Александр Башкуев. Von Benckendorff (гл.1-4) --------------------------------------------------------------- © Copyright Александр Башкуев Email: footuh@netscape.net Date: 28 Feb 2002 --------------------------------------------------------------- А.Х. Бенкендорф 1783-1844 (Копия парадного портрета кисти Д.Доу из серии портретов русских генералов - участников Войны 1812 года. 1819-1829. Военная галерея 1812 год. Оригинал уничтожен по Высочайшему повелению Императора Николая I в 1845 году.) Моцарт: Да! Бомарше ведь был тебе приятель; Ты для него Тарара сочинил, Вещь славную. Там есть один мотив... Я все твержу его, когда я счастлив... Ла ла ла ла... Ах, правда ли, Сальери, Что Бомарше кого-то отравил? Сальери: Не думаю: он слишком был смешон Для ремесла такого. Моцарт: Он же гений. Как ты, да я. А гений и злодейство - Две вещи несовместные. Не правда ль? Сальери: Ты думаешь? (бросает яд в бокал Моцарта) Ну, пей же... Я пишу эти строки сегодня - 4 октября 1841 года. Полчаса назад от меня ушел мой личный врач и кузен - Саша Боткин. Второй инфаркт -- уж не шутка, третий -- последний. Сперва врач стращал меня ужасами, а потом махнул рукой: - "Ни в чем себе не отказывай, - сердце изношено: год, от силы - два. Ты никогда не слушал меня: пей, гуляй, делай, что хочешь, - медицина бессильна", - и я услыхал, как за дверью заплакала моя Маргит. Вот и все. Шавал шавалим -- суета сует Вот и жизни подходит конец. Шавал шавалим -- подведу итог, - Мной остался ль доволен Творец... Глава 1. "Я Верю лишь в Кровь" Когда мы с сестрой были маленькими, мама сказывала, как она появилась в Империи. И я представляю себе это -- так. Апрельское утро 1780 года в Санкт-Петербурге. С залива дует холодный ветер, от коего смерзаются льдинки в воде. Пасмурно. В порту бросила якорь прусская шхуна. Эта утлая посудинка знала на своем веку и зерно, и - селедку и время не пощадило ее. На палубе - высокая худощавая девушка в сером дорожном плаще. На нем крест, вышитый на груди -- знак Иезуитского Ордена. Но вот - брошены веревки и спущен мосток. Из каюты выходят матросы, несущие крохотный сундучок - все имущество пассажирки. Девушка по скользкому, обледенелому трапу сходит на берег и ледок похрустывает под ее сапогами. Пахнет водорослями и гнилой рыбой, - это не лучший причал. К гостье подбегает лакей, коий кланяется, смешно подпрыгивая и подрыгивая ножкой, и спрашивает: - "Mademoiselle Euler?" - "Вы ошиблись. Баронесса фон Шеллинг - к Вашим услугам". - "Майн шульд... Вас ждут. Вот карета - битте зер. Майн шульд..." В другой раз мама рассказывала как однажды в Франконии -- под Нюрнбергом головорезы "старого Эйрика" остановили забавного балагура по кличке Рейнике-Лис, хваставшего, что он умеет обращать вещи в золото. Его отвели в замок и посадили на цепь, ибо, сидя на цепи, золото делать удобнее. Увы, Лис не сделал Эйрику золота, зато в замке завелась стая лисят. Разбойник не знал, куда глаза девать со стыда. У Лиса не было ни кола, ни двора -- ни фамилии. Кстати, фамилии не было и у Эйрика! Поэтому он заплатил огромную сумму папе, чтоб тот нарек Лиса -- "фон Шеллингом", а внуков разбойника признал баронетами. Ему нельзя отказать в чувстве юмора -- "Schelling" можно перевести как "Бубенцов", иль "Бубенчиков". (Когда я рассказал о сием Пушкину, он смеялся: "А по-нашему -- Балабол!") Прекрасная фамилия для хитреца, не умевшего обращать вещи в золото! Рейнике-Лис был весьма ловким, хитрым и вызывающим доверие человеком. Про него говорили -- "он умел продать вам вашу же деревянную ногу". Старый Эйрик был обратного теста -- классический рыцарь: "зол, свиреп и вонюч". Вместе их звали -- "Лис в зятьях у Волка". Эйрик не был дурной человек, - его звали "Der Edelich Raubritter" -- Честный Рыцарь с Большой Дороги. Да, разумеется -- с Большой Дороги, но -- Рыцарь! Простолюдины любили разбойника и когда суд объявил ватагу его вне закона, им помогли перебраться в Голландию. Они попали из огня, да -- в полымя. Голландия была в эти дни -- испанской провинцией и испанцы вытворяли там Бог знает что. Поэтому голландцы восстали, но что могут штатские против бывалых вояк?! Восставшие гибли, как овцы на бойне, и "Der Edelich Raubritter" вступился за них. В Голландии той поры не было еще своей знати и тамошнее дворянство зарождалось в битвах с испанцами. Недаром Голландская Революция знаменует окончание Средних веков и начало Нового времени. Впервые в Истории к Власти пробились те, кто добился всего Трудом и Талантами. Да, разумеется, все они -- разбойники и смутьяны в средневековом понятии. Но не будь их - Бонапарт, Меньшиков, Кромвель никогда бы не пришли к Власти, а Ломоносов -- из Холмогор. Впервые в Истории в стране победила лютеранская церковь, учившая: "Все вещи -- в Труде и Трудом заработаны. Природа -- Мать человека, но отец его -- Труд!" Иные смеются над Шеллингами, называя нас "разбойною Кровью", но... Выдвинулись мы на том, что захватили три корабля, везших золото из Америки. За это Эйрика сделали адмиралом, а Рейнике -- банкиром голландского короля. Вскоре Рейнике выдал дочь за племянника короля Англии и Голландии и род наш стал -- правящим. Но деньги, и Власть -- портят. Большие деньги -- особенно. С одним из потомков "Лиса и Волка" вышел конфуз. Он любил двоюродную кузину и верил, что ему с его родством и деньгами -- сам черт не брат. Но когда девушка забеременела, преступную пару выгнали из страны. Тогда молодых за известную сумму принял прусский король. Девушку выдали замуж за случайного жениха, пожаловав тому город Штеттин в княжестве Ангальт-Цербст. Через четыре месяца после свадьбы она родила девочку -- Софью Фредерику Шарлотту. У юноши в законном браке тоже появились дочки и сын. У старшей родилась моя тетушка, - прусская королева. У сына в браке с Софьей Эйлер -- моя мать. Как раз в эти годы Пруссия воевала со всею Европой и, конечно, проигрывала. Народ стал роптать и королю стал искать "козлов отпущения". Ими стали -- "жиды". Среди прочих видных семей Эйлеров тоже обвинили в участии в "жидовском заговоре". В тюрьме бабушка под пытками умерла. Дед, пытаясь спастись, уплыл в Америку. Так и сгинул... Мама осталась круглою сиротой и жила в иезуитском монастыре, изучая там химию. К двадцати годам она защитила докторскую по применению порохов. За это ее и пригласила к своему двору тетка. Урожденная Софья Фредерика Шарлотта фон Ангальт-Цербст, она же, - Государыня Императрица -- Екатерина Великая. В день приготовления первого для матушки фейерверка, в ее пороховую палатку входит сама Государыня. Она явно навеселе (выиграно дело с турками), походка ее неровна, на лице блуждает улыбка, руки болтаются. Императрицу покачивает. При входе она манит племянницу, пьяно целует в обе щеки, затем морщит нос, брезгливо кривится и будто отмахивается. Государыня начинает стягивать кружевные перчатки, движения ее неверны, она злится и пытается сорвать их, раскачиваясь из стороны в сторону. При этом венценосица цепляет реторту с каким-то снадобьем и матушка чудом ловит стекло. С укоризною она говорит: - "Ни шагу далее, Ваше Величество, - иль Вы подорветесь". Государыня застывает, на ее лице пьяное изумление: - "Но ты же не дашь этому произойти?" - "Отнюдь, Ваше Величество. Ежели б я замышляла сие..." Мама со значением показывает ступку для порохов, двигает ее от царицы и, вставая у Государыни на пути, произносит: - "Я прошу Вас покинуть сие помещение. Это - опасно для Вас..." Императрица, пьяненько подхихикивая и делая вид, что хочет пройти, играет с племянницей, как кошка с мышкой. Наконец, та не выдерживает и схватив тетку за руку, сажает в кресло, стоящее за конторкой, где хранятся всякие записи. Царица порывается встать, но племянница, удерживая ее, говорит: - "Я дам вам бальзам и аммоний. Вам полегчает". Тетушка, как капризная девочка, начинает мотать головой и обидно смеется: - "Фи, какой мерзкий запах. Я думала, что так несет серой в аду! Ты, гляжу, будто - черт! Взорвать меня тут грозилась..." -- она вдруг багровеет и по-пьяному злится, - "Ну, взрывай, коль подослана! В кои-то веки родная Кровь из Европы пожаловала, а туда же -- взрывать меня собралась! Ну, взрывай, - на!" -- с этими словами пьяная женщина рвет платье у себя на груди. К небывалому изумленью племянницы, та видит, что под платьем тонкая стальная кольчуга! Государыня же пьяно всхлипывает, с сожалением глядит на рваное платье, кольчугу и с тоскою и чуть ли не - слезами бормочет: - "Жарко мне в ней, тяжело. Как - вериги ношу! Раньше я на утреннюю молитву чуть ли не в исподнем ходила", - государыня плачет, и беззвучные слезы медленно катятся по ее пухлым щечкам. Матушка невольно подходит и спрашивает: - "Да как же это? Что с Вами произошло?" Тетка утирает слезу, пьяно машет рукой и с яростью говорит: - "Был один... Начальник охраны. Деньги ему обещали. И графский титул... Он меня в бок ударил, я падаю, кровь кругом, боль, а он стоит с кровавым ножом и опять -- вновь заносит. А я лежу и понять не могу -- за что?! За что... Хорошо, - Гриша шпагу вынуть успел. Заколол своего же начальника... Я потом месяц в перевязках ходила... Заросло..." - Государыня на миг умолкает, задумывается, вроде бы как трезвеет, и, поднимаясь из кресла, безразлично бормочет, - "Ну, ладно... Работай. Не буду я тебя отвлекать", - она идет к двери, но матушка, будто пересилив себя, просит вслед: - "Ваше Величество... Все тычут мне, что я -- немка... Говорят, - "Не так плоха курляндская Анна, как завезенные ею Бироны, да Левенвольды!" Говорят, и разве что не ухмыляются мне в глаза! Es ist... Не лучше ли мне вернуться домой?" Екатерина Великая поворачивается к племяннице и странно глядит на нее. Затем ковыляет назад и грузно опускается в кресло, жестом приглашая маму присесть