Алексей Иванович Пантелеев. Шварц
---------------------------------------------------------------------
Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 3.
Л.: Дет. лит., 1984.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Имя Шварца я впервые услыхал от Златы Ионовны Лилиной, заведующей
Ленинградским губернским отделом народного образования.
- Вашу рукопись я уже передала в редакцию, - сказала она. - Идите в Дом
книги, на Невский, поднимитесь на пятый этаж в отдел детской литературы и
спросите там Маршака, Олейникова или Шварца.
Должен признаться, что в то время ни одно из названных выше имен, даже
имя Маршака, мне буквально ничего не говорило.
И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые авторы только что
законченной повести "Республика Шкид", робко поднимаемся на пятый этаж
бывшего дома Зингер, с трепетом ступаем на метлахские плитки длинного
издательского коридора и вдруг видим - навстречу нам бодро топают на
четвереньках два взрослых дяди - один пышноволосый, кучерявый, другой -
тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами.
Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стене, чтобы пропустить эту
странную пару, но четвероногие тоже останавливаются.
- Вам что угодно, юноши? - обращается к нам кучерявый.
- Маршака... Олейникова... Шварца, - лепечем мы.
- Очень приятно... Олейников! - рекомендуется пышноволосый, поднимая
для рукопожатия правую переднюю лапу.
- Шварц! - протягивает руку его товарищ.
Боюсь, что современный молодой читатель усомнится в правдивости моего
рассказа, не поверит, что таким странным образом могли передвигаться
сотрудники советского государственного издательства. Но так было, из песни
слова не выкинешь. Позже мы узнали, что, отдыхая от работы, редакторы
разминались, "изображали верблюдов". Евгению Львовичу Шварцу было тогда
двадцать девять лет, Николаю Макаровичу Олейникову, кажется, и того меньше.
Евгений Львович был первым официальным редактором "Республики Шкид".
Говорю "официальным", потому что неофициальным, фактическим руководителем
всей работы детского отдела был тогда С.Я.Маршак.
Несколько отвлекаясь от плана этих заметок, скажу, что редактура
Евгения Львовича была очень снисходительная и, как я сейчас понимаю, очень
умная. Книгу писали два мальчика, только что покинувшие стены детского дома,
и выправить, пригладить, причесать их шероховатую рукопись было нетрудно.
Шварц этого не сделал.
Меня попросили переписать одну главу (написанную почему-то ритмической
прозой), а остальное было оставлено в неприкосновенности. Тем самым
сохранялось главное, а может быть, и единственное, достоинство повести - ее
непосредственность, живость, жизненная достоверность.
И еще отвлекусь. Весьма вероятно, что встреча в коридоре Леногиза не
была первой нашей встречей. Я мог видеть Евгения Львовича лет за пять до
этого.
Еще в "дошкидские" годы, подростком, я был частым посетителем маленьких
(а иногда и совсем малюсеньких) театриков, которые как грибы плодились в
Петрограде первых нэповских лет. Бывал я несколько раз и в театре на
Загородном, во втором или третьем доме от Бородинской улицы. В длинном,
сарайного типа помещении бывшей портомойни или цейхгауза Семеновского полка
расположился театр, названия которого я не запомнил. Между прочим, на сцене
этого театра я впервые увидел гениального Гибшмана, конферансье, надевшего
на себя маску перепуганного обывателя, маленького служащего, которого
попросили вдруг вести программу и почти насильно вытолкнули на просцениум.
Никогда не забуду его жалкое, растерянное лицо и ту восхитительную робость,
с какой он, бормоча что-то совершенно бессвязное, бледнея, краснея,
заикаясь, пятился обратно за занавес и наконец, как маленький мальчик,
вытянув по швам руки, скороговоркой выпаливал имя и фамилию очередного
участника концерта. Много лет спустя и узнал, что в труппе этого артельного,
"коммунального" театрика подвизался и милый наш друг Евгений Львович Шварц.
Познакомились мы с ним в апреле 1926 года и чуть ли не с первого дня
знакомства перешли на "ты". Это не значит, что мы стали друзьями, - нет, я
мог бы, пожалуй, назвать несколько десятков человек, которым Шварц говорил
"ты" и которые никогда не были его друзьями. И, наоборот, ко многим близким
ему людям (к таким, как Д.Д.Шостакович, Г.М.Козинцев, Л.Н.Рахманов,
М.В.Войно-Ясенецкий, академик В.И.Смирнов) он до конца дней своих обращался
на "вы".
Его характер, то, что он во всяком обществе становился душой этого
общества, делали его несколько фамильярным. Многих он называл просто по
фамилии. И не каждому это нравилось.
Помню, как рассердилась и обиделась Тамара Григорьевна Габбе, человек
умный, остроумный, понимающий шутку, когда Шварц пришел в редакцию и,
проходя мимо ее столика, спросил:
- Как дела, Габбе?
Тамара Григорьевна вспыхнула и загорелась, как только она одна могла
загораться:
- Почему вы таким странным образом обращаетесь ко мне, Евгений Львович?
Насколько я знаю, мы с вами за одной партой в реальном училище не сидели!..
Рассказывали мне об этом и она и он. Она - с ядовитым юмором,
возмущенная, он - с искренним, простодушным удивлением: дескать, чего она
обиделась?
Со стороны он мог показаться (и кое-кому казался) очень милым, очень
ярким, веселым, легким и даже легкомысленным человеком. До какой-то поры и
мне он виделся только таким. До какой поры?
Хочу рассказать об одной нашей встрече в предвоенные годы. Впоследствии
Евгений Львович часто говорил, что в этот день он "узнал меня
по-настоящему". И для меня этот день тоже очень памятен, хотя, если
подумать, решительно ничего исключительного в этот день не случилось.
Середина тридцатых годов, лето. Как и почему мы встретились в этот день
- не скажу, не помню. Но хорошо помню каждую мелочь и почти каждое слово,
сказанное тогда.
Мы - в Сестрорецке, вернее в Сестрорецком курорте, сидим под пестрым
полосатым тентом на эспланаде ресторана, в ста, а может быть, и в пятидесяти
метрах от финской границы, пьем красное грузинское вино и говорим... О чем?
Да как будто ни о чем особенном и значительном. Я рассказываю Шварцу о своей
недавней поездке в Одессу, о встречах с Ю.К.Олешей и другими одесситами,
рассказываю что-то смешное, и Евгений Львович смеется и смотрит на меня с
удивлением: по-видимому, раньше он не знал за мной такого греха, как юмор. И
он тоже рассказывает смешное - и тоже об Одессе. Например, презабавно
пересказал очаровательную сценку, слышанную им от артистки Зарубиной, - о
том, как она принимала лечебную ванну, а в соседней кабине лежала молодая,
"будто вынутая из Бабеля" одесситка, которая пятнадцать или двадцать минут в
самых восторженных, почти молитвенных выражениях рассказывала о своем
молодом муже. Этот яркий, колоритный рассказ, переданный из вторых в третьи
уста, я помню едва ли не дословно даже сейчас, тридцать лет спустя.
Но ведь не такими пустячками, анекдотами памятен мне этот вечер, этот
предзакатный час на берегу моря?! Да, не этими пустячками, но и этими тоже.
Все в этот вечер было почему-то значительным, глубоким, сакраментальным. Я
вдруг увидел Шварца вплотную, заглянул ему поглубже в глаза и понял, что он
не просто милый, обаятельный человек, не просто добрый малый, а что он
человек огромного таланта, человек думающий и страдающий.
Именно в этот день мы стали друзьями, хотя не было у нас никаких
объяснений, никакой "клятвы на Воробьиных горах" и даже самое слово "дружба"
ни здесь, ни где-нибудь в другом месте никогда произнесено не было.
