улю, все вокруг меркло, только Лея оставалась еще высвеченной, как спираль накаливания в лампочке. Да, я много выпил. А что я должен был делать? И мне стало нормально. Мне не стало хорошо, но нормально -- это тоже хорошо. Это нормально. Это очень редкое для меня состояние. Поэтому, когда мне нормально -- мне уже хорошо. Когда мне нормально и рядом Лея мне, оказывается, просто хорошо. Только не надо мешать. Сначала ушли телевизионщики -- у них была еще вечерняя съемка. Им хотели дать с собой на после съемки, но оказалось, что они идут подшабашить на свадьбу. С их уходом улитка развернулась, или что она там делает... Совсем чужих уже не было. Практически, в осадке остались только свои, потому что Гриша и Кинолог связали Марту в молекулу, и это была своя молекула. А другую молекулу, в стороне, образовали ╘ с Ортиком. Ну да, конечно, Макс же занимался чем-то вроде молекулярной биологии, он и моего котенка как-то так назвал. Как удачно гости подобрались. Это не Гриша, это Белка икебану составила. Если бы не ╘, Ортик бы нас всех своей генетикой изнасиловал, поскольку иначе не может. Это в нем и ценно, но это же и утомляет. Потому что страшнее пьяного энтузиаста может быть только пьяный Кинолог. А Кинолог уже начал дразнить Гришу, потому что тоже иначе не мог. Сказал, что Линь слишком мало Грише платит за картины. Гриша не согласился. Тогда Кинолог предположил, что Гриша скурвился, потому что раньше пропивал все, а этот столик хоть и неплох, но на десять работ маслом не тянет. Гриша сказал, что это только начало. Но как конкретно продолжать -- он не планировал, это должно произойти экспромтом, что куда-то надо завеяться, и завить хвосты, и прокутить все без остатка, чтобы деньги не жгли ему руки, а лучше пусть завтра их пепел стучит в его сердце. Потом Гриша зачем-то стал расписывать как мы с ним лазали ночью по колодцу. Зачем рассказывать это всем вместе, если уже успел рассказать каждому по отдельности. Да еще привирать на новый лад. Но наши завелись. Всех потянуло на приключения. Белка сказала, что ей все равно, но ехать надо. Все принялись генерировать идеи. Я тоже вспомнил про ресторан в Бейт-Лехеме, где перед нынешней интифадой ел отличную баранину с кедровыми орешками под монастырское вино, но, вообще-то, мне совершенно не хотелось сейчас туда ехать. Да и никуда не хотелось. А тут еще начались разговоры о Храмовой горе, о туннеле Хасмонеев, хорошо хоть Гриша еще понимал, что не стоит лезть в самое пекло. И он предложил пещеру Цидкиягу. Белла В этих Гришиных рассказах о его похождениях всегда ускользает граница между правдой и вымыслом, сколько раз я верила тому, чего не было, да и в принципе быть не могло, а над правдой насмехалась. Ночью, в Шилоахе, взломанная решетка, стоголосое мяуканье в колодце... Мяуканье?! Ну да, с ним же Давид был. В третий раз слушать эту историю... Или в четвертый. Она, конечно, раз от раза хорошеет, но сколько же можно? Надоело сидеть в этом зале, где стены мешали нормально общаться с друзьями. Поэтому хотелось просто выбраться, а куда -- все равно. Странное мое новое положение почтенной неокученной дамы придавало мыслям -- стервозности, а чувствам -- едкой горечи. Начисто пропал кураж. Мне было все равно куда. Гриша предложил поехать в Тель-Авив или Герцлию -- пройтись траверсом по ночным заведениям, потом плюхнуться в море и плыть до рассвета. Но Кинолог, все смотревший как Марта вслушивается в Гришин рассказ, потребовал экстрима. Марта тут же предложила взять на прокат джипы или трактороны и поехать за Ашкелон гонять по дюнам. -- Лучше украсть,-- подкорректировал Кинолог и погладил ее по головке. Ну конечно, его это не устроило, им двигало ревнивое "чем мы хуже этих", и он желал чего-нибудь такого, экстремально-исторического, чтобы заткнуть уже этот проклятый колодец Уоррена. Топографию Старого Города Кинолог представлял смутно, поэтому принялся с жаром уговаривать всех проникнуть через туннель Хасмонеев на Храмовую гору и распить бутылку на Краеугольном камне. -- Нет,-- ужаснулся Ортик.-- Я не могу. И никто из вас не может. Потому что где Святая Святых была -- неизвестно. -- Не охмуряй! -- сказал Кинолог.