Михаил Петрович Арцыбашев. Из дневника одного покойника
----------------------------------------------------------------------------
Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Собственно говоря, это вовсе не дневник, а так, нечто вроде голоса
из-под гробовой крышки, маленькие случайные заметки одного очень странного
покойника... Странного уже потому, что странно, лежа в могиле, заниматься
житейскими вопросами, да еще притом в такой явно легкомысленной форме. Тем
более это неприлично, что вопросы отменной важности и такого отношения к
себе вовсе не заслуживают...
Положим, все это сочинил я сам, но суть дела от этого нисколько не
меняется.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Похоронили меня уже лет десять тому назад.
Мне даже приятно вспомнить о своей смерти, потому что смерть моя была
не совсем обыкновенна, а нет ничего приятнее, как рассказывать
необыкновенный случай из своей жизни. По крайней мере я положительно
утверждаю, что ни любовь, ни искусство, ни подвиг не дают человеку такого
полного, захватывающего наслаждения, какое он испытывает, рассказывая
необыкновенный случай из своей жизни. А если случай и в самом деле
незаурядный и слушатели искренно поражены, то восторгу рассказчика нет
границ!.. И глаза у него горят, и щеки пылают, и голос звучит с яркостью и
силой необыкновенными... прямо на человека смотреть приятно!.. И тут уже все
начинают рассказывать необыкновенные случаи из своей жизни, и все наперебой
рассказывают, и все воодушевляются, - случается, и приврут, но это уж так
естественно при большом-то воодушевлении!..
Да, так вот.
Умер я от несчастной любви.
Многим покажется, что это совсем не необыкновенный случай. Многие
легкомысленные люди скажут, что очень много народа умирает от несчастной
любви, и потому тут нет ничего достопримечательного... Но мне кажется, что
это необыкновенный, даже больше, - просто-таки невероятный случай! По
крайней мере, когда это случилось, я так и принял, как случай совершенно
непонятный.
Надо только вдуматься: мне изменила женщина, которую я любил и которую
осчастливил своею любовью. Она - та самая женщина, тело которой мне так
нравилось, которая имела блаженство принадлежать мне, которая лучше всех
знала все мои прекрасные душевные качества и интимные достоинства, мое
остроумие, мой ум и мое явное превосходство над всеми. Она изменила не
кому-нибудь другому, а мне, который... я не стану перечислять своих
несомненных преимуществ... во-первых, я очень скромен, во-вторых, мне
кажется, что это и так ясно, до очевидности, в-третьих, вы все сами знаете,
насколько вы умнее, оригинальнее, достойнее и интереснее всех других
людей...
Главное - интереснее... Ну, конечно, нельзя же не признать, что
Мечников ученее, что профессор Иванов более сведущ в некоторых вопросах, что
Лев Толстой - талантливее... Можно согласиться даже с тем, что черты вашего
лица неправильны и в фигуре есть некоторые недостатки... Конечно, вы
прекрасно знаете свои недостатки и нисколько не пристрастны к себе самому,
но все же нельзя отрицать, что в вас есть что-то такое, особенное... что
ваши недостатки не так уж велики и, во всяком случае, имеют свое оправдание,
и что в конечном итоге вы все-таки интереснее всех...
И вдруг вам изменяет именно та женщина, которой вы раскрыли все свои
симпатичные и интереснейшие качества до самой глубины уже с самой полной и
бескорыстной откровенностью!..
И изменяет с человеком, который, это уж несомненно, и глупее, и
неинтереснее, хуже и, во всяком случае, бесконечно ничтожнее вас!
Это совершенно непонятно!.. Это выходит из всяких границ здравого
смысла!.. Если это не считать необыкновенным случаем, то я уж и не знаю,
право...
Ведь мало того, что изменяет, но и утверждает, что он - это форменное
ничтожество, пошляк и развратник - и умнее, и занимательнее, и красивее, и
лучше вас! И это та самая женщина, которой, которая...