Встречались мы с Евгением Львовичем в предвоенные годы редко, чему
виной был мой характер, моя бобыльская малоподвижность и замкнутость. Только
с осени 1949 года, когда я стал частым постояльцем писательского Дома
творчества в Комарове, мы стали видеться часто, почти ежедневно. К тому
времени Шварцы уже арендовали в Комарове тот маленький синий домик на
Морском проспекте, где Евгений Львович провел последнее десятилетие своей
жизни и где настигла его та страшная, последняя болезнь.
...Он очень долго считал себя несостоявшимся писателем.
- Слишком уж быстро прошла молодость. А в молодости, да и недавно еще
совсем, казалось - все впереди, все успеется... У тебя этого не было?
В молодости Евгений Львович был немножко ленив и, пожалуй, работал не
всегда серьезно, не берег и не оттачивал свой большой талант. Но я его таким
уже почти не помню. Когда мы с ним сошлись близко, он был всегда, постоянно,
каждый час и каждую минуту поглощен работой, даже на прогулке, за едой, даже
когда шутил или говорил о вещах посторонних...
Начинал он когда-то, в двадцатые годы, со стихов, писал сказки и
рассказы для детей, долго и много работал для тюзовской сцены... Все это - и
пьесы, и рассказы, и стихи для детей - было написано талантливой рукой, с
блеском, с искрометным шварцевским юмором. Но полного удовлетворения эта
работа ему не доставляла.
- Ты знаешь, до сих пор не могу найти себя, - жаловался он мне. -
Двадцать пять лет пишу, сволочь такая, для театра, а косноязычен, как
последний юродивый на паперти...
Конечно, это было сильным самокритическим преувеличением, но была
здесь, как говорится, и доля истины. Многие (в том числе и С.Я.Маршак) очень
долго считали, что Евгений Львович принадлежит к числу тех писателей,
которые говорят, рассказывают лучше, чем пишут.
Рассказчиком, импровизатором Евгений Львович действительно был
превосходным. А писать ему было труднее.
В конце сороковых годов он на моих глазах мучительно "искал свой слог".
В то время ему было уже за пятьдесят, а он, как начинающий литератор,
просиживал часами над каждой страничкой и над каждой строкой. Бывать у него
в то время было тоже мучительно. Помню, он читал мне первые главы повести, о
которой при всей моей любви и уважении к автору я не мог сказать ни одного
доброго слова. Это было что-то холодное, вымученное, безжизненное, нечто вне
времени и пространства, напоминавшее мне не формалистов даже, а то, что
сочиняли когда-то в давние времена эпигоны формалистов.
Он сам, конечно, понимал, что это очень плохо, но критику, даже самую
деликатную, воспринимал болезненно, сердился, огорчался, терял чувство
юмора. Критика же несправедливая, грубая буквально укладывала его в постель.
Он был очень легко раним. И был тщеславен.
Однако это было такое тщеславие, которому я даже немножко завидовал. В
нем было что-то трогательное, мальчишеское.
Помню, зашел у нас как-то разговор о славе, и я сказал, что никогда не
искал ее, что она, вероятно, только мешала бы мне.
- Ах, что ты! Что ты! - воскликнул Евгений Львович с какой-то
застенчивой и вместе с тем восторженной улыбкой. - Как ты можешь так
говорить! Что может быть прекраснее. Слава!!!
И вместе с тем это был человек исключительно скромный. Например, он
никогда не употреблял по отношению к себе слова "писатель".
- Ты знаешь, - говорил он, - сказать о себе: "я драматург" - я могу.
Это профессия. А сказать: "я писатель" - стыдно, все равно что сказать: "я
красавец".
Однажды, а было это, если не ошибаюсь, осенью 1949 года, мы ехали с ним
зачем-то из Комарова в Зеленогорск, и в вагоне электрички он мне рассказывал
о своем детстве. Как всегда, рассказывал блестяще. Я не выдержал и
воскликнул:
- Женя! Дорогой! Напиши обо всем этом?
- Как?! - уныло откликнулся он. - Скажи, как написать! Где взять нужные
слова?
- А ты попробуй запиши буквально теми словами, какими сейчас
рассказывал.
- Да. "Теми!" - мрачно усмехнулся он. - Легко сказать.
А через день-два прихожу в голубой домик, Евгений Львович выходит мне
навстречу, и я сразу вижу - что-то случилось. Лицо у него в красных пятнах.
Очки сползли на сторону. В руках он крепко и как-то торжественно держит
большую серо-голубую "бухгалтерскую" книгу.
- Ты знаешь, - говорит он, делая попытку улыбнуться, - а ведь я тебя
послушался... попробовал...
И, уведя меня к себе в кабинет, усадив на диван, он прочел мне первые
две или три страницы того своего сочинения, которому он начиная с этого дня
посвятил последние девять лет своей жизни.
Это было прекрасное начало его лирического дневника, книги, которая еще
не имеет названия и из которой до сих пор только очень немного страниц
увидело свет.
Таким образом, я неожиданно оказался крестным отцом совсем нового
Шварца. Понимаю, что заслуги моей тут нет никакой, гордиться нечем, и
все-таки радуюсь и горжусь - хотя бы тем, что был первым слушателем этой
лучшей шварцевской книги.
Он сам не знал, как ее назвать, эту свою новую, так стихийно
рождавшуюся книгу... В эти первые дни я как-то сказал:
- Твои мемуары...
- Только не мемуары! - рассердился он. - Терпеть не могу это слово:
мэ-му-ары!..
Думаю, что слово это было ему противно потому, что мемуары пишут чаще
всего старики, а он, как и все, кто сохранил до седых волос детскую душу,
очень болезненно переживал всякое напоминание о старости, с трудом привыкая
к мысли, что он уже не мальчик, не юноша и даже не зрелый муж.
Помню, пришел как-то зимой ко мне в Дом творчества грузный,
широкоплечий, в тяжелой шубе, подходит к большому зеркалу, стоявшему в углу,
взглядывает на себя и - с остервенением в сторону:
- Тьфу! Никак не могу привыкнуть к этой старой образине!..
А как он сердился на нашего не очень деликатного товарища N, который
говорил ему как-то:
- Знаешь, Женя, я видел тебя вчера из окна автобуса на Невском...
Проходила машина, и ты - ну совсем по-стариковски - шарахнулся от нее.
- "По-стариковски"! - возмущался Евгений Львович, рассказывая об этом.
- Как бы ты, интересно, шарахнулся, если бы на тебя машина летела?!
И добавлял то, что всегда говорил в подобных случаях:
- Сволочь такая!
Слово "мемуары" ему не нравилось, но так как другого названия не было
(книга его не была ни романом, ни повестью, ни дневником), я назвал его
новое произведение сокращенно - "ме", и он как-то постепенно принял это
довольно глупое прозвище и не сердился, когда я спрашивал у него:
- Над "ме" работал сегодня? "Me" не почитаешь мне?
Со временем он так привык к этому шифру, что даже сам стал говорить:
- Сегодня с пяти утра сидел, работал над "ме"...
Не поручусь, но думаю, что я выслушал в его чтении все (нет, пожалуй,
все-таки не все, а почти все), что было написано им за восемь с половиной
лет.
Действительно, и сейчас трудно определить жанр этой его работы. Тут
были и воспоминания, и текущий дневник, и портреты знакомых ему людей
("Телефонная книга"), и просто "зарисовки" (например, великолепное описание
сорокаминутной поездки в электричке из Комарова в Ленинград). Все это было
как бы экспериментом, игрой пера, но все это делалось не робко, не
ученически, а смело, вдохновенно, на полную мощь таланта.
Еще в первые дни, когда он читал мне о далеких днях своего майкопского
детства, меня поражала его память, поражали такие наимельчайшие подробности,
как оттенок травы, погода, стоявшая в тот день, о котором шел рассказ...
- Неужели ты помнишь это? - спрашивал я. - Неужели все это было именно
так, именно со всеми этими подробностями?
- Да, именно так, именно с этими подробностями, - отвечал он. - Когда я
начинал эту работу, я дал себе слово писать только правду. Между прочим,
врать и не очень интересно.