-- Мы ж туда не сало жрать идем! -- И он продемонстрировал Ортику печать кашрута на бутылке "Финляндии". Ортик кивнул и продолжил: -- Потому что не может никто вступить в Святую Святых, даже если это уже пустое место, или там что-то другое. Только первосвященник, раз в году, в Йом Кипур. Кинолог осклабился: -- Рав, ты не прав! Это только в говно и в компартию порядочному человеку нельзя вступать. А во все остальное можно. Решать они будут куда мне можно вступать, а куда нет! Да еще в моем собственном Городе! Аха, ща! Предстоял выматывающий предсказуемый многовековой спор, который я выслушивать не собиралась. Ортик уже придал лицу доброе-доброе выражение, явно собираясь долго и подробно ликвидировать религиозную безграмотность потерянного поколения и растолковывать мудрость галахических постановлений, даже если оно, поколение, будет хамить и сопротивляться. Но тут вступил (хммм) Гриша и на правах хозяина авторитетно объявил, что спорить бессмысленно, поскольку туннель Хасмонеев не соединен с Храмовой горой, во всяком случае теперь -- лаз замурован нафиг. А желающих повоевать, вернее даже "вступить" в войну на два фронта -- с израильской военщиной и мордоворотами ВАКФа -- просит это делать без него. Поскольку он лично создан для романтико-исторических переживаний, во всяком случае сегодня. А уж никак не религиозно-политических конфликтов. -- Братцы! -- объявил Гриша.-- Господь покарал нас и предал в руки Ниргелиара, Аремманта, Семегара, Навосара и Ехарампсара. -- Это что еще за пидары? -- подозрительно перебил Кинолог. -- Эти мужи,-- сурово отрезал Гриша,-- лучшие полководцы начала шестого века. До нашей, естественно, эры. -- Халдеи в городе! -- я обрадовалась, что первая сообразила.-- Сейчас нас будут убивать и грабить. И еще я сообразила, что назвать пять малоизвестных и труднопроизносимых вавилонских имен без запинки, просто так... Ни дилетант, ни даже профессионал не сможет. Все правильно, лучший экспромт -- заранее подготовленный. -- Да,-- сказал Гриша, приосаниваясь и одергивая хитон.-- Господь покарал меня за то, что не внимал я словам пророка Иеремии. И мне, Цидкиягу, последнему царю из династии Давида, грозит смерть. Все, кто предан мне, да отправятся в бега со мной. А ты, благочестивая хозяйка, собери в дорогу все свечи и фонари, что найдешь в доме. Да немного еды, чтобы подкрепить тело и доброго кошерного алкоголя, чтобы поддержать дух. -- Амен! -- заорал Кинолог.-- Куда бежать будем? В леса к партизанам, или в пампасы к бизонам? Это важно, я не просто так спрашиваю! Че брать -- водку или текилу? И давайте в простыни завернемся! Гы, глядишь и пригодятся. -- Я тебя сейчас в саван заверну,-- пообещал Гриша.-- Бежать будем через пещеру Цидкиягу. -- Пещера Цидкиягу? -- задумалась Лея.-- Это я, кажется, знаю где... Ой, а это не где-то у Шхемских ворот? -- А мы пойдем туда или поедем? -- забеспокоилась Марта. Гриша подошел к ней, нежно взял ее хрупкие плечики в свои царские длани и, проникновенно глядя в глаза, печально сказал: -- Цокот копыт выдаст нас врагу. У воинов Навуходоносора чуткие уши. Мы не можем ехать. Я знаю, знаю, что нежные ноги твои не привыкли к грубости камней, но ты же сделаешь это для меня, правда? -- Да,-- с опаской кивнула Марта.-- Только как мы пойдем? В обход далеко, а через весь Мусульманский квартал, ночью... нет, я не пойду! Да, вот и мне очень бы хотелось знать -- как мы пойдем через ночной Мусульманский квартал? С песнями и плясками или короткими перебежками? Судя по лицам, интересовало это не только меня. -- Не бойся, дщерь иерусалимская,-- нежно ответствовал Гриша.-- И вы не бойтесь, чада, домочадцы и прочие кинокритики. Неподалеку отсюда, в доме моего визиря Ариэля, есть тайный ход. О чем, правда, сам мой визирь Ариэль до сих пор не ведает. Рассказал мне об этом подземном ходе его раб, Йоханан. -- Это интересно! -- воскликнул Ортик.-- А там нет каких-нибудь могил? Или чего-то оскверняющего? Коэнам можно туда ходить? Ну мог ли Кинолог это пропустить: -- Аха, это очень важно! Гришаня, там на входе... гы... нет знака "Собакам и Коганам вход воспрещен"? Гриша обвел гневным взором лыбящуюся компанию: -- Ну что же тут смешного, я не понимаю! Тут на носу разрушение Первого Храма, подкрадается вавилонское пленение, а вы ржете! Ортик, могил там быть не должно. Это очень кошерная каменоломня. Из нее, судя по всему, брали камень для Храма. А пещерой Цидкиягу ее назвали не потому, что там его могила, а потому что он бежал через нее из Иерусалима. Могила же Цидкиягу -- в галуте. Его поймали под Иерихоном, убили у него на глазах всех сыновей. А потом ослепили. -- То есть, могил там нет, я так понял,-- обрадовался Ортик и вильнул пейсами.-- Тогда я иду! -- Будем надеяться, что нет. Хотя, где их в Иерусалиме нет? Тем более, под Мусульманским кварталом. Пещера огромная, разветвленная. Подходящая, в общем, пещера. -- Для чего? -- Да почти для всего. В ней и масоны в девятнадцатом веке собрания устраивали. Почему-то именно масоны всех добили окончательно. Народ начал истерично собираться -- хватали со стола, куда-то запихивали. Я мысленно пошарила по всем этажам и поняла, что ни одного фонарика в доме нет. Присутствует одинокая свеча. Ароматизированная, из ванной. И перед Ортиком из-за этого почему-то неловко. А ведь хотела начать зажигать субботние свечи, да так и не решила -- одну или две. Все из-за Давида. Его бредовые идеи кора отторгает, а подкорка впитывает. Или из-за Линя. Ну уж не из-за Линя, он, в