ни Стива Облонский. Уж скорее Алкивиад! -- сказала она. Это был в гимназическое время ее любимый герой. -- Ты любишь иногда прикидываться дикарем, а ты образованнее меня. -- Это еще означает не так много. -- Мерси. Всё же запада тебе не хватает. Ты и в столицах живешь как в ауле. Ты нахал, но я люблю тебя. -- Тоже мерси, -- сказал он и обнял ее на улице, впрочем совершенно безлюдной. Вилла "Ваза" была большая, запущенная усадьба. Повидимому, в ней жило много людей. Уже на улице слышался шум, голоса, хохот, детский плач, собачий лай. Дверь была не заперта. Они постучали, никто не ответил, -- вошли. Тут Джамбул галстука и пробора не поправлял. В комнате не было не только зеркала, но не было и вообще почти ничего: лишь диван, плохо покрытый чем-то вроде грязного, порванного пледа. На полу у дивана стояла полуопорожненная бутылка молока и на газете с крошками лежал неровно отломанный кусок хлеба. В следующей комнате несколько человек играли в карты. Один из них был Дмитрий. Он радостно с ней поздоровался, нисколько видимо не удивился приходу новых людей и пожал руку Джамбулу. 219 -- Хотите поиграть в дурачки? Люда с изумлением на него взглянула, чуть было не обиделась, но неожиданно для себя расхохоталась. -- Так у вас в революционном центре играют в дурачки? -- Так точно. Не всегда же решать судьбы мира. С женами и играем. Муж и жена одна сатана. Ильич тоже играет. И недурно, хотя хуже, чем Богданов и чем я... Вы хотите повидать Ильича? Его комната далеко, я, пожалуй, вас провожу? -- предложил он без особой готовности. Другие игроки нетерпеливо поглядывали на вошедших. Люда попросила только указать им, как пройти. Дмитрий всё же вышел в коридор. -- В те комнаты слева не заходите: там эсэры и склад их бомб. Направо детская. А к Ильичу вон туда. Раздражение Люды против Ленина исчезло при его виде: "Господи, как изменился!" Он их встретил равнодушно вежливо. Напротив, Крупская была ласковее обычного. -- Матушки!.. Вы теперь бритый брюнет! -- сказала она Джамбулу. -- И вы, товарищ Никонова, не прежней масти! Володя тоже не раз менял облик, он удивительно это делает, я сама тогда его не узнаю! Ну, рассказывайте, что в богоспасаемой Москве. -- Не очень теперь она богоспасаемая. Я впрочем из Москвы уехала давно, до восстания. Мы были в Петербурге. -- А каково настроение питерских рабочих? -- спросила уже озабоченно Крупская, оглядываясь на Ленина с беспокойством. -- Очень скверное. Арест Совета рабочих депутатов произвел тяжелое впечатление, и... -- Да, Троцкий оказался не на высоте. Как и можно было ожидать. Недаром Володя прозвал его Балалайкиным. Он только ораторствовал и никаких мер не принимал. Настроение было такое, что Совет мог легко арестовать Витте в Зимнем. Рабочие вышли бы на улицу как один человек! -- Вместо этого Витте арестовал Совет. А московское восстание, так плохо подготовленное, потоплено в 220 крови. Да, руководство оказалось не на высоте, -- сказал Джамбул ласково. Крупская на него посмотрела. -- Одно восстание провалилось, а другое удастся, <--> угрюмо заметил Ленин. -- Мы кое-чему научились. -- Унывать нет ни малейших причин, -- подтвердила Крупская. -- Были и очень отрадные явления. Вы верно слышали, с каким подъемом прошла Таммерфорсская конференция! Был сорок один делегат. И среди них новые, интересные люди. Особенно один кавказец, Иванович, кажется, его зовут Иосиф Джугашвили? Вы, верно, его встречали на Кавказе? -- Встречал. Серый и гадкий человек, но очень хитрый и смелый, -- ответил Джамбул. И Ленин, и Крупская взглянули на него вопросительно. -- У нас не было такого впечатления, -- сказала Крупская. -- Он оказался фанатическим сторонником Володи. Володе устроили бурную овацию. -- Все? Сорок один человек? -- спросил насмешливо Джамбул. Люда поспешила вмешаться: -- Я это слышала. Теперь вы, Ильич, наш общепризнанный