нкаведе, и одновременно получилось -- кожно-венерологический диспансер. Глумливое прозвище, несносное, но значение быстро растворилось в привычке, и уже никаких обид, никто смысла худого не вкладывает, ну, вот так зовут человека, только и всего. 6. {На фотопленке нечетко, даже при большом увеличении текст трех страниц смазан -- дефект любительской проявки. И по закону подлости, разумеется, на самом интересном месте. По поводу этой накладки Жора докладывает анекдот: -- Война, госпиталь, раненный в промежность матрос после операции отходит от наркоза, ну, и с тревогой: "Доктор, ну что там у меня... член... целый? -- Не волнуйся, все цело, после войны еще женишься на своей Оле, детей настрогаешь! -- Доктор, я не понимаю... какой Оле? -- Да ладно, шутник! Той самой. -- Доктор, простите... у меня там татуировка была... вы не посмотрите?.. -- Говорю же, только по кончику чиркнуло, цела твоя татуировка! -- Что там написано? -- "Оля"! -- Э-эх, доктор... Там было написано: "Привет революционным матросам Кронштадта от героических военморов Севастополя!"} .........громные красавицы белые сиси кач.... ... чу подержаться, какой твер..... аааааааах!... рячая, тугая, вверх-вниз....натягивай до конца!... ай мне в ротик глуб........... молочко брыз... ..... нежн............ втык........!!!... ....... чу ебаться, мил.......... уй...... 7. ...............................зор! .. славы и денег.....выразить себя.....донести мысли и чуйства........ ЯЩИК ДЛЯ ПИСАТЕЛЯ ........ Явить свое произведение и скрыть себя -- вот задача художника, сказал Уайльд: оделся с неподражаемой элегантностью, напомадился, подвел глаза, вдел в петлицу цветок ромашки, собственноручно выкрасив белые лепестки зеленой краской, чтоб изысканно смягчить крикливый природный цвет, и поехал в большой свет, законодательствовать меж денди, где с изяществом и трахнул сына маркиза Квинсбери, и уж тогда надежно скрылся в Рэдингской тюрьме, явив миру "Балладу" и "Из бездны взываю". Нужно хлебнуть рабства сполна, чтобы выдавить из себя раба до капли: Постичь и проповедать суть свободы, скрыв от мира и истории свое имя под уничижительным паче гордости псевдонимом Эпиктет; пусть влюбленный и на лучшее не годный Арриан молитвенно вносит в скрижаль мысли учителя. (Так что если посадить всех писателей в тюрьму с правом переписки -- литература могла бы и расцвести. Те, кто пытался это сделать, были не вовсе лишены понимания сути искусства, и с подчеркнутым вниманием следили за его развитием и связью с жизнью.) Когда из номера в номер ведущие газеты Франции гнали бесконечными подвалами по главам "Три мушкетера" и "Граф Монте-Кристо", роман-фельетоны были для массовой публики, в отсутствие кино и телевидения, тем же, чем сейчас являются мыльные оперы. Это давало максимум славы и денег писателю. Имя! "Рукопись, подписанная Дюма, стоит десять франков за строчку, Дюма и Маке -- один франк". Кино и комикс прикончили театр и книгу, ТВ прикончило все. Каждому свое, один телевизор для всех. Рожа в радужном экране -- это слава и деньги. Легальный взлом двери и черепной коробки. Так чем же ты недоволен, Хитрая Жопа? Писатель полез в телевизор, как домушник в форточку -- за законной добычей. Павлиний хвост посильно блещет в жюри конкурсов красоты, показов мод и КВН; письменник ведет викторины, потешает зал на светских капустниках и свадебным генералом представительствует на всевозможных мероприятиях. Он протаскивает, пропихивает, протаранивает на ТВ собственные регулярные программы -- про историю и про литературу, про политику и рок-музыку, нравственность, экономику и образование. Он внемлет с грузом ответственности в одном глазу и благодарности в другом на встречах Господина Президента со вверенной последнему интеллигенцией, норовя возгласить в камеру что-нибудь запоминающееся (чтоб отметили) и краткое (чтоб не вырезали) -- так что умельцы пера и топора быстро научились кидать мазок яркого грима к своему имиджу одной хлесткой фразой (вовсе не связанной с сутью разговора, вполне беспредметного). Но в присутствии Государственного Лица позвоночник писателя вьет неподконтрольный любовный прогиб, голос льет сладкозвучной нотой бельканто, и лакейская сущность подлого (под-лог, под-лежать) сословия явна каждому, имеющему глаза и уши. Но -- "в королевских приемных предпочитают попасть под немилостивый взгляд, нежели вовсе не удостоиться "Взгляда". Если б тем взглядом аудитории можно было забивать гвозди /бы делать из этих людей/, ЦДЛ давно бы выглядел кованой сапожной подошвой, где вместо стальных шляпок торчат творческие лысины. И наплевать. Что главное? -- имидж. Какой? -- у которого высокий рейтинг. А без паблисити -- хоть шуйзом об тэйбл, хоть тэйблом об фэйс. Они правы! Писать умеет любой дурак, а судьи кто? ценность написанного определяют два других дурака -- критик и книготорговец. Критик глуп и продажен, как ты, и предпочел бы быть писателем, а торговец предпочтет торговать нефтью и автомобилями, да крутизны не хватает: президент? проститутка? скандал?