на скамейку для ног: - "Ты -- не Бирон, и не Левенвольде. А с другой стороны... Нет меня, и тебя вздернут на дыбу. За то, что я - твоя тетка. Поэтому... Коли - сдохну, а ты не успеешь в силу войти, -- держи яд при себе. Как родная тетка советую. Verstehen Sie?" Государыня долго глядит на побледнелую матушку, с какой-то видимой грустью ласкает ей волосы и бормочет: - "Я уже довольно стара, чтобы разучиться верить в людей. И не верю почти ни во что... Я Верю лишь в Кровь. Мою с тобой Кровь. Старая я у тебя... Стало быть, - нет у тебя времени в силу войти... Знаешь что?! Давай, - я тебе мужа дам! Богатого, родовитого... Владетеля целой страны... Маленькой, разумеется. Но все -- спина, за которую спрячешься, коль меня нет, а?" Мама обмякает и, обнимая царице колени, смотрит на нее снизу вверх. А та из своего кресла чуть наклоняется и по-матерински целует в лоб. Затем зевает, достает откуда-то тонкий стилет, и, подавая его племяннице, говорит сонным голосом: - "Постереги меня. До охраны мне не дойти... Я недолго..." - "Здесь нельзя. Пойдемте на воздух, ведь надышитесь здесь всякой гадости!" Тетка на миг приоткрывает глаза, строго грозит моей матушке и назидательно, с трудом ворочая неподатливым языком, выговаривает: - "Никогда не спи вне закрытого помещения. Уж лучше я у тебя тут надышусь, чем там -- проснусь с дырой в голове! Да, и напомни мне завтра -- снять с тебя мерку. Есть у меня кузнец -- чистый кудесник. От Бога мастер -- даром, что крепостной. Будешь и ты у меня -- в железах ходить..." Говоря сие, венценосица засыпает. Матушка прислушивается к дыханию тетки, затем осторожно встает, запирает дверь на ключ и задвигает засов. Затем она садится к ноге Государыни, сжимает в ладони стилет и ждет, пока Государыня проспится и протрезвеет. Ее Величество тяжко дышит, чуть похрапывает и бормочет, но мама не обращает внимания. Государыне сие нравится, -- многие в такие минуты подсаживались еще ближе, пытаясь в монаршем бреду услыхать что-то лишнее. На бал, посвященный присоединенью Крыма к Империи, мама надела платье из китайского шелка и нитку японского жемчуга. Ей нравились жемчуг, серебро и сапфиры - эта бледно-синяя гамма выгодно оттеняла голубые глаза и нежно-белую кожу. Вообразите доктора химических наук в сером платьице, да с круглыми смешными очками на тонкой ленте. Девушку, проведшую молодость в иезуитском монастыре, - на первом балу. В чужой стране. С плохим знанием языка. В шелковом платье и нитке жемчуга средь дам в тяжком бархате, увешанном драгоценными каменьями. Ее -- не заметили. В самых расстроенных чувствах удалилась она в укромную комнатку. Там моя мама села зализать душевные раны и ждать окончанья веселия для того, чтоб без помех убрать петарды, да свечи с мортирами. А дабы не растравлять себе душу - раскрыла Кантову "Общую естественную историю и теорию неба" с автографом и любезными пояснениями автора на полях. И вот, пока она всецело поглощена усвоением нового взгляда на теорию образования Вселенной, к ней вваливается огромный мужик, который, обдавая матушку амбре из дорогого одеколона и сивушного перегара, вежливо осведомляется: - "Здесь, милочка, не пролетал мон ля петит, немецкая нимфа, баронесса фон... уж не знаю как ее там! Она мне назначила здесь тет-а-тет". Девушка с умной книжкой невольно краснеет и еле слышно лепечет: - "Вы имеете в виду Шарлотту фон Шеллинг?" - "Да, что-то вроде того. Так, - где же она?" - "Это - я. Но я не назначала вам встреч... Кстати, с кем я имею Честь?" - при этом она во все глаза смотрит на кавалера. Тот - настоящий красавец: двухметровый верзила, грудь колесом, косая сажень в плечах и все - при всем. Мама даже не верит, что на свете водятся столь завидные женихи! Тот же с изумлением глядит на "эту поганку" и не знает, что ему делать. Мама смеялась, рассказывая, как Бенкендорф выдунул перегар в сторону (совсем как напроказивший мальчишка перед строгой матерью) и даже пробормотал что-то вроде: "Атанде!... Вот влип, так -- влип". - "Полковник Бенкендорф - к Вашим услугам. Мы тут, - знаете ли.... Крутили бутылочку на фанты, и за Вашим отсутствием бутылочка указала на меня и на Вас, так что теперь Вы - моя пленница. Я обязан пригласить Вас со мною потанцевать". - "Что ж, я освобождаю вас от Вашего обязательства. У меня болит голова, и лучше я посижу здесь - в тишине. Вас же, наверное, ждут друзья. Спасибо за приглашение, но.... Danke schon". Тут полковник теряется совершенно, - он топчется и всплескивает руками: - "Mon bleu, да что ж ты меня зарезала без ножа! Да как я без тебя Государыне покажусь? Да ты станцуй со мной раз, и - разбежались. Что тебе, жалко?!" Матушка сказывала, как ее подбросило от таких слов, а в голове будто колокол: "Я дам тебе мужа - богатого, родовитого... Дам". Дальше громкий хлопок - это упала книга с ее колен на паркет. Ослепительный свет - это огромные