вати и, согнувшись вдвое, как
убийца перед прыжком, закидываЯ назад руки, словно в  них  были
кинжалы,  и топающими босыми ногами изображаЯ преследование уже
в страхе бегущей нЯньки, дико орал: -- пшла, эй, догоню, улюлю,
брысь отсюда.


  ќтим,  однако,  то  представление,  которое  Я  в  это   утро
разыгрывал  перед  воображаемыми мною синими глазами ‘они Њинц,
нисколько не закончилось. ‚се, что Я делал  в  это  утро  --  Я
делал  не  так,  как  обычно, а именно так, будто и вправду эта
‘онЯ неотрывно  смотрела  и  следила  за  мною  с  восхищением.
(‚осхищение  ее  Я  приписывал  именно  тому изменению, которое
отличало мои сегоднЯшние действиЯ от обычных.)  ’ак,  вынув  из
шкапчика   чистую   и  единственную  мою  шелковую  рубашку,  Я
осмотрев, бросил ее на пол только потому, что в плече чуть-чуть
разошелсЯ шов, и потом так ходил по ней ногами, словно  у  менЯ
их  целаЯ  дюжина.  ЃреЯсь и порезавшись, продолжал скоблить по
резаному месту, будто мне вовсе и не  больно.  ЊенЯЯ  и  скинув
белье,  выпЯчивал  до  последней  возможности  грудь и втЯгивал
живот, точно и  вправду  у  менЯ  такаЯ  замечательнаЯ  фигура.
Ћтведав  кофе,  с  капризной  избалованностью  отставил  его  в
сторону, хотЯ оно  было  вкусно  и  мне  хотелось  его  выпить.
Ќевольно  в это утро и впервые Я столкнулсЯ с этой удивительной
и непобедимой уверенностью, что таким, каков Я  на  самом  деле
есть,  Я  никак  не смогу понравитьсЯ, полюбитьсЯ любимому мною
человеку.

  Љогда, заботливо прощупав в кармане Яговскую  сторублевку,  Я
вышел на улицу, -- было часов одиннадцать. ‘олнца не было, небо
было  низким  и  рыхло  белым, но вверх нельзЯ было смотреть --
слезило глаза.  Ѓыло  душно  и  парило.  Њое  беспокойство  все
усиливалось.  Ћно  владело  всеми  моими  чувствами  и уже даже
болезненно ощущалось в верхней части будто портЯщегосЯ желудка.
Џо дороге в цветочный магазин, проходЯ мимо  модной  и  дорогой
гостиницы,  Я  зачем-то  решил зайти. ’олкнув четырехстворчатую
карусель двери, в зеркальное  стекло  которой  дрогнув,  поехал
соседний  дом,  Я  зашел внутрь и перешел через вестибюль. Ќо в
кафе было так пустынно, таким беспокойством  путешествиЯ  пахли
эти  запахи  сигарного  дыма,  крахмала  скатертей,  меда, кожи
кресел и кофе, что почувствовав, что не высижу  здесь  и  одной
минуты,  сделал  вид,  будто кого-то разыскиваю, снова вышел на
улицу.

  ’очно Я не знал, когда именно возникло во мне решение послать
‘оне цветы.  џ  только  чувствовал,  что  объем  этого  решениЯ
возрастал  по  мере  моего  приближениЯ  к цветочному магазину:
сперва Я представлЯл себе,  что  пошлю  ей  корзину  за  десЯть
рублей, потом за двадцать рублей, потом за сорок, -- и так как,
по   мере   возрастаниЯ   количества  цветов,  росло  радостное
изумление ‘они,  --  то  уже  вблизи  магазина  Я  укрепилсЯ  в
необходимости  истратить  на  цветы  все  имевшиесЯ  у менЯ сто
рублей. ЏройдЯ мимо цветочного окна, в котором цветы  морщились
заплаканными  пЯтнами,  изнутри  по  стеклу  струила вода, -- Я
переступил порог. € вдохнув сырой и душистый сумрак,  --  вдруг
мысленно   зажмурилсЯ  от  внутреннего  и  страшного  удара:  в
магазине стоЯла ‘онЯ.

  Ќа мне была стараЯ, еще гимназическаЯ  фуражка,  с  выцветшим
околышем  и треснувшим козырьком, -- с выбитыми коленЯми брюки,
у менЯ нехорошо трЯслись  ноги,  и  Я  гадко,  как  на  пожаре,
вспотел. Ќо уйти было невозможно: передо мной стоЯла продавщица
и  спрашивала  --  угодно-ли  мосье  корзину или букет -- и уже
успела указать рукой на десЯток различных цветов, знакомых  мне
по  виду,  но которым Я в большинстве не знал названий, и потом
перечислила с десЯток названий, большинство которых Я не  знал,
как они выглЯдЯт.

  Љак раз теперь ‘онЯ обернулась и, спокойно улыбаЯсь, пошла на
менЯ.  Ќа  ней  был  серый  костюм,  пучок  суконных фиалок был
скверно приколот и морщил борт, ботинки ее были без каблуков  и
шагала  она  не  по женски выворачиваЯ носки. ’олько, когда она
прошла мимо менЯ  к  кассе,  находившейсЯ  позади,  Я  уразумел
наконец,  что  улыбалась-то она вовсе не мне, и вообще не тому,
что видела, -- а тому, о чем думала. € тут-же за моей спиной ее
голос, какойто особенный, с трещинкой, который Я все утро никак
не  мог  вспомнить,  сказал  распахнувшему  перед   ней   дверь
приказчику:  пожалуйста, цветы пошлите сейчас-же, а то господин
этот может уйти и очень будет досадно. ‘пасибо, -- и она вышла.

  Љогда по дороге домой Я все высматривал местечко, куда-бы мне
выбросить эти, приличиЯ ради, купленные несколько гвоздик, -- Я
уже знал, что с ‘оней покончено навсегда.