Этот непонятный, необыкновенный, совершенно необъяснимый случай
совершенно выбил меня из колеи... И я решил застрелиться.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не буду рассказывать, как я упрекал эту ничтожную, как обличал ее в
гаденькой похоти, как раскрыл всю ее душу проститутки, как остроумно и
горько издевался над нею, как ярко и неотразимо доказывал всю
отвратительность и пошлость ее поступка!.. Не буду описывать, как я ударил
ее по щеке с целью вернуть к сознанию и возродить прежнюю любовь ко мне...
Как я истерически хохотал, как проклинал жизнь и небо, как бился головой о
стену, как просил и молил, надеясь, что хотя в этом моем унижении она увидит
величие моей души!.. Не буду вспоминать, как я пытался картинами своего
одиночества, заброшенности и обреченности тронуть ее и заставить понять, что
единственное счастье для нее - именно в том, чтобы я не был таким маленьким,
слабым и несчастным!..
К чему вспоминать!.. Эта развратная женщина, конечно, не поняла и не
оценила ничего... Правда, она плакала, колебалась, даже готова была остаться
и пробовала... даже отдавалась мне, когда я пытался с помощью своей страсти
победить ее... Но дрянная натура взяла верх, - и она все-таки ушла к этому
мерзавцу, пошляку и развратнику!..
Я только скажу, что несмотря на богатство своей натуры и величие души,
когда я остался один в опустелой квартире, я пережил такой ужас одиночества
и полной пустоты, что и теперь переворачиваюсь в гробу, когда вспомню...
Одним словом, я застрелился и вот уже десять лет лежу на кладбище.
Может быть, это очень тактично с моей стороны, но я должен признаться,
что очень неприятно лежать на кладбище... Надеюсь, что не попорчу тайн
мироздания, если скажу, что загробное мое существование так и ограничилось
тьмой, сыростью, червями и разложением. Ничего такого особенного - ни рая,
ни ада, ни какой-нибудь там нирваны, что ли, - здесь не оказалось...
Вероятно, это где-нибудь в другом месте... Думаю, что непременно в другом,
потому что не зря же столько почтенных и даже весьма достойных людей
говорили, что это где-то есть... было бы очень странно и даже неприлично
усомниться... Да, это, вероятно, в другом месте!.. А в могиле ничего этого
нет.
Так-таки - ничего. Одна скука - и только!
Я, конечно, не протестую против тьмы, разложения и тому подобных
совершенно неизбежных подробностей вечного успокоения. Во-первых, это закон
природы, а во-вторых, в жизни приходится столько переносить всяких
неприятностей, что, право, не стоит обращать внимания на такие пустяки!
Но скучно-о... до обалдения!
Делать решительно нечего... Конечно, можно было бы заняться
наблюдениями над своим собственным разложением, но, во-первых, это очень
некрасивое и неблаговонное зрелище, а во-вторых, оно само собой и без
всякого участия с вашей стороны делается.
Думать тоже не о чем... О чем думать, когда никаких потребностей и
возможностей нет, когда от всяких случайностей вы уже навсегда застрахованы,
и все идет по непреложному и очень остроумному закону...
Я слыхал, что самое ужасное, это-угрызение совести... Но, ей-Богу,
никаких угрызений совести у меня не было: если я что-нибудь и сделал
дурного, но ведь столько существует моралей!.. И то, что, положим, по
христианской морали есть несомненно зло, то по мусульманской - просто-таки
долг каждого уважающего себя правоверного... Я думал, что здесь откроется
хотя бы, какая из моралей есть истинная мораль, но вместо морали появились
черви.... Вместо угрызений совести они сами начали меня грызть и очень скоро
сгрызли не только совесть, но даже и меня самого.