люстры резанули глаза, когда Бенкендорф вводил ее в центральную залу. Ввел и не стал танцевать, а побежал, таща за руку через весь зал - искать Государыню. Матушка вспоминала, как она увидала тетку, а та, заметив ее, прищелкнула пальцами и откуда-то появилась огромная чаша с вином. Государыня подала матушке чашу сию: - "За нашу Армию. За моих Офицеров! Пьют все!" Мама взяла чашу с вином, отхлебнула: - "Там же - водка!" - никто не слышал ее. Придворные, повинуясь руке Государыни, раскачивались за рукой в такт: - "Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна..." Мама чуть морщится и, поднося чашу к губам в другой раз, с изумлением смотрит на Государыню, а та, наклоняясь к племяннице, шепчет: - "Пей, доченька. Я ведь, приехав сюда, - почти как ты -- монашка была. Заробела, суженого увидав... А выпила и - не помню уже ничего. ПЕЙ!" И матушка под радостные вопли и крики придворных: "Горько!" и "Пей до дна!" - выпивает чашу сию. А потом -- танцует до утра... Проснулась она вечером третьего дня. Проснулась и поняла, что теперь ей придется выйти замуж за Бенкендорфа. Поэтому, никому не сказавшись, она пошла на поиски "суженого". Но того дома не оказалось, а слуга отвечал: - "Так барин-с уехали - может к певичкам, а может и к дружкам в имения-с. Правда, деньжата у него на исходе, так что -- наверное, он в карты дуется. Как проиграется -- ждем-с. Тогда - приходи". Мама рассказывала... По насмешливым намекам привратника она поняла, что -- не первая стучит в сию дверь, и, похоже что -- не последняя. Ей грезилось, что все уж сговорено. А что если... Русский двор славился распутными нравами и вчерашняя монашенка была тут не ко двору! Вдруг - Государыня изволила пошутить... Мысль сия своей простотой поразила несчастную. По возвращении она просит нагреть ей ванну воды, а потом запирается в комнате и вскрывает вены на руках и ногах. Я ее понимаю. Есть в жизни случаи, когда один выход - в петлю. И не осуждаю. Ее спасли чудом. Служанка, пробегавшая мимо ее комнатенки, обронила поднос, учинив такой грохот, что все выскочили посмотреть. Все, кроме матушки. У слуг была голова на плечах, да и слухами земля полнилась, - какой кусок счастья свалился на бедную, но ими любимую сироту. Вот мажордом и постучал в закрытую дверь, дабы узнать, чем вызван столь дивный сон. Когда же увидели, что дверь заперта изнутри, ее вышибли. Мамино приключение кончилось тем, что она удачно полоснула себя по ноге, зацепив ахиллову жилу. С тех пор мама всю жизнь провела с тростью, да в особенном сапоге. Больше она уже -- не танцевала. После пережитого мама три дня лежала в сумеречном состоянии. Лишь на четвертый день она, по рассказам, зашевелилась. Сиделки, не смыкавшие глаз, сразу вызвали Государыню. А та к тому времени, не ожидав столь быстрого и мрачного развертывания событий, невольно призналась, что мама - ее родная племянница. Двор был в шоке, дамы, беспечно развлекавшиеся на счет моей матушки, сразу прикусили язычки и теперь дежурили у дверей, дабы при первой возможности принести извинения. Придворные офицеры, до того весело хохотавшие над "очередной проделкою Бенкендорфа", осознали всю низость своего поведения и теперь в один голос резко осуждали сам образ жизни и привычки полковника. Тем временем Государыня изволила лично прибыть к больной, та не отозвалась на ласку, и двор, говорят, изумился узреть венценосицу в известной растерянности. Наконец, Екатерина оставила уговоры и села разбирать племяшкины вещи. Она была удивлена тем, что мама читала лишь одну книжку -- "Сказки матери Гусыни" Шарля Перро. Когда Государыня взяла ее в руки, книга открылась на "Золушке" - на ней она была замята сильнее всего. Сперва бабушка не знала, что думать, а потом прослезилась и вышла из комнаты. Говорят, она шептала при этом: - "Господи, грех-то какой... Да как я могла забыть, - она ж потеряла мать свою пяти лет от роду!" - и показала при этом дарственную: "Милой доченьке в день ее Рождения от Мамы". Подпись бабушки и дата - ноябрь 1763 года. Бабушку убили в прусских застенках под Рождество - через месяц после этого дня Рождения... А ближе к утру появились лакеи, ловко повернувшие кровать с больной так, что она теперь могла видеть дверь. Раздалась прекрасная музыка, вспыхнули сотни свечей, и вошла Прекрасная Фея, спросившая: - "Почему плачет крестница? Маленьким девочкам не надо так плакать..." - но не успела она досказать, как произошло что-то ужасное. Будто какая-то сила подняла из кровати несчастную и бросила ее на пол. А там она на коленках поползла к доброй волшебнице и нечленораздельно, почти как дикий звереныш, - заскулила и прижалась к ноге. Государыня в первый миг оторопела, а потом зарыдала сама, сорвала с себя напудренный парик с мишурой и швырнула его в своих фрейлин с криком: - "Вон отсюда! Пошли все вон - мать вашу так!" Убегающие женщины только и успели