го голоса!.. Мы были поражены настолько, что не могли плакать. Говорилось только о Варе, о мертвой Варе и ни о чем другом. Если кто-либо из нас громко разговаривал и смеялся по забывчивости, другие останавливали ее шепотом: - Что ты? Или позабыла? Она еще там... Не тревожь ее!.. Тревожить мертвую считалось более ужасным, нежели обеспокоить больную. Варюша не выходила из наших голов. Только по смерти ее мы почувствовали, как не хватало нам этой тихой, кроткой девочки с печальными глазами и пышной темной косой. Покойников обыкновенно боятся в институте, но бояться покойной Варюши никому и в голову не приходило. Мы читали по очереди псалтирь над нею, а когда пришли, чтобы везти ее на кладбище (Варюша была круглою сиротою, и ее хоронили на средства института), мы без тени боязни приложились к ее мраморному лбу, на котором застыла величавая печать смерти. Ее унесли с пением и молитвами... Мы долго ходили как в воду опущенные, под тяжелым впечатлением недавней смерти. - Mesdam'очки! А ведь ее душа здесь, с нами! - неожиданно заявила в день похорон Таня Петровская, самая сведущая по вопросам религии девочка. - Где? - встрепенулась, оглядываясь со страхом по сторонам, Миля. - Дурочка! Душа невидима! - поясняла Таня. - Ты ее не можешь видеть, но она здесь! - Ай! - не своим голосом завопила Миля. - Петровская, противная, не смей делать "такие глаза"... - Я делала глаза? Корбина, вы с ума сошли! - напустилась Таня. - Mesdam'очки, будьте судьями. - Стыдитесь! - прикрикнула неожиданно Краснушка. - Стыдись, Корбина: "кого" ты боишься! Или ты думаешь, что это "ей" может быть приятно? Умереть - и служить пугалом для своих же подруг. Корбина сконфузилась. Мы замолчали. Краснушка была права: мертвую Варю было грешно и стыдно бояться. Мясоед был короткий в этом году, и мы его провели в стенах лазарета, скучая, капризничая и злясь напропалую... С классом не было никаких сообщений из боязни перенесения заразы. Мы не имели ни книг, ни учебников (скарлатина бросалась на глаза, и из опасения осложнений нам не позволяли читать). От ничегонеделания мы постоянно ссорились и придирались друг к другу. - Бог знает что, - злилась Краснушка, - сколько уроков пропустили! - Запольская, не ропщи, душка, - останавливала расходившуюся девочку религиозная Танюша, - роптать грех. Господь послал нам испытание, которое надо нести безропотно. - Ах, отстань, пожалуйста, - огрызалась та, - надоела! Мы брали ванны, нас натирали мазями по предписанию врача. Дни медленно тянулись... Еще медленнее, казалось, приближался заветный час, когда белый холстинковый халатик заменится зеленым форменным платьицем и мы присоединимся к нашим счастливицам подругам. "Заразный" лазарет казался совсем отдельным миром, "позабытым людьми", как говорила Кира. Мы рвались отсюда всей душой в класс. Но как и в забытые уголки светит солнце, так и в нашу "щель", по выражению той же Киры, проник яркий луч света, радости, счастья... Однажды, когда мы, нассорившись и накричавшись вволю, сидели сердитые и надутые каждая на своей постели, в палату вбежала взволнованная сестра Елена и проговорила, захлебываясь и переводя дыхание: - Дети, оправьтесь! К вам сейчас будет генерал, посланный из дворца, от имени Государя, навестить вас и узнать о здоровье. Мы встрепенулись, вскочили с постелей, обдернули холщовые халаты, белые косынки на груди, наскоро пригладили растрепавшиеся косы и устремили глаза на дверь в ожидании почетного гостя. Он вошел не один. С ним был доктор Франц Иванович в белом балахоне. Но на почетном госте балахона не было. Его мощная, высокая фигура, облеченная в стрелковый мундир, дышала силой и здоровьем. Чисто русское, с окладистой бородою лицо приветливо улыбалось нам большими добрыми серыми глазами, проницательный и пытливый взгляд которых оглядел нас всех в одну минуту. Полные, несколько крупные губы улыбались ласково и добродушно. Он страшно напоминал кого-то, но кого - мы решительно не помнили. - Здравствуйте, дети, - прозвучал густой бас нашего посетителя, - я привез вам привет от Его Императорского Величества. - Благодарим Его Величество! - произнесли мы разом, как по команде, низко приседая перед дорогим гостем. - Ну, как вы поживаете? - продолжал он. - Хорошо ли поправляетесь? Как они? - обратился он к Францу Ивановичу. - Слава Богу, всякая опасность миновала, - отвечал тот с глубоким поклоном. - Его Императорское Величество соизволил спросить вас через меня, сыты ли вы, так как Государь знает, что аппетит у выздоравливающих всегда большой. - Сыты! - отвечали мы хором. - Пожалуйста, передайте Государю, - неожиданно выступила вперед Бельская, - чтобы Он приказал нам чего-нибудь солененького давать! - Что? - не понял посетитель. - Солененького, ваше превосходительство, ужасно