отличие от Давида, меня женой никак не считает. А все-таки интересно, женат Линь или нет. Вот так, из-за боязни быть неправильно понятой страдает нормальное женское любопытство. А вокруг стоял шум, как на переговорном телефонном пункте из сгинувшего прошлого. Все что-то выкрикивали в мобильники: -- Даня? Ты уроки сделал? Ел? Ну, молодец. Ложись спать, меня не жди. Я поздно буду. Нет, я сказала ложись. Я... на дежурстве. Так получилось, неожиданно. Коллега заболела, меня попросили... Буду утром. Даня! Слушай, прекрати! Я сказала -- никакого Интернета. Все! А звонок у телефона выключи, я буду звонить и проверять -- свободна ли линия. Спокойной ночи. -- Яэль? Хай! Сегодня ночью я не приду. У меня приключение. Если придет Рон... Что, уже ждет?.. Вот панчер... Дай ему телефон... Рон? Хай, мотек! Не надо меня ждать. Я в Хайфе, у тети, у нее день рождения. Извини, что не предупредила, но я пыталась -- у тебя пелефон не работал... Где ты был, кстати? А... Ну ладно... Целую... До завтра, милый. Бай-бай. -- Рувен? Шалом, Рувен! Как дела? Спасибо, барух а-Шем... Я тут у Котеля, нет, не совсем, но близко... У друзей, ты этих евреев не знаешь... Я уже останусь до утра... конечно, и помолюсь, и Тору почитаю, да, близость к Котелю это очень, да... Спасибо. Ну, давай, до завтра. -- Ларка, слышь! Я это, только под утро явлюсь. Не. Не. Не угадала. Уходим под землю... Нет, еще не зарывают... Нас не зароешь, я тут с группой поддержки... Ну, еще варианты?.. Подпольное казино? А... Ну да. Оно! Гы... Как же это ты, Ларчик, сердцем чуешь! Аха, щас! Знаю я, как ты будешь по-маленькой, аха. Видел. Ты, родная, все свое уже в Эйлате оставила... Тут баб нет. И не будет! Я сказал -- не будет!.. Тут все по-серьезному, типа мужского клуба. Ну конечно, родная, я знаю, что у нас нет денег. Уже нет, аха. А я в долг буду играть! Знаешь почему? Потому что я, гы, отыграться хочу за Эйлат!.. Не сможешь уснуть? А ты найди в шкафу трехтомник Лермонтова, Михал Юрича и почитай "Тамбовскую казначейшу"... Гы! Все, до связи! Смешно. Никто не признается на что променял ночной сон. Вот оно -- дремучее желание человека казаться нормальнее, чем есть. А я, если бы вдруг решила сейчас позвонить Линю, наоборот рассказала бы куда собираемся лезть, еще и сгустила бы. И о ком, а вернее о чем это говорит? А говорит это о том, что нет у меня ни Дани, ни Рона, ни Рувена, ни даже, боже упаси, Ларчика -- ни одной души, которую я боялась бы царапнуть своей ненормальностью. Вот и получается, что Линь находится от меня на такой дистанции, куда не добираются интимные, действующие в ограниченном радиусе эмоции, и достается ему, бедному, лишь облаченный в павлиньи перья холодно-снисходительный имидж. Кроме того, похоже, что я проскользнула мимо лузы взрослости. Куда? В лужу среднего возраста. А значит, неспособна на зрелые чувства и зрелые отношения со зрелыми людьми, которые хотят валять дурака в узком кругу и казаться нормальными всем, кто вне арены. В пещеру мы двинулись всемером -- ╘ вежливо извинились и сказали, что не могут составить нам компанию, так как не успели написать свою обязательную ежедневную норму прозы, что им поэтому и так предстоит сидеть до рассвета, а не написать свою страничку -- это для них как уйти в запой, вот однажды они уже не написали страничку, а потом все откладывали, откладывали и не писали после этого несколько лет. Я покивала, а сама даже обрадовалась тому, что вот же есть еще в моем окружении взрослые люди, даже старше меня, которые тоже не боятся казаться ненормальными. Хотя вдвоем это делать, конечно, проще, чему я и позавидовала. За несколько недель одинокой жизни в этом доме я впервые вышла на улицу ночью. В неискренне слившихся лучах луны и фонарей Старый Город был похож на череп Йорика. На желтый, забытый, присыпанный землистыми тенями. Много веков народ мой вглядывался в угасшие пустые бойницы, даже не решаясь спросить: "Быть или не быть?" На границе Еврейского квартала мы разминулись с крупным стариком-ультраортодоксом. Его огромная седая борода раздваивалась прямо от подбородка, росла в обе стороны горизонтально и концы ее закручивались кверху, отчего она выглядела как усы великана. Безумные глаза навыкате. Замызганный цицит свисал на штаны, как слюна бешеной собаки. А в Мусульманском квартале прохожих не было. Только железные веки Вия -- жалюзи лавок с арабскими граффити. Мимо них мы тащили за собой по ненормально пустым улочкам собственные тени, которые хаотично метались и обшаривали щели и закоулки. И еще преследовал этот невыветриваемый даже ночным ветерком смрадноватый запах местной органики. И ночью тоже здесь подступала какая-то характерная для этого места брезгливость, когда вроде бы все нормально, но от мыслей о чем-то съестном подташнивает. Здесь идешь, как будто в этом воздухе могут быть подводные