Роджер Желязны. Человек, который любил Файоли
--------------------
Roger Zelazny. The Man Who Loved The Faioli (1967)
Перевод с английского М. Денисова и С. Барышевой
Origin: http://kulichki.rambler.ru/castle/
--------------------
Перевод с английского М. Денисова и С. Барышевой
Эту историю я знаю лучше, чем кто бы то ни было.
Выслушайте меня: я расскажу вам о Джоне Одене и Файоли...
Случилось это тем вечером, когда он бродил (ибо не бродить оснований
не было) по излюбленным местам своего мира и когда увидел ее сидящей на
скале рядом с Каньоном Мертвых; огненные крылья Файоли сверкали,
трепетали, мерцали перед ним, а когда исчезли - появилась она, одетая в
белое и плачущая, девушка с длинными черными локонами, опускающимися до
самой талии.
И, сквозь страшный свет умирающего, уже почти мертвого солнца, в
котором человеческие глаза не смогли бы ни оценить расстояния, ни охватить
перспективу (но глаза Джона Одена, впрочем, могли), он подошел к ней и
положил на ее плечо руку, и сказал слова приветствия и утешения.
Но она как будто не заметила его. Она плакала и серебристые капли
слез сливались в блестящие дорожки на бледных как снег или мертвая кость
щеках. Ее миндалевидные глаза смотрели сквозь него, а длинные ногти
вонзались в ладони. Но крови не было...
И в это мгновение он понял, что легенды о Файоли - истина. Они
действительно существуют - создания, принимающие облик прекраснейших
женщин во вселенной, видящие живых и не замечающие мертвых. И Оден, будучи
мертвым, обдумывал сейчас последствия того, что может произойти, если он
временно вернет себе жизнь.
Он знал, что Файоли приходят к человеку за месяц до его смерти, -
приходят к тем избранным ими немногим людям, которые еще умирают, - и в
этот последний месяц жизни они даруют ему все то наслаждение, какое
человеческого существа, и когда наконец наступает пора поцелуя смерти,
выпивающего последнюю каплю жизни из умирающего тела, человек не просто
принимает его - нет, он видит в нем собственное стремление. Такова власть
Файоли, ибо познав такое, нечего больше желать я не к чему стремиться.
Джон Оден мысленно положил на одну чашу весов свою жизнь и смерть,
существование в этом мире, свои обязанности и свое проклятие, а на другую
- Файоли - самое прекрасное из увиденного им за все четыреста тысяч дней
своего бытия - и дотронулся до соответствующей точки под мышкой, включив
механизм, возвращающий его к жизни.
Существо замерло под его ладонью, так как теперь неожиданно были: и
его плоть, его прикосновение и ее тело, теплое и женское, которого он
касался теперь, когда ощущения жизни вернулись к нему. Он знал, что его
прикосновение снова стало прикосновением человека.
- Я сказал тебе "привет", и еще "не плачь", - произнес он, и лицо ее
было изменчиво, подобно ветеркам, которые он уже забыл, в кронах всех
деревьев, которые он позабыл тоже, со всей их утренней росой, их запахами
я красками, вернувшимися к нему теперь.
- Человек, откуда пришли вы? Вас не было здесь.
- Из Каньона Мертвых, - ответил он.
- Позвольте мне коснуться вашего лица, - и он позволил, и она
дотронулась до него.
- Я не заметила, как вы подошли. Не странно ли?
- Это вообще странный мир, - сказал он.
И она согласилась с ним. Но затем добавила: - Вы - единственное живое
существо здесь.
Тогда он спросил ее: - Как твое имя?
И она ответила: - Называйте меня Ситией, - и он назвал ее так.
- Я - Джон, - сказал он ей, - Джон Оден.
- Я пришла, чтобы быть с вами, даря вам наслаждение и утешая, -
произнесла она... И он понял, что ритуал, предназначенный на этот раз ему,
начался.
- Ты плакала, когда я яашел тебя. Почему?
- Этот мир был пуст и одинок, а я так устала от странствий, - сказала
она. - Вы правда живете здесь?
- Недалеко отсюда, - ответил он. - Совсем недалеко.
- И вы возьмете меня с собой? В место, где вы живете?
- Да.
И тогда она поднялась и встала рядом, а затем пошла за ним в Каньон
Мертвых, туда, где было его жилище.
