яжелая и горячая. Моя левая лапа -- тяжелая и горячая. Моя правая задняя лапа -- тяжелая и горячая... Вертикалы зациклились на задних лапах своих самок. Примитивы. Впрочем, может это и не так глупо? На первый взгляд у вертикалок важнее передние лапы -- они ими кормят и ласкают. Но чаще приходится натыкаться, все-таки, на задние, на ноги. Именно они дают нам первую информацию о попавшемся на пути вертикале. Ноги бывают разные. Беззащитные и защищенные. Первые -- обычно женские -- вызывают желания, разные. Например, выпустить когти и залезть по ногам, как по стволу дерева. Особенно провоцируют на это колготки, такие, как бы вспыхивающие блестками на солнце. Обычно сдерживаюсь. Стройность ног тоже имеет значение. Обувь неважна. Грамотное установление отношений с ногами -- залог твоего успеха в личной жизни. Просто стройные ноги. Красиво устроенная нога это хороший признак -- как правило обладательница их любит производить впечатление на мужчин, например, любовью к животным, в частности к котам, типа ах ты пуси-муси, ты ей: "Мрвввяяяяя", она: "Ой, кисик, голодный", ты еще более горестно: "Ммммаааааааууууууудааааыыыыыыыы", дадут, дадут чего-нибудь вкусненького. В самом крайнем случае будет массаж ушей. Теперь, ноги стройные и длинные, близкие к совершенству, молодые. С этими хуже. Обычно все, что выше -- полно осознания тем, что ниже. То есть, трудно добавить хоть какую-то эмоцию, даже по поводу дорогого пушистого зверя. Видимо, изумление совершенством природы все-таки предельно, поэтому втиснуться трудно. Но можно, шансы всегда есть. Лучше всего действовать активно, но нейтрально. Пройти мимо, почти касаясь, но не глядя, с независимым видом. Да, обязательно при этом надо громко, но не злобно урчать. Обладателям пышных хвостов рекомендуется воздеть его как можно выше и помахивать, чтобы мех выгодно колыхался и переливался. Удивление -- вот что обычно пробивает брешь в совершенстве и заставляет увидеть его в другом. Опустит голову, увидит, задумается, издаст писк изумления, вот тут надо кидаться к ногам, активно, до искр, тереться и мурлыкать. Взаимный массаж приведет к взаимному удовольствию и, как следствие, к легкому возбуждающему ужину. Ноги стройные, длинные, немолодые. Нет смысла. Удивлялка уже отключена, времени мало, и ноги это знают. Разве что на одежде есть признаки животного. Шерсть. Зацепка на чулке. Запах. Животное, кстати, неважно какое, хоть собачье. Если собака, то даже лучше, поскольку мимолетная измена с дорогим котом волнует своей непривычностью и запретностью. Велик шанс получить что-то вкусное тут же, вынутое можно сказать из сумочки, поскольку всегда наготове. Ноги некрасивые, но голые. Беспроигрыш. Готовность обращать внимание на все. А уж на пушистое, прекрасное, мяукающее... Кроме того, обращая внимание громко и эмоционально, можно привлечь кучу внимания. Так что хавчик, ласка, много. Не одноразово, но долго не продлится -- котов много, а ноги одни. Ноги пожилые, неважно в чем. Тут или да, или нет. Потому что давно определилось отношение лично к твоему биологическому виду и сорту. Или ненавидит и преследует, либо равнодушна, а часто -- любит и кормит. Норовит поселить. Можно хаметь, даже спать на подушке и при желании есть все, что видишь и откуда хочешь. Но любимую вазочку лучше не сбрасывать, во всяком случае не сразу. Ноги молодые, в джинсах. Пофигисты, как правило. Сегодня попался ей на глаза, хорошо попросил -- накормили. Затем забыли на неделю. Неделю сами не появлялись. Потом заметили, изумились, умилились, попросили прощения, что хавчика нет, пообещали накормить до отвала завтра. Завтра может наступить завтра, может через месяц, а может и не произойти вовсе. Полный беспредел и кошачье отношение к жизни. Но некоторым нравится. Детские ноги. Брррррр. Нужно быть вертким, даже очень вертким. Но корм под названием "кушай, котик" бывает непредсказуемым -- от куличиков из песка, до копченого языка с праздничного стола. Это придает жизни легкую неопределенность. Так, достаточно. Я патологически умен и с этим надо бороться. Меньше слушать разговоры Патронов. Не пытаться систематизировать рассказанное другими котами. Не приобретать жизненный опыт столь истово. Хватит наукообразных рассуждений! Пусть им предаются те, кого за это кормят. О, мать моя кошка! Не надо о еде! Зачем я отвлекаюсь от аутогенной тренировки! Моя левая задняя лапа -- тяжелая и горячая. Мой пушистый хвост -- тяжелый и горячий. Прохлада в области носа и лба. Моя голова холодная и легкая. Я способен мыслить только на абстрактные темы. Мое тело -- тяжелое и горячее. Мой желудок перестает выкручиваться и затыкается. Затыкается. Голова моя холодная. Я вступаю в контакт с ноосферой. Смысл жизни. Стремление к совершенству. Божественное предназначение. Быть или не