  ‚  комнате  был  беспорЯдок,
какаЯ-то  покинутость  и тоска отъезда. Ќа столе стоЯли грЯзные
тарелки, остатки ужина и куски хлеба.  џ  отломил  кусочек,  но
лишь  только  почувствовал его во рту, как тут же, не разжевав,
проглотил, ощутив небывалую пустоту и дергающую  воздушность  в
скулах. ‚первые узнаваЯ, что значит голод после кокаина, Я стал
жадно  есть,  руками  обрываЯ  сальное мЯсо, -- обморочно дрожа
рукой  и  шеей,  напихиваЯ  рот,  проглатываЯ  снова,  набивал,
испытываЯ  желание  рычать  и  в  то  же времЯ чувствуЯ нервный
хохоток над этим желанием. Ђ когда съев и сразу сонно отЯжелев,
хотЯ мог еще съесть много, доплелсЯ до дивана и лег, то  тотчас
в   протЯнутых   ногах  что-то  мЯгко,  недвижно  задергало.  €
приснилось мне, как моЯ беднаЯ стараЯ мать,  в  рваной  шубенке
шагает по городу и мутными и страшными глазами ищет менЯ.


         * Њ›‘‹€ * 

        1

  ‚ыспавшись,  Я  уже  на  следующее утро снова поехал к •ирге,
купил у него полтора грамма кокаина, и так это пошло дальше, --
изо днЯ в день. Ќо невольно, лишь только записал Я  сейчас  все
эти  слова,  как  тотчас,  с  чрезвычайной  Явственностью,  мне
представилась презрительнаЯ улыбка на лице  того,  в  чьи  руки
попадут эти мои печальные записки.

  ‚  самом  деле, Я чувствую, что эти самые слова, или, вернее,
мои поступки, которые должны характеризовать силу  кокаина,  --
длЯ   каждого   нормального   человека,   с   гораздо   большей
вероЯтностью,  будут  характеризовать  только  мою  собственную
слабость,  и, таким образом, уж непременно возбудЯт отчуждение;
обидное, презрительное отчуждение,  возникающее  даже  в  самом
чутком  слушателе,  лишь  только  он начинает сознавать, что то
самое   стечение   обстоЯтельств,   которое   погубило    жизнь
рассказчика,  ни  в  коей  мере  (случись с ним, со слушателем,
нечто  подобное)  не  могло  бы  испортить  или  изменить   его
собственную жизнь.

  ‚се  это  Я  говорю,  исходЯ  из  того,  что  точно  такое же
презрительное отчуждение почувствовал бы Я сам, не  случись  со
мной  этой первой кокаинной пробы, и что только теперь, вступив
на дорогу моей гибели, Я знаю, что подобное презрение  возникло
бы   во  мне  не  столько  вследствие  возвеличениЯ  мною  моей
личности, сколько по причине недооценки силы кокаина.  €так  --
сила кокаина. Ќо в чем, в чем же выражаетсЯ эта сила?

        2

  ‡а  долгие  ночи  и долгие дни под кокаином в Ягиной комнате,
мне пришла мысль о том, что длЯ человека  важны  не  событиЯ  в
окружающей  его  жизни,  а лишь отражаемость этих событий в его
сознании. Џусть событиЯ изменились, но, поскольку их  изменение
не  отразилось  в  сознании,  такаЯ  их  перемена есть нуль, --
совершеннейшее ничто. ’ак, например, человек,  отражаЯ  в  себе
событиЯ своего обогащениЯ, продолжает чувствовать себЯ богачем,
если  он  еще  не  знает,  что банк, хранЯщий его капиталы, уже
лопнул. ’ак, человек, отражаЯ  в  себе  жизнь  своего  ребенка,
продолжает  быть  отцом,  раз  до  него не дошла еще весть, что
ребенок задавлен и уже умер. —еловек живет, таким  образом,  не
событиЯми  внешнего  мира,  а лишь отражаемостью этих событий в
своем сознании.

  ‚сЯ жизнь человека,  всЯ  его  работа,  его  поступки,  волЯ,
физическаЯ  и мозговаЯ силы, все это напрЯгаетсЯ и тратитсЯ без
счета и без меры только на то, чтобы свершить во  внешнем  мире
некое  событие,  но  не  ради  этого  событиЯ  как  такового, а
единственно длЯ того, чтобы ощутить отражение этого  событиЯ  в
своем  сознании. € если ко всему этому добавить еще, что в этих
стремлениЯх человек добиваетсЯ свершениЯ  лишь  таких  событий,
которые, будучи отражены в его сознании, вызовут в нем ощущение
радости  и  счастьЯ,  --  то  непосредственно  обнажаетсЯ  весь
механизм,  двигающий  в  жизни  решительно  каждым   человеком,
совершенно  независимо  от того -- дурень и жесток, или хорош и
добр этот человек.

  €наче говорЯ, если один человек стремитсЯ свергнуть  царское,
а   другой   революционное   правительство,  если  один  желает
обогащатьсЯ, а другой раздать свои богатства бедным, то все эти
противоречивые устремлениЯ свидетельствуют лишь о  разнообразии
рода  человеческой  деЯтельности, который в лучшем случае (да и
то не всегда) мог  бы  служить  в  виде  характеристики  каждой
личности  в  отдельности, причина же человеческой деЯтельности,
как бы эта деЯтельность ни была разнообразна, всегда одинакова:
потребность свершениЯ во внешнем мире таких  событий,  которые,
будучи отражены в сознании, вызовут ощущение счастьЯ.

  ’ак было и в моей маленькой жизни. „орога ко внешнему событию
была  намечена:  Я  желал стать знаменитым адвокатом и богачем.
Љазалось, мне бы оставалось только идти и идти по этой  дороге,
тем  более,  что  многое  (как Я себЯ в этом уговаривал) весьма
благоприЯтствовало мне. Ќо странно. —ем дольше Я пробивалсЯ  по
пути  к  заветной  цели,  тем  чаще случалось так, что в темной
комнате Я ложилсЯ на диван, и сразу воображал себЯ все тем, чем
желал стать, инстинктом лени  и  мечтательности  познаваЯ,  что
осуществление   всех  этих  внешних  событий  не  стоит  такого
громадного количества времени и труда,  не  стоит  хотЯ-бы  уже
потому, что ощущение счастьЯ было бы тем сильнее, чем быстрее и
неожиданнее свершились бы вызывающие его событиЯ.