-- о'кей книга, продам. Все равно никто ничего не читает, а кто читает -- ни хрена не понимает, пусть неудачник платит, и пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает. Итого. Творчество писателя стало приложением (чаще -- бесплатным) к его имиджу и рейтингу. Наличие чегой-то там за кадром написанного есть повод и оправдание головы в кадре, которая проповедует, как нам реорганизовать и обустроить Россию и Рабкрин, как надо любить и как сохранять любовь и семью вместе и по отдельности, как зарабатывать деньги и беречь душу, повышать свою культуру и преумножать народную, знать темную историю и верить в светлое будущее; также писатель готов рассказывать бородатые анекдоты, хихикать шуткам начальства и телеведущего, подобострастно улыбаться мэру и министру, и с обольстительным остроумием благодарить вора-банкира, который в смокинге перед камерой подал писателю чек на тысячу баксов. Вот тебе ненюфар! Вот тебе альбатрос! Вот вам.тамтам! И в сущности, всем глубоко наорать, что этот писатель написал, или вовсе ничего не написал. Писатель стал телеведущим, конферансье, и жутко этим доволен, и коллеги ему завидуют, и заискивают попасть в его передачу. Он, так сказать, реализует себя не в области и формах литературы -- а напрямик: вот я, мои лицо и фигура (о Господи!), мое остро/тупо/умие, мои суждения по разным вопросам. Функция его неоднозначна. Из литературы он изъят, пустота, после смерти наработанного итога людям не останется. Млеет гордо, что (см. выше -- слава и деньги) из ящика своего может менее телевизорного писателя прославить, рядом посадить (взятки дают, услугами льстят!) -- а может и полить, и замолчать. Самоутверждение! власть! Сорный цвет на литературной гидропонике... Одновременно он самим своим сидением в ящике делает рекламу междупрочимной скорописи: ляжет книжка на прилавок -- а! дак это же Гена, ну, который М-Ж-клуб, там, че ты, так жрут наперегонки, обо-ржесся!.. Он напоминает зрителю, что есть еще на свете литература и даже живые писатели. Надо же. Вероятно, кто-то из них что-то еще пишет. .......... и ухожу в ночную мглу, никем не принят и не понят, щекой к холодному стеклу в дрожащем мчащемся вагоне, примите же в конце от нас презренье наше на прощанье: неуважающие вас покойного однополчане. ГЛАВА VI Рентген был мировой гений и легендарный хам. Сотрудники рыдали от его грубости, и держались только из научного фанатизма и поклонения таланту шефа. Когда Шведская Королевская Академия Наук известила его о присуждении Нобелевской премии, Рентген лишь пожал плечами: не препятствовать. Нобелевский комитет официально пригласил лауреата на торжественное вручение. Рентген велел передать через секретаря, что занят вещами более важными, нежели шляться в Стокгольм без всякой видимой цели; дали, и хрен с ними, могут прислать по почте, если им приспичило. Шведы оскорбленно пояснили, что эту высшей престижности награду вручает на государственной церемонии в присутствии высших лиц лично Его Величество король Швеции. Рентген раздраженно велел передать, что если королю нечего больше делать, а видимо так и есть, так пусть сам и приедет в Вену, а он, Рентген, ученый, а не придворный бездельник, сказал же, что занят, и у него никаких на хрен дел к шведскому королю нет. Премию переслали. Да. Так вот. Рентген занимался исследованием своих лучей полтора года, и описал двенадцать их свойств на четырех страницах. После чего заявил: все, исчерпано, больше тут делать нечего. И перешел к следующим проблемам. Сотрудники же, захваченные открывшимися перспективами, вцепились в так самонадеянно и поспешно оставленное шефом золотое дно. И через энное время все из них скончались от лучевой болезни, еще неведомой. Но главное -- с тех пор прошло уже сто лет -- к свойствам лучей, описанным Рентгеном, никто так и не сумел добавить ни строчки. Так это я к чему. По мере всяких экспериментальных наблюдений над нами и теоретических исследований выяснилось то, что еще чуть не два века назад понял хирург Вестхуз: энергетическое поле организма, не расходуя себя на функционирование отсутствующих конечностей и все связанные с этим действия жизни, и объединяясь с находящимися рядом себе подобными, при правильном подборе способно взаимопроникать и сливаться с ними в единое над-поле. Ничего хоть сколько-то странного здесь нет: в любом общении, когда люди по натуре тянутся друг к другу, симпатичны без корысти и сближаются без расчета, происходит подобное. Каждый это испытывал: в компании с кем-то чувствуешь в себе больше жизни, даже если это человек паршивый и взгляды у вас разные, и этого общения хочется, от него лучше, -- а в компании с другим/и фиговато тебе, какая-то