Государыня в первый миг не знает, что на это сказать, а потом.... Лицо ее искажается, но сразу же -- царица сникает: - "Печень... Да, печень. Шпики твои живут разве что не у меня под кроватью, - уж со мной бы не лицемерила! Печень... Я ж к тебе как -- к племяннице. А ты -- печень..." - Государыня резко встает из-за стола и по ее лицу видно -- насколько тяжел для нее разговор. Мама поднимается следом, подходит к тетке и берет ее за руку. Царица кусает губу: - "Помираю я! Сил моих нет. В глазах все темнеет, да из рук валится... Умираю я. Да и сама уж готова, а -- не могу! На кого все оставлю?! На Павлушу-то я уж давно рукою махнула... На место свое -- внука, - Александра воспитывала. А он... - "Сына -- раньше надо было учить, а внук -- больно умный... Какой бы ни был твой сын, а все равно -- сын..." - "А как же казна моя, как Империя... Ведь по крохам же собирала, а он..." - "А что он? Невелика казна, да велик казенный расход... Сумеет в нее деньги добыть, будет царствовать. А не сумеет -- на все Воля Божия. Оборотные средства у меня, доходы с торгов -- в моей Риге. Платить с доходов в казну буду по законам Империи. Отдам ему ровно столько же, как -- тебе. А попробует лишку взять... Не получится. И временщиков сынка твоего -- на порог не пущу... То, что для тебя -- вся Империя, для меня -- мои земли. Не обессудь. Да, и -- еще... Я уже написала духовную. Все, что наживу за свой век за пределами лютеранских земель, после смерти моей -- внукам твоим мной завещано". Государыня чуть кивает, ее голова трясется, видно - как она расчувствовалась. Она обнимает племянницу, потом то ли промокает свой глаз, то ли -- смахивает с него невидимую миром соринку... Затем ее лицо вновь мрачнеет: - "На что ж это все, коли внуки мои... Сашка с фрейлинами лишь целуется, а как до дела -- не может он... Костик же... Друг у него. Красивый... Бурном звать. Швед, - из пленных. Бурна того Костику Александр подарил. Подарил, сказав, что с пленными можно все, что -- захочется. Вот Костя на фрейлин теперь и не смотрит... Что ж проку завещать им -- Семейное?! Все равно же - все прахом пойдет!" Повисает молчание. Мама подходит к зеркалу и начинает поправлять кружевную манишку, открывая теткину пудреницу. Государыня, наблюдая, почему-то бледнеет, а затем грузно опускается в свое кресло. Матушка же медленно взбивает тампоном пудру и еле слышно спрашивает: - "Что дороже тебе, - правнуки, иль - Империя?!" В ответ -- тишина... Матушка, продолжая возиться с пудрой, чуть усмехается и с видимой горечью говорит: - "Если бы я смогла родить для Кристофера, - все у нас с ним было бы -- по-людски. Не Судьба... Зато у Империи теперь и -- искусственный порох, и -- первые штуцеры. Скоро на заводе в Дерпте начнем серийное производство..." -- она медленно пудрит свой нос перед зеркалом, - "лет двадцать назад ты не задумывалась, - что важней: я, иль -- Империя... Зачем же сегодня ты позвала меня?" Из кресла ледяной голос: - "Подай-ка мне -- пудреницу. Что ты имеешь в виду? У нас с моим мужем, в отличие от свекра твоего нет побочных детей..." Матушка протягивает царице пуховку, и та торопливо прижимает ее к глазам. Когда она отнимает ее, глаза Государыни сухи и покойны: - "Это -- немыслимо. Мой сын болен". - "Речь не о Павле. У невестки твоей есть возлюбленный. Дозволь ей родить от него и признай дитя -- сыном Павла..." Государыня обмякает, валясь в кресло, и пуховка выпадает из ее рук. Она сидит, крепко зажмурив глаза, пальцы ее впились в подлокотники: - "Мне не сказали... Сие -- вздор! Нет у нее любовника! Откуда взяла?!" Матушка, потирая в воздухе пальцами правой руки, шепчет на ухо тетке: - "Я уже купила весь твой Тайный Приказ. Мне, а не тебе - сообщают все пикантные слухи твоего двора!" Женщины говорят по-немецки и видно, насколько каждое новое "Du", обращенное к тетке, коробит русскую Государыню. Но последнею фразой матушка видимо пересекает некую невидимую черту. Бабушка плачет навзрыд, а матушка сперва стоит рядом и - улыбается. Женщины любят сводить старые счеты. Потом улыбка как-то линяет и племянница садится прямо на пол в ногах у кресла своей былой покровительницы. Затем она вдруг обхватывает руками коленки дряхлой старушки и обе женщины плачут вместе. Они обнимаются, целуются, бормочут друг другу мольбы о прощении и, наконец, успокаиваются во взаимных объятиях: - "Кто он? Верные ли у тебя соглядатаи?" Матушка странно смотрит на венценосную тетку, а потом на большие часы, стоящие на полке не растопленного камина: - "Обещаете ль вы, что никого не накажете?" Государыня с подозрением и хитрецой ухмыляется и говорит: - "Конечно... Ну, разумеется!" На улице хорошо пахнет грозой, свежим воздухом и нежными листьями. Старуха с усилием ковыляет, поддерживаемая сильной племянницей, и клюка ее теперь качается в воздухе, будто -- усики огромно-неповоротливого жука. Сперва она полна решимости