хочется! - наивно повторила белокурая толстушка Бельская. - Ах ты, гастрономка, - рассмеялся генерал и потрепал Белку по пухленькой щечке, - будет тебе солененькое... Распорядитесь, чтобы детям отпускали ежедневно икры, - обратился почетный посетитель к сестре Елене. - Ну а еще не нужно ли чего кому-нибудь из вас? Государь приказал узнать у вас о ваших нуждах... - снова через минуту зазвучал мягкий бас нашего гостя. Мы молчали, решительно не зная, что сказать. И вдруг рыжекудрая, бледная девочка отделилась из нашей толпы, и звонкий, дрожащий от волнения голосок Краснушки смело зазвучал по комнате: - Ваше превосходительство... передайте Государю... что у меня есть папка... старенький... седенький папка... Он учителем в селе Мышкине и бедствует... ужасно бедствует, право!.. Когда я кончу институт, я буду помогать ему... но пока ему очень трудно... Пожалуйста, генерал, передайте это Государю... Я знаю, как добр наш Император и что он непременно поможет моему бедному папке. В глазах Краснушки дрожали слезы, бледные пальчики нервно дергали рукав халатика, а личико, смело поднятое на гостя, дышало глубокой уверенностью в исполнении ее заветного желания. Что-то неуловимое промелькнуло в глазах генерала. Его большая рука с драгоценным перстнем на указательном пальце легла на рыжие кудри девочки, а густой бас зазвучал необыкновенно мягко, когда он обратился к ней: - Как твое имя, дитя мое? - Мария Запольская! - твердо ответила та. - Я передам твою просьбу Государю. Будь уверена, что твоему отцу будет оказана помощь и поддержка. Обещаю тебе устроить это именем нашего Монарха! И потом, окинув всех нас ласковым взглядом, он спросил снова: - А что передать мне от вас Его Величеству, дети? - Что он наш ангел, дуся, что мы его обожаем! - помимо моей воли, с проступившими на глазах слезами, сорвалось с моих губ. Это был какой-то торжествующий, радостный крик сердца, исполненного безграничным чувством любви к нашему общему отцу. Это было так неожиданно, что я и окружающие меня подруги смутились. Смутился и добрейший Франц Иванович, и сестра Елена. Только почетный посетитель смотрел на меня теперь тем же пристальным, душу пронизывающим, ласковым взглядом, полным бесконечного участия и любви, каким смотрел за минуту до того на Краснушку. Не знаю, показалось мне или нет, но в больших, глубоких глазах генерала блеснули слезы. - Твое имя, девочка? - спросил он, и рука его прошла нежным отеческим движением по моему горевшему лбу. - Влассовская! - отвечала я тихо. - Славное имя славного героя! - ответил он раздумчиво. - Твой отец был убит под Плевной? - Да, генерал. - Заслуга его России незаменима... Государь хорошо помнит твоего отца, дитя; я знал его тоже, и рад познакомиться с его дочерью. И, говоря это, почетный посетитель положил мне свою большую руку на плечо. Не отдавая себе отчета, я схватила эту руку в обе свои и, прежде чем кто-либо опомнился, прижала ее к губам... Наш гость еще раз кивнул нам всем головою и в сопровождении сестры Елены и доктора пошел из палаты. На пороге он задержался немного и обернулся к нам еще раз... И снова поразительное сходство с кем-то бесконечно дорогим и милым сердцу поразило меня... Какой-то необъяснимый восторг пронизал все мое существо... Я хотела броситься вперед, зарыдать и засмеяться в одно и то же время... В ту же минуту сестра Елена, проводившая до двери почетного посетителя, вернулась к нам. Лицо ее сияло, губы улыбались широкой, блаженной улыбкой. - Дети, - произнесла она трепещущим от волнения голосом, - поздравляю вас... Это был Император!.. ГЛАВА XVII Снова в класс. На балаганах. Злополучная бутылка. Кавалерийский юнкер Только в начале вербной недели нас наконец выпустили из лазарета. Появление наше в классе произвело переполох. Нас целовали, обнимали, осматривали со всех сторон, точно мы были не живые люди, а выходцы из могилы. Наши рассказы о приезде Государя слушались с захватывающим интересом. - Да как же вы, душки, не узнали его? - удивлялись девочки. - Ведь по портретам он так похож, и помните, шесть лет тому назад Государь приезжал к нам, сопровождая Государыню. Действительно, как мы не узнали его в первую же минуту, я решительно теперь не понимаю и объясняю это чересчур сильной и частой сменой впечатлений за время болезни. О Варе Чикуниной говорили часто и много. Ее жалели, по ней плакали... Я торжественно вручила камертон Анне Вольской в присутствии всего класса, исполняя последнюю волю усопшей. Потом юношеская беспечность и жажда жизни взяли свое, и Варюшу скоро позабыли, как позабывается все на свете - и горе, и радость, и любовь, и дружба. Забыла я и моего бедного Соловушку, потому что жизнь кипела, бурлила и шумела вокруг меня, унося меня вместе с другими в своем