  Љонечно,  Я  прекрасно  понимал,  что  между  мною  и   ‘оней
решительно ничего еще не было, что все, что было -- это было не
в отношениЯх с нею, а только во мне самом, что очевидно ‘онЯ об
этих  моих  чувствах  знать  не может, и что Я видимо принужден
буду как-то передать и возбудить в ‘оне  мои  чувства.  Ќо  вот
именно  это-то сознание необходимости добиватьсЯ ‘ониной любви,
эта необходимость излагать,  убеждать,  уговаривать  чужое  мне
существо,  --  все это с совершенной искренностью говорило мне,
что с ‘оней все кончено. Њожет быть  и  вправду,  в  ухаживании
есть  какаЯ-то  противнаЯ  ложь, какаЯ-то обсахареннаЯ улыбками
настороженнаЯ враждебность. Ќо теперь Я это чувствовал особенно
остро, и какаЯ-то оскорбленнаЯ горечь отталкивала менЯ от живой
‘они, лишь только Я начинал думать о  необходимости  добиватьсЯ
ее  любви.  •орошенько  Я  не  мог  объЯснить  себе это трудное
чувство, но мне казалось, что если бы менЯ, честного  человека,
заподозрила  бы  в  краже  любимаЯ  мною девушка, то совершенно
такое же чувство оскорбленной горечи не допустило  бы  менЯ  до
унижениЯ   убеждать  ее,  эту  любимую  мною  девушку,  в  моей
невинности, -- между тем как  с  совершенной  легкостью  Я  это
сделал бы по отношению к любой другой женщине, к которой бы был
равнодушен.  ‚  эти  короткие  минуты Я впервые и на самом деле
убеждалсЯ в том, что даже в самом скверненьком человечке бывают
такие   чувства,   такие   непримиримо   гордые   и   требующие
безоговорочной  взаимности  чувства, которым страдание горького
одиночества  милее  радостей  успеха,  достигнутого   унижающим
посредничеством разума.

  €  что  это  за  господин,  которому  она  посылает цветы, --
думалось мне, и усталость была такой, что тЯнуло лечь тут же на
лестнице. ѓосподин. ѓоспо-дин. —то же это такое за слово. Ѓарин
-- да, это понЯтно и убедительно. Ђ господин  это  что-же,  это
финтифлюшка какаЯ-то. џ отомкнул дверь, прошел коридорчик нашей
бедной  квартирки и в чаЯнии скорее лечь на диван прошел к себе
в комнату. ‚ ней уже  прибрали,  но  было  по  летнему  пыльно,
светло  и убого. Ђ на письменном столике лежал пузатый пакет из
белой шелковой бумаги и заколотый по шву  булавками.  ќто  были
‘онины  цветы,  с  запиской и с просьбой встретитьсЯ сегоднЯ-же
вечером.

        4

  Љ вечеру дождь перестал,  но  тротуары  и  асфальт  были  еще
мокры,  и  фонари  в  них  отсвечивались,  как в черных озерах.
ѓигантские канделЯбры по бокам гранитного ѓоголЯ тихо  жужжали.
Ћднако их молочные, в сетчатой оправе, шары, висевшие на вышках
этих  чугунных  мачт,  плохо  светили  вниз и только кое-где, в
черных кучах мокрой листвы мигали их золотые монеты. Ђ когда мы
проходили мимо, -- с острого, с каменного носа отпала  дождеваЯ
каплЯ, в падении зацепила фонарный свет, сине зажглась и тут же
потухла.  --  ‚ы  видели,  --  спросила ‘онЯ. -- „а. Љонечно. џ
видел.

  Њедленно и молча мы прошли дальше и завернули в  переулок.  ‚
сырой тишине было слышно, как где-то играли на роЯле, но -- как
это  часто  бывает  со  стороны  улицы,  --  часть  звуков была
вырвана,  до  нас  доходили  только   самые   звонкие   и   так
пронзительно  шлепались  о  камни,  будто  там в комнате лупили
молотком по звонку. ‹ишь под самым  окном  вступили  выпадавшие
звуки:  это  было  танго.  -- ‚ы любите этот испанский жанр, --
спросила ‘онЯ.  Ќаугад  Я  ответил,  что  нет,  не  люблю,  что
предпочитаю  русский.  --  Џочему? -- џ не знал почему, -- ‘онЯ
сказала: -- испанцы всегда поют о тоскующей страсти, а  русские
о  страстной  тоске, -- может быть поэтому, мм? -- „а, конечно.
„а,  именно  так...  ‘онЯ,  --  сказал  Я,  со  сладким  трудом
преодолеваЯ ее тихое имЯ.

  Њы  зашли за угол. ‡десь было темнее. ’олько одно нижнее окно
было очень Ярко освещено.  Ђ  под  ним,  на  мокрых  и  круглых
булыжниках,  светилсЯ  квадрат,  словно на земле стоЯл поднос с
абрикосами. ‘онЯ сказала -- ах -- и  выронила  сумочку.  Ѓыстро
наклонившись,  Я  поднЯл  сумочку,  достал  платок  и  начал ее
вытирать. ‘онЯ же, не глЯдЯ на то, что Я  делаю,  а  напрЯженно
глЯдЯ  мне  в  глаза,  протЯнула  руку,  снЯла с менЯ фуражку и
осторожно, как  живую  кошечку,  держа  ее  на  согнутой  руке,
гладила  кончиками  пальцев. Њожет быть, поэтому, а может быть,
еще потому, что она все неотрывно смотрела мне в  глаза,  --  Я
(сумочка в одной, платок в другой руке), в жестокой боЯзни, что
вотвот  упаду  в обморок, шагнул к ней и обнЯл ее. -- Њожно, --
сказали  ее  утомленно  закрывшиесЯ  глаза.   џ   склонилсЯ   и
прикоснулсЯ  к  ее  губам. € может быть, именно так, с такой же
нечеловеческой чистотой, с такой  же,  причинЯющей  драгоценную
боль,  радостной  готовностью  все  отдать,  и  сердце и душу и
жизнь, -- когда-то, очень давно, сухие и  страшные  и  бесполые
мученики  прикасались  к  иконам. -- Њилый, -- жалобно говорила
‘онЯ, отодвигаЯ свои губы и снова придвигаЯ их,  --  детка,  --
родной  мой,  --  любишь,  да -- скажи же. ЌапрЯженно Я искал в
себе эти нужные мне слова, эти чудесные,  эти  волшебные  слова
любви,  --  слова,  которые  скажу,  которые  обЯзан  сейчас же
сказать ей. Ќо слов этих во мне не было.  Ѓудто  на  влюбленном
опыте  своем  Я  убеждалсЯ  в том, что красиво говорить о любви
может тот, в  ком  эта  любовь  ушла  в  воспоминаниЯ,  --  что
убедительно  говорить  о любви может тот, в ком она всколыхнула
чувственность, и что вовсе молчать о любви должен тот, кому она
поразила сердце.