ямы. Понятно, что, скорее всего, с нами ничего не случится, но тело не желало этого знать, оно чуяло близость опасности, и пульс уже все обеспокоено просчитывал. Здесь если будут убивать, то обязательно как-то не по-человечески, неопрятно, каким-нибудь грязным ножом. Света в окнах не было. Шума машин не было. Голосов не было. Отсутствие нормальных ночных городских звуков отсекало от привычной реальности. Мы были безоружным ночным патрулем в восточном средневековом городе. Мне казалось, что нас очень мало -- всего-то семеро, три бабы. И когда где-то неподалеку слегка клацнуло железо, я дернулась. А потом поняла, что это Кинолог украдкой вставил обойму в пистолет. И правильно. У нас же есть два пистолета! Гриша тоже услышал, посмотрел на Кинолога насмешливо, а лучше бы сделал то же самое. -- Я бы отхлебнул! -- требовательно сообщил Кинолог всему населению квартала.-- Чисто чтобы подать дурной пример мусульманской молодежи, наблюдающей меня через прицел! Гы! -- Не стоит,-- пресек Гриша.-- Мы уже пришли. Вот -- дом моего визиря. Нам туда. -- Тогда визиря твоего зовут Ариэль Шарон,-- ехидно отозвался Ортик.-- И он в свободное от работы время подшабашивает премьер-министром одной маленькой страны. Потому что, я знаю, владелец этого дома -- Ариэль Шарон. Вон, видите, какой длинный флаг свисает. -- Дык,-- только и сказал Гриша. И постучал в дверь. Пока он объяснялся с охранником, Кинолог все-таки отхлебнул и пустил по кругу. Я тоже приложилась -- надо было протолкнуть застрявший комок эмоций. Отхлебнул и солдатик, поблагодарил на иврите, без акцента. Надо же, все-таки споили наши дети их детей. Впрочем, эти наши, отсутствующие у меня дети, пьют настолько меньше нас... Наконец, появился мрачный мужик в расхристанном харедимном обличье. И Гриша сказал: -- Привет, Иван! Извини, что так поздно. Представляешь, вся эта пиздобратия -- мои друзья. Желают выпить в твоих катакомбах. Присоединишься? Ваня неторопливо приблизился, всмотрелся в каждого, мужчинам пожал руки, представляясь: "Йоханан". Среагировал только на Ортика: -- Любавич? -- А что? -- Да ничего. Если, конечно, не считаешь вашего Ребе, да будет благословенна его память, Машиахом. -- Отъебись,-- ответил Ортик. В глазах Йоханана промелькнул озорной всполох: -- Ладно, пущу,-- решил он и строго сказал Грише.-- На будущее. Не приводи миснагедов и реформистов. Не пущу. Я подошла к Лее и шепнула: -- Знаешь, я их примерно так и представляла. Эти твои репетиции психодрамы. Да? И мы прыснули, как две девчонки над дураками-мальчишками. Давид Мне становилось все муторнее. Нужно было найти в себе силы это признать. Но сил хватало только на то, чтобы пытаться себя обмануть -- как бы ничего не происходит, все нормально, группа из семи оловянных солдатиков прыгает каждый на своей ножке по стертым камням Старого Города. В какой-то момент мелькание теней и наше движение настолько перестали соответствовать одно другому, что я почувствовал, как опять начинается... Хорошо, что рядом была Лея. Если бы рядом была Белла, я бы давно сдался. Но за Беллу я почему-то был спокоен. Еще, когда шли, напрягала гулкая тишина, такая несвойственна свободному пространству. Словно мы не шли в пещеру, а уже находились в ней. Я, как и остальные, думал, что мы пойдем до Шхемских ворот через весь Мусульманский квартал. И дом Шарона показался мне оазисом, в котором можно перевести дух. Если нас туда впустят. Сам Шарон, конечно, здесь не живет, дом этот себе купил из сионизма, и торчит теперь это здание с вываленным бело-голубым флагом посредине Мусульманского квартала. И живут в нем какие-то неизвестные мне люди, чья убежденность в праве на это место позволяет им не отводить глаза, встречая ненавидящие взгляды. Как коты в борьбе за территорию. Коты... Вот что странно. Днем в Старом Городе полно кошек, даже больше, чем в других местах Иерусалима. Казалось бы, уж ночью-то... Коты здесь бывалые, явно дикие. И где они все? В пещере? Или поют хором в Гихонской филармонии? Или забились в щели от страха? Тогда чего они боятся?.. Хорошо, что Кинолог решил разбавить водкой эту слишком концентрированную ночь. И даже охранник не отказался... Неужели здесь есть вход в пещеру Цидкиягу? Из дома премьер-министра? Если да, то это не может быть просто так. Только что все это значит? Нет, так не бывает. Гриша развлекается. Ведь страшно подумать, какая судьба может ждать премьер-министра, из дома которого есть выход в пещеру Цидкиягу. И какая судьба тогда ждет всех нас? Опьянение от первой волны веселья, захлестнувшего всех в доме Линя, прошло почти сразу. Вернее, оно не прошло, а просто осело от тревоги. А теперь, после небольшого глотка, что-то внутри взмутилось, и сразу стало легче. А тут еще появился этот нелепый бреславский хасид, заторможенный, словно спящий. Он смотрел