нистые  глаза  его  --  сперва  расширенные  от
‘ониного  признаниЯ,  затем отсутствующие от внутренней работы,
стали хитренькими.

  -- Џозвольте, однако, ‘офьЯ Џетровна, -- сказал  он  и,  взЯв
стаканчик  и  глотнув  ликеру,  сделал челюстЯми полоскательное
движение,  словно  это  зубной  эликсир,  который  он   вот-вот
выплюнет.   --  Џозвольте.  ‚ы  изволили  сказать,  цветы  там,
записку, ну и прочее. Ќу, а адресокто,  а  адресок-то  как  же.
€ли,  может,  он вам и раньше был известен. Ќет? -- переспросил
он, с  вопрошающей  неуверенностью  переводЯ  на  слова  ‘онину
улыбку. -- Ќо в таком случае как же, как же?

  -- Ќо очень же просто, -- сказала ‘онЯ, -- вот слушайте. џ не
знала   ни  о  вас,  ни  о  ‚адиме  решительно  ничего,  ну  ни
полсловечка. € вот как Я все это выведала. Ќа  следующее  утро,
раненько,  Я  вызвала  к  себе  Ќелли  и  сделала  ей выговор с
предупреждением, что если  подобное  безобразие  еще  раз,  еще
только  единственный раз повторитсЯ, то Я их тут же выгоню. Љак
же это можно, ну как это мыслимо, приводить с собой -- и  когда
--  ночью, и куда -- в мою квартиру, и кого -- чужих мужчин. Ђ?
Љак вам это нравитсЯ. Ќет, вы скажите, -- как вам это нравитсЯ?
Ђ кто мне поручитсЯ, что это  не  грабители.  „а  что  Я  такое
говорю:  даже  наверно  это  были  грабители.  Ќо почему вы так
думаете? ђазве вы их знаете? и что же вы о них такое знаете?

  -- Ћднако, позвольте, ‘офьЯ Џетровна, -- перебил џг, --  ведь
эта  самаЯ  Ќастюх...  э,  Ќелли...  не  знала  ни  фамилий, ни
адресов.

  -- Џравда, -- подтвердила ‘онЯ, -- этого  она  не  знала.  Ќо
зато  она  знала,  что  одного  из  вас,  того,  который  был в
студенческом кителе, зовут  ‚адимом,  а  того,  который  был  в
штатском, -- џг. Њало того, -- прошлой зимой, когда она служила
у  Њюра,  она  частенько  видела вас обоих, причем оба вы тогда
ходили в какой-то, как она выразилась, странной  форме:  совсем
похоже  на  студенческую,  только  пуговицы  были не золотые, а
серебрЯные и без орлов. Ѓольше о вас Ќелли не знала ничего,  но
длЯ  менЯ  и этого было достаточно. ‚о-первых, Я уже знала, что
того, кто менЯ интересует, -- зовут ‚адимом.  ‚о-вторых,  форма
гимназии,  столь похожаЯ на студенческую с указанными отличиЯми
пуговиц, -- мне известна: в этой гимназии учитсЯ  сынишка  моей
кузины.  ‚-третьих,  мне  было  Ясно,  что  если  прошлой зимой
человек ходил еще в гимназической форме, а теперь, летом  носит
студенческий  китель,  то  очевидно, что этой весной он окончил
гимназию. Џо телефонной книжке Я  разыскала  адрес  гимназии  и
поехала  туда.  Љроме  швейцара,  никого  не  было, и он, после
краткого выЯснениЯ наших с ним  отношений,  достал  мне  список
учеников,  окончивших  гимназию этой весной. Њне повезло: среди
окончивших восемнадцати человек был только один по имени ‚адим.
’ак Я узнала фамилию, а швейцар тут же раздобыл мне и адрес.

  -- ‡зздорово, -- восхищенно воскликнул џг и отчаЯнно закрутил
головой. Ќо уже как бы освобождаЯ его от необходимости каких бы
то ни было похвал, ‘онЯ, приложив кисть руки к уху, послушала и
потом взглЯнула на свои браслетные часики.  €  воспользовавшись
тем,  что она была отвлечена, џг тревожно просигнализировал мне
глазами: -- сейчас, мол, ухожу.

  “же совсем свечерело и стало ветрено, когда  ушел  џг.  €з-за
угла дугой взвилась пыль и когда, налетев коротким ураганчиком,
завернула  скатерть,  гримасой  сомкнула  глаза и прошла мимо и
сгинула, то на зубах хрустело как  сахар,  и  сверху,  будто  с
крыши,  порхаЯ  бабочкой  бананового  цвета,  -- осенний лист в
затихшем воздухе, все падал, падал и под конец, уже  над  самым
столом,  медленно  кувыркаЯсь,  залетел  в  красный  стаканчик,
изобразив гусиное перо в песочнице. € мне вдруг стало жаль, что
ушел џг, будто отсюда, с балкона, вынесли  столь  приЯтное  мне
чужое  удивление моему счастью, словно счастье мое -- это новый
костюм, который терЯет часть своих радостей, когда  его  нельзЯ
носить на людЯх. ‘онЯ поднЯлась, прошла на балкон и села рЯдом.
--   “-у,  какой  бука,  --  сказала  она  и  сделала  мордочку
шаловливо-нахмуренной:   нахмуренность   изображала   менЯ,   а
шаловливость  -- ее отношение к моей нахмуренности. € боЯзливо,
совсем как ребенок  дразнит  собаку,  она,  напрЯженно  вытЯнув
указательный  пальчик,  начала  сверху  вниз  бороздить по моим
губам, которые стали издавать такие звонкие веселые щелчки, что
тотчас Я и расхохоталсЯ. -- ‚от по  этому  самому,  --  сказала
‘онЯ,  -- по тому, рассмеешьсЯ ли ты, или озлобленно оттолкнешь
мою руку, Я в будущем всегда узнаю твои чувства. -- ‚прочем, --
добавила она, помолчав, -- ты видишь, какие мы женщины  глупые:
тот   эффект,   который  мы  производим,  высказав  вслух  нашу
наблюдательность, дороже нам той пользы, которую мы могли бы из
этой наблюдательности извлечь, если бы о ней умолчали.

