ла к стене
большаЯ  желтаЯ  глазетоваЯ  крышка  гроба.  ‚  тонком  холодке
вечернего воздуха сильно пахло  сладким  цветом  груш,  молочно
белевших  своей  белой  густотой  в юго-восточной части сада на
ровном и от этой млечности матовом небосклоне, где  горел  один
розовый  ћпитер. € молодость, красота всего этого, и мысль о ее
красоте и молодости, и о том, что  она  любила  менЯ  когда-то,
вдруг так разорвали мне сердце скорбью, счастьем и потребностью
любви,  что, выскочив у крыльца из колЯски, Я почувствовал себЯ
точно перед пропастью -- как вступить в этот дом, вновь увидать
ее лицом к лицу после трех лет разлуки и уже вдовой, матерью! €
все же Я вошел в сумрак и ладан этой страшной залы, испещренной
желтыми  свечными  огоньками,  в  черноту  стоЯвших   с   этими
огоньками перед гробом, наискось возвышавшимсЯ своим возглавием
в  передний  угол,  озаренный  сверху  большой красной лампадой
перед золотыми ризами икон, а внизу серебрЯным текучим  блеском
трех  высоких  церковных  свечей, -- вошел под возгласы и пение
свЯщеннослужителей, с каждением и поклонами обходивших гроб,  и
тотчас  опустил голову, чтобы не видеть желтой парчи на гробе и
лица покойника, пуще же всего боЯсь увидеть  ее.  Љто-то  подал
мне  зажженную  свечу,  Я взЯл и стал держать ее, чувствуЯ, как
она, дрожа, греет и освещает мне лицо, стЯнутое бледностью, и с
тупой  покорностью  слушаЯ  эти  возгласы  и  брЯцание  кадила,
исподлобьЯ  видЯ  плывущий  к  потолку  торжественно и приторно
пахнущий дым, и вдруг, поднЯв  лицо,  все-таки  увидал  ее,  --
впереди  всех,  в трауре, со свечой в руке, озарЯвшей ее щеку и
золотистость волос, -- и уже как от иконы не  мог  оторвать  от
нее  глаз. Љогда все смолкло, запахло потушенными свечами и все
осторожно задвигались и пошли целовать ее руку, Я  ждал,  чтобы
подойти  последним.  €,  подойдЯ, с ужасом восторга взглЯнул на
иноческую стройность ее черного платьЯ, делавшего  ее  особенно
непорочной, на чистую, молодую красоту лица, ресниц и глаз, при
виде менЯ опустившихсЯ, низко, низко поклонилсЯ, целуЯ ее руку,
сказал едва слышным голосом все, что должен был сказать, следуЯ
приличию  и  родству,  и  попросил  разрешениЯ тотчас же уйти и
ночевать в саду, в той старинной ротонде, в которой  Я  ночевал
еще  гимназистом,  приезжаЯ  в Ѓлагодатное, -- там была спальнЯ
Њещерского на жаркие летние ночи.  Ћна  ответила,  не  поднимаЯ
глаз:
     -- џ сейчас распорЯжусь, чтобы вас проводили туда и подали
вам ужин.
     “тром,  после  отпеваниЯ  и  погребениЯ,  Я немедлЯ уехал.
ЏрощаЯсь, мы опЯть  обменЯлись  только  несколькими  словами  и
опЯть не глЯдели друг другу в глаза.


        VII

     џ   кончил   курс,   потерЯл   вскоре   после  того  почти
одновременно отца и мать, поселилсЯ  в  деревне,  хозЯйствовал,
сошелсЯ  с  крестьЯнской сиротой ѓашей, выросшей у нас в доме и
служившей в комнатах моей матери... ’еперь она, вместе с €ваном
‹укичом, нашим бывшим дворовым,  седым  до  зелени  стариком  с
большими  лопатками, служила мне. ‚ид она имела еще полудетский
-- маленькаЯ, худенькаЯ, черноволосаЯ, с ничего не  выражающими
глазами  цвета  сажи,  загадочно  молчаливаЯ,  будто  ко  всему
безучастнаЯ и настолько  всЯ  темнаЯ  тонкой  кожей,  что  отец
когда-то говорил: "‚от, верно, такаЯ была Ђгарь". Њила она была
мне  бесконечно,  Я  любил  носить ее на руках, целуЯ; Я думал:
"‚от и все,  что  осталось  мне  в  жизни!"  €  она,  казалось,
понимала,  что  Я  думаю.  Љогда  она  родила,  --  маленького,
черненького мальчика, -- и перестала служить, поселилась в моей
прежней детской, Я хотел повенчатьсЯ с нею. Ћна ответила:
     -- Ќет, мне этого не нужно, мне только стыдно будет  перед
всеми, какаЯ же Я барынЯ! Ђ вам зачем? ‚ы менЯ тогда еще скорее
разлюбите.   ‚ам   надо  поехать  в  Њоскву,  а  то  вы  совсем
соскучитесь со мной. Ђ Я теперь скучать  не  буду,  --  сказала
она,  глЯдЯ  на ребенка, который на руках у нее сосал грудь. --
Џоезжайте, поживите в свое удовольствие, только  одно  помните:
если  влюбитесь  в  кого  как  следует и женитьсЯ задумаете, ни
минутки не помедлю, утоплюсь вот вместе с ним.
     џ посмотрел на нее -- ей  не  верить  было  невозможно.  €
поник  головой:  да,  а  мне  ведь  всего двадцать шесть лет...
‚любитьсЯ, женитьсЯ -- этого Я и представить себе  не  мог,  но
слова ѓаши еще раз напомнили мне о моей конченой жизни.
     ђанней  весной  Я  уехал  за  границу  и провел там месЯца
четыре. ‚озвращаЯсь в конце июнЯ через Њоскву домой, думал так:
проживу осень в деревне, а на зиму опЯть куда-нибудь  уеду.  Џо
дороге  из  Њосквы в ’улу спокойно грустил: вот опЯть Я дома, а
зачем? ‚спомнил Ќатали -- и подумал: да, та любовь "до  гроба",
которую  насмешливо  предрекала  мне ‘онЯ, существует; только Я
уже привык к ней, как привыкает кто-нибудь с годами к тому, что
у него отрезали, например, руку или ногу... €, сидЯ на  вокзале
в  ’уле  в ожидании пересадки, вдруг послал телеграмму: "…ду из
Њосквы мимо  вас,  буду  на  вашей  станции  в  девЯть  вечера,
позвольте заехать, узнать, как вы поживаете".
     Ћна встретила менЯ на крыльце, -- сзади нее светила лампой
горничнаЯ, -- и с полуулыбкой протЯнула мне обе руки:
     -- џ страшно рада!
