Алексей Иванович Пантелеев. В осажденном городе
Из записных книжек 1941-1944 гг.
---------------------------------------------------------------------
Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 3.
Л.: Дет. лит., 1984.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
От автора
Эти записи я вел с начала Великой Отечественной войны до середины июля
1942 года, когда А.А.Фадеев вывез меня, полуживого, на самолете в Москву.
Приходилось мне бывать в Ленинграде и позже, в частности в незабываемые
январские дни 1944 года.
В результате у меня скопилось довольно много материалов, только очень
незначительная часть которых печаталась в годы войны - да и то главным
образом не у нас, а за границей, в прессе тех стран, которые были тогда
нашими союзниками.
Для иностранцев все это было - беллетристика, лирика, экзотика войны.
Для нас это было кровью наших близких и пеплом наших жилищ. Неудивительно,
что наши газеты и журналы неохотно печатали тогда подобные материалы...
То, что я предлагаю вниманию читателя, никоим образом не претендует на
роль полотна, памятника или чего-нибудь подобного. Записи мои делались
наскоро, на ходу, в темноте, на морозе, на улице, на подоконнике, на
госпитальной койке... Иногда это буднично, чересчур интимно, иногда,
наоборот, на сегодняшний взгляд излишне приподнято, выспренне и патетично.
Если бы я писал повесть о Ленинграде, я, вероятно, написал бы иначе. Но
здесь мне не хочется менять ни одного слова, я печатаю выдержки из своих
блокадных записок в том виде, в каком они сохранились в моих тетрадях и
папках.
За Нарвской заставой. В переулке у здания новой школы толпа молодежи
окружила немолодого уже, маленького, узкогрудого человека в форме народного
ополчения.
Все на нем новенькое. Шинель топорщится и необыкновенно, колоколом,
раздута в бедрах. Обмотки тщательно набинтованы, ботинки еще ни разу не
чищены - пористая сыромятная кожа тускло поблескивает.
Не поймешь, пьян человек или просто возбужден, потрясен теми великими
переменами, которые произошли в судьбе его страны, а с сегодняшнего дня и в
его собственной жизни. Но, пожалуй, он все-таки ко всему прочему и выпил
немножко. Как-никак традиция - "последний нонешний денечек"...
- Гражданы! - кричит он со слезой в голосе и бьет себя маленьким
крепким кулаком в грудь. - Гражданы! Прошу вас раз и навсегда запомнить! У
меня три сына! Владимир! Петр! Василий! Все трое - на фронте. Прошу
запомнить... А завтра я сам иду на фронт и буду защищать всех без исключения
граждан Советского Союза...
1941, июль
Ловят диверсантов-парашютистов. Вероятно, таковые существуют и
наверняка существуют, но до сих пор лично я шпионов не видел, а видел только
несчастных своих соотечественников, ставших жертвой подозрительности и
шпиономании.
В газетах писали, что немцы сбрасывают диверсантов в форме наших
милиционеров.
Третьего дня иду по Садовой и вижу, как огромная толпа ведет во 2-е
отделение милиции (б. Спасская часть) сильно пожилого усатого милиционера в
новенькой, что называется с иголочки, форме. Его уже не ведут, а волокут. От
страха он не белый, а голубой, и глаза у него самым буквальным образом лезут
на лоб...
Рядом бегут мальчишки, улюлюкают, прыгают, размахивают кулаками,
свистят, жаждут крови...
Какой-то школьник в очках говорит другому:
- Ты только посмотри! У него же околыш на два сантиметра больше, чем у
наших...
Что-то подсказывает мне, что это ошибка. Уже одна эта форма "с
иголочки". И возраст. Не могу представить эту развалину на парашюте. И вот я
протискиваюсь сквозь толпу в милицейскую дежурку и вмешиваюсь в это дело.
Толпу оттесняют. Дрожащие руки старика извлекают из кармана гимнастерки
серенькую книжку-пропуск. Из этого документа следует, что предъявитель его
со вчерашнего дня зачислен в вооруженную охрану такого-то ленинградского
предприятия.
Молодые - в армии, в ополчении, вот и приходится брать на работу и
охрану стариков. Отсюда и новенькая форма.
Все объясняется просто, а на взгляд мальчишек, даже до обидного просто
и скучно.
По моему совету дежурный по отделению "до окончательного выяснения"
задержал старика. Его увели в камеру.
Я вышел на улицу. И сразу же почувствовал, что теперь моя очередь
исполнять роль подозрительного. С какой стати, в самом деле, честный
советский гражданин станет вступаться за диверсантов и шпионов? Иду к
проспекту Майорова и чувствую за спиной настороженные взгляды. Зашел в
булочную б. Филиппова, в телефонный автомат, вызвал гостиницу "Астория" (где
ждут меня мосфильмовцы Журавленко и Фролов), оглядываюсь и вижу, что будку
окружила толпа. Конечно, тут играет роль еще и черная повязка, которую я
ношу после операции. Представил себя со стороны и, сказать по правде,
сдрейфил немножко. Иди докажи, что тебя не сбросили где-нибудь под
Парголовом с "мессершмитта", предварительно положив в карман советский
паспорт и членский билет Союза советских писателей.
На мое счастье, киношников не оказалось дома. И мне не пришлось идти в
"Асторию". Я сел в трамвай и поехал домой.
Погибнуть от руки своих сограждан, даже самых милых и патриотически
настроенных, мне, признаться, не очень-то улыбается...
У ворот нашего дома активистки из группы самозащиты задержали
подозрительного человека. Собралась толпа. Вызвали постового. Тот проверил у
задержанного документы, оказалось - все в порядке. Откозыряв, милиционер
отпустил этого человека. И вот я слышу, как одна активистка говорит -
конфиденциальным тоном - другой:
- Вы знаете, это очень подозрительный милиционер. Я заметила, что он
отпускает уже четвертого.
Дома меня попросили сходить в коммерческую булочную - купить белый
батон. Я никогда не был в этих булочных. И на углу я спросил у двух женщин,
довольно интеллигентного вида, где тут поблизости коммерческий магазин,
торгующий хлебом и булками.
Женщины быстро переглянулись между собой.
- А вам зачем?
- Как зачем? Купить хлеба.
- Странно.
- Что же тут странного?
- А то, что все советские граждане имеют у нас хлебные карточки...
Я не стал затягивать недоразумение, пресек его, так сказать, в самом
корне. И мне даже немножко жалко стало этих женщин. Ведь им так хотелось
поймать врага. Им уже небось целый сюжет мерещился. Заброшенный в Ленинград
шпион ходит голодный по улицам. Денег у него полные карманы, а купить хлеба
не может - карточек нет...
Между прочим, и вернулся домой с пустыми руками. Оказалось, что таких
булочных уже нет. Три дня назад их закрыли.
1941, август
Третьего дня, в субботу, нас познакомили в редакции детского журнала.
Жили мы с ним в одном городе, я знал его по его веселым рисункам, он
меня - по моим книжкам, а познакомились вот только сейчас - под грохот бомб
и под вой сирены.
Он весело и вместе с тем очень серьезно и убежденно говорил, что нужно
держать нос прямо, нужно беречь улыбку на лицах наших людей - нехай падают
бомбы и рушатся дома.
Договорились встретиться сегодня, в понедельник: он подумает, и я
подумаю - может быть, сделаем сатирический антифашистский рассказ в
картинках на последнюю страницу обложки.
Я чуть-чуть опоздал. Прихожу сегодня в редакцию:
- Успенский не был еще?
Переглядываются. Что-то неприятное, жуткое, даже противное в этих
растерянных взглядах. Говорит Н.В.:
- Была жена его. Он не придет. Прямое попадание. На Коломенской улице.
1941, сентябрь
Это было ночью, в убежище. После бесконечно долгой, томительной и
одуряющей тишины, оживляемой лишь тяжкими старческими вздохами, кашлем и
зловещим постукиванием метронома, - вдруг весело и победительно запели
фанфары, объявляя конец воздушной тревоги. И маленькая девочка, задремавшая
на коленях у матери, откликнулась на эту благую весть и вымолвила слово,
означавшее для нее и выход из этого мрачного холодного подземелья, и
возвращение в теплую постельку, и сладкий безмятежный сон...
- Отбой! - сказала Ириночка Т.
В этот день ей исполнилось полтора года. И слово, которое она сейчас
сказала, - первое слово, произнесенное ею в ее маленькой, но уже такой
неудобной жизни.
1941, сентябрь
Воздушная тревога застала меня сегодня в трамвае.
Резко затормозив, вагон остановился, не доезжая остановки.
На улице, во дворах, на крышах, на балконах - безжизненно-тревожно,
навязчиво и нудно, не совпадая во времени, но все на один голос - выли
сирены.
Понукаемый кондукторшей, пробираюсь вместе с другими пассажирами к
выходу. У выхода сидит девушка - некрасивая и ничем не примечательная
ленинградская девушка в ватных штанах и в стеганом красноармейском ватнике.
На выцветшем синем беретике у нее - пятиконечная красная звездочка.
Девушка читает книгу. Читает, захлебываясь, "переживая", с тем упоением
и азартом, какой бывает лишь у детей и у немногих взрослых, сохранивших
детскую восприимчивость и детскую непосредственность.