идти на край света, чтоб узнать -- кто любовник ее невестки, и даже не замечает, что вышла из дома в домашних тапочках. Затем... Затем она вдруг замирает, прислушиваясь к чему-то слышному только ей. Потом она медленно идет по тропинке меж древних берез на все громче слышные голоса... В летнем павильоне кто-то играет на клавесине: "... Ach, Madchen, du warst schon genug, Warst nur ein wenig reich; Furwahr ich wollte dich nehmen, Sahn wir einander gleich. ..." Поют на два голоса: мужской -- низкий и сильный будто поддерживает высокий голос женщины. А тот рвется под небеса и так и давит слезу у незримого слушателя... Сложно не узнать в сием пении моего дядю и Великую Княгиню -- жену Наследника Павла. Но бабушка почему-то не спешит прервать старинную песню и разоблачить безбожных любовников... Сгустился ночной туман, иль это капли сыплются с листьев от недавней грозы -- лицо Государыни мокро. Она стоит в мокрых домашних шлепанцах, закрывши глаза и вцепившись рукой в плечо любимой племянницы. Потом она подносит палец к губам и почти что не слышно шепчет: - "Я ничего не слышу. Я ничего не вижу... Бог им Судья..." Это -- конец истории, середина же ее такова, - не доезжая Царского Села, мама отделяется от кавалькады и одна несется сквозь дождь. На перекрестке незаметных тропинок ее ждет всадник в плаще. Матушка и всадник спешиваются и откидывают капюшоны. Неизвестный оказывается моим дядею... - "Мадам, я прибыл сюда по вашему зову. Я благодарен вам за протекцию -- быть Начальником Охраны Наследника -- синекура. Но вы же знаете Павла, - ему в любой миг что-нибудь взбредет в голову, а я уже стар, чтобы спать в бивуаках..." - "Вы сегодня встречаетесь с Великой Княгиней в беседке у южных ворот?" - "С чего... Откуда вы знаете?" - "Сегодня там будет стоять клавесин. Не спрашивайте -- откуда и почему. Пусть ваши друзья не оставляют вас тет-а-тет. Если что-то пойдет вдруг не так, - мы должны иметь много свидетелей, что во встрече сией нет ничего предосудительного. Вы садитесь с Княгинею за клавесин и занимаетесь чем угодно, пока по тропке не пробежит мой человек. Его увидят и ваши спутники. Поэтому он не пойдет к вам, но только он пробежит по тропе, - вы начинаете играть "Nonne und Graf". Я слышала, что вы оба знаете и любите петь сию песенку... Спойте ж ее так, чтоб ангелы на небесах опечалились! Тогда -- может быть, - исполнятся ваши желания!" Это -- середина истории, а вот как она началась, - когда мама была на сносях, она приехала к бабушке. Встретившись, они гуляют по берегу Финского залива -- маме прописали прогулки на воздухе, а бабушке нравится выезжать из душного, большого дворца, в коем даже у стен растут уши. Оставив за спиной роскошные санки, они бредут по дорожке с расчищенным снегом по высокому берегу моря, а под ними расстилается белая гладь... Сверкают снежинки и мягко хрустят под ногами, воздух прозрачен и свеж, а солнце сияет так, что даже дыхание женщин искрится в его лучах. Тетка снимает перчатку, подбирает снег с небольшого сугроба, скатывает из него снежок и идет, подбрасывая комочек в руке. Она вдруг улыбается: - "У нас в Штеттине снегу, наверное, намело... Я любила снежки..." Матушка берет из рук Государыни твердый снежок и... почему-то нюхает его: - "Я тоже любила снежки. Мы играли в них с дедушкой. Меня на выходные выпускали из монастыря, я ехала к нему в гости, вывозила его в кресле-каталке в сад к большому сугробу и... Мы с ним кидались, пока не помирали со смеху. Он очень любил снежки! Иной раз я поднимала его снежок, а он пах камфорой -- я растирала ему культю камфорным спиртом. У нас с ним руки всегда пахли камфорой..." - "Дедушка... А вот Павлуша-то мой -- никогда б не назвал его дедушкой. Как же, - меня в грехе с мамой прижил, да еще -- воевал против нас. Опять же -- Немец! Как он жил без ноги? Мы с отцом переписывались, но всего ж не напишешь". - "Говорил, что -- гордится. Говорил, что после Русской кампании прусский офицер без ранения, -- что старая дева! Смеялся..." - "Болтун. Такой же, как и все -- мы, Шеллинги... Боже, какой болтун... Ты его помнишь, наверное, - стариком. Безногим калекою. А я видела, как он танцевал... Gott im Himmel, - как же он танцевал! Знаешь, - ты похожа на него не только внешне. Ты такая же... Работящая. Когда я впервые пришла посмотреть на тебя, я подумала, - мы с тобой одной Крови. Я увидела твои пробирки, реторты, да ступки и припомнила, как отец занимался алхимией. Говорил, что Рейнике-Лис в былинные времена и впрямь знал секрет Философского Камня, обращающего все -- в золото. Вот отец и корпел над пробирками, - надеялся разбогатеть... Я как в первый раз увидала тебя -- детство вспомнила. Как отец у нас в замке все -- золото добывал! Смех..." - "Вы тоже много работаете. В чем ваш Философский Камень?" Государыня ухмыляется, замирает, оглядывая застывшую в снегу красоту и: - "Вот он - мой Философский Камень. Империя. Мечтаю я, что страна моя будет счастлива, богата и просвещена. Хочу, чтобы все, к чему она не притронется, обращалось бы в чистое золото. Отец мой так и не открыл Философского камня, зато мы с прусской теткой твоей... А теперь и ты начнешь открывать секрет Рейнике в своей Риге. Сумеешь открыть, - все в руках твоих обратится в чистое золото... И еще... Никому не рассказывала, - доверюсь тебе, как племяннице. Я Павлушу в те дни родила, как пошла война меж Россией и Пруссией. Меня, как немку, посадили под домашний арест, а Павлушу моего - отняли. Не дали единого разика -- грудью его покормить! (Корми своего малыша только грудью! Чем дольше, тем лучше. Меня с тобой грудью кормили и мы с тобой -- толковыми выросли, а Павлуша мой... Что с него взять -- материнской грудью не кормленный!) Слонялась я по дворцу -- никому не нужная, всеми забытая. И вдруг однажды -- слышу кто-то поет "Nonne und Graf". Когда отец был вместе с матушкой, они всегда пели "Монашку и Графа". Я тайком подошла. Офицер стоял на посту и пел себе под нос. У меня отобрали всех моих немцев и в охране стояли лишь русские... Средь них никто не мог знать сию песню! Слушая офицера, я невольно шумнула и он услышал меня. Он сразу прекратил петь и вытянулся по стойке. Я подошла ближе... Гриша был настоящий красавец, - кровь с молоком, гренадерская стать... У меня аж сердце в пятки ушло. А на уме -- "Я родила им. Теперь я никому не нужна. Государыня при первой возможности пострижет меня в монастырь. Так чего же теряться? Последние дни на свободе хожу..." Я сказала, - "Ваш голос -- хорош. Где вы услышали сию песню?" Он щелкнул мне каблуками, - "Моя матушка любила мне ее петь перед сном!" "Ваша матушка?! А откуда она ее знает?" "Моя матушка -- урожденная баронесса фон Ритт! Это по отцу я -- Орлов. Григорий Орлов -- к вашим услугам!" Я обомлела. Я и представить себе не могла, что в моей свите - немцы! Ну... Хотя бы наполовину. Я не знала что и подумать, и побежала за советом к садовнику. Он был англичанин, а я знала, что англичане -- мне не враги. Я спросила его, - что он думает на сей счет? И тогда он, поклонившись, сказал: "Мадам, вы еще слишком молоды и не понимаете поступков людей. Вы можете сердиться на Елизавету, но в сущности это -- очень добрая женщина. Истинная полячка. Мать ее -- полька Марта Скавронская. И пока Елизавета была мала из ее друзей убирали поляков. Боялись, что шляхта настроит ее на свой лад. Вплоть до того, что девочке запрещалось петь польские колыбельные -- так, как пела их ее матушка. И девочка сего не забыла. Теперь она - Государыня. Воронцовы, Чернышовы, Шуваловы, Шереметьевы... Это все -- польская шляхта с примесью русской крови. Чистых же поляков среди них нет, ибо тех когда-то повывели и Государыня привыкла жить среди "русских"... Государыня может быть строптивой и необразованной женщиной, но у нее -- доброе сердце. Все ваше окружение -- русское, но с обязательной примесью родной вам Крови. Государыня настояла на том. Она как-то произнесла, - "Я сама прошла через весь этот ад и, как добрая христианка, не хочу, чтоб невестка моя так же мучилась! Я слишком ожесточилась, а Катарина не должна жить в такой злобе..." Как только я поняла это, я зажила в мое удовольствие. Потом пришел день и мои люди вышли на улицы (их не пустили на войну с Пруссией за немецкую Кровь), сделав меня Государыней. Пока за тобой нет хотя бы горстки людей, готовых ради тебя на все тяжкие -- Власть твоя не стоит и пфеннига! А Людей невозможно завлечь чем-нибудь, кроме Идеи, Веры и Крови. Ваших с ними Идеи, Веры и Крови. Поэтому я и отдала тебе Ригу. Она, конечно -- немецкая, но самое крупное и влиятельное там меньшинство... Ведь ты же успела хоть немножко пожить среди Торы, мацы, да и -- шахмат... Знаешь почему у тебя столь огромный успех? Потому что -- кроме как на тебя, тем, кто с детства учился игре в шахматы, надеяться не на кого! Я не хотела говорить это раньше... Я всегда мечтала добраться до заветных кубышек рижан, играющих в шахматы. Сегодня я вижу, что кубышки сии -- сами раскрылись ради тебя. И Слава Богу!" Бабушка услыхала пение Бенкендорфа в августе 1795 года. С того дня дела меж Россией и Латвией пошли на поправку и "былые подруги" (жена Наследника Павла училась в пансионе при том самом иезуитском монастыре, где жила моя матушка) возобновили "старую дружбу". (По матушкиным рассказам в детстве все было совсем не так. Вообразите "дружбу" Принцессы из Вюртемберга с дочкою "какой-то казненной жидовки"!) Как бы ни было, "подруги" теперь сидели в обнимку и посмеивались чему-то своему - девичьему. Сам Павел был весьма счастлив - такой веселой, по его же словам, он не видал жену со дня свадьбы. Однажды он пришел в гости к жене и обнаружил, что дядя рассказывал ей с матушкой пикантные анекдоты. Наследник хотел побыть с ними, но... Дядя был не в