тягость, пустота, упадок, хотя люди могут быть вроде хорошие и интересные. Попроще это можно назвать контактом биокаркасов, или энергополей. Главное, как говорят турки, это объяснить себе происходящее и дать ему название, -- а там хоть ковер из мечети выноси. В общем так из отдельных батарей складывается секционная. Но здесь не простое сложение, имеет место прогрессия. Для примера: два муравья вместе нароют раза в три больше песка, чем работая по отдельности. Или другое: если с другом у вас полный контакт, резонанс и симпатия, то вместе вы можете выпить водки вдвое больше, чем по отдельности, причем пока вместе -- никогда не окосеешь по-настоящему, а расстаньтесь сразу после выпивки -- и быстро сломаетесь с ужасного перепоя. Проверено, мин нет. А это что значит? А это уже значит влияние контакта на уровне физиологии. Изменение возможностей организма и его взаимодействия с окружающей средой. Так что понять в жизни можно все, что угодно, из наблюдений и размышлений над любыми подручными мелочами: надо только уметь видеть и думать. Вы думаете, наши койки стоят традиционно, в два ряда с проходом? Да нет... Койки в палате стоят подковой, головами наружу, почти сходясь задними спинками. А иногда мы сдвигаемся гребенкой-валетом, плотный рядок головами попеременно в разные стороны. Койки на колесиках. Маша или Зара катают по первому знаку. Перепробованы все комбинации. Плюс время года и суток, фаза Луны и ориентация по сторонам света. Тоже элементарно: любой тибетский врач, любой китайский иглотерапевт это учитывают. И когда идет, суммируется не только собственно умственный результат (мозговой штурм), но плюс к тому в сложении эмоционального резонанса поле становится одним из энергетических факторов непрестанно происходящей перемены реальности. Иначе: если такая, сыгранная и притертая, команда имеет коллективно достаточное количество исходной информации, она не только предсказывает будущее, то-есть проводит анализ и делает заключение, но и непосредственно влияет своим анализом и выводом на то, что именно произойдет. А точней и детальнее мы сами не знаем. Во-первых, нам не докладывают, а во-вторых, какая разница... x x x Первые неупорядоченные, стихийные симптомы процесса начали проявляться еще в период нащупыва-ния и комплектования группы, меня здесь тогда не было, в 85 году. 23-го Февраля, на День Советской Армии, персонал нажрался, и Маша вместе со всеми. Патриотично-оргиастические звуки веселья были слышны через двери и коридор, ну, и народишко озверел. У озверелого народишка, который числился еще в резерве и сидел на общем, а не рабочем пайке, оформились мысли злобные и мстительные мечты. Потому что выпить не дали, хотя могли бы в святой день наркомовскую стопку в горло влить, а сами гуляли, и вся страна гуляла вместе с ними, а самовары, значит, и так обойдутся. Вот тогда у Старика, Каведе и Гагарина стал возникать план, как не дать этой суке, Родине неблагодарной, выпить, и что для этого следует сделать. Опыта у них еще не было, настоящее знание не пришло, боевая сработанность еще не возникла, и результат был не стопроцентный. Но тоже не слабый. Результатом был законодательно введенный, близкий к абсолютному, сухой закон. Вот тогда узнаете, падлы, кому водочку пить, а кому в утку писать! Они распределили роли и обязанности, составили текст закона, расписание работы торговых точек; прикинули длину очередей, количество потерянных в них человеко-часов, горы пущенных на самогон сахара, свеклы и зерна; а одеколон, а окномой, а тормозная жидкость, а реанимация. Внешне грамотно представили обоснование: без всяких дополнительных вложений средств резко -- до 15% (!) -- возрастает производительность труда и выход национального валового продукта вследствие сокращения простоев и травм на производстве, снижения процента брака, уменьшения отходов сырья. Они расписывали агитационную кампанию и шкодливо гоготали: "Советская Армия -- самая трезвая в мире!", "Рабочий класс против пьянства", "Спасибо Партии за возвращенного мужа". Итог известен: Горбачев и Лигачев таки задвинули Закон о борьбе с пьянством, водочные линии демонтировали, виноградники вырубили -- и, чтоб процесс (который пошел) не останавливать раньше времени -- действительно за счет уменьшения пьянства производительность труда на многих предприятиях подскочила на 10, 12, 13%! И стали процесс дожимать... И мгновенно хрупнул и рухнул бюджет. И мигом понадобились кредиты у Запада, иначе стопорилось товарно-денежное колесо и вставал ВПК, святая святых, бесперебойная работа которого и была как бы целью акции и сутью существования государства. И для оживляжа тупо и хмуро трудящихся масс понадобились "гуманизация" и хоть какие-то стимулирующие экономические пряники. "Пошедший" процесс размытыми наплывами и судорожными дергами переходил в скачку на тигре. Научно это можно назвать