е, пожалуйста. "Если пастор уйдет и все будет в порядке, я выдерну оттуда Кэт. Тогда можно будет играть ва-банк. Они сжимают кольцо, тут мне не поможет даже Борман... Черт их там всех знает! Я уйду с ней через мое "окно", если пойму, что игра подходит к концу. А если можно будет продолжать - улик у них нет и не может быть, - тогда придется уводить Кэт с пальбой, обеспечив себе алиби через Шелленберга. Поехать к нему на доклад домой или в Хохленлихен, он там все время возле Гиммлера, рассчитать время, убрать охрану на конспиративной квартире, разломать передатчик и увезти Кэт. Главное - рассчитать время и скорость. Пусть ищут. Им осталось недолго искать. Судя по тому, как Мюллер ужаснулся, увидев Холтоффа с проломленным черепом, тот работал по его заданию. Он не мог бы сработать так точно, не играй он самого себя, не наложись заданная роль на его искренние мысли. И еще неизвестно, как бы он отрабатывал дальше, согласись я уходить с ним и Рунге. Может быть, он пошел бы вместе. Очень может быть. Я ведь помню, как он смотрел на меня во время допроса астронома и как он говорил тогда... Я сыграл с ним верно. Внезапный отъезд я прикрою, с одной стороны, Шелленбергом, с другой - Борманом. Теперь главное - Кэт. Завтра днем я не стану заезжать к себе - я сразу поеду к ней. Хотя нет, нельзя. Никогда нельзя играть втемную. Я обязан буду прийти к Мюллеру". - Правильно, - сказал Штирлиц, - очень хорошо, что вы на это обратили внимание: садитесь во второе такси, пропуская первое, и ни в коем случае не садитесь в случайные попутные машины. В общем-то, я рассчитываю, что ваши друзья из монастыря, который я вам назвал, станут опекать вас. И хочу повторить еще раз: все может статься с вами. Все. Если вы проявите малейшую неосторожность, вы не успеете даже понять, как окажетесь здесь, в подвале Мюллера. Но если случится это - знайте: мое имя, хоть раз вами произнесенное, хоть в бреду или под пыткой, означает мою смерть, а вместе со мной - неминуемую смерть вашей сестры и племянников. Ничто не сможет спасти ваших родных, назови вы мое имя. Это не угроза, поймите меня, это реальность, а ее надо знать и всегда о ней помнить. Штирлиц бросил свою машину, не доезжая ста метров до вокзальной площади. Машина погранзаставы ждала его в условленном месте. Ключ был вставлен в замок зажигания. Окна специально забрызганы грязью, чтобы нельзя было видеть лиц тех, кто будет ехать в машине. В горах, как было условлено, в снег были воткнуты лыжи, возле них стояли ботинки. - Переодевайтесь, - сказал Штирлиц. - Сейчас, - шепотом ответил пастор, - у меня дрожат руки, я должен немного прийти в себя. - Говорите нормально, нас тут никто не слышит. Снег в долине был серебристый, а в ущельях - черный. Тишина была глубокая, гулкая. Где-то вдали шумел движок электростанции - его слышно было временами, с порывами ветра. - Ну, - сказал Штирлиц, - счастливо вам, пастор. - Благослови вас бог, - ответил пастор и неумело пошел на лыжах в том направлении, куда указал ему Штирлиц. Два раза он упал - точно на линии границы. Штирлиц стоял возле машины до тех пор, пока пастор не прокричал из леса, черневшего на швейцарской стороне ущелья. Там - рукой подать до отеля. Теперь все в порядке. Теперь надо вывести из-под удара Кэт. Штирлиц вернулся на привокзальную площадь, пересел в свою машину, отъехал километров двадцать и почувствовал, что сейчас заснет. Он взглянул на часы: кончились вторые сутки, как он был на ногах. "Я посплю полчаса, - сказал он себе. - Иначе я не вернусь в Берлин вовсе". Он спал ровно двадцать минут. Потом глотнул из плоской фляги коньяку и, улегшись грудью на руль, дал полный газ. Усиленный мотор "хорьха" урчал ровно и мощно. Стрелка спидометра подобралась к отметке "120". Трасса была пустынной. Занимался осторожный рассвет. Чтобы отогнать сон, Штирлиц громко пел озорные французские песни. Когда сон снова одолевал его. Штирлиц останавливал машину и растирал лицо снегом. По обочинам дороги снега осталось совсем немного, он был голубой, ноздреватый. И поселки, которые Штирлиц проезжал, тоже были голубоватые, мирные: эту часть Германии не очень-то бомбили союзники, и поэтому в тихий пейзаж маленькие красноверхие коттеджи вписывались точно и гармонично, как и синие сосновые леса, и стеклянные, стремительные реки, мчавшиеся с гор, и безупречная бритвенная гладь озер, уже освободившихся ото льда. Однажды Штирлиц, больше всего любивший раннюю весну, сказал Плейшнеру: - Скоро литература будет пользоваться понятиями, но отнюдь не словесными длительными периодами. Чем больше информации - с помощью радио и кинематографа - будет поглощаться людьми, а особенно подрастающими поколениями, тем трагичней окажется роль литературы. Если раньше писателю следовало уделить три страницы в романе