ладах с русским, а немецкого не знал сам Наследник! Тогда Павел приказал говорить всем по-русски и веселье сразу же кончилось. Бенкендорф не мог долее веселить дам по незнанию языка, а те со зла стали говорить гадости на чистом русском. Так что Наследник выбежал из покоев жены взбешенным, а вслед ему раздался дружный смех. Вот такая идиллия. Разумеется, Наследник осознавал "кое-что" и обвинял во всем матушку. (Ну, не моего ж простоватого дядюшку и не собственную жену было ему обвинять!) Это его раздражение все время искало выход и как-то раз... Осенью того года в Колледж прибыл вестовой с приказом прибыть и просмотреть репертуар заезжего театра из Риги. Ну, не надо и говорить, какое у нас началось оживление. Казарма она и есть - казарма и там не до развлечений. В театре давали "Гамлета" - у столь позднего дебюта Шекспира в России прозаическое объяснение: Шекспир творил при дворе протестантки Елизаветы. Когда же Елизавета перешла в мир иной, пришедшие к власти католики выкинули Шекспира на улицу. Через много лет на английский престол взошли наши родственники. Они-то и вымели со сцены всех католических драматургов, сдунув пыль с уже забытого протестанта - Шекспира. С того дня Шекспир стал культурным знаменем протестантов. Именно этим и объясняется его бешеная популярность в Англии, Пруссии, и моей - Риге. Россия же долго дружила с католиками, а на русских подмостках играли французские пасторали. Пока во Франции не грянул Террор... Бабушка сразу вызвала из Риги труппу, играющую Шекспира, чтоб показать ее дружбу с протестантскими, монархическими режимами и -- вражду к буржуазной, католической Франции. Пикантный момент, - матушкины актеры не знали русского и спектакли шли по-немецки. Но языком русской знати в те дни был язык Вольтера -- "злостного якобинца"! Поэтому всех, кто не знал Шекспира, сыщики писали как вольтерьянца со всеми вытекающими отсюда последствиями. Надо ли объяснять, что спектакли смотрели, затаив дух, с замиранием сердца и занавес опускался под безумства с овациями. Актеры потом со слезами на глазах признавались, что в России самый понимающий и читающий зритель! С той поры в любом губернском театре идет хотя бы одна пьеса Шекспира и по ней судят о "благочинии" всей губернии. Хорошо хоть -- "благочиние" проверяют у нас на Шекспире, а не чем-то еще! Бабушка была уже очень больна. После уничтожения завещания в пользу Александра, все прочили на престол Наследника Павла. А тот любил изобразить из себя фигуру непонятую. В Шекспире ему очень нравился Гамлет и он, где возможно, намекал на свое духовное родство с принцем датским. При этом он не чурался глухих угроз в адрес "преступной матери, ради Власти и похоти сгубившей датского короля" и выпадов в адрес "Англии, куда меня бы хотел кое-кто вывезти, чтоб убить"! Пригнали нас в театр, рассадили и началось представление. Вдруг в царской ложе поднялся шум. Оказалось, что среди "Гамлета" Павел вдруг вскочил с места: - "Гамлет картавит! А он не мог быть жидом! И почему они говорят по-немецки?! Здесь Россия, а не -- Германия! Пусть говорят по-русски, - как все!" Сперва царило молчание, а потом Государыня наклонилась к моей матушке: - "Он не знает немецкого языка... И французского. И английского. Поэтому вместо того, чтоб следить за мимикой, жестами, или - походкой, он -- слушает. И, как видишь -- слышит... У него -- слух на картавых... А что картавые говорят, ему, вроде как -- ни к чему... Неужто жесты, или мимика Гамлета так изменятся, ежели их картавить?! Неужто есть разница, чтобы плакать над погибшим отцом - на русский, еврейский, иль немецкий манер?! Объясни ему. Я язык обмозолила!" - "Не смей меня оскорблять! Шарлотта -- то, Шарлотта -- это! Учись, как надо управлять у Шарлотты! А я -- не дурак! Я же ведь понимаю, что она хорошо сидит только лишь потому, что сосет все соки из нашей Империи! Надобно отнять у нее Ригу, а всех немцев -- выслать в Сибирь! Все зло от них, они пролезли на все посты, народ ополчился на иноземцев, а ты тут устроила немецкое зрелище!" Многие отшатнулись от матушки и в ложе появилось пустое место. А посреди него - мамин стул и кресло обессилевшей Государыни. Тишина повисла такая, что даже на сцене все замерли. Наконец, моя бабушка громко произнесла: - "Тяжело с ним. Весь в отца. Не думает ни о выгодах, ни кредитах, ни своей голой заднице... Самое гадкое -- не думает об Империи. Все... Слышишь, - все, что такими трудами я нажила, все -- по ветру пустит, паскуда...! О таких вещах как: "спрос -- предложение", "простой продукт", иль -- "товарные дефициты" не знает и даже знать не пытается! То, что мы с тобою торгуем с нашими прусскими, голландскими, английскими родичами -- нам же и ставит в укор... Хорошо. Пусть не торгует. Пусть вышлет немцев. Где после этого он кредит хочет брать, или с кем торговать - не возьму в толк! Ведь кроме нашей родни, всем, слышишь -- всем он в Европе чужой... Кто ж, кроме нашей родни, его ждет - там, дурака?! Голштинская деревенщина?! Так и те -- вроде как, - немцы... Стало быть и в них он плюнул у всех на глазах!" В ответ Наследник картинно всплеснул руками и закричал: - "Те, кто любит меня -- за Россию! Ура, за мной!! За Россию!!!" Добрая половина двора бросилась вслед за будущим Императором, а прочие сдвинули стулья ближе к бабушке с моей мамой и трагедия - продолжалась. Двор раскололся практически надвое. По возвращении в Колледж нам сообщили, что и нам -- пора разделиться. Некто, надеясь подстроиться под новые веяния, издал циркуляр, согласно коему русских детей могли учить только русские. Под циркуляром стояла подпись Наследника Павла. Из документа не следовало, что все иноземцы обязаны оставить Колледж, но им предписывалось "нижайше просить у Великого Князя дозволения на учебную практику". Иезуиты обиделись и ушли к моей матушке. Для нашей части Колледжа она выстроила "Эзель Абвершуле" -- на безлюдных Эзельских островах. Матушке (в отличье от Павла) не столь было важно вероисповедание, как Учительские таланты Наставников. Орден был благодарен ей за такое к нему отношение и учили нас не за Страх, но - на Совесть. Именно "Лютеране Иезуитского Ордена" (в самом имени заключен известный сарказм!) и создали нынешнее Третье (Тайное) Управление и русскую жандармерию. Забегая вперед, доложу, что павловский Иезуитский Колледж был им же разогнан в первый же год его царствия. А "Эзель Абвершуле" отныне называется "Специальной Школой при Академии Генерального Штаба Российской Империи". 19 мая 1796 года жена Павла разрешилась от бремени. С первого мига после родов придворные дамы стали шушукаться, что теперь у Династии - все хорошо. Роды были очень тяжелыми - мальчик родился крупней своих братьев, - Александра и Константина. А ноги его родили истинный анекдот, - они оказались настолько длинны, что повивальная дама, при виде их перекрестилась, сказав: - "Наконец-то! Теперь есть кому носить ботфорты Петра!" Тут в дверь постучали - Павел пожелал знать о здоровье жены и статях новорожденного. Дама передала мальчика на руки помощницам, а сама вышла к Наследнику, коий стоял в окружении свиты: - "Это мальчик, Ваше Высочество! Истинный богатырь, вырастет в гренадера! Я приняла много родов и сразу скажу, что выйдет из маленького. Мне часто приходится кривить душой, но сегодня мальчик удался на славу. А ножки у него, - несомненно мальчик будет... будет... носить... ботфор..." - тут несчастная мертвенно побледнела и упала... Верней, не упала. Ее успел подхватить генерал-лейтенант гренадерского роста - Кристофер Бенкендорф. Он стоял рядом с Павлом и последние слова впечатлительной дамы были обращены скорее к нему. Верней, не к нему, но его сапогам - огромным, тяжким, надраенным до зеркального блеска ботфортам. Любопытна реакция Павла. Он гордо сказал: - "Это - неудивительно. Ребенок настолько велик, потому что мать переносила его в своем чреве. Представьте, она носила моего сына десять с половиною месяцев! Вот он и вымахал таким богатырем. Ничего удивительного!" О "ботфортах" судачила половина Империи и люди не знали, - смеяться, или рыдать им от этого. Лично я (когда впервые услыхал про десять с половиною месяцев) ржал до болей, до визга, до колик! Сегодня мне стыдно за тот смех, - из архивов я понял, что Наследник чуть ли не с первых дней знал, что жена ему изменяет. Люди - странные существа, и я никогда не любил Павла. Но он... любил собственную жену. Любил до того, что искренне жаждал, чтоб ее сын стал Царем. Много ли найдется мужчин, кои бы любили жен до сей степени? На нем же лежало ужаснейшее проклятие, - его не любили. Его не любила мать, его не любили жены, его не любили любовницы. Ужаснейшая кара, кою можно вообразить... Сегодня я пытаюсь понять, какое нужно было самообладание для того, чтобы не учинить скандал в тех условиях, чтобы не объявить невинного малыша -- незаконным! Ради чего?! Сущего пустяка - вашей Любви к неверной вам женщине. Люди бывают со странностями. Даже курносые, колченогие карлики, способные одним видом вызывать лишь презрение. Никогда не смейтесь над "странностями". Вы можете просто не знать кой-каких пустяков... Глава 4. "Доброе, но практичное сердце" Над мертвым Королем-Солнце потешалась вся Франция. Пока не пришел Робеспьер с его гильотинами. Глумилась Британия за гробом Елизаветы. Пока Кромвель не просушил языки. Хохотали над тем, как Карл Великий подавился сардинкою. От Филиппа Кровавого было всем - не до смеха. Я не хочу вспоминать, как умерла моя бабушка, и что о ней говорят после этого. Великие познаются в сравнении. Но сегодня "Великих" на Руси двое -- Петр, и - бабушка. Сегодня про них говорят: "Из Десяти Государей только Двое - Великие". Увы, - Двое... Из -- Десяти! Бабушка чуяла растущую угрозу от Франции. Я уже доложил, как относились