- Граждане, поторопитесь, - кричит кондукторша.
Девушка уже привстала над скамейкой, но оторваться от книги не может.
Ее толкают, выталкивают на площадку, но и тут она продолжает читать и даже
слюнявит машинально палец, чтобы перевернуть страницу.
Через плечо соседа заглядываю в книгу:
"Клянусь честью! - воскликнул герцог. - На вашем месте, ваше
величество, я бы запретил этим коварным..."
А на соседней площади уже работают наши зенитки, уже звенят стекла, и
где-то уже гудит и стонет земля под ударами вражеских фугасок.
1941, октябрь
"Северный немецкий дух - это расстройство пищеварения", - писал некогда
Фр.Ницше, духовный предтеча Геббельсов и Розенбергов.
Несварение желудка - старческая болезнь. Сопутствующие ей запоры
вызывают геморрой. От геморроя портится у человека характер. Человек
становится брюзгой. Он не может есть суп, который кажется ему то слишком
холодным, то, наоборот, чересчур горячим, его раздражает возня котят под
столом, детский смех, громкий разговор...
Вот в телеграммах из-за границы сообщают, что Свен Гедин, некогда
славный и знаменитый, - записался в фашисты. Он выступает по радио, пишет
погромные статьи и вообще занимается делами, которые не принесут ему новой
славы, а скорее отнимут старую. В статьях этого бывшего путешественника и
бывшего шведа "северный дух" проявляется очень явственно, пожалуй даже
сильнее и явственнее, чем у тех, кому он служит. Немецкие фашисты, например,
мечтают захватить наш город, а Гедину этого мало. Его раздражает упорство
ленинградцев, и вот он предлагает - черным по белому - уничтожить Ленинград
до основания, срыть его, снести с лица земли - вместе со всеми нами,
конечно.
Свен Гедин еще не немец, но он бывший швед. И может быть, из истории
своей родины он знает, что нечто подобное уже было. Не он первый страдает
несварением желудка. И не он первый мечтает о несбыточном. Среди условий,
предложенных Портою Петру Первому перед войной 1711 года, имелось такое:
"Возвратить Лифляндию и все завоеванное русскими шведскому королю.
Петербург же - разорить и срыть до основания".
Несварение желудка - это слишком деликатное определение болезни,
которой подвержены Свен Гедин и другие подобные ему провинциальные
чингисханы.
Коротко, по-русски, это заболевание пищеварительных органов называется
иначе: "Кишка тонка!"
1941, октябрь
Старые дамские чулки - шелковые, фильдекосовые, бумажные, шерстяные и
дешевенькие нитяные... На что они годились когда-то? Тысячная, если не
миллионная доля их попадала в корзину сборщика утильсырья и, проделав, как в
сказке, сложный и витиеватый путь, возвращалась обратно к потребителю - то
ли в виде тех же чулок, то в качестве высокосортной бумаги, то еще в
какой-нибудь новой и полезной ипостаси. Но все это были единицы, избранные,
- счастливцы, родившиеся в рубашке. А остальные, - так сказать, чулочные
массы? Невеселая старость и бесславная смерть ожидали их. Заштопанные,
застиранные, залатанные и в конце концов заношенные до неистребимых дыр
служили они жалкую роль утюжки или пыльной тряпки, или - что самое горькое и
позорное - появлялись снова на выточенной ножке своей прежней владелицы, но
уже не в качестве чулка как такового, а в виде простой приставки к нему,
именуемой обычно заплаткой.
Где и когда, в каком месте и в какой именно час заканчивалось их земное
существование - никто не знал. Да и кого это в сущности могло интересовать?
Казалось, что может быть банальнее и неинтереснее судьбы старого женского
чулка?
Но вот лютый враг рода человеческого начал войну, жестокую и
титаническую, которую сам он называет тотальной, а мы называем народной и
отечественной.
В этой войне сражаются на нашей стороне и женщины, и дети, и глубокие
старики, и хлебные поля, и ветряные мельницы, и доменные печи, и лом, и
лопата, и медная дверная ручка, которую мы сдаем сегодня в фонд обороны.
Нашли себе применение в этой гигантской битве и старые дамские чулки...
Плотно набитые песком, похожие на маленьких толстых поросят, лежат они
на чердаках, на площадках лестниц, в коридорах учреждений и коммунальных
квартирах, на улицах и во дворах, дожидаясь своего часа - то есть того часа,
когда завоют над городом сирены, загудят нехорошим, чужестранным гудом
самолеты, и тысячи вражеских "зажигалок" огненным ливнем обрушатся на крыши
ленинградских домов.
Там, где вода не берет и даже буйная пена огнетушителя не может
справиться с вулканическим термитным жаром фашистской бомбы, - там приходит
на помощь советскому человеку песок.
И вот - прыгают один за другим эти шелковые, бумажные, шерстяные и
нитяные поросята в лютый тысячеградусный огонь, наваливаются на него кучей,
и душат, и давят, и прижимают его к земле, отнимают у него возможность
дышать и двигаться, глушат и убивают его.
Честь и слава этим маленьким самоотверженным поросятам. Честь и слава
старому залатанному чулку. Слава и честь простой русской женщине, которая
нашла еще один способ - пусть очень несложный и нехитрый, но все-таки очень
хороший способ - помочь своему отечеству в этой грозной битве его с диким
взбесившимся зверем.
1941, ноябрь
Третьего дня вечером очередное воздушное нападение немцев застигло меня
на улице. Нападение было неожиданным, не успели даже объявить тревогу.
До сих пор в таких случаях я находился или дома, или на крыше. Теперь
пришлось познакомиться с тем, как это выглядит с "наземных позиций". Как бы
ужасно и даже цинично это ни звучало, а должен сказать, что выглядит это -
красиво.
Я и раньше знал, что пожар это не только стихийное бедствие, но и
великолепное зрелище. А тут не один, не десять, а сотни маленьких пожариков.
Вся улица, зимняя снежная улица, усыпана этими ослепительными,
неправдоподобно яркими кострами. Такие же костры вспыхивают и на соседних
улицах, и во дворах, и на крышах... По небу ходят лучи прожекторов,
навстречу им летят ослепительные ракеты, - во всем этом есть что-то
театральное, феерическое. Даже люди, которые деловито работают, расправляясь
с фашистскими бомбами на улицах и на крышах, выглядят необыкновенно, даже
одежда их кажется необычной. На снегу и на стенах домов неторопливо, не в
лад тому, что происходит, разгуливают несуразные тени - необыкновенно
густые, иссиня-черные и опять-таки неправдоподобно огромные, почему,
вероятно, сами люди кажутся маленькими, почти гномами.
Летят все новые и новые бомбы, воют, свистят, шипят, как черти на
сковородке. Люди кидаются к ним, подхватывают, пинают валенками,
затаптывают, забрасывают песком... А за углом с опозданием воет сирена.
Где-то в соседнем квартале раздается громоподобный удар, трещат камень и
дерево, звенят стекла - разорвалась, по-видимому, фугасная... Люди
разбегаются, падают лицом в снег, но через минуту опять сбегаются и опять
копошатся вокруг этих фантастических костров.
Страшно ли это? Пожалуй, если подумать, так даже весело. Оставляя в
стороне вопросы, так сказать, морального характера - вопросы долга, чести,
патриотизма и т.д., - в этом есть что-то от спортивного азарта, опьяняющее
раздолье силы и мужества, когда начинаешь вдруг впервые понимать, что,
собственно говоря, значат слова: "Есть упоение в бою".
Скажут: "Ну да, ври, хвастайся - не страшно?!"
Отвечу: "Ну, что ж, может быть, немножко и страшно, но ведь в таком
случае и в футбол играть тоже страшно. Ведь и там могут по ошибке разбить
нос, сломать ногу или ключицу, а то и шею свернуть".
С гордостью записываю: мною собственноручно уничтожено четыре
неприятельских бомбы. Правда, три из них мне помогали тушить какие-то
девочки. Но с четвертой я разделался сам. И стабилизатор от нее я принес
домой. Маленький алюминиевый хвостик этой воздушной хищницы лежит у меня на
письменном столе.
А мальчишки-ремесленники - те поступают иначе: носят эти обгоревшие
стабилизаторы на поясе - "у кого больше", как охотники носят убитых уток, а
куперовские индейцы носили некогда скальпы своих бледнолицых братьев.
1941, ноябрь
Ящик ночного столика в госпитале. С трех сторон его сделаны карандашом
надписи. Читаю:
"Товарищ незнакомый. Я лежал здесь в постели. У меня фашистская мина
оторвала левую ногу. Но сейчас пошло на улучшение. Врач очень хороший. К
сему -
Иванов Андрей,
защищал город Ленина".
С другой стороны:
"Сестра тоже очень хорошая. Я до войны шахты буровил. Моя шахта Э 3.
Мне 31 год".
И с третьей, задней стороны:
"Товарищи! Победа будет за нами!"
Конечно, это не очень культурно - писать на столах. Для этого, скажут,
есть бумага. Есть-то она есть, но что такое, скажите пожалуйста, бумага?