водовороте. На шестой неделе, в Лазарево воскресенье, за нами приехали придворные кареты, чтобы везти нас по издавна заведенному обычаю на вербы. Ездили только выпускные, младшие же классы оставались в институте и терпеливо ждали, когда старшие вернутся с верб и привезут им "американских жителей" в баночках, халвы, нуги и прочих "вербных" гостинцев. Нас сажали по шести человек в карету с ливрейным лакеем и кучером, зашитым в галуны. "Парфетки", как "надежные", ехали одни; "мовешек" помещали в две кареты, одну из которых конвоировала инспектриса, другую - m-lle Арно. Бельская и Дергунова замешкались на подъезде, и вышло так, что обе шалуньи успели увильнуть от бдительного надзора обеих синявок и попали в карету, где сидели только "парфетки": Додо Муравьева, Таня Петровская, Анна Вольская и я - самые отъявленные святоши. Нора отказалась от поездки на балаганы, находя это удовольствие чересчур мещанским. - Ух, Кирунька, - засмеялась Бельская, влезая в карету, - здесь святости не оберешься! С Божьими ангелами поедем! Мы двинулись шагом по Невскому и Михайловской, медленно подвигаясь к Марсову полю, где находились в то время вербы с их неизбежными балаганами и каруселями. - Господи! Свадьба немецкая, никак! Карет-то, карет! Батюшки мои!.. Ишь, нехристи! Не нашли другого времени венчаться, ведь пост, родимые, теперь! - разохалась какая-то бабенка с подозрительно красным носом, заглядываясь на нас. - Дура, - огрызнулся на нее торговец с воздушными шарами, - чего ты? Не видишь разве... Анституток на променаж вывезли! Мы так и покатились со смеху. Нам было радостно и весело на душе... Несмотря на середину марта, весна уже смело заявляла свои права... Снег почернел и размяк... Солнышко смеялось весело и ярко... А голубые небеса говорили уже о пышном, зеленом мае и близкой-близкой свободе... - Mademoiselle Бельская здесь? - послышался молодой басок под окном кареты, и хорошенький кавалерийский юнкер с усиками в стрелочку и гладкой, как конфетка, физиономией, детски-наивной и веселой, заглянул в окно. - Ah! Cousin Michel! Как я рада! - И Бельская протянула в окно пухленькую лапку, которую кузен небрежно мазнул своими тщательно прилизанными усиками. - Ah, mesdemoiselles, - закивал он нам, - enchante de vous voir toutes (Я в восторге, что вижу вас всех)!.. Et les "живые мощи", ou sont ils (где они)? - "Живые мощи" в первой и второй карете везут, - поторопилась ответить Дергунова, отлично поняв, кого окрестил этим именем юноша. - Ну-с, прекрасно! Извольте получить... Две коробки шоколаду от Крафта, тянушки от Рабон. - И cousin Michel, двоюродный брат Белки, которого все мы, старшеклассницы, отлично знали по институтским приемам и балам, бросил в карету три коробки, изящно перевязанные цветными лентами. - А вот и я! - послышалось с другой стороны, и в противоположное окно просунулось веселое, румяное, так и сиявшее молодостью и задором лицо пажа Мухина, родного брата Мушки. - А где же сестра? - Она с "мощами" в первой карете! Ведь Катиш "мовешка"! - ответила Бельская. - А вы, Сонечка, давно ли в "парфетки" записались, и вы, Персик? С каких это пор? - расхохотался пажик, окидывая Киру и Белку добродушно-насмешливым взглядом. - Ах, несносный, - вспыхнула ярким румянцем Кира, - еще смеет издеваться! А кто в прошлую среду без отпуска был оставлен? Нам Катя говорила. - Ну Бог с вами, если вы "парфетка", то заслуживаете шоколаду, - рассмеялся юнкер и положил на колени Киры новую коробку. - Опять шоколад, - сокрушенно подхватила Белка. - Что вы, умнее ничего не могли придумать?.. Фи!.. конфеты... Мы их едим сколько угодно, а вот этой прелести, - указала она через окно на лоток с черными рожками, - не пробовали никогда! Шедшие у окна кареты, шаг за шагом с нею, молодые люди так и залились веселым смехом. - Да вы знаете ли, что это, Белочка? - То-то что не знаю, оттого и прошу! - Да может быть, это и не съедобное даже, - подхватил Michel. - А вот я попробую и решу: съедобное или нет! Купите только! Молодежь бросилась исполнять желание девочки, и через минуту мы с аппетитом уничтожали приторные на вкус, жесткие черные рожки, предпочитая их кондитерским конфетам и шоколаду от Крафта. - А теперь бы выпить! - мечтательно произнесла Белка, доедая последний стручок. - Comment? - не понял ее Michel. - Как "выпить"? - Пить хочу! - протянула она тоном избалованного ребенка. - И я также! - вторила ей Кира. - Чего прикажете? Лимонаду, сельтерской, ланинской воды? - засуетился быстрый и живой как ртуть брат Мушки. - Ах, нет! Мне кислых щей хочется... Голубчик Michel, купите мне кислых щей. - Sapristi (черт возьми), где же я их достану? Ведь это суп, кажется? - удивился юнкер. - Вовсе не суп, - звонко рассмеялась Кира, - какой вы необразованный, право! Это