  Њежду тем быстро темнело и от крепчайшего  ветра  становилось
беспокойно.  ’олько еще там, над черной крышей дома, куда упало
солнце, виднелась узкаЯ мандариноваЯ полоса. Ќо уже  чуть  выше
было  мрачно,  -- точно вливаемые в воду струи чернил, катились
облака ветрено и так быстро, что, когда Я задирал голову  вверх
--  балкон вместе с домом начинали бесшумно ехать вперед, грозЯ
передавить весь город. ‡а углом листьЯ деревьев  шумели  морем,
потом  в  высшем напрЯжении этого мокрого шума что-то, видимо в
сучьЯх, остро надломило, и  тут  же,  где-то  совсем  рЯдом,  с
ломким  стуком  захлопнуло  окно,  а  в  возникшей на мгновение
падающей  тишине  --  выброшенное  оконное  стекло  со   звоном
разорвало о мостовую.

  -- ”у, -- сказала ‘онЯ, -- здесь гадко. Џойдем.

  Џосле  балкона  в  џгиной  комнате  было  тихо и душно, будто
натоплено. ‘квозь закрытые двери балкона из  темноты  --  белаЯ
скатерть металась, как на вокзале прощальный платок. „ержа ‘оню
под  руку  и  производЯ  сухой  свистЯщий  шорох,  Я начал было
обглаживать ладонью  обои,  чтобы  разыскать  штепсель,  --  но
‘онина рука мЯгко сдержала менЯ. ’огда, обхватив ‘оню, прижимаЯ
ее  к себе и подвигаЯсь в направлении слабо белевшей в темноте,
словно расплющенной, колонны, за которой, мне помнилось, стоЯла
кушетка, -- Я, неуклюже наступаЯ  на  кончики  ‘ониных  туфель,
медленно повел ее спиной вперед.

  Ќо  продвигаЯсь  в  темноте и прижимаЯ к себе ‘оню, Я, как ни
старалсЯ возбудитьсЯ мужским  и  животным  ожесточением,  столь
необходимым мне вот сейчас, вот сию минуту, -- уже в отчаЯнии и
с ужасающей Ясностью предчувствовал свой позор, потому что даже
теперь,  здесь,  в  џгиной  комнате,  в эти решительные минуты,
‘онины  поцелуи  и  ‘онина   близость   делали   менЯ   слишком
растроганным,  слишком чувствительным, чтобы стать чувственным.
—то же делать, что же мне делать,  что  же  мне  делать,  --  в
отчаЯнии  думал  Я,  -- сознаваЯ, что ‘онЯ это женщина, которую
надо брать стихийно и сразу, и что делать это нужно именно  так
не  потому,  что  ‘онЯ  окажет  сопротивление,  --  потому  что
осмельсЯ  Я   возбуждать   мою   одрЯхлевшую   в   эти   минуты
чувственность   при   помощи   длительного   процесса   грЯзных
прикосновений  --  Я   тем   самым,   спасаЯ   самолюбие   моей
мужественности,  --  уже навсегда и непоправимо разрушу красоту
наших отношений. Њежду тем мы уже были у самой колонны. ’ак что
же делать, что же мне делать, -- повторЯл Я, в отчаЯнии думаЯ о
том, что сейчас будет такой срам,  после  которого  нельзЯ  уже
жить,   --   в   отчаЯнии   еще  сознаваЯ,  что  именно  это-то
предчувствие срама -- лишает  менЯ  уже  последней  возможности
возбудить  в  себе  то  звериное,  которое  смогло бы этот срам
предотвратить. € только в последнюю секунду, когда как в черную
пропасть, мы рухнули на вульгарно  грохнувшую  всеми  пружинами
кушетку,  -- мне придумалсЯ выход, и Я, как это видел в театре,
вдруг отчетливо захрипел и, стараЯсь разорвать на себе тугой  и
суконный воротник, простонал. -- ‘онЯ. Њне худо. ‚оды.

        9

                       Њосква, 1916 года, сентЯбрЯ.

  Њой милый и дорогой мой ‚адим!

  Њне тЯжело, мне горько подумать, и все же Я знаю, что это мое
последнее  письмо  к  тебе.  ’ы  ведь знаешь, что с того самого
вечера (ты знаешь, какой Я думаю) между нами установились очень
тЯжелые отношениЯ. ’акие отношениЯ, раз начавшись, уже  никогда
не  могут  вернутьсЯ  и стать прежними, и даже больше того: чем
дольше длЯтсЯ такие отношениЯ, чем настойчивее и  та  и  другаЯ
сторона пытаютсЯ ложью изображать прежнюю близость, тем сильнее
чувствуетсЯ   та   ужаснаЯ  враждебность,  котораЯ  никогда  не
случаетсЯ между чужими, а возникает только между очень близкими
друг другу людьми. Џри таких отношениЯх достаточно, чтобы  один
сказал  бы  другому  правду,  всю  правду,  понимаешь ли полную
правду, -- и сейчас же эта правда обращаетсЯ в обвинение.

  ‘казать такую правду, высказать  с  совершенной  искренностью
все  свое  отвращение  к этой любовной лжи, -- не значит ли это
заставить того, кому сказана эта правда, -- то  ли  эту  правду
молчаливо признать, и тогда всему конец, -- то ли, из-за боЯзни
перед  этим  концом,  лгать  вдвойне,  и за себЯ и за того, кто
сказал эту правду. € вот Я пишу тебе, чтобы сказать эту правду,
и прошу умолЯю тебЯ, мой дорогой, не лги, оставь это письмо без
ответа, будь правдив со мною хотЯ бы твоим молчанием.

  Џрежде всего о твоем, так называемом,  обмороке,  который  ты
тогда  разыграл  у џга. (’ут мне приходит в голову, что обморок
имеет чтото общее с  обморочить.)  ‚едь  с  этого,  собственно,
началось или, если хочешь еще точнее, -- началось с того, что Я
в  этот  обморок  не поверила. ‘ первой же минуты Я понЯла, что
обморок этот только выход из  положениЯ,  неблагоприЯтного  длЯ
твоего  самолюбиЯ  и  оскорбительного длЯ моей любви. Њимоходом
замечу, что в такое определение  вполне  вмещаетсЯ  мое  первое
подозрение  о  том,  что может быть ты болен, -- предположение,
которое Я тут же, как совершенно негодное  (не  невозможное,  а
неправильное) отбросила.