Не знаю, насколько это соответствовало истине, то есть удалось ли ему
сдержать до конца свое слово. Ведь основное занятие писателя - сочинять, то
есть именно врать... Впрочем, в том жанре, о котором идет речь, правдивость,
достоверность действительно стоят очень дорого. Начнешь сочинять,
придумывать, додумывать - и все рассыпается, разваливается.
Нет, Шварц недаром говорил, что "врать неинтересно". Одно из главных
достоинств его книги - то, что в ней жизненная и так называемая
художественная правда гармонично сливаются: веришь и радуешься каждому
слову. И ни в одном случае твое ухо не оскорбляет фальшь.
Только в очень редких, в исключительных случаях Шварц уклоняется от
взятого курса. Я имею в виду некоторые его литературные портреты. Два-три из
них сделаны грубовато, однолинейно, они жестоки и несправедливы по отношению
к тем, кого он писал. Я говорил ему об этом, и он соглашался:
- Да, написалось под влиянием минуты. Да, Икс совсем не такой. Я
как-нибудь непременно перепишу.
И не успел, не переписал.
Огорчительно, если читатель по этим случайным страницам в неверном
свете представит себе не только тех, кого изобразил Шварц, но и самого
Шварца.
Был ли он добрым? Да, несомненно, он был человек очень добрый. Но
добряком (толстым добряком), каким он мог показаться не очень внимательному
наблюдателю, Евгений Львович никогда не был.
Он умел сердиться (хотя умел и сдерживать себя). Умел невзлюбить и даже
возненавидеть подлеца, нехорошего человека и просто человека, обидевшего его
(хотя умел, когда нужно, заставить себя и простить обиду).
Но тут не обойдешься без несколько тривиальной оговорки: Евгений
Львович был человек сложный.
В молодости он крепко дружил с Николаем Олейниковым. Это была
неразлучная пара. Много лет в наших литературных кругах Шварц и Олейников
звучало как Орест и Пилад, Ромул и Рем или Ильф и Петров...
И вот, спустя много лет после трагической гибели Олейникова, Евгений
Львович читает мне свои "ме". И там встречается такая фраза:
"Мой лучший друг и закадычный враг Николай Макарович Олейников..."
Тот, кто знал Олейникова только как очень своеобразного поэта,
отличного журнального редактора, каламбуриста и острослова, тот вряд ли
поймет, что кроется за этим страшноватым шварцевским парадоксом. Я тоже не
знаю подробностей их "дружбы-вражды", но знаю, что их отношения не были
простыми и безоблачными. В Олейникове было нечто демоническое. Употребляю
это немодное слово потому, что другого подыскать не мог. Тем более что это
выражение самого Шварца.
Связывало нас с Евгением Львовичем, по-видимому, еще и то, что были мы
с ним "прямые противоположности". Я - нелюдим, замкнутый, молчальник. Он -
веселый, красноречивый, общительный, из тех, кто часа не может провести в
одиночестве.
Количество знакомых, с которыми он раскланивался или заговаривал на
прогулке, меня иногда просто пугало. Круг его знакомств (так же как и круг
интересов) был необозримо широк. Он вступал в разговор (и увлеченно
поддерживал этот разговор) и с собратьями по перу, и с музыкантом, и с
врачом, и с парикмахером, и с ученым-ботаником, и с официантом, и с
человеком любой другой профессии. За маленьким обеденным столом в кухне
голубого дома можно было встретить и моряка дальнего плавания, и актеров, и
художников, и кинорежиссеров, и школьного учителя, и юного студента, и
маститого академика, и патологоанатома, и священника...
Это не было "всеядностью". Это был настоящий художнический, а
следовательно, и человеческий интерес к людям.
При этом надо помнить, что далеко не все, с кем Шварц был знаком, и
даже не все, с кем он был на "ты", имели доступ в его дом. Может быть, он
сам и пустил бы, да не пускала Екатерина Ивановна, человек сложный,
нелегкий, даже трудный, но честный, прямолинейный. Я много лет знал эту
женщину и не переставал удивляться, как сложно и даже причудливо сочетались
в ней черты русские, московские, черкизовские с чем-то туманным, английским,
диккенсовским... Впрочем, не о ней сейчас речь.
Он постоянно был чем-нибудь или кем-нибудь увлечен. Не было случая,
чтобы он встретил тебя ленивым вопросом:
- Ну, как живешь?
Или:
- Что нового?
Нет, он всегда хотел первым подарить тебя чем-нибудь, хотя бы шуткой,
анекдотом, последним газетным сообщением.
- Знаешь, вчера вечером Акимов рассказывал...
Или:
- Вчера были Германы у нас. Удивительно смешную историю рассказал Юрий
Павлович...
Или:
- Видел сегодня на вокзале Мишу Слонимского. Он только что из
Ленинграда. Говорит, что...
Другой раз он встречает тебя с огромной книжищей в руках. Оказывается,
купил третьего дня у букиниста старую "Ниву", вечером проглядывал ее и -
смотри, на что наткнулся! Описание коронации Николая II, написанное в
восторженных, подхалимских тонах. Самое интересное - подпись под статьей:
Вл.Ив.Немирович-Данченко.
- Здорово?! А? Ты садись, послушай, до чего же это похоже...
И он с пафосом читает верноподданнейшую, аллилуйную статейку, многие
выражения которой кажутся чем-то очень знакомыми.
А завтра утром он покажет тебе (и весь будет сиять при этом) большой
стеклянный шар-поплавок, найденный им рано утром на берегу залива... Или
поставит на проигрыватель пластинку с новым концертом Свиридова...
- Садись, послушай. А? Здорово, правда?! А я ведь его почти не знал,
этого Свиридова...
Даже больной, лежа в постели, он встречал тебя открытием:
- Смотри, какой замечательный писатель был Атава-Терпигорев! Можно тебе
прочесть?
И, волнуясь, как будто читает свое, он читал и в самом деле очень
хорошие строки забытого русского писателя.
Читал он колоссально много, и я всегда удивлялся, когда он успевает это
делать. Читал быстро: вечером возьмет у тебя книгу или рукопись, а утром,
глядишь, уже идет возвращать. Конечно, я говорю о хорошей книге. Плохих он
не читал, бросал на второй странице, даже если книга эта была авторским
даром близкого ему человека.
Круг чтения его был тоже очень широк. Перечитывал классиков, следил за
современной прозой, выписывал "Иностранную литературу", любил сказки,
приключения, путешествия, мемуары, читал книги по философии, по биологии,
социологии, современной физике...
Книг он не собирал, не коллекционировал, как вообще ничего в жизни не
копил, не собирал (собирала - старинный бисер и какой-то особенный старинный
английский фарфор или фаянс - Екатерина Ивановна. Ей он любил подарить
что-нибудь редкостное и радовался такой покупке вместе с нею). Но покупать
книги было для него наслаждением. Особенно любил ходить к букинистам, откуда
приносил покупки самые неожиданные. То холмушинский сонник, то настенный
календарь за 1889 год, то потрепанный, без переплета томик Корана, то
сборник воспоминаний декабристов, то книгу по истории Петербурга, то
лубочное сытинское издание русских сказок...
Я никогда не видел Евгения Львовича за чтением Андерсена, но книги
датского сказочника, которому он так много обязан и который не меньше обязан
ему, - это старинное многотомное издание с черными кожаными корешками всегда
стояло на видном месте в рабочем кабинете Шварца.
Очень любил он Чапека.
Много раз (и еще задолго до того, как начал писать для козинцева своего
пленительного "Дон Кихота") читал и перечитывал Сервантеса.
Но самой глубокой его привязанностью, самой большой любовью был и
остается до последнего дня Антон Павлович Чехов.
На первый взгляд это может показаться удивительным: ведь то, что делал
Шварц, было так непохоже, так далеко от чеховских традиций. И тем не менее
Чехов был его любимым писателем. По многу раз читал он и рассказы Чехова, и
пьесы, и письма, и записные книжки...
