зать, а только работает через силу. Ведь работа гоночная,-- где ей такую выдержать. -- Я и сама это замечаю. Верно. Пойдем, скажем Ведерникову. Ведерников работал на их же конвейере, на прижимной машине. Он подумал и сказал: -- Да, девчонка кволая, не выдержит. Вот что, товарищ Ратникова, столкуйтесь с Лизой Бровкиной, поговорите вместе с Зиной, скажите, что мы ее решили снять с работы, жалеючи ее здоровье, а не из какой-либо причины. -- Ладно! Так будет лучше всего. Зазвенел звонок. Все спешили к местам. У окна парень-колодочник, охватив Зину за плечи, что-то старался у нее отнять, а она вырывалась, смеялась мелким, блаженным хохотком и повторяла: -- Пусти! Да пусти же! Говорю тебе -- не брала!.. Слышишь, звонок? Ей-богу же, пусти! В следующий перерыв Лелька и Лиза Бровкина подошли к Зине. Лелька положила ей руку на плечо. -- Зина! Тебе ударная работа не по силам. Совсем испортишь здоровье. Нам поручили товарищи сказать: уходи из ударниц, мы тебя не осудим. Зина побледнела. -- Ай я плохо работаю? Никогда у меня завалов нету. -- Работаешь очень хорошо, речь не о том. А все мы видим, что тебе такая напряженная работа не по здоровью. -- Почему -- не по здоровью? Что кой-когда устану, так это со всяким может быть. Не гожусь,-- прямо так и скажите. Тогда уйду. Она всхлипнула, быстро встала и ушла. После этого Зина надулась на Лельку и стала от нее отворачиваться. Обедали ударницы в нарпитовской столовой все вместе. Потом высыпали на заводский двор, ярко освещенный мартовским солнышком. В одних платьях. Глубоко дышали теплым ветром, перепрыгивали с одной обсохшей проталины на другую. Смеялись, толкались. На общей работе все тесно сблизились и подружились, всем хотелось быть вместе. И горячо полюбили свой конвейер. Когда проревел гудок и девчата побежали к входным дверям, Лелька, идя под руку с Лизой Бровкиной, сказала: -- А я понимаю Зину-на-резине. И сама ни за что бы не ушла, пускай бы даже умерла бы. Одна только большая боль была у Лельки. Ей все больше нравился Афанасий Ведерников, с его суровым, энергическим лицом. И все больше она начинала его уважать. Он безумно всего себя растрачивал на работе. Учился на вечернем рабфаке; полдня проводил на заводской работе, полдня на рабфаке; был членом ударной тройки, много работал и в ней. Имел еще какую-то нагрузку на рабфаке. И Лельке больно было смотреть на его истощенное, бледное лицо с выступающими скулами, хотелось подойти к нему с горячей товарищеской лаской. Между тем она чувствовала к себе с его стороны какую-то тайную, совершенно ей непонятную враждебность. Ведерников никогда не обращался к ней ни с каким вопросом, всегда смотрел мимо нее. А с другими девчатами болтал, распускал суровые свои губы в улыбку, даже возился и обнимал за плечи. Несколько раз Лелька пробовала заговорить с ним,-- и сама потом с отвращением вспоминала свой заискивающе-влюбленный тон, вроде того, каким говорила с парнями Зина Хуторецкая. * * * Заводская газета "Проснувшийся витязь" с шумом и торжеством оповестила о возникновении молодежной ударной бригады в галошном цехе. И из номера в номер в ней появлялись статьи о ходе работы на ударном конвейере, о том, как добросовестно, с каким энтузиазмом работает молодежь. Нет праздных разговоров, все внимание сосредоточено на работе; на столах чистота, не мешают работе лишние колодки, их уже нет; учитываются и терпеливо выправляются все недочеты, обрезки аккуратно попадают в ящик; а на второй день листок из сортировки не пестрит цифрами брака, его лишь незначительное количество. Старые работницы посмеивались на эти хвалебные статейки и на самохвальные плакаты, которые молодежь вывешивала о своей работе. Но смеяться было нечего. Дневная норма выработки для одного конвейера -- 1600 пар. Молодежный конвейер день за днем стал давать на семьдесят пар больше. Радовались и торжествовали. Старые работницы уже не посмеивались, а смотрели враждебно. -- Девчонки! Накрутите нам норму, снизят нам расценки из-за вас. И брак спустился до четырех процентов. Это было не бог весть что, но -- все-таки спустился. Раньше было больше пяти. А однажды утром на стенке около профцехбюро появился яркий плакат, разрисованный Шуркой Щуровым. В нем молодежный конвейер No 17 вызывал на состязание конвейер No 21 -- лучший конвейер завода, состоявший из старых, опытных работниц. Работницы конвейера No 21 толпились перед плакатом, негодовали и смеялись. -- Ах, соски вам в рот! Еще носов утирать себе не научились, а туда же: "вызываем!" Нужно бы, нужно бы им носы утереть! Все уже было намечено заранее. По окончании работ толстая мастерица конвейера No 21, партийка Заливухина, взгромоздилась на стол и сказала работницам конвейера No 21 речь о том, что сейчас пролетариат вступил на путь гигантского