питье вроде кваса; нам его институтский сторож Гаврилыч покупает... - И приносит за голенищем! - подхватил пажик. - Да, ужасно вкусно! Божественно, пять копеек бутылка, - восторженно произнесла Бельская. - Недорого! - улыбнулся Мухин и со всех ног бросился исполнять новое поручение шалуньи. - Ах, весело как! - захлопала в ладоши Белка. - И балаганы, и стручки, и щи! Божественно, mesdam'очки, правда? Но мы не разделяли ее мнения. Мы, как "парфетки", пытались даже отговорить Бельскую от ее выдумки. Но Белка и слушать не хотела. Она чуть не вырвала из рук Коти Мухина поданную им в окно бутылку, вся сияя от счастья. - Tenez... а как же раскупорить? Ведь это убежит... - недоумевал тот. - Ничего, мы в институте раскупорим и выпьем за ваше здоровье! - со смехом заявила Кира, блестя своими цыганскими глазами. - Ба! Что это такое? Остановка? Ну, Michel, спасайся, "мощи" выползают! - неожиданно крикнул Мухин и, подхватив под руку товарища, как ни в чем не бывало зашагал в противоположную сторону от нашего экипажа. Действительно, кареты остановились, и через две минуты у окна появилось нежданно-негаданно встревоженное и разгневанное лицо инспектрисы. Белка быстрым движением сунула бутылку под себя и как ни в чем не бывало обдернула "клеку". - Mesdames, - задребезжал неприятный голос Елениной, - я видела, как молодые люди передали вам что-то в окно. Лучше признайтесь сами, а то вы будете наказаны. - Вот, mademoiselle, мы и не думали скрывать. Наши братья передали нам конфеты. - И, глядя самым невинным взором в лицо инспектрисы, Кира указала ей на коробки, лежащие у нее на коленях. Инспектриса сомнительно покачала головою, однако не верить не было причин, и потому она ограничилась только следующим замечанием: - Mademoiselle Вольская, идите на мое место в первую карету, а я останусь здесь. Анна покорно, с помощью выездного, вылезла из экипажа, и ее место заняла Еленина. Мы разом притихли и подтянулись, но ненадолго. Солнышко сияло так ласково с голубого неба, воробьи так весело чирикали, предвещая скорую весну, и жизнь кипела в нас неудержимым потоком, сдержать который не могли бы никакие земные силы. Мы восторгались всем - и игрушками, и сластями, и каруселями, и толпою. М-lle Еленина сама точно смягчилась немного, потому что уже не с прежним сухим величием слушала нашу болтовню. Ей, должно быть, вспомнилось также ее светлое прошлое, когда она такой же молоденькой жизнерадостной институткой ездила на балаганы в экипаже, присланном от Двора. И вдруг... Нет, я никогда не забуду этой минуты... Вдруг оглушительный выстрел раздался в карете, и Белка как подстреленная упала ничком к нашим ногам. - Взрыв! - отчаянно завопила Еленина и, схватив Бельскую за руку, простонала, сама чуть живая от страха: - Вы ранены? Убиты? Боже мой! Но Белка была отнюдь не ранена; по крайней мере, то, что текло по ее рукам и "клеке", нельзя было назвать кровью, сочившейся из раны. Это были... щи, кислые щи, пригретые под зимним платьем сидевшей на них девочки, разорвавшие бутылку и вылившиеся из нее. К сожалению, мы поняли это слишком поздно... С Бельской сделалась форменная истерика и по приезде в институт ее отвели в лазарет. Этот испуг и спас девочку... Maman ничего не узнала о случае с кислыми щами, и Еленина ограничилась собственным "домашним" наказанием, оставив виновницу взрыва без передника на целый день. Радостное, так весело начавшееся вербное воскресенье могло бы окончиться очень плохо для неисправимой шалуньи Бельской. ГЛАВА XVIII Страстная неделя. Заутреня. Шелковый мячик Наступила страстная неделя, на которой говели три старшие класса. Во время нее мы ходили особенно тщательно причесанные, говорили шепотом, стараясь не ссориться и не "задирать друг друга". Отец Филимон часто заходил к нам в класс и вел с нами "духовные беседы". Уроков не было, и мы бродили по всему обширному зданию института с божественными книгами в руках. В "певчей" комнате под регентством Анны Вольской разучивались пасхальные тропари. В воздухе, вместе со звоном колоколов и запахом постного масла, чувствовалось уже легкое и чистое веяние весны. Краснушка, получившая письмо от отца, где тот сообщал дочери о назначенном ему, по личному приказу Государя, крупном пособии, ходила как помешанная от счастья и вся словно светилась каким-то радостным светом. - Пойми, Люда, - восторженно повторяла она, - ведь это Он, сам Он сделал! Господи, за что мне такое счастье? - За то, что ты прелесть, - хотелось сказать ей, этой милой, восторженной девочке, - за то, что душа у тебя чистая как кристалл и что вся ты неподкупная, своеобразная, как никто! В страстную пятницу мы исповедовались у отца Филимона. Как ни добр и кроток был наш милый батюшка, мы все-таки шли к нему на исповедь с