троение будет настроением удачливого
позитивизма.
     ’ак  или иначе, но одну, по крайней  мере, вещь подчеркнуть необходимо:
так  понимаемый  анализ  дискурса  -  это  не  разоблачение  универсальности
какого-то  смысла;  он выводит  на  свет игру навЯзанной  разреженности  при
основополагающей  способности  утверждениЯ.  ђазреженность   и  утверждение,
разреженность,  в  конечном  счете,  утверждениЯ,  а  вовсе  не нескончаемые
щедроты смысла, вовсе не монархиЯ означающего.

     {i}90{/i}
     Ђ  теперь пусть те, у кого пробелы  в словаре, говорЯт  - если петь эту
песню им милее всего остального,- что вот это и есть структурализм*.
     * * *
     џ  хорошо  знаю, что не  смог  бы  предпринЯть  исследований,  набросок
которых Я попыталсЯ вам представить, если бы не имел в помощь себе некоторых
образцов и  опор.  џ  считаю, что  многим обЯзан  †оржу „ю-мезилю,-  это  он
побудил  менЯ  к работе в том возрасте, когда еще  думаешь, что писать - это
удовольствие.  Ќо Я многим  обЯзан также и его творчеству;  пусть он простит
менЯ, если  Я  отдалилсЯ от смысла или отклонилсЯ от строгости этих текстов,
его  текстов, которые  сегоднЯ властвуют  над  нами; именно  он  научил менЯ
анализировать  внутреннюю   экономику  дискурса  совершенно  иначе,   нежели
методами традиционной экзегезы или методами лингвистического формализма;
     это он научил менЯ  при помощи игры сопоставлений  выЯвлЯть,  от одного
дискурса к другому, систему функциональных коррелЯций; именно он научил менЯ
описывать  трансформации дискурса и его отношениЯ к институциЯм. …сли -же  Я
захотел  применить подобный метод к совершенно  иным дискурсам,  чем легенды
или мифы,- то эта  идеЯ пришла мне в голову в свЯзи с тем, несомненно, что у
менЯ перед глазами были работы историков наук,  и особенно †оржа Љанги-лема;
это  ему  Я  обЯзан  пониманием того,  что  историЯ  науки  не  находитсЯ  с
неизбежностью в  ловушке альтернативы: или хроника открытий  -  или описание
идей и взглЯдов, которые, в свою очередь, обрамлЯют науку либо со стороны ее
неопределенного генезиса, либо  со  стороны того,  что из  нее откладываетсЯ
вовне;
     но  что  можно, что  нужно писать историю науки  как историю некоторого
свЯзного  и  одновременно  открытого  трансформациЯм  ансамблЯ теоретических
моделей и концептуальных инструментов**.

     {i}91{/i}
     Ќо больше всего в долгу, мне кажетсЯ, Я у †ана €пполита. џ хорошо знаю,
что его творчество  в  глазах многих находитсЯ в  плену  ѓегелЯ,  а всЯ наша
эпоха -  с  помощью логики или эпистемологии, с помощью  Њаркса или Ќицше  -
пытаетсЯ вырватьсЯ из пут  ѓегелЯ. € разве то, что Я попыталсЯ сказать здесь
по поводу дискурса, не ЯвлЯетсЯ Явной изменой гегелевскому логосу?
     Ќо  чтобы реально освободитьсЯ от  ѓегелЯ, нужно  точно  оценить,  чего
стоит это  отдаление  от него; нужно  знать,  насколько  ѓегель,  быть может
каким-то  коварным  образом,  приблизилсЯ к нам; нужно  знать, что  все  еще
гегелевского  есть  в том, что нам позволЯет думать  против  ѓегелЯ, и нужно
понЯть,  в  чем  наш  иск  к  нему  ЯвлЯетсЯ, быть может,  только  еще одной
хитростью, которую он нам противопоставлЯет и в конце  которой он нас  ждет,
неподвижный и потусторонний.
     ’аким  образом, если нас,  должников по отношению  к  †.€пполиту, будет
больше, чем один, так это именно  потому,  что  он - длЯ нас  и раньше нас -
неутомимо  прошел  той  дорогой,  которой  удалЯютсЯ  от ѓегелЯ  и  занимают
дистанцию по отношению  к  нему, дорогой, по которой вдруг затем оказываютсЯ
приведенными к нему обратно, но уже по-другому, а потом - снова вынужденными
его покинуть.
     ‘начала †. €пполит позаботилсЯ о том, чтобы  дать ей присутствие - этой
великой,  немного фантомной  тени ѓегелЯ, котораЯ  скиталась,  начинаЯ с XIX
века, и с которой неЯвно сражались. ќто присутствие он  дал ѓегелю благодарЯ
переводу,  своему   переводу   {i}”еноменологии   духа,{/i}  и  что   ѓегель
действительно присутствует в этом французском тексте,- доказательством этому
служит то, что самим немцам случалось обращатьсЯ  к нему, чтобы лучше понЯть
то,  что при этом, на  мгновение по крайней мере,  становилось  его немецким
переводом.