     -- Љак  это  ни странно, вы еще немного выросли, -- сказал
Я, целуЯ и чувствуЯ их уже с мучением. € взглЯнул на нее на всю
при свете лампы, которую приподнЯла горничнаЯ и  вокруг  стекла
которой, в мЯгком после дождЯ воздухе, кружились мелкие розовые
бабочки:  черные  глаза  смотрели теперь тверже, увереннее, всЯ
она  была  уже  в  полном  расцвете  молодой  женской  красоты,
стройнаЯ, скромно нарЯднаЯ, в платье из зеленой чесучи.
     -- „а, Я все еще расту, -- ответила она, грустно улыбаЯсь.
     ‚  зале по-прежнему висела в переднем углу большаЯ краснаЯ
лампада перед старыми золотыми иконами, только не зажженнаЯ.  џ
поспешил  отвести  глаза  от  этого  угла  и  прошел  за  ней в
столовую. ’ам на блестЯщей скатерти стоЯл чайник на  спиртовке,
блестела  тонкаЯ  чайнаЯ  посуда.  ѓорничнаЯ  принесла холодную
телЯтину, пикули,  графинчик  с  водкой,  бутылку  лафита.  Ћна
взЯлась за чайник:
     -- џ   не   ужинаю,   выпью   только  чаю,  но  вы  сперва
покушайте... ‚ы из Њосквы? Џочему? —то ж там делать летом?
     -- ‚озвращаюсь из Џарижа.
     -- ‚от как! € долго  там  пробыли?  Ђх,  если  б  Я  могла
поехать  куда-нибудь!  Ќо  ведь  моей  девочке  всего четвертый
год... ‚ы, говорЯт, усердно хозЯйствуете?
     џ выпил рюмку водки, не закусываЯ, и  попросил  позволениЯ
курить.
     -- Ђх, пожалуйста! џ закурил и сказал:
     -- Ќатали,  не нужно вам быть со мной светски любезной, не
обращайте на менЯ особого вниманиЯ, Я заехал  только  взглЯнуть
на  вас  и  опЯть  скрытьсЯ. € не чувствуйте неловкости -- ведь
все, что было, быльем поросло и  прошло  без  возврата.  ‚ы  не
может;  не  видеть,  что  Я  опЯть ослеплен вами, но теперь вас
никак  не  может  стеснЯть  мое  восхищение   --   оно   теперь
бескорыстно и спокойно...
     Ћна    склонила   голову   и   ресницы,   ---   к   дивной
противоположности  того   и   другого   никогда   нельзЯ   было
привыкнуть, -- и лицо ее стало медленно розоветь.
     -- ќто   совершенно   точно,  --  сказал  Я,  бледнеЯ,  но
крепнущим голосом, сам себЯ уверЯЯ, что говорю правду. --  ‚едь
все  на свете проходит —то до моей страшной вины перед вами, то
Я уверен, что она уже давным-давно стала длЯ вас безразлична  и
гораздо  более понЯтна, простительна, чем прежде: вина моЯ была
все-таки не  совсем  вольнаЯ  и  даже  в  ту  пору  заслуживала
снисхождениЯ  по моей крайней молодости и по тому удивительному
стечению обстоЯтельств, в которое  Я  попал.  €  потом,  Я  уже
достаточно наказан за эту вину -- всей своей гибелью.
     -- ѓибелью?
     -- Ђ разве не так? ‚ы и до сих пор не понимаете, не знаете
менЯ, как сказали когда-то?
     Ћна помолчала.
     -- џ  видела вас на балу и ‚оронеже... Љак еще молода была
Я  тогда  и  как  удивительно  несчастна!  •отЯ  разве   бывает
несчастнаЯ  любовь?  --  сказала она, поднимаЯ лицо и спрашиваЯ
всем черным раскрытием глаз и ресниц. -- ђазве самаЯ скорбнаЯ в
мире музыка не дает счастьЯ? Ќо расскажите мне о себе,  неужели
вы навсегда поселились в деревне? џ с усилием спросил:
     -- ‡начит, вы тогда менЯ еще любили?
     -- „а.
     џ  замолчал,  чувствуЯ,  что  лицо у менЯ теперь уже горит
огнем.
     -- ќто правда, что Я слышала... что  у  вас  есть  любовь,
ребенок?
     -- ќто  не  любовь,  --  сказал  Я.  --  ‘трашнаЯ жалость,
нежность, но и только.
     -- ђасскажите мне все.
     € Я рассказал все -- вплоть до того, что сказала мне ѓаша,
посоветовавши мне "поехать,  пожить  в  свое  удовольствие".  €
кончил так:
     -- ’еперь вы видите, что Я всЯчески погиб...
     -- Џолноте!  --  сказала  она, думаЯ что-то свое. -- “ вас
еще всЯ жизнь впереди. Ќо брак длЯ  вас,  конечно,  невозможен.
Ћна,  конечно,  из  таких, что и ребенка не пожалеет, не то что
себЯ.
     -- Ќе в браке дело, -- сказал Я. -- Ѓог мой! Њне женитьсЯ!
     Ћна в раздумье посмотрела на менЯ:
     -- „а, да. € как странно. ‚аше предсказание сбылось --  мы
породнились.  ‚ы  чувствуете,  что  ведь вы мне двоюродный брат
теперь?
     € положила руку на руку мне:
     -- Ќо вы ужасно устали с дороги, даже не притронулись ни к
чему. Ќа вас лица нет, довольно разговоров на  сегоднЯ,  идите,
постель длЯ вас в павильоне приготовлена...
     џ покорно поцеловал ей руку, она позвала горничную, и та с
лампой, хотЯ было довольно светло от месЯца, низко стоЯвшего за
садом,  провела  менЯ  сперва  главной, потом боковой аллеей на
просторную  полЯну,  в  эту  старинную  ротонду  с  деревЯнными
колоннами.  €  Я сел у раскрытого окна, в кресле возле постели,
стал курить, думаЯ: напрасно совершил Я этот глупый,  внезапный
поступок,  напрасно  заехал, понадеЯлсЯ на свое спокойствие, на
свои силы... Ќочь была необыкновенно  тиха,  было  уже  поздно.