строительства, что все должны быть участниками этого строительства. Молодежь сделала вызов им как лучшему конвейеру завода. Это очень хорошо, что молодежь старается поднять производство. Но неужто мы хуже их! И неужто мы потерпим, чтобы другие были энтузиастами, мы -- нет? Работницы-партийки поддакивали, делали поощрительные замечания. Одна взяла слово, сказала, что вызов обязательно нужно принять, что позор будет старым работницам, если молодежь станет их учить, как нужно относиться к производству. Раззадоренные работницы единогласно решили принять вызов и, расходясь, говорили со смехом: -- Нужно, нужно утереть носы девчонкам! * * * У обеих сторон разгорелось чисто спортивное чувство: кто-- кого? Напечатали о состязании в "Проснувшемся витязе". Но газета выходила редко, три раза в месяц. Перенесли хронику борьбы в стенную газету-ильичовку. И весь завод с интересом следил за этой бешеной работою в карьер, превращенной обеими сторонами в завлекательную игру. С нетерпением ждали сводки за две недели. Горя жаркой лихорадкой, работал молодежный семнадцатый конвейер. С холодным и размеренным спокойствием работал конвейер двадцать первый. * * * Юрка Васин в это время вел ударную работу в вальцовке. С ним еще два парня-комсомольца. Их цель была доказать, что один рабочий может работать одновременно на двух вальцовых машинах,-- до сих пор все работали на одной. Гриша Камышов, секретарь их цеховой комсомольской ячейки, "ударялся" со своими подручными тут же, на огромном трехзальном каландре. Был здесь у всех тот же радостный подъем, как и на галошном конвейере, и тот же задор. Манило доказать угрюмо смотревшим старикам, что прекрасно один рабочий может справиться и с двумя машинами, если не сидеть часами в курилке. Ударники всех цехов часто сходились в ячейке, обменивались впечатлениями, смеялись, подзадоривали друг друга. Какой-то был молодой праздник. Так было радостно, так хорошо, что Юрка с удивлением приглядывался к рабочим, работавшим вокруг него с такими будничными лицами. Эх! Взять бы себе только другой подход,-- и до чего же бы всем стало весело! А раз случилось так. Стоял Юрка у своей машины. Два нагретых металлических вала медленно ворочались друг другу навстречу и втягивали отвешенные порции разного сорта каучука: темно-коричневый смокед-шитс, вкусно пахнувший ветчиною, красиво-палевую пара, скучно-серый регенерат. Материал втягивался в горячие валы, расплющивался, перемешивался, пестрея, лез опять вверх, и постепенно из разноцветной, некрасивой лохматой смеси образовывался один равномерно тягучий, черный, теплый пласт резины. Юрка переходил от одной своей машины к другой, а сам все поглядывал вправо. Там пять слесарей из механического цеха заменяли на соседней вальцовой машине рифленый вал гладким. Юрка поглядывал и весь кипел. Подняли вал на блоке. Ушли курить. Час целый курили. Наконец пришли двое. Поглядели на подвешенный вал, стали чесаться. -- А Макаркин где же? Пошел Иванов искать Макаркина, сам пропал. Тем временем пришел Макаркин. Сели ждать Иванова. Всю работу можно было бы сделать в два-три часа, но видно было,-- они проработают весь день. Собрались наконец все. Взялись за работу. Работали с тою вялою неохотою, которая совершенно расслабляет силы, трудным делает всякое движение, противным -- всякое усилие. Юрка отнес на плече сверток свальцованной резины, остановился около слесарей. Все мускулы в нем бодро играли и пружинились. Хотелось растолкать эти вяло двигавшиеся фигуры, схватиться самому за работу, чтобы все закипело под руками, с презрением крикнуть: "Вот как надо!" Спросил их: -- Вы сколько в день получаете? -- Пять рублей. Юрка прикинул: пять человек,-- перестановка вала обойдется заводу в двадцать пять рублей! Здорово! -- И не совестно вам так работать? Они изумились. С усмешкою оглядели его. Макаркин помолчал и сурово спросил: -- А сам ты сколько получаешь? -- Я? Тоже пять рублей. Только я за это время 1200 килограммов резины свальцую, а вы что? Впятером один вал установите! -- Э!.. -- Макаркин небрежно сплюнул сквозь зубы. Все начали зевать. В первый раз всею душою Юрка почувствовал в этих рабочих не товарищей, а врагов, с которыми он будет бороться не покладая рук. И сладко было вдруг сознать свое право не негодовать втихомолку, а в открытую идти на них, напористо наседать, бить по ним без пощады, пока не научатся уважать труд. Он сказал с отвращением: -- Мерзавцы вы! И отошел. Яро ворочал ползшую из-под валов резину, взбрасывал ее опять вверх и не слушал ядовитых шуточек и смеха на свой счет. Думал: "Ладно уж! Не переругиваться с вами буду. Найдем против вас кое-что другое!" Вечером с помощью Лельки он написал в заводскую газету заметку: "Как у нас в вальцовке переставляли валы", и с