к нам наши союзники, и все ж таки... Что-то ей продавали. Гешефт есть -- гешефт. Все купленное отправлялось в Тулу, да -- на Урал. Ради пушек, мушкетов, да -- на строительство новых шахт. Знаете почему нам это все продавали? Потому что бабушка заключала разорительные договора, приговаривая: - "Дорого яичко к Христову дню! Сегодня я покупаю жизнь солдат -- завтра!" Союзникам сие было выгодно (они отдавали дешевые для них паровые станки за горы леса, да пушнины с пшеницею), а бабушка шла на все жертвы, создавая военную мощь Российской Империи. (Жиды говорят: "Встретились на рынке два дурака, - один продал дерьмо втридорога, другой купил нужное - за бесценок!") Павел увидал сие, возмутился, крикнул "нас грабят!" и написал знаменитое письмо Георгу III. Он всегда не любил англичан, считая тех соучастниками убийства его отца и воцарения ненавидимой матери. Так что злоба его нашла выход. Привожу текст, - "...Корень бед -- жидовские козни. Ваши жиды сговорились с моими жидами и тянут соки, как из нас, так и -- из Вас. Вы же в своем слабоумии (в письме буквально -- "as feeble-minded"!) потакаете им, а они и без этого уже отняли у Вас - Вашу Америку. Я требую (в письме буквально -- "demand"!) от Вас покончить с этим Безумием (в письме -- "Madness"!), или Вас назовут "жидовской марионеткой", а страну Вашу -- "Королевством Жидов" (в письме -- "United Kingdom of Great Britain and Jews")!" Там было еще что-то подобное, но и этого хватило, чтоб английский король впал в очередное безумие. Видите ли, - он и вправду был "slightly mad", причем врачи поставили ему диагноз "feeblemindedness". Поэтому письмо Павла было принято английским двором, как поток грязи, специально написанной, чтоб больнее унизить несчастного короля. Георг по преданью сказал, - "Да, я болен и сознаю сие -- не хуже других. Штука эта чисто наследственная -- сие не вина моя, но -- беда! И не дело русскому дураку называть меня Сумасшедшим!" Сказано -- сделано. Вся английская пресса тут же наполнилась карикатурами, да памфлетами против Павла, а британская пропаганда стала кричать, - "Покупаешь у русских -- такой же дурак, как и Павел!" На сем сей вопрос в Англии был исчерпан, а Россия оказалась в жесткой торговой и политической изоляции. Убив внешнюю торговлю Империи, Павел принялся за внутреннюю. Он убил банки. Здесь надобно пояснить, что такое Кредитный Банк. Первый российский банк возник в годы Анны с легкой руки Бирона. Русские дворяне, разоряемые бироновщиной, продавали имения за долги. Тогда Анна с подачи Бирона предложила им кредитоваться, "чтоб не продавать землю". Хитрость Бирона была в том, что он получал проценты не в рублях, или - русской землей, но принуждая помещиков платить ему "натуральным продуктом" - по смешным русским ценам, продавая пшеницу в Европе -- по цене европейской. Это оказалось выгодней явного грабежа, да и русские не расстраивались, не зная -- насколько жестоко их всех обманывают. Затем он выказал еще больший ум, вовремя "простив всем долги", и сбежал восвояси - в Курляндию еще пока была жива Анна. Обрадованные сим "прощением", необразованные помещики подписывали "отказные листы" по претензиям к банку и когда бироновщина закончилась, выяснился поразительный факт: награбивший больше всех в России Бирон был уже "прощен" деревенскими олухами, а под дубину народного гнева попали сошки помельче -- навроде Остермана, да Левенвольде. По всем мыслимым, да -- немыслимым законам Бирон выглядел чист, что впрочем не помешало народному мнению назвать именно его "главным вором". Как бы ни было, - Бирон дожил до седин и умер курляндским герцогом в окружении детей с внуками в самых роскошных дворцах, какие себе можно вообразить, когда "подельщики" его попали на каторгу. А ограбленные помещики навсегда получили отвращение к любым кредитам и банкам. Сам же Кредитный банк в глазах русских выглядел бездонной кубышкою, куда при Бироне ухнулись несметные средства. Из этого в русской среде укоренилось удивительное отношение к банкам, как... К чему-то среднему меж бездонной дырой и бесплатной кормушкой. Бабушка умерла в ноябре 1796 года, а уже в декабре Павлу подали петицию: "Кредитный Банк Российской Империи отказывает в кредитах русским потому что те -- русские!" Павел вскипел. Он вызвал к себе казначея и директора Кредитного Банка. Проверка банковских записей показала удивительную картину, - русские не отдавали долгов. (Что, учитывая урок с Бироном, - неудивительно.) Иное дело -- поляки. Эти в огромном количестве появились в России уже после Бирона при Елизавете Петровне. По Уставу Банка исправный должник получал льготу в увеличении кредита. При невозврате должника не наказывали, но и -- отказывали в новых займах. В итоге те же московские магнаты Кесьлевские к весне 1812 года брали в Банке кредит на два миллиона рублей и успели вернуть его до Войны --именно потому, что начиналась