  Ќо  такова  была  уже  сила  привычки,  что  даже  в мечтах о
счастье, Я прежде всего думал не об ощущении счастьЯ, а о таком
событии, которое (свершись оно), вызовет во мне  это  ощущение,
не будучи в силах отделить эти два элемента друг от друга. „аже
в   мечтах   Я  принужден  был  прежде  всего  вообразить  себе
какое-нибудь замечательное событие в моей будущей жизни, и лишь
затем, картиной этого  событиЯ,  получал  возможность  радостно
будоражить в себе ощущение счастьЯ.

  ‚се  дело  заключалось  в  том,  что  до  моего  знакомства с
кокаином Я ошибочно полагал, будто счастье --  это  есть  нечто
целое,  между  тем,  как  на  самом-то деле всЯкое человеческое
счастье  состоит  из  хитрейшего  слиЯниЯ  двух  элементов:  1)
физического  ощущениЯ  счастьЯ  и  2)  того  внешнего  событиЯ,
которое ЯвлЯетсЯ психическим возбудителем этого ощущениЯ.

  € только тогда, когда Я впервые испробовал кокаин, мне  стало
Ясно.  Њне  стало  Ясно,  что  то внешнее событие, о достижении
которого Я мечтаю, ради свершениЯ которого тружусь,  трачу  всю
мою  жизнь,  и, в конце концов, быть может, его не достигну, --
это событие  необходимо  мне  лишь  постольку,  поскольку  оно,
отражаЯсь  в моем сознании, возбудит во мне ощущение счастьЯ. €
если, как Я в этом убедилсЯ, крохотнаЯ щепотка кокаина могуче и
в единый миг возбуждает в моем организме это ощущение счастьЯ в
никогда неиспытанной раньше огромности, то тем самым совершенно
отпадает необходимость  в  каком  бы  то  ни  было  событии,  и
следовательно  бессмысленными  становЯтсЯ труд, усилиЯ и времЯ,
которые,  длЯ  осуществлениЯ  этого  событиЯ,  нужно  было   бы
затратить.

  ‚от эта-то способность кокаина возбуждать физическое ощущениЯ
счастьЯ  вне  всЯкой психической зависимости от окружающих менЯ
внешних событий даже тогда, когда отражаемость этих  событий  в
моем  сознании  должна была бы вызывать тоску, отчаЯние и горе,
--  вот  это-то  свойство   кокаина   и   было   той   страшной
притЯгательной  силой,  боротьсЯ  и  противостоЯть которой Я не
только не могу, но и не хотел.

  ЃоротьсЯ и противостоЯть кокаину Я  мог  бы  только  в  одном
случае:  если  бы  ощущение  счастьЯ  возбуждалось бы во мне не
столько свершением внешнего событиЯ, сколько той работой,  теми
усилиЯми,  тем  трудом,  которые, длЯ достижениЯ этого событиЯ,
следовало затратить. Ќо этого в моей жизни не было.

        3

  ‘амо собою разумеетсЯ, что все вышесказанное о кокаине  нужно
понимать  отнюдь  не как мнение о нем вообще, а лишь как мнение
об  этом  Яде  такого  человека,  который  только-только  начал
нюхать.  ’акому  человеку  и в самом деле кажетсЯ, что основное
свойство кокаина -- это есть  способность  возбуждать  ощущение
счастьЯ;  так  непойманнаЯ  мышь уверена, что основное свойство
мышеловки это тот кусок сала, который ей хочетсЯ съесть.

  ‘амым  ужасным  и  неизменно  следующим  после  многочасового
действиЯ  кокаина Явлением -- была та мучительнаЯ, неотвратимаЯ
и страшнаЯ реакциЯ (или, как медики  ее  называют,  депрессиЯ),
котораЯ  овладевала мною тотчас, лишь только кончалсЯ последний
порошок кокаина.  ђеакциЯ  эта  продолжалась  долго,  на  часах
длилась  примерно  в  течение  трех,  иногда  четырех  часов, и
выражалась в такой мрачной и такой  смертной  тоске,  что  хоть
разум  и  знал,  что  через  несколько  часов все это пройдет и
выветритсЯ, но чувство в это не верило.

  €звестно, что чем сильнее  чувство,  овладевающее  человеком,
тем  слабее  способность  самонаблюдениЯ.  Џока Я находилсЯ под
действием кокаина, чувства,  возбуждаемые  им,  были  настолько
могущественны и сильны, что моЯ способность наблюдениЯ за собой
ослабевала  до  степени,  как  это  возможно наблюдать только у
некоторых  душевнобольных.  ’аким  образом  чувства,  владевшие
мною,  пока Я находилсЯ под кокаином, уже не сдерживались ничем
и полностью, вплоть до идеальной искренности, вылезали  наружу,
проЯвлЯЯсь  в  моих  жестах, и в моем лице, и в моих поступках.
Џод  кокаином  до  таких  громадных  размеров   вырастало   мое
чувствующее џ, что самонаблюдающее џ прекращало работу. Ќо лишь
только кончалсЯ кокаин, как возникал ужас. “жас этот заключалсЯ
в том, что Я начинал видеть себЯ, видеть таким, каков Я был под
кокаином. € вот наступали страшные часы. ’Яжело опадало тело, в
злобном  отчаЯнии  от невыразимой, неизвестно откуда взЯвшейсЯ,
тоски ногти врезались  в  ладони,  а  памЯть,  как  в  тошноте,
возвращала  обратно все, и Я смотрел, не мог не смотреть на эти
видениЯ зловещего срама.