так, что одно из следствий Второго закона термодинамики гласит: любые колебания неустойчивей системы увеличивают ее энтропию. По-простому: если ты сползаешь по песчаной осыпи -- то чем больше барахтаешься, тем быстрее сыплешься. По анекдоту: если уж попал в дерьмо -- то сиди тихо и не чирикай. Еще не оформленная, не узаконенная группа поняла это быстро. И вот тогда-а... Это можно считать наращиванием мускулов; а можно разведкой боем. Когда в 86-м рванул Чернобыль, утонул "Нахимов" (логичные цепи диких и примитивных ошибок!), впервые в истории пароход столкнулся с паровозом -- на Волге, воткнувшись в пролет моста и обрушив на палубу гремящую гармошку вагонов, когда грохнул вытекший газ во впадине под Уфой и вспышка сожгла два поезда с пассажирами, -- направление определилось однозначно. "Нахимов" был разработкой Жоры, Чернобыль -- Чеха: группа складывалась. Группа осознала свою силу. {-- Здесь не движется действие! -- Вы мне нравитесь. Обрубки лежат неподвижно и двигаться не могут, а действие при этом должно двигаться! Да ничего себе не движется! В чем заключается действие-то? Вот именно... Так посмотрите по сторонам! -- действие-то вот именно движется, причем в бешеном темпе; все меняется каждый день, повороты неожиданны, молниеносны: какой к черту театр, какой сюжет, какая литература-- жизнь прет, как сумасшедший поезд мимо рельс: вот вам действие! а вы говорите... Это все равно что рассуждать о неподвижности пилота в кабине "формулы" на гонках. А у него пульс полтораста, давление двести, дорога вихрем и смерть стережет в каждом миге.} 2. Парашюты рванули и приняли вес, земля покачнулась едва. Брно, ребята, в августе 68 года брала Витебская воздушно-десантная дивизия. И заняла она город -- в лучших традициях. Лихо, молниеносно, по расписанному. Хорошая дивизия, отборная. Элитные части. Еще в 56 ее бросали на Будапешт. Бросали в буквальном смысле -- десантировали с воздуха. Взять городские узлы и держаться до подхода танков. Нашу роту тогда выбросили на вокзал. Два десантных взвода по тридцать, шестьдесят человек десантников в роте. Ну, половину перебили еще в воздухе, пока спускались на парашютах. Секли снизу из автоматов. Видишь -- летит в двадцати метрах от тебя, мы плотно десантировались, фактически точечный объект, наша задача была -- захватить и держать здание вокзала. Вот летит он в двадцати метрах от тебя, переговаривались в воздухе, звуки все снизу слышны -- что ты, -- и вдруг дернулся, и обвис мешком в подвеске, голова на грудь упала. Опустился -- упал мешком, и лежит. Готов, убит. И такое зло, такая злоба берет, когда видишь, как рядом твоих ребят убивают -- прямо звереешь. Уже даже не боишься, все равно деваться некуда, страх забыл, чувство одно -- ну держись, суки!!! пиздец вам пришел!!! Опускаешься только, еще даже ногами не коснулся -- и сразу: рожок веером от живота. Тут уже не смотришь, кто там тебе подворачивается -- просто в стороны очищаешь сектором пространство. Только своих не задеть. Погасили купола, отстегнулись -- и в вокзал. Очередь в потолок: ложись, на хуй!! Все вон!! Бегом!!! Осталось нас живых-боеспособных, когда приземлились, человек тридцать. А вокзал огромный! Заняли оборону у окон. На все четыре стороны. Двери скамьями и киосками забаррикадировали. А вокзал выходит на площадь. С нее улицы расходятся. Чего-то кричат там, бегают. И -- длинными очередями, у каждого полмешка патронов, вымели площадь. Тут уж не смотришь, кто там. Рядом свои убитые ребята лежат. И вот трое суток мы держали этот вокзал. Стреляли -- по силуэтам. Кто мелькнет там в улице -- очередь. Сначала они пытались там дергаться, потом бросили. Один с автоматом с чердака, из слухового окна высунулся -- так мы им этот чердак со всем фасадом размолотили в решето. Рации ни фига нет, понял, одного радиста в воздухе убило, у второго она не работает, побилась. Где наши, что делать -- ничего не известно. Телефоны тоже не работают. Наши, видно, заняли телефонную станцию и отрубили. Электричества тоже нет. Ночью спим в две смены, ракеты пускаем. Ракет мало. Забаррикадировались, ночью, когда темно -- бьем на шорох. И воды нет, вот что хуево. Водопровод тоже не работает. Пить охота дико. В буфете там было какое-то пиво, лимонад, его в первый день все выпили. А в городе стрельба, но не очень. И никаких наших не видно. Ну че. Жить захочешь -- все сделаешь. Дело, вообще, пахнет керосином. Помереть готов, но об этом не думаешь, потому что это тут само собой разумеется. Один там, правда, пытался на второй день из-за угла к нам с белым флагом вылезти: сдавайтесь, мол, вам ничего не будет, вы не виноваты. Раз-змолотили на хуй суку вместе с флагом. Будем мы ему сдаваться. Ну соображаем: че? последний патрон себе, что ли? Как-то не верится. Потому что, ребята там говорили, мадьяры такое с нашими делали, кого живым захватывали, что, знаешь, лучше