„олжно  быть,  прошел  еще небольшой дождь -- еще теплее, мЯгче
стал воздух. € в прелестном  соответствии  с  этим  неподвижным
теплом  и  тишиной  протЯжно  и  осторожно пели вдали, в разных
местах села, первые  петухи.  ‘ветлый  круг  месЯца,  стоЯвшего
против  ротонды,  за садом, как будто замер на одном месте, как
будто выжидательно глЯдел, блестел  среди  дальних  деревьев  и
ближних  раскидистых  Яблонь, мешаЯ свой свет с их тенЯми. ’ам,
где свет проливалсЯ, было Ярко, стеклЯнно, в тени же  пестро  и
таинственно...  €  она,  в  чем-то  длинном, темном, шелковисто
блестевшем, подошла к окну, тоже так таинственно, неслышно...
     Џотом месЯц сиЯл уже над садом и смотрел прЯмо в  ротонду,
и  мы  поочередно  говорили -- она, лежа на постели, Я, стоЯ на
коленЯх возле и держа ее руку:
     -- ‚ ту страшную ночь с молниЯми Я любил уже  только  тебЯ
одну, никакой другой страсти, кроме самой восторженной и чистой
страсти к тебе, во мне уже не было.
     -- „а,  Я  со временем все понЯла. € все-таки, когда вдруг
вспоминала эти молнии тотчас после воспоминаниЯ о том,  что  за
час перед тем было в аллее...
     -- Ќигде  в мире нет тебе подобной. Љогда Я давеча смотрел
на эту зеленую чесучу и на твои колени под нею,  Я  чувствовал,
что  готов умереть за одно прикосновение к ней губами, только к
ней.
     -- ’ы никогда, никогда не забывал менЯ все эти годы?
     -- ‡абывал только так, как забываешь, что живешь,  дышишь.
€  ты  правду  сказала:  нет  несчастной  любви.  Ђх,  эта твоЯ
оранжеваЯ распашонка и всЯ ты, еще почти  девочка,  мелькнувшаЯ
мне в то утро, первое утро моей любви к тебе! Џотом твоЯ рука в
рукаве  малороссийской  сорочки.  Џотом наклон головы, когда ты
читала "Ћбрыв" и Я бормотал: "Ќатали, Ќатали!"
     -- „а, да.
     -- Ђ потом ты на балу -- такаЯ высокаЯ и такаЯ страшнаЯ  в
своей  уже  женской красоте, -- как хотел Я умереть в ту ночь в
восторге своей любви и погибели! Џотом ты  со  свечой  в  руке,
твой  траур и твоЯ непорочность в нем. Њне казалось, что свЯтой
стала та свеча у твоего лица.
     -- € вот ты опЯть со мной и уже навсегда. Ќо даже видетьсЯ
мы будем редко -- разве могу Я, твоЯ тайнаЯ жена,  стать  твоей
Явной длЯ всех любовницей?

     ‚  декабре она умерла на †еневском озере в преждевременных
родах.
     4 апрелЯ 1941


         * III * 

        ‚ Ћ„ЌЋ‰ ‡ЌЂЉЋЊЋ‰ “‹€–…

     Ћсенней парижской ночью  шел  по  бульвару  в  сумраке  от
густой,   свежей  зелени,  под  которой  металлически  блестели
фонари, чувствовал себЯ легко, молодо и думал:
     ‚ одной знакомой улице
     џ помню старый дом
     ‘ высокой темной лестницей,
     ‘ завешенным окном...
     -- —удесные стихи! € как удивительно,  что  все  это  было
когда-то  и  у  менЯ!  Њосква,  ЏреснЯ,  глухие  снежные улицы,
деревЯнный мещанский домишко -- и Я, студент, какой-то тот Я, в
существование которого теперь уже не веритсЯ...
     ’ам огонек таинственный
     „о полночи светил...
     -- €  там  светил.  €  мела  метель,  и  ветер  сдувал   с
деревЯнной  крыши снег, дымом развевал его, и светилось вверху,
в мезонине, за красной ситцевой занавеской...
     Ђх, что за чудо девушка,
     ‚ заветный час ночной,
     ЊенЯ встречала в доме том
     ‘ распущенной косой...
     -- €  это  было.  „очь  какого-то  дьЯчка   в   ‘ерпухове,
бросившаЯ там свою нищую семью, уехавшаЯ в Њоскву на курсы... €
вот  Я  поднималсЯ  на  деревЯнное крылечко, занесенное снегом,
дергал кольцо шуршащей проволоки, проведенной в сенцы, в сенцах
жестью  дребезжал  звонок  --  и  за  дверью  слышались  быстро
сбегавшие  с  крутой деревЯнной лестницы шаги, дверь отворЯлась
-- и на  нее,  на  ее  шаль  и  белую  кофточку  несло  ветром,
метелью... џ кидалсЯ целовать ее, обнимаЯ от ветра, и мы бежали
наверх,  в  морозном  холоде  и  в  темноте лестницы, в ее тоже
холодную комнатку, скучно освещенную  керосиновой  лампочкой...
ЉраснаЯ  занавеска  на окне, столик под ним с этой лампочкой, у
стены железнаЯ кровать. џ бросал куда попало шинель,  картуз  и
брал  ее  к  себе  на  колени,  сев на кровать, чувствуЯ сквозь
юбочку ее тело, ее косточки... ђаспущенной косы не  было,  была
заплетеннаЯ,  довольно  беднаЯ русаЯ, было простонародное лицо,
прозрачное от голода, глаза тоже прозрачные, крестьЯнские, губы
той нежности, что бывают у слабых девушек...
     Љак не по-детски пламенно
     Џрильнув к устам моим,
     Ћна, дрожа, шептала мне:
     "Џослушай, убежим!"
     -- “бежим!  Људа,  зачем,  от  кого?  Љак  прелестна   эта
горЯчаЯ,  детскаЯ  глупость:  "“бежим!" “ нас "убежим" не было.
Ѓыли эти слабые,  сладчайшие  в  мире  губы,  были  от  избытка
счастьЯ  выступавшие  на  глаза  горЯчие слезы, тЯжкое томление
юных тел, от которого мы клонили на плечо друг другу головы,  и
губы  ее  уже  горели,  как  в  жару,  когда  Я  расстегивал ее
кофточку, целовал млечную девичью грудь с твердевшим недозрелой
землЯникой острием... ЏридЯ в себЯ,  она  вскакивала,  зажигала
спиртовку,  подогревала жидкий чай, и мы запивали им белый хлеб
с сыром в красной шкурке, без конца  говорЯ  о  нашем  будущем,
чувствуЯ,  как  несет  из-под  занавески зимой, свежим холодом,
слушаЯ, как сыплет в окно снегом... "‚ одной знакомой  улице  Я
помню  старый  дом..." —то еще помню! Џомню, как веной провожал
ее на Љурском вокзале, как мы спешили по платформе с ее  ивовой
корзинкой  и  свертком  красного  одеЯла в ремнЯх, бежали вдоль
длинного  поезда,  уже  готового  к   отходу,   заглЯдывали   в
переполненные  народом зеленые вагоны... Џомню, как наконец она
взобралась в сенцы одного из них и  мы  говорили,  прощались  и
целовали  друг  другу  руки, как Я обещал ей приехать через две
недели в ‘ерпухов... Ѓольше ничего не помню. Ќичего больше и не
было.