  ’ы  знаешь, -- Я ухаживала за тобою в тот вечер, как умела, Я
приносила тебе то воду, то мокрое полотенце,  Я  была  нежна  с
тобою,  но все это была уже ложь. џ уже думала о тебе в третьем
лице, в моих мыслЯх ты стал длЯ менЯ "он", думаЯ о тебе, Я  уже
не обращалась к тебе непосредственно, а будто говорила о тебе с
кемто  другим, с кем-то, который стал мне ближе, чем ты, и этот
"кто-то" -- был мой разум. ’ак Я стала тебе  чужой.  Ќо  тогда,
ночью,  Я  лгала,  Я  не сказала, не могла сказать тебе правды,
которую пишу теперь: Я  была  оскорблена.  Љогда  один  человек
оскорблЯет  другого,  то  оскорбление всегда бывает двух родов:
умышленное или невольное. Џервое не страшно: на  него  отвечают
ссорой, ругательством, ударом, выстрелом, и, как бы это ни было
грубо,   это  всегда  помогает,  и  умышленно  нанесенное  тебе
оскорбление смываетсЯ легко,  словно  грЯзь  в  бане.  Ќо  зато
ужасно  оскорбление,  которое  тебе  нанесли  не  намеренно,  а
невольно, совсем не желаЯ этого:  ужасно  именно  потому,  что,
отвечаЯ   на   него  ругательством,  ссорой,  или  даже  просто
выказываЯ его внешней обиженностью, ты не только не ослаблЯешь,
а напротив уже сама себЯ оскорблЯешь до невыносимости. Ќевольно
нанесенное оскорбление тем-то особенно  и  отличаетсЯ,  что  не
только  нельзЯ  на него отвечать, а как раз напротив, нужно изо
всех сил показывать (а это  ох  как  тЯжко),  будто  ничего  не
замечаешь. € вот поэтому-то Я тебе ничего не сказала и лгала.

  ’ысЯчи раз Я себЯ спрашивала и не могла, нет, не хотела найти
ответа.  ’ысЯчи раз Я задавала себе вопрос -- что же произошло,
-- и тысЯчи раз получала один и тот же ответ: -- он не  захотел
тебЯ. € Я склонЯлась перед правдивостью этого ответа, перед его
единственностью, -- и все же не понимала. •орошо, -- говорила Я
себе,  --  он не захотел менЯ, -- но в таком случае зачем же он
все это делал. ‡ачем он устроил нашу встречу у џга, почему он и
поступал и вел себЯ так, что  и  поведением  и  поступками  уже
обЯзывал взЯть менЯ и все же не сделал этого. Џочему. Ћтвет был
один:  очевидно, потому, что сознательнаЯ его волЯ желала менЯ,
между тем, как его тело противно и наперекор воле, брезгливо от
менЯ отвернулось. „умаЯ об этом испытывала то самое, что должен
испытывать прокаженный, которого  христианский  брат  целует  в
уста  и  который  видит,  как  христианского  брата после этого
поцелуЯ  тут  же  вытошнило.  ‚  твоих  поступках,   ‚адим,   Я
чувствовала  совершенно то же: с одной стороны, было стремление
твоей сознательной воли, которое тебЯ вполне оправдывало, --  с
другой  --  брезгливое  непослушание  твоего тела, которое менЯ
особенно оскорблЯло. Ќе  осуждай  менЯ,  ‚адим,  и  пойми,  что
всЯкие   рассудочные  соображениЯ,  которые  побуждают  телесно
овладеть женщиной, глубоко оскорбительны длЯ нее, независимо от
того, диктуютсЯ  ли  они  христиански  жалостливыми,  и  значит
высоко  душевными,  или  же грЯзно денежными соображениЯми. „а.
Ѓезрассудство, совершаемое рассудочно, -- это низость.

  ’ы знаешь, что на следующий день должен был приехать мой муж.
’ы знаешь также, ведь Я говорила тебе об  этом,  что  какие  бы
ужасы  менЯ  ни ожидали, но честно и по хорошему Я расскажу ему
обо всем, что за это времЯ произошло. Ќо Я  не  сделала  этого.
Џосле  той  ночи  Я  не  считала  себЯ вправе это сделать, даже
больше того: Я почувствовала к приехавшему мужу какую-то новую,
сближавшую менЯ с ним, благодарную  нежность.  „а,  ‚адим,  это
так,  и  ты  это должен и можешь понЯть. €бо сердцу прокаженной
женщины  милее  чувственный  поцелуй  негра,  чем  христианский
поцелуй миссионера, преодолевающего отвращение.

  ’ы  знаешь,  что было дальше. ’ы пришел к нам, как гость, как
чужой. Љонечно, Я понимала, что на самом  деле  ты  себЯ  чужим
вовсе  не  чувствуешь,  а  только чужим притворЯешьсЯ, и что ты
уверен, что мне-то ты не только не чужой, а  самый  что  ни  на
есть  близкий. џ знала, что ты так думаешь, Я знала так же, как
ты глубоко ошибаешьсЯ, -- и знаешь, ‚адимушка,  так  мне  вдруг
стало   жаль  тебЯ,  так  жаль  мне  стало  тебЯ  за  эту  твою
уверенность, и так больно мне за тебЯ было.

  Њой муж, которого Я познакомила с тобой, и которому  ты,  это
было  заметно,  понравилсЯ,  с присущей ему бестактностью, взЯв
менЯ под руку, повел тебЯ показывать нашу квартйру.

  ’ы должен знать, что мой муж не ревнив. ќто отсутствие в  нем
чувства   ревности   объЯснЯетсЯ   избытком  самоуверенности  и
недостатком воображениЯ.  Ћднако  эти  самые  чувства,  которые
воздерживают  его  от  ревности, побудили бы его к чрезвычайной
жестокости, узнай он  о  моей  измене.  Њой  муж  нисколько  не
сомневаетсЯ  в  том,  что  он и только он представлЯет собою ту
точку, вокруг которой происходит вращение всех других людей. Ћн
нисколько не способен почувствовать, что точно  так  же  думает
решительно  всЯкое  живое  существо, и что с точки зрениЯ этого
всЯкого -- он, мой муж, перестав быть  точкой,  вокруг  которой
происходит вращение, в свою очередь начинает вращатьсЯ. Њой муж
никак  не  может  понЯть,  что  в мире таких центральных точек,
вокруг  которых  вращаетсЯ  воспринимаемый  и  вмещаемый  этими
точками  мир,  имеетсЯ  ровно  столько,  сколько  живых существ
населЯет мир. Њой муж признает и понимает  человеческое  Я  как
центр,  как  пупок мира, но возможность присутствиЯ такого Я он
полагает только в самом себе. ‚се остальные такого Я  длЯ  него
не  имеют  и иметь не могут. ‚се остальные длЯ него это "ты" --
"он" -- вообще "они". ’аким образом, называЯ это свое Я  высоко
человеческим,  муж мой нисколько не понимает, что на самом деле
это Я его чисто звериное, что такое Я  допустимо  разве  что  у
удава,  пожирающего кролика, или у кролика, пожираемого удавом.
Њой  муж  и  не  понимает,  что  разница   между   звериным   и
человеческим  Я заключаетсЯ в том, что длЯ зверЯ признать чужое
Я это значит признать свое поражение,  как  результат  слабости
своего  тела  и значит ничтожества, -- длЯ человека же признать
чужое Я это  значит  праздновать  победу,  как  следствие  силы
своего  духа  и значит величиЯ. ’аков мой муж, и право же жаль,
что так повернулось, что Я остаюсь у него.  ќтот  удар  по  его
тупости,  который  нанесло  бы  ему  известие  о моей измене, о
предпочтении ему кого-то другого -- пошел бы ему на пользу.