на описание весенней просыпающейся природы, то теперь кинематографист это делает с помощью полуминутной заставки на экране. Ремесленник показывает лопающиеся почки и ледоход на реках, а мастер - гамму цвета и точно найденные шумы. Но заметьте: они тратят на это минимум времени. Они просто доносят информацию. И скоро литератор сможет написать роман, состоящий всего из трех слов: "Эти мартовские закаты..." Разве вы не увидите за этими тремя словами и капель, и легкий заморозок, и сосульки возле водосточных труб, и далекий гудок паровоза - вдали, за лесом, и тихий смех гимназистки, которую юноша провожает домой, сквозь леденящую чистоту вечера? Плейшнер тогда засмеялся: - Я никогда не думал, что вы столь поэтичны. Не спорьте, вы обязательно должны тайком от всех сочинять стихи. Штирлиц ответил ему, что он никогда не сочинял стихов, ибо достаточно серьезно относится к профессии поэта, но живописью он действительно пробовал заниматься. В Испании его потрясли два цвета - красный и желтый. Ему казалось, что пропорциональное соблюдение этих двух цветов может дать точное выражение Испании на холсте. Он долго пробовал писать, но потом понял, что ему все время мешает понять суть предмета желание соблюсти абсолютную похожесть. "Для меня бык - это бык, а для Пикассо - предмет, необходимый для самовыражения. Я иду за предметом, за формой, а талант подчиняет и предмет и форму своей мысли, и его не волнует скрупулезность в передаче детали. И смешно мне защищать свою попытку рисовать ссылкой на точно выписанную пятку в "Возвращении блудного сына". Религии простительно догматически ссылаться на авторитет, но это непростительно художнику", - думал тогда Штирлиц. Он бросил свои "живописные упражнения" (так позже он определял это свое увлечение), когда его сослуживцы стали просить у него картины. "Это похоже и прекрасно, - говорили они ему, - а мазню испанцев, где ничего не понятно, противно смотреть". Это ему сказали о живописи Гойи - на развалинах в Париже он купил два великолепно изданных альбома и подолгу любовался полотнами великого мастера. После этого он роздал все свои кисти и краски, а картины подарил Клаудии - очаровательной женщине в Бургосе; в ее доме он содержал конспиративную квартиру для встреч с агентурой... Рольф приехал в дом, где жила Кэт, когда солнце еще казалось дымным, морозным. Небо было бесцветное, высокое - таким оно бывает и в последние дни ноября, перед первыми заморозками. Единственное, в чем угадывалась весна, так это в неистовом веселом воробьином гомоне и в утробном воркованье голубей... - Хайль Гитлер! - приветствовала его Барбара, поднявшись со своего места. - Только что мы имели... Не дослушав ее, Рольф сказал: - Оставьте нас вдвоем. Лицо Барбары, до этого улыбчивое, сразу сделалось твердым, служебным, и она вышла в другую комнату. Когда она отворяла дверь, Кэт услышала голос сына - он, видимо, только что проснулся и просил есть. - Позвольте, я покормлю мальчика, - сказала Кэт, - а то он не даст нам работать. - Мальчик подождет. - Но это невозможно. Его надо кормить в определенное время. - Хорошо. Вы покормите его после того, как ответите на мой вопрос. В дверь постучали. - Мы заняты! - крикнул Рольф. Дверь открылась - на пороге стоял Гельмут с ребенком на руках. - Пора кормить, - сказал он, - мальчик очень просит кушать. - Подождет! - крикнул Рольф. - Закройте дверь! - Да, но... - начал было Гельмут, но Рольф, поднявшись, быстро подошел к двери и закрыл ее прямо перед носом седого контуженного эсэсовца. - Так вот. Нам стало известно, что вы знаете резидента. - Я уже объясняла... - Я знаю ваши объяснения. Я читал их и слушал в магнитофонной записи. Они меня устраивали до сегодняшнего утра. А вот с сегодняшнего утра эти ваши объяснения меня устраивать перестали. - Что случилось сегодня утром? - Кое-что случилось. Мы ждали, когда это случится, мы все знали с самого начала - нам нужны были доказательства. И мы их получили. Мы ведь не можем арестовать человека, если у нас нет доказательств - улик, фактов или хотя бы свидетельства двух людей. Сегодня мы получили улику. Отказываться отвечать теперь глупо. - По-моему, я не отказывалась с самого начала... - Не играйте, не играйте! Не о вас идет речь! И вы прекрасно знаете, о ком идет речь. - Я не знаю, о ком идет речь. И очень прошу вас: позвольте мне покормить мальчика. - Сначала вы скажете мне, где и когда у вас были встречи с резидентом, а после пойдете кормить мальчика. - Я уже объясняла тому господину, который арестовывал меня, что ни имени резидента, ни его адреса, ни, наконец, его самого я не знаю. - Послушайте, - сказал Рольф, - не валяйте вы дурака. Он очень устал, потому что все близкие сотрудники Мюллера не спали всю ночь, организуя наблюдение по секторам за машиной