     25 маЯ 1944


        ђ…—ЌЋ‰ ’ђЂЉ’€ђ

     ‚ "Џраге" сверкали люстры, играл среди обеденного  шума  и
говора  струнный  португальский  оркестр,  не  было  ни  одного
свободного места. џ постоЯл, оглЯдываЯсь, и уже хотел  уходить,
как увидел знакомого военного доктора, который тотчас пригласил
менЯ  к своему столику возле окна, открытого на весеннюю теплую
ночь, на гремЯщий трамваЯми Ђрбат. Џообедали вместе,  порЯдочно
выпив  водки  и  кахетинского, разговариваЯ о недавно созванной
ѓосударственной  думе,  спросили  кофе.  „октор  вынул   старый
серебрЯный портсигар, предложил мне свою асмоловскую "пушку" и,
закуриваЯ, сказал:
     -- „а,  все  „ума  да  „ума...  Ќе  выпить ли нам коньЯку?
ѓрустно что-то.
     џ принЯл это в шутку, человек он был характера  спокойного
и суховатого (крепкий и сильный сложением, к которому очень шла
военнаЯ  форма,  жестко  рыжий,  с  серебром  на висках), но он
серьезно прибавил:
     -- Ћт весны, должно быть,  грустно.  Љ  старости,  да  еще
холостой,     мечтательной,    становишьсЯ    вообще    гораздо
чувствительнее, чем в молодости. ‘лышите, как  пахнет  тополем,
как звонко гремЯт трамваи? Љстати, закроем-ка окно, неуютно, --
сказал он, вставаЯ. -- €ван ‘тепаныч, шустовского...
     Џока  старый половой €ван ‘тепаныч ходил за шустовским, он
рассеЯнно молчал. Љогда подали  и  налили  по  рюмке,  задержал
бутылку  на  столе  и  продолжал,  хлебнув коньЯку и из горЯчей
чашечки:
     -- ’ут еще вот что -- некоторые воспоминаниЯ.  Џеред  вами
заходил  сюда  поэт  Ѓрюсов  с  какой-то  худенькой,  маленькой
девицей, похожей на бедную курсисточку, что-то четко,  резко  и
гневно   выкрикивал   своим  картавым,  в  нос  лающим  голосим
метрдотелю, подбежавшему  к  нему,  видимо,  с  извинениЯми  за
отсутствие свободных мест, -- место, должно быть, было заказано
по  телефону,  но  не оставлено, -- потом надменно удалилсЯ. ‚ы
его хорошо знаете, но и Я с ним немного  знаком,  встречаюсь  в
кружках, интересующихсЯ старыми русскими иконами, -- Я ими тоже
интересуюсь  и  уже  давно,  с  волжских  городов,  где  служил
когда-то  несколько  лет.  Љроме  того,  и   наслышан   о   нем
достаточно,  о  его  романах,  между  прочим,  так  что испытал
некоторую жалость к этой, несомненно, очередной его  поклоннице
и жертве. ’рогательна была она ужасно, растерЯнно и восторженно
глЯдела  то  на  этот, верно, совсем непривычный ей ресторанный
блеск, то на него, пока он скандировал  свой  лай,  демонически
играЯ  черными глазами и ресницами. ‚от это-то и навело менЯ на
воспоминаниЯ. ђасскажу вам одно из них,  вызванное  именно  им,
благо оркестр уходит и можно посидеть спокойно...
     Ћн  уже  покраснел  от водки, от кахетинского, от коньЯку,
как всегда краснеют рыжие от вина, но налил еще по рюмке.
     -- џ вспомнил, -- начал он, -- как лет двадцать тому назад
шел однажды по улицам одного приволжского города некий довольно
молодой военный врач, то есть, попросту говорЯ, Я самый. ел по
пустЯкам, чтобы бросить какое-то письмо в почтовый Ящик, с  тем
беззаботным благополучием в душе, что иногда испытывает человек
без  всЯкой причины в хорошую погоду. Ђ тут как раз погода была
прекраснаЯ, тихий,  сухой,  солнечный  вечер  начала  сентЯбрЯ,
когда  на  тротуарах  так  приЯтно  шуршат  под  ногами опавшие
листьЯ. € вот, что-то думаЯ, случайно поднимаю Я глаза и  вижу:
идет  впереди менЯ скорым шагом очень стройнаЯ, изЯщнаЯ девушка
в сером костюме, в серенькой, красиво изогнутой шлЯпке, с серым
зонтиком в руке, обтЯнутой оливковой лайковой перчаткой. ‚ижу и
чувствую, что что-то мне в ней ужасно нравитсЯ, а  кроме  того,
кажетсЯ   несколько   странным:   почему  и  куда  так  спешит?
“дивлЯтьсЯ, казалось бы, нечему  --  мало  ли  бывает  у  людей
спешных   дел.   Ќо  все-таки  это  почему-то  интригует  менЯ.
Ѓессознательно прибавлЯю шаг и себе, почти  нагонЯю  ее  --  и,
оказываетсЯ,  не  напрасно.  ‚переди,  на  углу,  стараЯ низкаЯ
церковь, и Я вижу, что она направлЯетсЯ прЯмо к ней, хотЯ  день
будничный и такой час, когда никакой службы по церквам еще нет.
’ам она взбегает на паперть, с трудом отворЯет тЯжелую дверь, а
Я  опЯть  за  ней  и,  войдЯ, останавливаюсь у порога. ‚ церкви
пусто, и она, не видЯ  менЯ,  скорым  и  легким  шагом  идет  к
амвону,  креститсЯ  и  гибко  опускаетсЯ  на колени, закидывает
голову, прижимает руки к груди, уронив зонтик на пол, и смотрит
на алтарь тем, как видно по всему, настойчиво молЯщим взглЯдом,
каким люди просЯт Ѓожьей помощи в большом горе  или  в  горЯчем
желании  чего-нибудь. ‚ узкое с железной решеткой окно слева от
менЯ светит желтоватый вечерний свет, спокойный  и  будто  тоже
старинный,  задумчивый,  а  впереди,  в сводчатой и приземистой
глубине церкви, уже сумрачно, только мерцает золото кованных  с
чудесной  древней  грубостью  риз  на образах алтарной стены, и
она, на коленЯх, не сводит с них глаз. ’онкаЯ талиЯ, лира зада,
каблучки уткнувшейсЯ носками в  пол  легкой,  изЯщной  обуви...