вождь. -- Володя и до конференции был общепризнанным вождем, -- поправила Крупская. -- Конечно, не говорю о меньшевиках. Хороши, кстати, гуси! Она сообщила новые сведенья о гнусностях Плеханова, о беспредельной гадости Мартова, о черносотенстве Аксельрода, -- эти выраженья были из недавних писем ее мужа: она их читала, изучала и запоминала. Люда слушала не без удивленья. -- Но ведь мы с ними объединяемся! А Плеханова, я слышала, Ильич даже звал в редакцию? Я и то удивлялась, -- сказала она, вопросительно глядя на Ленина. Он беззвучно засмеялся, и его, еще увеличившаяся, лысина покраснела. -- Что-ж, что объединяемся? Они всё-таки черносотенцы. И даже не объединяемся, а скорее спутываемся. Да Володя знает, что делает, -- ответила Надежда Константиновна. -- Вот что, останьтесь с нами обедать, покалякаем. Володя немного скучает после Питера и всего, что там было. Его газета стала центром 221 всей революционной акции... Я сейчас сбегаю и чего-нибудь куплю. Здесь лавки закрываются рано. Люда отказалась: видела, что Ленин не в духе. Крупская же всегда ее раздражала. -- Мы ведь на первый раз лишь зашли на минуту. Очень устали. -- Не надо уставать, особенно молодым партийцам. Предстоят великие события. Всем надо готовиться и трудиться, не покладая рук. Володя еще недавно сказал, что у нас теперь не 1849-ый год, а 1847-ой. Разве вы не помните?.. А где вы остановились? -- Недалеко отсюда, у извозчика-активиста. -- Хороший народ финские активисты и к Володе отлично относятся, знают и почитают. А то вы могли бы остановиться и здесь. Дом большой. Первая комната пустая, и мы в ней всегда оставляем еду, на случай, если из Питера поздно ночью приедет какой-либо товарищ. Мы здесь временно, на биваках. Ищем пристанища. Работать Володе тут трудно: нет книг и мешают. Он задумал... -- Всё равно, что я задумал, -- перебил ее муж и обратился к Джамбулу: -- А то остались бы? Вот вы всё желали со мной поговорить. -- Я остался бы. Но, может быть, Владимир Ильич, вы хотите поиграть в дурачки? Вас там, кажется, ждут, -- сказал Джамбул с особенно серьезным видом. Крупская строго на него взглянула. Его замечание показалось ей дерзким. -- Володя иногда по вечерам играет после работы, это его немного развлекает, -- сказала она. Но Ленина слова Джамбула, повидимому, не задели. Он даже усмехнулся. -- Да, я могу остаться. Мне действительно необходимо с вами поговорить. А она тем временем поболтает с Надеждой Константиновной. -- Нет, я пойду, -- сказала Люда холодно. Не знала, что Джамбул будет говорить с Ильичем в первый же день, и была задета тем, что ее к разговору не привлекли. -- Надо посмотреть, какое-такое Куоккала. -- Тогда через час-полтора встретимся дома. -- Да, не засиживайся. 222 -- Addio, -- сказал Ленин, рассеянно пожав Люде руку. Крупская проводила ее до дверей. -- Он не в духе, -- озабоченно сказала она вполголоса в пустой комнате. -- Джамбул? -- Нет, разумеется, Володя. Ох, боюсь, опять начнется депрессия, как тогда в Брюсселе. И вдобавок он нездоров. -- Ось, лышенько! Что такое? -- Эти неудачи его расшатали. Я всячески поддерживаю в нем бодрость. И особенно важно, чтобы люди с мест тоже говорили, что есть еще порох в пороховницах. Представьте, он мне вчера сказал, что не надеется дожить до победы нашего дела! Пожалуйста, в разговорах с ним не нойте! -- Я никогда не ною, -- сердито сказала Люда. "Это я "человек с мест". И Джамбул тоже!" -- Забегайте почаще. Только не в рабочие часы Володи. Завтра днем не приходите: кажется, будет Камо. Это известный кавказский боевик. Чудак! Недавно ходил по Питеру в костюме кавказского джигита, с каким-то шаром, обернутым в бумагу! Все думали, бомба. Оказалось, арбуз! Он вез нам в подарок арбуз. Вы его знаете? -- Что-то слышала от Джамбула. Он его хвалил, но, помнится, говорил, что это совершенный дурак. -- Больно