замиранием сердца. За зелеными ширмочками на правом клиросе поставили аналой с крестом и Евангелием. Мы чувствовали, что там присутствовало что-то таинственное и великое, и нас охватывал религиозный трепет и заполнял собою сильно бьющиеся сердца девочек. В ту минуту, когда я готовилась вслед за Марусей подойти к Царским вратам, где мы ждали нашей очереди, последняя взволнованно зашептала, оглядываясь кругом: - Где Зот? Где Зот, ради Бога! Я виновата перед ней! Уйти нельзя, - скоро моя очередь. Позови ее, Люда! - Зот! Зот! Сюда! Скорее! - позвала я. Зот, недоумевающая и встревоженная, подошла к нам. - Ради Бога, Раиса, - прошептала Краснушка, не поднимаясь с колен, - прости меня... Я тебя во вторник за завтраком назвала дурой... Ты не слышала, а я назвала... со злости... Прости, облегчи мою душу. В другое время обиженная девочка вспыхнула бы как порох, но теперь это было неуместно. И Зот облегчила душу Маруси, простив ей. Они пожали друг другу руки (целоваться в церкви не допускалось), и Краснушка с просветленным лицом вступила за ширмочки. Мы выпросили позволения у начальницы причащаться в самую заутреню. Это было из ряда вон выдающееся событие. Старшеклассницы, одетые в новые форменные платья и тонкие батистовые переднички, свеженькие и невинные, как лесные ландыши весною, одна за другою, смиренно сложив на груди крестообразно руки, подходили к Святой чаше, под пение пасхального тропаря. Потом нас окружило начальство, учителя... Мы христосовались с классными дамами, друг с другом, глядя на всех просветленными, добрыми, радостными глазами. Жизнь казалась нам светлою и прекрасною в эту минуту, как сладкий сон юности... А с клироса наши певчие, между которыми особенно красиво выделялся вполне сформированный голос Вольской, пели радостное, ликующее и звонкое "Христос Воскресе!". - Monsieur Терпимов! Христос воскресе! Я и Краснушка стояли против учителя, озадаченного нашим внезапным появлением и приветом, и восторженно ему улыбались. Краснушка держала в руке прелестный голубой мячик, сделанный из шелка. Эти мячики заготовлялись у нас в громадном количестве к празднику Пасхи. Их подносили всем: начальнице, классным дамам, учителям и младшим, "бегавшим" за нами. Краснушка сделала голубой мячик Терпимову, я розовый - Козелло. От мячика Маруси пахло какими-то очень сильными, бившими по носу духами, напоминавшими не то помаду, не то розовое масло. На лице девочки играла смущенная радостная улыбка. Терпимов взял мячик, с внезапно вспыхнувшим румянцем наклонился к Марусе и, прежде чем опомнилась девочка, поцеловал ее дрожащие пальчики. - Я возвращаю вам ваш поцелуй, mademoiselle Запольская, который я не заслужил тогда! - сказал он тихим, взволнованным голосом. Маруся загорелась вся как зарево, быстро присела чуть ли не до полу, и, схватив меня за руку, смешалась с толпою институток... - Счастливица, - узнав о случае на паперти, говорили наши, - учитель ей руку поцеловал!.. Настоящий взрослый поцеловал, а не юнкер Michel! И не Котя Мухин! - Ах, если бы мне так же! - мечтательно произнесла Иванова. - Ну куда тебе, душка! Вон у тебя и клякса чернильная на ладони! - серьезно произнесла Белка. - Такие руки не целуют... уверяю тебя! - Mesdam'очки, разговляться! Разговляться к Маman, - послышались радостные голоса. В квартире начальницы разговлялись только выпускные и "пепиньерки", остальные же классы - в столовой. У Maman, в ее большой, красивой приемной расставили накрытые пасхальными яствами столы между громадными пальмами и фикусами, доставленными на этот торжественный день из придворных теплиц. Девочки сидели вперемежку с начальством и учителями. Хорошенькая Валя Лер едва прикасалась к еде, так как ее поместили рядом с ее кумиром - учителем танцев, изящным, высоким, но далеко не молодым красавцем Троцким. Между мною и Краснушкой сидел Козелло, и мы наперерыв угощали его. - Приходите, непременно приходите завтра на праздник! - молила Краснушка нашего молчаливого кавалера. - Если успею, приду... В первый день Пасхи и отдохнуть не грешно бы. - Так ведь это и будет отдых! Удовольствий-то, подумайте только: живые картины - раз, декламация - два, русский танец... тарантелла! Сколько всего разом! Мы целую зиму танцы готовили... А какую сцену в зале устроили, прелесть!.. Наивная Краснушка никак не могла понять, что до полусмерти уставшему за учебный сезон мученику учителю ни живые картины, ни тарантеллы, ничто другое не могли казаться соблазном. Девочки судили по себе... Завтрашний праздник, ежегодно даваемый по традициям института и ожидаемый ими чуть ли не полгода, представлялся им радостным, исключительно интересным событием. ГЛАВА XIX Живые картины. Морская царевна Маруся сказала правду... Среди обширного институтского зала была