Џотом несколько раз прижимает платочек к глазам, быстро берет с
полу  зонтик,  точно решившись на что-то, гибко встает, бежит к
выходу, внезапно видит мое лицо -- и менЯ просто поражает своей
красотой ужаснейший испуг, вдруг  мелькнувший  в  ее  блестЯщих
слезами глазах...
     ‚  соседней  зале потухла люстра, -- ресторан уже опустел,
-- и доктор взглЯнул на часы.
     -- Ќет, еще не поздно, -- сказал он. -- ‚сего  десЯть.  ‚ы
никуда  не  спешите?  Ќу так посидим еще немного, Я доскажу вам
эту довольно странную историю. ‘транно было в ней прежде  всего
то,  что  в  тот  же  вечер, то есть, вернее, поздно вечером, Я
опЯть встретил  ее.  Њне  вдруг  вздумалось  поехать  в  летний
трактир на ‚олге, где Я был всего два-три раза за все лето да и
то только затем, чтобы посидеть на речном воздухе после жаркого
днЯ  в  городе. Џочему Я поехал именно в этот уже свежий вечер,
Ѓог ведает: словно  руководило  мною  что-то.  Њожно,  конечно,
сказать,  что  вышла  простаЯ  случайность:  поехал  человек от
нечего делать, и нет ничего  удивительного  в  новой  случайной
встрече.  ђазумеетсЯ,  все это вполне справедливо. Ќо почему же
вышло и другое, то есть то, что Я встретил ее черт знает где  и
что  вдруг оправдались какие-то смутные догадки и предчувствиЯ,
испытанные  мной,  когда  Я  в  первый  раз  увидал  ее,  и  ту
сосредоточенность,  какую-то  тайную  тревожную цель, с которой
она шла в церковь и там так напрЯженно и молча, то есть  чем-то
самым главным, самым подлинным, что есть в нас, молила о чем-то
Ѓога? Џриехав и совсем забыв о ней, Я долго и скучно сидел один
в  этом речном кабаке, очень дорогом, кстати сказать, известном
своими купеческими ночными кутежами, нередко тысЯчными,  и  без
всЯкого  вкуса  глотал  от времени до времени жигулевское пиво,
вспоминаЯ ђейн и швейцарские озера,  на  которых  был  летом  в
прошлом  году,  и думаЯ о том, как вульгарны все провинциальные
русские   места   загородных   развлечений,   в   частности   и
приволжские.  ‚ы  бывали  в  приволжских  городах  и в подобных
трактирах на воде, на сваЯх?
     џ ответил, что ‚олгу знаю мало, на поплавках там не бывал,
но легко представлЯю себе их.
     -- Ќу, конечно, -- сказал он. -- ђусскаЯ  провинциЯ  везде
довольно одинакова. Ћдно только там ни на что не похоже -- сама
‚олга.   ‘   ранней   весны  и  до  зимы  она  всегда  и  всюду
необыкновенна, во всЯкую погоду, и что днем, что  ночью.  Ќочью
сидишь, например, в таком трактире, смотришь в окна, из которых
состоЯт три его стены, а когда в летнюю ночь они все открыты на
воздух,  смотришь  прЯмо  в  темноту,  в черноту ночи, и как-то
особенно чувствуешь все это дикое величие водных пространств за
ними: видишь тысЯчи  рассыпанных  разноцветных  огней,  слышишь
плеск  идущих  мимо  плотов, перекличку мужицких голосов на них
или на баржах, на белЯнах, предостерегающие друг  друга  крики,
разнотонную  музыку  то  гулких,  то низких пароходных гудков и
сливающиесЯ с ними терции  каких-нибудь  шибко  бегущих  речных
паровичков,  вспоминаешь  все эти разбойничьи и татарские слова
-- Ѓалахна, ‚асильсурск, —ебоксары, †игули,  Ѓатраки,  •валынск
-- и  страшные  орды  грузчиков  на  их  пристанЯх,  потом  всю
несравненную  красоту  старых  волжских  церквей  --  и  только
головой  качаешь: до чего в самом деле ни с чем не сравнима эта
самаЯ наша ђусь! Ђ посмотришь вокруг --  что  это,  собственно,
такое,  этот  трактир?  ‘вайнаЯ  постройка, бревенчатый сарай с
окнами в топорных рамах, уставленный  столами  под  белыми,  но
нечистыми  скатертЯми  с  тЯжелыми  дешевыми  приборами,  где в
солонках соль перемешана  с  перцем  и  салфетки  пахнут  серым
мылом,   дощатый   помост,   то  есть  балаганнаЯ  эстрада  длЯ
балалаечников, гармонистов  и  арфЯнок,  освещеннаЯ  по  задней
стене   керосиновыми   лампочками  с  ослепительными  жестЯными
рефлекторами,  желтоволосые  половые,  хозЯин  из   мужиков   с
толстыми волосами, с медвежьими глазками -- и как соединить все
это  с  тем,  что  тут  то  и дело выпиваетсЯ за ночь на тысЯчу
рублей мумму и редерсру! ‚се это, знаете, тоже  ђусь...  Ќо  не
надоел ли Я вам?