  ‚споминалось до мельчайших подробностей все. € мое  замерзшее
состоЯние  у  двери  этой  тихой комнаты под кокаином в ночи, в
идиотической, но непобедимой тревоге, что вот-вот кто-то  идет,
и  войдет  сюда, и увидит мои ужасные глаза. €, кажетсЯ, часами
длЯщеесЯ подкрадывание мое к  темному,  с  неопущенной  шторой,
ночному  окну,  сквозь которое, лишь только Я отвернусь, кто-то
страшно заглЯдывает, хоть Я и знаю,  что  окно  это  во  втором
этаже.  €  тушение лампы, котораЯ своим чрезмерно Ярким светом,
словно звучанием беспокоит, зовет сюда людей, и вот уже чудитсЯ
мне, что кто-то крадетсЯ по коридору к моей тоненькой,  хрупкой
двери.  € лежание на диване с напрЯгшейсЯ шеей и неопускающейсЯ
головой, словно  от  прикосновениЯ  ее  с  подушкой  произойдет
грохот,  который  поднимет весь дом, между тем, как измученные,
ноющие в  ожидании  наткнутьсЯ  на  острое  глаза  пронзительно
смотрЯт  в  красную,  в  трЯсущуюсЯ  тьму.  €  чирканье во тьме
спички, которую иззЯбшаЯ в ознобе и  тугаЯ  рука  так  боЯзливо
трет  о  коробку,  что  та никак не зажигаетсЯ, а когда наконец
протЯжно шипЯ вспыхивает, то дико отпрыгиваетсЯ тело, и  спичка
выпадает  на  диван.  €  каждые  десЯть минут потребность новой
понюшки, когда с лежащей где-то тут на диване,  но  неизведомой
во  тьме  бумажки  похудевшие за ночь руки трЯсЯсь соскабливают
кокаин на тупую сторону стального пера, с которого, после того,
как это перо  (приподнимаемое  во  тьме  дрожащей  рукой),  уже
трЯсетсЯ  у  самой  ноздри  -- ничего не втЯгиваетсЯ и в нос не
попадает, потому что перо от последнего  раза  намокло,  кокаин
его облепил, затвердел, пустил кислую ржавчину. € потом рассвет
и  все  более  отчетливаЯ  видимость  предметов,  нисколько  не
распускающаЯ мышц, а напротив, еще большаЯ скованность движений
и  всего  тела,  тоскующего  по   скрывавшей,   точно   одеЯлом
прикрывающей   его  тьме  --  теперь,  когда  и  лицо  и  глаза
подвергаютсЯ необходимости быть видимыми на этом белом свету. €
бесчисленные  позывы  мочи,  когда   становилось   необходимым,
преодолеваЯ  пугливую скованность тела, тут же в комнате ходить
на горшок, от производимого будто на весь дом чудовищного  шума
оскаливать   сжимающиесЯ,   замороженные   зубы,  в  липком,  в
непривычно остро пахнущем, в зловонном  поту,  как  на  ледЯную
гору,  дико трЯсЯсь от озноба, лезть в темноте на диван, подчас
на грохнувшей пружине испуганно застываЯ воткнутым  коленом  до
следующего  позыва.  Ђ  дальше  утро, вылизывание ржавого пера,
сухой  взлет  свежей  понюшки   из   нового   порошка,   легкое
головокружение  и  тошнота  в  наслаждении,  и  ужас от первого
чужого шума проснувшихсЯ в  доме  людей.  €,  наконец,  стук  в
дверь,  редкий,  размеренный,  настойчивый,  --  и  мой кашель,
сотрЯсающий влезшее в  диван  потное  тело,  необходимый,  чтоб
выдернуть  застрЯвший голос, и дальше мой трепещущий от счастьЯ
(несмотрЯ на ужас) голос сквозь зубы --  кто  там,  что  нужно,
неумолимый,  и  вдруг,  и  вдруг  мгновенное  перемещение этого
стука, потому что за окном колют дрова.

  Љаждый  раз,  лишь  только  кончалсЯ  кокаин,  возникали  эти
видениЯ,  эти  картинные  воспоминаниЯ  о том, каким Я был, как
выглЯдел  и  как  себЯ  странно  вел,  --  и  вместе  с   этими
воспоминаниЯми все больше и больше росла уверенность, что очень
и  очень  скоро,  если не завтра, то через месЯц, если не через
месЯц, так через год -- Я кончу в сумасшедшем  доме.  ‘  каждым
разом  Я  все  увеличивал дозу, нередко доводЯ ее уже до трех с
половиной грамм, тЯнувших действие наркоза в течение, примерно,
двадцати семи часов, но всЯ эта моЯ  ненасытность  с  одной,  и
желание  отдалить ужасные часы реакции с другой стороны, делали
эти, возникавшие после кокаина, воспоминаниЯ все более и  более
зловещими.  “величение  ли  дозы, расшатанный ли Ядом организм,
или и то, и другое вместе было тому причиной, -- но та  внешнЯЯ
оболочка,   которую  выделЯло  наружу  мое  кокаинное  счастье,
становилась все страшнее и страшнее.  Љакие-то  странные  мании
овладевали мною уже через час после того, как Я начинал нюхать,
--  иногда  это  была  маниЯ поисков, когда кончалсЯ коробок со
спичками и Я начинал искать их, отодвигаЯ  мебель,  опоражниваЯ
Ящики  стола,  при  этом  заведомо  знаЯ,  что никаких спичек в
комнате нет, и все же с наслаждением продолжаЯ поиски в течение
многих часов беспрерывно, -- иногда  это  была  маниЯ  какой-то
мрачной  боЯзни;  ужас  который  усугублЯлсЯ  тем, что Я сам не
знал, чего или кого Я боюсь, и тогда долгими  часами,  в  диком
страхе,  сидел  Я на корточках у двери, внутренне раздираемый с
одной стороны невыносимой потребностью свежей понюшки  кокаина,
который  Я  оставил  на диване, с другой -- страшной опасностью
хотЯ на короткое мгновение оставить  без  присмотра  охранЯемую
мною дверь. €ногда же, а за последнее времЯ это стало случатьсЯ
часто,  все  эти  мании  овладевали  мною сразу, -- тогда нервы
доходили до последней возможности напрЯжениЯ, -- и вот  однажды
(это  случилось  глубокой ночью, когда в доме спали, и когда Я,
приложив ухо к щели, сторожил дверь), в корридоре вдруг  что-то
гулко  по  ночному  ухнуло,  одновременно во мраке моей комнаты
возник протЯжный вой, и только спустЯ мгновение  Я  понЯл,  что
вою-то это Я сам, и что моЯ же рука зажимает мне рот.

        4

  Ћдин  страшный  вопрос  тЯготил  надо  мной все это кокаинное
времЯ. ‚опрос этот был страшен, ибо ответить на него  обозначал
или  тупик, или выход на дорогу ужаснейшего из мировоззрений. €
мировоззрение это состоЯло в том, что  оскорблЯло  то  светлое,
нежное и чистое, искренне и в спокойном состоЯнии, не оскорблЯл
даже самый последний негодЯй: человеческую душу.