Штирлица. Засада была оставлена и возле его дома, и рядом с этой конспиративной радиоквартирой, но Штирлиц как в воду канул. Причем Мюллер запретил сообщать о том, что Штирлица ищут, Кальтенбруннеру, тем более Шелленбергу. Мюллер решил сыграть эту партию сам - он понимал, что это очень сложная партия. Он знал, что именно Борман является полноправным хозяином громадных денежных сумм, размещенных в банках Швеции, Швейцарии, Бразилии и - через подставных лиц - даже в США. Борман не забывает услуг. Борман не забывает зла. Он записывает все, так или иначе связанное с Гитлером, - даже на носовых платках. Но он ничего не записывает, когда дело касается его самого, - он это запоминает навечно. Поэтому партию со Штирлицем, который звонил к Борману и виделся с ним, шеф гестапо разыгрывал самостоятельно. Все было бы просто и уже неинтересно со Штирлицем, не существуй его звонка к Борману и их встречи. Круг замкнулся: Штирлиц - шифр в Берне - русская радистка. И этот круг покоился на мощном фундаменте - Бормане. Поэтому шеф гестапо и его ближайшие сотрудники не спали всю ночь и вымотались до последнего предела, расставляя капканы, готовясь к решительному поединку. - Я не стану говорить больше, - сказала Кэт. - Я буду молчать до тех пор, пока вы не позволите мне покормить мальчика. Логика матери противна логике палача. Если бы Кэт молчала о ребенке, ей бы пришлось самой испить горькую чашу пытки. Но она, движимая своим естеством, подталкивала Рольфа к тому решению, которого у него не было, когда он ехал сюда. Он знал о твердости русских разведчиков, он знал, что они предпочитают смерть предательству. Сейчас вдруг Рольфа осенило. - Вот что, - сказал он, - не будем попусту тратить время. Мы скоро устроим вам очную ставку с вашим резидентом: почувствовав провал, он решил бежать за границу, но у него это не вышло. Он рассчитывал на свою машину, - Рольф резанул взглядом побелевшее лицо Кэт, - у него хорошая машина, не так ли? Но он ошибся: наши машины не хуже, а лучше, чем его. Вы нас во всей этой кутерьме не интересуете. Нас интересует он. И вы нам скажете о нем все. Все, - повторил он. - До конца. - Мне нечего говорить. Тогда Рольф поднялся, отошел к окну и, распахнув его, поежился. - Снова мороз, - сказал он. - Когда же весна придет? Мы все так устали без весны. Он закрыл окно, подошел к Кэт и попросил ее: - Пожалуйста, руки. Кэт вытянула руки, и на ее запястьях захлопнулись наручники. - И ноги, пожалуйста, - сказал Рольф. - Что вы хотите делать? - спросила Кэт. - Что вы задумали? Он защелкнул замки кандалов у нее на лодыжках и крикнул: - Гельмут! Барбара! Никто ему не ответил. Он распахнул дверь и крикнул: - Барбара! Гельмут! Те вбежали в комнату, потому что они успели привыкнуть к спокойному голосу Рольфа, а сейчас он был истеричным, высоким, срывающимся. У Рольфа были все основания кричать так: Мюллер поручил ему сегодня, именно сегодня, заставить русскую говорить. Когда Штирлиц попадется, главный козырь должен быть в кармане Мюллера. - Принесите младенца, - сказал Рольф. Гельмут пошел за мальчиком, а Рольф подвинул к окну маленький стол, на котором стояла ваза с искусственными цветами. Потом он распахнул окно и сказал: - Я не зря напоминал вам о морозе. Достаточно подержать ваше дитя три или пять минут вот на этом столе - голенького, без пеленок, - и он умрет. Или - или. Решайте. - Вы не сделаете этого! - закричала Кэт и забилась на стуле. - Вы не сделаете этого! Убейте меня! Убейте! Убейте меня! Вы не можете этого сделать! - Да, мне это будет очень страшно делать! - ответил Рольф. - Но именем всех матерей рейха я сделаю это! Именем детей рейха, которые гибнут под бомбами, я сделаю это! Кэт упала со стула, покатилась по полу, умоляя: - У вас ведь есть сердце?! Что вы делаете?! Я не верю вам! - Где ребенок?! - закричал Рольф. - Несите его сюда, черт возьми! - Вы же мать! - сказала Барбара. - Будьте благоразумны... Она говорила, и ее била мелкая дрожь, потому что такого ей еще видеть не приходилось. Гельмут вошел с ребенком на руках. Рольф взял у него мальчика, положил на стол и начал распеленывать. Кэт закричала - страшно, по-звериному. - Ну! - заорал Рольф. - Вы не мать! Вы тупая убийца! Ну! Мальчик плакал, ротик у него был квадратным от обиды. - Ну! - продолжал кричать Рольф. - Я не буду считать до трех. Я просто отворю окно и сниму с твоего ребенка одеяло. Ясно? Ты выполняешь свой долг перед своим народом, я - перед своим! Кэт вдруг почувствовала какую-то легкость, все кругом наполнилось звоном, и она потеряла сознание. Рольф присел на краешек стола и сказал: - Гельмут, возьми мальчика... Солдат взял ребенка и хотел уйти, но Рольф остановил его: - Не уходи. Она сейчас очнется, и я буду продолжать... Барбара, пожалуйста, принесите воды. Ей и мне. И