десять раз самому застрелиться. Ну че. Сухпаек в глотку не лезет, пить нечего, перевязочные пакеты все на раненых извели. Да все, в общем, ранены: кого щепкой или кирпичной крошкой по роже задело, кто ушибся там, вывихнулся, кого в воздухе зацепило. Грязные, падла. И воды нет. И патроны кончаются. Стали думать: ну что, отходить ночью, что ли: без патронов все равно сидеть без толку, зайдут и перебьют спокойно, сколько нас тут есть-то. А куда идти-то? никто не знает. Выйдешь -- и нарвешься. Офицерам здесь чего командовать, все вместе сидим. Вот на третий день подошли наши танки. Увидели мы их -- блядь, заплакали. Вот веришь ли, хер его знает, вроде теперь уже и отлично все, а плачешь, буквально. Такое нервное напряжение, что ты, конечно. Ну че. Привезли в солярной бочке воды, дали они нам всем попить первым делом; а потом нас всех -- в бэтээры -- и на аэродром. Раненых -- в госпиталь. И ни хуя мне даже медали не дали. Ни отпуска домой, ни хуя. Нескольким ребятам дали "За отвагу", летехе -- Красную Звездочку, а большинству -- ни хуя. Благодарность в приказе. Всему строю. И подписку о неразглашении. ...Это все нам рассказывал наш сундук-сержант, каптерщик полковой. Четырнадцать лет в армии. Мужику за тридцать, уже лысеет, брюшко такое отрастил, а здоровый -- что ты. Две двухпудовки берет ручками вниз -- и двадцать раз жмет. Так что когда объявили десантуре боевую готовность -- очко, конечно, сыграло. Кто их знает, куда сунут. Нам ведь только что все время внушается? что кругом враги, заговоры, агрессоры, верить никому нельзя, жди чего угодно. Выдали паек на три суток, триста патронов, пять гранат. А нам в танковой роте -- полную боеукладку, баки под пробку, две двухсотлитровых бочки солярки -- на бортовые подвески снаружи на броню. Пэтэшки. На аэродром, по две машины -- в АН-12, и сутки там сидим. Потом оказалось: С вечера по международному воздушному коридору проходил наш рейсовый Ан-24 Киев-Берлин. И на подлете к Брно он передал на диспетчерский пункт: прошу срочную посадку, на борту острый больной, нуждается в срочной операции. Чехи дали добро. Самолет сел, к нему сразу вызванная скорая помощь, больного погрузили и увезли. Пока то да се, аэропорт большой, работает, самолет зарулил на стоянку, пассажиры вышли и отправились в аэровокзал. Все больше молодые ребята, со спортивными сумками, тренер покрикивает, у них соревнования срываются, бросились звонить в Берлин в оргкомитет, экипаж звонит в Киев: в общем, отложили вылет до утра. Самолет вне расписания, его надо воткнуть в график, пассажиры пока разбрелись, кто дремлет, кто пиво пьет. И вдруг в три часа ночи диспетчеры видят на экранах, что входит в зону и приближается целая воздушная колонна, армада в звено по три... Что такое?! Кто такие?! А на запрос командуют по-чешски: срочно очистить полосу, прекратить выпуск и прием любых самолетов, в экстренном порядке принять колонну. Кто, откуда, почему?! -- Правительственный приказ, особое задание, исполнять. Тут есть над чем задуматься, но думать им оказалось некогда. Потому что ребята с вечернего Ан-24 оказались уже вооруженными группами именно в тех местах, где надо. Блокировали вокзал и аэродромную технику, все выходы на поле и подходы к полосе, а первым делом ворвались в радиоузел и диспетчерскую. Полностью взяли аэропорт под контроль, чтоб, значит, никто уже не мог помешать. Четкая работа. Чехи, однако, ребята ведь тоже ничего, когда-то они и немцев били, на топот насторожились, черт-те чем пахнет! тревога! Устроили в дверях свалку, успели аппаратуру разбить, рубильники замкнуть, предохранители сгорели, погасло везде, темнота полная, никакого навигационного обслуживания, никакого наведения -- умер аэропорт. А небо уже гудит, ломится, первый АН-12, огромный пузатый транспортник, заходит прямиком на полосу, посадочные фары включены -- и спокойно садится. Первым бортом садился лично командир дивизии, генерал-майор Остапов, и следом -- интервал одна минута! -- садится вся дивизия. Из первой машины тут же выкатываются "газоны" с десантниками и мчатся к зданиям, из второй выезжает электростанция и врубает прожектора, заливает все светом, и через сорок минут вся дивизия уже на земле, машины заруливают на основную стоянку, на запасную, на рулежную площадку -- каждый экипаж знает свое место и очередь, отрабатывалось, и очищают место следующим, открываются аппарели и бэтээры несутся в рассветный город -- занимать телевидение, радио, железнодорожный и автовокзалы и тому подобное. Последний самолет еще садится -- а с первого уже мчатся по городу указанным на подробной карте маршрутом, благо улицы пустые. Через два часа город был взят -- без единого выстрела. Вот так это делается -- если по-настоящему, всерьез и с подготовкой. Так что -- не надо: умели, умели. Тот Ан-24 был летающим диспетчерским пунктом. Он ко времени