Остается вспоминать... Но вот, странное дело: при жизни казалось, что у
меня свободной минуты нет, что у меня бездна переживаний, неприятностей,
идей, мыслей, чувств, самых сложных и запутаннейших положений... мне не
представлялось время, когда я еще не родился, и потому казалось, что целая
вечность была наполнена моим существованием, моими важными, огромными,
исключительными переживаниями... А тут вдруг оказалось, что и вспоминать-то
нечего... Так-таки совершенно нечего!
Все, что я вспоминал, оказывалось такой дрянью, с позволения сказать,
что даже как-то неловко становилось... Ведь жил же я, чувствовал, мыслил,
страдал и умер - все сделал, что может сделать человек... и вдруг вспоминать
нечего... неловко!
Первое время я еще не верил этому и пытался придать важность различным
деталям прошлого, но потом бросил эту бесплодную возню...
Именно бесплодность-то эта меня и сразила: хорошо вспоминать то, что к
данному положению имеет какое-либо отношение, а то ведь стало чересчур ясно,
что если бы я даже и ничего не делал, а всю жизнь пролежал на брюхе в
болоте, то и тогда все произошло бы совершенно так же, как и сейчас: также
бы меня закопали, также пришли бы черви и скушали меня, также было бы нечего
делать и также я сгнил бы без всякого удовольствия.
Ну, кончил я университет, ну, узнал я много идей, ну, был сначала
марксистом, а потом социал-революционером, ну, написал роман, и очень меня
хвалила одна часть критики и очень ругала другая... ну, любил я женщин, и
они меня любили, ну, очень усердно упражнялся кое в чем, с благочестием не
имеющим ничего общего, ну, родил сына... Это все факты, а ценность где?
Одним словом, вспомнить было ровно нечего, а скучно до чертиков. Я даже
пожалел, что нет этих самых чертиков: все-таки поджаривали бы на сковородке,
все-таки развлечение...
А тут еще, как самоубийцу, похоронили меня в самом отдаленном углу
кладбища. Соседей нет, наблюдать нечего... Осенью, когда начнет ветер
деревьями шуметь, так тошно становится!..
Только и удовольствия, что в пустом черепе пулей потарахтишь иногда, да
вот, когда отвалилась левая нога, сделал из кости свистульку и под
аккомпанемент ветра марсельезу насвистываю...
При жизни я был ярым революционером и твердо запомнил этот мотивчик...
очень хороший, бодрящий мотивчик!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кажется, жизнь на земле продолжалась своим чередом, потому что кладбище
заселялось с поразительной быстротой. Уже не было никакой возможности
оградить достойных уважения покойников от такого пустого, легкомысленного и
развратного мертвеца, каким, в качестве самоубийцы, был я.
Откровенно говоря, против такой аттестации я даже не протестую:
конечно, раз я не боролся за жизнь и по одному такому совершенно ничтожному
обстоятельству, как то, что она мне осточертела до тошноты, покончил с
собой, то я - человек малодушный... раз я даже и после смерти не увидел в
величественном акте разложения никакой мистической сущности и, пав, не
преклонился, то ясно - пустой я человек... а если мне доставляет
удовольствие за гробом признаваться в таких вещах, о которых порядочные люди
даже и при жизни стыдливо умалчивают, то - развращенный я человек, достойный
презрения человек - и вполне заслужил свое место в уголке, возле канавы, в
которую хозяйки пригорода сливают помои.
Но, повторяю, кладбище заселялось, и с каждой неделей, если не днем,
все громче доносились ко мне хриплые голоса отпевающих и характерный скрежет
лопат о камни и корни деревьев. И, наконец, в один прекрасный вечер, не
далее, как шагах в десяти от места моего вечного успокоения, я услышал
позвякивание лопат и внушительную перебранку могильщиков, которым,
по-видимому, порядочно-таки надоело хоронить своих ближних.
Смею вас уверить, что эти первые человеческие слова, которые я услышал
после десятилетнего кладбищенского молчания, не произвели на меня особо
радостного впечатления.