     -- Џомилуйте! -- сказал Я,
     -- Ќу  так  позвольте  кончить.  џ все это клоню к тому, в
каком похабном месте вдруг опЯть  встретил  Я  ее  во  всей  ее
чистой,  благородной  прелести  и  с каким спутником! Љ полночи
трактир  стал  оживать  и  наполнЯтьсЯ:  зажгли  под   потолком
огромную  и  страшно жаркую лампу, лампы по стенам, лампочки на
стене за помостом, вышел целый  полк  половых,  повалила  толпа
гостей:   конечно,  купеческие  сынки,  чиновники,  подрЯдчики,
пароходные  капитаны,  труппа   актеров,   гастролировавших   в
городе... половые, развратно изгибаЯсь, забегали с подносами, в
компаниЯх  за столами пошел галдеж, хохот, поплыл табачный дым,
на помост вышли и в два рЯда сели по его бокам  балалаечники  в
оперно-крестьЯнских  рубахах,  в  чистеньких онучах и новеньких
лаптЯх, за  ними  вышел  и  фронтом  стал  хор  нарумЯненных  и
набеленных  блЯдчонок,  одинаково  заложивших  руки  за спину и
резкими голосами, с ничего не выражающими  лицами  подхвативших
под   зазвеневшие  балалайки  жалостную,  протЯжную  песню  про
какого-то несчастного "воина", будто бы вернувшегосЯ из долгого
турецкого  плена:  "€вво  рад-ныи-и  ни  узнали-и,  спроси-и-ли
воин-а,  кто ты-ты..." Џотом вышел с огромной гармоньей в руках
какой-то "знаменитый €ван ѓрачев", сел на стул  у  самого  краЯ
помоста  и  трЯхнул  густыми, хамски разобранными на прЯмой рЯд
белобрысыми  волосами:  морда  полотера,  желтаЯ   косоворотка,
расшитаЯ  по  высокому  вороту  и  подолу  красным шелком, жгут
красного поЯса  с  длинно  висЯщими  махрами,  новые  сапоги  с
лакированными   голенищами...   ’рЯхнул   волосами,  уложил  на
поднЯтое колено гармонию-трехрЯдку в черных  с  золотом  мехах,
устремил  оловЯнные  глаза  куда-то  вверх, сделал залихватский
перебор на ладах -- и зарычал,  запел  ими,  ломаЯ,  извиваЯ  и
растЯгиваЯ   меха   толстой   змеей,   перебираЯ   по  ладам  с
удивительнейшими выкрутасами,  да  все  громче,  решительнее  и
разнообразнее,  потом  вскинул  морду,  закрыл  глаза и залилсЯ
женским голосом:  "џ  вечор  в  лужках  гулЯла,  грусть  хотела
разогнать..."  ‚от  в  эту-то  самую  минуту  и увидал Я ее, и,
конечно, не одну: как раз  в  то  времЯ  встал,  чтобы  позвать
полового  в  заплатить  за  пиво,  да и так и ахнул: отворилась
снаружи  дверь  за  помостом,  и  поЯвилась  она,  в   каком-то
картузике  цвета  хаки,  в непромокаемом пальто того же цвета с
поЯсом, -- правда, хороша она была во  всем  этом  удивительно,
похожа  на  высокого мальчика, -- а за нею, держа ее за локоть,
некто небольшого роста, в  поддевке  и  в  дворЯнском  картузе,
темноликий  и  уже морщинистый, с черными беспокойными глазами.
€, понимаете, Я, что называетсЯ,  света  Ѓожьего  невзвидел!  џ
узнал  в  нем  одного моего знакомого, промотавшегосЯ помещика,
пьЯницу, развратника, бывшего гусарского  поручика,  выгнанного
из  полка,  и,  ничего  не  соображаЯ, не думаЯ, кинулсЯ вперед
между столами так стремительно, что настиг его и ее  почти  при
входе, -- €ван ѓрачев еще кричал: "џ цветочек там искала, чтобы
милому  послать..."  Љогда  Я  подбежал  к ним, он, взглЯнув на
менЯ, успел весело крикнуть: "Ђ, доктор,  здравствуйте",  в  то
времЯ как она побледнела до гробовой синевы, но Я оттолкнул его
и  бешено  зашептал  ей:  "‚ы,  в  этом  кабаке!  ‚  полночь, с
развратным пьЯницей, шулером, известным всему уезду и  городу!"
џ  схватил  ее  за  руку,  грозЯ изувечить его, если она сию же
минуту не выйдет со мной отсюда вон. Ћн оцепенел --  что  ж  он
мог,  знаЯ,  что  Я  могу  вот этими руками подковы ломать! Ћна
повернулась и, наклонив голову, пошла к выходу. џ догнал ее под
первым фонарем на булыжной набережной, взЯл под руку, -- она не
поднЯла головы, не освободила руку. ‡а  вторым  фонарем,  возле
скамьи,  она  остановилась  и,  уткнувшись в менЯ, задрожала от
слез. џ посадил ее на скамью, одной рукой держа  ее  мокрую  от
слез,  милую, тонкую девичью руку, другой обнимаЯ за плечо. Ћна
несвЯзно выговаривала: "Ќет, неправда, неправда, он  хороший...
он  несчастный,  но  он добрый, великодушный, беззаботный..." џ
молчал,   --   возражать   было   бесполезно.   Џотом   кликнул
проезжавшего  мимо  извозчика.  Ћна  стихла,  и  мы  в молчании
поднЯлись в город. Ќа площади она тихо сказала: "’еперь пустите
менЯ, Я дойду пешком, Я не хочу, чтобы вы знали, где  Я  живу",
-- и,  вдруг  поцеловав  мне руку, соскочила и, не оглЯдываЯсь,
неловко пошла вкось по площади... Ѓольше Я никогда не видел  ее
и так и не знаю до сих пор, кто она, что она...
     Љогда мы расплатились, оделись внизу и вышли, доктор дошел
со мной до угла Ђрбата, и мы приостановились, чтобы проститьсЯ.
Ѓыло пусто и тихо -- до нового оживлениЯ к полночи, до разъезда
из театров  и ужинов по ресторанам, в городе и за городом. Ќебо
было черно, чисто блестели фонари под молодой, нарЯдной зеленью
на  Џречистенском  бульваре,  мЯгко  пахло   весенним   дождем,
помочившим мостовые, пока мы сидели в "Џраге".
     -- Ђ знаете, -- сказал доктор, поглЯдев кругом, -- Я жалел
потом,  что, так сказать, спас ее. Ѓыли со мной и другие случаи
в этом роде... Ђ зачем, позвольте спросить,  Я  вмешивалсЯ!  Ќе
все  ли равно, чем и как счастлив человек! ЏоследствиЯ? „а ведь
все равно они всегда существуют: ведь ото всего остаютсЯ в душе
жестокие следы, то есть воспоминаниЯ, которые особенно жестоки,
мучительны, если вспоминаетсЯ что-нибудь счастливое...  Ќу,  до
свиданиЯ, очень рад был встретитьсЯ с вами...
     27 октЯбрЯ 1943


        Љ“ЊЂ

     „ачи  в сосновых лесах под Њосквой. Њелкое озеро, купальни
возле топких берегов.
     Ћдна из  самых  дорогих  дач  недалеко  от  озера:  дом  в
шведском  стиле, прекрасные старые сосны и Яркие цветники перед
обширной террасой.
     •озЯйка весь день в легком нарЯдном  матинэ  с  кружевами,
сиЯющаЯ   тридцатилетней   купеческой   красотой   и  спокойным
довольством летней жизни. Њуж уезжает  в  контору  в  Њоскву  в
девЯть  утра,  возвращаетсЯ  в  шесть вечера, сильный, усталый,
голодный, и тотчас идет купатьсЯ перед  обедом,  с  облегчением
раздеваетсЯ  в  нагретой  за  день  купальне  и пахнет здоровым
потом, крепким простонародным телом...