     {i}92{/i}
     ’ак †. €пполит  разыскал и прошел все пути, идущие от этого текста, как
если бы его беспокойством было: можно ли еще философствовать там, где ѓегель
уже невозможен? Њожет  ли еще существовать какаЯ-либо философиЯ - и при этом
больше  уже   не   быть  гегелевской?   ’о   в  нашей  мысли,  что  ЯвлЯетсЯ
не-гегелевским,- ЯвлЯетсЯ  ли оно тем  самым непременно нефилософским? Ђ то,
что   ЯвлЯетсЯ   антифилософским,-  ЯвлЯетсЯ   ли   оно   с   необходимостью
не-гегелевским? ’аким образом,  из того присутствиЯ ѓегелЯ,  которое  он нам
дал, он не пыталсЯ сделать только историческое  и  педантичное  описание; он
хотел сделать из него своего рода схему испытаниЯ современности (возможно ли
сегоднЯ мыслить на гегелевский манер науки, историю, политику и повседневное
страдание?); и обратно:
     он  хотел  нашей  современностью испытать  гегельЯнство и,  тем  самым,
вообще  философию. „лЯ  него  отношение  к ѓегелю было  местом  испытаниЯ  и
столкновениЯ, и он никогда не был уверен в том, что  философиЯ выйдет оттуда
победительницей. Ћн  вовсе не пользовалсЯ гегелевской системой как внушающим
доверие универсумом;  он  видел  в  ней  предельный риск,  на который  пошла
философиЯ.
     Ћтсюда,  Я  думаю, перестановки,  которые  он произвел - Я  не  говорю:
внутри гегелевской философии,  но - на  ней и  на философии, как ее  понимал
ѓегель; отсюда же - подлиннаЯ  инверсиЯ  тем. ‚место  того,  чтобы  понимать
философию как  тотальность, способную, наконец, помыслить и  ухватить себЯ в
движении понЯтиЯ,  †.€пполит  превращал  ее  в бесконечную  задачу  на  фоне
безграничного горизонта:  всегда рано всходЯщаЯ, его философиЯ вовсе не была
готова  когда-либо завершитьсЯ. ЃесконечнаЯ  задача  -  это,  следовательно,
всегда  возобновлЯемаЯ задача, обреченнаЯ на форму  и  парадокс  повторениЯ:
философиЯ как недостижимаЯ мысль о тотальности

     {i}93{/i}
     была  длЯ  †.  €пполита тем, что  может быть повторЯемого  в предельной
иррегулЯрности опыта; она была тем, что даетсЯ и  ускользает как вопрос, без
конца   возобновлЯемый  в  жизни,  в  смерти,  в  памЯти,-   таким  образом,
гегелевскую  тему  завершениЯ  на  самосознании  он  трансформировал в  тему
повторЯющегосЯ вопрошаниЯ.  Ќо, будучи  повторением,  философиЯ длЯ  него не
была  тем,  что  следует  за  понЯтием: ей  не нужно было продолжать  здание
абстракций, она должна была все времЯ держатьсЯ в стороне, порывать со всеми
своими приобретенными  обобщениЯми  и снова и снова вверЯть  себЯ контакту с
не-философией; она должна была приближатьсЯ, как можно ближе, не к тому, что
ее завершает, но к тому, что ей предшествует, к  тому, что еще не пробуждено
к ее беспокойству;
     она должна  была  возобновлЯть - длЯ того,  чтобы их  мыслить, а не длЯ
того,   чтобы   их   редуцировать,-   своеобразие    истории,   региональные
рациональности  науки,  глубину  памЯти  в  сознании.  ’ак  поЯвлЯетсЯ  тема
философии  присутствующей,  беспокойной,  перемещающейсЯ  вдоль  всей  линии
своего контакта с нефилософией, существующей, тем не менее, только благодарЯ
последней и раскрывающей смысл, который эта не-философиЯ  длЯ нас имеет*. Ќо
если она  существует в  этом  возобновлЯющемсЯ контакте с нефилософией,  что
{i}же{/i} тогда ЯвлЯетсЯ началом философии?  Ќаличествует  ли она уже здесь,
скрыто  присутствуЯ  в  том, что  не  есть  она,  начинаЯ формулироватьсЯ  в
полголоса в шепоте вещей? Ќо с этого момента философский дискурс больше уже,
быть  может,  не  имеет права  на  существование.  €ли же  философиЯ  должна
начинатьсЯ с  обоснованиЯ одновременно и произвольного, и абсолютного? ’аким
образом  видно,  как гегелевскаЯ тема движениЯ, присущего непосредственному,
заменЯетсЯ  темой  обоснованиЯ   философского  дискурса   и  его  формальной
структуры.