  ’олчек  к  возникновению этого вопроса, как это часто бывает,
начиналсЯ с пустЯков. Љазалось бы и вправду, -- ну что в  такой
вещи особенного. —то особенного в том факте, что за времЯ, пока
действует  кокаин  --  человек  испытывает  высоко  человечные,
благородные  чувства  (истеричную   сердечность,   ненормальную
доброту  и  проч.), а как только кончаетсЯ воздействие кокаина,
так тотчас человеком  овладевают  чувства  звериные,  низменные
(озлобленность,  Ярость,  жестокость). Љазалось бы, ведь ничего
особенного в такой смене чувств нету, --  а  между  тем  именно
эта-то смена чувств и наталкивала на роковой вопрос.

  ‚ самом деле, ведь то обстоЯтельство, что кокаин возбуждал во
мне  лучшие, человечнейшие мои чувства -- это Я мог истолковать
наркотическим  воздействием  на  менЯ  кокаина.  Ќо  зато   как
объЯснить  другое.  Љак  объЯснить ту неотвратимость, с которой
(после  кокаина)  вылезали  из  менЯ   низменнейшие,   звериные
чувства.   Љак   объЯснить   такое  вылезание,  постоЯнство,  и
непременность которого невольно наталкивало на мысль,  что  мои
человечнейшие чувства словно ниточкой свЯзаны с моими звериными
чувствами, и что предельное напрЯжение и, значит, затраченность
одних  влечет  и  тЯнет  за  собою  вылезание  других,  подобно
песочным часам, где опустошение одного шара  --  предопределЯет
наполнение другого.

  €  вот  возникает  вопрос: есть ли и знаменует ли собою такаЯ
смена чувств -- лишь особое свойство кокаина, которое он  моему
организму  навЯзывает,  --  или  же такаЯ реакциЯ есть свойство
моего организма,  которое  под  действием  кокаина  лишь  более
наглЯдно проЯвлЯетсЯ.

  “твердительный  ответ  на  первую  часть вопроса -- обозначал
тупик.  “твердительный  ответ  на  вторую  часть   вопроса   --
раскрывал  выход  на  широченную дорогу. €бо ведь очевидно, что
приписываЯ такую острую реакцию чувств свойству моего организма
(действием кокаина лишь более резко проЯвлЯемому), Я тем  самым
принужден  был  признать,  что  и  помимо кокаина, во всЯческих
других положениЯх, --  возбуждение  человечнейших  чувств  моей
души  будет  (в  виде реакции) вытЯгивать вслед за собой позывы
озверениЯ.

  ”игурально выражаЯсь, Я  себЯ  спрашивал:  не  есть  ли  душа
человеческаЯ  нечто  вроде  качелей,  которые, получив толчек в
сторону    человечности,    уже    тем    самым    подвергаютсЯ
предрасположению откачнутьсЯ в сторону зверства.

  џ   пробовал   подыскать   какой-нибудь  жизненно  простой  и
подтверждающий такое предположение пример, и, как мне казалось,
находил его.

  ‚от добрый и впечатлительный юноша  €ванов  сидит  в  театре.
Љругом  темно.  €дет  третий  акт сентиментальной пьесы. ‡лодеи
вот-вот уже торжествуют и потому, разумеетсЯ, на  краю  гибели.
„обродетельные герои почти что гибнут и потому, как полагаетсЯ,
на   пороге   к   счастью.  ‚се  близитсЯ  к  благополучному  и
справедливому концу, которого  столь  жаждет  благороднаЯ  душа
€ванова и сердце его бьетсЯ жарко.

  ‚  нем,  в  €ванове, под возбудительным влиЯнием театрального
действа, под влиЯнием любви к этим честным, прекрасным и кротко
принимающим  страданиЯ  человеческим  экземплЯрам,  которых  он
видит  на сцене и за счастье которых беспокоитсЯ, -- все больше
и больше напрЯгаетсЯ и  усиливаетсЯ  хрустальное  дрожание  его
благороднейших, его человечнейших чувств. Ќи мелкого будничного
расчета,  ни похоти, ни злобы не чувствует и не может сейчас, в
эти блаженные минуты, как  ему  кажетсЯ,  почувствовать  добрый
юноша  €ванов.  Ћн сидит в нерушимой тишине темного зрительного
зала, он сидит с пылающим лицом, он сидит и радостно чувствует,
как душа его сладко изнывает от  страстной  потребности  сейчас
же,  сию минуту, тут же в театре радостно пожертвовать собой во
имЯ наивысших человеческих идеалов.

  Ќо вот, в  этой  напрЯженной,  в  этой  насыщенной  дрожанием
человеческих  переживаний  театральной темноте -- сосед €ванова
начинает вдруг громко и  по  собачьему  кашлЯть.  €ванов  сидит
рЯдом,  сосед  же  все  продолжает грохать, этот харкающий звук
назойливо лезет в ухо, и вот уже чувствует €ванов,  как  что-то
страшное,   звериное,   мутное   поднимаетсЯ,   растет  в  нем,
захлестывает его. -- —ерт  бы  вас  взЯл  с  вашим  кашлем,  --
Ядовитым, змеиным шопотом, не выдержав, говорит наконец €ванов.
Ћн  говорит  эти  слова окончательно пьЯный от страшного напора
совсем необычной  длЯ  него  ненависти,  и  хоть  и  продолжает
смотреть  на  сцену,  но  от  Ярости  и  остервенениЯ  на этого
раскашлЯвшегосЯ господина в  €ванове  все  так  дрожит,  что  в
первые  мгновениЯ  он еще не стараетсЯ снова настроитьсЯ, снова
вернуть прежнее настроение, но  еще  отчетливо  чувствует,  как
только мгновение тому назад в нем, в €ванове, было только одно,
с  трудом  сдерживаемое  желание:  изничтожить,  ударить, этого
нудного и долго кашлЯвшего соседа.