Они спускались и спускались, и путь, по которому они шли, был тлен,
прах и останки когда-то живших. Но она, шла следом за ним в Каньон
Мертвых, туда, где было казалось, не видела их, а только не отрывала
взгляда от лица Джона и не отнимала от него своей руки.
- Почему вы называете это место Каньоном Мертвых? - спросила она его.
- В мире, что окружает нас, все мертвы, - ответил он.
- Но я не вижу ничего этого.
- Я знаю.
Они миновали Долину Костей, где на дороге, что вела вперед, покоились
миллионы мертвых всех рас и галактик, и она не замечала их. Она, возникшая
случайно на кладбище всех миров, не знала этого. Она встретилась с его
смотрителем и хранителем, не подозревая, кто он, а он шел рядом с ней,
покачиваясь, словно пьяный.
Джон Оден привел ее в свой дом - не в то место, где жил в
действительности, но ставшее таким сейчас - и подчиняясь ему, проснулась
древняя память машины, встроенной в стены жилища внутри горы, и свет
рванулся из стен, свет, совершенно не нужный ему прежде и необходимый
теперь. Дверь, закрываясь, скользнула за ними, и появилось тепло. Воздух
стал свежим и чистым, и Джон Оден набрал его в свои легкие и с силой
выдохнул, упиваясь забытым ощущением. В груди его вовсю стучало сердце,
красная теплая штука, напомнившая ему о боли и наслаждении. В первый раз
за все века он приготовил пищу и достал бутылку вина, вскрыв один из
запечатанных контейнеров. Кто еще мог пройти через то, что прошел он?
Наверное, никто.
Она обедала с ним, забавляясь пищей, как игрушкой, пробуя на вкус и
откладывая в сторону, съедая чуть-чуть, а он никак не мог насытиться до
конца, и они лили вино и были счастливы.
- Это место такое странное, - сказала она. - Где же вы спите, Джон
Оден?
- Я сплю здесь, - ответил он, показывая комнату, которую почти забыл;
и они вошли, а она поманила его к кровати и к ласкам своего тела.
В эту ночь он любил ее множество раз, с безумством, убившим алкоголь
и давшим цель его жизни, подобным голоду, но чем-то большим, чем голод.
И следующий день, в каплях бледного умирающего солнца, пришел в
Долину Костей. Он проснулся и увидел, что она не спит, но она, положив его
голову себе на грудь, спросила: - Что движет вами, Джон Оден? Вы не похожи
ни на одного из смертных и живущих, а берете жизнь почти как Файоли,
выжимая из нее все, что можете, и торопя ее так, как возможно для имеющих
чувство времени, но не для человека. Кто вы?
- Я - познавший, - сказал он. - Я тот, кто понял, что дни
человеческие сочтены и кратки, тот, кто жаждет наполнить их, когда
чувствует, что время идет к концу.
- Вы не похожи на других, - произнесла Сития. - Я сумела дать вам
наслаждение?
- Да. Большее, чем то, что я когда-либо знал, - ответил он.
Но она вздохнула, и тогда он вновь отыскал ее губы. Они позавтракали
и в тот день бродили по Долине Костей. И он, Джон Оден, не мог ни оценить
расстояний, ни охватить перспективу, а ей, Файоли, не дано было видеть то
живущее, что в настоящем было мертво. Поэтому, когда они сидели там на
скале (его руки - вокруг ее плеч) и он указал ей на ракету, идущую с неба,
она смотрела лишь вслед его жесту. Он показывал ей роботов, которые начали
выгружать из трюма останки мертвых с многих миров, а она склонила голову и
как будто смотрела вперед, но в действительности не могла видеть то, о чем
он рассказывал.
И даже когда один из роботов прогромыхал к нему и Джон Оден получил
квитанцию и перо, когда он расписался за доставленные тела, она все равно
не увидела и не поняла того, что происходит.
И начались дни, где жизнь его стала подобна грезе, заполненной
наслаждением и пронзаемой неизбежной болью. Файоли по имени Сития,
замечая, как изменяется его лицо, спрашивала о причине этого.
А он все смеялся и говорил: - Наслаждение и боль слишком близки друг
другу, - или что-нибудь подобное этому.