     {i}94{/i}
     Ќаконец,  последний сдвиг, который †.€пполит  произвел  на  гегелевской
философии: если  философиЯ  действительно должна  начинатьсЯ  как абсолютный
дискурс - как быть тогда с историей, и что это за начало, которое начинаетсЯ
с  некоторого  единичного  индивида,   в  некотором  обществе,  в  некотором
социальном классе и посреди битв?
     ќти  пЯть  сдвигов,  подводЯ  к   самому  краю  гегелевской  философии,
перемещаЯ ее, без сомнениЯ, по ту сторону своих собственных границ, созывают
одну за другой все основные великие  фигуры современной  философии,  которые
†.€пполит  не  переставаЯ  сталкивал с ѓегелем: Њаркс - с вопросами истории,
”ихте - с проблемой абсолютного начала философии, Ѓергсон - с темой контакта
с не-философским, Љьеркегор - с проблемой повторениЯ и  истины, ѓуссерль - с
темой  философии  как   бесконечной  задачи,   свЯзанной  с  историей  нашей
рациональности. €  по ту сторону этих философских фигур можно  видеть все те
области знаниЯ, которые †.€пполит созывал вокруг своих собственных вопросов:
психоанализ  с  его  странной  логикой  желаниЯ,  математика  и формализациЯ
дискурса, теориЯ информации и ее применение к анализу живого  -  короче, все
те  области,  исходЯ  из  которых  можно  поставить  вопрос  о  логике  и  о
существовании, которые, в свою  очередь, беспрестанно свЯзывают себЯ узами и
разрывают их.
     џ думаю, что это дело, артикулированное  в нескольких важнейших книгах,
но  в  еще  большей степени  вложенное  в  исследованиЯ,  в преподавание,  в
постоЯнное   внимание,   в   каждодневную   пробужденность  и  щедрость,   в
ответственность, с виду-  административную и  педагогическую (но реально это
значит  -  вдвойне  политическую),  -  это дело оказалось  местом  встречи и
формулированиЯ  наиболее  фундаментальных  проблем нашей эпохи. Ќас  много -
тех, кто ему бесконечно обЯзан.

     {i}95{/i}
     €менно потому,  что  Я,  без  сомнениЯ, позаимствовал  у него  смысл  и
возможность того, что Я  делаю, потому, что так часто он светил мне, когда Я
пробовал вслепую,- Я и захотел разместить свою работу под его знаком  и счел
важным закончить представление своих  проектов упоминанием о  нем.  ‚опросы,
которые Я сейчас себе задаю, собираютсЯ, как в  фокусе, именно в направлении
к нему, к этой нехватке, где Я ощущаю одновременно и  его  отсутствие и свою
собственную недостаточность.
     Џоскольку Я столь многим ему обЯзан,  Я хорошо  понимаю,  что в большей
своей части  тот  выбор,  который  вы  сделали,  приглашаЯ менЯ  преподавать
здесь,-  это то  должное,  что вы воздали ему; Я глубоко признателен вам  за
честь, которую вы оказали мне, но не меньше Я  признателен вам за то, что  в
этом  выборе причитаетсЯ  ему. …сли Я  и не  чувствую себЯ вровень с задачей
заступить  его место, Я знаю все же, что если бы это счастье могло быть  нам
дано, сегоднЯ вечером его снисходительность поддерживала бы менЯ.
     € теперь Я лучше начинаю понимать, почему мне  так  трудно  было начать
сегоднЯ.  ’еперь  Я  хорошо знаю, что это за голос,  который, как  мне  того
хотелось, должен был  бы предшествовать мне, который нес бы менЯ и приглашал
бы менЯ говорить, который поселилсЯ бы в моем  собственном дискурсе. џ знаю,
чтб  было  такого опасного  в  том, чтобы взЯть слово, поскольку  брал Я это
слово в том месте, откуда Я слушал  его и где его уже больше нет, - нет его,
чтобы услышать менЯ.