Скурил товарищ, сгорела, скомкалась, потерялась - и нет ее, и никто не
узнает, что жил на свете Иванов Андрей, буровил шахты и под конец жизни -
между прочим, "к сему", защищал город Ленина. А столик - он хоть и хлипкий и
не очень уверенно стоит на своих сосновых ножках, а все-таки как-никак
надежнее...
Не знаю, культурно это или некультурно, но есть в этом что-то очень
трогательное и очень человеческое - в нескромном желании увековечить себя,
безногого, безрукого, может быть в самый серьезный и в самый ответственный
час - на краю могилы.
1941, ноябрь
PORTRAIT PARLE*
______________
* Словесный портрет (франц.). Термин из практики уголовного розыска.
"Он такой был - отчаянный, цыганистый, чубастый, если какую женщину или
девку полюбит, так уж за ней после по всей улице ни один парень даже на
цыпочках пройтись не осмелится. И выпить он тоже был по всей улице первый
парень. Драка если какая затеется - он тут как тут. Пел хорошо, на гитаре
умел играть. Бывало, как ударит по струнам, голову на плечико склонит да как
затянет: "Сказал кочегар кочегару", - вы не поверите, не только женщины -
управдом и тот плакал.
А на войне он еще лютее стал. Когда на побывку из Гатчины приезжал,
матери своей так прямо и заявил: я, говорит, мамаша, теперича ни огня, ни
пламя, ни самой смерти не боюсь. А из немцев, говорит, я, между прочим, даю
вам честное слово, рубленый шницель по-венски сделаю.
Два дня пьяный ходил. Политуру с товарищем пили. Потом уехал.
Он в госпитале на той неделе помер от истечения крови. Мать его там при
нем была. Когда помер, она его за чуб взяла, поцеловала, заплакала, голову
ему на грудь уронила и говорит:
- Ах ты, - говорит, - хулиган ты мой милый...
А на другой день в газетах писали - его к ордену приставили".
1941, ноябрь
Старое петербургское кладбище. Развалины семейного склепа. Массивный
крест из черного полированного Лабрадора. На нем буквы:
Лейбъгвардiи
Уланскаго полка
ротмистръ
Георгiй Васильевичь
Суховцевъ
родился 12-аго ноября 1821 г.,
раненъ былъ в Севастополъ
23-яго октября 1854 г.
Умеръ отъ раны того же 1854 года
ноября 12-аго дня.
Всей жизни его было 33 года.
Тут же - останки других Суховцевых. И останки надгробий, обломки
могильных плит, крестов, проржавленные железные венки, истлевшие муаровые
ленты...
Фамилия - именитая, боевая, военная. Суховцев Михаил Васильевич -
генерал-адъютант, родился в 1765 году. Суховцев Василий Васильевич - генерал
же. Суховцев Николай Васильевич - поручик. Еще один поручик. Полковник. Жена
полковника, жена ротмистра...
И странно на первый взгляд выглядит среди этих гранитных плит и
прославленных дворянских имен - скромная деревянная пирамидка, на которой от
руки дегтем намазано:
Под сим
покоится
тело
пионера
шк. им. Ленина
Софичева Пети.
Погиб от вражеской бомбы
на защите родного города
14 сентября 1941 года.
Род. 1928 г.
Нет, не родственники они. Случайно, по воле кладбищенской
администрации, оказалась тут, в усыпальнице рода Суховцевых, эта убогая
детская могилка.
И все-таки что-то роднит их - уланского ротмистра, погибшего девяносто
лет назад на обороне Севастополя, и маленького ленинградского школьника,
который погиб "на защите родного города" и "всей жизни которого" было
тринадцать лет.
1941, ноябрь
Пригород Ленинграда. Зима.
Хоть и сильно морозит, а все-таки день по-праздничному веселый,
солнечный, хрустально-прозрачный.
В такой день - раздолье ребятам. С утра натачивали они сегодня свои
"снегурочки" и "нурмисы", готовили салазки и лыжи... Но, пользуясь этой
прозрачной погодой и весенней голубизной неба, налетели на город вражеские
бомбардировщики, и ребят - против их воли, конечно, - загнали в холодные,
полутемные убежища, в доморощенные окопчики и щели-укрытия.
Полтора часа, пока шел над городом воздушный бой, томились они в этой
полуразрушенной щели, промерзли, проголодались, отсидели (и отстояли) ноги.
Самые непоседливые из них, те, что стояли поближе к выходу, поминутно
выглядывали наружу, их загоняли обратно, но через минуту они опять
высовывали оттуда свои сморщенные от мороза и от любопытства носы, поэтому в
укрытии постоянно знали о том, что происходит в воздухе.
Наконец последний вражеский "мессер", нагоняемый тройкой наших
истребителей, пошел наутек. В укрытии об этом тотчас стало известно, и, хотя
отбой еще не был дан, ребята не выдержали и веселой гурьбой высыпали из
своей темницы наружу.
Делая отчаянные виражи, припадая на одно крыло и прерывисто гудя
подбитым мотором, "мессершмитт" уходит в сторону финской границы. Он уже
далеко, до него не достать и зениткам, но что за дело до этого ребятам?
Снежки, улюлюканье, свист, льдинки, шапки, бранные слова - все это
летит вдогонку вражеской машине.
- Дю-у-у! - кричат ребята, выделывая на снегу самые невероятные
движения, вызывающие в памяти иллюстрации к Куперу и воинственные танцы
диких.
- Дю-у-у-у! - заливаются они.
- Дю-дю!
- О-го-го!..
А какой-то совсем маленький красноносый и красноухий пацаненок, прыгая
вместе с другими по снегу, звонким, срывающимся голосом кричит:
- Смотрите! Смотрите! Паразит Гитлер полетел пить какао с пряниками!..
Это глупо, конечно, бессмысленно, ни к селу ни к городу. Но есть в этом
что-то такое, что заставляет меня оглянуться и внимательно посмотреть на
мальчика: что-то гораздо более серьезное и значительное, чем простой
мальчишеский задор и беспричинная школьническая удаль. Это "что-то" -
всамделишное, искреннее, гордое, воинское, спартанское презрение - и к
Гитлеру, и к его бомбам и самолетам, и - что самое важное - к тем очень
тяжелым, очень ощутительным лишениям, которые принес ему, восьмилетнему
советскому гражданину, этот самый "паразит Гитлер".
1941, ноябрь
Октябрьские праздники.
Как всегда, к ним стали готовиться заблаговременно - недели за две или
даже за три.
Правда, это было совсем не похоже на то, как готовились мы к
Октябрьским праздникам бывало - в приснопамятные, блаженные мирные времена.
Но все-таки это было предпраздничное время, эти последние две-три
недели.
Даже в пустых магазинах стало оживленнее. Выдали вино, шоколад, было
чем "разговеться" и было чем согреть промерзшие кости.
Как всегда, в большом спросе были малярные и покрасочные материалы. Но
на этот раз мы красили не потолки, и не стены, и не наличники дверей и окон,
а главным образом чердаки, где покрывались особой огнеупорной краской все
деревянные конструкции и перекрытия...
Противник тоже готовился.
В дурацких своих листовках он давал нам всякие остроумные, по его
мнению, советы: предлагал, например, накануне праздника сходить в баню,
одеться в чистое платье и лечь на стол в ожидании смерти, которую он нам, по
его словам, приготовил.
Кое-какими советами его мы воспользовались. Побывали по обычаю в бане,
по-праздничному приоделись, что же касается смерти, которую он нам
приготовил, то мы встретили ее во всеоружии.
Сочинители фашистских листовок обещали нам, что 7 ноября "небо над
Ленинградом будет голубое", то есть, что, мол, от ударов фугасных бомб
разбегутся над городом тучи.
Наши зенитчики честно поработали. Туч они, правда, не разогнали, но
вражеским "мессерам" и "хейнкелям" досталось здорово. "Бенефиса", обещанного
немцами, не получилось. Ленинград и в будни и в праздники одинаково стойко и
непоколебимо держится своих славных боевых традиций.
И над Зимним дворцом, искалеченным немецкими снарядами, сегодня и вчера
горделиво плещется флаг, который был водружен там двадцать четыре года
назад, в такую же холодную, бесснежную ночь, как и сейчас, когда я пишу эти
строки.
1941, ноябрь
После введения голодного блокадного пайка и закрытия коммерческих
магазинов население кинулось раскупать все, что можно есть или превратить в
еду. Перец, лимонная кислота, сухой квас, хмель, имбирь, ванильный порошок -
все эти продукты и специи быстро исчезли с прилавков.
Видал однажды: стоит большая очередь за "сен-сеном", средством против
дурного запаха во рту. Удивился, подошел, поинтересовался в чем дело?
Оказывается, он сладкий, этот "сен-сен".
Очереди в аптеках. Все, что на спирту, все, что горит (керосина в
городе нет), все, что сладкое, мало-мальски съедобное, раскупается, стоит
только покупателю разнюхать что к чему. Сладкие кефирные лепешки, горчица,
которую десять раз промывают, а потом пекут из нее лепешки, сладкий пертусин
от кашля, ланолиновое молоко "для смягчения кожи лица", персиковое масло,
валерьянка, морская капуста (средство против атеросклероза), из которой
варят щи... Нет, не варят, а варили. Все это - уже давно прошедшие времена.