Война и поляки Кесьлевские боялись, что русские заподозрят их в желании не отдать под шумок! В то же самое время - с 1810 года ни один русский помещик Московской губернии не мог получить денег в кредит, ибо должен был Кредитному Банку по прошлым счетам. Это и называется -- разницей в деловой репутации. А верней, - разном историческом опыте участников рынка. Кого винить за сие? Бирона?! Павел не знал, что ему делать. А потом собрал тех, кто подал ему сию ябеду, и спросил: - "Почему вы долга не платите?" - "У нас -- недород. У нас -- обстоятельства! Грабят нас инородцы!" Тогда Павел расчувствовался: - "Коль русским у нас в стране плохо, плохо и всей Империи. А может быть и -- всему Миру", - после чего уволил Директора Банка и казначея, приказав выдать денег всем русским помещикам под их Честное Слово. (Полякам же велели больше не давать и копейки!) На русский рынок обрушился невиданный дождь дешевых рублей. Это при закрытии "Ливонской границы", бойкоте русских товаров средь "лютеран" и очередной Войне на Кавказе... За 1797 год рубль обесценился в восемь раз. Серебра не хватало и его стали заменять простой медью. После этого от рублей стали отказываться в любой стране, любой меняльной конторе, и на любой Бирже... (И года не прошло со дня смерти моей милой бабушки.) Но даже столь дешевые рубли в Банк не вернули и с такою инфляцией! Так русская казна начала свое неуклонное движение в бездну, а Павел - к могиле. В конце 1800 года Россия окончательно обанкротилась, - первым рухнул Кредитный Банк под грудой невозвращенных долгов... С октября 1800 года в русской армии перестали платить всякое жалованье. И это стряслось в той самой стране, коей бабушка оставила казну в тридцать миллионов рублей серебром! Да не в павловских "медяках", но -- бабушкиных "полновесных серебряных"! Так уж повелось, что русская знать средства свои хранила в недвижимости. Никакая инфляция была ей не страшна. Беды с рублем обрушились лишь на тех, кто занимался финансами, да был приглашен работать в Империи. В бабушкины времена многие европейцы стремились попасть на русскую службу, ибо оклады у нас были больше, чем "европейские". Другое дело, что из Европы в Россию ехали именно те, у кого не было недвижимости! Именно они и принялись спасать свои средства. Павлу доложили о вывозе золота за границу, он стал просматривать списки всех выезжающих, обнаружил, что те - одной и той же Крови и... скажем так, - принял "превентивные меры". Возник Указ, согласно коему все имущество всех людей с такою же кровью было конфисковано в пользу Империи. Просто и ясно. Указ вызвал повальное бегство. "Инородцы" бросали дома, производства и лавки, хватали в охапку детей и любою ценой -- бежали в Прибалтику. В ту страшную зиму в Ливонию "по нарвскому мосту" ушло столько народу, сколь за все прежние годы - прибыло из Европы! Такой наплыв беженцев к нам вызвал голод и матушка обратилась за помощью к своим родственникам. Несмотря на декабрь и льды, в Ригу пошли корабли с продовольствием. Корабли шли по мерзлой воде, прорубаясь сквозь лед, а когда Балтика "встала", по льду пошли санные поезда... Помимо еды, беженцам нужен был кров. Тогда матушка на личные деньги стала строить большие дома на южном -- бывшем курляндском берегу Даугавы. Так в Риге стал расти Новый город, застроенный "муниципальным" жильем. Плата за такое жилье была символической и матушку с той поры принято почитать среди нас. И до нее было много богатых людей, пекшихся о сородичах, но никто до сих пор не готов был "платить за евреев вообще". Пример сей стал заразителен, - уже шла Война меж Россией и Францией и французские богачи нашей Крови, не могли нам помочь, опасаясь обвинения в сговоре с русскими, а их бедные не смели ждать от нас помощи. Поэтому с 1799 года французские богачи стали строить жилье для тех, кто лишился всего, проживая во Франции. Когда ж Павел в 1800 году объявил войну Англии, такое же жилье стали строить и наши английские сродники. Иные считают, что Возвращение в Землю Обетованную дозволено лишь после того, как Богом избранные всего мира ощутят себя, как единый народ. Пока сие - вопрос отдаленного будущего. Но любопытно, что Павел, боровшийся с "всемирным заговором", в реальности -- подтолкнул нас в объятья друг друга. Зима была холодна. Вплоть до января шли шторма, а потом ударил мороз... Я потом часто спрашивал дядю Шимона Боткина, - как же это все произошло? Почему он не сберег мою матушку? Великий доктор конфузился, отвечая, - матушка была из той породы людей, что как лошади, - работают до упаду. А уж когда упадут... Нужно было поселить, накормить, обогреть сотни беженцев. Сперва они покупали, снимали жилье, но Рига переполнялась, цены на жилье росли быстро и вскоре многие из прибывших оказались на улице. Много ли иной мог спасти, когда его с семьею "потрошили" павловские сыскари? Да, многие (из первой