сердечные капли. - Сколько ей надо капать? - Не ей, а мне! - Хорошо. Сколько? - Откуда я знаю?! Десять. Или тридцать... Он опустился на корточки перед Кэт и пошлепал ее по щекам. - Долго это у них продолжается? - спросил Рольф у Гельмута. - Сколько бы времени это продолжалось с вашей матерью? - Да... С моей матерью... Эти сволочи хотят быть чистенькими, а мне поручают гнусность... Дайте спичку, пожалуйста. - Я не курю. - Барбара! - крикнул Рольф. - Захватите спички! Барбара принесла два стакана воды. Рольф выпил тот стакан, где вода была мутная, чуть голубоватая. Он поморщился и сказал: - Фу, какая гадость. Закурив, он опустился на корточки перед Кэт и приподнял ее веко. На него глянул широко раскрытый зрачок. - А она не умерла? - спросил он. - Ну-ка, Барбара, посмотрите... Барбара повернула голову Кэт. - Нет. Она дышит. - Сделайте с ней что-нибудь. Времени совсем мало. Там ждут. Барбара начала бить Кэт по щекам - осторожно, массируя, очень ласково. Сделав большой глоток из стакана, она прыснула в лицо Кэт холодной водой. Кэт глубоко вздохнула, и лицо ее несколько раз свела судорога. Мальчик по-прежнему надрывно кричал. - Да сделайте вы с ним что-нибудь! - попросил Рольф. - Невозможно слушать. - Он хочет есть. - Что вы заладили, как попугай?! Думаете, у вас одного есть сердце! Мальчик кричал, заходясь, - крик его был пронзителен. Личико сделалось синим, веки набухли, и губы обметало белым. - Уйдите! - махнул рукой Рольф, и Гельмут вышел. Кэт очнулась, когда Гельмут унес мальчика. Мальчик кричал где-то неподалеку, но в комнате было тепло, значит Рольф еще не открывал окно. "Лучше бы мне умереть, - жалобно подумала Кэт. - Это было бы спасением. Для всех. Для маленького, для Юстаса и для меня. Это самый прекрасный, самый добрый выход для меня..." Рольф сказал: - По-моему, она пришла в себя. Барбара снова опустилась на колени перед Кэт и открыла двумя пальцами ее глаза. Кэт смотрела на Барбару, и веко ее дергалось. - Да, - сказала Барбара. Кэт попробовала играть продолжение беспамятства, но лицо выдавало ее: оно снова ожило, неподвластное ее воле, потому что в соседней комнате кричал мальчик. - Хватит, хватит, - сказал Рольф. - Где была правда - там была правда, а сейчас вы начинаете свои бабьи игры. Не выйдет. Вы сунулись в мужское дело, и фокусы тут не проходят. Барбара, помогите ей сеть. Ну! Откройте глаза! Живо! Кэт не двигалась и глаза не открывала. - Ладно, - сказал Рольф. - Оставьте ее, Барбара. Я ведь вижу - она слышит меня. Сейчас я позову Гельмута и отворю окно, и тогда она откроет глаза, но будет уже поздно. Кэт заплакала. - Ну? - спросил Рольф. - Надумали? Он сам поднял ее и посадил на стул. - Будете говорить? - Я должна подумать. - Я помогу вам, - сказал Рольф. - Чтобы вы не чувствовали себя отступницей. Он достал из кармана фотографию Штирлица и показал ее Кэт так, чтобы лицо штандартенфюрера не было видно Барбаре. - Ну? Ясно? Какой смысл вам молчать? Будем говорить? Кэт молчала. - Будешь говорить?! - вдруг страшно, пронзительно закричал Рольф и стукнул кулаком по краю стола так, что подпрыгнула ваза с искусственными цветами. - Или будешь молчать?! Гельмут! Вошел Гельмут с мальчиком, и Кэт потянулась к нему, но Рольф выхватил ребенка у Гельмута и открыл окно. Кэт хотела броситься на Рольфа, но упала, она страшно кричала, и Рольф тоже кричал что-то - и вдруг сухо прозвучали два выстрела. "Монсиньору Кадичелли, Ватикан. Дорогой друг! Мне понятно и глубоко дорого то внимание, с каким папский двор, проявивший глубокое мужество в дни сопротивления нацистам, изучает сейчас все возможности оказать содействие человечеству в получении столь нужного всем на этой земле мира... Мне понятны мотивы, по которым Вы столь скептически отнеслись к тем осторожным предложениям, которые внес на Ваше рассмотрение генерал Карл Вольф. Вы пережили нацистскую оккупацию. Вы своими глазами видели вопиющие беззакония, творимые людьми СС, подчиненными непосредственно тому, кто ищет теперь мира, - генералу Вольфу. Поэтому я оценил Вашу позицию не столько как выжидательную, но, скорее, как явно отрицательную: нельзя верить человеку, одна рука которого творит зло, а вторая ищет добра. Половинчатость и раздвоенность, понятная в человеке, сыне божьем, никак не может быть оправдана в том, кто определяет политику, в облеченном властью деятеле армии или государства. Однако, получив отказ в Ватикане, генерал Вольф преуспел в своей деятельности, встретившись здесь, в Берне, с мистером Даллесом. Те сведения, которые поступают к нам, позволяют сделать вывод: переговоры Вольфа и Даллеса продвигаются весьма успешно. Следует понять мою позицию: если я повторно стану предостерегать господина Даллеса от дальнейших контактов с генералом Вольфом, у наших американских друзей