Сейчас в аптеках пусто. За прилавками стоят толстые унылые тетки с
изможденными красноносыми лицами. Толстые они потому, что белые халаты
напялены у них поверх зимних пальто.
1941, ноябрь
Конец ноября. Холодно. Смеркается. Метет поземка.
Иду по улице - искалеченной, развороченной снарядами, засыпанной битым
стеклом, кирпичами, штукатуркой.
По узенькой скользкой и ухабистой тропиночке тащит за собой маленькие
детские санки невысокая, крепкая еще старушонка в мужских башмаках и в
толстых грубошерстных чулках. Оставила санки, подходит к воротам госпиталя,
за которыми маячит облаченная в тулуп сторожиха.
- Эй, кума, разреши мне по маленькой нужде сходить.
- Нет, бабка. Нет у нас тут уборной.
- Ох, что же мне делать! Прямо терпения нету.
- А ты вон в напротив дом забеги.
Старуха оглядывается, бросает нерешительный взгляд на свои салазки.
- Ничего, не убежит, - говорит сторожиха.
- Не убежит, не бойсь, - с суровой усмешкой поддерживает ее,
останавливаясь, другая женщина.
Я оглянулся, посмотрел на санки.
На санках - запеленатое в старое байковое светло-коричневое с белыми
каемками одеяло, добротно перевязанное веревками, вытянутое, похожее на
мумию - лежит человеческое тело.
И в самом деле - куда ему бежать?
А старуха еще жива, ей не терпится - подхватив юбки, она перебегает
мостовую и скрывается под воротами большого петербургского дома.
Идут по улице люди торопливо, молча, не оглядываясь, минуют они, обойдя
стороной, завернутого в одеяло человека, который терпеливо ждет, пока эта
маленькая, потемневшая от холода и от голода, но все-таки еще живая, еще
двигающаяся, еще не разучившаяся страдать и радоваться старуха сделает свое
маленькое дело.
А ветер свистит в оборванных трамвайных проводах. Белая крупа бежит по
обледенелой мостовой. Холодно. Темно. И ни одного огонька на всем божьем
свете.
1941, декабрь
"Ни коня, ни собаки, ни даже мыши не найдешь во всем городе..."
"Но как же вы, умирая такой лютой смертью, все еще думаете оборонять
город?"
Откуда это? Из "Тараса Бульбы". А как это по-ленинградски и как
по-сегодняшнему звучит!..
1941, декабрь
Про Севастополь времен Первой обороны писали и говорили, что это "Троя
втрое".
Во сколько же раз Троя наш город?
Кажется, Фидий говорил, что, когда он читает Гомера, люди кажутся ему
вдвое большими, чем обычно. Какой Гомер расскажет о нас потомкам и какому
Фидию мы покажемся великанами, огромными, как статуя Свободы в Нью-Йорке?
А ведь в большинстве своем мы среднего роста, и хлеба мы съедаем в день
всего сто двадцать пять граммов.
Нет, не будем кокетничать и не уподобимся Александру Македонскому,
который (если верить Плутарху) велел раскидывать всюду, где проходило его
войско, специально сделанные огромных размеров предметы - оружие, стремена,
узды и т д., - "дабы потомки воображали воинов его великанами".
Если останутся у нас потомки (а я надеюсь, что они все-таки будут, и
будут счастливее нас), пусть знают они, что были среди нас и малодушные, и
трусливые, и холодные сердцем.
Что вражеские бомбы и снаряди действовали нам на нервы.
Что цветов не было, а в цветочных магазинах продавали семена редиски и
луковицы гиацинтов, которые употреблялись в пищу.
Что жили среди нас мелкотравчатые шиберы и замаскированные спекулянты,
скупавшие золото и фарфор, хлебные карточки и медицинский спирт, дуранду и
морскую капусту.
Что за большие (астрономически большие) деньги из-под полы можно было
купить все что угодно - вплоть до коровьего масла и краковской колбасы.
Что тем не менее нам постоянно хотелось есть. И что мы говорили об этом
больше, чем полагается героям.
Что не все умиравшие от голода умирали безропотно.
Что женщины наши плакали, и плакали много и долго, пока не высохли их
глаза.
Что городские рынки кишели безнадзорными детьми и карманными ворами.
Что за кусок хлеба люди выменивали там самое ценное, что у них было, -
коробок спичек или обручальное кольцо. А рядом девица-ремесленница покупала
за те же сто граммов пайкового хлеба шелковые эстонские чулки или аляповатый
коврик с толстопузыми и большеглазыми купидонами в пионерских галстуках.
Что лошади продолжали есть овес, пока их самих не съели.
И что объяснение нашей стойкости и нашего упорства заключается лишь в
том, что - в большинстве своем - мы были русские люди, которые очень любили
свой город и свою Советскую страну.
И все-таки масштабы того, что происходит вокруг, - масштабы
гомерические, библейские.
Когда идешь, опираясь на палку, по Невскому, а навстречу тебе и обгоняя
тебя везут на санках или просто влекут по мостовой, как какое-нибудь бревно,
замерзшие трупы твоих братьев и ближних, вспоминаются казни египетские,
потоп, Ирод...
1941, декабрь
Зашел я в церковь. Бывший военный собор гвардии Преображенского полка.
Мерцают свечи. Холодно.
Перед иконой Скорбящей - молебен. Высокий, широкоплечий дьякон, чем-то
напомнивший мне лесковского Ахиллу, хриплым простуженным басом читает
записки - "о здравии":
- Воина Иоанна, воина Василия, воина Серафима, воина Петра, воина
Александра...
И вдруг - споткнулся:
- Воина... Веры.
Гляжу искоса на его изнуренное, посиневшее от холода лицо. По впалым,
осунувшимся щекам его текут слезы.
У выхода спрашиваю какую-то старушку:
- Чего это он плачет? Что он - добрый такой?
- А у него, милый человек, сын на Карельском фронте. Воин Кистинтин.
Пулеметчик.
1941, декабрь
Женщина - другой (о муже, который на фронте):
- Он меня в каждом письме спрашивает: что нового в городе? А что я ему
напишу? Что у нас дома шатаются и падают?
- А ты ему вот как напиши: мол, дома шатаются, а сами-то мы еще стоим и
выстоим.
1941, декабрь
Госпиталь. Отделение стоматологической хирургии.
Немолодой уже, бородатый великан, председатель колхоза в пригородном
районе, оккупированном немцами. Партизанил, с важным оперативным заданием
пробирался в Ленинград. Где-то под Средней Рогаткой попал под минометный
огонь. Тяжело ранен: сломана нога, оторвано правое ухо, содран скальп, смяты
обе челюсти.
Сейчас его уже починили: зубы в шинах, кожа на голове залатана, нога в
гипсе.
Спрашиваю у него:
- Как это все было? Больно? Сознание потеряли?
- Нет. Я ни разу за все время сознания не терял. Еще километров пять
или шесть по шпалам шагал до заставы. Ухо на вот таком шматочке висело, я
его оторвал, бросил.
1942, февраль
Нина Борисовна призналась мне, что в октябре с голоду воровала отруби
из торбы лошади, стоявшей у них во дворе.
Теперь уж небось давно и лошадь эту съели. Какое там "небось"! И
воробья не найдешь во всем городе...
1942, январь
Сегодня утром в больнице от крупозного воспаления легких умер наш
бывший дворник Костя.
Почему его так звали - не знаю; по внешности и по паспорту это был
типичный и чистокровный казанский татарин.
Не молодой уже, но и не старый, своеобразно красивый, стройный, хотя и
невысокого роста, исключительно молчаливый, суровый, но в то же время с
какой-то неугасающей, затаенной усмешкой в черных, чуть-чуть раскосых глазах
и в тонких, иронически, а иногда даже брезгливо изогнутых губах, - таков был
этот человек, которого оплакивают сегодня жена и дети, а завтра положат на
саночки и повезут на ближайшее, вероятно Охтинское, кладбище.
Семья у Кости была большая и с каждым годом росла, увеличиваясь по
меньшей мере на одну единицу. Во дворе, под окнами дворницкой, постоянно, и
летом и зимой, кружился целый выводок Костиных детей, главным образом
девочек, которых я никогда не мог сосчитать и запомнить: все они были как на
подбор худенькие, стройные, с подстриженными челочками и с черными,
чуть-чуть раскосыми глазами, которые отличали их от других детей, как и те
красные коралловые бусинки, которыми они украшали свои худенькие, детские и
вместе с тем очень женственные шейки.
Такие же бусы, только из более крупных кораллов, носили и Костина жена,
такая же молчаливая, уже не молодая, степенная, работящая женщина, постоянно
беременная.
Живой Костя не пользовался в нашем доме слишком хорошей славой. Правда,
он был рачителен в работе: с утра, спозаранку, он или жена его брались за
метлу, скребок или лопату, и к тому времени, когда другие дворники, сладко
позевывая, лишь выходили за ворота, улица перед нашим домом была уже
тщательно выметена, снег собран в кучи, мусорные ящики на лестницах стояли
пустые. На собраниях жакта жильцы всегда расхваливали Костю, но за глаза о
нем говорили как о человеке темном и подозрительном. Говорили, что он
слишком любит деньги, что он никогда не берет для себя ордера на дрова,
предпочитая, как видно, пользоваться чужими. Подозревали его даже в связях с
уголовниками и скупщиками краденого.
