ц нечеловеческим страданиям бедняги автобус раздавил его, и все увидели, что недавно он ел клубнику. Борис Виан. Сердцедер. - Хотя и пил он каждый день - перед работой и в обед, с друзьями-такелажниками, с дворниками, соло, хотя и пил он, но работал лихо и дорос в глазах начальства до того, что был назначен бригадиром. То есть, старшим. - Заслуженные грузчики, работники со стажем не одобряли новое начальство - слишком молод был по разуменью пролетарских масс сопливый Огурец, чтоб управлять огромною махиной - невероятно трепетным составом бригады такелажников. С утра им нужно было выпить пива (а Огурцов и сам бывал не прочь и очень часто, были б только деньги). Потом, перед обедом в дело шел портвейн, а водка только после двух, к концу рабочей смены. Такая жизнь мила любому сердцу, но проблема нового начальника за рамки выходила пониманья всего состава опытной бригады. Он деньги зарабатывать хотел В отличие от тех, что жаждали спокойной, тихой жизни, пусть и не очень обеспеченной, но безопасной, в отличие от тех, кого устраивали заработки, кто не имел несбыточных желаний и послушен был всем постулатам и законам КЗОТА, Огурец хотел бы обладать куда как большим годовым доходом. Не отвечали ветераны на призывы бригадира к увеличенью прибыли - подмигивали важно, считая Огурцова сопляком, не ведающим настоящей жизни. А он хотел всего-то - рисовать нули, приписывать их к цифрам, что в нарядах расставлял еженедельно. В месяц получалось по плану Огурцова каждому на пару-тройку сотен больше. Одно лишь "но" - необходимо было заключить негласный договор с начальством безусловным, то есть, высшим - партийным, профсоюзным, даже творческим, включая режиссеров-лауреатов, их именитых сценаристов и актеров. Последних, впрочем, и в расчет никто не брал. Престижу ради лишь заигрывать с актерами рабочие могли. Рабочему не след якшаться с лицедеем. Но это отступленье. Договор, хоть и негласный, был довольно строгим. Рабочие должны, случись нужда у власть имущих, без вопросов перевозить их семьи, мебель, пианино в квартиры новые, на дачи, стеречь имущество и бережно следить, не поломалась чтобы новенькая мебель при перевозке через город, дороги коего все в ямах и ухабах, одно названье, что культурная столица. Рабочие, отринув искушение, восстали, как и подобает им. "Не станем, дескать, холуями и прислугой. Цемент там, доски разгрузить для производства - святое дело, пусть и не за триста. И не за двести даже рубликов. А за сто двадцать. Пускай. Но унижаться ради злата - нет!!! А на портвейн хватает И на закуску незатейливую так же". Их быстро Огурцов лукавый раскусил. Все дело в том, что алиментщиками были все почти в его бригаде мужики. Невыгодно им было денег больше получать - возрастал процент, который вынуждены были отдавать оставленным своим, любимым прежде женам неверные мужья. Ну что же? Огурцов решил, что не удастся грубым мужикам разрушить славную идею. Он просто начал увольнять строптивцев безобразных - одних за пьянку, подло указав в момент распитья алкоголя на рабочем месте на них начальникам высоким. Прочих - за прогулы, опозданья, или просто хамство, что свойственно для алиментщиков любых.. Уволив всех, он получил карт-бланш для выбора кандидатур, чтобы создать особую бригаду - способную уважить просьбы боссов и, вместе с тем, работу делать основную, но уже с окладами, которые укажет, выписав наряды, Огурцов. Спорилось дело - первым прибыл Мюнхен - старый приятель бригадира, впрочем, парень молодой. Он невысок был ростом, но силен ужасно, ходил обычно летом в майке, что обнажала бицепсы, на улицах смущающие массы. "Не отдадим татарам Крым!" - на майке литерами алыми сверкала надпись, смущающая пуще бицепсов народ. За ним явились Скандалист, Свинья и Вилли - все трое были панки. Зеленый следующим прибыл - яростный трофейщик, он в выходные дни раскапывать места боев по пригородам ездил. Оружье находил, а что он делал с ним не знал никто. Рыба подтянулся, известный тем, что хиппи был и панком, дружил со всеми видными людьми, что занимались русским роком в Ленинграде. Сначала новая бригада пугала внешним видом персонал "Ленфильма", после же, когда к ним люди попривыкли, их стали уважать, любили даже - за юмор, исполнительность и храбрость. И, главное, за то, что исполняли все они со рвеньем план Огурцова по отъему денег у государства, дряхлого уже, но все еще смущающего мир своим размером, войска численностью и суровостью одежды граждан. -Переходи на прозу, - устало сказал Полянский. - Задолбал. - Ладно... Это меня у Вилли подсадили. Вчера весь день стихами разговаривали. - Много выпили? - Порядочно. Да, собственно, как всегда. - Ну, понятно. Кому-то жизнь - карамелька... - Давай я сбегаю, - Огурцов вскочил с кресла. - Я же расчет получил. Деньги есть. И не только расчет. Лицо Александра расплылось в ехидной улыбке. - Да? Так что же ты сидишь, мозги мне компостируешь? Беги, пулей лети! Только водки этой мерзкой, андроповской - не бери. - А что брать? - А портвейн. Огурца не было минут сорок. - Ты где бродил? - спросил Полянский, когда, наконец, Огурцов появился в дверях его комнаты. И, не дав ответить, бросил следующий вопрос: - Кто дверь открыл? - Да эта твоя... Луноликая. Как ее - Татьяна, что ли? - Да. Сука... Ладно, давай, заходи. Чего ты там накупил-то? Огурцов, пыхтя и заливаясь потом, втащил в комнату Полянского два туго набитых полиэтиленовых пакета. Причем, один из них ему приходилось придерживать снизу кистью второй руки, в которой, в свою очередь, был зажат другой пакет - верхний совершенно явно начал расползаться под тяжестью гостинцев. - Ну, ты молодец, - прокомментировал Полянский. - Давай все сюда. - Помог бы лучше, - просипел Огурцов, с трудом пробирающийся по лабиринту комнаты. - Леша, помоги... Сейчас порвется. Полянский, впрочем, быстро оценив ситуацию, вскочил и чрезвычайно элегантно лавируя между предметами обстановки, подлетел к своему юному другу. - Давай. Ух ты!.. С трудом приятели водрузили оба пакета, которые, как убедился Полянский, оказались по-настоящему тяжелыми, на стол. - Это по-мужски, - серьезно глядя в глаза Огурцова сказал хозяин квартиры. - По-мужски. - А то! Огурец начал вываливать на стол, на диван, на кресла бутылки - содержимое пакетов, однако, не уменьшалось. - Ну ты, брат... - Ничего, ничего... Я, знаешь, Дюк, претерпел... - Хорош, хорош. Не надо только на белый стих сползать. Тошно слушать. Особенно, когда ты о себе в третьем лице. - Ладно. Когда, наконец. оба пакета были опустошены и отброшены в сторону - в темную глубину комнаты, Полянский, проглотив комок в горле, смог, наконец, обозреть поле предстоящего пиршества. Иначе то, что ожидало его и бесшабашного дружка - Огурца и назвать было нельзя. Кроме зеленых бутылок с портвейном Огурец притащил пару плоских фляжек с виски, упаковку баночного пива, несколько узких коричневых цилиндриков с кока-колой. Но все это меркло перед горами закуски - банки красной икры, шпроты, две палки твердокопченой колбасы, зеленый горошек, буженина, балык, хлеб, зелень, яблоки, апельсины... - Ты, это... Где взял? - спросил Полянский, подозрительно глянув на довольно потирающего руки приятеля. - Где-где... Какая разница... Бабки есть, вот и потратил. - А это? Полянский указал на баночное пиво и икру. - Это, что, в "Березке"? - В какой, еще, "Березке"? Пошел на рынок, с грузинами перебазарил. Грузины - великая нация. Все могут. - Да-да, конечно. Были в истории прецеденты. - Ну вот. А если бабки есть, то... Огурцов пошарил в карманах и лицо его на мгновение затуманилось. -... нет, - с облегчением выдохнул он. - Еще осталось мала-мала. - Ну, осталось, так осталось. Давай, Огурец, - плотоядно поглядывая на икру, неровной горкой замерзшую в пузатой стеклянной баночке сказал Полянский, - давай, Богу помолясь, начнем. - Не поминай имя Божье всуе, - важно заметил Огурцов. - Иди ты на в жопу со своей суей, - отмахнулся Дюк. - Какая тут может быть суя, когда я с утра я кроме спинки мента у меня ничего во рту не было! - Садись, садись, - милостиво разрешил Огурец. - Давай отметим... - Что? - Ну... Как сказать?.. Мой первый криминальный опыт. - В каком смысле? - В прямом. Я теперь, Алеша, вор. - Да ну! Что, банку тушенки в гастрономе спер? - Нет, выше бери. - Не могу выше взять. У меня диапазон маленький. Голос не поставлен. Только, разве, так - пи-и-и! Дюк запищал фальцетом так пронзительно, что Огурцов вздрогнул и едва не выронил граненый стакан, в который собирался налить виски. - Хорош, хорош... Давай-как махнем. - Погоди. Полянский быстро отрезал от батона толстый ломоть нежнейшей, белейшей, мягчайшей булки, намазал ее толстым слоем игры и, откусив сразу половину, исподлобья посмотрел на гостя. - А что это ты мне про работу начал рифмоплетствовать? Там, что ли, напортачил? - Как тебе сказать? Огурцов закинул ногу на ногу и вдруг запел - тихо, закрытым горлом, но очень правильно, точно попадая в ноты и даже иногда удивительно верно имитируя томный и очень сексуальный голос Булата Окуджавы: - Я в синий троллейбус войду на ходу, В последний, прощальный... Дюк внимательно слушал, держа в одной руке недоеденный бутерброд, в другой - на отлете, стакан с виски. *** Цех игрового транспорта находился, как говорится, на отшибе - на самой окраине города и занимал огромную площадь. Место это было диковатое и по-настоящему обжитой была лишь крохотная его часть - административные здания, два съемочных павильона, практически ничем не отличающиеся от тех, что располагались в головном, выражаясь официальным языком, предприятии в самом центре города. Здесь земля была залита асфальтом, курили, сидя на лавочках творческие работники в промежутках между съемками и жизнь здесь, если и не кипела, то, по крайней мере, текла. Хотя и достаточно вяло. Творческие работники пили портвейн, работники рангом повыше - коньяк - за тем и за другим бегали работники совсем уже низового звена - такелажники или просто разнорабочие, "волки", как называли их на киностудии, то есть, мужички, все, как на подбор, небольшого росточка, работавшие без оформления, то есть, трудовые книжки их не лежали в отделе кадров киностудии. Да, пожалуй что, у многих из них и вовсе не было никаких трудовых книжек. Может быть, и паспортов-то не было. Зарплату они получали раз в месяц по квиточкам, которые выдавались им в конце каждого отработанного дня непосредственным начальником - администратором картины, директором транспортного цеха или еще кем-нибудь, у кого вдруг возникла нужда в недорогой, разовой рабочей силе. Каждое утро волки толкались у главного входа на киностудию - конечно, в большинстве своем, в центре, где и находилась главная "волчарня" - транспортно-экспедиционный цех, куда стекались заявки на волков. Заявки распределялись между мужичками, они получали разовые пропуска и шагали по месту работы. Для многих из них это место было уже постоянным, хотя каждый день приходилось выписывать новый разовый пропуск. На студии их любили - волки были неприхотливы в быту, согласны на самую грязную и тяжелую работу, ну, а если и пили (а пили они все), то что ж тут такого? Ну, пьет мужичок, большое дело... Ящики-то с реквизитом таскает при этом и, что называется, есть не просит. У многих из них, наверняка, было темное прошлое. Спрашивать об этом на студии было не принято. Пожилые женщины - реквизиторши или костюмерши поили приглянувшихся им волков чайком-кофейком и сами изливали им то, что наболело, а волки, в силу то самого темного прошлого, имея богатый опыт общения с самыми разными людьми и будучи неплохими психологами, что называется, "по жизни", с легкостью включались в любую беседу на самых разных уровнях и поддакивали усталым женщинам, давали немудреные житейские советы, выступая в качестве бесплатных психотерапевтов. Иногда их и приглашали на съемки именно для этих целей. Полюбившихся мужичков "заказывали" тетеньки-реквизиторши и, бывало, волки уезжали со съемочной группой в экспедиции на месяц-другой - иной раз в Сибирь или Урюпинск, а, случалось, что и на Кавказ или в Крым, в Прибалтику или во Владивосток - это, конечно, было чистое везение и немногим удавалось так разжалобить творческих работников, чтобы те полюбили волка как родного и всюду таскали с собой. Как все это согласовывалось с советским трудовым законодательством не понимал никто. С одной стороны, само существование волков подтверждало тезис о том, что в СССР нет безработицы - любой человек, в независимости от образования, социальной принадлежности и даже наличия прописки может и должен трудиться, приносить обществу пользу и сам, в свою очередь, пользоваться плодами своего труда. Но, вместе с тем, в отношении наемных, поденных рабочих отсутствовали все гарантии, которые, вроде бы, должно было давать государство трудящимся гражданам. Ни тебе оплаты больничных листов, ни тебе помощи профсоюзов, да что там - ни на одну работу, кажется, не принимали без прописки. Разве, на разгрузку вагонов. Но киностудия - учреждение серьезное, культурное, и вообще, еще сам вождь сказал, что занимается она искусством важнейшим из всех, занимается она идеологической работой, пропагандой - каким образом трутся вокруг нее деклассированные, подозрительные, вполне возможно, криминальные элементы - это был большой вопрос. Впрочем, над этим вопросом никто голову не ломал. Устоявшееся положение вещей всех устраивало и, в первую очередь, волков. На студии они чувствовали себя как дома, да, кстати, для многих из них, она домом и была. Особенно филиал. Асфальтированный участок, на котором и возвышались павильоны, стояли скамеечки с сидящими на них творческими и прочими работниками был обнесен неким подобием живой изгороди - рядком жидких кустиков на которых осенью вызревали жирные белые ягоды, а за кустиками начиналось поле. Сказать, что было оно бескрайним, конечно, нельзя - на горизонте высились многоэтажки, ограничивающие территорию, но сама эта территория казалась непосвященным, оказавшимся здесь в первый раз, чем-то вроде Зоны, описанной братьями Стругацкими. Нога человека, если и ступала на землю чуть в стороне