  ’ы помнишь,  конечно,  этот  момент,  когда,  показываЯ  тебе
квартиру,  мы  подошли,  наконец,  к  дверЯм  нашей спальни. ’ы
помнишь так же, как Я противилась и ни за что не хотела открыть
дверь, и как муж, рассерженный и непонимающий, все-таки  открыл
дверь,  втолкнул  менЯ  и,  пропускаЯ  тебЯ  вперед, сказал: --
входите, входите, это наша спальнЯ; -- вы видите, здесь все  из
красного  дерева. ’ы взглЯнул, ты посмотрел на неприбранную, на
эту страшно разбросанную теперь в девЯть часов вечера  постель,
и  ты  понЯл.  џ  знаю:  в эти минуты, стоЯ в нашей спальне, ты
испытывал и ревность, и боль, и горечь оскорбленной, поруганной
любви. џ и тогда уже знала, что ты испытываешь все эти чувства.
€ только потом Я узнала, что это  оскорбление  твоей  любви  --
было часом рождениЯ твоей чувственности. Љак жаль, что Я понЯла
это слишком поздно.

  ’ы  знаешь, что было дальше. џ продолжала встречатьсЯ с тобой
тайком от мужа, но эти наши новые встречи были уже не  те,  что
раньше.  Љаждый раз ты приводил менЯ в какую-то трущобу, срывал
с менЯ и с себЯ платье и  брал  менЯ  с  каждым  разом  грубее,
безжалостнее,  циничней. Ќе упрекай менЯ за то, что Я позволила
это делать. Ќе говори,  что  это  доставлЯло  мне  хоть  минуту
радости.  џ  переносила  этот  разврат,  как  больной переносит
лекарство: он думает этим спасти свою жизнь, -- Я думала спасти
свою любовь. ‚ первые дни, хотЯ Я и заметила,  хотЯ  и  понЯла,
что   твоЯ   чувственность   разогреваетсЯ   в  соответствии  с
остыванием твоей любви, -- Я еще на  что-то  надеЯлась,  Я  еще
чего-то  ждала.  Ќо  вчера, -- вчера Я почувствовала, Я понЯла,
что даже и чувственности нет в тебе больше, что ты сыт,  что  Я
лишнЯЯ, что так продолжатьсЯ не должно. ’ы помнишь, как ты даже
не  поцеловал  менЯ,  не обнЯл, не сказал даже слова привета, и
молча, со спокойствием чиновника, пришедшего на  службу,  начал
раздеватьсЯ.  џ  смотрела  на  тебЯ, на то, как ты, стоЯ передо
мною в нижнем и,  прости,  не  очень  свежем  белье,  заботливо
складываЯ   брюки,   как  потом  подошел  к  умывальнику,  снЯл
полотенце, предусмотрительно положил его  под  подушку,  и  как
потом,  --  потом,  после  всего,  ты  не  стеснЯЯсь,  даже  не
отворачиваЯсь от менЯ, вытерсЯ, и предложил мне сделать  то  же
--  повернулсЯ  спиной  и  закурил  папиросу.  --  —то  же,  --
спрашивала Я себЯ, -- это и есть та самаЯ любовь, ради  которой
Я  готова бросить все, сломать и исковеркать жизнь. Ќет, ‚адим,
нет милый, это не любовь, а это грЯзь, мутнаЯ,  мерзкаЯ.  ’акаЯ
грЯзь имеетсЯ в моем доме в таком достатке, что Я не вижу нужды
переносить ее из моей супружеской спальни, где "все из красного
дерева",  в  затхлый  номер притона. € пусть это тебе покажетсЯ
жестоким, но Я еще хочу сказать, что в  выборе  между  тобой  и
мужем, -- Я теперь отдаю предпочтение не только обстановкам, но
и  лицам.  „а,  ‚адим,  в выборе между тобой и мужем, Я, помимо
всЯких обстановок, предпочту моего мужа. Џойми.  ќротика  моего
мужа  --  это  результат  его  духовного  нищенства: оно у него
профессионально и потому не оскорбительно. ’вое же отношение ко
мне   --   это   какое-то   беспрерывное   падение,    какое-то
стремительное  обнищание чувств, которое, как всЯкое обнищание,
унижает менЯ тем больнее, чем большему богатству в прошлом  оно
идет на смену.

  Џрощай,  ‚адим.  Џрощай,  милый, дорогой мой мальчик. Џрощай,
моЯ мечта, моЯ сказка, мой сон. ‚ерь мне: ты молод,  всЯ  жизнь
твоЯ впереди, и ты-то еще будешь счастлив. Џрощай же.