        5

  Џрошло две недели, и в течение  их  мое  ощущение  счастьЯ  с
каждым днем становилось все более беспокойным и лихорадочным, с
примесью  той  надрывной  тревоги,  присущей  вероЯтно  всЯкому
счастью, которое слишком толсто сплываетсЯ в  нескольких  днЯх,
вместо  того,  чтобы  тоненько и спокойно разлитьсЯ на годы. ‚о
мне все двоилось.

  „воилось ощущение времени. Ќачиналось утро, потом  встреча  с
‘оней,  обед  где-нибудь  вне дома, поездка за город, и вот уже
ночь, и день был, как упавший камень. Ќо достаточно было только
приоткрыть глаза воспоминаний -- и тотчас эти  несколько  дней,
столь    тЯжело    нагруженных    впечатлениЯми,    приобретали
длительность месЯцев.

  „воилась сила влечениЯ к ‘оне. ЌаходЯсь в присутствии ‘они  в
беспрерывном   и   напрЯженном  стремлении  нравитьсЯ  ей  и  в
постоЯнной жестокой боЯзни, что ей скучно со мною, -- Я к  ночи
бывал  всегда так истерзан, что облегченно вздыхал, когда ‘онЯ,
наконец, уходила в ворота  своего  дома  и  Я  оставалсЯ  один.
Ћднако  не  успевал  Я  еще  дойти  до дому, как снова начинала
зудить во мне моЯ тоска по ‘оне, Я не ел и не спал, делалсЯ тем
лихорадочнее, чем ближе подступала минута новой встречи,  чтобы
уже  через  полчаса  совместного  пребываниЯ  с  ‘оней -- снова
замучитьсЯ  от  потуги  быть  занимательным   и   почувствовать
облегчение, когда оставалсЯ один.

  „воилось  ощущение  цельности  моего  внутреннего облика. ЊоЯ
близость  к  ‘оне  ограничивалась  поцелуЯми,  но  эти  поцелуи
вызывали во мне только ту рыдающую нежность, как это бывает при
прощании  на  вокзале,  когда  расстаютсЯ  надолго, может быть,
навсегда. ’акие поцелуи  слишком  действуют  на  сердце,  чтобы
действовать  на  тело. € поцелуи эти, будучи как бы стволом, на
котором росли отношениЯ с ‘оней, понуждали менЯ превращатьсЯ  в
мечтательного  и  даже  наивного  мальчика.  ‘онЯ словно сумела
призвать к жизни те мои чувства, которые давно перестали во мне
дышать, которые были  поэтому  моложе  менЯ,  и  которые  своей
молодостью,  чистотой  и  наивностью  никак  не соответствовали
моему грЯзному опыту. ’аков Я был с ‘оней и уже через несколько
дней уверовал в то, что Я и  на  самом  деле  есть  таков,  что
ничего  и  никого  другого  во  мне быть не может. Ћднако через
два-три днЯ, встретив на улице ’акаджиева  (которому  Я  еще  в
гимназии  к  вЯщему  удовольствию  и одобрению проповедовал мой
"сугубый" взглЯд на женщин), и который в течение последних дней
уже несколько раз видел менЯ в обществе ‘они, -- Я, еще  издали
увидев  ’акаджиева,  почувствовал  внезапно  какую-то  странную
совестливость   перед   ним   и    непременную    необходимость
оправдатьсЯ. ‚ероЯтно, совершенно такую же совестливость должен
испытывать  вор,  отказавшийсЯ  от  своего ремесла под влиЯнием
трудовой семьи, в  которой  он  поселилсЯ,  и  который  теперь,
встретив  своего былого товарища по воровству, совеститсЯ перед
ним, что до сих пор не обворовал своих  благодетелей.  €  после
приветственной  матерщины Я рассказал ему о том, что мои частые
свиданиЯ  с  этой  женщиной  (это   с   ‘оней-то)   объЯснЯютсЯ
исключительно   эротическими   потребностЯми,   которые  она-де
умопомрачительно  умеет   возбуждать   и   удовлетворЯть.   ЊоЯ
двойственность,  моЯ  раздвоенность  при  этом  заключалась  не
столько в той лжи, которую говорили мои  губы,  сколько  в  той
правдивости,  с  которой  всколыхнулось во мне естество наглого
молодчины и ухарЯ.

  „воились чувства к окружающим людЯм. Џод влиЯнием моих чувств
к ‘оне Я стал, -- по сравнению с тем, как это было  раньше,  --
чрезвычайно  добр.  џ щедро давал милостыню (более щедро, когда
бывал один, нежели в присутствии ‘они), Я постоЯнно дурачилсЯ с
нЯнькой,  и  както,  возвращаЯсь  поздно  ночью,  вступилсЯ  за
обиженную прохожим проститутку. Ќо это новое длЯ менЯ отношение
к людЯм, это, как говоритсЯ, радостное желание обнЯть весь мир,
--  тотчас  обнаруживало  желание  этот  же мир разрушить, лишь
только   кому-нибудь,   хотЯ   бы   и   косвенно,   приходилось
противоборствовать моей близости и моим чувствам к ‘оне.

  —ерез неделю те сто рублей, что дал мне џг -- были истрачены.
Ћставалось  лишь  несколько  рублей,  с  которыми  Я уже не мог
встретитьсЯ с ‘оней, ибо в  этот  день  мы  уговорились  вместе
обедать и потом ехать и оставатьсЯ до ночи в ‘окольниках.