выстроена сцена, отхватившая добрую треть громадного помещения. Мы с нетерпением ожидали вечера. В два часа к нам зашел танцмейстер Троцкий, приехавший с пасхальным визитом к Maman, весь сияя русскими и иностранными орденами. - Барышни, не осрамите, - комически складывая на груди руки, молил он. - Не ударьте в грязь лицом... Грации, грации побольше! Отличимся на славу! Обещаете? - Обещаем, Николай Петрович, обещаем! - кричали мы. - А главное - воздержитесь... не объешьтесь, пожалуйста, за обедом... Зеленые щи у вас, знаю, - продолжал шутить Троцкий, - щи, как помнится, не способствуют легкости. - И поросенок заливной! - вскричала, облизываясь, подоспевшая Иванова. - Стыдись, Маня. Обжора! Как не стыдно! - дернула ее за пелерину Вольская. - Ах, отстань, - вспылила она, - есть не может быть стыдно! Вот вы разыгрываете воздушных фей с Валентиной, питаетесь для вида лунным светом и запахом фиалок, а по ночам они едят, Николай Петрович, ужас как едят, если бы вы знали! Недавно целую курицу собственную съели... - То есть как это "собственную"? - не понял Троцкий, от души смеясь болтовне девочек. - Так. Домашнюю курицу... из дома прислали... И ночью... Не смотрите, что они такие воздушные. Это только на взгляд! - Маня, изменница, бессовестная! - злилась Лер, в то время как Вольская, с присущим ей одной тактом, добродушно смеялась вместе с другими. В 7 часов вечера нас позвали в залу. В "зазальных" селюльках устроили уборные, где были развешаны костюмы, расставлены зеркала, частью собранные изо всех комнат классных дам, частью принесенные из квартиры начальницы. Там шныряли девушки-прислуги в новых полосатых, туго накрахмаленных платьях, пахло пудрой, духами и палеными волосами. Девочки без помощи парикмахера завивали и причесывали друг друга. - Ай! - вопила не своим голосом Мушка, доверчиво подставившая было свою черненькую головку щипцам доморощенного парикмахера Бельской. - Ты мне ухо обожгла! - Pour etre belle, il faut souffrir (чтобы быть красивой, надо страдать)! - послышался насмешливый голос Норы, собственноручно завивавшей свои белокурые косы. - Вот еще, - разозлилась Мушка, - этак и пол-уха отхватят! Не хочу быть belle! Бог с ней и с красотою! Но через минуту, успокоившись, она уже упрашивала отошедшую от нее Бельскую: - Душка Белочка, подвей еще вот хоть этот локончик. - А если опять обожгу? - язвила Белка. - Ничего, Беленька, только подвей. - А пищать не будешь? - Нет, нет! Спасибо, душка! Ровно в 8 часов приглашенный оркестр пожарной команды, с незаменимым дирижером Миллером во главе, проиграл торжественный гимн, сопровождаемый звонкими молодыми голосами институток. Затем начальство, служащие и приглашенные гости заняли свои места, и занавес взвился. Троцкий волновался совершенно напрасно... Тарантелла, исполненная шестью лучшими солистками нашего класса: Лер, Вольской, Мухиной, Рентоль, Муравьевой и Дергуновой, прошла мастерски. Особенно хороша была Кира; ее полуцыганский, полуитальянский тип, ее гибкая фигурка и черные как ночь косы, в соединении с прелестным костюмом, делали ее настоящей итальяночкой. Она с неподражаемой удалью и огнем вела шеренгу из остальных пяти девочек, поблескивая и сверкая своими громадными глазами, полными восточной неги. Тарантелла кончилась под гром аплодисментов. Maman дала знак, и все шесть девочек скрылись за кулисами и через минуту стояли перед нею с блестящими от удовольствия глазами и зарумянившимися лицами. И почетные опекуны института, сидевшие в первом ряду, и учителя, и классные дамы, и остальные младшие воспитанницы наперерыв хвалили молоденьких танцовщиц. Очередь была за мною и Краснушкой. Большей разницы в типах было трудно найти... Я - черная, смуглая, настоящее дитя "южной Украины", с моими "томными", как о них говорилось в институте, глазами, одетая в пышный алый сарафан и русский кокошник, расшитый жемчугом, с массою бус на шее, была полной противоположностью рыжекудрому быстроглазому мальчику в дорогом боярском костюме и собольей шапке, лихо заломленной на золотых кудрях! Но в этой-то противоположности и была неподражаемая прелесть. Троцкий отлично знал, что делал, подбирая пару. Едва мы вышли под звуки "По улице мостовой", в полутонах выводимые оркестром, как легкий шепот одобрения пронесся по зале: - Какая прелесть! Какая красота! Лицо Краснушки зарделось от удовольствия. Она ловко подбоченилась и подбежала ко мне. Плавная, мелодичная музыка перешла в веселую плясовую, и мы понеслись и заскользили в плавной родимой пляске. Развевались ленты, разлетались косы... глаза горели... дыхание спиралось в груди... и никогда еще не охватывал меня такой безумный порыв жажды и сознания счастья, как теперь... Едва держась на ногах, опьяневшие от успеха, под гром аплодисментов