                                       <I>‘онЯ.</I>

         * ЉЋЉЂ€Ќ * 

        1

  “же  нельзЯ было лечь на подоконник, темносерый и каменный, с
фальшивыми нитЯми мраморных жил, и с  обструганным,  обнажавшим
белый  камень  краем,  о  который точились перочинные ножи. “же
нельзЯ было, легши на этот подоконник и вытЯнув голову, увидеть
длинный и  узкий,  с  асфальтированной  дорожкой,  двор,  --  с
деревЯнными,  всегда  запертыми воротами, с боку которых, точно
утомленно отЯжелев, отвисала на ржавой петле  калитка,  где  об
нижнюю  перекладину  всегда спотыкались жильцы, а споткнувшись,
непременно на нее ругающими глазами  оглЯдывались.  Ѓыла  зима,
окна  были  законопачены  вкусно-сливочного цвета замазкой, меж
рамами стекла округло лежала вата, в вате  были  вставлены  два
узких и высоких стаканчика с желтой жидкостью, -- и подходЯ еще
по  летней привычке к окну, где из-под подоконника дышало сухим
жаром,  по-особенному  чувствовалась  та  отрезанность   улицы,
котораЯ  (в  зависимости от настроениЯ) возбуждала чувство уюта
или тоски. ’еперь из окна моей  комнатенки  видна  была  только
соседнЯЯ   стена  с  застывшими  на  кирпичах  серыми  потоками
известки, -- да еще внизу, то самое отгороженное частокольчиком
место, которое швейцар наш Њатвей внушительно называл садом длЯ
господ, причем достаточно было взглЯнуть на  этот  сад  или  на
этих  господ,  чтобы  понЯть,  что  та особеннаЯ почтительность
ЊатвеЯ, с которой он отзывалсЯ о своих господах, была не более,
как расчетливое взвинчивание своего  собственного  достоинства,
за счет возвеличениЯ людей, которым он был подчинен.

  ‡а  последние  месЯцы  особенно часто случалась тоска. ’огда,
подолгу простаиваЯ у окна, держа в рогатке пальцев папиросу, из
которой со стороны мандаринового ее огонька шел  синийсиний,  а
со  стороны  мундштука  грЯзно-серый дымок, Я пыталсЯ счесть на
соседней стене кирпичи, или вечером, потушив лампу и  вместе  с
ней  черное двоение комнаты в сразу светлевшем стекле, подходил
к окну, и, задрав голову, так долго смотрел на  густо  падающий
снег, пока не начинал лифтом ехать вверх, навстречу неподвижным
канатам  снега.  €ногда,  еще бесцельно побродив по коридору, Я
открывал дверь, выходил на холодную лестницу, и, думаЯ, кому бы
мне позвонить, хотЯ  и  знал  хорошо,  что  звонить  решительно
некому,  спускалсЯ  вниз  к  телефону.  ’ам,  у  так называемой
парадной двери, в суконной синей  и  назади  гармонью  стЯнутой
поддевке,  в  фуражке  с  золотым  околышем, поставив сапоги на
перекладину  табурета,  --  сидел  рыжий   Њатвей.   ЏоглаживаЯ
ручищами  колени,  словно  он  их  жестоко  зашиб,  он времЯ от
времени запрокидывал голову,  страшно  раскрывал  рот,  обнажаЯ
приподнЯвшийсЯ  и  трепетавший  там Язык, и так зеваЯ, испускал
тоскующий рык, сперва тонально наверх а-о-и, -- и потом обратно
и-о-а. Ђ зевнув, сейчас же, еще с глазами, полными сонных слез,
укоризненно самому себе качал  головой,  и  потом  умывающимисЯ
движениЯми  так  крепко  тер  ладонЯми  лицо,  словно  помышлЯл
сорванной кожей придать себе бодрости.

  ‚ероЯтно, этой-то  зевотной  склонности  ЊатвеЯ  должно  было
приписать  то обстоЯтельство, что жильцы дома, где только и как
только возможно,  избегали  и  даже  как  бы  пренебрегали  его
услугами, и вот уже много лет в доме были приспособлены звонки,
шедшие  из телефонной будки решительно во все квартиры, чтобы в
случае  телефонного  вызова,  Њатвею  было  достаточно   только
надавить соответствующую кнопку.

  Њоим  условным  вызовом  вниз  к  телефону  --  был  длинный,
тревожный звонок, который, в особенности теперь,  за  последние
месЯцы,   приобрел   длЯ  менЯ  характер  радостной,  волнующей
значимости. Ћднако звонки такие  случались  все  реже.  џг  был
влюблен.  Ћн  сошелсЯ с немолодой уже женщиной испанского типа,
котораЯ, почему-то, возненавидела менЯ с первой же  встречи,  и
мы  виделись  редко.  Ќесколько  раз  Я  пробовал встречатьсЯ с
Ѓуркевицем, но потом решительно бросил, никак не находЯ  с  ним
общего   тона.   ‘  ним,  с  Ѓуркевицем,  который  теперь  стал
революционером,  нужно   было   говорить   или   гражданственно
возмущаЯсь  чужими, или исповедуЯсь в собственных грехах против
народного благосостоЯниЯ. € то и другое  было  мне,  привыкшему
свои  чувства закрывать цинизмом, или уж если выражать их, то в
виде юмора, -- до  стыдности  противно.  Ѓуркевиц  же  как  раз
принадлежал  к  числу  людей,  которые,  в  силу  возвышенности
исповедуемых ими идеалов, осуждают и юмор и  цинизм:  --  юмор,
потому  что  они  видЯт  в  нем присутствие цинизма, -- цинизм,
потому что они находЯт в нем отсутствие юмора. ЋставалсЯ только
тейн, и изредка он звонил мне,  звал  к  себе  посидеть,  и  Я
всегда следовал этим приглашениЯм.

  тейн  жил  в  роскошном  доме,  с  мраморными  лестницами, с
малиновыми  дорожками,  изысканно  внимательным   швейцаром   и
лифтом,  купэ  которого, пахнущее духами, взлетало вверх с тем,
неожиданным и всегда неприЯтным толчком остановки, когда сердце
еще миг продолжало лететь вверх и потом  падало  обратно.  ‹ишь
только  горничнаЯ  открывала  мне  громадную,  белую  и лаковую
дверь, лишь только охватывали менЯ тишина и запахи  этой  очень
большой  и  очень  дорогой  квартиры,  -- как навстречу мне уже
выбегал, словно в ужасно деловой торопливости,  тейн  и,  взЯв
менЯ  за  руку,  быстро  вел  к  себе, в шкапу шарил в карманах
костюмов, и нередко даже выбегал  в  переднюю,  видимо,  и  там
роЯсь  по  карманам  в  своих  шубах  и  пальто. Љогда все было
перерыто, тейн, успокоенный,  что  ничего  не  потерЯно,  клал
предметы своих поисков передо мной на стол. ‚се это были старые
уже  использованные  билеты,  пригласительные  карточки, афишки
спектаклей,  концертов  и  балов,   --   словом,   вещественные
доказательства  того,  где  он  бывал, в каком театре, на какой
премьере, в каком рЯду сидел, и, главное, сколько  им  было  за
это  заплачено.  ђазложив  все  это в таком порЯдке, чтобы сила
производимого на  менЯ  впечатлениЯ  равномерно  возрастала,  и
руководствуЯсь при этой сортировке лишь величиной цены, котораЯ
была  за  этот билет заплачена, тейн, утомленно щурЯсь, как бы
преодолеваЯ  усталость,  дабы  честно   выполнить   чрезвычайно
скучную обЯзанность, начинал свое повествование.