быть? Что делать? Кто виноват? Во всем виноват человеческий эгоизм. И их неспособность расставаться с нахапанным. А если нахапанное уже совершенно не нужно, то на него навешиваются противоестественные функции или нахапанное эстетизируется. Вот, скажем, коты и лошади. Собаки, все-таки, нет. Они как охраняли, так и будут продолжать тявкать. А вот коты и лошади уже не должны ни уничтожать, ни возить. Для этого уже есть гораздо более эффективные и примитивные средства. Казалось бы -- создайте нам в благодарность за проделанную работу, если вы честные люди, комфортные условия и отвяжитесь от нас. Не надо нас гонять через препятствия и кастрировать. Наслаждайтесь нами эстетически издалека, не трогая своими грязными лапами с обрезанными когтями. Ваши сельскохозяйственные технологии позволяют не слишком напрягаться, чтобы обеспечить нас едой и обогревом. Если не ради нас самих, то хотя бы ради отцов наших, верой и правдой служивших вашему виду, не щадя живота своего. Живот. Горячий и молчаливый. Еще минут пять или даже меньше. Ага, вот и они. Именно с этой точки лучше всего просматривалась и прослушивалась улица, по которой Патроны возвращаются домой. Этих трех с половиной минут наблюдения достаточно, чтобы определить в каком состоянии ума и духа пребывают Патроны, и успеть выработать оптимальный план действий. В этот раз они избегали смотреть друг на друга, но держались близко, что свидетельствовало не о размолвке, а о некоторой общей удрученности и, возможно, чувстве вины, но не передо мной, а друг перед другом. Обрывка первой же их фразы хватило, чтобы понять: Патроны снова переживали, что они не в "обойме". -- ...чтобы попасть в обойму, надо быть того самого калибра. Не мельче, но и не крупнее,-- уныло произнес Макс. С кормушкой то же самое, дорогие Патроны. Чтобы попасть к ней, тоже надо отвечать вашим ожиданиям. Поэтому я вздохнул, ожил и с горестным мявом метнулся Патронам под ноги. -- Котик! -- умилилась Анат.-- Ты, наверное, кушать хочешь? Видишь, какой он у нас ласковый? Ласковость в отношениях с миром -- это не лишнее. Сложно удерживать ту самую тонкую грань между ней и самоуважением. Для тебя самоуважения всегда мало, а ласковости слишком много. А для окружающих -- наоборот. Поэтому тут важно научиться самоустраняться. Вроде как наблюдать со стороны за своими проявлениями и холодно думать, как использовать ситуацию себе на пользу. Во вред или не во вред другим -- дело вкуса. Я обычно во вред не люблю, ибо это снижает самооценку и в принципе -- не слишком высокий класс. Вообще, есть несколько постулатов, которые выработались у меня в процессе размышлений и выживания. Сведя их вместе, можно назвать это и кодексом, но к чему громкие слова, если и так все ясно. Кстати, с этого можно и начать: Громкие слова лучше произносить про себя, во всех смыслах. Подставляя голову под руку, важно помнить, что, как бы не складывались обстоятельства, суть в том, что ты ПОЗВОЛЯЕШЬ себя гладить. Еще о свободе выбора. Даже если ситуация однозначна, и свободы выбора как бы и нет, и ты должен уронить свое достоинство, помни о том, что ты свободно выбрал такое проявление. И у тебя всегда была альтернатива -- не выбирать его. А осознание свободы отсутствия выбора -- это всегда здорово утешает и помогает все правильно расставить по местам в бардаке собственного внутреннего мира. Главное -- не упасть мордой в падаль. А еще главнее -- не упасть мордой в западло. Беспринципность -- это не отсутствие принципов. Это такая специальная позиция, один основной принцип, главное в котором -- высокое презрение к внешнему миру, однозначно не достойному лучшего отношения. И не потому что ты такой хороший, а потому что он -- такой плохой, что хуже уже некуда. Люди любят кошек за предоставляемую нами возможность быть примитивными и безбоязненно, не испытывая неловкости и стыда, демонстрировать простые примитивные же эмоции. Скрашивание человеческого одиночества -- это второстепенное. Скорее, одинокий вертикал не в состоянии генерировать эмоции. Так что в случае одинокого хозяина, кошка -- это кнопка выключателя, то есть включателя эмоционального света. Поэтому спрашивается -- кто кому больше обязан? Иметь дело с так называемыми творческими людьми может только опытный, искушенный кот. Непредсказуемость этих людей порой даже оскорбляет. Прорваться в квартиру к Патронам -- это еще даже не половина, а так, четверть дела. Теперь необходимо заманить хозяйку на кухню. Для этого надо продолжать ее движение к выходу из комнаты, на полкорпуса опережая и как бы ведя к хавчику, как бы меняя вектор ее движения. По простому это называется "взять инициативу в свои лапы", а по сути -- "внушение непроизвольного замещения чужого поступательного движения на необходимое". Это непросто. Упертое