заметить, как простоволосая, страшная Государыня подхватила свою племянницу на руки и понесла обратно на постель. Затем дверь захлопнулась, и что дальше -- неведомо. Матушка всего этого просто не помнила, а бабушка - не рассказывала. Мама оказалась на попечении лучших врачей и потихоньку оправилась. Придворные лизоблюды, замаливая грехи, поспешили доложить ей о "суженом"... Петр Первый был мужчиною любвеобильным. Так в Курляндии у него родилась -- Софья Лизавета Ригеман фон Левенштерн, официально признанная Петровной. За это в правление Анны Иоанновны мать ее была казнена, а девочка сидела в тюрьме курляндской Митавы, ежедневно ожидая самого худшего. Как-то туда попал и Карл Александр фон Бенкендорф. Вождя протестантов приговорили к "варению в масле живьем", а Софья Петровна влюбилась в него, когда деда готовили к казни, а он -- с нею любезничал. Немногим удается шутить, когда друзей на глазах варят в масле и вот уже - твоя очередь. Казнь прервалась известием про смерть Анны. А вскоре Софья Петровна получила свободу, была приглашена в Санкт-Петербург и обласкана. Новая Русская Государыня - Елизавета Петровна спросила сестру: - "Ты осталась верна мне под батогами! Ты томилась в тюрьме ради меня. Проси -- чего хочешь, -- все сделаю", - Софья Петровна просила сестру оженить ее на деде моем. Впрочем, дед -- не артачился. Лютеране для получения русского чина обязаны были принимать православие, но дед не хотел менять Веру для этого. Впервые -- ради Софьи Петровны Елизавета сделала главою провинции "инородца" и "иноверца". К тому же она подтвердила "Ливонские Вольности" и Лифляндия стала единственною Провинцией с независимым статутом внутри Российской Империи. Через пять лет после рождения моего дяди Кристофера, Софья Петровна родила еще одну дочь в один день с появлением на свет Наследника Павла. И Государыня Елизавета, больше доверявшая младшей сестре, чем невестке, просила ее стать Павлу Кормилицей -- вместо его естественной матери. Это вызвало известное напряжение меж дядиною семьей и Екатериной. Так что дядин титул "любимца Наследника" в бабушкиных глазах был скорей -- красною тряпкою, но она ни тогда не смогла вернуть сына, ни -- впоследствии хоть как-нибудь отомстить, - независимый статут Лифляндии предполагал, что ею обязан править только лишь Бенкендорф. А бабушке (в условиях вечных войн с кровавыми бунтами) очередные восстания были, конечно же -- ни к чему. Так что маму, что и говорить, - ждала завидная партия! Вскоре у бабушки появилось письмо от придворных, где они порицали поведение "любимца Наследника". Императрица вызвала дядю к себе и зачитала отчет Суворова о поведении вверенных ему офицеров в дни турецкой кампании. "Офицер Бенкендорф проявил себя исполнительнейшим, так что я посылал его в самые жаркие места, где потери - не столь важны в сравнении с верной победой. Полковник Б. своею храбростью так одушевлял рядовых, что и негодные преисполнялись отвагой и бежали за ним на верную смерть. Если Б. еще был хоть минуту трезв, я, матушка, думаю, что он стал бы лучшим из офицеров". Зачитав сие, бабушка долго разглядывала потолок, в то время как с несчастного успели сойти румянец, сто потов и сколько-нибудь живой вид, а потом с мечтательным голосом произнесла: - "Да. Впечатляет.... Мы тут посовещались и решили, что надобно дать тебе нужное дело.... Вдали от столицы. Есть у меня две вакансии - Губернатором Сибири в Тобольск и посланником к китайскому Богдыхану в Пекин. Советую выбрать дипломатическую стезю, ибо она полагает постоянное жалованье в две тысячи рублей в год. Сибирь же.... Экзотика..." Очевидцы божатся, что офицеры заключали пари, тронется ли несчастный рассудком. В те годы посол часами стоял на коленях под солнцем пред воротами богдыхана, чтобы передать тому пустяковую просьбу. Высшей же наградой было позволение "дикарю" - облобызать, да понюхать богдыханскую тапочку. Экзотика! Впрочем, нюхать чужие тапочки может и неприятно - зато безопасно. Жить же в Тобольске, когда вкруг города бродят пугачевские банды, - тоже экзотика... Так что не осуждайте, когда на другое утро несчастный, надев парадный мундир, ворвался к больной. Возникла сумятица. На шум пришла бабушка, коя выгнала ухажера, дозволив ему говорить из-за двери. Тот через закрытую дверь просил руку "суженой". После долгого молчания матушка согласилась. Через много лет мама признается: "Ежели б не -- Родовое Проклятие, все у нас с Кристофером было бы по-людски. Я бы нарожала ему кучу детей, сидела с ними -- наседкою, варила б варенье на зиму..." Родовое Проклятие... Весной 1781 года родился мальчик по имени - Александр Бенкендорф. Мой старший брат помер через месяц после рождения. В 1782 родилась мертвая девочка, и врачи поставили диагноз: "Родовое Проклятие Шеллингов". Живым при нем рождается только первый ребенок, прочие родятся мертвыми. Лечение же -- одно. Нужен развод и женитьба "чистого" на "чистой", а "проклятого" -- на "проклятой". Когда мы с сестрой подросли, матушка любила рассказывать нам про те дни. И я видел перед собой ученую девочку, жившую в монастыре -- круглую сироту. Она любила сказки и верила себя Золушкой, к которой когда-нибудь -- обязательно придет волшебница-фея и -- все переменит. Простая тыква станет золоченой каретою, монастырские крысы -- прислугой в ливреях, а деревянные туфли... Вообразите, что все это произошло. Правда, как в любой сказке, и здесь крылась известная западня: Золушка знала, что все это великолепие лишь до полуночи, матушке ж говорили, что "в народе хотят Правителем Бенкендорфа". Она же не придала сему большого значения, решив, что сие - пустая местечковая блажь и люди, подумавши, с радостью примут племянницу Екатерины. И поначалу все так и выглядело. Как гласит народная мудрость, - "по одежке встречают". Рига -- мрачна. Матушкина привычка носить черное (почти монашеское) одеяние с единственным украшением в виде золотого креста дико выглядела в модном, чуточку франтоватом Санкт-Петербурге. В Прибалтике строгость одежд -- признак вкуса, а столетия религиозной вражды сделали ношенье креста -- жизненной необходимостью. В столице матушка в ее одеяниях всегда выглядела этакой белой (а верней -- черной) вороною, в Риге же -- она оказалась такой же, как -- все, и этим очень приглянулась согражданам. Муж же ее, хоть и родился в мрачной Риге, но вскоре был увезен матерью, ставшей Кормилицей Наследнику Павлу. Кристофер Бенкендорф сызмальства рос в столичном кругу и одевался так, как ему было привычнее -- на столичный манер. На фоне рижан он теперь выглядел, как павлин в стае ворон. А вороны -- бьют чужаков. А еще - в известные годы русские армии плохо вели себя в наших краях и люди этого не забыли. Дядя мой считался внуком Петра и этого было достаточно для большой к нему неприязни. Напротив, матушка в народных глазах была немкой. Все в открытую говорили, что охотно признают над собой Власть "Госпожи Баронессы". Имея такую поддержку, матушка за пару лет обратила Лифляндию в одну из самых успешных, развитых и богатых провинций Империи. Казалось, - все, к чему не притронулась бы ее рука -- возрождалось и обращалось в чистое золото. Лютеране -- разве что не боготворили ее, но после всех славословий они странно куксились и робко задавали вопрос: когда матушка родит им "природного господина"? По ее словам это напоминало какую-то стену, - люди будто закаменевали, шепча, что "все хорошо, но - мы ждем рождения Господина..." Тогда она пришла в Домский собор -- на исповедь к главе лютеран, - Архиепископу Рижскому: - "Скажите, - хороша ли я для Ливонии? Что я должна предпринять, чтобы... Я не могу родить от фон Бенкендорфа. Что делать?" - "Родить от Бенкендорфа", - улыбнулся святой отец. Матушка показалось, что над ней издеваются, но прелат предостерегающе поднял руку, - "Что вы думали услыхать от Святой Церкви?! На епископском совете мы уже обсуждали этот вопрос и сочли, что вы, дочь моя, - лучшая правительница для всех нас. Вы не только племянница Государыни, но и прекрасный политик, банкир и администратор. Наша Церковь горою за вас, Баронесса... Но... Все, что можем мы посоветовать, - это родить от Бенкендорфа. Власть дается нам -- не от мира сего", - с этими словами Архиепископ провел маму в молельную и там она обомлела, увидев что на Алтаре под Распятием стояли раскрашенные гравюры -- на манер русских икон. На гравюрах были изображения Бенкендорфов! Клирик же, указывая на них, объяснил: - "Много веков назад в эти земли пришли крестоносцы, верившие, что есть Земля Обетованная и Гроб Господень, и есть Владенья Нечистого и Великий Алтарь. А раз Земля Обетованная среди жарких пустынь, владения врага рода нашего они искали у нас, - средь сырых, холодных болот... Они нашли языческое капище на слиянии Даугавы и Ридзини, истребили его и на месте том заложили собор. Вот этот вот - Домский собор. (Случайно ли "Dome" созвучно русскому "Дом", славянскому "домовина" и германскому "Doom"?!) Они верили, что... "тот, кому принадлежало древнее капище останется под землей до тех пор, пока стоит Dome". Они учили этому латышей. Учили, не ведая, что темный народ понял так, что тут -- в Домском Соборе жилище их покровителя. Того, кого ненавидели и боялись пришлые крестоносцы. А раз есть тот, на кого нет управы у немцев, он не может не стать знаменем латышей... Так вот, - тот, кого латыши зовут "лесной брат", - Braalis, по народным поверьям и есть истинный повелитель и покровитель этой страны. А Бенкендорфы... Так повелось, что крестоносцы для нас -- почти всегда немцы. Бенкендорфы же шведского корня. "Birkenbeiner" в переводе со шведского значит -- "березовоногий", а проще -- "лапотник". Барон с такою фамилией -- не барон и уже на людской памяти они переиначили ее на