  Ќикогда  не единым словом не упоминаЯ о том, хорошо или плохо
играли актеры, хороша ли или дурна была  пьеса,  хорош  ли  был
оркестр  или  концертант  и  вообще  какое  впечатление,  какие
чувства вынесены им из всего виденного и слышанного  со  сцены,
-- тейн лишь рассказывал (и это с мельчайшими подробностЯми) о
том,  какова была публика, кого из знакомых он повидал, в каком
рЯду они сидели, с кем была в ложе содержанка биржевика Ђ., или
где и с кем сидел банкир Ѓ., каким людЯм он, тейн, был в  этот
вечер  представлен, сколько эти его новые знакомые в год (тейн
никогда не говорил зарабатывают) наживают, и было очевидно, что
совершенно так же, как и наш швейцар Њатвей, он  с  совершенной
искренностью верит в то, что чрезвычайно возвеличиваетсЯ в моих
глазах,  за счет доходов и высокого положениЯ своих знакомых. ‘
ленивой гордостью протарабанив все это и упомЯнув  еще  о  том,
как  трудно  было  получить  билет  и  сколько  было  при  этом
переплачено барышнику, тейн, наконец, склонЯлсЯ  надо  мной  и
подтачивал  холеным  ногтем  своего  большого,  белого  и шибко
расплющенного пальца высокую кассовую стоимость билета. ’ут  он
замолкал  и,  привлекши  этим  молчанием мой взглЯд с билета на
себЯ -- разводил руками, клал голову на плечо  и  улыбалсЯ  мне
той  плачущей  улыбкой,  котораЯ  обозначала,  что это безмерно
высокаЯ стоимость билета его, -- тейна,  настолько  забавлЯет,
что он уже не в силах возмущатьсЯ.

  €ногда,  когда  Я  приходил  к  тейну,  он  на своих длинных
ножищах находилсЯ в лихорадочной спешке. ‘трашно  торопЯсь,  он
брилсЯ,  поминутно бегал в ванную и прибегал обратно, собираЯсь
куда-то -- то ли на бал, на вечер, в гости или  на  концерт,  и
было  странно,  зачем  понадобилсЯ  ему  Я,  которого он вызвал
только что по телефону. ђазбрасываЯ вещи, нужные и ненужные ему
длЯ этого вечера, он в торопливости мне их  показывал,  --  тут
были  помочи,  носки,  платки,  духи,  галстуки,  --  мимоходом
называЯ цены и место покупки.

  Љогда же, уже совсем готовый, в шелковистого  сукна  шубе,  в
остроконечной   бобровой  шапке,  рыже  морщась  от  закуренной
сигареты, котораЯ ела ему глаз, задрав перед зеркалом голову  и
шарЯ  рукой  по бритому напудренному горлу (смотрЯсь в зеркало,
тейн всегда по рыбьи опускал углы губ) -- он  вдруг  отрывисто
говорил  --  ну,  едем,  --  то, с Явным трудом отводЯ глаза от
зеркала, быстро шел к двери  и  так  поспешно  сбегал  по  тихо
звЯкающим  дорожкам  лестницы,  что  Я еле его догонЯл. Ќе знаю
почему, но в этом моем беге за ним  по  лестницам  было  что-то
ужасно  обидное,  унизительное,  стыдное. ‚низу у подъезда, где
тейна ждал лихач, он уже  без  всЯкого  интереса  прощалсЯ  со
мной,   подавал   мне   нежмущую   руку   и,  тотчас  отнЯв  ее
отвернувшись, садилсЯ и уезжал.

  Џомню, как-то  Я  попросил  у  него  взаймы  денег,  какую-то
малость,  несколько рублей. Ќи слова не говорЯ, тейн, округлым
движением, и будто от дыма сморщив глаз (хоть он в этот  момент
и не курил), вытащил из бокового кармана шелковый с прожилинами
портфель,  и  вынул  оттуда новенькую хрустЯщую сторублевку. --
Ќеужели даст? -- подумалось мне, -- и странно, несмотрЯ на  то,
что  деньги  были мне очень нужны, Я почувствовал неприЯтнейшее
разочарование. Ѓудто в этот короткий момент Я уверилсЯ  в  том,
что  доброта, выказаннаЯ подлецом, -- разочаровывает совершенно
так же, как и подлость, свершаемаЯ человеком  высокого  идеала.
Ќо  тейн  не  дал.  -- ќто все, что у менЯ есть, -- сказал он,
киваЯ подбородком на сторублевку. --  Ѓудь  эти  сто  рублей  в
мелких  купюрах, Я, конечно, дал бы тебе даже десЯть рублей. Ќо
они у менЯ в одной бумажке, и потому менЯть ее Я  не  согласен,
даже  если бы тебе нужны были всего десЯть копеек. Џри этом, не
в мои глаза, а только в лицо,  не  увидали,  видимо  того,  что
собирались  увидеть.  -- ђазменЯннаЯ сторублевка это уже не сто
рублей, -- откровенно терЯЯ терпение, поЯснил он,  зачемто  при
этом  показываЯ мне вывернутую ладонь. -- ђазменЯнные деньги --
это уже затронутые и значит  истраченные  деньги.  --  Љонечно,
конечно,  --  говорил Я и радостно кивал головой, и радосто ему
улыбалсЯ, и изо всех сил стараЯсь скрыть свою обиду,  чувствуЯ,
что обнаружив ее (правду, правду писала ‘онЯ), Я обижу себЯ еще
больнее.  Ђ  тейн  с  лицом, выражающим одновременно укоризну,
потому что в нем усумнились, -- и  удовлетворение,  потому  что
все  же  признали  его  правоту,  --  широко  развел руками. --
ѓоспода, -- с самодовольной укоризной говорил он, -- пора. Џора
стать, наконец, европейцами. Џора понимать такие вещи.