Впрочем, все эти сплетни и разговоры имели место в очень отдаленные,
довоенные времена.
За последнее время ничего подобного мне слышать не приходилось. Война,
как видно, изменила не только людей, но и отношения между ними. Между
прочим, когда-то о Косте говорили, что будто бы тем жильцам, которые дают
ему на чай - ночью, когда он открывает калитку, - меньше рубля, он не
кланяется и вообще не считает их за достойных людей. Месяца два назад, когда
Костя еще работал дворником, вернувшись как-то ночью домой, я вдруг заметил,
что уже давно, с самого начала войны, вообще перестал вручать ему эту ночную
лепту. Об этом я рассказал во время дежурства на крыше своему "напарнику",
молодому инженеру-электрику. Оказалось, что и он тоже считает почему-то
неудобным награждать теперь Костю чаевыми. И тем не менее Костя, как мы оба
заметили, продолжал раскланиваться с нами и не потерял, по-видимому, веры в
наше человеческое достоинство.
Так как времени у нас с инженером было достаточно, делать было нечего -
воздушный бой шел где-то далеко на юге, под Пулковом, - мы попробовали
поглубже разобраться в этом вопросе.
Конечно, большую роль тут играло то, что раньше мы возвращались ночью
домой чаще всего из гостей, из театра, с товарищеской пирушки, а сейчас уж
если и приходится где-нибудь задержаться - значит, задержали дела, и дела
неотложные, военные.
Но главное не в этом, решили мы с инженером. Главное в том, что раньше
мы возвращались домой, а сейчас мы приходим "на объект", что все мы - и
дворник, и управхоз, и самый почтенный жилец, и самая маленькая Костина
дочка с красными коралликами на шее, - все мы стали товарищами, соратниками,
солдатами одной части.
Раньше нас связывали между собой железная крыша и каменные стены.
Сейчас нас связывает война.
Эти связи оказались крепче. И как это ни странно на первый взгляд, наши
отношения тоже стали лучше, чище и благороднее.
О мертвых не говорят худо. Поэтому чаще всего о них говорят неправду
или не полную правду.
Я рад, что могу, не покривив душой, записать, что, какую бы сложную и
многогрешную жизнь ни вел Костя, умер он честным человеком.
В августе, когда немцы находились уже на ближних подступах к городу,
Костю мобилизовали на оборонную работу, и больше месяца он провел где-то на
Карельском перешейке, на строительстве оборонительных рубежей. Писем он
оттуда не писал, и жена его, которая опять носила ребенка и, несмотря на
это, заменяла Костю на его дворницкой работе, осунулась и потемнела от худых
предчувствий. И девочки тоже ходили невеселые, хотя к этому времени
встретить веселого ребенка в нашем городе было вообще трудно.
Наконец Костя объявился. Оказалось, что он действительно чуть не погиб,
попав под жестокую бомбежку, был в окружении, выбивался оттуда вместе с
целой бригадой бывших дворников, участвовал в какой-то рукопашной схватке с
немцами и наконец на попутной воинской машине - с мешком за плечами, с
топором за поясом и с маленькой саперной лопаткой в руках - прибыл в
Ленинград.
На следующее утро я уже видел его во дворе за обычной работой.
Через несколько дней он опять исчез. Выяснилось - поступил добровольцем
в истребительный батальон. После этого я уже не встречался с ним. Знаю, что
в батальоне он заболел животом, несколько дней находился дома, потом
оказался в добровольной пожарной дружине, где-то на Васильевском острове, и
жил там на казарменном положении.
А потом - это было уже совсем недавно - объявили набор добровольцев на
очень тяжелую и не очень, казалось бы, почтенную работу - копать могилы.
Собственно говоря, не копать, вероятно, - где уж там копать! - а взрывать,
вырубать. Ведь морозы-то стоят за окном лютые. Почва каменная. А покойников
много. Штабелями лежат они - во дворах поликлиник, в гаражах, в манежах и
просто на улице - и ждут очереди, потому что по очереди, по наряду сотнями и
тысячами отправляют их туда, где "несть же печали и воздыхания".
Работая на кладбище в легкой своей стеганой телогрейке, Костя
застудился и захворал.
Сегодня его не стало. Завтра его опустят в могилу - может быть, в ту,
которую он сам вырубил.
Не стоит, конечно, выражаться высокопарно даже наедине с собой. Но и не
надо бояться слов, которые выцвели и стерлись от долгого употребления и без
которых все-таки не обойтись там, где имеешь дело с подлинными чувствами и с
неподдельными страстями.
Впрочем, ведь я только хочу сказать, что Костя умер героем. Я убежден в
этом твердо и до конца.
И вот я медленно выписываю: вечная память ему и вечная слава!
Я пишу это, сняв шапку и положив ее на стол, хотя в комнате лежит снег
и допотопный мой "реомюр" показывает минус три градуса.
1942, январь
Вчера я узнал о том, что где-то в Сибири, на глухом полустанке, умерли
сестры Д. В адрес редакции, где работала когда-то младшая Д., Елена
Яковлевна, пришла бандероль; свернутая в трубочку, там лежала рукопись Елены
Яковлевны - повесть о молодом Вольтере - и крохотная казенная бумажка за
подписью начальника этого безвестного полустанка; при сем препровождаются
бумаги тов. Д., скончавшейся такого-то числа во вверенном мне станционном
помещении...
Женщины эти были очень талантливы, и притом многообразно и своеобразно
талантливы. Я не читал всей повести о Вольтере (да она и не вся еще была
написана), но уже по тем главам и страницам, которые мне довелось
перелистать, работа эта обещала быть исключительно интересной. В дебрях
французского XVIII века русская писательница нашла тему для актуального,
злободневного антифашистского памфлета. Это было и неожиданно и в то же
время очень в характере Д. Работала она во многих жанрах: стихи, переводы,
история искусств, история театра, книги для детей. Последние годы, работая в
ленинградском Дворце пионеров, очень много сил и времени отдавала она
детскому творчеству.
Старшая Д., Наталья Яковлевна, была художница, скульптор, знаток
художественного фарфора. Рисунки ее украшали и прославляли на весь мир
изделия нашего Ломоносовского завода. По ее проекту оформлена одна из
станций Московского метро. Перед войной работала она над эскизами проектов
Ленинградского метрополитена. Война прервала эту работу, и Наталья Яковлевна
переключилась в другой жанр - писала политические плакаты.
Жили сестры очень дружно.
Из Ленинграда выехали они вместе: в конце января. Уезжать они не
хотели, их заставили это сделать почти силой. Но, по-видимому, были они уже
в той стадии дистрофии, когда никакие, даже самые решительные меры не могут
спасти человека.
Сегодня я весь день думал о них. И, думая о них, думал о Петергофе. Это
то место, где я встречался с ними и видел их, если не ошибаюсь, в последний
раз.
Петергоф! Как больно мне сегодня не только произносить, но даже
выписывать на бумаге это слово. Это город, где прошло мое раннее детство,
город, который снится мне во сне - даже сейчас, в эти страшные и суровые
фронтовые дни. Никакой санаторий, никакой Крым и никакие Минеральные Воды
никогда не могли мне заменить этого лягушечьего царства, этого туманного и
дождливого городка, который именовался "русским Версалем", но в котором не
мог бы ужиться ни один Людовик. Только Петр, этот великий бурсак, россиянин,
переодевшийся в европейское платье, мог построить здесь свой маленький
голландский домик и назвать его "Мон плезир" - мое удовольствие! У этого
бурсака, у этого гениального коронованного шкипера, был безошибочный вкус:
он понимал суровую красоту ингерманландского пейзажа и понимал также -
недаром он долго жил на родине Рембрандта, - что ощущение колорита рождается
в туманные дни и в дождливую погоду...
О Петергофе я могу думать и говорить без конца. Но ведь я собирался
писать о сестрах Д.
Несколько лет назад я встретился с ними в Петергофе. Мы жили в одной
гостинице - в бывшем фрейлинском корпусе Большого дворца. Мы не были
большими друзьями, к тому же и они и я приехали сюда работать, поэтому наши
встречи ограничивались рестораном, куда мы спускались завтракать, обедать и
ужинать. Иногда я видел их в парко на прогулке или когда они возвращались из
музеев, где сестры проводили все свое свободное время.
Как сейчас вижу их - медленно, плечо к плечу шагающих по каштановой
аллее мимо свинцовой группы "Нептун и его царство". Обе очень высокие,
худые, но в то же время по-мальчишески стройные и по-мальчишески же
стриженные в кружок, близорукие, в одинаковых, не модных, беретах.