существо, проследив за верным вектором, чуть медлит, а иногда и усмехнется, констатируя: "Ага, проголодался". Здесь главное не оскорбиться, а жалобным воплем подтвердить верность догадки: "Да, дура, да, я голоден и собираюсь поесть!" Можно еще ходить следом за хозяйкой и ловить своим укоризненным взглядом ее -- рассеянный. А поймав, вцепиться в него и накачивать этот канал информации максимально доступными эмоциональными призывами: "Еды. Ням-ням. Котик -- прекрасен -- пушист -- голоден. На кухню, на кухню!". Умиление порождает гордость за обладание таким экземпляром ценного рыжего меха. Гордость порождает необходимость ухода и заботы. Уход -- это хавчик. Ну? Ну же! И вот: "Ладно, котик, пошли, дам тебе пожрать. Ой, опять забыли купить твой корнфлекс". Ну конечно. Кто бы сомневался. Они постоянно забывают купить кошачью еду. Самое странное, что по этому поводу никто не ощущает даже неловкости, не говоря уже об элементарном чувстве стыда. И приходится есть, что дадут. Впрочем, если честно, ненавижу кошачий корнфлекс. Это моя дорогая мама, еще в старгородском детстве, чтобы не давал себя прикармливать старушкам, рассказала, что котенок от мяса становится котом, а от комбикормов -- хомяком. И правильно, что может быть хорошего в еде, которую представители одного биологического вида производят для представителей другого? Однозначно предпочитаю человечью еду. То есть, ту пищу, которую они готовят для себя. А не ту, которую они, раскрыв для меня холодильник, нашаривают взглядом по принципу "уже можно отдать коту". Конечно, лучше всего есть ту пищу, которую биологический вид готовит для себя сам. Но мне ни разу не удалось встретить кошку, умеющую готовить. Впрочем, я еще молод, у меня еще все впереди. Ох уж этот холодильник этих "творческих" существ. Старая сметана. Резиновый творог. Хорошая вполне курица... Язык... Ну вот же он, отварной коровий язык, куда ж ты тянешься за заплесневевшим сыром?.. Любители животных! Ясно за что вы нас любите -- за то, что нам можно отдавать худшее, не испытывая угрызений совести. Но что зря жаловаться. Все равно наступает момент отмщения. Это выход из кухни. Остановиться на пороге. Оглядеть мир, заметить в нем маленьких смешных патронов, посмотреть сквозь. На "кис-кис" не повести ухом -- чего кискисать зря, спрашивается? Да и вообще, много чести. "Кис, иди сюда". Ага, щас. Может, еще брюхо дать почесать? За кусочек сыра? Чувствуя на себе сложные взгляды, не торопясь вылизать шкуру. Медленно зевнуть. Пропустить мягкую разминательную волну через все суставы, потянуть лапы по-очереди и закончить ее на самом кончике хвоста. Подойти к двери и тихо приказать: "Мяу." Проследить, как уязвленные Патроны прервут все свои дела, чтобы исполнить подобающую им роль щвейцара. Да, дорогие, не каждый писатель может жить в Швейцарии, но каждый может быть швейцаром для своего дорогого кота. Уйти, сбросив на память о себе любимую блоху. ╘ ╘ сидели на старом месте с новой бутылкой. На парадном балконе, под елкой, принесенной друзьями на Новый год, не на позавчерашний -- еврейский, а на привычный с детства. Елка успешно пережила лето в "испанском сапоге" ставшего слишком маленьким горшка. Под елку приткнули светильник, и обшарпанный балкон в игольчатом свете приобретал прелесть театральной декорации. Любимое вино из погребов "Дальтона" заканчивалось. Только что они решили, что настоящий писатель должен развивать атрофированные чувства. Начали с зависти. Все никак не могли определить к кому будут ее испытывать. Для истинного чувства трудно найти достойное применение. Тусклый объект опошляет самое высокое чувство. Смотрит снизу слизистым глазом снулой рыбы и хапает, разбивая на микроотражения в гаснущей чешуе. Но нет такого низкого чувства, которое не подчинилось бы рывку поводка истинной харизмы и не поднялось бы с четверенек, пусть даже чтобы перегрызть горло. Умерших исключили по причине неизбежной канонизации образа. Потом отмели персонажей СМИ, из-за заведомой глянцевости. По очереди отпали все удачливые знакомые. За ними все замечательные знакомые знакомых, о знакомстве с которыми те так любили рассказывать. Каждый оказывался в чем-то или несчастным, или ущербным. По этой же причине не прошли несколько знакомых знакомых знакомых, настолько выдающихся, что волна рассказов о них докатывалась и до ╘. Зависть, как гармоничная всеобъемлющая чистая эмоция, требовала идеала и без него не возникала. Пьедестал был пуст. И тогда они установили на пьедестал своего первенца и начали завидовать ему. Каждая фраза должна была начинаться одинаково: -- Я завидую тому, что он приехал в Израиль дошколенком и поэтому здесь свой. -- Я завидую тому, что он вольно резвится в трех языковых средах. -- Я завидую тому, что компьютер у него появился раньше авторучки. -- Я