от асфальтированной, но страшно разбитой, словно пережившей серьезную прицельную бомбардировку дороги, которая прорезала дикий участок Филиала от главного входа, где и находились съемочные павильоны к дальним воротам, возле которых находился гараж, нога эта тут же либо подвертывалась, попав в коварную, летом густо заросшую сорной травой яму (воронку?), либо увязала в трясине - некоторые сектора филиала заросли кустами, ветви которых торчали либо из воды, либо из черной, смердящей грязи, которая летом не высыхала ни в какую жару. Если стоять к съемочным павильонам спиной, то по левую руку, а так же, далеко впереди, можно было видеть две небольших, но чрезвычайно густых лесополосы, в которых жили, строя шалаши и запаливая небольшие костры бомжи со всей округи. Никто их особенно не гонял, конечно, если они не выходили из леса на свет божий - все-таки, киностудия, народ здесь бывает разный, можно напугать какую-нибудь народную артистку так, что она и сниматься потом не сможет. Лесные люди сидели в своих зарослях и только ночами сторожа и редкие прохожие, бредущие вдоль забора, огораживающего территорию Филиала слышали из зарослей жуткий смех, уханье или тихие, приглушенные крики. Милицию прохожие не вызывали. поскольку звуки, доносившиеся из студийного леса имели характер и тембр настолько потусторонние, что немедленно напрашивалась мысль о том, что справиться с киношной нечистью сможет лишь, пожалуй, опытный экзорцист, а уж никак не полупьяный наряд милиции. Сожрут в лесу этот наряд, сожрут вместе с кобурами, сапогами, фуражками и даже звездочки с погон не выплюнут. В одном из этих двух, страшных по ночам, а днями - совсем обыкновенных лесочков и сиживал обычно Огурцов со своей обновленной бригадой, когда прибывали они в Филиал для того, чтобы погрузить какой-нибудь студийный скарб или, наоборот, разгрузить реквизит, декорации или костюмы. Сиживали товарищи, конечно, после того, как работа была сделана - основной принцип, позволяющий приписывать к нарядам нули был воспринят каждым из работников и никто не роптал о том, что сначала нужно покидать в кузов грузовика ящики, а уж потом пить портвейн. Случилось так, что сидел Огурцов один - бригада отбыла на очередной трудовой подвиг, а бригадир остался в ожидании директора съемочной группы, который должен был закрыть ему наряд. Взял бригадир бутылочку портвейна и сидел себе на пенечке, попивая любимый напиток, покуривая и поглядывая, не показался ли перед съемочными павильонами автомобиль директора - ездил тот на черной "волге". После второго стакана бригадира разморило - лето выдалось жарким - и он не сразу заметил, как из ворот павильона вышла темная фигурка и, прыгая с кочки на кочку, проваливаясь в ямы и неловко взмахивая руками, стала приближаться к леску. - Здорово! Хриплый, заискивающий голос разбудил задремавшего было молодого бригадира. Огурцов открыл глаза. - Хе... Здорово, говорю. Миша Кошмар, который незаметно, тихонечко подошел к Огурцову был незаметным, тихим мужичком - волком, безотказным в работе и, вследствие этого, любимым женщинами - реквизиторшами. Тяжелый физический труд был Мише, очевидно, неприятен и он осел в реквизиторском цеху, таская корзины с дорогой фарфоровой посудой, подсвечники, люстры и прочее, в общем, то, что пожилым женщинам носить в руках со склада на съемочную площадку было тяжело и неудобно. Все - не доски разгружать или декорации строить. Работа, в общем, не пыльная, хотя и малооплачиваемая. Миша, сколько помнил Огурец, ходил в одном и том же коричневом костюме, в нем и работал, в нем, не снимая пиджака, и спал во время съемок, улегшись тихонечко где-нибудь на пустых фанерных ящиках. Возраст его определить было трудно - Миша Кошмар был из тех людей, которым можно дать и тридцать, и сорок, и пятьдесят лет. Лицо его всегда было плохо выбрито, но, при этом было видно, что Миша брился, вследствие чего, впечатления неухоженного забулдыги он ни на кого никогда не производил. Росту был, как и большинство волков, невысокого, в кости широк, головаст, рукаст, в общем, то, что называется, работящий мужичок. Есть такой тип русского мужика - с крупными чертами лица, с прямым, хотя и слегка мутным взглядом, плечистые, крепко стоящие на ногах низкорослые работяги. Прошлое Миши Кошмара, как и прошлое большинства его коллег, было туманно. - Привет, Миша, - добродушно ответил Огурец. - Выпить хочешь? - Плеснешь? - полувопросительно-полуутвердительно, но, как всегда, неопределенно, ответил Миша. - Держи. Огурцов налил в стоящий на траве между его ступней стакан остатки портвейна. - Спасибо. Ну, будь, Санек. Кошмар вдумчиво, смакуя, выпил вино, тяжело и медленно выдохнул и поставил стакан на