наслаждением перечислил поименно всех пятерых. * * * Весна развернулась яркая и жаркая. Деревья быстро распускались, сверкая зеленью. Носились в воздухе запахи черемухи и молодых листочков душистого тополя. Пестро размалеванные плакаты оповещали цехи и весь заводский поселок, что в воскресенье, 12 мая 1929 года, комсомол устраивает в лесу ПОЛИТБОЙ на тему о пятилетке по резолюциям XVI партконференции. Ребята уже две недели организовывались, разбивались на отряды, выбирали командиров, яростно изучали резолюции и речи вождей на конференции. Сбор был назначен к четырем часам в саду при летнем помещении заводского клуба. Но уже задолго до четырех девчата и парни сидели за столиками буфета и на скамейках, взволнованно расхаживали по дорожкам. У всех в руках были голубовато-серые книжки резолюций и постановлений партконференции с большою ярко-красною цифрою 16 на обложке. Перелистывали книжку, опять и опять пересматривали цифры намечаемых достижений. Лельку ребята выбрали командиром одного из "преуспевающих" взводов. В юнгштурмовке защитного цвета, с ременным поясом, с портупеей через плечо, она сидела, положив ногу на ногу. К ней теснились девчата и парни, задавали торопливые вопросы. Она отвечала с медленным нажимом, стараясь покрепче впечатлеть ответы в мозги. В уголке, за буфетным столиком, одиноко сидел Ведерников и зубрил по книжке, не глядя по сторонам. Парадом командовал Оська Головастое (тот, который вместе с Юркой накрыл тайного виноторговца Богобоязненного). Затрубила труба. Оська закричал: -- Ребята! Стройтесь по взводам!.. -- Подошел к Лельке.-- Лелька, мой первый взвод. Твой будет второй. Третий... Он распределял места. По лицу беспризорно бегала самодовольная улыбка. Девчата и парни строились по четыре в ряд, шутили, пересмеивались. Оська волновался. Его раздражало, что ребята держатся недостаточно торжественно. Впереди стал военный оркестр. Грянул марш. Повзводно, шагая в ногу, колонна вышла из сада и мимо завода двинулась вниз к Яузскому мосту. Гремела музыка, сверкали под солнцем трубы и литавры, мерно шагали прошедшие военную подготовку девчата и парни, пестрели алые, голубые, белые косынки, улыбались молодые лица. Лелька шагала впереди своего взвода и украшала весь взвод стройной своей фигурою в юнгштурмовке и хорошенькою, кудрявою головою. Ну, понятно, по бокам, около музыки, поспешали ребятишки. Босой мальчуган со съехавшими помочами шел впереди музыкантов и дирижировал, размахивая завернутою в бумагу булкою, которой дома дожидалась маманька. Перед мостом повернули вправо и пошли над берегом Яузы, по опушке леса. На лужайке перед лесом остановились. Оська строил взводы,-- шесть взводов, по три взвода друг против друга. -- Товарищи, когда появится штаб, я скомандую: "Смирно!" Ему дано уже знать. Сейчас появятся. Но ждали с полчаса. Наконец вдали показалась кучка людей. Оська испуганно крикнул: "Смирно!", побежал вдоль взводов, выравнивая ряды, махнул рукою оркестру. Навстречу медному грому торжествующей музыки подходил штаб. Впереди шел товарищ, присланный из райпарткома. Лелька побледнела. Это был -- Владимир Черновалов! Она не видела его уже больше года. Оська, держа ладонь у головы, подошел к Черновалову с рапортом. Черновалов слушал с серьезным лицом, тоже с рукою к козырьку. Потом обошел фронт. Увидел Лельку, радостно улыбнулся, приветливо кивнул головой. Остановился перед взводами и громким, властно звучащим голосом сказал речь. Что политбой устраивается на тему "Пятилетка". Сказал о великом значении пятилетки, о грандиозном шаге к социализму, который делает ею наша страна. Что каждый комсомолец должен знать весь план пятилетки как свои пять пальцев. В нынешнем политбое они и должны выявить свои знания. -- Да здравствует социализм! Да здравствует ВКП! Да здравствует ленинский комсомол! Закричали "ура", оркестр заиграл "Интернационал", все запели. Каждые два состязающихся взвода промаршировали в намеченные для них места. Взвод Лельки и состязающийся с ним взвод Оськи Головастова расположились на покатой лесной полянке. Члены штаба разбились на тройки для руководства состязанием. В тройке, которая должна была судить Лелькин и Оськин взводы, был Черно-валов, потом еще какой-то толстый товарищ из райкома и Бася (она давно уже была в партии). Черновалов сел на пень и изложил условия предстоящего боя. В состязающихся взводах -- по пятнадцать человек. Каждый из участников задает противной стороне по одному вопросу, касающемуся пятилетки. На вопрос может отвечать любой из неприятельского взвода,-- по собственному желанию или по назначению командира. Однако каждый должен ответить на один вопрос, и не больше как на один. Ответивший хорошо считается в строю,-- ему зачитывается одно очко. Ответивший неудовлетворительно