завидую тому, что у него будут армейские друзья. -- Я завидую тому, что он никогда не маршировал под речевки. -- Я завидую, что он умеет играть на гитаре. -- Я завидую, что он говорит обо всем то, что думает. -- Я завидую тому, что его девушки не получили советского полового воспитания. -- Я завидую, что он сейчас играет в LARP. -- Тебе кто мешает в него играть? -- Не кто, а что. -- Это да. ╘ замолчали, потому что даже друг перед другом стеснялись совместной отгороженности от остальных. Этой все утолщавшейся страусиной яичной скорлупы. Им это нравилось, но и было от этого грустно и тяжело порой, как если человек, прогуливающийся по краю пропасти, вдруг обернется к ней, засмотрится вниз и будет тихонько сталкивать камешки, наблюдая за их полетом. А трава тем временем затягивает и так еле заметную тропку, оставляя лишь ощущение общего направления. Это ощущение общего направления заставляло иногда карабкаться вверх и изощренно мстило, если ему не следовали. Оно оборачивалось пустотой, депрессиями, оно выворачивало привычные представления, как суставы. Но самое страшное, что и эта месть уже ничего не могла изменить, ее никогда не хватало на двоих. И получивший меньшую дозу, всегда помогал другому. Но даже не это было самое. А по-настоящему страшным было понимание ими того, что и в этих состояниях был тот интимный кайф взаимности, на который они подсели уже навсегда и к потере которого были не готовы, совсем не готовы. И признаться в этом себе было грустно, а не сознавать это про себя -- глупо. Сообщающимися сосудами стали они, уравнивая все и тем губя высоту выплеска, но и спасаясь от внешнего. За счастье они согласились на спокойствие, но стыдились этого. И не хотели этого. И все еще не смирились. Потому что не для этого жили-были. Друг для друга -- да. Но не для смирения, нет. Это оскорбляло и будило воображение. Просто нужно было два всплеска разом. -- Надо что-то делать,-- сказал кто-то один привычно, поскольку так обычно и заканчивались их недлинные диалоги за вином. Но сегодня второй не отозвался, как принято: "Да надо бы", нет, сегодня что-то произошло и второй злобно и решительно ответил: -- Да, сейчас и сделаем. Что-то. -- Что? -- Какая разница. Под дверью по-ночному интеллигентно мяукнул кот. Где-то очень близко, громко, явно спросонок зачирикала предрассветную песню птица. Отчаянно, словно не верила, что сможет повторить ее при свете. Или не птица. Насекомое? -- Кто это солирует? -- спросил Макс. -- Простипома. Оставив за собой чашки, блюдца, заварочный и электрический чайники, объедки, рюмки, смятые салфетки, пустую бутылку, они побрели с балкона. Впустили кота. Добрели до тихо урчащего компьютера, плюхнулись в кресла на полустершихся, уже визжавших под тяжестью, колесиках и уставились на болотный экран -- такого цвета была загруженная перед посиделками гостевая поэтического клуба "Лимб". В этот клуб ни Анат, ни тем более уже лет десять не писавший стихов Макс не вступали по причине... вернее, по целому ряду причин. Во-первых, они, едва заглянув в Интернет и не вникая в бурлящие там процессы, зачем-то вступили в созданное питерским писателем МАССОЙ -- первым из могикан, пришедшим в Интернет -- ЛИТО им. Стерна. А "Лимб" был создан как бы в противовес "Стерну", отколовшимся от него КШ. И теперь они не слишком мирно сосуществовали. Порой "Лимб" десантировался в маскхалатах в гостевую "Стерна" и там пылал флейм, сжигая уйму времени, нервных клеток и репутаций. Были, конечно, люди с "двойным гражданством", и ╘ их нисколько не осуждали, но для себя считали столь нещепетильное поведение неподобающим. Во-вторых, им еще в "Стерне" не понравилась сама процедура приема в виртуальные сообщества. Когда заходишь первый раз в виртуальную камеру, если ты не авторитет и не в законе, а просто никому не известный автор, на тебя обязательно бросаются местные "шестерки". Такая у них роль. И роль эту они должны исполнять старательно, чтобы заслужить право на общение с талантливыми, но надтреснутыми людьми. В Сети -- все как в жизни. Это хронический карнавал, записанный в виде пьесы. И не стоит вваливаться на сцену без грима. Закружат маски в хороводе, обстреляют из-за угла горохом, обольют кетчупом. Так облаченный в униформу солдатик харкает под ноги -- не потому, что хам, а потому что забритый. Ну и потому что хам, конечно. В-третьих, обнаружилось неожиданное для литературных БОМЖей смешное и удивившее самих ╘ чувство какого-то внутреннего статуса. В Сети они получились как бы "из бывших". И брататься или просто заигрывать с литературным пролетариатом для ╘ было противоестественно. А те несколько человек, с которыми могло бы быть интересно, уже нализались с экранов, текущих медом и молоком, дурмана электронной славы. В четвертых, живя достаточно нелепо