А дни тянулись, и она готовила еду для их стола и ласково терлась о
его плечо, делала питье и читала ему стихи, любимые им когда-то.
Месяц. Месяц - и это все, что ему отпущено. Кем бы ни были Файоли, их
цена за наслаждения плоти была одна - отбираемая жизнь. Они всегда знали
заранее, когда смерть человека близка, и всегда давали больше, чем брали
взамен. Ибо жизнь все равно уходила, а они наполняли ее до предела, прежде
чем забрать с собой: они, вероятно, жили, лишь питаясь чужой жизнью.
Но Джон Оден знал, что не было ни у кого из Файоли во всей вселенной
человека, подобного ему.
Тело Ситии отливало перламутром, и было попеременно прохладным и
жарким под его ласками, и губы ее казались крошечным пламенем,
загорающимся, когда бы его ни касались, с зубами как шипы цветка и языком
как его сердцевина. И он узнал то, что называется любовью, благодаря
Файоли по имени Сития.
И не было больше ничего, кроме этой любви. Он знал, что она жаждала
его, чтобы воспользоваться им полностью, но он-то был единственным
человеком во вселенной, способным обмануть Файоли. У него была совершенная
защита равно против жизни и против смерти. И теперь, когда он был временно
жив, он часто плакал, думая об этом.
Не месяц жизни был у него, а больше.
Три, а, быть может, четыре...
Именно этот месяц был ценой, которую он сам платил за то, что дарят
Файоли.
Она изнуряла его тело и выпивала из него каждую каплю наслаждения,
которым были полны его усталые нервы и клетки. Она превращала его в
бешенство пламени и оцепенение айсберга, в наивного ребенка и древнего
старца. С ней ему казалось, что вечный покой души и тела уже близок и что
он действительно может принять его - почему бы и нет? Он сознавал, что все
мысли заполнены ее присутствием согласно желанию Файоли. Но что значила
нить существования, если то единственное, что может хотеть человек, было
дано ему этим созданием звезд? Он был крещен ее страстью и ею же будут
отпущены грехи его на пороге успокоения... Возможно, последнее забвение от
ее прощального поцелуя было бы лучшим концом его существования.
Он обнял ее и привлек к себе. Она отзывалась ему, не понимая, но он
любил ее за это.
Просто любил ее.
... Женщину-вещь, подобную некоей болезни, что существует за счет
всего живого и кормится им - как и она, знающая лишь жизнь и не ведающая
обратной стороны ее - смерти.
Он не говорил с ней об этом, лишь чувствовал пьющую силу ее поцелуев,
которая росла все быстрее, и каждый казался ему наползающей тенью, - все
более темной и тяжкой тенью того единственного, что он теперь жаждал.
И - день настал. И - время его пришло.
Он держал ее в кольце своих рук и ласке ладоней, когда все прошедшие
дни его обрушились лавиной календарных дат на него и Файоли.
Он знал, что утратил себя, подчинившись торжеству ее губ и нежности
тела, как и все люди, узнавшие силу Файоли. Силу, что сосредоточилась в
слабости. Файоли была самой женственностью, рождающей желание. Он хотел
слиться с хрупкостью ее бледного тела, войти внутрь ее зрачков и остаться
там навсегда.
Но он терял эту возможность. Песком просыпались дни; он слабел... Он
едва смог написать свое имя на квитке, поданном ему роботом, который с
грохотом приблизился, давя оскалы черепов и превращая в пыль ребра и
позвоночники. В это мгновение Джон Оден позавидовал ему. Бесстрастному,
бесполому, до конца отданному долгу. Поэтому, прежде чем отпустить его, он
спросил:
- Что бы ты делал, если бы мог хотеть и встретился с тем, что могло
бы дать тебе все, что ты желаешь?
- Я... постарался бы... удержать это, - красные огни замигали вокруг
головы робота и он повернулся, уходя через Великое Кладбище.
- Да, - вздохнул Джон Оден, - но именно это невозможно.
А Сития по-прежнему не понимала его, и в этот тридцать первый день
они вернулись в то место, где прожили месяц, туда, где впервые овладел им
беспредельный страх смерти, пришедший к нему.
Она становилась все более изысканной в страсти, чем прежде, и он
боялся этой последней встречи.
- Я люблю тебя, - сказал он, никогда не говоривший этого раньше, и
она коснулась ладонью его лба и прижалась к нему губами.