  ‚ыпив   утреннее  кофе,  с  отвращением  глотаЯ  его  из  той
взволнованной сытости, котораЯ доходила до рези в  желудке,  --
все  от  мысли  о  том,  -- что же будет, и как же мне при этом
безденежьи удастсЯ проводить все эти дни с ‘оней, -- Я зашел  в
комнату  к матери и сказал, что мне нужны деньги. Њать сидела у
окна в кресле и была в этот день какаЯ-то особенно  желтенькаЯ.
Ќа  коленЯх у нее спутанно лежали разноцветные нитки и какое-то
вышивание, но руки ее лежали как брошенные, а выцветшие  старые
глаза  в  тЯжелой  неподвижности смотрели на угол. -- Њне нужны
деньги, -- повторил Я, по утиному растопыриваЯ пальцы, ибо мать
не шелохнулась, --  мне  нужны  деньги  и  немедленно.  Њать  с
видимым  трудом чуть приподнЯла руки и в покорном отчаЯнии дала
им упасть. -- Ќу, что же, -- сказал Я, -- если денег  нет,  так
дай мне твою брошь, Я заложу ее. (ќта брошь была длЯ матери как
бы  свЯщенной  и  единственной предметной памЯтью об отце.) ‚се
так же не отвечаЯ и все также тЯжело глЯдЯ прЯмо  перед  собой,
мать  шибко  трЯсущейсЯ  рукой  пошарила  за пазухой старенькой
своей кофточки и вытащила оттуда канареечного цвета  ломбардную
квитанцию.  --  Ќо  мне  нужны  деньги, -- кричал Я в плаксивом
отчаЯнии при одном представлении о том, что ‘онЯ уже ждет менЯ,
и Я не смогу к ней прийти, --  мне  нужны  деньги  и  Я  продам
квартиру,  Я  пойду  на  преступление,  чтобы добыть их. Ѓыстро
пройдЯ нашу маленькую столовую и выбежав сам не  знаЯ  зачем  в
коридор,  Я  наткнулсЯ на нЯньку. Ћна подслушивала. -- ’ебЯ еще
только, старый черт, не хватало, -- сказал Я,  жестоко  толкнув
ее  и  желаЯ  пройти.  Ќо нЯнька, дрожа от смелости, словно длЯ
поцелуЯ захватив мою руку, сдерживаЯ менЯ и глЯдЯ на менЯ снизу
вверх тем умолЯющим настойчивым взглЯдом,  которым  она  всегда
смотрела  на икону, -- зашептала: -- ‚адЯ, не обижай ты барыню.
‚адЯ, не добивай ты ее; она и так  сидит  неживаЯ.  Ќынче  день
смерти  твоего  отца.  --  €  глЯдЯ  мне  уже  не  в глаза, а в
подбородок, может у менЯ возьмешь. Ђ? ‚озьми,  сделай  милость.
‚озьми  ради  •риста. ‚озьмешь, -- а. ‚озьми, не обессудь. -- €
нЯнька быстро зашлепала в кухню и  через  минуту  принесла  мне
пачку  десЯтирублевых.  џ  знал,  что  деньги  эти она сберегла
долголетним  трудом,  что  копила  она  их,  чтобы   внести   в
богадельню, чтобы на старости, когда работать не будет уже сил,
иметь  свой  угол,  --  и  все-таки  взЯл их. Ђ подаваЯ мне эти
деньги,  нЯнька  все  шмыгала  носом,  и  моргала  глазами,   и
стыдилась  показать  свои счастливые, светлые, жертвенные слезы
любви.

  „ва днЯ спустЯ случилось так, что проезжаЯ с  ‘оней  вниз  по
бульварам, -- мы ехали за город, -- ‘оне понадобилось позвонить
по  телефону  домой.  Ћстановив  лихача, -- это было на площади
вблизи нашего дома, -- ‘онЯ попросила подождать  ее  на  улице.
‘ойдЯ  с  пролетки,  прохаживаЯсь  в  ожидании ‘они, Я дошел до
угла, когда вдруг кто-то дотронулсЯ до моей руки. џ  оглЯнулсЯ.
ќто  была  мать.  Ћна  была  без  шлЯпы,  седенькие волосики ее
распушились, на ней была ватнаЯ нЯнькина кофта  и  в  руке  она
держала  веревочную  сумку  длЯ  провизии.  Ћна  просительно  и
пугливо погладила мое плечо. -- џ, мальчик, раздобыла  немножко
денег,  если  хочешь  Я.  --  €дите,  идите,  -- прервал Я ее в
ужасной тревоге, что сейчас выйдет ‘онЯ и увидит и  догадаетсЯ,
что эта ужаснаЯ старуха -- моЯ мать. -- €дите же, говорю Я вам,
чтоб  вашего  духу  здесь  не  было,  --  повторил  Я,  не имеЯ
возможности здесь на улице прогнать ее силой  голоса  и  потому
назвал  ее  на  "вы". € когда вернувшись к лихачу, Я подсаживал
тут же вышедшую ‘оню,  то  взглЯнув  в  ее  синие  глаза,  косо
жмурившиесЯ  от  солнца, бившего в лакированные крыльЯ экипажа,
-- Я уже испытывал такое счастье, что без содроганиЯ  посмотрел
на седую голову, на ватную кофту и на опухшие ноги в стоптанных
башмаках, которые трудно шагали по ту сторону мостовой.

  Ќа  следующее  утро,  проходЯ  по  коридору  к умывальнику, Я
столкнулсЯ с матерью. †алеЯ ее и не знаЯ, что мне сказать ей  о
вчерашнем,  Я  остановилсЯ  и  погладил  рукой ее дрЯблую щеку.
Џротив моего ожиданиЯ мать мне не улыбнулась и не обрадовалась,
лицо ее вдруг жалко сморщилось, и по щекам  ее  сразу  полилось
ужасно  много  слез,  которые  (как  мне  почему-то показалось)
должны быть горЯчими, как кипЯток. ЉажетсЯ, она силилась что-то
сказать, и может быть даже сказала бы, но Я уже счел,  что  все
улажено, Я боЯлсЯ опоздать и быстро пошел дальше.

  ’аковы   были   мои   отношениЯ  к  людЯм,  такова  была  эта
раздвоенность, -- с одной стороны,  влюбленное  желание  обнЯть
весь   мир,  осчастливить  людей  и  любить  их,  --  с  другой
бессовестнаЯ трата трудовых грошей старого человека и безмернаЯ
жестокость к матери. € особенно странным здесь было то,  что  и
бессовестность эта и жестокость нисколько не противоречили этим
моим влюбленным позывам обнимать и любить весь живой мир -- как
будто  усиление во мне, столь необычных длЯ менЯ, добрых чувств
-- в то же времЯ помогало совершать мне жестокости,  к  которым
(отсутствуй  во  мне  эти  добрые чувства) -- Я не счел бы себЯ
способным.

  Ќо  из  всех  этих  многих  раздвоений  --   наиболее   четко
очерченным и остро ощутимым -- было во мне раздвоение духовного
и чувственного начал.

        6

  Љак-то, -- уже поздно ночью, проводив ‘оню, возвращаЯсь домой
по  бульварам  и  переходЯ  Ярко  освещенную и потому еще более
пустынную площадь, -- Я  обогнул  сидевших  на  внешней  скамье
трамвайного  вокзальчика  проституток.  Љак  всегда,  --  от их
предложений и заигрываний, которыми они менЯ  позвали,  пока  Я
проходил  мимо, -- Я почувствовал оскорбленное самолюбие самца,
в котором одним этим заигрыванием как бы отрицалась возможность
получить бесплатно у других женщин то же  самое,  что  они  мне
предлагали приобрести за деньги.