Чехов был для него, как, впрочем, и для многих из нас, образцом не
только как художник, но и как человек. С какой гордостью, с какой сыновней
или братской нежностью перечитывал Евгений Львович известное "учительное"
письмо молодого Чехова, адресованное старшему брату Александру...
Евгений Львович сам был того же склада, он был человек очень большого
благородства, но так же, как и Чехов, умел прятать истинное свое лицо под
маской шутки, иногда грубоватой.
Всю жизнь он воспитывал себя. Толстой где-то заметил, что труднее всего
быть хорошим, проявлять сдержанность в отношениях с самыми близкими, со
своими домашними, даже с теми, кого любишь. Нелегко бывало подчас и Евгению
Львовичу. А как трогательно, как бережно и уважительно относился он к
Екатерине Ивановне. Не было на моей памяти случая, чтобы он на нее
рассердился, сказал ей что-нибудь грубое или резкое. Но и терпеть то, что
ему не нравилось, он тоже не умел. Бывало, за чайным столом Екатерина
Ивановна начнет по дамской нехорошей привычке чесать язычком, перемалывать
косточки какому-нибудь нашему общему знакомому. Евгений Львович послушает,
послушает, не вытерпит, поморщится и скажет мягко:
- Ну, Машенька, ну, не надо!..
Почему-то в этих случаях (и только в этих) он называл Екатерину
Ивановну Машенькой.
А между тем он был вспыльчив, и очень вспыльчив. Впервые я узнал об
этом, кажется, осенью или в начале зимы 1952 года, когда нервы у него (да и
не только у него) были натянуты туже, чем позволяет природа.
...Да, только сейчас, на расстоянии видишь, как много чеховского было в
этом человеке, внешне так мало похожем на Чехова.
Он много думал и часто говорил об искусстве, но всегда это была живая и
даже простоватая речь, - как и Чехов, он стеснялся произносить громкие
слова, изрекать что-нибудь было не в характере Евгения Львовича. Даже самые
дорогие ему, глубокие, сокровенные мысли он облекал в полушутливую, а то и
просто в "трепливую" форму, и надо было хорошо знать Шварца, чтобы понимать
этот эзопов язык, отличать шутку просто от шутки-одежки, шутки-шелухи...
И вот еще тема - шварцевский юмор. Нельзя говорить об Евгении Львовиче
и обойти эту черту, эту яркую особенность его личности.
"Где Шварц - там смех и веселье!" Не помню, был ли где-нибудь выбит
такой девиз, но если и не был, то незримо он сиял над нашими головами всюду,
в любом обществе, где появлялся Женя Шварц.
Ему всю жизнь поручали открывать собрания (правда, не самые
ответственные), на банкетах и званых вечерах он был тамадой, хозяином стола,
и совершенно невозможно представить себе, чтобы в его присутствии первую
застольную речь произносил не он, а кто-нибудь другой.
Вспомнилось почему-то одно странное собрание в Ленинграде, в Доме
писателя имени Маяковского.
Тридцать восьмой или тридцать девятый год. В гостях у писателей юристы
прокуроры, следователи, маститые адвокаты, в том числе прославленный
Коммодов. Время, надо сказать, не очень уютное. За спиной у нас ежовщина.
Многих наших товарищей нет с нами. Смешного, улыбчатого тут не скажешь как
будто.
Но открывает собрание Евгений Львович. Своим милым, негромким,
интеллигентным, хорошо поставленным голосом он говорит:
- В девятьсот пятнадцатом году на юридическом факультете московского
университета я сдавал профессору такому-то римское право. Я сдавал его очень
старательно и упорно, но, увы, как я ни бился, юрист из меня не получался. И
на другое утро в Майкоп, где проживали тогда мои родители, полетела гордая и
печальная телеграмма: "Римское право умирает, но не сдается!"...
А вот - другой год и другая обстановка. В послеобеденный зимний час
пришел на огонек в Комаровский Дом творчества. В столовой, где только что
закончился обед, идет своеобразное соревнование: писатели пишут на спор, кто
скорее и кто лучше, фантастический рассказ "Двадцать лет спустя, или 1975
год". Сосредоточенные лица, лихорадочно скрипят перья. Узнав, в чем дело,
Евгений Львович задумывается, останавливает взгляд на своем старом приятеле
Моисее Осиповиче Янковском и вдруг поднимает руку:
- Можно?
Ему говорят:
- Можно.
И он с ходу, как по-писаному, читает свой только что придуманный
рассказ:
"Океанский лайнер "Моисей Янковский", медленно разворачиваясь, входил в
Комаровский порт..."
Я до сих пор дословно помню первые фразы этого рассказа. И помню хохот,
потрясший стены нашей маленькой столовой. Громче всех и чистосердечнее всех
смеялся милейший М.О.Янковский.
Он не только сам шутил и острил, он подхватывал все мало-мальски
смешное в окружающей жизни, ценил юмор в других, радовался, как маленький,
удачному розыгрышу, хорошей остроте, ловкой проделке.
Вот мы с ним в Зеленогорске. По поручению Екатерины Ивановны заходили в
слесарную мастерскую, брали из починки электрический чайник. Я почему-то
задержался с этим чайником и, когда вышел на улицу, Евгений Львович был уже
далеко - спешил к поезду. Мне пришлось бежать, догонять его.
Бегу, размахиваю чайником и вдруг слышу:
- Дю-у! Дю-у-у!.. Дядька чайник украл!
Это мальчишки с какого-то забора.
Надо было видеть, как радовался, как смеялся Евгений Львович, с каким
аппетитом рассказывал всем об этом моем позоре.
- Ничтожество! - говорил он. - На что польстился... Чайник украл!
Мы в театре - на прекрасном гастрольном спектакле американских негров
"Порги и Бесс". На сцене - страсти-мордасти, дикая поножовщина. И прекрасные
танцы, дивные голоса, великолепная музыка Джорджа Гершвина.
В антракте, протискиваясь к выходу и посмеиваясь, Евгений Львович
сказал мне:
- Порги в морге...
Меня "осенило", и я подхватил:
- ...или Бесс в ребро...
Он обрадовался, как всегда радовался мало-мальски удачной находке -
своей или чужой. Прогуливаясь со мной под руку по коридорам и фойе дома
культуры, он останавливал всех знакомых и каждому спешил сообщить:
- Знаете, какое мы с Пантелеевым новое название придумали: "Порги в
морге, или Бесс в ребро"...
Однако уже через десять минут Шварц не смеялся и не радовался. В
коридоре мы встретили известного писателя NN. Гневно размахивая
металлическим номерком от шубы, тот направлялся в гардероб и тащил туда же
свою растерянную и расстроенную жену.
- Коля, ты куда? - окликнул его Евгений Львович.
NN весь кипел и шипел.
- Не могу! Довольно! Иду домой. Не понимаю, почему разрешают подобное
на нашей сцене!!
В таких случаях Евгению Львовичу изменяла сдержанность, он приходил в
ярость. И тут он долго не мог успокоиться. И на спектакле и после театра, на
улице, он несколько раз вспоминал NN и взрывался:
- Сволочь! Ханжа! Дурак!..
...Вспомнилось, как он изображал одного нашего общего знакомого,
малограмотного автора, сочинившего когда-то посредственную
"производственную" книжку и застрявшего на много лет и даже десятилетий в
Союзе писателей.
- Ты обрати внимание, - говорил Евгений Львович, - как интеллигентно
выражается Z? А знаешь, что он делает для этого? Он почти не произносит
гласных. Сегодня встретил его, спрашиваю: "Как ваше здоровье, Федя?".
Говорит: "Плохо, Евгн Львич". - "Что же с вами?" Гордо откинул назад волосы
и - трагическим голосом: "Зблеванье цнтралн нервн сстемы".