может создаться неверное представление о тех мотивах, которые нами движут: люди государственной политики далеко не всегда понимают политику слуг божьих. Рассказывать господину Даллесу о коварстве генерала Вольфа и о тех злодеяниях, которые творили нацисты по его приказам на земле нашей прекрасной Италии, видимо, не имеет смысла. Во-первых, имеющий глаза да увидит, а во-вторых, не пристало нам, служителям божьим, выставлять наши страдания напоказ. Мы знали, на что шли, выбирая свой путь. Положение казалось мне тяжким и безвыходным до тех пор, пока сюда, в Берн, вчера не прибыл пастор Шлаг. Вы должны помнить этого благородного человека, который всегда ратовал за мир, посещая неоднократно Швейцарию, Ватикан и Великобританию до 1933 года, когда выезд из Германии не был сопряжен с теми полицейскими трудностями, которые начались после прихода к власти Гитлера. Пастор Шлаг прибыл сюда, по его словам, для того, чтобы изучить все реальные возможности заключения мира, скорого и справедливого. Его, как он говорит, переправили сюда люди, обеспокоенные наметившимся сближением точек зрения на будущий мир двух столь противоположных фигур, как Вольф и Даллес. Пастор Шлаг видит свою миссию в том, чтобы предотвратить возможность дальнейших переговоров между Вольфом и Даллесом, поскольку он глубоко убежден в том, что Вольф отнюдь не занят поисками мира, но лишь зондирует почву для сохранения режима нацистов, получая взамен определенные уступки от тех, кто сейчас обладает единственной реальной властью в Германии, - СС. Он видит свою миссию также и в том, чтобы наладить контакты между теми людьми, которые, рискую жизнью, вывезли его из Германии, и представителями союзников. Люди, которых он, по его словам, представляет, считают своим непреложным долгом обусловить ликвидацию всего того, что было связано - и может быть в будущем связано - с СС и НСДАП. Я бы просил Вашего согласия на более откровенные беседы с пастором Шлагом. Вероятно, стоило бы более широко проинформировать его о происходящем сейчас в Берне. До тех пор пока я не смогу предложить пастору Шлагу реальных доказательств нашей искренности, трудно ожидать от него откровенной беседы, в которой он сообщил бы полные данные о тех своих единомышленниках, которые ждут его сигнала в Германии. Я допускаю мысль, что его единомышленники в Германии совсем не так могущественны, как нам бы того хотелось. Шлаг никогда не был политиком, он всегда был честным пастырем. Однако, обращая свой взор в будущее, я вижу громадную выгоду от того, что пастор, именно пастор, служитель бога, оказался тем чистым и высоким человеком, который искал мира, рискуя своей жизнью, но при этом не шел на компромисс с нацизмом. Видимо, это высокий пример гражданского мужества сына божьего и его слуги поможет нам в спасении немцев от большевизма, когда измученный народ Германии должен будет выбирать свое будущее. Отринутый Гитлером от Ватикана, народ Германии так или иначе вернется в лоно святой христовой веры, и пастор Шлаг - либо светлый образ его - поможет нашим пастырям в будущем нести свой свет туда, где было царство нацистской тьмы. Я ожидаю Вашего ответа в самое ближайшее время. Ваш Норелли". Даллес получил указание от начальника управления стратегических служб Донована впредь обозначать переговоры с Вольфом кодовым словом "Кроссворд". Для того чтобы форсировать переговоры, два генерала - Эйри, начальник разведки британского фельдмаршала Александера, и американец Лемницер - были направлены в Швейцарию. В Лугано, на тихой улице, в небольшой квартирке, снятой через подставных лиц, их ждал Аллен Даллес. Именно здесь они два дня совещались, вырабатывая общую платформу для продолжения переговоров с генералом СС Карлом Вольфом. - У нас мало времени, - сказал Даллес, - а сделать нам предстоит немало. Позиция союзников должна быть точна и продуманна. - Англо-американских союзников, - то ли в форме вопроса, то ли в утвердительной форме сказал генерал Эйри. - Англо-американских или американо-английских - в данном случае формальный термин, не меняющий существа дела, - ответил Даллес. Так впервые за все время войны из понятия "союзники" выпало одно лишь слово - "советский". И вместо "англо-советско-американские союзники" появился новый термин - "англо-американские союзники". 