строг ваш Джамбул, -- сказала Крупская с неудовольствием. У Ленина в Куоккала депрессии не было. Неудача московского восстания, правда, очень его расстроила. Ему нисколько не было жаль погибших людей, он о них думал, да и то не очень, лишь тогда, когда в "Вазе" пели после ужинов "Вы жертвою пали". Пел впрочем с искренним воодушевлением, на него действовала музыка, хотя бы и плохая. Его злило то, что он совершил грубую ошибку в расчете сил и что над ним теперь насмехался Плеханов. "Этот невероятный нахал точно рад, что восстание провалилось!" -- думал Ленин. -- "Да он и в самом деле 223 рад. Его рехтхаберишство переходит все границы. Между тем, мы всё-таки на восстании кое-чему научились. Оно было только генеральной репетицией, этого наши болваны не понимают! Что-ж делать, после московского провала надо идти на уступки. Будем "объединяться" и с меньшевиками. Я им скоро покажу "объединение", пошлю их к чертовой матери! Уж лучше было бы работать с максималистами. Они ничего не понимают и тоже надо мной насмехаются: "начетчик", но они настоящие люди. Жаль, что Соколов всё-таки тот-же болван эс-эр. Он по натуре большевик и очень мне пригодился бы, гораздо больше, чем здешняя теплая компаньица. Но в голове у него старая жвачка. Разумеется, в Маркса никогда и не заглядывал!" Для Ленина люди, не читавшие Маркса, были не совсем люди, даже Клаузевитц, у которого было впрочем то оправдание, что он до "Капитала" или хоть до "Коммунистического Манифеста" не дожил. -- "Соколов, верно, сам не понимает, чего хочет, или же хочет того, что совершенно не нужно и очень вредно. Вот так Бонапарт". Накануне вечером он читал книгу о возвышении Наполеона. Подготовка Брюмера чрезвычайно ему нравилась, всё было так умно, тонко, толково, Бонапарт всех обманывал и обманул. "А для чего? Для разных идиотских Аустерлитцов, для столь-же идиотской короны! И повезло ему, что были деньги. Кажется, приворовал, командуя армиями в Италии или в Египте". Он вышел с Джамбулом в садик. Навстречу им шел ребенок с мячем. Ленин ласково с ним поговорил, -- любил маленьких детей. -- "Тебя мама ждет". Залаяла на незнакомого человека собака. Он так же ласково ее погладил, -- любил и собак. -- "Свой, свой", -- объяснил он ей, показывая на Джамбула. Собака успокоилась. Ленин отошел в глубь сада и сел на скамейку. -- Вот давайте, здесь побалакаем, отсюда ничего не слышно... Да, вы пошутили отчасти правильно. В самом деле, хоть в картишки играй, -- хмуро сказал он. -- Радоваться нечему. -- Нечему, -- подтвердил Джамбул. -- Всё же 224 хорошо хоть то, что вас короновали в Таммерфорсе. Теперь есть, с кем говорить. Слава Богу, и Балалайкин долго мешать не будет. Он, разумеется, за то, чтобы сесть на ваше место, продал бы дьяволу душу, если у него есть душа. Больше в партии никого нет, все шляпы и теоретики. Для разных объединительных и разъединительных съездов они, конечно, годятся, но ни для чего другого. Им не стоит и посылать деньги на сапоги. -- На какие еще сапоги? -- Когда турецкий султан в далекие времена выступал в поход, он посылал своим ханам по пять тысяч червонцев на сапоги. Да ханы обычно отнекивались. -- Нельзя ли без аллегорий? Какой поход вы имеете в виду? -- спросил Ленин. "Ох, попросит денег", -- подумал он. -- И не из чего посылать: нет червонцев, наша касса сейчас пуста, всё ухлопали на восстание. Купчишки перепуганы на смерть, Морозов даже со страху застрелился, не оставив нам ни гроша. Вдовушка не даст ничего, хотя пролетарского происхождения. Кто-то говорил, будто она купила или покупает подмосковную: какие-то Горки. Отвалила бы нам что, в светлую память Саввы... А вы о чем хотели со мной разговаривать? -- Об этом самом. Не о подмосковной, а о вашей казне. Ведь без денег вы ровно ничего не сделаете. Надо создать казну не грошевую. -- Это, почтеннейший, святая