  € вот Я  спрашиваю  себЯ:  что  же  ЯвлЯетсЯ  причиной  столь
мгновенно  хищнического  осатанениЯ  души  этого юноши €ванова.
Ћтвет только один: чрезмернаЯ возбужденность его души в лучших,
в человечнейших и жертвеннейших чувствах. Ќо может быть это  не
так,  говорю  Я,  может  быть, причина его озверениЯ это кашель
соседа. Ќо, увы, этого не может  быть.  Љащель  не  может  быть
причиной  уже  по  одному  тому, что закашлЯйсЯ этот сосед, ну,
хотЯ бы в трамвае, или еще где-нибудь (где €ванов находилсЯ  бы
в  несколько  ином  душевном  состоЯнии),  то ни в каком случае
добрый €ванов на него бы в такой  ужасной  мере  не  озлобилсЯ.
’аким  образом, кашель, в данном случае ЯвлЯетсЯ только поводом
к разрЯдке  того  чувства,  к  которому  склонЯло  €ванова  его
внутреннее, его душевное состоЯние.

  Ќо  внутреннее,  но  душевное  состоЯние  €ванова, каково оно
могло быть. Џредположим, что мы, говорЯ о том, что он испытывал
возвышеннейшие, человечнейшие  чувства,  --  ошиблись.  Џоэтому
откинем  их  и  попробуем  приставить  к  нему,  к €ванову, все
остальные, доступные человеку в  театре  чувства,  одновременно
сличаЯ,  насколько эти иные чувства могли бы склонить €ванова к
такой звериной вспышке ненависти. ‘делать  этот  опыт  нам  тем
легче,  ибо  список  этих  чувств  (если  отбросить их нюансы),
весьма невелик: нам остаетсЯ только предположить,  что  €ванов,
сидЯ в театре, или 1) злобствовал вообще, или же 2) находилсЯ в
состоЯнии равнодушиЯ и скуки.

  Ќо  если  бы  €ванов  был  бы озлоблен еще до того, как начал
кашлЯть его сосед, если бы €ванов сердилсЯ  на  актеров  за  их
дурную  игру,  или на автора за его безнравственную пьессу, или
на самого себЯ за то, что истратил на такой скверный  спектакль
последние  деньги,  -- разве он почувствовал бы такой звериный,
такой  дикий  припадок  ненависти  к   закашлЯвшемусЯ   соседу.
Љонечно,  нет.  ‚  худшем  случае  он почувствовал бы досаду на
кашлЯвшего соседа, может быть, он даже пробормотал бы -- ну,  и
вы  тоже  еще  с  вашим  кашлем,  -- но такаЯ досада еще ужасно
далека от желаниЯ  ударить,  изничтожить  человека,  ненавидеть
его.  ’аким  образом,  предположение о том, будто €ванов еще до
кашлЯ был сколько-нибудь  озлоблен,  и  что  эта-то  его  общаЯ
озлобленность склонила его к такой острой вспышке ненависти, --
мы  принуждены  отстранить  как негодное. Џоэтому откинем это и
попробуем предположить другое.

  Џопробуем предположить, что €ванов скучал, что  он  испытывал
равнодушие. Њожет быть эти чувства склонили его к такому дикому
припадку  злобы  на своего кашлЯющего соседа. Ќо это уже совсем
не идет. ‚ самом деле, если бы душа €ванова была бы в состоЯнии
холодного безразличиЯ, если бы €ванов, глЯдЯ на сцену,  скучал,
так  разве  он  почувствовал  бы  потребность  ударить  соседа,
ударить только потому, что тот закашлЯлсЯ. „а не  только  он  в
этом случае не ощутил бы такого желаниЯ, а весьма возможно, так
даже пожалел бы этого больного, кашлЯющего человека.

  —тобы  покончить  теперь  с  €вановым,  нам  остаетсЯ  только
пополнить   досадный   пробел,   который   мы   допустили   при
перечислении  доступных  человеку  в театре чувств. „ело в том,
что мы не упомЯнули о (столь  часто  возникающем  под  влиЯнием
театрального  действа)  чувстве  смешливости,  в  то  времЯ как
оно-то, это чувство, особенно важно  длЯ  нашего  примера.  Ћно
важно  нам,  ибо в полной мере устранЯет возможный упрек, будто
злоба €ванова на  своего  кашлЯющего  соседа  была  обоснована:
кашель,  дескать,  мешал  ему слушать реплики актеров. Ќо разве
€ванову (находись он в состоЯнии смешливости), веселые  реплики
актеров,  возбуждающие эту смешливость, были бы менее интересны
и важны, разве он не с такой же настойчивостью, как в драме,  к
ним  бы  прислушивалсЯ?  Ђ  между  тем,  в  этом случае никакой
кашель, никакое сморкание и прочие звуки соседа, если  бы  даже
они  и  мешали,  ни  в  коей мере не возбудили бы в нем желание
этого соседа ударить.

  ’аким-то образом, силою вещей мы возвращаемсЯ к прежнему, еще
ранее  высказанному  предположению.   Њы   принуждены   покорно
признать,  что только наисильнейшаЯ душевнаЯ растроганность, и,
значит, возбужденное  дрожание  в  €ванове  его  жертвеннейших,
человечнейших  чувств  причинЯют  в  его  душе  вылезание этого
низменного, хищного, звериного раздражениЯ.

  Љонечно, описанный  здесь  театральный  случай  нисколько  не
может еще рассчитывать на то, чтобы убедить хотЯ бы даже самого
доверчивого  из  нас.  ‚едь  и  в  самом  деле,  справедливо ли
говорить об общей  природе  человеческой  души  и  приводить  в
пример   озлобление   какого-то   единичного   €ванова   с  его
простуженным соседом, брать пример Явно  исключительный,  в  то
времЯ  как  тут  же, в театре, сидит без малого тысЯча человек,
которые, так же, как и этот €ванов, под  влиЯнием  театрального
действа  прожили несколько часов в высоком напрЯжении их лучших
душевных сил, -- (поскольку, конечно, это  театральное  действо
возбуждало  не  смех,  не веселье, не восхищение красивостью, а
душевную растроганность). Њежду тем, достаточно  нам  взглЯнуть
на  этих  людей,  на  их  лица,  --  и  во времЯ антрактов и по
окончании спектаклЯ, и мы с легкостью убедимсЯ,  что  люди  эти
нисколько  не испытывают никакого там осатанениЯ, ни на кого не
злобствуют, и никого не хотЯт ударить.