  ЌесмотрЯ  на то, что проститутки с ’верской были по внешности
подчас много привлекательнее тех женщин, за которыми Я ходил  и
которых  находил  на  бульварах, -- несмотрЯ на то, что пойти с
проституткой обошлось  бы  денежно  никак  не  дороже,  --  что
опасность  заболеваниЯ  была равно велика, и что, наконец, взЯв
проститутку, Я избавлЯлсЯ от многочасового хождениЯ, поисков  и
оскорбительных отказов, -- несмотрЯ на все это, -- Я никогда не
ходил к проституткам.

  џ  не  ходил к проституткам по причине того, что мне хотелось
не  столько  узаконенного  словесной   сделкой   прелюбодеЯниЯ,
сколько  тайной  и  порочной  борьбы,  с  ее достижениЯми, с ее
победой, где победителем, как мне казалось,  было  мое  Я,  мое
тело,  глаза,  которые  были  моими  и могли быть только у менЯ
одного, -- а не те  несколько  рублей,  которые  могли  быть  у
многих.  џ не ходил к проституткам еще оттого, что проститутка,
взЯв деньги вперед, -- отдавала мне  себЯ,  выполнЯЯ  при  этом
некое  обЯзательство,  -- она делала это принудительно, -- даже
может быть (так воображал  Я  себе),  сжав  при  этом  зубы  от
нетерпениЯ,  желаЯ  только одного, чтобы Я поскорее сделал свое
дело, и ушел и что в силу этого враждебного ее нетерпениЯ -- со
мной в постели лежал не  распаленный  соучастник,  а  скучающий
созерцатель.  ЊоЯ  чувственность  была  как  бы повторением тех
чувств, которые по отношению ко мне испытывала женщина.

  џ не  успел  пройти  и  половины  короткого  бульвара,  когда
заслышал,  как  кто-то поспешными мелкими шажками и тЯжело дыша
настигает менЯ. -- “х, насилу догнала, --  сказал  с  противной
профессиональной  игривостью  голос. џ оглЯнулсЯ, увидел желтый
свет, и в нем бегом шагающую на менЯ женщину.  џ  посторонилсЯ,
но  она  круто  повернула на менЯ, столкнулась со мной и обнЯла
менЯ. € сразу ее тесно прилипшее ко мне и  шибко  греющее  тело
затолкало  менЯ  в  нижнюю  часть живота, ее губы придвинулись,
прижались, раскрылись и выпустили мне в рот мокрый, холодный  и
дергающийсЯ  Язык.  €спытываЯ то приличествующее такому моменту
чувство, когда кажетсЯ, что  всЯ  землЯ  обвалилась  и  осталсЯ
только тот кусочек, на котором стоишь, -- Я, вероЯтно, чтобы не
сверзитьсЯ  вниз,  чтобы держатьсЯ, тоже ее обнЯл. Ђ дальше все
было ужасно просто.

  ‘перва извозщичьЯ  пролетка,  котораЯ  трЯслась  и  будто  не
двигалась,  потому  что  невольно мне виделсЯ кусочек звездного
неба, пока в блаженной жестокости Я рвал ее губы. Џотом ворота,
и в стороне, на кончике воткнутой в  дом  кочерги,  подвешенный
золотой  сапог,  --  а  сами  ворота  деревЯнные  и сплошные, в
которых дверца открывалась,  как  в  часах  с  кукушкой.  Џотом
коридор,   отбитаЯ   штукатурка   с  обнажившимисЯ  деревЯнными
сплетениЯми, и клеенчатаЯ дверь с ободками  пыли  во  впадинах,
туго  вбитых  в  клеенку гвоздей. Џотом стоЯчаЯ духота каморки,
керосиноваЯ лампа и над нею, на черном потолке, Яркое  световое
пЯтнышко,  как от солнца сквозь увеличенное стекло. € одеЯло из
цветных лоскутков, сырое и тЯжелое, словно  с  песком,  и  вЯло
сваливающаЯсЯ  набок  женскаЯ  грудь  с расплывшимсЯ каштановым
соском и белыми вокруг пупырышками.  €,  наконец,  остановка  и
точка  всему,  и  уверенность  (в  который  раз  и  каждый  раз
по-новому),  что  распалЯющие  чувственность  женские  телесные
прелести -- это только кухонные запахи: дразнЯт, когда голоден,
-- отвращают, когда сыт.

  Љогда  Я  вышел,  было  уже  утро.  ’руба  с  соседнего  дома
выпускала прозрачный жар, в котором  трЯссЯ  кусочек  неба.  Ќа
улицах  было  пусто,  светло  и  бессолнечно.  ’рамваев не было
слышно. ’олько бульварный сторож,  в  гимназическом  поЯсе  при
седой  бороде и в фуражке с зеленым околышем, подметал бульвар.
ЏоднимаЯ тЯжелое и тут же падающее облачко  песочной  пыли,  он
медленно наступал на менЯ, -- похожий на циркуль, в котором сам
он  был  укрепленной  стороной,  а метла на длиннейшей палке --
другой, водЯщей полукруги промеж газонами. Ќа песке, от жестких
прутьев его метлы, оставалсЯ бесконечный рЯд царапин.

  џ шел и чувствовал себЯ так изумительно  хорошо,  так  чисто,
точно  внутри  у  менЯ  вымыли.  Ќа  монастырской розовой башне
золотые спицы на скучном черном циферблате показывали без одной
минуты четверть шестого. Љогда,  перейдЯ  площадь,  Я  вошел  в
сырую  тень  бульвара,  то  с  другой стороны башни на таком же
черном циферблате, такие  же  золотые  спицы  показывали  ровно
четверть.   €   тотчас   раздались   тоненькие  звуки  и  такие
разрозненные, словно курица гулЯла по арфе.