вырулил в перспективу полосы и давал пеленг по радиомаяку, обозначившись бортовой подсветкой. А четверо с фонарями обозначили начало посадки и направление. Блестяще была операция спланирована, и блестяще проведена. Ну, а наутро чехи просыпаются -- ах! что такое: город занят русскими. Что, как? вот так... уже все, и совсем не больно. На самом деле больно им было, конечно. Плакать стали, плакаты писать: "В 45 -- освободители, в 68 -- оккупанты". Поначалу на тротуарах собирались, в дискуссии пытались вступать, листовки совали. Я говорю: "Какой же я оккупант. Если б я был оккупант -- я бы спал в твоем доме с твоей женой, а ты бы спал на улице. А так ты спокойно спишь в своем доме со своей женой, а я сплю на голой земле под танком". Потому что в Чехословакии была контрреволюция, у них уже было готово обращение к НАТО, и если б мы туда не вошли -- через сутки вошли бы западные немцы. И дело могло запахнуть Мировой войной. Вот потому так это было в секрете подготовлено и спланировано, и четко и молниеносно проведено. Мы вошли, все заняли, а соваться на открытое столкновение с нами ФРГ, конечно, уже не могла -- это война с нами сразу. {Именно такова и официальная версия событий, распространявшаяся тогда в СССР помимо печати на собраниях и политинформациях, и пользовавшаяся пониманием и доверием большинства народа.} А ведь это -- немцы. Лучшие вояки в мире. Там ведь не только мы были -- и румыны, и венгры, и немцы из ГДР. И когда пошли все беспорядки, бучи, бутылки с зажигательной смесью кидали, листовками закидывали -- только в немецкой зоне был абсолютный порядок. Немцы с ужасным удовольствием произносили (как это есть немецкое специальное такое слово?): "Мы вторглись в Чехословакию". Вот входит немецкая колонна -- откуда-то выстрел. Шар-рах из всех стволов в этом на правлении -- только брызги летят в стороны! Тихо? то-то; поехали дальше. Заходят -- вот им нужна водоколонка. Вокруг колонки проводят по асфальту белый круг: это -- запретная зона. Где-нибудь сверху торчат часовые. Кто приближается -- "Цурюк!". Заходит за черту -- очередь. И все. Полный порядок был в немецкой зоне. Это они умеют. {Как тут не вспомнить "Записки" Цезаря: "В битве галл боится взглянуть в глаза германцу". Уваж-жали мы их солдата.} -- Ну? а ты чего? -- Чего-чего... Прострелили бочки с соляркой, что на броне, мать их еб. Потом еще накинули одеяло на триплексы. А потом еще сука какая-то кинула бутылку, бля. Ну, и загорелись. Встал я, все равно ничего не видно, дым в машине, горим на хуй. Стреляют ни стреляют, выскакивать надо. Я люк открываю, на нем одеяло, стягиваю его, а там стреляют. Ну, мы еще сколько-то времени дым поглотали внутри -- выскочить-то недолго, может наши отгонят их, наконец. А ни хуя-то, бля. Выскакиваю -- а кругом асфальт горит. Солярка на него хлещет со всех дыр и горит, и асфальт уже плавится и горит: озеро. Ну че. Прыгнул -- и прилип с ходу. Прилип -- и упал на четыре кости. И у меня сразу сапоги горят, и руки горят, и комбинезон горит. А на руки сразу асфальт налип комьями -- и горит, и ноги тоже, и сапоги, колени, все. Напалм, понял! Ну, жить захочешь -- пойдешь. Быстро! горишь! давай! вот я в запале, встать сразу трудно, то ли как, то ли на четвереньках, с рук мясо горящее с кусками асфальта отрывается, пошел тягом-скоком. До тротуара, газон, давай по траве кататься. А там бабы визжат, страшно все же, как люди так горят живьем, и сам я ору, где уж ребята -- не знаю, не до того. Ну, стали они гасить меня сами, все же не такие звери, чтоб вот так, когда увидишь-то рядом, хотеть нас живьем сжигать. Ну, погасили... Вот такой историей знакомился с нами Чех. Это у нас он Чех, а звали его в миру Санька Колбовский. Безвреднейшее существо. Механик-водитель плавающего танка. Плавать ему в том танке не пришлось ни разу, даже на учениях, а погореть довелось. И то, танкисты знают: танк сделан, чтоб гореть, а не плавать. Рук и ног у него не осталось, но мозги от этой термической обработки, похоже, получшали. По совокупности сих двух причин из живых его, естественно, списали. Теперь-то ему немного стыдно за свои взгляды. Не то чтобы раскаивается -- солдат есть солдат, и кто солдатом не был, тот солдата не поймет. Да даже не стыдно. Обидно. "Суки, что вы со мной сделали. Я же пацаном был, я ж не понимал, что я мог..." Примечательно: чехов он любит, и за врагов их не считает. "Они нас знаешь как любили. Что ты. Плакали. "Мы, -- говорят, -- вас любили, как братьев, а вы что?" Легко, думаешь, такое слушать? Они ведь к нам не лезли, в конце концов. И пусть бы себе жили, хули нам за дело". -- Что ж ты тогда на их сторону не перешел? -- Да пошел ты... Я че был? -- я солдат. -- Вот и досолдатился. -- Ты на себя-то погляди, обрубок. Все старухи были красавицы, все старики -- удальцы. Что, интересно, сказал бы милый наш Санька-Чех, если б ему