  Ќа первый взглЯд это  обстоЯтельство  как  будто  бы  здорово
расшатывает   все   наше   здание.   ‚едь   мы   же   высказали
предположение, будто возбужденнаЯ растроганность  человечнейших
и  жертвеннейших  чувств  вызывает  в  людЯх предрасположение к
хищному озлоблению, к возникновению низменнейших инстинктов.  €
вот  перед  нами толпа театральных зрителей, людей, которые под
влиЯнием  театрального  действа  пережили  возбужденность  этих
своих  человечнейших чувств, мы видим, мы наблюдаем их лица и в
моменты, когда вспыхивает свет, и,  в  особенности,  когда  они
выходЯт из зданиЯ театра, а между тем, не находим в них ни тени
не  только  озлоблениЯ,  ни  даже  намека  на него. ’аково наше
внешнее впечатление, однако же,  попробуем  не  удовлетворитьсЯ
им, попробуем вникнуть глубже. Џопробуем поставить вопрос иначе
и  установить: не объЯснЯетсЯ ли это отсутствие в этих зрителЯх
какого-либо хищнического инстинкта не потому вовсе, что его  не
было,   а  потому  лишь,  что  звериный  этот  инстинкт  в  них
удовлетворен,  --  удовлетворен  совершенно  так  же,  как  это
случилось бы с €вановым, если бы он ударил своего соседа, а тот
не оказал бы сопротивлениЯ.

  ‚едь   совершенно  очевидно,  что  только  тогда  театральное
действо вызывает  в  зрителе  растроганность  и  возбужденность
человечнейших  и  лучших  чувств  его  души,  --  когда  в этом
театральном  действе  участвуют  персонажи   людей   сердечных,
честных,  и  --  несмотрЯ на испытываемые страданиЯ -- кротких.
(Џо крайней мере, так воспринимают участие таких персонажей  те
из    зрителей,    души   которых   наиболее   непосредственны,
впечатлительны и на которых поэтому с наибольшей  отчетливостью
можно  наблюдать истинную природу душевного движениЯ.) Ћчевидно
также и то, что на сцене нарЯду с такими ангельскими и кроткими
персонажами, непременно воспроизводЯтсЯ  еще  и  типы  коварных
злодеев. € вот спрашиваетсЯ: это, постоЯнно наступающее в конце
спектаклЯ  во имЯ торжества добродетели, кровавое и жесточайшее
карание злодеев на сцене, не оно ли  съедает  возникшие  в  нас
хищнические  инстинкты, и не выходим ли мы из театра кроткими и
довольными не потому вовсе, что  в  наших  душах  не  возникало
никаких  низменных  чувств,  а  потому  лишь,  что  чувства эти
получили удовлетворение. ‚едь в  самом  деле,  кто  из  нас  не
признаетсЯ  в  том,  с  каким  наслаждением  он крЯкал, когда в
четвертом акте некий добродетельный герой втыкает нож в  сердце
злодеЯ.  -- Ћднако, позвольте-ка, -- можно здесь сказать, -- да
ведь это  чувство  справедливости.  €менно  оно:  божественное,
возвышающее человека чувство справедливости. Ќо до чего же оно,
это  возбуждение  в нашей душе высшего, человечнейшего чувства,
нас   довело:   до   наслаждениЯ   убийством,   до    звериного
злобствованиЯ.  --  „а  ведь  против  злодеев,  -- возразЯт нам
здесь. -- ќто не важно, -- ответим мы, -- а вот важно  то,  что
крЯкать  от  удовольствиЯ  при виде пролитиЯ человеческой крови
возможно только тогда, когда испытываешь кровожадность,  злобу,
ненависть,  --  и  если  эти  низменнейшие,  эти отвратительные
чувства возникли в нашей душе только потому, что разволновались
наши человечнейшие чувства -- любовь к страдающему  и  кроткому
герою,  если  эта  дикаЯ озверелость наша тихонечко и незаметно
вылезла из растроганности наших благороднейших чувств,  которые
разбередил  в  нас  театр,  --  разве  не  показывает это уже с
некоторой Ясностью смутную, страшную природу наших душ.

  ‚ самом деле, достаточно ведь сделать попытку показать нам  в
театрах   такие   пьесы,   в   которых   злодеи  не  только  не
наказываютсЯ, не только не гибнут, а напротив  --  торжествуют,
-- начните-ка нам показывать пьесы, где торжествуют худшие люди
и  погибают  лучшие  люди, и вы убедитесь на деле, что подобные
зрелища в конце концов выведут нас на улицу, доведут до  бунта,
до  восстаниЯ, до мЯтежа. ‚ы, может быть, и тут скажете, что мы
взбунтуемсЯ  во  имЯ   справедливости,   что   нами   руководит
возбужденность    в   наших   душах   благороднейших,   лучших,
человечнейших чувств. —то же, вы правы, вы правы, вы совершенно
правы. Ќо посмотрите же на  нас,  когда  мы  выйдем  бунтовать,
взглЯните   на   нас,   когда  мы,  обуреваемые  человечнейшими
чувствами наших душ, вознесем, вглЯдитесь  внимательно  в  наши
лица,  в  наши губы, в особенности в наши глаза, и если вы и не
захотите признать, что перед вами разъЯренные, дикие звери,  то
все  же  уходите  скорее  с  нашей  дороги,  ибо  ваше неумение
отличить человека от скота -- может стоить вам жизни.

  € вот уже, как бы сам собой, назревает вопрос: ведь вот такие
театральные пьесы,  --  пьесы,  в  которых  побеждает  порок  и
погибает  добродетель,  ведь  этакие  пьесы -- они же правдивы,
ведь они же изображают настоЯщую жизнь,  ведь  именно  в  жизни
случаетсЯ  так,  что  побеждают худшие люди, -- так почему же в
жизни мы, глЯдЯ  на  все  это,  остаемсЯ  спокойны  и  живем  и
работаем,  --  а  когда эту же картину окружающей нас жизни нам
показывают в театре, так мы возмущаемсЯ, озлоблЯемсЯ,  звереем.
Ќе  странно  ли,  что  одна  и  та же картина, проходЯщаЯ перед
глазами одного и того же человека, оставлЯет этого  человека  в
одном  случае (в жизни) спокойным и равнодушным, и возбуждает в
нем в другом случае (в театре) возмущение, негодование, Ярость.
€ не доказывает ли это наглЯдно, что  причину  возникновениЯ  в
нас  тех  или  иных  чувств,  которыми  мы реагируем на внешнее
событие, нужно отыскивать отнюдь не в характере этого  событиЯ,
а   всецело   в  состоЯнии  нашей  души.  ’акой  вопрос  весьма
существенный и на него следует точно ответить.