немецкий манер. Но люди помнят, что Бенкендорфы по крови -- из простых шведов-наемников, добившихся всего "своим горбом". Поэтому народ верит их "своими", - "природными господами" в отличие от "пришлых немцев". В наших церквях под Распятие всегда ставят лик кого-то из Бенкендорфов. Вот это -- Тоомас, - первый рижский бургомистр. Он изгнал немецких баронов и назвал Ригу -- Вольною... Не будь его, - даже я был бы сейчас латышским рабом, а не -- архиепископом... При жизни латыши звали его воплощением Braalis-а... Это внук его -- Карл. Основатель первого банка и Биржи. Не будь его, мы бы никогда не были столь богаты! Все рижские деньги берут свое начало от Карла. Биржа его начиналась с торгов свиным мясом, щетиной и шкурами и за это Карла в народе кличут "Царь-Свинопас". Кстати, - другое имя Braalis-а -- Велс. "Скотий Бог". Он покровительствует Учению, разведенью скота и торговле. А вот внук Карла -- Карл Иоганн. Святой. В дни Ливонской войны наши земли были поделены меж русскими и поляками. Русские -- православны, а поляки -- католики. Многие... Почти все приняли в те дни православие с католичеством... Тогда юный Карл Иоганн увел наших предков на север -- в леса и болота и кормил их крапивой, улитками, да лебедой почти двадцать лет. А когда умерли Иван Грозный и польский король, лесные братья Иоганна истребили в Лифляндии всех, кого они знали предателями. Люди жаждали этого, - они зовут Braalis-а Богом Смерти. С той поры -- любой католик и православный для нас, - враг, иль предатель, ибо все мы - потомки тех, кто ушли в леса с Иоганном... (Прости его, Господи!) Карл Юрген Мученик -- внук Карла Иоганна. В прошлом веке были долгие годы бескормицы и шведский король пытался обратить нас в рабов -- за долги. Тогда Карл Юрген поехал просить за народ, хоть и знал, что шведский король не в себе и подобную просьбу примет, как Бунт. Я ношу этот перстень. На нем -- Мертвая Голова. Народ верит, что сие -- Мертвая Голова Карла Юргена, казненного в Швеции за всех нас... Без перстня сего меня не пустят на порог к умирающему, ибо сие -- символ Braalis-а, - Бога Осени и Прощаний, как верят все латыши. Удивительная Судьба, - на плахе умереть за народ, чтобы люди целовали твое изображение перед Смертью... Прости его, Господи... Свекор ваш -- внук Карла Юргена. Он поднял мятеж против Бирона и Анны, выгнав из Риги католиков. Люди носят теперь образ его на груди, почитая его оберегом от сабли и пули. А еще он был известным любовником и люди прощали ему, ибо для них он был Богом Любви -- Braalis-ом, коему латыши поклоняются, чтоб гусыни неслись, коровы телились, свиньи бы - поросились, да латышки рожали крепеньких мальчиков... Да... Много крепеньких мальчиков произвел на свет свекор ваш... (Прости его, Господи!) Власть дается нам -- не от мира сего. Ежели вы хотите быть нашей Правительницей, вам придется родить от Бенкендорфа. Вы понимаете?" Матушка вспоминала, что к концу объяснения ноги -- не держали ее. Надежды на будущее обратились в ничто! И больше со зла она выдавила: - "Что ж муженек-то мой -- таким уродился?! В таком роду да -- не без урода!" - "Латыши верят, что Braalis вселяется в Бенкендорфов. Причем, согласно поверию, - Braalis не бывает в двух лицах! Так вот, - в роду Бенкендорфов великие правители родятся только через поколение! Ни разу еще ни один из великих правителей нашей страны не дожил до рождения внука. Великого внука. Поэтому народ верит, что Braalis умирает и возрождается в собственном внуке, чтобы снова править страной! Поэтому все и просят вас подарить им "Природного Господина"! Люди верят в "Лесного Брата". В того, кого они зовут Богом Любви, Смерти и Осени. Сказывают, что когда свекор ваш был еще в колыбельке, к нему уже приходили молодожены со Свадьбы и просили, чтобы он благословил их союз... Сейчас они верят, что Braalis спит и все, что ни делать до его воскрешения -- лишено Благодати! Они теперь даже не крестят новорожденных! Со дня смерти вашего свекра (упокой Господь его душу!) латыши не играют свадеб и не отпевают покойных. Сходите-ка на погост, - там полно безымянных крестов. Но уверяю вас, что имена появятся в тот же день, как вы подарите людям очередное воплощение Braalis-а! Вы говорите, что не можете родить от Бенкендорфа? Стало быть у нас еще долго не будет ни Свадеб, ни Похорон..." -- от этих слов по матушкиному рассказу у нее потемнело в глазах, а вернувшись домой, она написала письмо моей бабушке, в коем просила развести ее с мужем, и "избавить от всего этого". В ответ прибыл нарочный с приказом прибыть к Государыне. Матушку вводят в спальный покой. В комнате жарко и душно, - кругом тяжкий запах жасмина и парафина. На улице утро, но здесь -- полумрак из-за плотных занавесей и мерцанья десятков свечей. Добрую долю спальни занимает альков с исполинской постелью, окруженный шкафчиками с туалетными столиками. Впрочем, постель