Записать на бумаге эти реплики Z почти невозможно, а в устах Евгения
Львовича они звучали удивительно смешно и очень похоже, я сразу представил
себе этого по-епиходовски глупого и несчастного человека.
Свои словесные зарисовки Евгений Львович никогда не оттачивал, не
отрабатывал, как делает это, например, И.Л.Андроников. И все-таки
импровизации Шварца, его устные портреты были удивительно талантливы, точны
и комичны.
А как здорово изображал он животных! Один раз прихожу к нему - он
встречает меня улыбкой, вижу - сейчас порадует чем-нибудь.
- Я не показывал тебе, как собаки, когда они одни, в своем собачьем
кругу, изображают нас, человеков?
И он каким-то воистину собачьим голосом, с "собачьим акцентом" и с
собачьей иронией заговорил на том ломаном, сюсюкающем языке, каким обычно
городские люди обращаются к животным:
- Собаченька, собаченька! Нельзя! Апорт! Ко мне! К ноге! Дай лапку! - и
т.д.
Вообще свои актерские, лицедейские способности он проявлял на каждом
шагу. Я уже говорил, что несколько лет Шварц подвизался в театре. Но вместе
с тем представить его на сцене, в какой-нибудь определенной роли, в костюме,
в гриме я почему-то не могу. Так же как не могу представить в роли Гамлета
или Чацкого Антона Павловича Чехова. Хотя мы знаем, что и Чехов в молодые
годы принимал участие в любительских спектаклях. И, говорят, был хорош.
Я уже упоминал о том, что последние десять - пятнадцать лет своей жизни
Евгений Львович работал очень много, буквально с утра до ночи. Но это
никогда не было "каторжной работой", - наоборот, работал он весело, со
вкусом, с аппетитом, с удивительной и завидной легкостью, - так работали,
вероятно, когда-то мастера Возрождения.
Самое удивительное, что ему никогда не мешали люди. Для многих из нас,
пишущих, приход в рабочее время посетителя - почти катастрофа. Он же,
услышав за дверью чужие голоса, переставал стучать на своем маленьком
"ремингтоне", легко поднимался и выходил на кухню. И кто бы там ни был -
знакомый ли писатель, дочь ли Наташа, приехавшая из города, почтальон,
молочница или соседский мальчик, - он непременно оставался какое-то время на
кухне, принимал участие в разговоре, шутил, входил в обсуждение
хозяйственных дел, а потом как ни в чем не бывало возвращался к машинке и
продолжал прерванную работу.
Он обижался и даже сердился, если видел из окна, как я проходил мимо и
не свернул к его калитке.
- Вот сволочь! - говорил он. - Шел утром на почту и не заглянул.
- Я думал, ты работаешь, боялся помешать.
- Скажите пожалуйста! "Помешать"!! Ты же знаешь, что я обожаю, когда
мне мешают.
Говорилось это отчасти для красного словца, отчасти - по инерции,
потому что было время, когда он действительно "обожал" помехи... Но была тут
и правда - я и в самом деле был нужен ему утром, чтобы выслушать из его уст
новые страницы "ме" или последний, двадцать четвертый, вариант третьего
действия его новой пьесы... Это ведь тоже было работой. Читая кому-нибудь
рукопись, он проверял себя и на слух и на глаз (то есть следил и за
точностью фразы и за реакцией слушателя).
Он был мастером в самом высоком, в самом прекрасном смысле слова. Если
в молодости он мог написать пьесу за две, за три недели, то на склоне дней
на такую же трехактную пьесу у него уходили месяцы, а иногда и годы...
Сколько вариантов пьесы "Два клена" или сценария "Дон Кихот" выслушал я
в его чтении!
При этом он часто говорил:
- Надо делать все, о чем тебя попросят, не отказываться ни от чего. И
стараться, чтобы все получалось хорошо и даже отлично.
Он не афишировал эти свои "высказывания", нигде об этом не писал и не
заявлял публично, но ведь, по существу, это было то самое, о чем так часто и
громко говорил В.В.Маяковский. Евгений Львович писал не только сказки и
рассказы, не только пьесы и сценарии, но и буквально все, о чем его просили,
- и обозрения для Аркадия Райкина, и подписи под журнальными картинками, и
куплеты, и стихи, и статьи, и цирковые репризы, и балетные либретто, и так
называемые внутренние рецензии.
- Пишу все, кроме доносов, - говорил он.
Если не ошибаюсь, он был первым среди ленинградских литераторов, кто
откликнулся пером на фашистское нашествие: уже в конце июня или в начале
июля 1941 года он работал в соавторстве с М.М.Зощенко над сатирической
пьесой-памфлетом "Под липами Берлина".
Упомянув о Зощенке, не могу не сказать о том, как относился к нему
Евгений Львович. Он не был близок с Михаилом Михайловичем (очень близких
друзей у Зощенки, по-моему, и не было), но очень любил его - и как писателя
и как человека. Привлекало его в Зощенке то же, что и в Чехове, - душевная
чистота, мужество, прямолинейность, неподкупность, рыцарское отношение к
женщине... Впрочем, обо всем этом лучше, чем кто-либо другой, рассказал в
своих "ме" сам Евгений Львович. Будем надеяться, что не за горами время,
когда книга его воспоминаний увидит свет. Там мы прочтем и о Зощенке.
Между прочим, Зощенко был, пожалуй, единственный человек, о ком Евгений
Львович никогда не говорил в иронических тонах. Он очень любил Самуила
Яковлевича Маршака, относился к нему с сыновней преданностью и
почтительностью, но, зная некоторые человеческие слабости нашего друга и
учителя, иногда позволял себе отзываться о нем (конечно, с друзьями, в очень
своей компании) с легкой насмешливостью. Так же насмешливо, иронизируя,
"подкусывая", говорил он и о других близких ему людях, в том числе и обо
мне.
Мы не обижались, понимали, что говорится это по-дружески, любя, но
временами, когда Шварц терял чувство меры (а это с ним бывало), такая
однотонность приедалась и даже вызывала раздражение.
Как-то летом мы гуляли с ним и с моей будущей женой в Комаровском лесу.
Евгений Львович был, что называется, в ударе - шутил, каламбурил,
посмеивался над вещами, над которыми, может быть, смеяться не следовало. В
запале острословия он пошутил не очень удачно, даже грубовато, обидел меня.
И, рассердившись, я сказал ему:
- А ты знаешь, что говорил о таких, как ты, Аристотель? Он говорил:
"Видеть во всем одну только смешную сторону - признак мелкой души".
Евгений Львович смеяться и шутить не перестал, но что-то его задело.
- Как? Как? - переспросил он минуту спустя. - Повтори! Что там сказал о
таких, как я, твой Сократ?
Отшутиться, однако, в этом случае он не сумел, а скорее всего, и не
захотел.
С тех пор у нас так повелось: если Шварц в моем присутствии не очень
удачно или не к месту острил, я начинал тихонечко напевать или насвистывать:
Аристотель мудрый,
Древний философ,
Продал панталоны... и т.д.
Ухмыльнувшись, он принимал мой сигнал, и если считал этот сигнал
уместным и справедливым, или менял тему разговора, или делался чуть-чуть
серьезнее.
Нет, конечно, его остроумие не было "признаком мелкой души". Аристотеля
я тогда, в лесу, помянул просто так, от большой обиды...
Не могу представить, что стало бы с Евгением Львовичем, во что бы он
превратился, если бы вдруг утратил свой великий дар - то, что англичане в
старину называли четвертой христианской добродетелью: юмор?!
Да, без юмора невозможно и вообразить себе Евгения Львовича. И
все-таки, честно говоря, я больше всего любил его как раз в те редкие
минуты, когда он говорил совершенно серьезно, без попыток во что бы то ни
стало шутить, без тех милых парадоксов и неповторимых "шварцизмов", которыми
блистала его живая речь и будут долго блистать его книги и пьесы.