и не вполне чувствуя за собой настоящее законное право так жить, они боялись быть смешными. Этого своего изъяна -- а для писателя это был именно изъян -- ╘ стеснялись, но ничего с ним поделать не могли, поскольку уже не раз пробовали и всегда проигрывали самим себе. Можно было только догадываться скольких наблюдений они лишились, щадя самолюбие. И они уныло догадывались. Конечно, они нещадно иронизировали по любому поводу. Но здесь же целая шкала! Самоирония могла быть абсолютно беспощадной. Ирония по отношению друг к другу -- малощадящей. Друзья детства тоже имели право на многое, да и просто приятные, вызвавшие к себе расположение знакомые -- на кое-что. Но латентное хамство и неадекватные наезды сетевых люмпенов! На них и отвечать -- недостойно, и не отвечать -- тоже. А в виртуальном поэтическом клубе на экране шла как бы стенограмма из наблюдательной палаты: разговоры поэтов-психов, психов-поэтов, просто поэтов, да и просто психов. Являться туда собственной персоной было ни к чему, хотя и хотелось -- уж больно место было неспокойное, неоднозначное, а стихи водились порой просто непостижимо хорошие, каких в реальной жизни и не встретишь вот так, просто случайно набредя. В пятых, они просто не любили этой не всегда понятно к чему обязывающей принадлежности к любой команде, не любили прикосновения формы к коже, речевок, корпоративной этики, понятия "но это наш сукин сын", аморфного группового "надо" и плохо маскируемой формальным равенством внутренней иерархии. В Сети всего этого было поменьше, чем в реале, но ведь и то и другое -- лишь два сапога кроманьонца. ВИРТУАЛЬНОЕ ╘КОТОВОДСТВО ╘ Отведя зависшие взгляды от монитора, они посмотрели друг на друга хоть и пьяно, но осмысленно. Одновременно кивнули. Усмехнулись. Потормошили кота. И на пьяном кураже въехали в гостевую "Лимба": Аллерген: Дорогие! А нет ли тут у кого лишней рыбы в тесте? Откуда взялась эта фраза, и главное -- зачем они ее написали, ни Анат, ни Макс даже потом объяснить не могли, ни себе, ни друг другу. И кто из них ее написал -- не помнили. Ясно было только откуда взялась "рыба в тесте". Дело в том, что их реальный рыжий полудомашний Аллерген получил свое имя в честь персонажа домашних сказок. Ими они готовили своего сына к суровой жизни, можно даже сказать натаскивали, как охотничью собаку на хитрого енота. В их сказках Аллергеном звали наглого эгоистичного самовлюбленного и лукавого кота, который ценил в этой жизни только себя и рыбу в тесте. И для того, чтобы ее добыть, не ведал страха, упрека и никаких моральных ограничений. Аллерген несколько лет присутствовал на стене, над детской кроватью, в виде полуметрового чучела из оранжевых мешков для мусора, с шикарными усами из шампуров, в бейсболке и широких цветастых штанах стиля "хип-хоп". Он слышал все, что происходит в доме и комментировал все, что считал нужным, не стесняясь, протяжным подмяукивающим голосом. Он был капризнее любого ребенка, но все тщательно объяснял и логически выстраивал. Он умело, нудно, хитро и подло спорил, всегда загоняя детское сознание на шесток, он будоражил и активизировал детские мозги и пробуждал неокрепшую душу к словотворчеству. Во всяком случае, первая рифма сына была замечена в возмущенном вопле: "Кот!!! Ты -- скот!!!" Из документальных свидетельств того времени, кроме самих рассказов про кота Аллергена, опубликованных в израильском детском журнале "Отиет", сохранилось звуковое письмо бабушке в Россию, которое пятилетний сын начал так: "Бабушка, дорогая моя и наша, здравствуй! Я живу хорошо. У меня есть своя комната. Я хожу в садик. Еще с нами живет кот, но не такой, как твой Сяма, а другой, его нет, но он всегда рядом, он такой наглый, бабушка, ты даже себе не представляешь, какой наглый.-- Тут побаивавшийся кота сын помолчал, подумал, потом грустно вздохнул и дипломатично добавил.-- Наглый кот, бабушка. Очень. Но и умный, конечно". Вот как-то так практически само получилось, что этот самый Аллерген, проверенный временем на прочность и выживаемость, наделенный непотопляемым скотским характером, выдающимся себялюбием и патологически обожающий "рыбу в тесте", был доукомплектован поэтическим даром и зачем-то запущен в гостевую поэтического клуба "Лимб". Гостевая "Лимба" была последним в Рунете местом, где незнакомцу позволяли выпендриваться. Война с ЛИТО заставляла постоянно ждать виртуальных лазутчиков и провокаторов, жаждущих реванша за те безобразия, которые устраивал КШ со товарищи на территории врага. При этом, если ЛИТОвцы пользовались неконвенциональным оружием, прозванным "модеральником", то есть просто стирали неугодные и обидные записи, то лимбяне до этого не опускались, полагались только на силу иронии и смачность слов, но и базар, правда, не фильтровали. Кот со своим идиотским