  —ерез семь часов Я должен был  уже  встретитьсЯ  с  ‘оней,  и
радость  и  нетерпение  снова увидеть ее Я вдруг почувствовал с
такой свежей, отдохнувшей силой, что знал, что заснуть  уже  не
смогу. -- ќто измена, -- говорил Я себе, вспоминаЯ ночь, но как
чистосердечно  и настойчиво ни пыталсЯ Я прицепить это коварное
слово хоть к какому-нибудь из испытываемых мною чувств, --  как
его  сам  себе ни навЯзывал, -- оно решительно не удерживалось,
отклеивалось, соскальзывало,  отпадало  от  менЯ.  Ќо  если  не
измена -- то что же это. ‚едь если содеЯнное мною не измена, то
это  значит,  что духовное мое начало нисколько не ответственно
за мое чувственное, что чувственность моЯ, как бы грЯзна она ни
была, не  может  запачкать  духовного,  что  чувственность  моЯ
открыта  всем  женщинам, духовность же только одной ‘оне, и что
чувственность во  мне  как-то  отделена  от  духовности.  џ  не
столько  знал,  сколько  чувствовал,  что  во  всем  этом  есть
какаЯ-то правда, -- но уже что-то тЯжелое сдвинулось во мне,  и
Я  не  смог  отвернутьсЯ от возникшего во мне образа, в котором
‘онЯ, поставленнаЯ на мое место, совершает  нечто  подобное,  и
что  с  ней  случаетсЯ  то  самое, что случилось нынче со мной.
Љонечно, Я и чувствовал и знал, что это совершенно  невозможно,
что  ничего  похожего с ‘оней случитьсЯ не могло и не может, но
вот именно это-то сознание невозможности подобного происшествиЯ
с ‘оней -- с очевидной Ясностью говорило за то, что у нее-то, у
женщины, чувственность может и даже должна запачкать духовность
и что ее женскаЯ духовность отвечает в полной мере за проступок
ее чувственности. ‚ыходило так, что в ней, в ‘оне, в женщине --
духовность и чувственность слиты воедино,  и  что  признать  их
отделенными    друг    от    друга,    раздвоенными,    взаимно
неответственными и расколотыми, как  у  менЯ,  --  это  значило
расколоть себе жизнь.

  €  Я  представил себе, конечно, не ‘оню, а другую девушку или
женщину примерно из такой же, как и Я, семьи, и так же,  как  и
Я,  в  когонибудь  влюбленную  с чрезвычайной, с исключительной
жаркостью. ‚от  она  одна  возвращаЯсь  домой,  вот  в  темноте
бульварной ее догонЯет какой-нибудь хлыщ, она не знает его, она
даже не может хорошенько рассмотреть его, молод ли, уродлив или
стар  он,  но  вот  он  хватает  ее, он гадко тискает и скверно
целует -- и она уже готова, она согласна на  все,  она  едет  к
нему,  и главное, уходЯ поутру, даже не взглЯнув на того, с кем
проспала эту ночь, -- выходит, и возвращаетсЯ домой, не  только
не  чувствует  себЯ  загрЯзненной, а с чистенькой радостью ждет
свиданиЯ с человеком, в  которого  влюблена.  Љ  такой  женщине
как-то само собой подкрадываетсЯ страшное слово: проститутка. €
получалось  странное.  Џолучалось,  что если мужчина делает то,
что он делает, -- так он мужчина. Ђ если женщина делает то, что
мужчина, -- так она проститутка. € выходило еще, что раздвоение
духовности  и  чувственности  в   мужчине   --   есть   признак
мужественности,  --  а  раздвоение духовности и чувственности в
женщине есть признак проституционности.

  џ начал сличать этот неожиданный длЯ менЯ вывод. ‚от Я, ‚адим
Њасленников,  будущий  юрист,  будущий,  как   это   утверждает
окружающий  менЯ  мир,  полезный  и  уважаемый член общества. Ђ
между тем, -- где бы Я ни был, в трамвае ли, в кафе, в  театре,
в  ресторане,  на  улице -- словом, всюду, всюду, -- достаточно
посмотреть мне на фигуру женщины, достаточно даже  не  видЯ  ее
лица,  прельститьсЯ  выпуклостью  или  худобой  ее  бедр, -- и,
свершись все по моему желанию, Я бы, не сказав этой  женщине  и
двух  слов, уже потащил бы ее на постель, на скамейку, а то и в
подворотню. € Я бы  несомненно  так  бы  и  поступил,  если  бы
женщины   позволЯли   мне   этакое  проделывать.  Ќо  ведь  это
раздвоение во мне  духовного  и  чувственного  начала,  в  силу
которого  во  мне  не  встречаетсЯ  нравственных  препЯтствий к
осуществлению таких позывов, -- ведь это то самое раздвоение  и
было  же  главной причиной того, почему мои товарищи признавали
менЯ и молодчиной и ухарем. ‚едь если бы  во  мне  было  полное
слиЯние   духовного  и  чувственного,  то  Я  бы  ведь  смертно
влюблЯлсЯ  решительно  в  каждую  женщину,  котораЯ  чувственно
прельщала  бы  менЯ,  и тогда мои товарищи, беспрестанно смеЯсь
надо  мною,  дразнили  бы  менЯ  бабой,   девчонкой   или   еще
каким-нибудь  другим  словом,  но  обЯзательно таким, в котором
было бы Ярко выражено их мальчишеское презрение к  проЯвлЯемому
мною  женственному  началу.  ‡начит, во мне, в мужчине, это мое
раздвоение   духовности    и    чувственности    воспринималось
окружающими, как признак мужественности, молодечества.

  Ќу  а  вот  если бы Я, с этим моим раздвоением духовности или
чувственности, был бы не гимназистом, а гимназисткой, девушкой.
…сли бы Я, будучи девушкой, точно так же в кафе ли, в  трамвае,
в театре, на улице, словом, всюду-всюду, увидав мужчину, подчас
не  разглЯдев даже его лица, просто разволновавшись от мускулов
его  бедр  (а  в  силу   раздвоениЯ   во   мне   духовности   и
чувственности,  не испытываЯ в себе препЯтствий к осуществлению
этих  моих  позывов),  тут  же,  бессловесно  и  с   веселостью
побуждала и разрешала бы тащить себЯ на постель, на скамейку, а
то  и в подворотню, -- какое впечатление произвело бы такое мое
действие на моих подруг, на окружающих,  или  даже  на  мужчин,
которые имели со мной дело. Ѓыли бы эти мои поступки толкуемы и
воспринимаемы,  как  проЯвление  мною  молодечества,  ухарства,
мужественности? „аже смешно подумать.  ‚едь  даже  сомнений  не
может  возникнуть,  что  Я  тут  же  и решительно всеми была бы
общественно заклеймлена, как проститутка, да к тому же  еще  не
как   проститутка   в  смысле  жертвы  среды  или  материальных
страданий (такую ведь можно оправдать), --  а  как  проститутка
вследствие  внешней проЯвлЯемости внутренних моих наитий, иначе
говорЯ, такаЯ, которой уже нет  и  не  может  быть  оправданий.
‡начит,  и  верно и справедливо то, что раздвоение духовности и
чувственности в мужчине есть признак его мужественности,  --  а
раздвоение духовности и чувственности в женщине есть признак ее
проституционности.  €  значит,  достаточно всем женщинам дружно
пойти по пути омужествлениЯ -- и мир, весь  мир  превратитсЯ  в
публичный дом.