считается раненым,-- ему зачитывается пол-очка, и он отправляется на санитарный пункт, там ему подлечат его ошибочки. Санитарный пункт -- вон он, за ореховым кустом. (Смех. За кустом, тоже смеясь, сидел Гриша Камышов.) Давший плохой ответ считается убитым,-- очка ему не зачитывается. Вопросы нужно задавать разумные. Вопрос кляузный, мелочной, имеющий целью поддеть противника, считается холостым выстрелом; за него скидывается пол-очка. Победит тот взвод, у которого окажется больше очков. -- Качество ответов определяю я. Никаких возражений и споров не допускается. Жаловаться можно потом в штаб. Даю двадцать минут на подготовку и обсуждение. Голос его звучал крепко, фразы были короткие и решительные. Вообще Лелька почувствовала, что он стал какой-то крепкий. Лелька со своим взводом ушла шагов за тридцать, на другую полянку за кустами. Расселись, разлеглись. Опять, волнуясь, перелистывали книжки. Лелька, стоя на коленях, опять отвечала на вопросы и давала разъяснения. Катя Чистякова, закройщица передов, торопливо спрашивала: -- Скажи скорей, что такая за штука контрактация. Юрка взволнованно курил папиросу за папиросой, острил и смеялся, сверкая зубами. Вдруг вспомнил,-- к Лельке. -- Слушай, скажи,-- что нужно возразить Фрумкину на его утверждение, что у крестьянского труда нет этой... Как ее? Ну, ты знаешь. -- Перспективы? -- Да, да! -- Вот что. Запомни, это очень важно... И Лелька втолковывала Юрке, что нужно возразить Фрумкину. Парни и многие девчата от волнения непрерывно курили. Высокая девушка в черном платье и алом платочке, галошница Лида Асташова, сказала: -- Бросьте курить! Культурная революция, а они курят! И ты тоже! Она сбросила кепку с Шурки Щурова. -- Эй, эй, ты! Гадючка в красном платке! Высокий парень крутил руки смуглой дивчине с черными, блестящими глазами. -- Чего так волнуешься, дурак? Все платье мне порвал. Гражданин, прекратите! Юрка вытянулся на траве, лицом кверху. -- Ой, считайте меня уже сейчас убитым! Шурка, накрой меня моим боевым плащом! Из-за кустов донеслось: -- Товарищи! Бой начинается! Вскочили, смеясь и остря. На пне, с листом бумаги и карандашом в руках, сидел Черновалов, подле него Бася и толстый из райкома. По обе стороны Черновалова, лицом к противнику, расселись сражающиеся взводы. Во главе первого сидел Оська, во главе второго -- Лелька. Вокруг кольцом теснилась публика. Черновалов скомандовал: -- Первый взвод, начинай! Задавай вопрос. Задали такой: -- На каком месте по окончании пятилетки будет стоять СССР по добыче угля и чугуна? Лелька быстро оглядела своих, прочла в глазах Кати Чистяковой, что та готова ответить. -- Катя, отвечай! -- По углю на третьем месте, по чугуну -- на четвертом.-- На той стороне раздались смешки. -- На-о-бо-рот! Катя страдальчески сконфузилась. -- Ах, господи! Перепутала! -- Господь тут ни при чем, кстати, его даже и не существует. Судья объявил: -- Ранена. И сделал отметку на листе. Спрашивали: на сколько вырастет за пятилетку наш транспорт, сколько миллиардов киловатт-часов будет давать страна в конце пятилетки. Девушка из отряда Оськи ответила, серьезно глядя: -- К концу пятилетки Союз наш дал двадцать три миллиарда киловатт-часов. Черновалов улыбнулся. -- "Дал"... Погоди еще: "даст". -- Да, да! Даст! Задали еще несколько подобных вопросов. Черновалов поморщился, почесал переносицу и сказал: -- Товарищи, все это, конечно, хорошо, но ведь цифры запоминать -- дело памяти. А главная задача политбоя -- выявить политическое понимание участников, уяснение ими себе задач пятилетки, ее путей. Не будет ли вопросов пошире? Лелька перешепнулась с Лизой Бровкиной. Лиза задала вопрос: -- Какой основной смысл пятилетнего плана? Оська взглянул на Ведерникова. -- Афонька, отвечай! Ведерников смутился и сказал сурово: -- Не понимаю вопроса. Лелька мягко и предупредительно стала объяснять: -- Что будет от осуществления пятилетки,-- просто, скажем, получится увеличение продукции во столько-то раз, или ее осуществление будет иметь более широкое значение? -- Ага! -- Ведерников откашлялся,-- Значит, первое: из аграр-но-индустриальной страны -- в индустриально-аграрную переделается. Вот! А потом еще. Главный смысл, понимашь,-- мы тогда докажем капиталистическим странам, какая у нас силища,-- значит, у государства, так сказать, которое есть социалистическое. Ребята из вражеского взвода засмеялись. -- Что за "силища"?.. Ха-ха! Уби-ит! Ведерников самолюбиво вспыхнул. Черновалов сказал веско: -- Остался в строю... Следующий вопрос. Следующий вопрос Лелькину взводу был: какие трудности встретятся нам при осуществлении пятилетки? Лелька сказала: -- Юрка! Юрка подумал, потом, путаясь, начал: -- Несознательность рабочих, если будут, значит, мало помогать. Это одно. -- Второе? Юрка