вопросом влез в какой-то тяжелый ночной разговор Незнайки с Гласом Народа, под которым угадывался сам КШ. Поэтому под постом Аллергена появилось: Глас Народа -- Незнайке: Чья душа жирнее РЕШАЮ Я! ПОАЛ? Но Аллергена, когда речь шла о рыбе в тесте, сбить с генеральной линии было невозможно: Аллерген: Самая жирная душа, дорогие, у простипом. Такой должен был прижиться. Кот Взяли за шкирку и зашвырнули на это сборище. Я боялся увязнуть в его болоте, но наоборот, скользил выпущенными когтями по болотного цвета стеклу, даже не оставляя царапин. Так я проскользнул мимо стоявшей перед зеркалом дамы в кринолине. От ее пальчиков тянулись нити, и я пошел по ним, как по нитям Ариадны, мимо какой-то пытавшейся меня, дорогого, пнуть припанкованной девицы. Повсюду в креслах спали нестарые еще вертикалы, в масках и без, к конечностям многих были привязаны ниточки, вокруг стояли чучела и манекены, мелькали тени. Меня несло на голоса к освещенному прямоугольнику, где за неправильным столом (слишком много ножек и все разные) сидела компания существ со страшным КШ во главе. У КШ было много голов (некоторые изрыгали пламя) и несколько теней. Я понял, если не приютят -- сожрут. Тут одно из двух -- или сожрут, или накормят. Чтобы выжить и доказать Аватарам кто есть ху, надо было пробудить в этих, за столом, кормительный рефлекс. Я приветственно мяукнул и выпалил: -- Дорогие! А нет ли тут у кого лишней рыбы в тесте? Одна из голов КШ с узким лбом и огромным ртом еще продолжала зычно втолковывать коротышке в соломенной панаме: -- Чья душа жирнее РЕШАЮ Я! ПОАЛ? Больше дурацких вопросов не задавай, плиз, неохота время тратить на ответы! Но остальные головы уже подозрительно всматривались в меня и принюхивались. -- Самая жирная душа, дорогие, у простипом,-- торопливо, но звонко сказал я, лишь бы залатать эту грозную паузу. -- Разве есть такое слово "пристипома"? -- рявкнула, как на митинге, все та же голова-репродуктор.-- Хорошо быть умным, но жаль -- это редкое качество. Весь стол подобострастно захихикал и закивал. Ничего, во всяком случае со мной разговаривали, а это всегда шанс быть если не понятым, то хотя бы услышанным: -- Умным может и хорошо, дорогие. Но сытым быть лучше. Эх, простипома моего детства! В тесте! Конечно, я нес ахинею. Но это было неважно, потому что я уже завладел их вниманием. Сидевший по правую руку от КШ очкарик ухмыльнулся и сказал: -- Это даже смешно. Престипома. Нет такого слова и быть не может. Они нарочно произносили по-другому это дорогое мне рыбное слово, но я не поддался на провокацию: -- Как это не может, дорогие? А от чьего жира тогда усы растут, как когти? А когти, как цветы? Тут юноша в перьях произнес с нарочитым американским акцентом: -- Совсем не вижу ничего смешного. Ну напрочь. Между прочим, я такое слово встречал, причем нередко. Некоторые люди так и говорят -- "престипома". Нормально, я не удивляюсь. Я сам так говорю. Когда свидетелей нет. -- Престипома -- очень жирная рыба,-- сообщил веско и спокойно матерый мужик, практически авторитет, немолодой, словно потертый жизнью и лагерями.-- Одно время, в самом начале семидесятых, всюду продавалась. Но теперь мало кто ее помнит. В начале семидесятых! Ну конечно! Чего еще можно было ожидать от Аватаров. А мне тут отдувайся за их простипомную юность. Мать моя кошка! Ну почему, почему меня заставляют играть в эту дурацкую чужую игру? Это не мой клубок шерсти! Тут в разговор вступила приятная дама с большим белым бантом на косичке и чернильным пятнышком на среднем пальце: -- Есть такое имя: Немаропопа. Означает -- "Не Маркони, а Попов" -- это про кто изобрел радио. И еще есть имя: Даздраперма. Это не то, что вы подумали, а "Да здравствует Первое мая". А прости-то-что-вы-написали, это рыба такая была в доисторические имена. Но ее вымерли за неблагозвучие. Очкарик опрокинул стопку водки и вдруг захохотал, как споткнулся на ровном месте: -- Рыба. Ха-ха. Рыба с таким именем утонула бы при первом же погружении. Вот они -- вертикалы. Что реальные, что виртуальные. Самый зацикленный на себе биологический вид. Взяли мою тему, сорвали ее, как цветочек, затащили на свой стол и сидят теперь, нюхают. А про меня уже забыли. Значит, в этом месте о тебе забывают уже через минуту после последнего "мяу". Придется мяукать почаще: -- Да кто же ей, дорогие, погрузиться даст? Жир же в воде плавает! Пернатый юноша погонял кадык туда-сюда по длинной шее и продолжил с неизменным американским акцентом: -- Изволите ошибаться. Я лично наблюдал, как эта рыба не то, чтобы тонула, а даже делала тройные кульбиты на левом коньке с полуразворотами и совсем нерыбной пластикой. -- Это потому, дорогой,-- терпеливо объяснил я,-- что она без теста была. Тесто -- для этого и нужно -- простипом нейтрализовывать. Пока я мяукал, головы