Но все-таки я целую ночь находился в чрезвычайном волнении. Не скажу,
что у меня расходились нервы, потому что нервов у меня давно уже не было, но
нечто подобное я ощущал... Каков будет сосед, удастся ли сохранить с ним
отношения приятные или нельзя ли будет изобрести совместных легоньких
развлечений?.. А вдруг - дама?.. Одним словом, до самого рассвета я
прислушивался к каждому звуку со стороны и буквально сгорал от нетерпения...
Это очень простительно: человек уж так устроен, что при всем своем полном
неуважении к себе подобным, все-таки жить без них не может... Не
перевариваем мы одиночества!.. Должно быть, это именно потому, что и созданы
мы, чтобы, так сказать, разделить некое Великое Одиночество.
Припомню, единственно для литературности, что множество знаменитых
писателей сделало себе карьеру именно, с одной стороны, воспевая красоту
гордого одиночества и презрения к пошлой толпе, а с другой стороны, - делая
из этого самого одиночества величайшую трагедию. Это, впрочем, доказывает
только их остроумие и дар к комбинациям самого неожиданного свойства -
больше ничего.
Ночь тянулась неимоверно долго. С тех пор, как я умер, я окончательно
убедился, что человеку отпущено слишком много времени. От скуки я пытался
заняться чем-нибудь - погрохотал пулей, прочистил запылившиеся глазные
впадины, смел в уголок гроба лишний прах, несколько раз просвистал
марсельезу.
Наконец настал день, и я услышал отдаленное приветственное звяканье
погребальных колоколов.
- Несут, несут? - в величайшей ажитации воскликнул я и даже подпрыгнул
от радости, причем с горечью убедился, что ничего нет прочного не только на
земле, но и под землею: мне становилось, уже трудно сохранить в порядке свои
кости... Это навело меня на грустные размышления.
- Чего доброго, перепутаешь когда-нибудь и вместо тазовой кости
приставишь свой собственный череп. Пока все на своем месте, еще ничего, а
рассыплется, и черт его разберет, что к чему. А ведь я столько лет все же
хранил в этом черепе бессмертный дух и так гордился им. Да и в случае
воскресения мертвых выйдет неприлично. Еще примут за намек: многие ведь и
при жизни не совсем ясно отдают себе отчет, где у них голова и где,
собственно, этот бессмертный дух помещается.
Звон продолжался. Послышалось монотонное похоронное пение и тяжелые
шаги несущих.
Не буду, впрочем, описывать похорон: во-первых, это вовсе и не так
весело, во-вторых, в достаточной мере глупо, а в-третьих, вы сами
своевременно это удовольствие испытаете, за это я вам ручаюсь, уж будьте
благонадежны!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прошло несколько дней, и я с горечью понял, что обманулся в своих
расчетах: из соседней могилы не доносилось ни единого звука... так-таки
ровнешенько ничего!.. Можно было подумать, что вместо порядочного
бессмертного покойника там зарыли обыкновенное березовое полено.
А покаяться... хотя при жизни я и слыл атеистом и с гордостью это
утверждал, маленькая, этак совсем крохотная надежда на бессмертие у меня
была... все-таки была!.. А тут уже окончательно стало ясно, что покойники,
покончив свои расчеты с жизнью, лежат себе смирнехонько и гниют потихонечку,
не доставляя удовольствия ни себе, ни другим.
Вид у них, может быть, и очень загадочный, но положение самое, глупое.
Мне даже стало досадно: так приятно было, глядя в строгое, исполненной,
тайны, лицо какого-нибудь умершего Ивана Ивановича, произносить с видом
глубочайшего, проникновения:
- Он уже узнал что-то, чего мы, живые, никогда не узнаем!..
И вдруг оказывается, что ровно, ничего, Иван Иванович не узнал.
Обидно!.. За поэзию обидно!
Лежит и молчит.
И тут-то мне в первый раз пришло в голову, что по каким-то там
неизвестным законам природы, а может быть, именно вопреки всем законам я из
общей! мерки выскочил и покойник я не совсем обыкновенный.