сверкнул улыбкой. -- Подождите, подождите, дайте подумать! Да! Главное, значит, что трудно будет с орудиями производства, капиталистические страны будут мало помогать, то есть, значит, мало будут стараться прийти на помощь. А у нас у самих,-- он сморщился, припоминая трудное слово,-- у нас... технико-экономическая отсталость страны. Черновалов спросил: -- ВсЕ? Юрка подумал и ответил: -- ВсЕ. Ведерников нетерпеливо вмешался: -- А внутри партии правые -- не дают, что ли, трудностей? -- Товарищ, не вмешивайтесь... Ранен. -- Ага! -- Ступай на перевязку! -- засмеялся Шурка Щуров и за ноги потащил лежащего Юрку в кусты к Камышову. Оська, хитро улыбаясь, задал вопрос: -- Какие изменения в план пятилетки внесли Совнарком и ВЦИК? Черновалов сурово оборвал: -- Холостой выстрел. -- А-а, кружковод! А еще начальник взвода! -- Эй, холостой! Надо тебя женить! Бой разгорался. Падали убитые и раненые. Лелька руководила своим взводом, назначала отвечать тому, кто, думала, лучше ответит. А украдкою все время наблюдала за Ведерниковым во вражеском взводе. Она было позвала его в свой отряд, но Ведерников холодно ответил, что пойдет к Оське, и сейчас же от нее отвернулся. И теперь, с сосущей болью, Лелька поглядывала на его профиль с тонкими, поджатыми губами и ревниво отмечала себе, что вот с другими девчатами он шутит, пересмеивается... Из Лелькина отряда задал вопрос татарин Гассан в зеленой тюбетейке: -- Что будет с кулаками, когда колхозы охватят все сельское хозяйство? Оська кивнул беловолосой дивчине с наивно поднятыми бровками. Она сказала: -- Повтори вопрос. Гассан смешался, потом засмеялся. Вытащил из кармана бумажку, которую было спрятал, и стал читать. Захохотали. -- Э, брат! Не в голове вопрос носишь, а в кармане! -- Значит, что будет с кулаками, когда колхозы охватят все сельское хозяйство? Девушка еще выше подняла брови. -- Кулаки... ну, умрут. -- Как же это они умрут, интересно! -- Ну, расслоятся. То есть -- рассосутся. Гассан протянул: -- Рассосись сама... Угробил я тебя! Бой подходил к концу. Задал вопрос Ведерников: -- На осуществление пятилетнего плана требуется, понимашь, по расчету пятнадцать миллиардов рублей. Откуда, так сказать, мы можем добыть эти средства? Лелька взялась ответить сама. Она над этим вопросом думала и проработала его. Ее охватил хорошо уж ей знакомый сладкий страх, когда нужно сказать что-нибудь ответственное. И она начала: -- Конечно, нельзя рассчитывать добыть такие огромные вложения из налогов и вообще из бюджета. Эти вложения может дать только сама промышленность. Каким образом? Путем накопления средств в ней же самой. Для этого нужно прежде всего понизить себестоимость промышленной продукции, по крайней мере, на тридцать процентов, а для этого необходимо повысить производительность труда в невиданном размере. Знаете, на сколько? На с-т-о д-е-с-я-т-ь процентов! Ребятки, вы понимаете, что это значит? Это значит: социалистический строй к нам не придет н-и-к-о-г-д-а, если сами мы, рабочие, если сами мы не станем гигантами, если не поднимем на плечи тяжесть, которая изумит весь мир! Положительно, из Лельки вырабатывался очень неплохой агитатор. Школьный ответ превратился у нее в зажигающую речь, и ее с растущим одушевлением слушали не только участники боя, но и рабочая публика, остановившаяся поглядеть на бой. Сила речей Лельки была в том, что никто не воспринимал ее речь как речь, а как будто Лелька просто высказывала порывом то, чем глубоко жила ее душа. -- Вопрос стоит прямо и ясно: только напряженность и добросовестность нашего труда сделают возможным построение социалистического общества. А между тем в нынешнем, в первом году пятилетки мы уже имеем недовыполнение: заработная плата выросла больше, чем предполагалось по плану, а производительность труда не достигает намеченной степени... Какой позор! Какой позор! Мы рабочие -- из-за нас план может не осуществиться! Рабочие всего мира с замирающим сердцем следят, сумеем ли мы создать новую жизнь, сумеем ли проложить путь туда, куда до сих пор путь считался совершенно невозможным. И вдруг окажется: нет, не сумели! Были такие возможности, каких ни у кого никогда не было, и -- не сумели! Вы понимаете, какой это позор и какой ужас! И как в такое время могут находиться товарищи -- р-а-б-о-ч-и-е! -- которые думают только о рубле, которые боятся только одного,-- как бы им не накрутили нормы! И Лелька быстро села. Этого тут не полагалось, но все неистово захлопали,-- сначала публика, потом бойцы, потом и сам Чернова-лов. Хлопали оба взвода одинаково. И вдруг среди приветственно улыбающихся, дружеских лиц Лелька заметила бледное лицо Ведерникова. Он один среди всех не хлопал. Сидел, скучливо глядел в сторону. Лелька закусила губу и низко опустила голову. Бой был