место. "Мелкий человек, - думал Огурцов глядя, как двигается вверх-вниз кадык Кошмара уже после того, как тот проглотил вино. - Мелкий. Но каждому нужны свои ритуалы. Без ритуалов никак нельзя. По ритуалу и определяется масштаб человека. Вот, Гитлер, к примеру... Или Сталин. Какой масштаб. Какие ритуалы - загляденье. Если не брать в расчет идеологию и всю эту херню - красота... А этот? Культ портвейна. Ишь, глаза закрыл, смакует. Ничтожество... Я-то хоть квашу безо всякого морального удовлетворения, просто, чтобы по шарам дало. А для него это - смысл бытия, вершина мироздания. Говнюк". - Слушай, а, если не секрет, почему тебя Кошмаром зовут? - спросил Огурцов, когда волк открыл глаза и лицо его приобрело выражение мирское, доступное. Еще мгновение назад Миша Кошмар витал где-то в дальних точках вселенной, но вот, портвейн начал растекаться по пищеводу и Миша вернулся на землю. Вероятно, для того, чтобы немедленно начать поиски новой дозы. - Кошмаром? Так. по фамилии. Кошмаров. Ты не знал, что ли, бригадир? - Не-а... Огурцов отвернулся и сунул в рот сигарету. Вероятно, миссия Миши Кошмара была выполнена. Заметил, видно, издали, что молодой бригадир такелажников не просто так на пенечке сидит, вот и забежал похмелиться. Теперь дальше побежит. Волчара... - Слышь, бригадир... - Ну чего тебе? - Дело есть. - Что за дело? Халтура? - Да нет... Не совсем. - Чего ты паришь мне мозги, Кошмар, а? Огурцов медленно повернулся. Взглянул на волка, присевшего рядом с ним на корточки и вдруг увидел на лице добродушного, привычного, являющегося уже давно и для всех частью студийного интерьера волка совершенно новое выражение. Глаза Миши сузились, смотрели жестко, от носа к кончикам губ пролегли глубокие морщины, подбородок выехал вперед. Однако, лишь мгновение продолжалось наваждение - как только Огурцов посмотрел на собеседника, тот снова неуловимо-быстро изменился, превратившись в обыкновенного, примелькавшегося Огурцу поденного рабочего, который раз в месяц молчаливо толчется в очереди себе подобных с тем, чтобы получить свою скудную зарплату, жалкие гроши, которых, при образе жизни, подобающем волкам, должно хватать лишь на портвейн. - О чем ты? - повторил свой вопрос Огурцов, придав ему более вежливую форму. Так, на всякий случай. - Понимаешь... Тут приехали... То ли "Казахфильм", то ли "Узбекфильм"... - Ну знаю. И чего? - Да там, понимаешь... Миша Кошмар сорвал длинную травинку и засунул ее кончик себе в рот. - Понимаешь, администратор ихний... - Ну? Не пудри мозги. Огурец уже убедил себя в том, что перемена в лице Кошмара ему привиделась. Но, для того, чтобы убедиться окончательно, он решил нагрубить. Миша никак не отреагировал на мат молодого бригадира и Огурец успокоился окончательно. - Тут, короче. такое дело, - не обращая внимания на грубость продолжал Миша. - Короче, хочешь бабок заработать? - Да я понял уже, что бабки можно сделать. Ты скажи - что нужно-то? - Ну, бабок много, командир... Снова, теперь уже в голосе Миши, мелькнуло что-то чужое и, в то же время, очень знакомое Огурцову - то ли по книгам, то ли по детективным кинофильмам. - Много, - веско повторил Кошмар. - Много - это сколько? - Пару тысяч. - Ну ты дал... Что, грабануть нужно кого-то? Так ты не по адресу. - Ну что ты... За кого ты меня принимаешь? Это, натурально, как на духу, дело чистое... Хочешь? Огурец молча смотрел на Мишу. - Ну, я так понял, что ты вписываешься? - Ты, бля, Миша, запарный человек, все-таки. - Не, не запарный я... Пойдем, бригадир, я тебя с администратором этим познакомлю... - Миша, слушай, давай я еще бутылку возьму, треснем и разбежимся. Я вижу, ты сегодня с головой не дружишь... - Дружу, дружу. Ладно, слушай. Я хотел, чтобы он тебе все сам рассказал... Короче, троллейбус ему нужен. - Какой троллейбус? - Ну, здесь, понимаешь, в цехе игрового транспорта троллейбус стоит. Сто лет стоит, еще сто лет простоит... - А, знаю. Видел. Только он не в цехе, он в чистом поле ржавеет. Гниет, в металлолом его еще собирались отвезти. Все руки не доходят. Большое дело, такую глыбу переть. Трейлер нужен. Себе дороже выйдет. - Ну да, ну да, - словно про себя, тихо пробормотал Миша. - Только он на ходу... А что гниет - это пустяки. Не так уж он и сгнил. Я же работал водилой на троллейбусе... Раньше. Поглядели мы с этим ихним начальником. Казахом-узбеком... То, что надо. - А им-то на кой? - Для съемок, что значит - на кой? Для съемок, - еще раз повторил Миша глядя в сторону. - Для съемок - пусть с Костей говорят. С нашим директором. И сами вывозят. - А они и так сами вывезут. - Не понял. А мы-то, ты-то, Миша. Тут при чем? - Короче, тебе бабки нужны-нет? Про этот троллейбус ебаный тут никто и