- Знаю, - прозвучал ее ответ, - и для вас почти настало время любить
меня в последний раз. Но до прощального мгновения любви скажите мне, мой
Джон Оден, только одно: чем так непохожи вы на прочих? Кто дал вам такое
знание о том-что-мертво; человек смертный не способен знать этого. Как
получилось, что вы подошли ко мне так близко в ту первую ночь, а я не
заметила вас?
- Это произошло потому, что я давно мертв, - сказал он ей. - Ты,
смотрящая мне в глаза, не видишь этого? Не чувствуешь странного холода,
когда я касаюсь тебя? Я пришел сюда, предпочтя этот мир ледяному сну,
который подобен смерти, забвению, в котором я даже не знал бы, чего именно
жду: лекарства, которое никогда не появится, лекарства от самой последней
неизлечимой болезни, оставшейся во вселенной, болезни, которая сейчас
оставила мне слишком мало жизни.
- Я не понимаю, - ответила она.
- Поцелуй меня и забудь о сказанном, - вздохнул Джон Оден. - Так и
должно быть. Лекарство никогда не будет найдено. Есть вещи, которые
остаются за гранью света, а я уверен, что про меня давно забыли. Ты должна
была ощутить смерть, окружавшую меня до того, как я вновь стал человеком
живущим, ибо вам, Файоли, дано это умение. И я вернул себе временную
жизнь, чтобы насладиться тобой, понимая при этом - кто ты... Поэтому
возьми свое наслаждение и знай, что я разделяю его. Я зову тебя к этому,
ибо ты - это то, к чему я стремился, не сознавая, все дни своей прежней
жизни.
Но она была любопытной и спросила его (в первый раз обращаясь к нему
на ты): - Как же сумел ты удержать равновесие между жизнью и
тем-что-мертво, как смог добиться существования смерти и сознания
одновременно?
- В теле, которым я, к несчастью, владею, имеется механизм управления
этим. Прикоснувшись вот к этому месту под мышкой, я могу остановить
дыхание легких и биение сердца. Затем заработает электрохимическая
система, подобная тем, которыми обладают мои роботы, невидимые для тебя.
Это и есть моя жизнь внутри смерти. Я выпросил ее, потому что боялся
забвения. Я вызвался быть смотрителем вселенского кладбища, ибо в этом
месте никто не увидит меня и некому будет удивляться моему появлению,
подобному самой смерти. Теперь ты знаешь все. Поцелуй меня и закончим на
этом.
Но обладая внешней формой женщины или, возможно, будучи женщиной во
всем, Файоли по имени Сития была любопытна как все они, и спросила: - Это
место здесь? - и коснулась точки под мышкой.
И - он исчез для нее. А исчезнув, вновь обрел ледяную логику, чуждую
эмоций. Поэтому он не стал возвращать себя к жизни.
Вместо этого он наблюдал, как Файоли ищет его там, где он только что
был - живым.
Она обыскала все окружающее, но нигде не смогла найти живого
человека, и заплакала так же жалобно, как той ночью, когда он впервые
встретил ее. Крылья Файоли засверкали, затрепетали, замерцали слабо и
бессильно, вновь появившись за ее спиной, лицо ее призрачно растворилось и
тело медленно растаяло. Потом столб искр, стоявший перед ним, исчез. Но
после этой безумной ночи, когда он вновь смог видеть расстояния и
различать перспективу, он начал ждать ее.
Вот это - история Джона Одена, единственного человека, который любил
Файоли и жил (если можно назвать это так), чтобы поведать об этом. Никто
не знает истины лучше, чем я.
Лекарство от его болезни так и не было найдено. И я знаю, что он
бродит по Каньону Мертвых и смотрит на кости, иногда останавливаясь у
скалы, где встретил ее, и стряхивает с ресниц несуществующие капли влаги,
удивляясь приговору, который вынес себе сам.
Таково положение вещей, и мораль тут, быть может, в том, что жизнь (а
возможно, и любовь) сильнее, чем то, что она создает, но никогда не
сильнее того, что создает ее. Но только Файоли могли бы ответить вам
наверняка, а они уже никогда не придут сюда вновь.
Last-modified: Wed, 18 Aug 1999 04:56:55 GMT