окончен. Благодаря Лелькиной речи он закончился ярко, крепким аккордом. Штаб сидел кружком под большим дубом и подводил итоги боя. Солнце садилось, широкие лучи пронизывали сбоку чащу леса. Ребята сидели, ходили, оживленно обсуждали результаты боя. Лелька увидела: Юрка о чем-то горячо спорил с Ведерниковым и Оськой. Ведерников как будто нападал, Юрка защищался. Штаб вышел на опушку. Ребята столпились вокруг него. Первый приз получил Лелькин взвод. Черновалов в заключительном слове сказал, что в общем политбой прошел достаточно удачно, что это -- очень многообещающая новая форма массового политического воспитания. Но один был недостаток очень существенный. -- Не было совершенно вопросов, касающихся правого уклона, и вообще о нем совсем не говорилось. Только один товарищ, Ведерников, попытался вам напомнить о нем. Это делает ему большую честь. Забывать сейчас о правом уклоне -- это значит показать полное отсутствие классового чутья. То, что предлагают правые,-- это не поправки к пятилетке, а отрицание ее. Поэтому изучение пятилетки необходимо неразрывно связывать с разоблачением идей правого уклона. Кончили. Стали расходиться. Черновалов отыскивал глазами Лельку. Отыскал, подошел с протянутой рукою, хорошо улыбаясь. Хвалил ее за речь, сказал: -- Молодец, девка! Ты здорово продвинулась вперед. Твоя речь скрасила и углубила весь бой. Смотрел с дружескою приветливостью, расспрашивал про ее работу на заводе. Но даже в самой глубине его глаз не было уже той внимательной, тайно страдающей ласки, какую Лелька привыкла видеть. И она знала: он сейчас живет с одной красавицей беллет-ристкой,-- конечно, коммунисткой: Володька никогда бы не унизился до любви к беспартийной. Кончилась их любовь. Совсем. Для него это пережитая болезнь. А уже давно сказано: раз любовь прошла по-настоящему, она уже не воротится н-и-к-о-г-д-а. Никогда. Лелька приветливо улыбнулась, протянула Черновалову руку. -- Меня ждут ребята! Пока. Рада была тебя видеть. И убежала. Приз победителя был -- бесплатное катанье этим вечером на лодках. Ребята шумною толпою шли к лодочной пристани у Яузского моста, кликали Лельку. Она их догнала. Юрка очутился возле. Лелька незаметно отстала с ним и, как будто мельком, с полным безразличием спросила: -- О чем это ты, я видела, так горячо спорил с Афонькой и Оськой? Юрка смешался. -- Э, так! Бузили они. Говорили незнамо что. Лелька насторожилась. -- Ну, а что же все-таки говорили? Он извиняюще улыбнулся. -- Черт с них спросит! Не стоит обижаться. Ну уж скажу. Только ты не обращай внимания. Говорили мне: зачем путаюсь с тобою? "Путаюсь"! Вовсе я и не путаюсь. "Зачем,-- говорят,-- ты путаешься с интеллигенткой этой? Разве не чуешь, что она не наша, что она чуждый элемент?" Я говорю: "Куда к черту -- чуждый! Не слышал сейчас, что ли, речь ее?" -- "Что ж -- речь! Подучимся в вузе и сами не хуже скажем. Чего они к нам лезут, в рабочую среду? Образованием своим покозырять? Вырвать у них нужно образование, отнять. Чем они заинтересованы в победе рабочего класса?" Лелька слушала с неподвижным лицом. -- Это кто же из них именно говорил? -- Ну, Ведерников, ясно. Афонька. Оська только поддакивал. Пришли к пристани. Рассаживались по лодкам. Лелька бешено оживилась. Очень удачное вышло катанье. И веселое. Перегонялись, обливались водою, бузили. Во всем зачиналкой была Лелька. Гасла заря. Стояли зеленоватые майские сумерки. Тихо плыли назад, близко лодка за лодкой, и пели все вместе: Ты моряк, красивый сам собою, Тебе от роду двадцать лет. Полюби меня, моряк, душою! Что ты скажешь мне в ответ? И потом одни пели: По морям! Другие откликались: По волнам! Первые: Нынче здесь! Вторые: Завтра там! Все вместе: Ах!!! По морям, морям, морям! Нынче здесь, а завтра там! А как только вышли на берег, Лелька быстро ушла одна. В тоске бродила по лесу. Долго бродила, зашла далеко, чтоб ни с кем не встречаться. Потом воротилась к себе, в одинокую свою комнату. Села с ногами на подоконник, охватив колени руками. Ночь томила теплынью и тайными зовами. Открыла Лелька тетрадку с выписками из газет (для занятий в кружке текущей политики) и, после выписки о большой стачке портовых рабочих в Марселе, написала: Очень большой успех на политбое. Моя речь "скрасила и углубила весь бой". Хха-ха! Головокружительный успех, а я не знаю, куда деваться от тоски. Он стоял властный, крепкий, такой изменившийся. Я равнодушно говорила с ним, а в душе обрывалась одна струна за другой. Да, ясно: кончено все. А ведь в его объятьях я перестала быть девушкой, его полюбила я горячо и крепко. И никто никогда уже не узнает про глупую любовь комсомолки Лельки, и как сама она, играя, разбила собственными руками большое свое счастье. А ведь я молода, мне всего двадцать два года,-- почему