А раз выскочил, то нечего мне с этими законами природы и считаться. Я
решил действовать без всякого стеснения и выскочил из гроба.
Не прошло и двух минут, как я уже сидел на крышке гроба моего соседа и
болтал ногой. Передо мной в молчании лежал труп.
Это был маленький, сухонький старичок, в чопорном черном сюртуке,
правда, немного потертом по швам, но все же вполне приличном. Лежал он, как
полагается всякому уважающему себя покойнику, очень чинно, в традиционной
позе, скрестив руки на груди и смежив глаза.
Я посидел, посмотрел. В гробу пахло еще не сыростью и гнилью, а просто
новыми, свежеструганными досками и цветами, которые еще не совсем завяли.
Было очень обыкновенно и рассчитано, очевидно, на долгое время. Я отправился
разочарованный домой, взял свою свистульку и часа два, не переводя духа,
свистел марсельезу в весьма, впрочем, меланхолическом тоне.
Решил было не обращать на моего соседа, как на человека, обманувшего
мои ожидания, никакого внимания, но неприятности преследуют человека даже и
за гробом... то есть я не могу утверждать, что "за гробом", а в гробу -
да...
У моего соседа оказалась жена.
И вот однажды, лежу я себе в могиле, от скуки пошевеливая перстами, и
вдруг слышу где-то очень близко что-то очень тоненькое, жалостное, точно
комар звенит или муха в паутине плачет... Прислушался... Верно, плачет... но
не муха!.. Мгновенно я вылез из гроба, присел за бугорок и вижу...
Сидит на могилке моего старичка маленькая седенькая старушонка,
открытыми глазами смотрит на могилу, и слезы текут, и причитает она так
жалостно, что я заплакал бы, если бы было чем.
Ах, как хорошо, что люди после смерти не могут плакать!
Причитает она о том, как прожили они вместе долгую, тяжелую жизнь, деля
и радости, и горе, как тихим, ровным светом любви к нему было согрето ее
преданное старое сердце, какой одинокой, никому не нужной, всеми забытой
осталась она.
Она напоминала ему, точно он еще мог слышать ее, всю их жизнь, и это
была целая поэма. Признаюсь, я заслушался. Как вы уже знаете, в своей жизни
я насчет любви нельзя сказать, чтобы прошел удачно, а здесь я узнал, что
бывает любовь, действительно сильнее смерти, - раз и навсегда. Ей-Богу,
слушая эту старушку с седыми волосами, я видел ее и его, который теперь
смирно лежал, сложив руки на груди, молодыми, полными сил и радости жизни.
Было время, когда радостно просило ласки ее молодое тело, и любви ждала
нежная, чистая душа, а от желания горели его глаза и напрягались все мускулы
с такой силой, что, казалось, мир перевернуть можно. Были лунные вечера,
запахи белой акации, жуткая страстная игра лунного света в темных чащах
садов. Где-то пели соловьи, как полагается во всех романах, и заря, розовая
от радости нового дня, заставала их, пьяных от страсти и нежности, на
росистой траве. Были потом хорошие зимние вечера трудовой общей жизни. Боже,
как гордилась она его успехом в литературе (тут я узнал, что мой почтенный
сосед был писателем), как дорожила каждой его мыслью, каждым его словом. Его
работа была ее работой, они вместе переживали и восторги, и муки творчества.
И не было в их жизни ни тогда, когда она была стройной, гибкой девушкой, ни
тогда, когда пополнело и развилось ее роскошное тело, ни тогда, когда оно
сияло последней осенней красотой, - не было ни желания, ни надобности, ни
мысли об измене... Ах, это была настоящая любовь!.. Та любовь, о которой
мечтают люди!..
Я ушел в могилу удивленный и грустный... Почему мне не выпало на долю
такое счастье?.. Я готов был весьма и весьма претендовать на Создателя!