13.3.1945 (10 часов 31 минута) Айсман пришел к Мюллеру не переодевшись, а он был грязен: сапоги заляпаны глиной, френч промок - он долго бродил под дождем по Нойштадту, отыскивая сестру пастора Шлага. По тому адресу, что был указан в деле, ее не оказалось. Он обратился в местное отделение гестапо, но и там ничего не знали о родственниках Шлага. Соседи, правда, сказали ему, что на этих днях, поздней ночью, они слышали шум автомобильного мотора. Но кто приезжал, на какой машине и что после этого сталось с фрау Анной и ее детьми, никто ничего не знал. Мюллер принял Айсмана с улыбкой. Выслушав оберштурмбанфюрера, он ничего не сказал. Он достал из сейфа папочку и вытащил оттуда листок бумаги. - А как быть с этим? - спросил он, передавая листок Айсману. Это был рапорт Айсмана, в котором он расписывался в своем полном доверии штандартенфюреру Штирлицу. Айсман долго молчал, а потом тяжело вздохнул: - Будь мы все трижды прокляты! - Вот так-то будет вернее, - согласился Мюллер и положил рапорт в папочку. - Это вам хороший урок, дружище. - Что же мне, писать новый рапорт на ваше имя? - Зачем? Не надо... - Но я обязан отказаться от прежнего мнения. - А хорошо ли это? - спросил Мюллер. - Отказ от своего мнения всегда дурно пахнет. - Что же мне делать? - Верить, что я не дам хода вашему прежнему рапорту. Всего лишь. И продолжать работать. И знать, что скоро вам придется поехать в Прагу: оттуда, может статься, вы вернетесь и к пастору, и к вашему верному другу, с которым вы вместе лежали под бомбами в Смоленске. А теперь идите. И не горюйте. Контрразведчик должен знать, как никто другой, что верить в наше время нельзя никому - порой даже самому себе. Мне, правда, верить можно... Плейшнер, отправляясь на явку в назначенное ему время, был в таком же приподнятом расположении духа, как и накануне. Ему работалось, он выходил из номера только перекусить, и все в нем жило радостью и надеждой на скорый конец Гитлера: он покупал теперь все газеты, и ему, аналитику, знатоку истории, было нетрудно представить себе будущее. В нем боролись два чувства: он понимал, какие испытания выпадут на долю его соплеменников, когда все будет кончено, но он понимал также, что лучше это трагическое очищение, чем победа Гитлера. Он всегда считал, что победа фашизма означала бы гибель цивилизации и в конечном счете привела бы к вырождению нации. Древний Рим погиб лишь потому, что захотел поставить себя над миром, - и пал под ударами варваров. Победы вне страны так увлекали древних правителей, что они забывали и о глухом недовольстве своих рабов, и о ропоте обойденных наградами царедворцев, и о всегдашней неудовлетворенности этим миром мыслителей и философов, которые жили грезами о прекрасном будущем. Победы над очевидными врагами позволяли императорам, фараонам, трибунам, тиранам, консулам убеждать себя в том, что если уж иностранные государства пали под их ударами, то со своими подданными, выражавшими недовольство, будет куда легче справиться. При этом они упускали из виду, что в армии служили братья, дети, а то и просто знакомые тех, кого пришлось бы - со временем - подавлять. В этом разъединении правителей и подданных были заложены те элементы прогресса, которые Плейшнер определял для себя термином "дрожжи цивилизации". Он понимал, что Гитлер задумал дьявольский эксперимент: победа рейха над миром должна была отразиться ощутимыми материальными благами для к а ж д о г о немца, без различия его положения в немецком обществе. Гитлер хотел сделать всех немцев властителями мира, а остальных людей земли - их подданными. То есть он хотел исключить возможность возникновения "дрожжей цивилизации" - во всяком случае, в ближайшем обозримом будущем. В случае победы Гитлера немцы сделались бы сплошь военной нацией; Гитлер обезоружил бы все остальные народы, лишил их государственной организации, и тогда всякая попытка бунта со стороны завоеванных была бы обречена на провал: с организацией вооруженных немцев могла бы соперничать только такая же мощная национальная организация. ...Плейшнер посмотрел на часы - у него еще было время. В маленьком кафе, за стеклами, которые слезились дождевыми потоками, сидели дети и ели мороженое. Видимо, их привела сюда учительница. "Я думаю категориями рейха, - улыбнулся про себя Плейшнер, заметив мужчину, сидевшего во главе стола; он был молод и смеялся вместе с детьми. - Это только у нас учителями работают женщины, поскольку все мужчины, годные к несению строевой службы, сражаются на фронте. Вообще, в школах должны работать мужчины. Как в Спарте. Женщина может быть утешителем, но не воспитателем. Готовить к будущему обязан мужчина - это исключит ненужные иллюзии у детей, а нет ничего безжалостнее столкновения детских иллюзий с взрослой реальностью..." Он зашел в кафе, сел в угол и заказал себе порцию фруктового мороженого. Дети смеялись шуткам своего преподавателя. Он говорил с ними как с равными, нисколько не подстраиваясь к ним, а, наоборот, ненавязчиво и тактично "подтягивал" их к себе. Плейшнер вспомнил школы рейха - с их муштрой, истеризмом, страхом перед учителем - и подумал: "Как же я могу желать победы Германии, если нацисты и сюда, в случае их победы, принесут свои обычаи и дети станут маленькими солдатами? Здесь вместо