В Петергоф они были влюблены страстной и, как мне тогда казалось,
несколько выспренней и сентиментальной любовью. Вставали они чуть свет и,
прежде чем сесть за работу, отправлялись на море или к фонтанам. С каким
неподдельным восторгом, с каким ребяческим блеском в близоруких глазах
рассказывали они о том, какое великолепное зрелище представляют собой
фонтаны при своем "рождении", то есть в тот момент, когда рука механика
поворачивает пусковое колесо и при свете Авроры из бесчисленных трубочек
начинает сначала капать, потом беспорядочно брызгать, потом все выше и выше,
смелее и расточительнее расти розовеющий на утреннем солнце, сверкающий и
дрожащий лес хрустальных водяных клинков.
- Никакой балет, - говорили Д., - никакая феерия не может сравниться по
красоте и по благородной грации с этим бесподобным зрелищем.
С какой трогательной, миссионерской настойчивостью уговаривали они меня
сходить посмотреть на это чудо.
Я не собрался. Работал я по ночам, ложился под утро, и у меня просто не
хватило пороха на то, чтобы встать до рассвета.
Но ведь и днем фонтаны были великолепны.
Может ли кто из видевших петергофского "Самсона" забыть эту золоченую
мускулистую атлетическую фигуру и могучую струю воды, которая, извергаясь из
пасти поверженного льва, уходила вершиной своей в безоблачное июльское небо?
В детстве я считал, что вообще на свете нет ничего выше этой Самсоновой
водяной струи.
Рука у меня дрожит. Не от холода, а потому, что я должен сейчас
написать:
В Петергофе немцы.
Рождение фонтанов мне так и не удалось увидеть. Но мне довелось
пережить их смерть.
На днях я видел снимок, доставленный "оттуда".
Руины дворца. Нагромождение битого камня, обломки мраморных статуй,
терракотовых ваз, лестничных ступеней.
И - голое место там, где стояла золотая фигура Самсона.
Его распилили на части и увезли в Германию. Кто-то мне говорил, что
видел, кажется в "Альгемейне цейтунг", напечатанную там фотографию: Самсон в
Потсдаме.
Я не могу думать об этом спокойно. Когда я сейчас пишу это, мне
кажется, что меня бьют по щекам.
Многие ли знают, что Самсон это Петр? Что это не только библейский
сюжет, но и политическая аллегории, памятник нашей воинской славы? В
старинных описях парковых достопримечательностей про группу "Самсон"
сказано: "Великий Петр, раздирающий пасть свейскому льву".
Недавно я читал в воспоминаниях генерала Брусилова о том, как за
несколько месяцев до первой мировой войны на каком-то немецком курорте он и
жена его были свидетелями дикой шовинистической и русофобской мистерии,
разыгранной курортными властями, отчасти, по-видимому, с развлекательной, а
отчасти с воспитательной целью. На центральной площади этого бадена с
немецкой тщательностью и дотошностью был выстроен в миниатюре московский
Кремль со всеми его зданиями, башнями и куполами. Вечером, в назначенный
час, на площади собралась публика, и под звуки духовой музыки Кремль был
взорван. Фанерные здания и фольговые купола церквей трещали, объятые
пламенем, а на площади бесновалась толпа, гремело тупорылое готское "хох!",
в воздух летели тросточки и котелки, а в пламя игрушечного пожара - камни,
плевки, бутылки и прочее, что могло погодиться для этого выражения немецкого
обывательского патриотизма.
Это было в четырнадцатом году, в идиллические кайзеровские времена...
Надо знать немцев, воспитанных в нацистской школе, чтобы представить
себе, какие мистерии, какие вакханалии разыгрываются сейчас в Потсдаме, в
этом унылом казарменном "немецком Версале".
На днях я видел на улице, как совсем крохотный мальчик, бледный,
заморенный и продрогший, шел рядом с высокой, бледной, худой и заморенной
старухой, путался у нее в ногах, дергал ее за подол и со слезами в голосе
канючил:
- Бабка, хлеба хочу!
Старуха отмахивалась и отмалчивалась, а потом вдруг, не замедляя шага,
улыбнулась и, не глядя на мальчика, сказала:
- Терпи, казак!..
Я знаю, мы умеем терпеть, умеем шутить, умеем с улыбкой переносить
самые тяжкие страдания. Но с одними этими качествами далеко не уедешь.
Недостаточно также проникнуться мудростью восточного поэта и сказать:
- Ну что ж. Сегодня он в седле, а завтра седло на нем.
Так будет, конечно. Я, как и большинство моих соотечественников, ни на
секунду не сомневаюсь, что рано или поздно под седлом окажется тот, кто в
диком каннибальском упоении празднует сегодня минутную победу.
Но ведь это должно случиться рано, а не поздно.
Мы должны предъявить счет - вовремя, пока еще не высохла кровь, которой
он написан, пока жив еще этот мальчик, которому суждено стать атаманом, и
пока не сравнялся с землей могильный холмик на глухом сибирском полустанке,
где кончили свою жизнь Елена и Наталия Д.
1942, январь
Центральные газеты не всегда доходят до нас, еще реже удается нам
слушать московское радио; бывали дни, когда вообще радио в городе молчало:
не хватало даже тех жалких гектоватт электрической энергии, без которых не
может работать трансляционная сеть.
Но бывает, и до нас добирается печатное слово, и тогда мы узнаем о том,
что думают и говорят о нас на Большой земле. Говорят с уважением, а часто и
с восторгом, и это, конечно, приятно, лестно, вызывает подъем, придает сил и
бодрости:
Однако кое-что в этих откликах и телеграммах удивляет и даже
раздражает. Что же именно? А именно - чрезмерная легкость корреспондентского
пера, замазывание тех трудностей, которые нас окружают и с которыми нам
приходится бороться - бороться всерьез, по-военному, очень часто не на
жизнь, а на смерть.
В сообщениях о нашем городе то и дело встречаешь такие фразы: "Город
живет полнокровной жизнью...", "Расширяется сеть столовых и ресторанов...",
"Такое-то научное общество подготовило к печати" и т.д. и т.п.
А в то время когда москвичи, саратовцы, куйбышевцы, ярославцы и
свердловцы читали эти бодрые строчки, в нашем огромном городе работала всего
одна баня, притом не вся баня, а только мужское отделение, и мылись там
мужчины и женщины вместе.
В то же время Ленинградский Совет и Совет фронта строжайшим образом
обязывали каждое домоуправление установить в помещении жакта кипятильник и
продавать населению кипяток по три копейки за литр.
В эти же дни у подъездов столовых и ресторанов выстраивались длиннейшие
очереди, трещал мороз, над головами свистели снаряды, и под их свист люди
несли в котелках и бидонах обед и ужин, приготовленные из дуранды, которая в
меню и в прейскурантах именуется почему-то жмыховой массой: суп из
жмыхмассы, каша из жмыхмассы, котлеты из жмыхмассы...
В городе живут вместе с нами наши дети. Их меньше, чем до войны, но
все-таки много.
Город заботится о детях, город отдает им все - последнюю каплю молока,
последнюю конфету.
Но молоко это суррогатное, соевое, а конфеты приготовляются из той же
спасительной жмыхмассы с прибавлением некоторого количества клюквы и
некоторого количества сахарина.
Детям очень трудно, гораздо труднее, чем нам, старым обстрелянным
воробьям.
И все-таки как хорошо, что они с нами! Что ни на одну минуту не смолкал
их милый щебет, не угасала детская улыбка. Уже одним присутствием своим они
украшают и согревают нашу суровую фронтовую жизнь и как бы подчеркивают -
ежеминутно, на каждом шагу - великий человеческий смысл нашей борьбы.
Так в гомеровской "Илиаде" незаметный штрих - появление ребенка в
эпизоде прощания Гектора с сыном у стен Илиона - превращает борьбу
осажденных троянцев из простой баталии в глубокую и волнующую человеческую
трагедию.
1942, январь
Рассказывала санитарка в госпитале.
Жили они всю зиму на кухне - комнату "волной разбомбило". Муж в ноябре
погиб под Кингисеппом.
- Детей выходила, обогрела. Они, как ежики, около огонька сожмутся,
сидят и не шевелятся.
В госпитале. Выдвинул ящик ночного столика. На некрашеной боковой
стенке его огрызком карандаша нацарапано:
"Вперед смерти не помирай никто, не советую".
Возобновилась массовая эвакуация. И снова вакханалия распродажи вещей.
Все стены, защитные ящики, щиты на окнах магазинов, заборы (каменные, ибо
деревянные за зиму сожгли) густо залеплены объявлениями: "Продается",
"Срочно продам", "Дешево продам или обменяю" и т.д. Рынок не вмещает всех,
кто нуждается в его услугах. Улица Некрасова - от Литейного до Прудков -
превратилась в какой-то огромный Пассаж. Почти у каждых ворот и у каждого
подъезда - распродажа вещей. На ковриках, половиках, а то и просто на
разостланных газетах разложены самые разнообразные предметы: обувь, картины,
патефоны, самовары, платья, отрезы, куклы, утюги, часы и т.п. Вещи идут за
бесценок. Кузнецовский сервиз продали на моих глазах за 80 рублей, рояли
продают за 2-3 кило хлеба. Продать что-нибудь почти невозможно. Большинство
уезжающих вынуждено бросать вещи...