  „ело, очевидно, в том, что в жизни мы подлы и  неискренни,  в
жизни нас прежде всего беспокоит наше личное благоустройство, и
поэтомуто  в  жизни  мы  льстим  и  помогаем,  а  подчас и сами
воплощаем собой  тех  самых  насильников  и  злодеев,  поступки
которых  вызывают  в  нас такое ужасное негодование в театре. ‚
театре зато,  эта  личнаЯ  заинтересованность,  это  подленькое
устремление  к  добыванию  земных  благ  спадает с наших душ, в
театре ничто личное не насилует благородства и честности  наших
чувств,  в театре мы становимсЯ душевно чище и лучше, и поэтому
нами, нашими стремлениЯми и симпатиЯми, пока мы сидим в театре,
всецело   руководЯт   наши   лучшие    чувства    справедливого
благородства,   человечности.  €  вот  тут-то  и  напрашиваетсЯ
страшнаЯ  мысль.  ЌапрашиваетсЯ  мысль  о  том,  восстанем,  не
звереем   окончательно   и   не   убиваем,   во  имЯ  попранной
справедливости, людей, так  это  потому  лишь,  что  мы  подлы,
испорчены,  жадны и вообще плохи, -- а что если бы в жизни, как
и в театре, мы распалили бы в нас наши  человечнейшие  чувства,
если  бы  в жизни мы стали бы лучше, так мы бы, -- возбужденные
дрожанием  в  наших  душах  чувств  справедливости  и  любви  к
обиженным  и  слабым,  --  свершили  бы,  или  почувствовали бы
желание  свершить  (что  решительно  все  равно,  поскольку  мы
говорим  о  душевных  движениЯх),  такое  количество злодеЯний,
кровопролитий, пыток и мстительнейших  убийств,  каких  никогда
еще  не  свершал,  да  и  не хотел свершить ни один, даже самый
ужасный злодей, руководимый целью обогащениЯ и наживы.

  € невольно в  нас  поднимаетсЯ  желание  обратитьсЯ  ко  всем
будущим  Џророкам  человечества и им сказать: -- Њилые и добрые
Џророки! Ќе трогайте вы нас; не распалЯйте  вы  в  наших  душах
возвышенных  человечнейших  чувств, и не делайте вообще никаких
попыток сделать нас лучше. €бо видите вы: пока мы плохи  --  мы
ограничиваемсЯ мелким подличаньем, -- когда становимсЯ лучше --
мы идем убивать.

  Џоймите  же,  добрые  Џророки,  что именно заложенные в наших
душах чувства —еловечности и ‘праведливости  и  заставлЯют  нас
возмущатьсЯ,  негодовать, приходить в Ярость. Џоймите, что если
бы мы лишены были чувств —еловечности, так мы  бы  вовсе  и  не
негодовали  бы,  не  возмущались. Џоймите, что не коварство, не
хитрость,  не   подлость   разума,   а   только   —еловечность,
‘праведливость  и  Ѓлагородство „уши принуждают нас негодовать,
возмущатьсЯ,  приходить  в  Ярость  и   мстительно   свирепеть.
Џоймите,  Џророки,  это  механизм наших человеческих душ -- это
механизм  качелей,  где  от  наисильнейшего  взлета  в  сторону
Ѓлагородства  „уха  и  возникает  наисильнейший отлет в сторону
џрости ‘кота.

  ќто стремление взвить душевные качели в сторону  человечности
и  неизменно  вытекающий  из  него  отлет  в  сторону ‡верства,
проходит чудесной и в то же времЯ кровавой полосой  сквозь  всю
историю  человечества,  и  мы  видим,  что  как раз те особенно
темпераментные эпохи, которые выделЯютсЯ исключительно сильными
и  осуществленными  в  действии  взлетами  в  сторону  „уха   и
‘праведливости,   кажутсЯ   нам   особенно   страшными  в  силу
перемежающихсЯ  в  них  небывалых  жестокостей  и   сатанинских
злодейств.

  Џодобно  медведю  с кровавой, развороченной башкой толкающего
висЯчее на бечеве бревно и получающего тем более страшный удар,
чем сильнее он его толкает, -- человек изнывает и уже устает  в
этом качании своих душ.

  —еловек изнывает в этой борьбе и какой бы он исход ни избрал:
продолжать  ли  раскачивать  это бревно, чтобы при какой-нибудь
особо сильной раскачке окончательно разворотить себе башку,  --
или  же  остановить  душевные  качели,  существовать в холодной
разумности, в бездушии, следовательно в  бесчеловечии  и  таким
образом  в  полной  утрате  теплоты  своего  облика, -- и тот и
другой  исходы  предопределЯют  полное  завершение   ЏроклЯтиЯ,
которым  ЯвлЯетсЯ  длЯ  нас это странное, это страшное свойство
наших человеческих душ.

  Љогда в доме становилось тихо,  на  письменном  столе  горела
зеленаЯ   лампа,  а  за  окном  была  ночь,  --  с  настойчивым
постоЯнством возникали во мне эти мысли, и были  они  столь  же
разрушительны  длЯ  моей  воли  к жизни, сколь разрушителен длЯ
моего  организма  был  этот  белый  и  горький  Яд,  который  в
аккуратных порошках лежал на диване и возбужденно дрожал в моей
голове.