близорукими, добрыми, воспаленными глазами. Когда я увлекался христианством, примерно так представлял апостола Петра. Или это я придумал сейчас, оттолкнувшись от того, что оба они "ключники". -- Йоханан,-- сказал каждому из нас ключник, словно называл пароль. И вглядывался, определяя -- достойны ли мы рая, можно ли нас пропустить. Или ада. Потому что я до сих пор относился к этой затее с пещерой скорее плохо. Но все-таки дом Шарона, как станция на пути, -- это хороший признак. Хотя бы потому, что Шарон это: защитник, генерал, отец, толстый дедушка-фермер, хитрый лис, наш племенной тотем. Если этот знак появился над тайным ходом, то, может быть, все будет хорошо. А если этой ночью все будет плохо, то хорошо будет позже. Или, по крайней мере, все будет не безнадежно, или не совсем безнадежно. Йоханан попросил нас не шуметь -- у него уже спали. Сопя, толкаясь, натыкаясь и шушукаясь, мы, ведомые Йохананом, оказались на кухне. На кухне моей бабушки, только чуть длиннее и уже. А оснастка та же. -- Выпьешь с нами, Иван? -- спросил Гриша. Йоханан умудрился одним неторопливым движением головы обозначить вежливый отказ и направление на стаканы. Пока мы разливали, он нашел для нас фонарик, пару субботних свечей и еще несколько ханукальных, тонких, как ножки опят и спросил: -- Все? Мы суетливо допили. Лея сунула мне в рот конфету, солоноватую от вспотевшей ладошки. Йоханан зажег свет в коридоре и объяснил, что в подвал надо проходить через детскую, поэтому осторожно. -- Главное на детей не наступите,-- подхватил Гриша.-- Потому что если на визг прибежит мама -- мало не покажется. Не наступить было сложно. Глаза еще не привыкли к темноте, и казалось, что это не маленькая спальня, а большая кровать. Дети были всюду -- на полу, на выдвижных ярусах, поднимающихся почти к потолку. Когда, гуськом, мы миновали спальню, Кинолог прошептал: -- Ещщ! Инкубатор пройден! Вышли на второй уровень! А вот у нас, живущих, словно играющих в компьютерную игру, было почему-то всего два ребенка -- у Леи и у Кинолога. И это на семь особей, уже прошедших экватор репродуктивного возраста. Потом спустились по очень узкой самодельной лесенке. И сгрудились в маленьком предбаннике, уже подвальном, потому что было сыро и пахло затхлым сквозняком, как бывает только под землей. -- Все твои? -- спросил Ортик. -- Это только мальчики,-- сказал Гриша. Йоханан утвердительно кивнул и в последний момент обозначил вопрос движением подбородка: -- А у тебя? Ортик подергал плечами: -- Еще нет. -- Уже нет, гы,-- не утерпел Кинолог. -- Молись,-- серьезно посоветовал Йоханан.-- Обратно когда? -- А черт его знает,-- сказал Гриша.-- Я ведь дорогу обратно все равно не найду. Так что ложись спать, а мы утром через общий вход слиняем. Это наша с Давидом традиция. -- Тогда я запру,-- кивнул Йоханан и, не прощаясь, ушел. Сверху раздался лязг -- он закрыл решетку на замок, и тут же погас свет. Мы торопливо, даже чуть торопливее, чем необходимо, зажгли свечи. Тьма отступила и ожила -- стала приплясывать неподалеку и кривляться. -- Как будто за кладом идем, да? -- шепнула Лея. Я сжал ее руку. Я был рад, что она со мной, что рука ее теплая, потому что в этом склепе мне чудился, скорее, не клад, а "хлад". Шли сначала по узкому коридору, который становился все уже и ниже, а потом и вовсе превратился в лаз. По нему мы протискивались долго, обтирая кожей и одеждой какую-то слизь. Потом лаз снова стал коридором, и мы снова зажгли свечи. Стало веселее, если это слово вообще уместно. Гриша впереди размахивал фонариком и вдруг запел: -- Во Содоме, во Гоморре Бегала собачка! Я в пещеру Цидкиягу Лезу на карачках! Кинолог тут же подхватил: -- Я в пещере Цидкиягу На чужую милку лягу! Подержите нам свечу -- Помолиться с ней хочу! Белла каким-то чужим высоким голосом тоже присоединилась: -- Я в пещере Цидкиягу Согнала с себя милягу -- Тут в каменоломне Быть с тобою в лом мне! Кинолог вмиг ответил отредактированным вариантом: -- Я в пещере Цидкиягу Помолясь, на милку лягу! Чтоб в пещере Махпела Она сына родила! Мне хотелось как-то это прекратить. Не знаю, как объяснить... Нельзя было! И шуметь нельзя, и ерничать. Но и выглядеть перед Леей идиотом тоже не хотелось. К счастью, у Беллы зазвонил мобильник. Под землей такой привычный звонок звучал резче, раскатистей, агрессивней, как третий звонок в театре, как последний звонок. Она рассказывала Линю, что мы делали, как было, где находимся. Уверен, всем ее рассказ нравился больше происходившего на самом деле. Но чем дольше длился разговор, тем более усталым становился ее голос, словно Белке было очень тяжело с ним разговаривать. Или это Линь ее чем-то грузил. Вообще-то, здесь мобильники не должны бы были работать. Не может сигнал сюда проникать, под такую каменную толщу, если даже на подземных стоянках... Поэтому ее усталость могла быть из-за того, что с ней говорил не Линь, а... Я даже не хотел догадываться, ЧТО это могло быть. И тут... Свеча! Господи... Субботняя свеча в руках у Беллы колебалась в такт ее словам! Как будто участвовала в разговоре, или даже сама говорила... Вылизывала тьму, лакала ее! И теперь Белка не замолчит, будет послушно артикулировать, пока не догорит свеча... Я хотел сказать, я задохнулся, издав всхлип, Лея тут же придвинулась ко мне, выдохнула тревожно: -- Что? И тут я понял -- ну конечно -- это же просто движение воздуха! Ф-фу, идиот, ну конечно, пламя реагирует на ее дыхание. -- Все замечательно,-- сказал я Лее.