И вот пошло время... Каждый день она приходила на могилу и плакала, и
рассказывала о прошлой жизни... Могилка мужа осталась для нее святыней,
единственной радостью и смыслом ее осиротевшей жизни... Целыми часами я
принужден был слушать ее тихое, чуть слышное причитывание. Она жила только
его памятью. То, что делалось на земле после его смерти, проходило мимо нее,
она вся была в прошлом, только с ним, только в нем!
Я слышал, как, приникнув головой к земле, она шептала покойному
ласковые слова, полные такой любви, нежности и даже страсти, каких и живому
не услыхать... Слышал, как, уходя поздно вечером, - когда за оградой
кладбища уже горела мрачно красная полоса заката и ветер гнул молчаливые
верхушки кладбищенских тополей, она прощалась с ним и плакала о том, что он
один остается здесь, на кладбище, в страхе и холоде темной осенней ночи...
Я, конечно, не художник и всего не могу передать, но клянусь чем
хотите, что эта маленькая старушка, одинокая во всем мире, со* своей
огромной, вечной любовью, производила потрясающее впечатление и будила во
мне смутное, тогда еще не выяснившееся сомнение в правильности своих
выводов!..
Ах, как грустно было слушать ее всхлипывания, ее исступленные молитвы,
ее ласковые слова в тишине кладбища, над морем могильных холмов и грудами
человеческих костей...
А дни шли. Началась тоскливая пасмурная осень; целый день моросил и
шуршал опавшими листьями бесконечный дождь. А старушка неизменно приходила и
часами сидела на родной могиле, вся мокрая от дождя, убогая, жалкая и
трогательная до слез.
А там, в могиле, уже совершался неизбежный процесс: понемногу отсырел и
прилип к телу старый сюртук, сползла в зеленоватой массе гноя непрочная
маска человеческого лица, тяжко и туго стоял в тесном ящике сладковатый
страшный трупный запах и оседал на подгнившие доски гроба мутными каплями,
как пар в бане...
Старушка ходила, плакала и шептала любовные слова...
Потом пришла зима, белая добрая зима, остановившая гниение в могилах и
прикрывшая всех нас, бедных мертвецов, пушистым, белым, как невинность,
одеялом. Днем качались на гибких кустах красногрудые снегири и пушистыми
зелеными комочками падали на снег и взлетали на деревья проворные,
безгласные синички... Черные кресты надели пышные белые шапки... Ночью в
черном небе сияли и горели морозные звезды и блестел мириадами голубых
искорок чистый крепкий снег. Какая недосягаемая вышина-это ночное морозное
небо!..
И все ходила старушка и, дрожа от мороза в своей старой шубке, все
плакала о том, что никогда не увидит она мужа, никогда не пригреет, не
приласкает его, и лежит он один, в одном сюртуке в промерзлой земле.
По совести сказать, там уже не было ни дорогого покойника, ни
сюртука... одна прогнившая и замерзшая дрянь - и больше ничего. Но с моей
стороны было бы, пожалуй, жестоко намекнуть ей на это.
И опять пришла весна. Боже мой, как полезли из могил бойко зеленые
Стебельки весенней травы. Кладбище засмеялось и обрадовалось. Наверху пахло
травой и молодыми клейкими листочками, и весело дрались на могилах бойкие
воробьи...
Но в могиле от тепла разогревшейся, разнежившейся земли пошло такое
поразительное брожение, что с каждым днем я не узнавал трупа. Теперь из
рукавов сюртука уже торчали только кости рук... череп уже начал понемногу,
точно привыкая, улыбаться, во тьму...
А над могилой все плакала и убивалась, тоскуя, одинокая, покинутая
старушка.
И она поколебала меня.
"Черт возьми, - думал я по, ночам, - не может же быть, чтобы такая
страшная сила так-таки и ушла в пустоту!.. Какой смысл был бы тогда в ее
существовании?.. Этого не может быть!"