Впрочем, последняя, лучшая книга Шварца именно тем, на мой взгляд, и
хороша, что в ней соблюдена мера - юмора в ней ровно столько, сколько нужно,
чтобы радость общения с мастером была полной. Сознательно или
бессознательно, а Евгений Львович и здесь пошел путем Чехова. Ведь и тот
начинал с юмористики, а на склоне дней написал "Архиерея" - рассказ, где
улыбку читателя вызывают только слова "не ндравится мне" в устах старого
монаха.
...Музыку он любил, но как-то умел обходиться без нее, в Филармонии и
на других концертах на моей памяти не бывал, думаю - из-за Екатерины
Ивановны, которая выезжала (да и то не всегда) только на первые спектакли
пьес Евгения Львовича.
В Комарове одну зиму Евгений Львович часто ходил по вечерам к Владимиру
Ивановичу Смирнову, нашему прославленному математику и талантливейшему
любителю-музыканту. Эти музыкальные вечера в "Академиках" доставляли Шварцу
много радости, хотя и тут он не мог удержаться, чтобы не сострить,
побуффонить, не высмеять и музыкантов, и слушателей, и самого себя.
Помню его рассказ о том, как накануне вечером был он у В.И.Смирнова и
как хозяин и гость его - тоже почтенный академик - играли в четыре руки
что-то редкостное, очень серьезное и очень по-немецки основательное, часа на
полтора-два. Причем Евгений Львович был единственным слушателем этого
изысканного фортепьянного концерта.
- Сижу, слушаю, гляжу с умилением на их черные шапочки и чувствую, что
музыка меня укачивает. Глаза слипаются. Вот-вот провалюсь куда-то. И вдруг:
бам-ба-ра-бам-бамм! Четыре аккорда! Гром! И еще раз: бамм! бамм! бамм!
Встряхиваюсь, открываю глаза, ничего не понимаю: где я, что, почему? И опять
мерно покачиваются черные шапочки, и опять мерно рокочет музыка. Опять
голова моя сползает на грудь, и вдруг опять: бам-ба-раба-бамм! Тьфу, черт!
Стыдно и страшно вспомнить. Это называется "сладкая пытка!"...
В самые последние годы Евгений Львович по-настоящему увлекся музыкой.
По совету Б.М.Эйхенбаума, завел проигрыватель, разыскивал и покупал редкие
пластинки...
Не забуду, с какой светлой, радостной улыбкой (такую улыбку вызывали на
его лице только маленькие дети и животные) по многу раз слушал он
трогательно-наивного "Орфея" Глюка.
У меня он как-то слушал Четырнадцатую сонату Бетховена и сказал:
- Люблю страшно. Когда-то ведь и сам играл ее.
А я, признаться, и не знал совсем, что он ко всему прочему еще и
музыкант.
Да, он очень любил и ценил умную шутку, сказанное к месту острое слово,
веселый рассказ, талантливый анекдот.
На лету подхватывал все последние "хохмы" Эрдмана, Светлова, Никиты
Богословского, Исидора Штока... С удовольствием, а бывало, и с детским
восторгом смотрел спектакли Аркадия Райкина!..
Но с таким же, если не с большим, восторгом мог он залюбоваться
какой-нибудь сосенкой в дюнах, морем, закатом. Помню, как проникновенно, со
слезами в голосе читал он мне чеховского "Гусева", те последние страницы
этого рассказа, где как-то не по-чеховски густо, живописно, многоцветно
изображен заход солнца.
Все ли и всегда мне в нем нравилось? Было ли такое, что вызывало между
нами разногласия? Ссорились ли мы? Да, разумеется, бывало и такое.
Пожалуй, чаще это я давал ему повод для недовольства, но случалось и
обратное.
Мне, например, не нравилось его безоговорочно снисходительное отношение
ко многим неталантливым авторам, к их рукописям, даже самым беспомощным.
Несколько лет мы с Евгением Львовичем состояли в редколлегии журнала
"Костер" и не один раз при обсуждении той или другой работы выступали с
позиций диаметрально противоположных: он, как правило защищал рукопись, я
проявлял колебания, сомневался в необходимости ее публикации.
На редколлегии наш спор носил характер корректный, а позже, в Комарове,
на прогулке, я сердился и говорил Шварцу, что это - беспринципность, что
должен же он понимать, как безнадежно слаба рукопись такого-то, зачем же ее
защищать, отстаивать! Евгений Львович шел, улыбался, поскрипывал
стариковскими ботиками, потыкивал своей можжевеловой палкой и молчал. Или
говорил, как мне казалось, не очень серьезно и убежденно:
- Нет, ты не прав. Там что-то есть. Там, например, очень хорошо
написано, как вода льется из крана.
Временами мне казалось, что такая позиция Шварца объясняется тем, что
он не хочет ссориться с авторами. Ссориться он и в самом деле не любил. Но
было ли это беспринципностью?
Ведь в том же грехе излишней снисходительности можно было обвинить и
Антона Павловича Чехова. Ведь и тот, случалось, расхваливал и проталкивал в
печать самые жалкие творения самых ничтожных своих собратьев по перу.
Дело не в том, что Евгений Львович не любил и не хотел ссориться, - он
не любил и не хотел огорчать ближних.
Месяца за два до смерти, уже прикованный к постели, он смотрел в
телевизоре фильм "Они встретились в пути". Фильм этот ставился по моему
сценарию, и появление его на экранах доставило мне очень много огорчений.
А Евгений Львович фильм похвалил.
- Что ты! Что ты! - говорил он уже не тем, не прежним, а уже теряющим
силу голосом. - Напрасно ты огорчаешься. Уверяю тебя - это очень смешно,
очень умно, очень тонко. И главное, там твой почерк виден!..
Убедить он меня, конечно, не убедил, но как-то все-таки ободрил,
утешил. Стало казаться, что, может быть, там и в самом деле что-то от "моего
почерка" осталось...
В молодости Шварц никогда не хворал. И вообще всю жизнь был очень
здоровым человеком. В конце сороковых годов в Комарове он купался в заливе
до поздней осени, едва ли не до заморозков. Никогда не кутался, и зимой и
летом ходил нараспашку, в сильный мороз выходил провожать гостей без пальто
и шапки и при этом понятия не имел, что такое кашель или насморк.
И, как часто это бывает с людьми, никогда раньше не хворавшими, он
очень трудно переносил те болезни, которые вдруг свалились на него в
преддверии старости.
Собственно говоря, одна болезнь мучила его всю жизнь - во всяком
случае, с тех пор, как я его помню. Кажется, это называется тремор. У него
дрожали руки. Болезнь, конечно, не такая уж опасная, но она доставляла ему
очень много маленьких огорчений.
Почерк у него был совершенно невообразимый - через две недели он сам не
понимал того, что написал. И чем дальше, тем ужаснее и неудобочитаемее
становились его каракули, - последние страницы "ме" вообще не поддаются
расшифровке...
Руки у него не дрожали, а прыгали. Чтобы расписаться в бухгалтерской
ведомости или в разносной книге почтальона, он должен был правую руку
придерживать левой. Рюмку брал со стола, как медведь, двумя руками, и
все-таки рюмка прыгала, и вино расплескивалось.
Однажды, еще в довоенные годы, он выступал по ленинградскому радио. Я
уже говорил, каким замечательным оратором, импровизатором был Евгений
Львович. А тут сижу у себя дома, слушаю в репродуктор нашего милого
Златоуста и не узнаю его, не понимаю, в чем дело. Он запинается, мычит,
волнуется, делает невероятной длины паузы.
Заболел, что ли?
Вечером мы говорили с ним по телефону, и я узнал, в чем дело. В то
время существовало правило, по которому выступать перед микрофоном можно
было, только имея в руках готовый, завизированный текст. Первый, кому
разрешили говорить без готового текста, был Николай, митрополит Крутицкий.