-- Ты как? Она не ответила, сжала мою руку, легко боднула в плечо. И тут я услышал, как Белла сказала: -- Почему у тебя голос такой? Странный. У тебя все нормально? У тебя, знаешь, с дикцией что-то... Линь, а это вообще ты? Линь?.. Черт, отсоединился. Даже не успела спросить, откуда он звонил. У меня опять возникло ощущение... То самое. Как будто разоблаченное нечто оборвало разговор и выскользнуло из сетей. И я спросил: -- А зачем он звонил? Ты поняла, зачем он позвонил? Но Гриша уже радостно перебил и заглушил меня: -- Из Египта он звонил! Ясно же! Именно за переговоры с Египтом и настиг нас ревнивый гнев Навуходоносора, и обрушились на нас все несчастья, и лишились мы Храма. Что-то вы все скисли. Протрезвели, что ли? Пошли, недолго осталось. Теперь мы шли быстро, проход расширялся, и уже появилось ощущение, что это человеческая каменоломня, а не чужое подземелье. Наконец, мы вывалились в огромный зал. По-настоящему огромный. Гриша посветил фонариком вверх, на высоком потолке были заметны прямоугольные следы от работы древних каменотесов. До дальних стен луч фонарика не достал, батарейка явно подсела. Еще здесь было странное эхо. Какое-то спокойное, низкое, повышенно-гулкое, но и вкрадчивое. Оно отличалось от лесного и горного. Оно было умнее и скрытнее. -- Самое интересное,-- объявил Гриша,-- там, дальше. Э, Кинолог, прекрати отхлебывать, там и расположимся. Там источник. Только не пейте из него! -- Что, козлятами станем, что ли? -- Ага, агнцами. -- Жертвенными? -- Нет,-- ответил Гриша.-- Страдающие дизентерией агнцы для жертв не годятся. Правда, Ортик? Этот источник, я полагаю, прихлебывает из канализации Мусульманского квартала. Называется, кстати, Львиный зев. Видите, что-то в этом есть, да? Да, он был похож на разинутую львиную пасть. Из которой стекала тонкой струйкой темная слюна. Мы расставили ханукальные свечки, зажгли их, разложили закуску и как-то слишком быстро выпили все, что принесли с собой, хотя принесли совсем немало. Словно бы какая-то промозглость, исходящая из Львиного зева (скорее, кажущаяся, то есть кажущаяся, что промозглость, а не в том смысле, что совсем ничего не было), подстегивала желание прогреться изнутри хотя бы спиртным, продезинфицироваться, защититься от специфического смрадноватого духа. Сгрудившись вокруг пищи, видя напротив Марту, мы снова перешли на иврит. -- Какое-то новогоднее настроение,-- сказала Лея. Я удивился тому, что мы с ней так не совпали. -- Почему новогоднее? -- удивилась Марта.-- Ханукальное. В такую ночь в таком месте должно произойти настоящее чудо. Верно? -- Заказ принят,-- отозвался Кинолог.-- Будет тебе чудо. Ханукальные свечи погасли быстро и почти одновременно, а с ними у моих спутников исчезли ощущение победы и надежда на чудо. Мы сделали ошибку, когда зажгли их разом. Надо было по-одной. Впрочем, и со спиртным мы совершили ту же характерную ошибку. Тонкие дешевые субботние свечи, которые мы зажгли еще в начале пути, протянули ненамного дольше ханукальных. Осталась одна толстая красная свеча из дома Линя. От нее шел чуждый этому месту аромат. Мне хотелось его убрать. Он не только нарушал атмосферу масонского зала, но и приманивал все враждебное, что могло находиться в любом углу этой необъятной разветвленной пещеры. Но опьянение и близость Леи действовали на меня. Я никак не мог накопить достаточное чувство опасности, чтобы сосредоточиться. Тревога наложила на меня лапу, но еще не выпустила когти. И я ловил последнее тихое время, чтобы им насладиться. Но я был готов... Мы сгрудились вокруг этой красной свечи, текущей пряным ароматом целого гарема. Кружилась голова, но, наверное, это только казалось. -- Слушай, а он еврей? -- вдруг раздумчиво спросил Ортик. Самое интересное, что Гриша сразу понял, о ком речь: -- Для кого как. Для тебя -- да. Или ты допускаешь, что бреславский хасид может быть гоем? Кинолог хмыкнул: -- Если ты, Гришаня, намекаешь, что для меня твой Ваня не еврей, то ты ошибаешься. Еврей, гер, гой... Мне это вообще по фигу. Он для меня -- пингвин. -- А вот знаете,-- подхватила Марта,-- я тоже расскажу. У меня есть родственник, очень левый. Он всегда говорит, что харедим откололись от еврейского народа. И поэтому уже больше не евреи. -- Вот моей тетке, приехавшей пару лет тому как из Николаева,-- продолжил Гриша,-- никто из вас не докажет, что Йоханан еврей. И что фаллаши евреи. Да и не каждый марокканец пройдет у нее фейсконтроль. Поразительная твердость принципов для человека, жрущего сало в Йом Кипур и только здесь узнавшего, что евреи не верят в Христа. -- Она что, христианка, эта твоя тетя? -- Нет, атеистка. -- Странно все у вас,-- задумчиво проговорила Марта.