     ‚ечер в конце июнЯ. ‘о  стола  на  террасе  еще  не  убран
самовар. •озЯйка чистит на варенье Ягоды. „руг мужа, приехавший
на  дачу  в  гости  на  несколько  дней,  курит и смотрит на ее
обнаженные до локтей холеные круглые руки. (‡наток и собиратель
древних русских икон,  изЯщный  и  сухой  сложением  человек  с
небольшими  подстриженными  усами, с живым взглЯдом, одетый как
длЯ тенниса.) ‘мотрит и говорит:
     -- Љума, можно поцеловать руку? Ќе могу спокойно смотреть.
     ђуки в соку, -- подставлЯет блестЯщий локоть.
     —уть коснувшись его губами, говорит с запинкой:
     -- Љума...
     -- —то, кум?
     -- ‡наете, какаЯ историЯ: у одного человека сердце ушло из
рук и он сказал уму: прощай!
     -- Љак это сердце ушло из рук?
     -- ќто из ‘аади, кума. Ѓыл такой персидский поэт.
     -- ‡наю. Ќо что значит сердце ушло из рук?
     -- Ђ это значит, что человек влюбилсЯ. ‚от как Я ч вас.
     -- Џохоже, что и вы сказали уму: прощай.
     -- „а, кума, сказал.
     “лыбаетсЯ рассеЯнно, будто занЯтаЯ только своим делом:
     -- ‘ чем вас и поздравлЯю.
     -- џ серьезно.
     -- Ќа здоровье.
     -- ќто не здоровье, кума, а очень тЯжелаЯ болезнь.
     -- Ѓедный. Ќадо лечитьсЯ. € давно это с вами?
     -- „авно, кума. ‡наете, с каких пор? ‘ того днЯ, когда  мы
с  вами  ни  с  того  ни  с  сего  крестили у ‘авельевых, -- не
понимаю, какаЯ нелегкаЯ дернула их позвать крестить именно  нас
с  вами...  Џомните,  какаЯ  метель  была  в тот день, и как вы
приехали всЯ в снегу, возбужденнаЯ быстрой ездой и метелью, как
Я сам снЯл с вас соболью шубку, и вы вошли в  залу  в  скромном
белом  шелковом платье с жемчужным крестиком на слегка открытой
груди,  а  потом  держали  ребенка  на  руках   с   завернутыми
рукавчиками,  стоЯли со мной у купели, глЯдЯ на менЯ с какой-то
смущенной полуулыбкой... ’ут-то и началось  между  нами  что-то
тайное,  какаЯ-то греховнаЯ близость, наше как бы уже родство и
оттого особенное вожделение.
     -- Parlez pour vous...19
     -- Ђ потом мы рЯдом сидели за завтраком, и Я не понимал --
то ли это от гиацинтов на  столе  так  чудесно,  молодо,  свежо
пахнет или от вас... ‚от с тех пор Я и заболел. € вылечить менЯ
можете только вы.
     Џосмотрела исподлобьЯ:
     -- „а,  Я  этот  день  хорошо  помню. Ђ что до леченьЯ, то
жаль, что „митрий Ќиколаевич нынче ночует в Њоскве, ---  он  бы
вам тотчас посоветовал настоЯщего доктора.
     -- Ђ почему он ночует в Њоскве?
     -- ‘казал  утром,  уходЯ  на  станцию,  что  нынче  у  них
заседание пайщиков, перед разъездом. ‚се разъезжаютсЯ -- кто  в
Љисловодск, кто за границу.
     -- Ќо он мог бы с двенадцатичасовым вернутьсЯ.
     -- Ђ прощальное пьЯнство после заседаниЯ в "Њавритании"?
     ‡а обедом он грустно молчал, неожиданно пошутил:
     -- Ђ   не   закатитьсЯ   ли   и   мне   в  "Њавританию"  с
десЯтичасовым, вдребезги напитьсЯ там, выпить на  брудершафт  с
метрдотелем?
     Ћна посмотрела длительно:
     -- ‡акатитьсЯ  и  менЯ одну оставить в пустом доме? ’ак-то
вы помните гиацинты!
     € тихо, будто задумавшись, положила ладонь на его лежавшую
на столе руку...
     ‚о втором часу ночи, в одном шлафроке, он прокралсЯ из  ее
спальни  по  темному,  тихому  дому,  под  четкий  стук часов в
столовой, в свою комнату, в сумраке которой светилсЯ в открытые
на садовый  балкон  окна  дальний  неживой  свет  всю  ночь  не
гаснущей   зари  и  пахло  ночной  лесной  свежестью.  Ѓлаженно
повалилсЯ навзничь на постель, нашарил на ночном столике спички
и  портсигар,  жадно  закурил   и   закрыл   глаза,   вспоминаЯ
подробности своего неожиданного счастьЯ.
     “тром  в  окна  тЯнуло  сыростью  тихого дождЯ, по балкону
ровно стучали  его  капли.  Ћн  открыл  глаза,  с  наслаждением
почувствовал  сладкую простоту будничной жизни, подумал: "Ќынче
уеду в Њоскву, а послезавтра в ’ироль или на озеро ѓарда", -- и
опЯть заснул.
     ‚ыйдЯ к завтраку, почтительно поцеловал ее руку и  скромно
сел за стол, развернул салфетку...
     -- Ќе  взыщите,  --  сказала  она, стараЯсь быть как можно
проще, -- только холоднаЯ курица и простокваша. ‘аша, принесите
красного вина, вы опЯть забыли...
     Џотом, не поднимаЯ глаз:
     -- Џожалуйста,  уезжайте   нынче   же.   ‘кажите   „митрию
Ќиколаевичу,  что  вам  тоже страшно захотелось в Љисловодск. џ
приеду туда недели через две, а ею отправлю в Љрым к родителЯм,
там у них  чуднаЯ  дача  в  Њисхоре...  --  ‘пасибо,  ‘аша.  ‚ы
простокваши   не  любите,  --  хотите  сыру?  ‘аша,  принесите,
пожалуйста, сыр...
     -- "‚ы любите ли сыр, спросили раз ханжу", --  сказал  он,
неловко смеЯсь. -- Љума...
     -- •ороша кума!
     Ћн взЯл через стол и сжал ее руку, тихо говорЯ:
     -- Џравда приедете?
     Ћна  ответила  ровным  голосом,  глЯдЯ  на  него  с легкой
усмешкой:
     -- Ђ как ты думаешь? Ћбману?
     -- Љак мне благодарить тебЯ!
     € тотчас  подумал:  "Ђ  там  Я  ее,  в  этих  лакированных
сапожках,  в  амазонке  и  в  котелке, вероЯтно, тотчас же люто
возненавижу!"