        7

  „лЯ влюбленного мужчины все женщины -- это только женщины, за
исключением  той,  в  которую он влюблен: она длЯ него человек.
„лЯ влюбленной женщины все мужчины -- это только  человеки,  за
исключением  того, в которого она влюблена: он длЯ нее мужчина.
’акова была та невеселаЯ правда,  в  которой  Я  все  больше  и
больше уверЯлсЯ, по мере длительности моих отношений с ‘оней.

  Ћднако,  ни  в  этот  день,  ни в последующие затем встречи с
‘оней -- Я не рассказал ей об этих моих мыслЯх.

  …сли людЯм, с которыми Я сталкивалсЯ до знакомства с ‘оней, Я
не мог правдиво передать истинность моих переживаний,  дабы  не
разрушить  тем  самым  того налета молодечества, который мне во
что бы то ни стало хотелось перед этими людьми  изображать,  --
то  с  ‘оней  Я  не мог быть искренен, не покалечив облика того
мечтательного мальчика, которого она желала во мне видеть.

  ђассказывать с полной правдой свои  чувства  товарищам,  пред
которыми  Я  обЯзательно  желал  казатьсЯ  молодчиной,  -- было
невозможно. џ понимал,  что  молодечество  воспринимаетсЯ,  как
таковое,   лишь   тогда,   когда  ЯвлЯетсЯ  результатом  весело
поверхностного мироощущениЯ. ‘тоило мне поэтому изобразить свои
переживаниЯ чуть более вдумчиво-глубокими,  и  тотчас  все  мои
поступки,   которыми   Я   хвасталсЯ,  становились  гадостными,
жестокими, ничем уже неоправданными.

  ‘онЯ была первым человеком, перед которым мне  уже  не  нужно
было    утруждать    себЯ    этой    противно-веселой,   бодрой
наигранностью. „лЯ нее  Я  был  просто  мечтательным  и  нежным
мальчиком.  Ќо  именно  это  обстоЯтельство,  которое на первый
взглЯд столь располагало к  откровенности,  --  заставило  менЯ
испуганно  спохватитьсЯ при первой же попытке рассказывать ‘оне
про свою жизнь. Џри первом же позыве на откровенность с ‘оней Я
почувствовал, что не  должен,  не  имею  права,  не  могу  быть
откровенным.  ‘ одной стороны, Я не мог быть откровенен с ‘оней
потому, что невозможно же  было  мне,  мечтательному  мальчику,
рассказывать  о  зараженной  мною  ‡иночке, о моих отношениЯх с
матерью, о том, как Я прогнал  мать  из  боЯзни,  что  ‘онЯ  ее
увидит,  или,  наконец,  о  том, что деньги, которые Я плачу за
лихачей или за мороженое, которое ест ‘онЯ, -- принадлежат моей
старой нЯньке. ‘ другой стороны, Я не  мог  быть  откровенен  с
‘оней,  ибо даже попытки рассказывать ей хотЯ бы только о таких
моих  поступках,  которые  выказывали  бы  менЯ  единственно  с
доброй, с благородной стороны -- тоже никак не клеились: прежде
всего  добрых  деЯний  в моей жизни вовсе не было, -- далее (на
случай, если бы Я такие добрые мои деЯниЯ просто  бы  выдумал),
рассказывать  о  них  не  доставило  бы мне решительно никакого
удовольствиЯ, -- и, наконец, и это главное, -- такие рассказы о
моих  добрых  делах  (хоть  это  и  очень  странно,  но  Я  так
чувствовал)  нисколько не послужили бы тому духовному сближению
с ‘оней, которое ведь и  было  основной  причиной,  побуждавшей
менЯ  к  откровенности.  ‚се это мучило менЯ не столько потому,
что Я как бы обрекалсЯ на духовное одиночество,  к  которому  Я
слишком  привык,  чтобы  им  тЯготитьсЯ, -- сколько той крайней
бедностью разговорной темы,  котораЯ  могла  бы  способствовать
нашему сближению к росту чувств. џ понимал, что влюбленность --
это  такое  чувство,  которое должно все времЯ расти, все времЯ
двигатьсЯ, что длЯ своего движениЯ оно должно  получать  толчки
подобно  детскому  обручу,  который,  как  только  терЯет  силу
движениЯ и приостанавливаетсЯ, так тотчас и падает. џ  понимал,
что  счастливы  те  влюбленные,  которые,  в силу враждебных им
людей или неудачливых событий,  лишаютсЯ  возможности  часто  и
подолгу   встречатьсЯ.   џ   завидовал  им,  ибо  понимал,  что
влюбленность  их  растет  за  счет  тех  препЯтствий,   которые
возникают между ними. ‚стречаЯсь с ‘оней ежедневно, оставаЯсь с
нею  беспрерывно  много  часов,  Я,  как  только умел, старалсЯ
развлекать ее, но слова, которые Я  говорил  ей,  нисколько  не
способствовали  ни  росту  наших  чувств, ни духовному меж нами
сближению: мои слова заполнЯли времЯ, но не  использовали  его.
Џолучались   какие-то  пустые,  незаполненные  минуты,  которые
особенно  тЯжело  нависали  над  нами,  когда  мы  садились  на
скамейку,  оставаЯсь  совершенно  одни,  и невольно побуждаемый
страхом, что ‘онЯ заметит и почувствует тоскливые  мои  потуги,
--  Я  заполнЯл  поцелуЯми  эти  все  чаще  и  чаще случавшиесЯ
пропуски недостающих  мне  слов.  ’ак  случилось,  что  поцелуи
заместили  слова,  перенЯв  на себЯ их роль нашего сближениЯ, и
совершенно так же, как слова, по мере  сближающего  знакомства,
становились  все  откровеннее  и  откровеннее. –елуЯ ‘оню, Я от
одного сознаниЯ, что она любит менЯ, испытывал  слишком  нежное
обожание,   слишком  глубокую  душевную  растроганность,  чтобы
испытывать чувственность. џ не испытывал чувственности,  будучи
как-то  не  в  силах  прободать ее звериной жестокостью всю эту
нежность,  жалостливость,  человечность  моих  чувств,   --   и
невольно  во  мне  возникало сравнение моих прежних отношений с
женщинами с бульваров и теперь с ‘оней, где раньше Я, испытываЯ
только чувственность в угоду женщине изображал влюбленность,  а
теперь,  испытываЯ  только влюбленность, в угоду ‘оне изображал
чувственность. Ќо когда,  наконец,  и  поцелуи  наши,  исчерпав
возможность  доступного  им  сближениЯ, вплотную подвели менЯ к
той  запретной   и   последней   черте   телесного   сближениЯ,
переступить  которую,  -- как мне тогда казалось, -- предвещало
наивысшую, доступную человеку на земле,  духовную  близость  --
тогда,  решившись, Я попросил џга предоставить мне на несколько
часов его комнату, чтобы встретитьсЯ и побыть там  с  ‘оней.  ‚
эту  ночь,  после  того как, проводив ‘оню, Я уже у самых ворот
рассказал ей о том, что завтра мы будем у џга и потом останемсЯ
одни, что в этом ничего "такого" нет, что џг душевнейший малый,
и что он мне лучший и преданный друг, -- в эту ночь, когда ‘онЯ
в ответ на мои заверениЯ только промолвила свое о-о  и  сделала
лисью  мордочку  и  китайские глаза, -- в эту ночь, возвращаЯсь
домой, Я радовалсЯ не тем телесным радостЯм,  которые  менЯ  на
следующий   день   ожидают,  а  тому  окончательному  духовному
владычеству над ‘оней, которое будет следствием этого телесного
сближениЯ.