КШ пошептались друг с другом, оттеснили голову-репродуктор, и заговорила бородатая голова Достоевского: -- Было много мыл -- отвечаю всем сразу... Был в запое. Милые мои, пить мне противопоказано, увы... Раз начал -- и понеслась по кочкам... Разбил машину, опять чью-то рожу, опять читал стихи проституткам и совращал продавщиц в окрестных ларьках. И много всякого, что я информативно называю "типа того". А тут еще кошке вздумалось рожать. Вот, собстно, жду котяток, слушаю Армика, на улице дождь. Ясно, КШ решил сменить тему. Поставить меня на игнор, как они это тут называли и как я откуда-то это знал. На игнор я был не согласен в принципе, поскольку эта роль -- не для меня. Меня должны замечать, потому что я заметный. И будут. Только вот почему это для меня так важно? И откуда я знаю так много об этих вертикалах и об этом месте? Все Аватары, конечно. Накачали всякой дрянью. Завязали мои ровные горизонты узлом и теперь сидят у экрана, развлекаются. -- Дорогой! -- сказал я якобы в страшном волнении, озабоченно глядя Достоевскому в похмельные глаза.-- А масть и ник этой кошки не сообщишь? Головы склонились на совещание. Но тут раздался топот, пронесся мимо стола в бешеном гопаке запорожец, выкрикивая: -- А я рудисов люблю, я их вместе соберу...-- он удалялся, крича,-- рудис, выползай из норы, кончай вдыхать-выдыхать, снимай с башки кулек, прочь тюбик с клеем! Откуда-то я совершенно точно знал, что рудис -- это очкарик за столом. Нет уж, спасибо, Аватары, но мне тут удобнее быть новичком и вообще ничего не знать: -- Ну, раз ни у кого рыбы в тесте для меня нет, то ладно, согласен. Скажите, где эта нора с рудисами? Тут в руках у КШ появился какой-то документ. Головы озабоченно уставились в него и зашептали: "Ай-пи, ай-пи". Шептали хором и считали, что кот их не услышит? Ясно, что документ обо мне, и чем-то их информация не устраивала. Кажется, Аватары наследили. Вперед снова вылезла голова-репродуктор: -- Аллерген! Я че-то не слышал насчет коллаборационистов? Если у вас не хватает интеллекта, то обратитесь к Евгению Медникову в Анти-Тенета, а ТЮЛЬКУ гнать здесь не надо. Здесь вам не там, между прочим. По-видимому, я должен был испугаться. Во всяком случае, все сидевшие за столом посмотрели на меня, как на приговоренного. Но я не собирался отвечать их ожиданиям. И изобразил готовность к сотрудничеству: -- А, ТЮЛЬКА... Ну пусть тюлька, если ничего другого тут не плавает. Несколько огнедышащих голов хищно уставились на меня, но тут дама в кринолине, давно уже рассматривавшая в зеркале не свое отражение, а все происходящее, подплыла к столу. Самцы повскакали, придвигая к ней стулья, поднося нюхательный табак и заглядывая в глаза. Она присела, приняла изящную позу и нежным, хорошо поставленным голосом произнесла: -- Аллерген, рыбу в тесте хорошо готовят китайцы. Только боюсь, это не простипома... или не пристипома... Как там правильно? И тут же все взгляды смягчились, огнедышащие головы перестроились во второй ряд, а голова Достоевского с видимой неохотой ответила на мой давний вопрос: -- Белый перс. Жаклин. А очкарик отодвинул бутылку водки и вежливо спросил: -- Аллерген, зачем вам нора с рудисами? И тут, о, ужас, у КШ выросла голова с кошачьей мордой. С рыжей моей мордой! Она повернулась к очкарику и промяукала: -- Рудис, это он наверное хочет свести счеты с жизнью, вот зачем ему нора. Хотя есть и менее жестокий и кровавый способ -- дать ссылку на личную страницу,-- тут голова другого Аллергена блудливо ухмыльнулась, наткнувшись на мой возмущенный взгляд. Все ясно. Меня хотели поставить на место. Классифицировать. Личную страницу им подавай! Документ с печатью им предъяви! Играй с ними по их правилам! Щас! И я жестко заявил: -- Сообщаю официально. Первое: В порочащих связях с Жаклин не состоял, котят не признаю. Второе: Дорогие, а вы котов к себе в поэтический клуб принимаете? Третье: На безрыбье и рудис -- рыба. Меня еще мама учила -- все, что из норы -- съедобно. И тут мне стало тоскливо. Ибо я понял, что ожидало меня в ближайшем будущем. Мне предстояло писать стихи. Причем хорошие. Причем юмористические, что было совсем уже грустно. Да еще и бесплатно. И вдобавок делая вид, что пишу я их левой лапой, как Моцарт, дорогой, если бы он был котом и поэтом, а не композитором и вертикалом. О, мать моя кошка, зачем так издеваться над несчастным мною? Впрочем, на этот вопрос я, дорогой, как раз знал ответ. Потому что я -- попал. Не на бабки, как сказали бы незнакомые мне новые русские, а оказался в ненужное время в ненужном месте с ненужными вертикалами. Тут Рудис протер очки и тер их, пока они не превратились в пенсне. И вежливо обратился к моей, вернее к не моей моей голове, подсоединенной к КШ: -- Аллерген, не хотелось бы думать про вашу маму плохо, но мне кажется -- она ошибалась. Снова проскакал мимо стола запорожец, крича: -- Кто Рудиса тронет -- на лашпорты порву, аллергию усилю! В таких ситуациях обычно очень удобно думать, что сходишь с ума. Но я точно знал про себя, что при всем моем старании с ума мне не сойти. Потому что я только что на него запрыгнул и от стресса навечно впился в него когтями. -- Ладно, дорогой,-- миролюбиво сказал я Рудису.