не вспомнит. Они за нал хотят купить и вывезти. По официалке пробовали - ебатория такая, что месяц только бумаги оформлять. Теперь врубаешься? - За налик? - Ну. Тебе объяснять надо такие вещи... Я думал, ты взрослый парень... - Ладно, не гони, Миша. Я, все-таки... - Да ладно. Надо организовать все дело так, чтобы не тормознул никто. Понял? А ты - бригадир, ты можешь. Сообрази, Саша, деньги хорошие. - Ага. И под срок пойти. - Какой срок? Приехал "Казахфильм", забрал троллейбус на съемки... Твое дело - сторона. Ты - кто? Такелажник? Вот и погрузил. А больше ничего не знаешь. Чего с тебя взять-то? Тем более, что начальство тебя любит, в обиду не дадут. Да и не будет ничего, если сами волну не погоним - никто и не дернется. Не такие вещи тут делались, на этой студии гребаной, фабрике грез, мать ее етти... - Так что делать-то надо? - спросил Огурец. Предложение Миши Кошмара вдруг показалось ему реальным и, более того, легко выполнимым. Троллейбус, о котором шла речь, он вспомнил. Металлическое чудовище, разбросав по сторонам свои "рога", как называли их такелажники, когда проходили мимо заросшего травой и кустарником троллейбуса, металлическое чудовище, казалось, вросло в зыбкий грунт поляны Филиала, слилось с пейзажем и, Огурец был уверен, исчезни он, троллейбус, никто этого и не заметит. Знал Огурец и о том, что махина эта списана со всех балансов и нигде, ни в одном цеху, не числится, как принадлежащий этому самому цеху транспорт, оборудование или что-то еще. Однако, понимал он и то, что у кого-то из начальства на старый троллейбус наверняка имеются свои виды. Он знал цену разговорам о русской безалаберности и расточительстве. Знал, пообщавшись с начальством, потершись в их кабинетах на приватных вечеринках, мини-банкетах и просто посидев в кафе за одним столиком с "небожителями", то есть, с партийным и профсоюзным руководством студии. На самом деле, фразы о бесхозяйственности и безответственном отношении к средствам производства были пустыми словами. В России, по крайней мере в тех местах, где жил или работал Огурцов, по его наблюдениям ничто и никогда не пропадало даром. На задних дворах, в полях, огороженных кособокими заборами и в других диких местах, принадлежащих различным предприятиям и организациям, в которых выпало трудиться Огурцову валялось великое множество всяческого добра - от мотков ржавой проволоки и гниющих старых газет до, теперь вот, троллейбуса. И знал Огурцов, что все эти вещи не просто выброшены на свалку, но что все эти вещи ВЫЛЕЖИВАЮТСЯ, ждут своего часа, что все они уже давно кому-то принадлежат и более того - что все они уже проданы, деньги, полученные за них потрачены, потом весь этот, с первого взгляда, хлам, украден у того, кому продан и продан еще раз, потом еще и еще. Это была чистая метафизика и чисто российская метафизика - предметы, годами лежащие на месте, вросшие в землю, казалось бы, навечно, на самом деле перемещались, меняли хозяев и даже место, своего пребывания. Они могли числиться одновременно на нескольких складах, иногда даже в разных городах, они покупались и продавались и, при этом, как бы, не существовали. И всюду, где о них заходила только речь, предметы эти, будучи, фактически, иллюзорными, несуществующими, приносили вполне конкретным людям вполне ощутимый доход. Строились дачи, покупались машины, а груды металлического или какого-нибудь иного лома продолжали валяться там, куда их свалили во время оно. Огурцову эта механика была известна не досконально, но кое-какое, пусть и весьма отдаленное представление о ней он имел. Вследствие собственной осведомленности он сообразил, что кража (а Миша предлагал ему именно кражу, как не переиначивай ее название и какими виньетками не украшай) троллейбуса не закончится публичным расследованием на официальном уровне. То есть, с привлечением милиции, следственных органов и прочая и прочая. Конечно, на этот троллейбус кто-то из руководства виды имеет, это ясно. Вещь просто "вылеживается" до поры, идея зреет. А он, Огурцов, ну, конечно, вкупе с Мишей Кошмаром эту чью-то идею похоронят. Неприятности могут быть. Могут. Но - не обязательно. Огурцов - он на хорошем счету, он, что называется, "не привлекался", "замечен не был", "доверие оправдывал". А Миша - может быть, все на Мишу свалить. - Я свалю, - сказал вдруг Миша, заставив Огурцова вздрогнуть. - В смысле, я уезжаю из города. Так что, думай сам. Дело сделаем вместе, деньги поделим... А там уж сам смотри. Я тебе могу сказать, что уезжаю я далеко. Так что - мало ли кто на студии болтается... Бесхозяйственность, усушка-утруска... "Это он, что же, предлагает на него все свалить?". - В общем, про меня здесь никто ничего не