1942, март
С первых же дней войны городскими властями были приняты меры для охраны
памятников. Все, что можно было без труда снять, разобрать, увезти на
грузовой машине, было снято, разобрано, укрыто в надежных убежищах.
Опустел Аничков мост. Знакомые с детства клодтовские кони, служившие
издавна украшением Невского проспекта, - тем, что подчеркивали и
подсказывали стремительность и бескрайность его, - эти славные Буцефалы уже
не стоят на своем посту. На постаментах снег, осколки зенитных снарядов.
Опустели сады, палисадники, скверы.
Где-то под бомбоупорными сводами просторного подвала коротают свой век,
дожидаясь дня победы, медные, бронзовые, чугунные и гранитные предки и
сограждане наши. Одних привела сюда заслуженная личная слава, других -
отраженная слава художника, ваятеля, имя которого выбито где-нибудь сбоку,
внизу, в уголке пьедестала... Великий русский поэт и заурядный русский царь,
математик и баснописец, декабрист и цусимский матрос - все они, так или
иначе, дороги нам, и для всех мы нашли укромное место и - что гораздо важнее
- нашли время, чтобы устроить их здесь, а ведь время сейчас, когда враг
стоит у ворот города, - это и жизнь и смерть.
Памятники более монументальные, не поддающиеся транспортировке,
забаррикадированы, обстроены лесами, обложены сотнями и тысячами мешков с
песком.
На берегу Невы, у искалеченного здания Сената, возвышается бесформенная
груда мешков, укрывающая Великого Всадника.
Такая же песчаная пирамида скрывает на площади перед Исаакием
праправнука Петра - Николая Первого. Из-за мешков выглядывает лишь какая-то
хищная птичка, украшающая бронзовую кирасу царя.
Тщательно и заботливо охраняются, укрываются и оберегаются
ленинградские памятники.
И только один стоит ничем не покрытый, не защищенный, стоит на самом
юру, обдуваемый ветрами, дующими и с Невы и с Марсова поля, стоит в
горделивой и в то же время спокойной позе, в одеянии аттического воина, с
обнаженным мечом и с бронзовым круглым щитом, который легко и уверенно
поддерживает левая бронзовая рука его.
Это памятник Александру Васильевичу Суворову.
Еще ранней осенью, в первые месяцы войны, я видел, как вокруг этого
памятника воздвигались леса. Видел не раз людей, работающих каким-то
изрыгающим пламя инструментом на лесенке, приставленной к плечу
генералиссимуса.
А недавно прохожу и вижу, что никаких лесов нет, стоит Суворов на месте
и никаких мешков вокруг, никаких защитных щитов, баррикад и бастионов. Как
будто приснилось мне это - что там что-то делали, строили или собирались
строить.
Вчера я наконец узнал, в чем дело.
Шел по улице Халтурина. Не доходя площади, у ограды Мраморного дворца,
вижу - толпится народ. Проталкиваюсь и еще издали слышу взволнованный и
торжественный стариковский голос. Высокий густобровый старик с белоснежной
"скобелевской" бородой, опираясь, как на пастушечий посох, на старенький,
видавший виды бердан (сторож или дворник, по-видимому), не без удовольствия
и не в первый раз, вероятно, рассказывает окружившим его людям историю,
которую я, к великому сожалению, не с самого начала слушал.
- И вот стали его, батюшку, развинчивать; стали его электрическим током
на мелкие части пилить, чтобы потом унести в безопасное место и там
схоронить, значит, как лериквию, то есть как великую святыню. И только стали
ему бронзовое плечико подпиливать - вдруг это он, Александр Васильич то
есть, голову свою чуть-чуть набок повернул, бровью сердито повел и -
мастеру, который к нему ближе других стоял, говорит... Конечно, не так чтобы
очень громко, но все-таки самым настоящим живым человеческим голосом... И
главное - с обидой, с большой обидой в голосе промолвил: "В уме ли ты,
говорит, братец?! Очухайся! Постыдись! Меня ли, Суворова, полководца,
потащите в убежище, где лишь малые дети и дряхлые старичишки от вражеских
ядер укрываются? Неужто я, говорит, сам не сумею за себя постоять, я, кого и
доныне отечество прославляет и с кого даже безусые новобранцы пример берут",
как, значит, следовает воевать за отечество... "Не обижай старика, не надо,
говорит, оставь меня... уйди!!"
Сказал это и рукой легонько повел, а рука у него чугунная, пудика,
пожалуй, четыре, а то и пять потянет... Так что наш мастер, одним словом,
кувырком оттудова полетел... Как в цирке, одним словом.
Старик засмеялся. Но, чувствуя, вероятно, что не все поверили в
достоверность его рассказа, он, чтобы не выслушивать праздных вопросов,
решил сразу поставить все точки над i:
- А ежели кто сумлевается - так это напрасно. Я ведь не сказки
рассказываю, мне ведь не кто-нибудь, а сам этот мастер обо всем рассказал. А
он человек партийный, врать не будет. Он сразу, как только его Суворов с
лесенки спихнул и как он лишь очухался немножко, - сейчас на трамвай - и в
Смольный. Так и так, значит... Там сразу комиссию назначили. Комиссия сюда
приезжала. Походили, поговорили и - такое решение вынесли: коли так, коли
Александр Васильич не хочут - не надо, пущай стоит.
Вот он и стоит. И вы заметьте - хоть бы что ему! И бомба его не берет.
И снаряд не трогает. Даже ни один осколочек, ни один камушек до него,
голубчика, не добрался...
А ведь вокруг - вы посмотрите, что делается!..
1942, март
Молодая интеллигентная женщина. Работает в госпитале санитаркой. До
войны была техником-конструктором. Была замужем.
- А сейчас?
- А сейчас разошлись.
- Инициатива ваша?
- Инициатива моя.
- Что же случилось?
- Да как вам сказать... Пожалуй, ничего особенного и не случилось.
Просто война помогла мне понять, что я сделала ошибку, что это не тот
человек, который мне нужен.
- Что же он - оказался трусом?
- Не знаю... Нет, пожалуй, он не трус.
- Так в чем же дело?
- Просто он очень плохо переносил голод.
- Ну, знаете...
- Нет, нет, вы не представляете, какая это мерзость, когда в такое
время... когда все вокруг... и женщины, и дети... и ты сама... А этот
красавец бегает, как раненый тигр, по комнате, заламывает руки и на всю
коммунальную квартиру рычит: "Есть хочу! Есть хочу! Есть хочу!"
- Сколько ему лет? - спросил я, подавляя улыбку.
- Не помню... Двадцать три, кажется.
- Он работает?
- Он учился - в консерватории, - смутилась она. - По вокальному классу.
Тенор.
1942, апрель
"Бедная Лиза рвала цветы и кормила свою мать".
Эту выписку из ученической тетради я внес в свою записную книжку год
или полтора назад. Тогда это, по-видимому, выглядело хохмой. Сейчас я
перечитываю эту заметку и не понимаю, в чем тут соль, что смешного в этой,
может быть, несколько неуклюжей и неладно построенной детской фразе?
Я ежедневно вижу, как тысячи бедных Лиз (Нин, Вер и Наташ) на Охте, на
Островах, в городских садах и скверах - рвут цветы (и не только цветы, но и
траву), кормятся сами и кормят своих матерей.
Из одуванчика приготовляют кофе, из лебеды и крапивы - борщ, из
подорожника - котлеты и оладьи, из лопуха - салат.
В лектории читаются лекции, они транслируются по радио:
"Съедобные дикорастущие травы и способы использования их".
Почему же карамзинская Лиза - бедная Лиза? Вероятно, потому, что,
прежде чем покормить свою мать, ей приходилось, бедняжке, не только рвать
цветы, но и продавать их еще потом, а на вырученные деньги покупать молоко,
мясо, калачи и т.д.
У нас - куда проще. А кроме того, говорят, что вегетарианцы живут
дольше, чем люди, питающиеся бифштексами и отбивными котлетами.
1942, июнь
Ах, какие это были славные поросята! Такие это были милые крепенькие
грибки, боровички в белых панамках. А она - маленькая, худенькая, тоненькая,
но такая молодая, такая счастливая, такая гордая. Каждая веснушка на ее лице
сияла как солнце.
Все их любили, все знали. И когда они переходили улицу, в каждом окне
кто-нибудь улыбался.
Некуда и не с кем было их эвакуировать.
Они умирали оба. И она тоже еле держалась, слабенькая, растерянная,
одинокая, на иждивенческой карточке.
И вот она решилась на поступок... не знаю даже, как о нем сказать.
Подвиг? Преступление? Да нет, все это не те слова... А те... тех, может
быть, и нет в языке человеческом.
Она рассчитала, что двух ей не выходить, не спасти. И перестала кормить
одного. И он умер.
А второй выжил. Я видел его вчера. Ходит по двору в своей серой
застиранной панамке. Невеселый, худой, бледный, но все-таки ходит. Ходит и
даже что-то делает: кидает и поднимает какое-то железное колесико.
1942, июнь
Утром мы с ней познакомились, совершенно, как говорится,
нежданно-негаданно, а после обеда были уже друзьями и гуляли рука об руку по
заснеженным аллеям Каменного острова.