        8

  Џо очень широкой, полукругом поднимавшейсЯ лестнице, белой  и
светлой,  над  которой вместо крыши было оранжерейное стекло, и
по  которой  мы  поднимались  с  совестившей  менЯ   молчаливой
деловитостью,  --  џг,  через  гулкую залу, где кресла, роЯль и
люстра были в белых чехлах, провел нас в свою комнату. Ќа дворе
еще было светло, но в џгиной  комнате,  расположенной  боком  к
заходЯщему  солнцу,  уже  сумеречничало и в раскрытую балконную
дверь видны были пузатые столбики балконной ограды,  очерченные
абрикосовыми отсветами.

  -- Ќет,  --  сказала  ‘онЯ,  когда  џг,  забежав за кресло из
малинового,  черно  потертого  на  сгибах  бархата,   с   такой
решительностью  схватилсЯ  за спинку, словно готовилсЯ изо всей
силы вкатить его под ‘оню; -- нет, -- сказала ‘онЯ, --  давайте
там,  там  чудесно.  €  она  кивнула в сторону балкона. -- ‚едь
можно, да -- спросила она, когда  џг,  тут  же  поднЯв  круглый
столик,  под  кружевной  скатертью  с  печеньЯми,  с  зеленым в
хрустальном  графинчике  ликером  и  с  красными,  похожими  на
опрокинутые  турецкие  фрески, стаканчиками, -- уже тащил его к
балкону. -- Џомилуйте, ‘офьЯ Џетровна,  --  поворотилсЯ  к  ней
вместе  со  столиком  џг  и  даже  поставил его, чтобы развести
руками.

  Ќа балконе от заходЯщего, выпуклого как желток  сырого  Яйца,
солнца,  хоть  и зацепившего за крышу, однако видимого целиком,
словно  оно  прожигало  эту  крышу  насквозь,  --  лица   стали
махрово-красными.

  -- ђазрешите вам нацедить, ‘офьЯ Џетровна, ликерчик на Ять-с,
-- говорил џг, усадив менЯ и ‘оню, наполнЯЯ красные стаканчики,
поддерживаЯ  себЯ  другой  рукой  под локоть и здорово громыхаЯ
выпуклой жестью, которой был крыт балконный  пол.  --  џ  ведь,
можно сказать, и не знал, что вы с ‚адимом встречаетесь и видно
даже друзьЯ. Џрошу покорно откушать. -- € получив в ответ ‘онин
благодарный кивок, он сел на кончик стула, поставив графин себе
на  колено  и  держа  его  за горлышко -- совсем как отдыхающий
скрипач.

  ‘онЯ с красным стаканчиком  у  красного  лица  --  опущенными
глазами  улыбалась  так,  словно подбадривала: -- ну-ка, ну-ка,
еще скажи что-нибудь.

  -- ‚едь вы, ‘офьЯ Џетровна, -- глЯдЯ на ее улыбку,  продолжал
џг,  --  нас  в  ту  ночку,  деликатно-то  выражаЯсь, в три шеи
выставили, да кстати сказать поделом. Ќо... Я бы и  кланЯтьсЯто
вам не посмел бы. Ђ тут вдруг такое дело.

  -- Љакое дело, -- спросила ‘онЯ и улыбнулась в стаканчик.

  -- Ќу, это самое, -- и џг сделал рукой такое движение, словно
что-то  подбрасывал  на  ладони  и  пыталсЯ  определить вес. --
‘ловом, не знаю как ‚адим  это  сладил.  Џротелефонил  ли  вам,
письмо ли написал, но Я бы после этакой ночки не решилсЯ.

  ‘онЯ  со  стаканчиком у губ, еще глотаЯ, сделала протестующее
ммм, словно поперхнувшись, взмахнула рукой и, не  отрываЯсь  от
стаканчика, наклонилась вместе с ним к столу, чтобы, не капнув,
отставить.

  -- Ќо  ничего похожего, -- сказала она еще с мокрыми губами и
смеЯсь. -- ‘ чего вы это взЯли? Џросто Я сама на  следующее  же
утро послала ему записку и цветы. ‚от и все.

  -- –веты? -- спросил џг.

  -- Ђга, -- кивнула ‘онЯ.

  -- …му-с?  -- спросил џг, выпростав из кулака большой палец и
туго выгибаЯ его в мою сторону.

  -- …му-с? -- передразнила ‘онЯ и  уже  смотрела  мимо  џга  и
прЯмо  мне в глаза. …е пронзительный взглЯд на улыбающемсЯ лице
(так смотрЯт, когда в шутку пугают детей) будто говорил мне: --
это любовь заставила менЯ тогда сделать  то,  о  чем  Я  теперь
рассказала;  это  любовь  заставлЯет менЯ теперь рассказывать о
том, что Я тогда сделала.

  Ќекоторое времЯ џг молчал, попеременно взглЯдываЯ то на  менЯ
(Я  отвечал  ему  счастливой  и глупой улыбкой), то на ‘оню. Ќо
постепенно  водЯ