  ЌесмотрЯ на то, что Я довольно часто бывал у  тейна,  он  не
потрудилсЯ познакомить менЯ со своими родителЯми. Џравда, бывай
тейн  у  менЯ,  так и Я не познакомил бы его со своей матерью.
Ћднако это одинаковость наших действий, имела совершенно разные
причины: тейн не знакомил менЯ  со  своими  родными,  ибо  ему
перед  ними  было  совестно  за  менЯ, -- Я же не познакомил бы
тейна со своей матерью, ибо совестилсЯ  бы  перед  тейном  за
свою  мать.  €  каждый  раз, приходЯ от тейна домой, Я мучилсЯ
горькой   оскорбленностью   беднЯка,   духовное   превосходство
которого  слишком  сильно,  чтобы  допустить его до откровенной
зависти, и слишком слабо, чтобы оставить его равнодушным.

  …сть много странности в том, что противнейшие  ЯвлениЯ  имеют
почти  непреодолимую власть притЯгательности. ‚от сидит человек
и обедает и вдруг, где-то, за  его  спиной,  вытошнило  собаку.
—еловек  может  дальше  есть  и  не  смотреть  на  эту гадость.
—еловек, наконец, может перестать есть и выйти и  не  смотреть.
Ћн  может.  Ќо какаЯ-то нуднаЯ тЯга, словно соблазн (а уж какой
же тут, помилуйте,  соблазн)  тащить  и  тащить  его  голову  и
обернутьсЯ  и  взглЯнуть,  взглЯнуть  на  то,  что подернет его
дрожью отвращениЯ, и на что он смотреть решительно не желает.

  ‚от такую-то тЯгу Я чувствовал в отношении к  тейну.  Љаждый
раз, возвращаЯсь от тейна, Я уверЯл себЯ, что больше ноги моей
там  не  будет. Ќо через несколько дней звонил тейн, и снова Я
шел к нему, шел как бы затем,  чтобы  сладостно  бередить  свое
отвращение.  —асто,  лежа  у  себЯ  в комнатенке при погашенной
лампе Я воображал, что вот занимаюсь какой-то  торговлей,  дела
идут  замечательно,  и  вот,  Я  уже открываю собственный банк,
между тем как тейн совершенно оборванный,  обнищавший,  бегает
за  мной,  добиваетсЯ  моей  дружбы, завидует мне. ’акие мечты,
такие видениЯ были мне чрезвычайно приЯтны, при чем (хоть это и
может показатьсЯ весьма странным и противоречивым),  но  именно
это-то   чувство  приЯтности,  возбуждаемое  во  мне  подобными
картинами, было мне до крайности неприЯтно. ‚о  всЯком  случае,
как  бы  там ни было, Я в этот вечер радостно вскочил с дивана,
когда раздалсЯ этот бешеный,  долгий  звонок,  звавший  менЯ  к
телефону.  ‚  этот  памЯтный,  в этот ужасный длЯ менЯ вечер, Я
снова, как и раньше, готов был идти к зовущему менЯ тейну.  Ќо
это был не тейн. € когда сбежав по холодной лестнице и забежав
в  телефонную,  пропахшую  пудрой  и  потом,  будку,  Я  поднЯл
висевшую на зеленом скрюченном шнуре у самого пола  трубку,  то
шопот,  который  захаркал  оттуда,  принадлежал  не  тейну,  а
‡андеру, -- студенту, с которым Я весьма недавно познакомилсЯ в
канцелЯрии университета. € этот ‡андер хрипло лаЯл мне  в  ухо,
что  он  с  приЯтелем нынче ночью решили устроить понюхон (Я не
понЯл, переспросил и он поЯснил, что это значит нюхать кокаин),
что у них мало денег, что было бы хорошо, если  бы  Я  смог  их
выручить,  и  что  они  менЯ ждут в кафе. Ћ кокаине у менЯ было
весьма смутное представление, мне почему-то казалось,  что  это
что-то  вроде  алкоголЯ  (по  крайней мере по степени опасности
воздействиЯ на организм), и так как в этот вечер, как  впрочем,
и  во  все  последние  вечера,  Я совершенно не знал, что мне с
собою делать и  куда  бы  пойти,  и  так  как  у  менЯ  имелось
пЯтнадцать рублей, то Я с радостью принЯл приглашение.

        2

  ‘тоЯл  сухой  и  шибкий  мороз, которым все, точно до треска,
было сжато. Љогда сани подползли к пассажу, то со  всех  сторон
падал  металлический  визг  шагов,  и  отовсюду  с крыш шел дым
такими белыми столбами вверх, словно город гигантской  лампадой
свисал  с  неба.  ‚  пассаже  было  тоже очень холодно и гулко,
зеркала были заснежены, -- но только Я отворил  дверь  в  кафе,
как оттуда вырвалось прачешное облако тепла, запахов и звуков.

  ЊаленькаЯ  раздевальнЯ,  только  перегородкой  отделеннаЯ  от
залы, была так тесно набита висевшими одна  на  другой  шубами,
что  швейцар  пыхтел  и подпрыгивал, словно лез на гору, когда,
держа снЯтую с менЯ шинель за талию, слепо  водил  ее  падавшим
вниз  и  никак  не  цеплЯвшим  крючка  шиворотом. Ќа полке и на
зеркале фуражки и шапки тесно стоЯли колонками одна на  другой,
внизу  калоши  и  ботинки,  вставленные  друг  в друга, были на
подошвах испачканы мелом с обозначением номеров.

  Љак раз, когда Я протиснулсЯ в зал, скрипач, уже со скрипкой,
вставленной  под  подбородок,  торжественно  поднЯл  смычок  и,
привстав  на  цыпочках  и  поднЯв  плечи, -- вдруг опустилсЯ, и
(движением этим рванув за собой пианино и виолончель) заиграл.

  ‘тоЯ  рЯдом  с  музыкантами  и  глЯдЯ  в  переполненный  зал,
который,  как  только  заиграли,  сразу наддал шумом голосов, Я
пыталсЯ  выловить  ‡андера.  ђЯдом  пианист   здорово   работал
локтЯми, лопатками и всей спиной, гнулсЯ стул с подложенной под
ним   драной   книгой   нот   и  гулЯл  отлипающей  спиной,  --
виолончелист, поднЯтыми бровЯми разжалив лицо, припадал ухом  к
шатающемусЯ  на  струне  пальцу, -- а скрипач, крепко расставив
ноги,  в  нетерпеливой  страстности  вилЯл  торсом,  и   ужасно
совестно  становилось  за  его похотливо радующеесЯ собственным
звукам лицо, которое с такой веселой настойчивостью  приглашало
на себЯ посмотреть, и на которое решительно никто не смотрел.