военных игр им предлагают спорт, а девочкам вместо уроков вышивания прививают любовь к музыке. А если бы сюда пришел Гитлер, они бы сидели за столом молчаливые и пожирали глазами своего наставника, а скорее всего, наставницу, и шли бы по улицам строем, а не стайкой, и приветствовали бы друг друга идиотскими криками "Хайль Гитлер". Наверное, это очень страшно - желать поражения своему отечеству, но я все-таки желаю моему отечеству скорейшего поражения..." Плейшнер неторопливо доедал мороженое и, улыбаясь, слушал голоса детей. Учитель спросил: - Поблагодарим хозяина этого прекрасного уголка, который дал нам горячий приют и холодное мороженое? Споем ему нашу песню? - Да! - ответили дети. - Ставлю на голосование! Кто против? - Я, - сказала девочка, рыжеволосая, веснушчатая, с огромными голубыми глазами. - Я против. - Почему? В это время дверь кафе отворилась и, отряхивая дождевые капли с плаща, вошел высокий голубоглазый великан - хозяин конспиративной явки. Вместе с ним был худой, подвижный, смуглый крепыш с выразительным, очень сильным скуластым лицом. Плейшнер чуть было не сорвался с места, но вспомнил указание высокого: "Я сам вас узнаю". Плейшнер снова уткнулся в газету, прислушиваясь к разговорам детей. - Объясни, отчего ты против? - спросил учитель девочку. - Надо уметь отстаивать свою точку зрения. Может быть, ты права, а мы не правы. Помоги нам. - Мама говорит, что после мороженого нельзя петь, - сказала девочка, - можно испортить горло. - Мама во многом права. Конечно, если мы будем громко петь или кричать на улице - можно испортить горло. Но здесь... Нет, я думаю, здесь ничего страшного с горлом не случится. Впрочем, ты можешь не петь - мы на тебя не будем в обиде. И учитель первым запел веселую тирольскую песенку. Хозяин кафе вышел из-за стойки и поаплодировал ребятам. Они шумно вышли из кафе, и Плейшнер задумчиво посмотрел им вслед. "Где-то я видел этого смуглого, - вдруг вспомнил он. - Может быть, я сидел с ним в лагере? Нет... Там я его не видел. Но я его помню. Я его очень хорошо помню". Видимо, он слишком внимательно рассматривал лицо смуглого человека, потому что человек, заметив это, улыбнулся, и по этой улыбке Плейшнер вспомнил его - как будто увидел кадр из кинофильма. Он даже услышал его голос: "И пусть он подпишет обязательство - во всем быть с фюрером! Во всем! Чтобы он потом не имел возможности кивать на нас и говорить: "Это они виноваты, я был в стороне!" Сейчас никто не может быть в стороне! Верность или смерть - такова дилемма для немца, который вышел из концлагеря". Это было на второй год войны: его вызвали в гестапо для очередной беседы - профессора вызывали раз в год, как правило весной. И этот маленький смуглый человек зашел в кабинет, послушал его разговор с гестаповцем в форме, который обычно проводил беседы, и сказал зло, истерично эти запомнившиеся Плейшнеру слова. Он пошел тогда к брату - тот еще работал главным врачом, и никто не думал, что через год он умрет. "Их обычная манера, - сказал брат. - Они истеричные слепцы, и, заставляя тебя подписывать декларацию верности, они считают, причем искренне, что оказывают тебе этим огромную честь..." Плейшнер почувствовал, как у него мелко задрожали руки. Он не знал, как поступить: подойти ли к высокому товарищу, хозяину явки, и, отозвав в сторону, предупредить его; выйти ли на улицу и там посмотреть - пойдут они вместе или разойдутся; или же подняться первым и скорее пойти на явку, чтобы предупредить оставшегося там человека - он ведь слышал второй голос, когда был там, - надо на окне выставить сигнал тревоги. "Стоп! - вдруг ударило Плейшнера. - А что было в окне, когда я шел туда в первый раз? Там ведь стоял цветок, о котором мне говорил Штирлиц. Или нет? Нет, не может быть, тогда почему же сейчас этот товарищ... Нет, это начинается истерика! Стоп! Сначала взять себя в руки. Стоп". Высокий, так и не взглянув на Плейшнера, вышел вместе с маленьким смуглым спутником. Плейшнер протянул хозяину купюру - свою последнюю купюру, но у хозяина не было сдачи, и он выбежал в магазин напротив, а когда он, отдав деньги Плейшнеру, проводил его до выхода, улица была пуста: ни высокого хозяина явки, ни маленького черного человека уже не было видно. "А может быть, он вроде Штирлица? - подумал Плейшнер. - Может быть, он так же, как и тот, играл свою роль, сражаясь с наци изнутри?" И эта мысль немного успокоила его. Плейшнер пошел к дому, где помещалась явка, и, взглянув в окно, увидел высокого хозяина явки и черноволосого. Они стояли, беседуя о чем-то, между ними торчал большой цветок - сигнал провала. (Русский разведчик, почувствовав за собой слежку, успел выставить этот сигнал тревоги, а гестаповцы так и не смогли узнать, что этот цветок означает: "все в порядке" или "явка