же? Почему не могу я, как другие девчата в моем возрасте, насладиться лаской, почувствовать горячий поцелуй и иметь хорошего друга-товарища? Да, еще сегодня я думала, что найду такого товарища, что я просто не умею как-то подойти к нему. Но как проклятие лежит на мне клеймо интеллигентки. Парень, настоящий пролетарий, с глубоким классовым чутьем,-- он не пойдет ко мне. Да и не стою я. Разве не оказываюсь я способной вот на такие, например, ерундовские дневники с размазыванием личных чувств и с упадочными переживаниями, когда в Союзе нашем идет такая великая стройка?.. Перечитала Лелька написанное, вырвала страницу вместе с выпискою о марсельской стачке, разорвала на мелкие кусочки и выбросила в окошко. Край неба над соснами сиял неугасным светом. Лелька в колебании постояла у окна и вышла из комнаты. Быстро шла по пустынной улице, опустив голову. Навстречу шагал Юрка. Узнал в темноте. -- Лелька, ты? Куда это ты смоталась? А мы до сих пор по лесу гуляли. Хорошо! Лелька оглядела его странно блестевшими глазами, сказала: -- А я за тобою шла,-- думала, ты дома. Паршиво как-то на душе. Пойдем ко мне, будем чай пить. Пили чай. Потом сидели у окна. Лелька прислонилась плечом к плечу Юрки. Он несмело обнял ее за плечи. Так сидели они, хорошо разговаривали. Замолчали. Лелька сделала плечами еле уловимое призывное движение. Юрка крепче обнял ее. Она потянулась к нему лицом. И когда он горячо стал целовать ее в губы, она, с запрокинутой головой и полузакрытыми глазами, сказала коротко и строго: -- Хочу быть твоей. x x x Юрка упоенно переживал восторги своего медового месяца. Но горек-горек был этот мед. Когда он назавтра свободно, как близкий человек, подошел к Лельке, то получил такой отпор, как будто это не он был перед нею, а Спирька или кто другой. Никогда он не знал, когда она взглянет на него зовущим взглядом. И каждая ее ласка была для него нежданною радостью. Но именно поэтому ласка была мучительно-сладка. * * * Состязание конвейеров продолжалось. Пришла наконец сводка за две недели. Только по прогулам молодежь стояла выше старых работниц: у молодежи прогулов совсем не было, не было и опозданий. Во всем же остальном старые работницы совершенно забили молодежь. Продукция галош была у них в среднем на пятьдесят пар больше, а процент брака -- один и три десятых против трех с лишним у молодежи. Было общее уныние и конфуз. Более малодушные говорили. -- Что ж дивиться, ясно! Лучшие работницы,-- где же нам против них. Бася сказала Щурову: -- Шурка, рисуй плакат, что они нас одолели. -- Вот еще! Чего нам срамиться. И другие подхватили: -- Зачем? Не нужно плакат. Так просто, на маленькой бумажке объявим. Ведерников строго возразил: -- Это, товарищи, не подход. У нас не футбольный какой-нибудь матч. Мы, понимашь, должны только радоваться, что и старых работниц взбодрили. У нас установка такая и была, чтоб других поджечь. Со стыдом вывесили яркий плакат о победе старых работниц. Однако внизу было написано очень крупно: НО МЫ, МОЛОДЕЖЬ-КОМСОМОЛЬЦЫ, НЕ СДАЕМСЯ СОСТЯЗАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ Старые работницы бахвалились и смеялись над девчатами: -- Что? Мало мы вам в загорбок наложили? Ну, ну, ждите еще! Наложим покрепче. Состязание продолжалось. x x x В перерыве Лелька остановилась с Лизой Бровкиной у конторки профцехбюро перед доскою объявлений. Сбоку был пришпилен кнопками лист серой бумаги с полуслепыми лиловыми буквами -- распоряжения по заводу. Равнодушно пробегали сообщения о взысканиях, перемещениях и увольнениях. Вдруг Лелька вцепилась в руку Лизы. "Выключается из списков за смертью галошница Зинаида Хуторецкая, No 2763" -- Зина-на-резине! Смотри, умерла! Они вспомнили, что уже три недели Зины не было видно. Кто-то, помнилось, говорил, что она захворала. Но никто даже не удосужился узнать -- чем. Захворала -- и захворала. Ее заменили другою работницею. Лелька и Лиза кинулись к Басе. -- Как Хуторецкая умерла, когда? В чем дело? Никто не знал. Назавтра Лиза Бровкина все разузнала и принесла вести,-- справилась в больнице. Умерла Зина от резко обострившегося туберкулезного процесса. Могло это быть от переутомления? Доктор ответил: "Ну конечно. Самая вероятная причина". Все тяжело молчали. Лелька сказала: -- Да. Погибла. Как боец в бою. Среди нас, товарищей. А мы... Погибал среди нас человек, а мы... Она припала головой к столу и разрыдалась. И многие девчата плакали. Бася сурово хмурила брови. -- Короткую ей надгробную речь можно сказать: подлецы мы все с вами, девчата, больше ничего! И, закусив губу, быстро пошла прочь. Зазвенел звонок, побежала лента. Все схватились за работу. x x x Новая сводка через две недели. Опять по всем почти пунктам победили старые работницы. Опыт и сноровка одолели энтузиазм и