-- Не буду я на рудисов охотиться. Я же не знал, что они хозяйские. А это, дорогие, для вступления в сообщество поэтов. Я встал на задние лапы, проклиная себя, судьбу, Аватаров и какого-то Булгакова. И завыл, громко, чтобы заглушить Рудиса, выяснявшего у удалявшегося запорожца, что такое "лашпорты": -- О, рыбный ряд! О, вечная тоска, что все не вместится. А выместить -- на ком же? Мой блудный брат, всего лишь два броска нас отделяют от акульей кожи! О, яду мне, яду! Аватары, сволочи, стебались в полный рост. А Рудис кивнул, налил, выпил, одобрительно крякнул и сказал: -- Аллерген, охотьтесь на здоровье. Тут все колхозное, и вы в том числе. Но лучше еще чего-нибудь в рифму. Я обмахнулся хвостом -- мне действительно стало жарко -- и закинул его за шею, как шарф. И прокашлялся. Наступила тишина. В этот раз они желали меня слушать. А у меня в голове, кроме "тут все колхозное", не было ни одной мысли. А, где рыжие и дорогие моцарты не пропадали! И я взмяукнул: -- Я не колхозный, я другой! Самостоятельный и пылкий! Своей четвертою ногой я тщательно зарыл опилки. Возникла пауза. Я просто чувствовал, как они принюхиваются к моим куплетам, пробуют их на зуб. Я их понимал -- ведь это очень противно, когда не можешь определить издеваются над тобой, или наоборот. Чтобы помешать этой поэтической дегустации, а вернее придать ей больше достоверности, да еще навязать присутствующим чувство причастности, я изобразил на морде муку, поскреб затылок лапой -- мать моя кошка, кроме всех напастей еще и голова распухла, и шерсть на затылке поредела -- и задумчиво произнес: -- Тут, дорогие, я пока зарывал, подумал, что последнюю строчку правильнее так: Я тщательно зарыл. В опилки. Все продолжали молчать. Головы КШ уже не перешептывались, а одобрительно переглядывались и посмеивались. И я продолжил муки творчества: -- А, может быть, даже так: Я тщательно загреб опилки. Тут коротышка в соломенной шляпе сбросил ее на пол, ударил себя по лбу: -- Аллерген! Да нет же! "Загребший тщательно опилки!" По-моему так лучше! Или я не прав? Где-то, то ли из многочисленных впадавших в зал коридоров, то ли с небес, то ли из-под земли раздалось никому, кроме меня не слышное похрюкиванье. Знакомое. Дуэтом. На два пятачка. Дорогие Аватары оттягивались по полной. Им было очень смешно. А мне стало обидно, что им смешно за мой счет. Да и просто -- обидно. Из-за всего. И тогда я осклабился, гордо вздернул морду и сочинил: -- Кому из ложечки рыбий жир, кому же -- в поте лица (тому, для которого мир -- это тир, но только с другого конца, где мишени дрожат, лишь курок нажат, рывок -- и ты снова успел), и драка у нас всегда на ножах -- когти -- для тех, кто смел! И жирную рыбу получит тот, кто не ведает слова "страх". Добудет ее настоящий кот, красивый во всех местах! Пока я читал, в зал вошел человек в черном с указкой и таким лицом, как том Большой Советской Энциклопедии. Не знаю, какой это был том, но точно -- не первый и не последний. Он ослабил тесный узел черного галстука и постучал указкой по столу, требуя внимания. Все обернулись в его сторону, но взгляды были недобрыми, нет, недобрыми. А он этого явно не замечал, потому что был из тех, которые всегда хотят, как лучше. -- Я все понимаю,-- объявил он дрожащим от негодования голосом.-- Кроме одного. Три страницы про эту... жирную рыбу... это что? Опохмелка творческих людей? Когти мои рефлекторно обнажились. Но я не стал ввязываться сразу, я уже мог себе это позволить, я уже был здесь свой, хотя присутствующие этого еще не понимали. Вертикалы всегда понимают позже, чем могли бы. И я решил дать им поругаться всласть -- без меня. Но предварительно, уже из принципа, чтобы оставить за собой последнее слово, да и просто назло этому черному учителю, я решил, что надо еще раз про простипому. Пока я думал -- что, он с тем же скорбно-возмущенным лицом сказал, что настоящая поэзия не может существовать в контексте жирной рыбы. А я обрадовался подсказке и устроил кошачий концерт: -- О, контекст простипомы! Мы с тобою знакомы. Часто в этом контексте я встречал рыбу в тесте! Были коротки встречи, словно летние ночи. Простипома -- предтеча и форели, и прочих, тех, что плещутся с жиру в родниковых узорах. Я сломал свою лиру, как источник позора. Нет и не было песен, что достойны тебя. Я небесной невесте принесу рыбу в тесте, так обеих любя! Пару секунд я