сошли мы в зал выслушать похвалу начальницы. - Спасибо, что отличились, - пожимая нам по дороге руки, шепнул сияющий Троцкий. - Запольская! Бесстыдница! Смотрите, mesdam'очки, она в штанах!.. - в ужасе прошептал кто-то из второклассниц, очевидно завидовавших нашему успеху. - Ну так что же! - лихо тряхнув кудрями, произнес рыженький боярин. - Maman позволила! - И грациозным, чисто девичьим движением Маруся запахнула свой золотом шитый кафтан. Мы поместились у ног начальницы, и праздник продолжался своей чередой. Танцы кончились. Начались живые картины. Занавес снова взвился под звуки прелестного, мелодичного вальса. На сцене, сплошь покрытой кусками ваты, с елками, расставленными в глубине и посредине ее, тоже покрытыми ватой, изображающей снег, стояла вся в белом пуховом костюмчике Крошка - Снегурочка... Ангельское личико Лидочки, освещенное красноватым бенгальским огнем, было почти неузнаваемо. А под елкой сидел, скорчившись, седой старикашка Дедка Мороз, в котором уж никак нельзя было узнать шалунью Бельскую, спрятавшуюся под маской. Картины сменялись картинами... Девочки в зале шумно восторгались девочками на сцене, совершенно изменившимися и чудно похорошевшими благодаря фантастическим одеяниям. Особенный восторг возбудила трогательная картина: "Заблудившиеся дети в лесу". Детей - мальчика и девочку - изображали две "седьмушки", одетые в рубища и лежавшие под деревом на том же снегу из ваты, ангела же, стоявшего над ними с распростертыми руками и крыльями, представляла белокурая немочка Раиса Зот. После этой картины сделали маленький перерыв, так как последняя картина, служившая гвоздем вечера, требовала сложной постановки. Девочки, слышавшие о ней раньше и видевшие ее безо всякой обстановки на репетициях, ждали поднятия занавеса с явным нетерпением. И наконец занавес взвился. То, что мы увидели, превзошло все наши ожидания. Среди группы пальм и латаний, среди белых лилий, за дымкой из легкой, прозрачной зеленой кисеи, дававшей полную иллюзию морской воды, на искусственной траве и водорослях, опираясь на плечо одной из подруг-русалок, полулежала красавица Нора, изображавшая морскую царевну. На ней было легкое одеяние из белого шелка с запутанными в нем водяными лилиями и морскими травами. На белокуро-золотистых распущенных волосах Норы блестела маленькая корона. Перед нею лежал распростертый утопленник в костюме неаполитанского рыбака, в котором, несмотря на черные усики, мы узнали Танюшу Петровскую, разом похорошевшую в этом фантастическом и нежном зареве бенгальских огней. Морская царевна указывала своим длинным и белым, как сахар, пальцем на утопленника окружавшим ее подругам-русалочкам. Жестокостью и надменностью веяло от всего существа Норы... В этом лице, лишенном проблеска сердечности и чувства, была какая-то роковая, страшная красота. - En voila une beaute terrible (это страшная красота) ! - произнес кто-то из первого ряда. Возглас достиг слуха Норы, но ни тени смущения не мелькнуло в этом холодном, словно из мрамора изваянном лице. В нем было только сознание своего торжества, своей редкой красоты. Занавес опустился, и морская царевна, русалки и утопленник - все исчезло из глаз публики. Через минуту они все появились в зале. Нора со спокойной улыбкой светской девушки отвечала на все похвалы и любезности, в то время как другие девочки смущались, краснели и сияли от радости. И в этот вечер мы поняли лучше, чем когда-либо, что между скромными, наивными и восторженно-смешными институтками и великолепной скандинавской девой - целая пропасть. По знаку Maman стулья были убраны, и начальство перешло к уютному кругу мебели, расставленному в уголку залы; оркестр заиграл вальс из оперы "Евгений Онегин", пользовавшийся тогда особенным успехом, и пары закружились. Некоторые из учителей присоединились к танцующим на радость развеселившимся девочкам. Одна Нора не танцевала... Она стояла безучастная к веселью, со своей неизменной холодной улыбкой на устах, в том же одеянии морской царевны, и казалась нам вся какой-то чудной сказкой - непонятной, неразгаданной, но прекрасной. ГЛАВА XX Письмо с Кавказа. Экзамены Вместе с подкравшеюся незаметно красавицей весной наступило самое горячее для институток время. До выпуска оставался какой-нибудь месяц. А между тем за этот последний месяц сколько радостей, горестей, смеха и слез ждало девочек! Наступали экзамены, выпускные экзамены - самые важные, самые строгие из всех, какие только могли быть в институтской жизни. Девочки разбились на группы. "Сильные" взяли "слабых" в ученицы, и своды громадного здания огласились самой отчаянной зубрежкой. Зубрили всюду: и в дортуарах, и в классах, и в коридорах, и на церковной паперти. Зубрили до полного изнеможения, до одури. С выпускными