Упоминаю об этом потому, что впервые слышал этот рассказ именно от Шварца. В
начале войны митрополита попросили выступить по радио с обращением к
верующим. В назначенное время известный деятель православной церкви
прибывает в радиостудию, следует в помещение, где стоит аппаратура. У него
деликатно спрашивают:
- А где, ваше преосвященство, так сказать, текстик вашего доклада?
- Какого доклада? Какой текстик?
- Ну, одним словом, то, что вы будете сейчас произносить в микрофон.
- А я, милые мои, никогда в жизни не произносил своих проповедей по
бумажке.
Слова эти будто бы вызвали сильную панику. Позвонили туда, сюда, дошли
до самых высоких инстанций. И там решили: "Пусть говорит, что хочет".
А у Евгения Львовича дела обстояли похуже. Правда, порядки того времени
были ему известны, и он заблаговременно приготовил, отстукал на машинке две
или три странички своего выступления. Но, на его несчастье, выступать ему
пришлось в радиотеатре, на сцене, где микрофон был вынесен к самой рампе и
перед ним не стояло ни столика, ни пюпитра, вообще ничего, на что можно было
бы опереться или положить завизированные, заштемпелеванные листочки. И вот
чуть ли не целый час бедный Евгений Львович на глазах у публики мужественно
боролся со своими руками и с порхающими по сцене бумажками.
- Никогда в жизни не испытывал такой пытки, - говорил он вечером в
телефон.
Но это, конечно, не было ни пыткой, ни болезнью. Настоящие болезни
пришли позже, лет двадцать спустя.
Обычно недуги, как известно, подкрадываются, и подкрадываются
незаметно. Тут было по-другому. Был человек здоров, курил, пил, купался в
ледяной воде, ходил на десятикилометровые прогулки, работал зимой при
открытом окне, спал, как ребенок, сладко и крепко - и вдруг сразу всему
пришел конец.
Конечно, не совсем всему и не совсем сразу, но все-таки быстро, ужасно
быстро протекала его болезнь.
Началось с того, что Евгений Львович стал болезненно полнеть и стал
жаловаться на сердце. В разговоре появились слова, о каких мы раньше не
слыхивали: стенокардия, бессонница, обмен веществ, валидол, мединал,
загрудинные боли... В голубом домике запахло лекарствами. Чаще, чем прежде,
можно было встретить теперь в этом доме старого приятеля Шварцев, профессора
А.Г.Дембо.
С тучностью Евгений Львович боролся. По совету врачей стал заниматься
своеобразной гимнастикой: рассыпал на полу коробок спичек и собирал эти
спички, за каждой отдельно нагибаясь. Позже, и тоже по рекомендации врача,
завел велосипед, но ездил на нем нерегулярно и без всякой радости. Шутя
говорил, что вряд ли и водка доставит человеку удовольствие, если пить ее по
предписанию врача и покупать в аптеке по рецепту.
Все чаще стали приходить мысли о смерти. И говорил он теперь о ней тоже
гораздо чаще.
Несколько раз он признавался мне, что ненавидит Комарово, что места эти
вредны ему, губят его. Последние два года он жил там только ради жены.
Екатерина Ивановна любила свой голубой домик, свой маленький сад, цветы,
возделанные ее руками. А он - чем дальше, тем больше относился ко всему
этому неприязненно, даже враждебно, однако не жаловался, молчал, терпел,
только все грустнее становились его глаза, и уже не искренне, а натужно,
деланно посмеивался он над собой и над своими недугами.
Комарово он не мог любить уже за одно то, что там свалил его первый
инфаркт и вообще начались все его беды. А тут еще некстати прошел слух,
будто места эти по каким-то причинам сердечным больным противопоказаны. Была
ли правда в этих разговорах - не знаю, но не сомневаюсь, что в этом случае,
как и во многих подобных, Комаровскому климату успешно помогала мнительность
больного. Евгений Львович верил, что в городе ему станет лучше, что там он
поправится. И я никогда не перестану ругать себя, не прощу ни себе, ни
другим друзьям Шварца, что мы не собрались с духом и не настояли на его
своевременном переезде в Ленинград. Переехал он туда, когда было уже совсем
поздно.
Человек, казалось бы, очень городской, кабинетный, домашний, он с
большой и неподдельной нежностью относился к природе, любил, понимал и тонко
чувствовал ее. Охотником и рыболовом никогда не был, но обожал ходить по
грибы, по ягоды или просто бродить по лесу. Пока он был здоров, мы
закатывались с ним, бывало, километров за десять - двенадцать от Комарова,
бывали и на Щучьем озере, и на озере Красавица, и за старым Выборгским
шоссе, и за рекой Сестрой. Большими компаниями ходили редко, на природе он
шумного общества избегал, в этих случаях ему нужен был собеседник. Если
собеседника не находилось, гулял один или со своей любимицей - пожилой,
толстой и некрасивой дворняжкой Томкой.
Вот сидишь, работаешь у себя в келье, в Доме творчества, и вдруг
слышишь - где-то еще далеко за дверью повизгиванье собаки, позвякиванье
ошейника, потом грузные шаги, тяжелое дыхание. Косточки пальцев постучали в
дверь, и милый грудной голос спросил:
- Можьня?
Это он так со своей воспитанной, дрессированной Томочкой разговаривал,
разрешая ей взять что-нибудь - конфету, косточку, кусочек мяса:
- Можьня!
Шумно и весело, как волшебник, входит - высокий, широкий, в высокой,
осыпанной снегом шапке-колпаке, румяный, мокрый, разгоряченный. Собака
поскуливает, натягивает поводок, рвется засвидетельствовать почтение. А он
наклоняется, целует в губы, обдает тебя при этом свежестью зимнего дня и
несколько смущенно спрашивает:
- Работаешь? Помешал? Гулять не пойдешь?
Трудно побороть искушение, отказаться, сказать "нет"! Смахиваешь в ящик
стола бумаги, одеваешься, берешь палку и идешь на прогулку - по первому
снегу, или по рыжему ноябрьскому листу, или по влажному весеннему песочку.
Если в Доме творчества гостил в это время Леонид Николаевич Рахманов,
соблазняли попутно его и шли втроем...
...Ходили в Академический городок или в сторону озера, чаще же всего,
спустившись у черкасовской дачи к морю, шли берегом до Репина, там, у
композиторского поселка, поднимались наверх и лесом возвращались в Комарово.
Сколько было хожено гуськом по этим извилистым, путаным лесным тропинкам,
где, вероятно, и сегодня я смог бы узнать каждый камень, каждый корень под
ногами, каждую сосенку или куст можжевельника... И сколько было сказано и
выслушано. И сейчас, когда пишу эти строки, слышу за спиной его голос, его
смех, его дыхание...
Но, увы, чем дальше, тем короче делались эти утренние прогулки, с
каждым днем труднее, тягостнее становился для Евгения Львовича подъем на
крутую Колокольную гору. И все реже и реже раздавался за дверью моей комнаты
милый петрушечный голос:
- Можьня?
И вот однажды под вечер иду в голубой домик и еще издали вижу у калитки
веселую краснолицую Нюру, сторожиху соседнего гастронома. Машет мне рукой и
через улицу пьяным испуганным голосом кричит:
- А Явгения Львовича увезли, Ляксей Иваныч! Да! В Ленинград! На скорой
помощи! Чего? Случилось-то? Да говорят - янфаркт!
Нюра из соседнего гастронома. И прочие соседи. И какая-то Мотя,
помогавшая некогда Екатерине Ивановне по хозяйству. И какой-то местный
товарищ, любитель выпить и закусить, с эксцентрическим прозвищем -
Елка-Палка. И родственники. И товарищи по литературному цеху. И даже
товарищи по Первому майкопскому реальному училищу. Приходили. Приезжали.
Писали. Просили. И не было на моей памяти случая, чтобы кто-нибудь не
получил того, в чем нуждался.
Что же он - был очень богат, Евгений Львович? Да нет, вовсе не был...