        5

  ЃоЯрскаЯ  палата,  стульЯ, торжественные от непомерно высоких
спинок, низкие своды и во  всем  этом  какой-то  мрачный  гнет.
‘обирались   гости,   все   очень   торжественно  разодетые,  и
рассаживались  вокруг  стола,  крытого  красным  бархатом,   на
котором  стоЯло  золотое блюдо с необщипанным лебедем. ђЯдом со
мною за столом поместилась ‘онЯ и Я знал, что мы справлЯем нашу
свадьбу. •отЯ сидевшаЯ  рЯдом  со  мною  женщина  нисколько  не
напоминала  мне ‘оню, однако, Я знал, что это она. ‚друг, когда
все уже расселись, и Я все недоумевал как это  будут  резать  и
есть  необщипанного лебедЯ, в палату вошла моЯ мать. Ћна была в
затасканном платье, в туфлЯх. ‘еденькаЯ  головка  ее  трЯслась,
лицо   желтое,  исхудавшее,  только  глаза,  бессонные,  как-то
нехорошо бегающие, издали увидела менЯ и мутные глаза ее  стали
страшными  и  радостными, Я сделал ей знак, чтобы не подходила,
что неудобно мне с нею здесь знатьсЯ, -- и  она  понЯла.  †алко
улыбаЯсь,  маленькаЯ, ссохшаЯсЯ, она бочком села к столу. Њежду
тем блюдо  с  лебедем  убрали  и  в  красных  ливреЯх  и  белых
перчатках  лакеи, -- одни расставлЯли приборы, другие разносили
блюда с какими-то кушаньЯми. Љогда  лакей,  обносивший  гостей,
приблизилсЯ к моей матери, он так же поднес и ей, но оглЯдев ее
платье,  хотел  отойти.  Ћднако,  мать  уже захватила лопатку с
блюда и стала накладывать себе на тарелку. џ замер, -- что если
остальные гости обратЯт  на  нее  глаза.  Њежду  тем  мать  все
накладывала   себе   на  тарелку,  лакей  делал  недоумевающее,
заставлЯвшее менЯ все больше страдать лицо, и когда на  тарелке
матери  поЯвилась целаЯ гора -- он нахально отнес от нее блюдо,
оставив в ее  руках  лопатку.  Њать  повернулась,  хотела  толи
положить  лопатку  на  блюдо,  то-ли взЯть еще, но увидела, что
блюда нет, что его убрали, стала  этой  лопаткой  есть.  ‚  ней
вдруг  все как-то низменно изменилось. Ћна начала глотать не по
силам, быстро, жадно.  ѓлаза  ее  нехорошо  бегали,  остренький
старушечий  подбордок  летал вверх и вниз, морщины на лбу стали
влажны. Ћна стала вдруг не такой, как  всегда,  стала  какой-то
обжорливой,  чуть-чуть  противной.  †адно  всасываЯ пищу, она в
скверном наслаждении все  повторЯла  --  ах,  как  фкусне,  ах,
фкусне.  €  вот  Я  начал  испытывать новое чувство к матери. џ
вдруг почувствовал, что она  живаЯ,  что  она  плоть.  џ  вдруг
почувствовал,  что  любовь ее ко мне -- это только малаЯ толика
ее чувств, потому что помимо этой любви у нее,  как  у  каждого
человека, есть кишечник, артерии, кровь и половые органы, и что
мать любит, не может не любить это свое физическое тело гораздо
больше   менЯ.  ’ут  на  менЯ  навалилась  такаЯ  тоска,  такое
одиночество жизни, что мне захотелось стонать. Њежду тем, мать,
съев все, что было на тарелке, начала беспокойно поерзывать  на
своем  стуле.  •отЯ  никаких слов не было сказано, но все сразу
понЯли что у нее испортилсЯ  желудок  и  ей  необходимо  выйти.
‹акей,  улыбаЯсь,  и этой улыбкой показываЯ, что уважение его к
этой  жалкой  старухе  недостаточно  сильно,  чтобы  оставатьсЯ
серьезным,  а  собственное  достоинство  слишком  велико, чтобы
громко расхохотатьсЯ,  рукою  в  белой  перчатке  приглашал  ее
пройти  в дверь. Њать приподнЯлась, с трудом опираЯсь о стол. ‚
это времЯ все уже обратили внимание и начали смеЯтьсЯ. ‘меЯлись
все.  ‘меЯлись  гости,  смеЯлись  лакеи,  смеЯлась  ‘онЯ,  и  в
мучительном  презрении  к  самому  себе смеЯлсЯ и Я. Њимо этого
стола, мимо этих жестоко смеющихсЯ ртов и глаз,  и  мимо  менЯ,
тоже  смеющегосЯ,  этим смехом отчуждающего себЯ от нее, должна
была пройти моЯ мать. €  она  прошла.  ЊаленькаЯ,  сгорбленнаЯ,
трЯсущаЯсЯ,  она  прошла, тоже улыбаЯсь, но улыбаЯсь униженно и
жалко, как бы просЯ прощениЯ за слабость  ее  старческого,  уже
бессильного  тела. Џосле того как мать ушла, наступило затишье.
‚се  еще  улыбались  лакеи,  смеЯлась  ‘онЯ,  и  в  мучительном
презрении  не  отголосок случившегосЯ, а как предчувствие того,
что еще произойдет. € вот Я слышу, что у  двери  стоит  военнаЯ
стража  с  винтовками  с  наставленными  штыками.  ‡а стражей в
глубине стоит мать. Ћна хочет  пройти,  хочет  приблизитьсЯ  ко
мне,  но  ее  не пускают. -- Њой мальчик, мой ‚адЯ, мой сын, --
все повторЯет она и хочет пройти.  џ  смотрю  туда,  мои  глаза
встречаютсЯ    с   глазами   матери,   наши   взглЯды   любовно
скрещиваютсЯ, друг друга зовут и мать движетсЯ ко мне.  Ќо  уже
стражник   с   винтовкой  делает  прыгающее  движение,  и  штык
замечательно мЯгко входит в живот матери. -- Њой  мальчик,  мой
‚адЯ, мой сын, -- спокойно говорит она, держитсЯ за проткнувший
ее  штык и улыбаетсЯ. € в этой улыбке все: и то, что она знает,
что это по моему приказу ее не пускали ко мне, и  то,  что  она
умирает,  и  то,  что  не  сердитсЯ на менЯ, что понимает менЯ,
понимает, что такую как она, любить  невозможно.  Ѓольше  Я  не
могу  выдержать.  џ  рванулсЯ  из последних сил, изнутри что-то
неприЯтно дернулось во мне и Я проснулсЯ. Ѓыла глухаЯ  ночь.  џ
лежал  одетым  на  диване. Ќа столе под зеленым колпаком горела
лампа. џ слез, спустил ноги и  мне  стало  вдруг  страшно.  Њне
стало   страшно   так,  как  бывает  страшно  только  взрослым,
несчастным  людЯм,  когда  внезапно,  среди  ночи,  проснувшись
человек  начинает вдруг сознавать, что вот только сейчас, в эту
ночную минуту, когда кругом тишина и нет никого подле него,  он