сказали, что ни в каком танке он не горел? ни в какую Чехословакию не вступал? а заснул по пьяни на трамвайных путях. Будущее неопределенно, настоящее диктуют обстоятельства, а вот над прошлым человек волен -- думает-думает, вспоминает-вспоминает, грезит-грезит, и в результате устраивает себе такое прошлое, какое ему больше всего хочется, как ему роднее по нраву и уму. Потому что прошлого он уже лишен -- в том смысле, что былые события остались существовать только в его сознании. Конечно, в реальности есть каждый миг их следствия, но причины можно всегда подогнать под них, как условия задачи можно целым рядом вариантов подогнать под готовый, имеющийся ответ. Абы сошлось. Спи спокойно, милый Саня. Сладко ль видеть неземные сны? Одно время нас подтирали учебником современной истории для вузов. Да в любом учебнике истории сейчас можно прочесть, как все было на самом деле. Товарищ Дубчек был товарищем что надо. {В переговорах с чехословацкой стороны участвовали: т. Дубчек, т. Гусак и т. Свобода, с советской стороны: т. Брежнев, т. Косыгин и Т-62.} В свое время из венгерских событий он извлек хороший урок. И общение с товарищем Андроповым тоже не прошло зря. {Ю.В.Андропов -- в 1956г. -- посол СССР в Венгрии, в 1968г. - председатель КГБ СССР.} Весь пакет документов он подготовил лично, самостоятельно и сохраняя полную тайну информации. Все было устроено заблаговременно. Документы были сделаны в двух экземплярах, и один с предельной степенью секретности вручен чехословацкому послу в ФРГ. В ту самую минуту, как ошеломленное и восторженное собственной храбростью политбюро ЦК КПЧ на закрытом заседании утвердило документы, Дубчек по прямому проводу позвонил послу. Через полчаса посол был принят вице-канцлером и министром иностранных дел ФРГ Билли Брандтом по чрезвычайной важности и не терпящему ни малейших отлагательств делу. Политбюро сутки сидело в кабинете под охраной -- во избежание преждевременной утечки любой информации: пользовались туалетом задней комнаты отдыха, пищу вносили в дверь. В течение этих суток обращение к ФРГ и НАТО было рассмотрено в Бонне; Джонсон провел совещание в Овальном кабинете, госсекретарь вылетел в Европу; в разведках началась вибрация. Пентагон представил доклад. Решение было принято. Тяжелые военно-транспортные "Геркулесы" поднялись в воздух. Танковые дивизии прогрели двигатели и по трем главным направлениям - через Маркт-Редвий, Швандорф и Деггендорф - двинулись в Чехословакию, в течение часа пройдя соответственно - Рудные горы, Чешский лес и Шумаву. Через три часа после перехода границы быстроходные "Леопарды" входили в Прагу. Правительство объявило новый курс. Армия была приказом приведена в боевую готовность и вышла на северные и восточные приграничные рубежи, чтобы воспрепятствовать продвижению войск братского еще час назад Варшавского Договора в случае, если они вознамерятся выполнить свой интернациональный долг. Контрреволюция приветствовала антикоммунистическое вторжение. Простой народ, оболваниваемый пропагандой, пытался протестовать, но был разобщен и неорганизован. Компартия была объявлена распущенной и оказалась под запретом. Возвращение государственных предприятий старым довоенным владельцам, реставрация капитализма. Именно этой вопиющей империалистической акцией Вилли Брандт наработал себе политический капитал и легко победил на выборах, став с 1969 года канцлером ФРГ и провозгласив программой объединение двух германских государств. Разумеется, кое-чего в учебниках сказано не было. О первом знали только те, кому полагалось. Скрытые репрессии потрясли ГРУ и ПГУ КГБ: погоны и головы летели. Одновременно реформированному ПГУ Андропов выбил средства, и был построен новый, большой и современный комплекс в лесочке у кольцевой дороги, в Ясенево. {В 1967г. Пентагон проанализировал степень боеготовности трех основных военных группировок в Европе: ГСВГ, американских войск НАТО и Бундесвера - на уровне танковой и мотострелковой дивизии, с охватом всех возможных показателей. Результат слегка озадачил: уровень готовности американской дивизии оказался 0,7 от условного оптимума 1, советской - 0,9, немецкой - 1,1. Немцы понимают в организации и войне. Так что ничего удивительного в происшедшем нет.} О втором вскоре знали все. В 72 году мир уже говорил о "чехословацком экономическом чуде" -- уровень производства и потребления подскочил выше австрийского и английского и уступал только ФРГ. Она же (вместе с американцами) и инвестировалась в чехословацкую экономику. Эй-рула, терула, терула-терула: песенку эту другим передай! -- пел по радио наш любимец, золотой тенор Карел Готт. {Какова фамилия! кстати. Каждое лыко в строку.