-- А вот правда, что среди русских четверть гоев? Я в газете читала. -- Деточка,-- сказал Кинолог,-- я открою тебе еще более жуткую тайну. Среди русских -- гоев не четверть, а сто процентов, гы. Представляешь, целый народ гоев. Че, страшно? А ведь они не одни такие. Таких народов в мире несколько сотен! Наконец Марта обиделась: -- Почему ты со мной говоришь, как с дебилкой? Ты опять? Еще неизвестно кто из нас больше гоев видел! Я вообще, если хочешь знать, родилась в Швеции. Это называется дать Кинологу кость. Теперь он ее долго будет грызть: -- Да-а-а? Это же замечательно! Это, родилась, или достигла половой зрелости? Молочно-восковой? Во, знаешь, у кукурузы бывает такая стадия, гы, это я не для обиды. Отличная, кстати, стадия -- мягкая... -- А какая разница? -- настороженно ответила Марта, явно вертя так-сяк фразу в поисках подвоха. И тут победный голос Кинолога даже как-то по-особому зазвенел: -- Ну как же, моя сладкая! Неужели тебе ни разу не хотелось покататься на русской тройке? Это когда три лошади везут санки по снегу, аха? Вот. А у меня такой же интерес к шведской тройке. А че? Че нам теперь с Гришаней делать, ты подумала? Гришаня, ща, подожди. -- Слушай, кинокритик,-- неожиданно хмыкнула Марта,-- хочешь я покажу тебе твое истинное лицо? -- Канэчна хачу! Это по-вашему значит -- оф коссс! -- Тогда смотри на меня внимательно. Очень внимательно! И двигайся на меня. Раскрой глаза шире, еще шире! Вспышка! Фотоаппарат. Даже я дернулся и ослеп на миг. Очень неприятно. Кинолог орал: "Сука!", и в этот раз его еще можно было понять -- Марта поступила с ним по пещерным законам, почти как Одиссей с Циклопом. Она щелкнула еще раз, в явной надежде стать обладательницей трофея -- фотопортрета искаженного злобой Кинолога. Все ржали. А Марта продолжала рвать вспышками старую ткань пещерного покрывала. И я увидел... то есть, мне показалось... что с каждой вспышкой от нее словно бы отдергивает лапы тьма. -- Гриша,-- грустно позвала Белла,-- какая дальше программа в нашем приключении? -- Вольная. Индивидуальное изучение каменоломни. -- Или в маленьких группах,-- зло добавил Кинолог. -- Это ладно,-- сказала Белла.-- Я имею в виду, как и когда мы отсюда свалим? -- Ну как всем надоест, скажете. Тогда взломаю ворота. -- А сигнализация? -- испуганно спросил Лея.-- Ребята, я... я не могу рисковать. Для меня же репутация -- часть профессии. Давайте без криминала, а? Давид? Я представил, как завоет сирена и будет казаться, что это сама пещера взвыла каменным зевом от боли и ярости... Нет, сегодня я не хотел это услышать. -- Ну да,-- сказал Гриша,-- не исключено, что повяжут. -- С кем? -- смиренно спросил Кинолог. В конце-концов, решили ничего не взламывать. И начали спорить -- ждать ли открытия пещеры, или попытаться найти путь обратно, к Йоханану, который явно встанет к утренней молитве намного раньше, чем откроется пещера. Так и не договорились. В какой-то момент алкоголь и темнота, до этого объединявшие нас, стали оказывать обратное действие. Лея прильнула ко мне откровенно, даже требовательно... И пульсировавшая мигалкой тревога замедлилась, подстроилась под ритм ее сердца и как-то успокоилась. Леин поцелуй -- он, конечно, меня волновал, но больше даже успокаивал, как соска -- ребенка... И мы с Леей пошли вглубь пещеры, потому что никто больше не был нам нужен, и ничто в мире нам не было нужно, даже свет. У нас не оказалось ни спичек, ни зажигалки. А зачем? Свет ослепляет мудрую внутреннюю сову. А внешний вид навязчиво концентрирует тебя на внешнем, он изменяет направление и силу намерений и чувств, он вообще заставляет тебя играть по внешним правилам. Вдруг я перестал слышать ее шаги. Метнулся туда, где она должна была быть. Задел рукой ее платье. Схватил, прижал к себе. -- Ой,-- сказала она.