истина, но какой способ вы предлагаете? -- Способ я ношу с собой в кармане. -- Да что вы всё так выражаетесь? Говорите понятно. Какой способ носите в кармане? -- Револьвер системы Маузер. Видите, я говорю понятно и без аллегорий. "Вот оно что!" -- подумал Ленин. Он был доволен. -- "Кажется, этот джигит серьезный человек. Если только не охранник". -- Экспроприации? -- спросил он. -- Не вы первый о них говорите. -- Кто же еще? Красин? Он умный человек. -- Разные говорят, и не у нас, -- ответил Ленин уклончиво. -- Вот, например, максималисты, недавно 225 отколовшиеся от болванов-эсэров. Кстати, по Квакале, говорят, бегает Соколов, тот самый. Верно, у него с кем-либо тут свиданьице. -- Больше не бегает. Уехал. Мы его встретили у вокзала. -- Так вы его знаете? -- подозрительно спросил Ленин. -- Встречал. Встречал и их собственного "теоретика", некоего Павлова. Он мне доказывал, что нужно вырезать всех капиталистов поголовно, так как они ничем не отличаются от зверей. Совершенный психопат. -- Зачем же вырезывать всех поголовно? -- А их идеи о свободе! Это уж просто из Кузьмы Пруткова: "Проект о введении единомыслия в пространном нашем отечестве". Ленин усмехнулся. -- Это еще не так глупо. Максималисты кое-что смыслят, жаль, что всё-таки народники... Ну, да дело не в них. Вы догадываетесь, что я обо всем таком думал и без вас. Он встал, сделал несколько шагов по дорожке и остановился против Джамбула, засунув пальцы за жилет. -- Прежде это называлось просто грабежом, -- сказал он. -- Не могу в себе до конца вытравить слюнявого интеллигентика. Не лежит к этому душа. Наши дурачки-меньшевички начнут ахать: ах, убийства, ах, убивать бедных людей! -- Тут необходимы пределы: бедных людей мы экспроприировать не будем. -- Это даже само собой разумеется: если они бедные, то экспроприировать и нечего, -- сказал Ленин. -- Но кассиры и артельщики редко бывают миллионерами. А убивать бедных можно? -- Зачем придираться к обмолвкам? Убивать мы по возможности не будем никого. -- Именно "по возможности". Ну, ладно... Значит, вы занялись бы этим дельцем, если б партия вам это поручила? -- спросил Ленин, впившись в него глазами. -- Я никогда не предлагаю другим того, чем не согласился бы заняться сам. 226 -- Это лучше. -- "В самом деле как будто подходящий человек. Не хуже, чем Камо", -- подумал Ленин. Но, видите ли, тут заколдованный круг: для деньжат нужны эксы, а для эксов, нужны деньжата. -- Я, кажется, у вас деньжат не просил. -- Не просили, да и неоткуда было бы их вам дать. Касса, повторяю, пуста. В этом и есть главная беда, что у нас нет выбора... А главное, ведь надо иметь уверенность, что товарищи-эксисты будут отдавать деньжата партии. Ну, не всё, но бо'льшую часть, -- добавил он многозначительно. "Нет, трудно иметь дело с этим субъектом!" -- подумал Джамбул. Лицо у него стало багроветь. Ленин опять на него взглянул. -- Конечно, они и должны оставлять себе часть на покрытие своих расходов. "Откуда же у него денежки? Не из Охранки ли они? Непохоже". -- Мы тоже должны знать кое-что, -- сказал Джамбул очень холодно. -- Куда пойдут "деньжата"? -- А эта уже наша печаль. -- Чья "ваша"? Центрального Комитета, что ли? Если на содержание теоретиков и на фракционные брошюрки, то мне это не интересно. -- Вот как? Именно теоретики и создают историю! -- Да, иногда создают, если они не трусы и не шляпы. -- Бывают, что не трусы и не шляпы. Без них, видите, не обходятся даже господа Соколовы-Каины. -- Соколов дело другое. "И наведу на тя убивающа мужа и секиру его". Это из Иеремии. -- И Иеремию читаете! Ни к чему, почтеннейший! Больше бы читали Маркса, это самое главное. А Соколов безумный человек. -- Возможно. Я тоже считаю бессмысленными убийства отдельных людей, какое положение они ни занимали бы. -- Это, по крайней мере, по-марксистски. Верно, хотя и допускают