} 3. Оленя на Севере бьют так. Пясина, как всякая тундровая река, мелководна и медленна: разливается до километра. Олень переправляется через нее в сезон дважды: в начале июня мигрирует на северо-восток к побережью, где ветры с океана сдувают губительный гнус -- а в конце авгус-та-сентябре возвращается вглубь материковой тундры зимовать. Из года в год вожаки водят табун той же тропой. Плавает он прекрасно. Надутое перевариваемой жвачкой брюхо и пузырьки воздуха меж шерстин ненамокающей шкуры держат на плаву. Ноги под водой бьют поршнями -- только волны расходятся от задранной головы. Табун втягивается в воду колонной. Бывает и тысяча, и две тысячи голов -- тогда получается "мост": передние уже выходят на берег, а задние еще на противоположном. На переправе его и бьют. Подлов беспомощного. Охотничья точка ставится чуть ниже тропы по течению. Видит олень плохо. А выше по течению с утра прячется под берегом дюралька с мотористом и стрелком. Стрелок следит в бинокль за тем берегом -- если есть бинокль. Когда табун пересекает середину реки -- или, если табун большой, середину прошла его головка -- моторист дергает шнур своего "Вихря", и легкая плоская дюралька на подвесном моторе с ревом мчится к оленям, которые теперь судорожно торопятся достичь ближнего берега. Головку надо от берега завернуть и, гоняя лодку вокруг поворачивающих от нее оленей, закружить и сбить табун (или большую его часть) в кучу каруселью. Моторист (сидит в корме, румпель мотора подмышкой) дает малый газ. Со скоростью пешехода скользит моторка вплотную к закруженному табуну. Стрелок встает с двухстволкой, раздвинутыми ногами сохраняя равновесие на колеблющемся днище. Сдергивает клеенку (защищала от брызг) с кастрюли с патронами, стоящей перед ним на банке: работать надо быстро. Бить надо в основание черепа, повыше, чтоб дырой в шее не уменьшить потом вес туши на килограмм-пол-тора: при разделке рубят ниже раны, туше положено иметь товарный вид. Стреляют в упор: с шести метров, с четырех, с двух. Моторист маневрирует, подводя лодку к ближним оленям и уравнивая скорость, чтоб стрелку было удобно. Промахнуться на таком расстоянии практически нельзя. Дробь летит плотным кулаком. Поэтому госхоз выдает отстрельщикам что подвернется, обычно ходовой третий номер, утиную: все равно сплошная дыра. И прикидывают количество из расчета три патрона на двух оленей: ну, промах, добить, подмокли. Голова убитого оленя падает, он ложится в воде на бок и медленно сплывает с течением. Не тонет, на чем все и основано. Ружье с эжектором, отстрелянные гильзы вылетают при переломке, правую руку -- в кастрюлю, хватаешь пару патронов, вгоняешь, закрываешь, вскидываешь: еще два выстрела, бах! бах! Быстрее, убитые уплывут, потом не соберешь! Ватник скинут, мешает, жарко! С большого табуна на широком месте одна лодка (а бывает и две) может отстрелять полтысячи оленей, но этого никогда не делают: бригаде не успеть столько обработать, да и тебе не прибуксировать их к берегу. Берут штук полтораста (на бригаду в десяток человек, численность ее зависит заранее от обычной "густоты" тропы). Маленький табун выбивают весь -- или сколько сумеют, олени прорываются за круг и уходят, это зависит от сноровки моториста и стрелка. Полагается отстреливать в пропорции: столько-то быков-рогачей, столько-то важенок, столько-то телят первого и второго года. Чтоб стадо сохранялось в своей естественной, оптимальной пропорции. На деле, конечно, никто не смотрит. И не потому, что некогда или плевать. Бригада зарабатывает с добытых килограммов готового мяса. Телята невыгодны -- возня, а веса нет. Быки -- неудобны: тяжелы, трудно ворочать, плохо обдирается. Выбивают важенок: обдирается легче, ворочать сподручнее. Отстреляв, начинают вязать плотики. Стрелок откладывает ружье и берет со дна вязки -- метровые веревки с петлями на обоих концах. Лодка идет от туши к следующей: стрелок на коленях перегибается за борт и надевает на рог или ногу затяжную петлю -- в противоположную петлю продевается общая веревка, скрепляющая десяток туш -- это и есть "плотик". Толкают туши носом перед собой -- это проще и легче, чем волочь на буксире. Сбив в плотную кучу десяток, начинают вязать следующий, а готовые пока сплывают. Поэтому стреляют всегда выше точки по течению. Выталкивают плотик только вбок. Против течения не вытолкаешь -- мощности мотора не хватит. Надо рассчитывать. Когда связаны все, лодка по одному толкает их к своему берегу, к вешалам. Вешала ставятся от жилого балка метрах в пятидесяти, чтоб не воняло. Это наскоро сколоченный сарай-навес, открытый со стороны берега. Сплошной дощатый настил тянется от него в воду. Подтянув резиновые сапоги, бригада развязывает прибуксированный плотик и втягивает туши на доски. Штук тридцать раскладывают в два ряда. Остальные плотики, полувытащенные, чтоб не уплыли, ждут своей очереди; в трудные (удачные) дни ждут до суток: работа идет без перерывов, наскоро перекусить-перекурить. Северный олень невелик, крупный бык ростом тебе под грудь, весит