знает... Я птица перелетная. Понял меня? - Кажется понял. Ладно... Где этот твой администратор? *** Дюк решил перейти на вино. Вообще-то он был крепок на алкоголь, "У тебя высокая толерантность", - говорил ему московский друг Рома Кудрявцев, завистливо покачивая головой. Но сейчас Дюк отчего-то пьянел очень быстро. Может быть, болтовня Огурца путала мысли, но комната вдруг начинала плыть перед глазами, Дюк снимал очки, протирал их, снова водружал на нос, предварительно зажмурившись и глубоко вздохнув - кружение прекращалось и минут пятнадцать Дюк мог общаться спокойно, но потом стены снова приходили в движение. - Так что же, - прервал он монолог Огурца, который после виски, кажется, вовсе и не опьянел, лишь лицо его раскраснелось, глаза заблестели и речь, чуть раньше унылая, монотонная, заиграла интонационными вспышками, неожиданными метафорами и многозначительными паузами. - Так что же - спиздили вы троллейбус? - Ну да. конечно. Я к этому и веду. И знаешь, Леша?.. - Что? Стены закачались, медленно тронулись вправо. Мебель тоже начала медленно двигаться - пугающе-бесшумно и в разных направлениях. - Мне стало страшно, Леша. - Что, копать начали? - Да ну, ты чего? Никто слова не сказал. Средь бела дня пригнали кран, трейлер, погрузили эту беду рогатую... Народу сбежалось - жуть. Все мои такелажники, работяги, администраторы, шоферюги из гаража - поглазеть... - Правильно. Кто придумал? - Что? - Ну, чтобы средь бела дня. - Я. - Молодец. Так только и надо в этой стране жить. - Ага. Я тоже подумал - чем открытее, тем лучше. В общем, толпа народу, все советы дают, майна-вира кричат... Погрузили в трейлер и привет. Последний, прощальный. Укатил наш троллейбус. - А бабки? - Бабки выдали нам с Мишей. По полной. Как договаривались. - А Миша этот твой? - А Миша, ты знаешь, свалил. В этот же день. Искали его, бегала реквизиторша, скандалила - мол, такой ответственный, такой хороший был работник. А тут - взял и прямо со съемок свинтил. - Ну, ясно. Больше и не появится твой Миша. Не простой он, видно, мужик. Как ты думаешь? - Хрен его разберет. Может быть. - Так а что же страшно-то тебе стало? Из-за чего? - Ты не поверишь, Леша... Я даже не знаю, как сказать... Огурцов налил в граненый стакан вина и быстро выпил, сразу проглотив половину, помедлил, и допил в два глотка остаток. - Смотри, упадешь, - предупредительно заметил Дюк. - Ну и что? Ну, упаду. Ты же сказал, можно у тебя остаться... - Можно. А как же приятная застольная беседа? Какой смысл в таком нажиралове? Тупость одна... Извини, конечно. - Смысл? Ты знаешь, я человек увлекающийся. - Да уж, - ехидно заметил Дюк. - Да, увлекающийся. И поэтому я все время хочу... Как бы это сказать... - Ну-ну, - подбодрил Дюк. - Скажи уж. По старой дружбе. - Хочу что-то изменить... И с хиппанами я тусовался, я же всерьез все это... Дети-цветы и прочее... - Ясно. Много кто всерьез это воспринимал. Не ты один. Такие люди, знаешь ли, на это западали - о-го-го! - Да знаю я... Все всерьез. И я всерьез. Изменить мир хотелось. И хочется, не поверишь, хочется... - И что же мешает тебе, мой юный друг? - язвительно спросил Дюк. - Давай. Меняй. - Нет, Леша. Я понял... Огурец уже заметно опьянел. Глаза его блестели и вдруг Полянскому показалось, что его товарищ сейчас заплачет. - Я понял, - продолжал Огурец, - что ни хера тут не изменишь. Воровство, Леша... Все здесь - воры. Все. И это - норма жизни. - Сколько тебе лет, Саш? - спросил Дюк очень серьезно. - Сколько... Двадцать пять. А что? - А ты, вообще, книги читаешь? - Ну. - Ну! И что, для тебя новость, что в России воруют? Воровали? И воровать будут? - Нет, конечно, не новость, но чтобы так... Я, как троллейбус этот ебаный двинули, словно прозрел. Это же система! Система! Здесь же никакие человеческие законы не действуют. По человеческим, по, мать их еб, государственным законам, они должны были начать следствие, выйти на меня, арестовать, ну, или, хотя бы, просто допросить... - Так ты, что же, на преступление, - усмехаясь прервал его Дюк, - на преступление, понимаешь, пошел, без алиби всяких, безо всего? Ты, типа, ждал, что тебя арестуют? - В том-то и дело, Леша... В том-то и дело, что я, как бы это сказать... Подсознательно был уверен, что ни хера не будет. Что никто искать не будет - кто троллейбус украл, кому он нужен... Потому что он уже давно украден. Но когда я это сделал, когда я увидел своими глазами - я охуел просто. Походил там директор транспортного цеха, поковырял пальцем в носу. Вздохнул тяжело и отвалил к себе в кабинет. И ничего. Ни-че-го! Врубись! - Да я уже давно врубился. Не фиг тут делать, в этой России. - Да? - Да. Потому что синдром ЗРД меня достал. - Что тебя