экзаменами шутить было нельзя. Отметка, получаемая на этих экзаменах, переводилась на аттестаты и могла испортить всю карьеру девочки, посвятившей себя педагогической деятельности. Мы отлично понимали это и потому зубрили, зубрили без конца. Первый экзамен батюшки прошел блистательно. Впрочем, иного результата мы и не ожидали. "Срезаться" на Законе считалось величайшим позором. Да и отца Филимона никто бы не решился огорчить плохим ответом. Все по Закону Божьему учились на 12, и весь класс, как один человек, получил желанную высшую отметку. Отец Филимон был растроган до слез этим новым выражением детского чувства. Экзамен Закона Божьего кончился, архиерея, присутствовавшего на нем - высокого монаха в белом клобуке, - проводили с особенно отчетливым и звонким "Исполать, деспота", и институтки ревностно принялись за злополучную математику. Май стоял в полном блеске. Я с моей группой учениц, набранных мною из самых слабеньких по этому предмету, стоя у доски, усердно объясняла девочкам Пифагорову теорему. В открытое окно лилась песня жаворонка, и солнце, светя нестерпимо ярко, заливало класс. - Барышня Влассовская! Пожалуйте к княгине! - произнес внезапно появившийся на пороге класса Петр. Я помертвела. Четыре года тому назад так же неожиданно предстал он предо мною и так же позвал меня к княгине, от которой я узнала сразившую меня новость о смерти мамы и Васи. - Люда, зачем? Бедняжечка! Милушка! - повторяли не менее меня испуганные девочки. Я быстро оправилась и пошла вниз, в квартиру начальницы. Со страхом переступила я порог знакомой комнаты с тяжелыми красными гардинами, где днем и ночью царил одинаковый полумрак. - Подойди ко мне, Люда (со времени моего сиротства начальница никогда не называла меня иначе). Не волнуйся, дитя мое, - прибавила она, кладя мне на голову свою белую руку, - ничего нет страшного... Успокойся... Я получила письмо из Гори, с Кавказа, с просьбою доставить после выпуска гувернантку в одну богатую грузинскую семью, и мой выбор пал на тебя... Я низко присела. - Merci, Maman, - произнесли мои губы. - Pas de quoi, petite (не за что, малютка), - ласково произнесла начальница. - Там просят гувернантку-педагогичку, вполне подготовленную в смысле науки и воспитания... Ты серьезная и умная девушка, Люда, и вполне можешь оправдать мое доверие. - Я постараюсь, Maman. - Тебе знакома фамилия Кашидзе, дитя мое? - спросила начальница. Кашидзе! Генерал Кашидзе! Так вот это кто!.. И в один миг перед моими мысленными взорами предстала высокая, прямая фигура троюродного деда Ниночки Джавахи, посетившего нас с мамой перед нашим отъездом в Малороссию в первые же каникулы моей институтской жизни. Кашидзе! Так вот куда забрасывает меня судьба! В Гори! В это чрево Грузии, на родину Нины, милой Нины, которая стоит в моей памяти как живая! Я горячо поблагодарила Maman и побежала в класс поделиться приятной новостью со своими. Они обрадовались не менее меня самой, засыпали меня расспросами, поцелуями... В день экзамена математики, самого страшного изо всех экзаменов, мы ходили встревоженные, с бледными, взволнованными лицами. "А что, как срежет?" - невольно мелькала страшная мысль не в одной черненькой, белокурой и рыжей головке. За мой кружок я почти не боялась, только участь Мушки пугала меня. Девочке не давалась математика, и она едва понимала мои объяснения теорем и задач. Я же не могла ради нее останавливаться и повторять объяснения, потому что надо было спешить с подготовкою остальных учениц, составлявших мою группу. - Лишь бы не меньше семи поставили... За год у меня шестерка!.. Если на экзамене выведут 7, будет столько же и в среднем. Балл душевного спокойствия, - рассуждала тоскливо понурившаяся Мушка. Девочки сочувствовали ей, жалели ее, но помочь не могли, вполне сознавая свое бессилие. Наконец наступил страшный экзамен математики. С трепетом вошли мы в класс и заняли свои места. В числе ассистентов, приглашенных на экзамен, кроме начальницы, инспектора, почетного опекуна и учителей математики младших классов приехал и министр народного просвещения. Он поминутно кивал нам, добродушно улыбаясь, как бы желая ободрить притихших от страха девочек, и его доброе, окруженное седыми как лунь волосами лицо было полно сочувствия и ласки. Дежурная прочла молитву, и все экзаменаторы заняли свои места вокруг зеленого стола. - Госпожи Дергунова, Бельская, Иванова и Мухина, пожалуйте к доскам! - необыкновенно отчетливо и громко произнес инспектор. Это были самые слабые ученицы, а слабых всегда вызывали в первую голову. Бледная как смерть Мушка, с дрожащими губами, вышла на середину класса; трепещущей рукой приняла она задачник из рук ободряюще улыбнувшегося ей Вацеля и, слегка пошатываясь, подошла к доске. - Какая? Какая зад