-- Ты видел? Что-то светилось. -- Где? -- Там... уже нету. Тускло, но я видела. Как отражения фар, что ли. -- Что-то парное? -- Кажется да. Не знаю, ну нету уже... А как ты оказался справа? -- Я был справа. -- Нет, это ты вначале был справа. А потом меня потянул за платье слева. А потом вдруг обнял снова справа... Я знаю, это ты так за мной увивался! Даже самый милый смех в темной пещере звучит не так. Кроме того, это был не я. Если это вообще кто-то был. Ей, конечно, показалось. Конечно... Смех оборвался, я решил взять ее за руку, покрепче. Протянул ладонь и... не встретил ничего. Ее снова не оказалось на месте. Я позвал ее. Она не откликнулась. Я метнулся туда, куда направила меня интуиция. И только через несколько шагов наскочил на Лею и подхватил ее ускользающее тело. Она обняла меня и снова засмеялась: -- Как ты увидел в темноте, что я поскользнулась? Ты просто кот! А что это сейчас был за запах? -- Кошачий? -- Почему -- кошачий? -- Я подумал, что запах вызвал ассоциацию и ты сказала, что я -- кот... Глупость, конечно. -- Ты смешной. Нет, просто странный запах. Внезапно возник, внезапно исчез. Что-то из детства... Цирк... или зоопарк... пони в парке... -- Дай руку. Стой, я тебя обниму. -- Стою. -- Запах был звериный, ты хочешь сказать? Опять смеется: -- Сейчас? Нет, сейчас хороший, одеколоном. -- Ну что ты смеешься... Звериный, да? -- Ага, пахло страшным зверем пони... Теперь мы шли обнявшись, хоть это было не очень удобно. Но я просто боялся выпустить ее. Ей это, кажется, нравилось. Она вдруг ткнулась мне в щеку, прошептала: -- Ты тааак горячо дышишь мне в шею... так часто... Я не дышал ей в шею. Я вообще был на полголовы выше. Я тупо всматривался в черное никуда. Я вообще сдерживал дыхание, чтобы вслушиваться. Мне было неочевидно, что мы доживем до утра. 6. ЛЬВИНЫЙ ЗЕВ Гриша Какая падла ломится в дверь так рано! Натурщица? Часы... Пять утра! Бля-а-а-а! Не натурщица... Это какой-то урод!.. Да нет, как же... Пять вечера. Наверное, Давид. Мог бы и позвонить заранее... Ф-фу, зачем звонить, тогда бы он разбудил раньше... -- Давид... Привет... Слушай, а ты допускаешь... Что есть особи, которые спят больше трех часов в сутки? Я, например. И прочая публика. Еще так, по мелочи, процентов девяносто девять человечества... Смотрит виновато, но не смущенно: -- Гриш, ну давай ты поспишь еще. Я могу подождать. -- Ага. В углу. И на меня не забывай смотреть. Знаешь таким неподвижным тяжелым взглядом... ну, ты знаешь. Заодно можешь и ножи наточить, давно пора... О-обббл... Что будем -- кофе или огуречный рассол? -- Тебе, Гриша, грех жаловаться. Вот Лея прямо из пещеры на работу поехала, я ее только сейчас домой отвез... Совсем уже плыла, в машине уснула. Просила тебе передать спасибо за пещеру. Кажется, кроме этой бабенки его уже ничего не волнует. Я так не умею. Я, наоборот,-- циклюсь, если облом. -- Что-то я не понял. Почему она благодарит меня? Тебя пусть благодарит... А все-таки, какая Кинолог сука! Всякий раз, вот правда -- ну просто одно и то же, до полного идиотизма... -- Да ладно, Гриш... Не так уж эта Марта тебе и нравилась. И вообще, черт его знает, как это все работает... Пить девочка нашими дозами не привыкла. К напору такому не привыкла. Темнота, опять же, инстинкты... Понятно, слишком счастлив, чтобы осуждать кого-то -- мир прекрасен, люди -- ангелы. -- Вот-вот! К напору! Какая разница -- нравилась она мне или нет. Я ей нравился! Да и при чем тут вообще она? Я про эту суку Кинолога! Он регулярно уводит от меня женщин против их воли! -- Слушай... -- Да, регулярно! Я понял -- он нарочно это делает! И, бля, что за методы? Прикидывается тупым-тупым, чтобы баба и не надеялась объяснить ему... Чтобы она четко знала -- объяснить ему ничего нельзя. А потом он ее выхватывает! Обязательно у меня из-под носа! Вот увидишь, скоро явится и начнет с деталями повествовать. Урод! -- Гриш... -- В пятнадцать лет я ему за это морду набил! Перед отъездом, помнишь, опять набил за это же. И что, помогло?! -- Давай я кофе сварю? -- Не хочу! -- Все равно скоро придет Ортик и сварит. Так давай лучше я. -- Чем это ты лучше? Ортик еще ни разу меня не разбудил. У моего раздражения бывает слишком долгий тормозной путь. Я уже отошел, а оно по инерции еще наезжает на окружающих. Во всяком случае, я проснулся: -- Все, я проснулся. А это значит -- скоро придет Ортик. Вари кофе на троих. -- Он же наш кофе не пьет. -- Поэтому на троих -- мне двойной. Стук. Так стучит Белка. -- Привет, спелеологи,-- мрачно бросает она и пьет мой кофе,-- Ортик скоро будет? Да-а-а... Раньше, когда она не высыпалась, мне так нравилась в ней некая пикантная развратинка. Даже если она всю ночь готовилась к экзаменам, было полное ощущение тайной ночной жизни. А теперь даже ей -- лучше по ночам спать. -- Да кто его знает... У тебя ничего не случилось? -- заботливо спрашивает Давид, хотя отрешенная улыбочка на его лице свидетельствует о пунктирности мыслей об окружающих. -- Спасибо, еще ничего не случилось. Я даже не пытаюсь понять, почему это со мной ничего не случается. Я уже пытаюсь организовать что-нибудь такое, что должно со мной случиться. Ага, ну конечно. Кризис среднего возраста в действии. Женский вариант. Очень не люблю. А Давид как-то активно интересуется, выпытывает, что именно она собирается организовывать. В самом деле, ей что, нашего проекта мало? -- Слушай, Давид,-