задор. Особенно всех повергал в уныние брак: как ни стараются, не могут его изжить. Допрашивались у мастерицы Матюхиной,-- в чем дело? Она, убитая и сконфуженная больше всех, только разводила руками. Причины брака в галошном производстве часто были совершенно неуловимы, сами инженеры не могли их выяснить. Но вот -- все-таки у старых работниц брака было много меньше. Была у них сноровка, чутьем каким-то они выработали себе особые приемы. И у самой Матюхиной, если бы она работала, браку было бы меньше, но объяснить другим, как это сделать, она не могла, как не смогла бы и ни одна из старых работниц. Уныние полное охватило комсомолию. Напрасно Ведерников, Бася и Лелька убеждали девчат, что дело вовсе не в их победе, что если заразились соревнованием и старые работницы, то это великолепно. Девчата вяло соглашались, но энтузиазм остыл, руки опустились. Работа пошла по-всегдашнему. Странно было, как вдруг изменились девчата. Раньше, если у одной получался завал, другие спешили на помощь. А теперь: одна растерянно билась над завалом, а соседки продолжали спокойно делать свою работу. Никому до общего преуспеяния не было дела. Состязание молодежного конвейера со старыми работницами живою струею пронизало обычную жизнь завода, всколыхнуло ее, привело в движение. Струя иссякла, и жизнь заводская опять застыла будничным болотом. Наружно это было как будто не так. Под потолком цехов, по стенам клуба и столовки тянулись красные ленты с белыми призывами: ВЫДВИНЕМ НОВЫЕ КАДРЫ СТРОИТЕЛЕЙ СОЦИАЛИЗМА!  ВОЙНА -- РАСХЛЯБАННОСТИ И БЕСХОЗЯЙСТВЕННОСТИ' ЗА ВСЕМЕРНОЕ СНИЖЕНИЕ СЕБЕСТОИМОСТИ! ЗА СОЦИАЛИСТИЧЕСКУЮ РАЦИОНАЛИЗАЦИЮ И ПРОИЗВОДСТВЕННУЮ ДИСЦИПЛИНУ! Образовалось немало инициативных троек и ударных бригад. Но нужной подготовки проведено не было, тройки и бригады не родились органически от рабочей массы, а назначены были сверху, во исполнение приказа Куйбышева. И болтались они в заводской жизни мертвыми, нерожденными младенцами. Лелька растерянно смотрела на происходившее и спрашивала Басю: -- Что же это такое? Бася сердито хмурила брови и кусала губы. В конце мая было общее производственное совещание. Оно тоже дало мало утешительного. Председатель совещания, рабочий Жданов, больше говорил о том, что должно быть; о том же, что есть, мало можно было сказать хорошего: прогулы не уменьшаются, брак растет, снижение себестоимости незначительное. И он горячо взывал к собранию: -- Товарищи! Договор на соревнование -- это не пустяки. Дело идет не на-живо, а на-смерть. Нужно на этом заострить внимание. И будем стараться, товарищи, чтобы нам выйтить на хороший путь. Потом с докладом выступил инженер Сердюков, высокий старик с острой бородкой и с умными, тайно насмешливыми глазами. Говорил серьезно, медленно и веско. -- Мы с вами, товарищи, за первый квартал недовыработали 600 тысяч пар галош... Сейчас вырабатываем по 53 тысячи пар в день; после отпуска мы должны вырабатывать в день по 57 тысяч, иначе не выполним задание... А, судя по теперешней производительности, выполнить задание мы никак не сможем. И все время говорил: "мы с вами". Даже так сказал: "Мы с вами за этот квартал прогуляли больше тысячи рабочих дней". И закончил: -- На днях вы все уходите в отпуск. Общераспространенное явление -- очень многие задерживаются в деревне на полевых работах и опаздывают к сроку. Это, товарищи, сильно вредит производству. Нужно принять все меры, чтобы не было опозданий из отпуска. В конце произошел маленький инцидент. В прениях выступил товарищ Буераков и заговорил резко, глядя острыми глазками: -- Я красноречия так много не знаю, как другие здесь развивают. Но все-таки хочу сказать категорически. Этого вот инженера, который тут выступал с докладом, я его давно заприметил. И замечаю по глазам, что он не любит нас, рабочий класс. Ему нет дела до грандиозного плана строительства, он сам не хочет выполнять задания и нам говорит, чтоб не выполняли. Должно быть, ему важно только жалованье спецовское получать, а на нас, рабочий класс, он плюет. Этого дозволять ему нельзя. Инженер Сердюков в президиуме удивленно пожал плечами. Председатель поглядел, помолчал и продолжал вести заседание. * * * Однажды поздно ночью, упоенный счастьем, Юрка робко спросил Лельку: -- Лелька, вышла бы ты за меня? Лелька изумленно вытаращила глаза. -- Выйти за тебя. Что за слово нелепое: выйти за тебя... Тогда уж лучше ты выйди за меня. А я от своей самостоятельности отказываться не хочу. Она рассмеялась. -- Пойти в загс? И потом поселиться вместе в одной комнате? И чтобы штопать тебе носки? Какой ты, Юрка, дурак! x x x 8 июня работы закончились, всем был месячный отпуск. Завод закрылся на месяц для общего ремонта. Деревенские с радостными лицами и с тяжелым багажом ехали к себе в деревню, зде