достало? - Синдром ЗРД. Загадочной Русской Души. - Ха... И что же ты хочешь сказать? - А ты не понимаешь? Синдром Загадочной Русской Души - это значит, что ее, Души, носитель может с невинными глазами украсть, украсть все, что угодно. Вот, кстати, эта народная мудрость, все эти поговорочки, присказки - это же мрак полнейший. Берет, мол, все, что плохо лежит. Ничего подбного! У меня в доме все очень хорошо лежит. Все на своих местах лежит. Позавчера гости были - у меня пластинка Боуви "Station to Station" очень хорошо лежала на колонке. Замечательно лежала, можно сказать! И что же? Сперли! Полянский быстро выпил полстакана портвейна. - Берут, скоты, только то, что хорошо лежит. Плохо что лежит? Человек в приступе белой горячки. Так кому он, нужен, спрашивается? Никому. Никто его не берет. Даже "Скорая". Если не замаксаешь. - Ну, уж, ладно, "Скорая"-то увозит... - Ага. Прямиком в дурку. - А куда еще? Полянский пожевал губами. - Ну, допустим. Пример неудачный. "Скорая", положим, увозит. Но, кроме "Скорой" - кому нужен человек в белой горячке? Который "плохо лежит"? Никому. А, вот, если хорошо что лежит, не важно - вещь ли, человек ли - к примеру, хорошо упакованный мужчина... Который не в белой горячке, а, наоборот, в белых "Жигулях". Обязательно притырят. Любая баба - за член возьмет и уведет. Обязательно! И вот это вечное ихнее "плохо"! Дюк протянул руку над столом и сшиб открытую бутылку вина. Бутылка, оставляя на столешнице вонючий сладкий след тяжело покатилась и упала на пол, однако, не разбилась, а, глухо булькнув, продолжила движение в сторону отсека "для спанья". Урча и издавая звуки уже чем-то напоминающие человеческую речь к бутылке бросился кот. - Пусть его, - Полянский остановил Огурца, занесшего, было, ногу для удара. - Пусть покуражится, сука. Тоже ведь, тварь божья... Портвешку свеженького полакать - это же милое дело... Так вот. О чем, бишь, я? - О том, что все плохо. - Не-е. Все хорошо. Это у них, у ЗРД-шников все плохо. Спроси американца - "Как дела"? Он тебе скажет - "I'm fine". А наш? Начнет сразу на жизнь жаловаться - то не так, это не так, да и, под конец, обязательно ввернет, что денег нет. На всякий случай. Чтобы, упаси Господь, в долг не попросили дать. Полянский смахнул рукой, как смахивают вредное насекомое, кота, который мягко вспрыгнул на стол и, пошатываясь, задевая тощим телом за тарелки, роняя вилки и ножи, направился к бутылке водки, которую только что открыл Огурцов. - Вот обнаглел, - заметил Полянский, глядя на обиженно съежившегося кота, который не зашипел, не мяукнул даже, а просто скорбно свернулся клубком в безопасном отдалении и уставился на хозяина взглядом, исполненным немой мольбы. - В общем, не люблю я все это, - закончил Дюк, отвернувшись от кота и протягивая руку к бутылке. - Не люблю. А ты не печалься, Огурец. У тебя это первый опыт, ну, я имею в виду, в глобальном масштабе - первый? - Первый, - соврал Огурцов. Не рассказывать же Полянскому о приписках и заигрывании с партийным руководством. Не поймет старший товарищ. Вернее, неправильно поймет. А, может быть, как раз - правильно. И пошлет к чертовой матери. Не любит Дюк этого, терпеть не может. - Первый, - повторил Огурец для пущей убедительности. - Вот и славно. Стыдно тебе? Полянский смачно откусил от куска хлеба, обильно намазанного икрой. "Всю икру сожрал, проглот", - подумал Огурец и ответил: - Стыдно. Полянский проглотил остатки бутерброда и, взяв последний кусок сочащейся соком буженины, удовлетворенно кивнул: - Это хорошо, что стыдно. Больше так не делай. - Не буду, - ответил Огурец печально глядя на двигающиеся челюсти хозяина гостеприимного дома. - Наливай тогда. В дверь постучали. Дюк быстро накрыл небольшую кучку марихуаны, лежащую на столе конвертом от пластинки Битлз "Help". - Кого еще черт несет? - пробормотал он, опасливо поглядев на Огурцова. Тот пожал плечами. - Можно к вам, Леша? - девичий голос за дверью был робок и не знаком Огурцову. Зато Полянский изменился в лице, заблестел глазами, быстро провел рукой по волосам, и проскрипел похотливо: - Можно. Колыхнулась портьера и в комнате, как показалось Огурцову, погас свет. Потом, через долю секунды, он включился снова. Между чучелом медведя - последним приобретением Дюка и манекеном, одетым в пионерскую форму - синие шортики, белая рубашечка, красный галстук под пластмассовым подбородком стояла она. - Заходи, Машунчик, не стесняйся, - таким же скрипучим, незнакомым Огурцову голосом продолжал Дюк. - присаживайся. - Здравствуй, Алеша, - чудо, появившееся в комнате кивнуло хозяину. Потом чудо посмотрело на Огурцова, улыбнулось и сказало: - Меня зовут Маша. *** Дура деревенская. Поручик Огурцов вытер пот