волны) везли с собой золото и драгоценности, но цены на них упали, когда обнаружились размеры бедствия. Бездомными оказались гешефтмахеры, да профессоры, факторы, да врачи... Тогда матушка сдала под бесплатное жилье -- недвижимость Бенкендорфов. В доме рижского бургомистра поселили детей. Через много лет я встречу уже взрослых людей, кои помнили, как жили они в нашем доме, и что в мамином кабинете была даже временная школа -- ешива, а совсем малыши спали в маминой спальне. Ни один не припомнил, что видал маму спящей... Вспомнят, - еще в дни Шведской войны на нее было более десяти покушений, поэтому она по привычке не снимала кольчуги. Стальной нательной кольчуги на пронизывающем, сыром балтийском ветру... Она слегла сразу после того, как были построены первые дома в Новом городе. Открылось кровохаркание. Из Англии, Пруссии и Голландии к нам прибыла родня из дома Шеллингов. Они привезли с собой лекарей и доктора объявили: "Неизлечимая форма грудной чахотки. Божья Воля". Послали за юристами, мною и Дашкой... Юристы составляли матушке завещание, кое бы спасло нас с моею сестрой. Мама просила: "Я хочу обменять мои деньги на будущее для сына и дочери". Ей было что обменять, - в день смерти она оказалась самой богатой в Европе. Согласно ее знаменитому завещанию, - мамины деньги делились на три части и в равных долях доставались Николай Павловичу, его жене и сыну -- Александру Николаевичу. Nicola в эти дни было девять месяцев от роду! Деньги он мог получить лишь -- если: до достижения двадцатипятилетнего возраста женится на любой из моих кузин дома Шеллингов; родит сына, назовет того Александром; я стану крестным отцом цесаревичу, а сестра моя -- крестной матерью. После получения сего чудовищного Наследства Николай обязывался отдать мне во владения "лютеранские земли", а сестре моей -- государственный пенсион вне Империи. Матушка не хотела складывать яйца в одну корзину и наказала нам с сестрою жить порознь. Кроме того, матушка оговаривала: "Ежели Александр, или Доротея к моменту появления сына Николай Павловича перейдут в мир иной, все деньги переходят к роду фон Шеллингов". До этого дня никто не мог тронуть "основной капитал", но проценты с него делились меж мною, Дашкой, Марией Федоровной и всеми ее детьми -- Павловичами. Процентов получалось так много (и были они в иностранной валюте - поэтому никакие павловские причуды не влияли на них), что никто из царского дома ни тогда, ни впоследствии не пытался посягать на основной капитал. Нарочно для наблюдения за матушкиными деньгами из Ганновера прибыл наш родственник: граф Леонтий Леонтьевич Беннигсен. Его малейшее удаление из России тоже должно было повлечь лишение Николая -- всех этих денег. Получалось, что для нашей родни было лучше, если бы мы с Дашкою быстрей умерли, а спасение наших жизней было на руку самим Романовым. В их глазах я стал выглядеть сиротой, за коим денно и нощно охотятся "иноземцы", ибо смерть моя несет им огромные выгоды. Эта постоянная "тень Беннигсена", всю молодость нависавшая надо мной, сделала меня в глазах русского двора больше "русским", чем что-либо. В то же самое время -- Беннигсен мой троюродный дядя, а в доме фон Шеллингов ни разу еще никто не поднял руку на родственника. Разумеется, если бы Леонтий Леонтьевич вел себя по отношению к нам, как добрый дядюшка, такого впечатления бы, конечно, не создалось, но мама нарочно выбрала именно его. Графа Беннигсена впоследствии прозвали при дворе "мрачным Кассием", - тот был нелюдим и относился ко мне с сестрой так же, как и ко всем прочим смертным -- с явною неприязнью. Другое дело, что все воспринимали ее, как желание завладеть нашими деньгами. Верней -- отнять их у Романовых. У меня была очень мудрая матушка. После маминой смерти правителем Риги снова стал Кристофер. Но на что ему Рига, когда он жил рядом с Государыней в ее Павловске?! Поэтому вместо себя он прислал своего адъютанта -- Барклая, а сам остался жить в Павловске. Павловск... Когда меня спрашивают, - каков был тот, или иной Государь (а я пережил четыре разных Правления!), я отвечаю: - "Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Увидать же любого царя очень просто. Каждый из нас целиком отражается в наших поступках, желаниях, мыслях, а самое главное -- в тех вещах, что нас окружают. Любой дворец любой из монархов строит по своему собственному образу и подобию. Или -- не строит. Хотите увидеть Петра Великого? Смотрите на Петергоф. На все его фонтаны, террасы и парки. На эти бесконечные потоки воды, гроты и портики и самое главное -- вид на море. Это и есть образ царя, всю жизнь мечтавшего "ногою твердой стать при море"! Ни Петр Второй, ни Екатерина Первая не создали дворцов. Что они создали для Российской Империи? Случайно ли, иль именно отсутствие их дворцов тоже о чем-нибудь говорит? Чем запомнилась Анна Иоанновна? "Ледяным домом". Ужасным, мерз