провалена". Но поскольку они были убеждены, что русский не знает об охоте за ним, они оставили все как было, а так как Плейшнер по рассеянности зашел сюда первый раз, не обратив внимания на цветок, гестаповцы решили, что на явке все в порядке.) Люди в окне увидели Плейшнера, и высокий, улыбнувшись, кивнул ему. Плейшнер первый раз видел улыбку на его лице, и она ему помогла все понять. Он тоже улыбнулся и начал переходить улицу: он решил, что так его не увидят сверху и он уйдет от них. Но, оглянувшись, он заметил двух мужчин, которые шли, разглядывая витрины, метрах в ста за ним. Плейшнер почувствовал, как у него ослабли ноги. "Кричать? Звать на помощь? Эти подоспеют первыми. Я знаю, что они со мной сделают. Штирлиц рассказал, как человека можно усыпить или выдать за невменяемого". В минуту наибольшей опасности, если только человек не потерял способность драться, внимание становится особенно отточенным, мозг работает с наибольшим напряжением. Плейшнер увидел в том парадном, куда он входил позавчера, кусочек синего, снежного, низкого неба. "Там проходной двор, - понял он. - Я должен войти в парадное". Он вошел в парадное на негнущихся, дрожащих в коленях ногах, с замершей улыбкой на сером лице. Плейшнер прикрыл за собой дверь и бросился к противоположной двери, которая вела во двор. Он толкнул дверь рукой и понял, что она заперта. Он навалился плечом - дверь не поддавалась. Плейшнер еще раз навалился на дверь, но она была заперта, а вылезти в маленькое оконце - то самое, сквозь которое он увидел небо, - было невозможно. "И потом это не кино, - вдруг устало, безразлично и как-то со стороны подумал он, - старый человек в очках будет вылезать в окно и застрянет там. Ноги будут болтаться, и они меня втащат сюда за ноги". Он поднялся на один пролет вверх, но окно, из которого можно было выпрыгнуть, выходило на пустынную, тихую улицу, а по этой улице неторопливо шли те двое, в шляпах, которые теперь уже не рассматривали витрины, а внимательно следили за подъездом, куда он вошел. Он взбежал еще на один пролет - окно, выходившее во двор, было забито фанерой. "Самое страшное, когда они раздевают, осматривают рот - тогда чувствуешь себя насекомым. В Риме просто убивали - прекрасное время честной антики! А эти хотят либо перевоспитать, либо истоптать, перед тем как вздернуть на виселице. Конечно, я не выдержу их пыток. Тогда, в первый раз, мне нечего было скрывать, и все равно я не выдержал и сказал то, что они хотели, и написал все то, что они требовали. А тогда я был моложе. И сейчас, когда они станут пытать меня, я не выдержу и предам память брата. А предать память брата - это уже смерть. Так лучше уйти без предательства". Он остановился около двери. На табличке было написано: "Доктор права Франц Ульм". "Сейчас я позвоню к этому Ульму, - вдруг понял Плейшнер. - И скажу ему, что у меня плохо с сердцем. У меня ледяные пальцы, лицо, наверное, белое. Пусть он вызовет врача. Пусть они стреляют в меня при людях, я тогда успею что-нибудь крикнуть". Плейшнер нажал кнопку звонка. Он услышал, как за дверью протяжно зазвенел гонг. "А Ульм спросит, где я живу, - думал он. - Ну и что? Пусть я окажусь в руках здешней полиции. Скоро конец Гитлеру, и тогда я смогу сказать, кто я и откуда". Он нажал кнопку еще раз, но ему никто не ответил. "Этот Ульм сейчас сидит в кафе и ест мороженое. Вкусное, с земляникой и сухими вафлями, - снова как-то издалека подумал Плейшнер. - И читает газету, и нет ему до меня дела". Плейшнер побежал вверх. Он промахнул полпролета, рассчитывая позвонить в ту дверь, что была напротив явки. Но дверь конспиративной квартиры открылась, и высокий блондин, выйдя на площадку, сказал: - Вы ошиблись номером, товарищ. В этом подъезде живем только мы и Ульм, которому вы звонили, а все остальные в разъездах. Плейшнер стоял возле окна в парадном - большого, немытого. "А на столе осталась рукопись. Я оборвал ее на половине страницы, а мне так хорошо писалось. Если бы я не поехал сюда, я бы сидел и писал в Берлине, а потом, когда все это кончилось, я бы собрал все написанное в книгу. А сейчас? Никто даже не поймет моего почерка". Он выпрыгнул из окна - ногами вперед. Он хотел закричать, но не смог, потому что сердце его разорвалось, как только тело ощутило под собой стремительную пустоту. СВОЙ СО СВОИМ? __________________________________________________________________________ Когда Мюллеру доложили, что Штирлиц идет по коридору РСХА к своему кабинету, он на мгновение растерялся. Он был убежден, что Штирлица схватят где-нибудь в другом месте. Он не мог объяснить себе отчего, но его все время не оставляло предчувствие удачи. Он, правда, знал свою ошибку, он вспомнил, как повел себя, увидав избитого Холтоффа. Штирлиц конечно же все понял, поэтому, считал