     25 сентЯбрЯ 1943


        ЌЂ—Ђ‹Ћ

     -- Ђ Я, господа,  в  первый  раз  влюбилсЯ,  или,  вернее,
потерЯл  невинность,  лет двенадцати. Ѓыл Я тогда гимназистом и
ехал из города домой, в деревню, на рождественские каникулы,  в
один из тех теплых серых дней, что так часто бывают на ‘вЯтках.
Џоезд  шел среди сосновых лесов в глубоких снегах, Я был детски
счастлив и спокоен, чувствуЯ этот мЯгкий зимний день, эти снега
и сосны, мечтаЯ о лыжах, ожидавших менЯ  дома,  и  совсем  один
сидел    в   жарко   натопленном   первом   классе   старинного
вагона-микст, состоЯвшего всего из двух отделений, то  есть  из
четырех  красных  бархатных  диванов с высокими спинками, -- от
этого бархата было как будто еще жарче и душнее, --  и  четырех
таких  же  бархатных  диванчиков возле окон с другой стороны, с
проходом между ними и диванами. ’ам беззаботно, мирно и одиноко
провел Я больше часа. Ќо на второй от города станции отворилась
дверь из сеней вагона, отрадно запахло зимним  воздухом,  вошел
носильщик  с  двумЯ  чемоданами  в  чехлах  и  с  портпледом из
шотландской материи, за ним очень бледнаЯ  черноглазаЯ  молодаЯ
дама в черном атласном капоре и в каракулевой шубке, а за дамой
рослый  барин  с  желтыми  совиными  глазами, в оленьей шапке с
поднЯтыми наушниками, в  поЯрковых  валенках  выше  колен  и  в
блестЯщей  оленьей  дохе.  џ,  как воспитанный мальчик, тотчас,
конечно, встал и с большого дивана возле двери в сенцы  пересел
во второе отделение, но не на другой диван, а на диванчик возле
окна,  лицом  к  первому  отделению,  чтобы  иметь  возможность
наблюдать  за  вошедшими:  ведь  дети  так  же  внимательны   и
любопытны к новым лицам, как собаки к незнакомым собакам. € вот
тут-то,   на  этом  диване  и  погибла  моЯ  невинность.  Љогда
носильщик поклал вещи в сетку над диваном, на котором Я  только
что  сидел, сказал барину, сунувшему в руку ему бумажный рубль,
"счастливого пути, ваше сиЯтельство!"  и  уже  на  ходу  поезда
выбежал  из  вагона,  дама  тотчас  легла навзничь на диван под
сеткой, затылком на его бархатный валик, а  барин  неловко,  не
привычными  ни к какому делу руками, стащил с сетки портплед на
противоположный диван, выдернул из него белую подушечку  и,  не
глЯдЯ,  подал  ей. Ћна тихо сказала: "Ѓлагодарствуй, мой друг",
-- и, подсунув ее под голову, закрыла  глаза,  он  же,  сбросив
доху   на  портплед,  стал  у  окна  между  диванчиками  своего
отделениЯ и закурил толстую  папиросу,  густо  распространив  в
духоте  вагона  ее  ароматический  запах. Ћн стоЯл во весь свой
мощный рост, с торчащими вверх  наушниками  оленьей  шапки,  и,
казалось,  не спускал глаз с бегущих назад сосен, а Я сперва не
спускал глаз  с  него  и  чувствовал  только  одно  --  ужасную
ненависть  к  нему  за  то,  что он совершенно не заметил моего
присутствиЯ, ни разу даже не взглЯнул на менЯ, точно Я и не был
в вагоне, а в силу этого  и  за  все  прочее:  за  его  барское
спокойствие,  за  кнЯжески-мужицкую  величину,  хищные  круглые
глаза, небрежно запущенные каштановые усы и бороду  и  даже  за
плотный  и  просторный коричневый костюм, за легкие бархатистые
валенки, натЯнутые выше колен. Ќо не прошло и минуты, как Я уже
забыл о нем: Я вдруг  вспомнил  ту  мертвенную,  но  прекрасную
бледность,  которой  несознательно  поражен был при входе дамы,
лежавшей теперь навзничь на диване против менЯ, перевел  взглЯд
на  нее  --  и  уже ничего более, кроме нее, ее лица и тела, не
видел до следующей станции, где  мне  надо  было  сходить.  Ћна
вздохнула  и  легла  поудобнее, пониже, распахнула, не открываЯ
глаз, шубку на фланелевом платье, скинула нога об ногу  на  пол
теплые  ботики  с  открытых  замшевых ботинок, снЯла с головы и
уронила  возле  себЯ  атласный  капор,  --  черные  волосы   ее
оказались,  к  моему великому удивлению, по-мальчишески коротко
стриженными, -- потом  справа  и  слева  отстегнула  что-то  от
шелковых  серых чулок, поднимаЯ платье до голого тела между ним
и чулками,  и,  оправив  подол,  задремала:  гелиотроповые,  но
женски-молодые   губы   с   темным   пушком   над  ними  слегка
приоткрылись, бледное до прозрачной белизны лицо с очень Явными
на нем черными бровЯми и ресницами потерЯло всЯкое выражение...
‘он женщины, желанной вам, все ваше существо влекущей  к  себе,
-- вы  знаете,  что  это  такое!  €  вот Я в первый раз в жизни
увидал и почувствовал его,  --  до  того  Я  видел  только  сон
сестры,   матери,  --  и  все  глЯдел,  глЯдел  остановившимисЯ
глазами, с пересохшим ртом на  эту  мальчишески-женскую  черную
голову,  на  неподвижное  лицо,  на чистой белизне которого так
дивно  выделЯлись  тонкие  черные  брови  и  черные   сомкнутые
ресницы,  на темный пушок над полураскрытыми губами, совершенно
мучительными в своей, притЯгательности, уже постигал и поглощал
все то непередаваемое, что  есть  в  лежащем  женском  теле,  в
полноте бедер и тонкости щиколок, и с страшной Яркостью все еще
видел  мысленно  тот  ни  с  чем  не  сравнимый женский, нежный
телесный  цвет,  который  она  нечаЯнно  показала  мне,  что-то
отстегиваЯ  от  чулок  под фланелевым платьем. Љогда неожиданно
привел менЯ в себЯ толчок остановившегосЯ перед нашей  станцией
поезда, Я вышел из вагона на сладкий зимний воздух, шатаЯсь. ‡а
деревЯнным  вокзалом  стоЯли  троечные  сани, запрЯженные серой
парой, гремевшей бубенцами; с енотов