И уже сам того не замечая, а потом и сознательно я ждал того момента,
когда умрет, наконец, и старушка и свидится она со своим верным мужем!..
Боже мой, как страстно и нетерпеливо ждала она сама этого блаженного
момента... С какой глубокой верой в эту встречу ждала!.. Как радости
неизреченной, как избавления!.. И как радовалась она, что слабеют силы, что
тускнеют глаза, что тише и тише бьется старое, любящее, столько страдавшее
сердце...
- Подожди еще немного, милый, милый мой!.. - шептала она, как
любовница, назначающая свидания... - Скоро, скоро я приду к тебе!.. Ты не
забыл меня? Не забыл своей маленькой жены?.. Скоро, скоро увидимся!.. Теперь
уже скоро!..
И она таяла на моих глазах, как свечка, но именно как свечка, - вся
светясь тихой радостью и блаженным ожиданием!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пришла годовщина смерти... И вдруг я услыхал что-то новое. Сначала я
даже не понял, только потом уразумел: видите ли, до сих пор, вспоминая мужа,
она каждый день припоминала, что именно в этот день, год тому назад, делал
он... Так живо и ярко рисовалось ей все, так отчетливо, как святыню,
Сохранила память всякую подробность, что она как будто бы видела его живым и
говорила с ним, как с живым... Но год прошел, и теперь, когда она старалась
припомнить, вспоминалось, что в этот день, год тому назад, его уже не
было... Не было так же, как нет и теперь... Что-то оборвалось... вскрылась
последняя и уже окончательная пустота...
Жить было уже нечем окончательно, и я понял, что теперь она уже скоро
должна умереть, ибо оборвалась последняя ниточка, хотя бы и только
воображаемая, но связывающая ее с землей... Дальнейшее ее существование уже
было бы бессмыслицей полной... До этого момента она жила, как живая память
об умершем... Теперь все было кончено, и нечего было больше хранить.
И вот однажды старушка не пришла... И день, и другой, и третий ее не
было...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Похоронили ее рядом с мужем, не далее как в двух шагах... И когда
удалились немногие провожатые и затихли в глубине кладбища их равнодушные
шаги, я стремительно вылез из гроба и опрометью кинулся туда...
Момент наступил, мне хотелось присутствовать при встрече... В это
время, очень может быть, я уже верил, что встреча будет... Я не хотел
пропустить этого величественного, все объясняющего и все примиряющего
момента, чтобы в сиянии вечной радости, в бесконечном умилении перед высшей
Мудростью и Благостью, восторженно и самозабвенно вместе со всем миром
возопить: Осанна!..
Это был момент потрясающий!.. Я уже чувствовал приближение восторга,
который сотрясет землю и небо!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Старушка лежала в новеньком гробу, маленькая, чистенькая, прибранная,
даже и в смерти сохранившая выражение величайшей радости, точно осиянная
неким тихим светом изнутри... Немного только крышкой гроба ей придавило
нос... Но помню, что в тот момент я этой совершенно неуместной подробности
не приметил... Я весь дрожал от предвкушения, я горел и готов был завопить
"осанну" прежде времени...
Хорошо, что не поторопился...
Старушка лежала смирно, блаженно взирая на крышку гроба, придавившую ей
нос... А рядом в могиле лежал также смирно маленький желтый скелетик и
глуповато улыбался желтым черепом во тьму...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ничего...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Скелетик стал разваливаться... Старушка уже сильно припахивает...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
От скелетика осталась кучка рассыпавшихся костей... Рядом лежит другой
чистенький, новенький скелетик и тоже улыбается... Мне начинает казаться,
что "осанну" вряд ли придется вопить, и потому...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
От автора
Нет, я не могу продолжать в этом тоне!.. Он издевается, он явно
издевается над всем, что у нас есть самого святого и дорогого!
Last-modified: Sat, 05 May 2001 20:42:14 GMT