  ЏриподнимаЯсь  на носках, втЯгиваЯ живот и боком пролезаЯ меж
тесно поставленными столиками, -- Я невольно (по какой-то часто
случавшейсЯ за последние месЯцы, необходимости  обнажать  перед
собою  умственное  свое  ничтожество),  -- искал и, конечно, не
находил точного определениЯ --  что  такое  музыка.  ‡десь,  на
другой  стороне  зала,  было  чуть просторнее, звуки, как ветер
переменив направление, временами уходили от музыкантов, и тогда
смычки их ходили беззвучно. Ђ у огромного окна, возвышаЯсь  над
головами,  уже  стоЯл  ‡андер  и, привлекаЯ мое внимание, махал
платком.

  "Ќу, наконец-то, вот, -- ну, наконец-то, вот  и  ты,  говорил
он, продираЯсь мне навстречу и схватываЯ мою руку двумЯ руками.
--  Ќу,  как живем, -- (он задрожал головой), -- ну, как живем,
‚адЯ". “ него была болезнь  дрожать  головой,  после  чего  все
сказанные уже слова будто забывались им, вытрЯхивались из него,
и  с  назойливым  упорством он повторЯл их сначала. …го колючие
глазки и хищный нос радостно морщились. Ќе выпускаЯ моей руки и
пЯтЯсь по тесному проходу,  он  проволок  менЯ  к  столику,  за
которым сидело еще двое. Џо тому, как они выжидательно смотрели
мне  в  глаза,  было очевидно, что они в компании с ‡андером, и
что он сейчас нас будет знакомить. Ћдного  из  поднЯвшихсЯ  нам
навстречу ‡андер назвал •ирге, другого Њиком, при этом три раза
дрожал  головой  и  три  раза  начинал  о  том, что этот Њик --
карикатурист и танцор. Џро другого, про •ирге, ‡андер не сказал
ничего, но •ирге этого легко было определить (по  крайней  мере
внешне)  двумЯ  словами: ленивое отвращение. Љогда мы подошли к
столику,  •ирге  с  ленивым  отвращением  поднЯлсЯ,  с  ленивым
отвращением  подал  мне  руку,  и,  снова  усевшись,  с ленивым
отвращением начал смотреть поверх голов. ‚торой, Њик, был  Явно
очень  нервен. Ќе вынимаЯ изо рта папиросы (она качалась, когда
он говорил), он, не глЯдЯ на менЯ, обратилсЯ к ‡андеру. --  Ќу,
ты  не  засиживайсЯ и выЯснЯй, выЯснЯй положение. €, услышав от
‡андера, что положение выЯснено, что имеетсЯ пЯтнадцать рублей,
он сделал кислое лицо ‡андеру, потом улыбку, потом все  снЯл  и
громко  застучал  кольцом  о  стекло  стола.  •ирге  с  ленивым
отвращением смотрел в сторону. Љельнерша, с  ужасом  истощенным
лицом,  которое  мне сразу показалось знакомым, круто повернула
на стук, и, крепко налегаЯ крахмальным фартучком на острый угол
стола, воткнув его в  живот,  стала  собирать  пустые  стаканы.
’олько  когда,  собираЯ  окурки  (они лежали не в пепельнице, а
были разбросаны прЯмо на столе), она, брезгливо  опустив  губы,
так покачала головой, будто ничего, кроме подобного свинства от
вас  и  не  ожидала,  --  Я признал в ней Ќелли. Ќе взглЯнув на
менЯ, хоть Я и  поздоровалсЯ  с  нею  и  спросил  ее,  как  она
поживает,   она   продолжала  поспешно  вытирать  стекло  стола
трЯпочкой,  тихо  сказала  --  ничего,  мерси,  --   покраснела
кирпичными,  больными пЯтнами, а когда собрала все со стола, то
пугливо оглЯнулась в сторону буфета, и  вдруг,  наклонившись  к
•ирге,  быстро  сказала,  что  она сейчас сменЯетсЯ и что будет
ждать внизу. Ќа что •ирге (он как раз опиралсЯ руками о стол  и
от усилиЯ поднЯтьсЯ так перекосил лицо, словно смертельно ранен
в спину) с ленивым отвращением мотнул головой.

        3

  Ќе  прошло  и четверти часа, как все мы, Ќелли, ‡андер, Њик и
Я, расположились в ожидании на минуту отлучившегосЯ за кокаином
•ирге (мне по дороге сообщили, что •ирге не  нюхает,  а  только
торгует  кокаином),  в хорошо натопленной комнате, заставленной
чрезвычайно старой  мебелью.  ‘ейчас  же  за  дверью,  так  что
последнюю   можно   было   открыть  только  наполовину,  стоЯло
старенькое пианино; его клавиши были цвета нечищенных зубов,  а
во ввинченных в пианинную грудь и отвисавших вниз подсвечниках,
торчали,  склонЯЯсь  в  разные  стороны (отверстиЯ подсвечников
были  слишком  велики),  витые   красные   свечи,   испещренные
какими-то  золотыми  точечками  и сверху торчали белые хвостики
фитилей.  „альше  по  стене  шел  выступ  камина,  на  белой  и
мраморной   доске   которого,   под  стеклЯнным  колпаком,  два
бронзовых  французских  джентльмена,  в  камзолах,   чулках   и
ботиночках   с  прЯжками,  склонив  головки  и  сделав  ножками
менуэтное па, собирались элегантно подбросить часы, с белым без
стекла циферблатом, с черной  дыркой  длЯ  завода,  и  с  одной
только  стрелкой,  да и то изогнутой. ‚ середине комнаты стоЯли
низкие кресла, бархат которых,  когда  его  гладили  по  ворсу,
давал   желтый,   а   против   ворса  черный  оттенок  с  такой
отчетливостью, что по нем можно было писать. Ђ  посреди  кресел
стоЯл  черный,  овальной  формы,  лакированный  стол, и под ним
замысловато изогнутые ножки соединЯлись на изгиб пластинкой, на
которой лежал фамильный альбом, в чем Я тотчас  убедилсЯ,  лишь
только  его вытащили. Ђльбом этот запиралсЯ прЯжкой с шишечкой,
нажав на которую он, скакнув, раскрылсЯ. Џереплет  альбома  был
из  лилового  бархата  (в  нижнем  переплете  по  углам имелись
медные, выпуклые головки гвоздей, немного сточенные, --  альбом
на  них  покоилсЯ,  как на колесиках), между тем как на верхнем
переплете  изображена  была   потрескавшимисЯ   краск