едва смята, а Государыня сидит за столом в другой части комнаты. Стол завален бумагами, а корзинка под ним забита грязными перьями. Императрица, сверяясь с какою-то книжкой и не переставая писать, спрашивает у лакея: - "Сколько времени?" Старый холоп еле слышно бормочет: - "Утро, Ваше Величество. Дозвольте, мы приберем". Государыня с видимым сожалением отрывается от бумаг, слепо щурится, затем встает с кресла, подходит к окну и раскрывает его. Комната заполняется свежим утренним воздухом. Венценосица с наслаждением дышит: - "Скажи моему лекарю, чтобы что-то придумал. Опять всю ночь глаз не сомкнула. Клевать мне носом на вечернем Совете! Кто там?!" Матушка идет ближе, Государыня со свету прикрывает глаза, узнает в гостье племяшку и машет слугам рукой: - "Завтрак нам на двоих", - затем подзывает лакея, - "и позови мне давешнего латыша. Пусть обождет", - слуги бесшумными тенями наводят порядок, а царица неприязненно говорит, - "Я прочла твою просьбу. Что-то не так?" - "Что вы, Ваше Величество!" - "Тогда почему ты бросаешь меня? Какие у тебя оправдания?" - "Я не смогла родить маленького. Все меня обвиняют..." - "М-да... Дикий народ... Недаром предки устраивали крестовые походы в эти края! Но, согласно Указу Петра, Лифляндия -- скорее союзное государство, чем часть Империи. Вплоть до того, что в Риге может сесть только фон Бенкендорф". - "Почему Империя не властна над столь малой и дремучей провинцией?" - "Россия может продавать лишь сырье. Лес, зерно, меха, деготь.... Мы привязаны к сплаву. А сплавной порт у меня - твоя Рига! По Неве-то с Ладоги могут приплыть одни бревна... А с твоей Даугавой -- другая беда. Один берег -- наш, другой же -- курляндский. Курляндцы хотят от нас сплавной пошлины. Полвека лишь за счет этой пошлины их доход превышал доход всей Империи! Наконец, в 1777 году свекор твой беззаконно занял берег противника. Я его отругала... И сразу произвела в генералы! Рига теперь дает мне львиную долю выручки от торговли и я не могу разводить тебя с мужем, - хотя бы ради памяти твоего свекра. Я ему Честью обязана". - "Я понимаю вас, Ваше Величество..." Государыня усмехается и ведет племянницу к алькову. Там она сдвигает одну из занавесей. Она скрывает за собой книжный шкаф. В нем - Энциклопедии, сочинения Вольтера, журналы химических обществ... Бабушка раскрывает один: - "Лавуазье. "Получение нитратных солей искусственным способом"... Вот послушай-ка, - "главной составляющей порохов на сегодняшний день служит селитра, добываемая из мочевины. Если бы удалось получение нитратных солей иным способом, порох стал бы дешевле сто крат, а огневая мощь армий стократно повысилась"... И далее -- "в результате окисления аммиака в едком кали наблюдается выделение кристаллов нитрата калия, то есть -- калийной селитры..." - Государыня на миг замирает, - "Скажи-ка, милая.... Насколько я поняла - это теория получения порохов! Это значит, что завтра огневая мощь Франции возрастет в сотни раз! И это значит, что французские армии начнут чаще стрелять!" - "Я служила при Комитете по нитратной проблеме. Комитет создали после того, как прусский король прочел эту статью и выделил нам на работы сто тысяч марок, едва осознал сие сочинение! В России ж, похоже, о нем и не слышали". - "Мы -- слышали. Особенно нас заинтриговал тот момент, что одну из лучших ученых отставили прочь. У короля долги перед дедом ее, а тут - объявили еврейкой и отказались платить по счетам. Мы мечтали накоротке поговорить с той еврейкою. Теперь проси все, что захочешь. Взамен - пустяки. Искусственную селитру, да -- порох. Das ist keine Problem, na ja?" - "Одной мне -- не справиться! А в России не так уж много ученых. Была я на днях в Академии, -- решила, что на поэтическом вечере..." - "Я не хуже тебя понимаю и знаю.... Вывозила я из Саксонии дельных ребят. Через неделю один попал под телегу, а другой свалился в канал. С той поры мои академики - все по виршам.... Жить-то хочется", - бабушка вдруг озлобляется и сквозь зубы цедит, - "Когда мы в России начнем делать паровики, искусственный порох, станки -- токарные, сверлильные, фрезерные, - друзья в Европе сон потеряют. А враги -- и подавно. А пока бессонница - у меня..." Бабушка закусывает губу, и годы сразу проявляются на лике ее. Она морщится, словно от зубной боли и как будто выплевывает: - "Англия не продала мне патент на паровую машину. Пруссия не дала токарный станок! А ведь это -- кузены мои! Хотят оставить меня в лаптях, да - с дубиною.... Вот такие у нас с тобой родственнички..." - Государыня в сердцах машет рукой, а потом манит маму к себе, - "Я понимаю все это так, - мы как будто на скачках. Французская лошадь уже далеко. За нею -- британская. Чуть сзади -- прусская. А моя еще... Даже и -- не на старте!" -- Государыня замолкает и только тяжкие желваки проявляются вдруг на обычно пухлых щечках ее. Государы