Ей шесть лет без двух месяцев. Зовут ее Валя.
Ленинградская девочка, почти половина жизни которой прошла в осажденном
городе. В городе, где бомбы и снаряды падали на улицах чаще, чем снег или
дождь. Где в зимние месяцы 1941/42 года не было ни дров, ни воды, ни
электрического света. Где вымерли все кошки и собаки. Где вымерли даже мыши
и птицы. Где люди не вымерли только потому, что у них была цель и надежда:
дожить до победы.
Звучит это немножко выспренне, но это именно так: смерть и денно и
нощно стояла у колыбели этой девочки.
Что же из нее выросло? Хилое, заморенное существо? Маленький
неврастеник? Замухрышка с преждевременно потухшим взглядом, апатичная,
вялая, или, наоборот, истеричная, изломанная, вздрагивающая от каждого
шороха?
Да нет, ничего подобного! Девочка Валя - совершенно здоровый, живой,
полнокровный и даже розовощекий ребенок.
И не только физически, но и душевно здоровый.
Это кажется странным? Неужели же эти страшные годы никакого следа не
оставили в ее маленькой душе? Ну как не оставить, еще бы не оставить, -
оставили, конечно.
Однако не нужно забывать, что эти годы были не только страшными. Мир, в
котором жила девочка Валя, был наполнен не только звоном стекла, орудийными
залпами, стонами раненых и вздохами умирающих. Воздух, которым она дышала,
был насыщен, как электричеством, духом великого подвига. Отвага, доблесть и
героизм входили в него составной частью - вместе с азотом и кислородом.
Да! Смерть стояла у колыбели девочки Вали. Но смерти пришлось
отступить, победила жизнь.
И вот эта жизнь-победительница топает в маленьких серых валеночках по
тропинкам и дорожкам, без умолку тараторит, жадно горит в больших черных
глазах, буйно, через край клокочет в этом крохотном, веселом и вместе с тем
необыкновенно серьезном существе.
Не знаю, как для нее, а для меня это было праздником - бродить с нею по
этим печальным, заброшенным и разоренным местам, слушать ее неумолкающий
щебет и чувствовать в своей руке маленькую, живую, доверчивую и горячую -
даже сквозь толстую варежку горячую - руку.
Все радует ее, все занимает. И скользкое бревно, по которому можно
пройти, вытаращив от страха глаза и балансируя руками. И осколок зенитного
снаряда. И прошлогодний кленовый лист, "как орден" распластанный на снегу.
Все у нее живет, все дышит, все выглядит именно так, как ей хочется.
Поэтическое видение мира - это свойство здоровой детской души - ни на
секунду ее не покидает.
Вот два тощих высоких вяза сплелись ветвями:
- Смотрите, они здороваются... обнимаются!..
- А вот раненый стоит!..
Действительно, дерево ранено. Немецкий снаряд срезал ему вершину, на
сухой надломившейся ветке повисла разбитая скворечница.
Делаем еще несколько шагов и - новое событие:
- Смотрите - все равно как пуговицы на платье!..
И правда, очень похоже: на толстом животе дерева один над другим - три
белых фаянсовых ролика-изолятора.
Свернули в боковую аллею. Руины. Остатки кирпичной стены. Дырки.
Черепки. И ничего больше.
- Ой, посмотрите! Дом разбит - все равно как бутылка...
Кто из нас, литераторов, отважился бы на такое смелое сравнение? А ведь
лучше не скажешь, не выдумаешь.
А вечером я был у Пластининых. Была там и девочка Валя. Таня играла,
пела. Потом попросила спеть Валю.
Начался обстрел. Слышно было, как над крышей госпиталя, над нашими
головами, курлыкая, летят снаряды. Слышны были близкие разрывы. Но никто не
обращал на них внимания. И девочка Валя продолжала петь: "Бьется в тесной
печурке огонь".
Не берусь, не под силу мне рассказать, что чувствовал и о чем думал я,
когда шестилетняя девочка в серых валеночках, слегка наклонив голову и
положив руку на черную полированную кромку пианино, нахмурившись, смотрела в
угол и тоненьким-тоненьким голоском задумчиво, нежно, серьезно, по-русски,
по-бабьи тянула:
До тебя мне дойти нелегко-о-о,
А до смерти четыре шага-а-а...
Вероятно, это очень грустно и очень трогательно звучало бы и в далеком
тылу, и где-нибудь даже на другом континенте. Здесь же, где люди и в самом
деле живут и работают впритык со смертью, слушать это без острой боли было
нельзя.
Никогда не забуду этот вечер, и никогда не разлюблю эту нежную и
жестокую солдатскую песню.
1944, январь
Мужская и дамская парикмахерская на углу улиц Некрасова и Восстания. С
мороза так хорошо потрескивает и попыхивает жаром круглая жестяная печурка.
Весело щелкают ножницы и машинки, пахнет одеколоном, лаком, паленым волосом.
На стене, возле будочки кассирши, огромное объявление, витиевато
размалеванное цветными карандашами:
54-е отделение Ленпарикмахера, воодушевленное героической победой
воинов Ленинградского и Волховского фронтов, освободивших от немецких
варваров территорию Ленинградской области, стремясь оказать всемирную помощь
доблестной Красной Армии и приблизить час окончательного разгрома врага,
берет на себя следующие обязательства:
1) Выполнить январский план к 27 января и февральский план ко дню нашей
родной Красной Армии - 23 февраля;
2) Культурно и вежливо обслуживать посетителей;
3) Вызвать на соревнование отделение Э 16.
Подписи
Может быть, там, в тылу, и посмеялись бы над этой хартией, но здесь, в
Ленинграде, эти громкие слова звучат не смешно, а трогательно и очень
созвучно нашему общему душевному строю. И даже всемирная помощь не кажется
опечаткой или обмолвкой.
Ведь что значит "культурно и вежливо обслужить посетителей"? Это значит
- хорошо, ловко и быстро постричь или побрить клиента, кто бы он ни был -
офицер или рабочий, продавец магазина или машинист, трамвайный кондуктор или
милиционер... Все эти люди живут и работают в городе, который по праву
именуется городом-фронтом. И если работники 54-го отделения быстро и ловко
бреют их, тем самым они действительно, в меру своих сил, приближают час
окончательной победы над врагом.
Нигде и никогда не брился с таким удовольствием.
1944, январь
Алеха Жданов, которому еще не исполнилось шести лет, недавно спросил у
мамы:
- Мамочка, скажи, пожалуйста... У нас на небе звезды, а у немцев что -
крючочки?
"Крючочками" Алеха называет свастику.
Взрослые, конечно, посмеялись, хотя, если подумать, смешного тут не так
уж много. Мальчик задал вопрос серьезно, и конечно же он вполне серьезно
думал, что те звезды, которые украшают наше небо, наши кремлевские башни и
шапки наших бойцов, не могут светить там, в этом Кощеевом царстве, которое
называется фашистской Германией.
Нет, Алешенька дорогой, в том-то и дело, что и у них в черном и высоком
небе искрятся и горят по ночам золотые бусинки Волопаса, сверкает и рдеет
такая же огромная и такая же прекрасная Венера, и огненный Марс, и такой же
Арктур, и обе Медведицы, и Кони, и Скорпионы, и Дельфины... И у них на
яблонях зреют яблоки, а на вишнях - вишни. И у них на лугах растут белые
ромашки и лиловые колокольчики, а не шомпола какие-нибудь и не гвозди. И
немецкие матери, как и все матери на свете, кормят своих детей не змеиным
ядом и не слюной бешеного волка, а молоком. И дети их так же плачут, и так
же смеются, и так же дрыгают голыми ножками, как и наши русские дети, и
английские, и китайские, и негритянские...
Это и есть самое страшное, друг мой Алеха! Это и есть то кощунственное
осквернение природы, которое названо фашизмом.
1944, январь
Находясь в осажденном Ленинграде, Л.Пантелеев вел дневник. После войны
он отобрал из своих записей самое существенное и опубликовал. Эти
произведения представляют особенно большой интерес, как свидетельство
очевидца и участника событий.
"Живые памятники", "В осажденном городе" - в этих заметках отражен
самый тяжелый период в жизни Ленинграда. Писатель стремится не упустить
ничего, "написать всю правду о страшном, горьком и возвышенно-прекрасном",
что составляло бытие ленинградцев, передать дух великого подвига, который
объединял жителей блокадного города. Записи делались во время дежурств на
крыше, в бомбоубежищах, иногда на клочках бумаги, папиросных коробках,
квитанциях.
В июле 1942 года А.А.Фадеев вывез тяжелобольного Л.Пантелеева на
самолете в Москву. Снова писатель приезжает в родной город по командировке
ЦК ВЛКСМ в январе 1944 года в канун снятия блокады и разгрома немцев под
Ленинградом. "Январь 1944" - это записи из путевого дневника, который
Л.Пантелеев вел, находясь в ленинградской командировке.
Первая публикация (отрывки): журнал "Москва", 1957, Э 6, затем в
журнале "Нева", 1964, Э 1; полностью в книге "Живые памятники".
Г.Антонова, Е.Путилова
Last-modified: Thu, 13 Mar 2003 01:33:27 GMT