Однажды, года за два до смерти, он спросил меня:
- У тебя когда-нибудь было больше двух тысяч на книжке? У меня - первый
раз в жизни.
Пьесы его широко шли, пользовались успехом, но богатства он не нажил,
да и не стремился к нему. Голубую дачку о двух комнатах арендовали у дачного
треста, и каждый год (или, не помню, может быть, каждые два года) начинались
долгие и мучительные хлопоты о продлении этой аренды.
Куда же убегали деньги? Может быть, слишком широко жили? Да, пожалуй,
если под широтой понимать щедрость, а не мотовство. Беречь деньги (как и
беречь себя) Евгений Львович не умел. За столом в голубом доме всегда было
наготове место для гостя, и не для одного, а для двух-трех. Но больше всего,
как я уже говорил, уходило на помощь тем, кто в этом нуждался. Если денег не
было, а человек просил, Евгений Львович одевался и шел занимать у приятеля.
А потом приходил черед брать и для себя, на хозяйство, на текущие расходы,
брать часто по мелочам, "до получки", до очередной выплаты авторских в
Управлении по охране авторских прав.
Только перед самым концом, вместе с широкой известностью, вместе со
славой, пришел к Евгению Львовичу и материальный достаток. Следуя примеру
некоторых наших собратьев по перу и чтобы вырваться из кабалы дачного
треста, он даже задумал строить дачу. Все уже было сделано для этого,
присмотрели очень симпатичный участок (на горе, за чертой поселка - в
сторону Зеленогорска), Евгений Львович взял в литфонде ссуду (именно тут и
завелись у него на сберегательной книжке "лишние" деньги). Но дом так и не
был построен. И деньги через год вернули в Литфонд с процентами...
Тогда же, в эти последние годы, появилась у Шварца машина. Грустно
почему-то писать об этом. Кому и зачем она была нужна, эта серая "победа"?
Раза два-три в месяц ездили из Комарова в Ленинград и обратно. Привозили
врача. Остальное же время машина стояла в сарае, и казалось, что она или
ржавеет там, или обрастает мохом.
Успели еще сшить Евгению Львовичу первую в жизни шубу. Шуба была, что
называется, богатая, к ней была придана шапка из такого же, очень дорогого,
но чем-то очень неприятного зеленовато-желтого меха. Грустно посмеиваясь,
Евгений Львович сам говорил мне, что стал похож в этом наряде на ювелира
времен нэпа.
Отлежавшись, оправившись от болезни, он опять вернулся в Комарово. И
только после очередного приступа стенокардии, перед вторым инфарктом,
приехал в Ленинград, чтобы остаться здесь навсегда.
В Ленинграде мы жили в одном доме, здесь у нас было больше возможностей
встречаться. Но встречались, пожалуй, реже.
Когда болезнь слегка отпускала его, он гулял. Но что это были за
прогулки! Дойдем от Малой Посадской до мечети, до Петропавловской крепости,
до Сытного рынка и поворачиваем назад.
У него появилась одышка. Он стал задыхаться.
И чаще он стал задумываться. Молчать.
Он хорошо понимал, к чему идет дело.
- Испытываю судьбу, - сказал он мне с какой-то смущенной и даже
виноватой усмешкой. - Подписался на тридцатитомное собрание Диккенса.
Интересно, на каком томе это случится.
Это случилось задолго до выхода последнего тома.
Он меньше гулял, меньше и реже встречался с людьми (врачи предписали
покой), только работать не переставал ни на один день и даже ни на одну
минуту. Его "ме" выросли за время болезни на несколько толстых "гроссбухов".
До последнего часа не угасало в нем ребяческое, мальчишеское. Но это не
было инфантильностью. Инфантильность он вообще ни в себе, ни в других не
терпел.
Проказливость мальчика, детская чистота души сочетались в нем с
мужеством и мудростью зрелого человека.
Однажды, осуждая меня за легкомысленный, необдуманный поступок, он
сказал:
- Ты ведешь себя как гимназист.
Сам он, при всей легкости характера, при всей "трепливости" его, в
решительных случаях умел поступать как мужчина. И чем дальше, тем роже
проявлял он опрометчивость, душевную слабость, тем чаще выходил победителем
из маленьких и больших испытаний.
У него был очередной инфаркт. Было совсем плохо, врачи объявили, что
остаток жизни его исчисляется часами. И сам он понимал, что смерть стоит
рядом.
О чем же он говорил в эти решительные мгновения, когда пульс его
колотился со скоростью двести двадцать ударов в минуту?
Он просил окружающих:
- Дайте мне, пожалуйста, карандаш и бумагу! Я хочу записать о
бабочке...
Думали - бредит. Но это не было бредом.
Болезнь и на этот раз отпустила его, и дня через два он рассказывал мне
о том, как мучила его тогда мысль, что он умрет - сейчас вот, через минуту
умрет, - и не успеет рассказать о многом, и прежде всего об этой вот
бабочке.
- О какой бабочке?
- Да о самой простой белой бабочке. Я ее видел в Комарове летом, в
садике у парикмахерской...
- Чем же она тебе так понравилась, эта бабочка?
- Да ничем. Самая обыкновенная, вульгарная капустница. Но, понимаешь,
мне казалось, что я нашел слова, какими о ней рассказать. О том, как она
летала. Ведь ты сам знаешь, как это здорово - найти нужное слово...
Бунин писал о Чехове:
"До самой смерти росла его душа".
То же самое, теми же словами я могу сказать и про Евгения Львовича
Шварца.
Семь лет нет его с нами. И семь лет я не могу в это поверить. Знаю, так
часто говорят об ушедших: "не верится". И мне приходилось не раз говорить:
"не верю", "не могу поверить"... Но в этом случае, когда речь идет о Шварце,
это не фраза и не преувеличение.
Да, уже восьмой год пошел с тех пор, как мы отвезли его на Богословское
кладбище, я сам, своими руками бросил тяжелый ком мерзлой земли в глубокую
черную яму, а ведь нет, пожалуй, ни одного дня, когда, живя в Комарове и
проходя по Морскому проспекту, или по Озерной улице, или по нижнему
Выборгскому шоссе, я бы не встретил на своем пути Евгения Львовича. Нет, я,
разумеется, не о призраках говорю, я имею в виду ту могучую, титаническую
силу, с какой запечатлелся этот человек в моей (и не только в моей) памяти.
...Вот он возник в снежной дали, идет на меня, высокий, веселый,
грузный, в распахнутой шубе, легко опираясь на палку, изящно и даже
грациозно откидывая ее слегка в сторону наподобие какого-то вельможи XVII
столетия.
Вот он, ближе, ближе... Вижу его улыбку, слышу его милый голос, его
тяжелое, сиплое дыхание.
И все это обрывается, все это - мираж. Его нет. Впереди только белый
снег и черные деревья.
С благодарной памятью создает Л.Пантелеев портретную галерею людей,
встречи с которыми оставили неизгладимый след в его жизни. М.Горький,
С.Маршак, К.Чуковский, Е.Шварц, Б.Житков, Н.Тырса, Л.Квитко - в рассказах об
этих больших людях писатель дорожит каждой подробностью и вместе с тем
стремится передать самое главное, существенное, неповторимое.
Евгений Львович Шварц (1896-1958) - известный писатель, драматург,
автор пьес "Тень", "Голый король", "Обыкновенное чудо", сценариев для кино
"Золушка", "Дон Кихот". Большой популярностью пользуются его сказки и пьесы
для детей "Снежная королева", "Красная шапочка", "Два клена",
"Первоклассница", "Сказка о потерянном времени". Долгие годы он сотрудничал
в журналах "Еж" и "Чиж".
Впервые воспоминания о Шварце были опубликованы под названием "Добрый
мастер" в журнале "Нева", 1965, Э 12, затем: "Живые памятники".
Г.Антонова, Е.Путилова
Last-modified: Tue, 11 Mar 2003 09:32:49 GMT