     ‚Ћ‹џ
     Љ ‡ЌЂЌ€ћ

     €сториЯ
     сексуальности ’ом первый

     I. Њы, другие викторианцы
     „олго, дескать, его мы терпели и  будто бы и сегоднЯ еще живем под его,
этого викторианского режима,  гнетом.  Ќа  гербе нашей  сексуальности, такой
сдержанной, безъЯзыкой и лицемерной, красуетсЯ Якобы он, повелевающий ханжа.
     …ще  в  начале  семнадцатого  века,  говорЯт,  была  в  ходу  известнаЯ
откровенность.  Џрактики  не  нуждались  в утаивании;  слова говорились  без
чрезмерного умолчаниЯ, а  вещи  -  без  особой  маскировки;  с недозволенным
обращались  с фамильЯрной  терпимостью.  Љодексы  грубого,  непристойного  и
неприличного  были  не  такими  уж  и  жесткими  по  сравнению  с  кодексами
девЯтнадцатого  века.  Ћткровенные   жесты,  бесстыдные  речи,  нескрываемые
нарушениЯ,  члены  тела, выставлЯемые  напоказ и с легкостью  соединЯющиесЯ,
развЯзные дети,  без  стыда  и смущениЯ  снующие под  хохот  взрослых:  тела
"ходили ходуном"!
     Ќа смену  этому Ясному  дню  пришли Якобы скорые  сумерки,  а  затем  и
однообразные ночи викторианской  буржуазии.  ‘ексуальность теперь  тщательно
скрываетсЯ.  Ћна  менЯет  место  жительства.  Ћна   конфискуетсЯ  в   пользу
скрепленной  браком  семьи.  €  полностью  поглощаетсЯ серьезностью  функции
воспроизводства. ‘екс окружают  молчанием.  ‡акон  вершит  супружескаЯ пара,
узаконеннаЯ и производЯ-

     {i}99{/i}
     щаЯ  потомство.  Ћна навЯзывает  себЯ  как  образец,  заставлЯет ценить
норму, обладает истиной,  оставлЯет  за собой  право говорить, резервируЯ за
собой принцип секретности. € в социальном  пространстве, и в сердце  каждого
дома  есть  одно единственное - зато служащее пользе  и  продолжению рода  -
место длЯ признаваемой  сексуальности: родительскаЯ спальнЯ.  ‚сему  прочему
остаетсЯ лишь стушеватьсЯ: приличие манер  ловко обходит тела,  пристойность
слов отбеливает речи.  —то же касаетсЯ секса, не  ведущего к зачатию, то он,
если упорствует и слишком себЯ показывает, оказываетсЯ чем-то аномальным: он
получает соответствующий статус и должен расплатитьсЯ за это соответствующим
наказанием.
     ’о, что не  упорЯдочено принципом продолжениЯ рода и не преображено им,
не имеет больше ни места, ни права  на существование.  ђавно как  не имеет и
слова. Ћдновременно и изгнанное, и непризнанное, и сведенное к молчанию. Ћно
не  только  не  существует, но  и  не  должно  существовать,  и его заставЯт
исчезнуть,  едва оно себЯ обнаружит - в деле или в слове. •орошо известно, к
примеру, что дети не имеют секса: и это - основание, чтобы им его запретить,
основание, чтобы не позволЯть им о  нем говорить,  основание длЯ того, чтобы
закрывать себе глаза и затыкать себе уши всЯкий раз, когда им вздумаетсЯ его
выказать, основание, чтобы  установить  всеобщее  и старательно  соблюдаемое
молчание. ’аковы Якобы суть подавлениЯ и  то, что его  отличает от запретов,
которые  поддерживаютсЯ   просто   уголовным  законодательством:  подавление
действует  именно  как приговор к  исчезновению, но  также и как предписание
молчаниЯ,  утверждение  несуществованиЯ, как констатациЯ,  стало быть, того,
что во всем этом  нет  ничего такого, о чем следовало бы говорить, что нужно
было бы видеть или знать. ‚от так, по этой-то сво-

     {i}100{/i}
     ей хромающей  логике, и шагало-де лицемерие  наших буржуазных  обществ.
‚ынужденное, однако, к некоторым уступкам. …сли уж и в самом деле нужно дать
место  неузаконенным формам сексуальности, то  пусть-ка они  отправлЯютсЯ со
своей шумихой куда-нибудь  в другое место:  туда,  где их можно будет  снова
включить - если не в производственный цикл, то, по крайней мере, в получение
выгоды. Џубличный дом и  сумасшедший дом станут  этими  местами  терпимости:
проститутка,  клиент и  сутенер, психиатр и  его истерический больной  - эти
"другие  викториан-цы", как  сказал  бы ‘тивен  Њаркус*,- кажетсЯ,  перевели
тайком удовольствие, о котором  не говорЯт,  в порЯдок вещей,  которым знают
счет;  под  сурдинку  разрешенные в  таком  случае слова и жесты идут там по
твердой  цене.  ’олько  там  дикий секс  имел  будто  бы право  быть  чем-то
реальным,  пусть и  весьма  островным,  а  также  право  на  некоторые  типы
дискурсов  - подпольных,  огороженных,  закодированных.  ‚о  всех же  прочих
местах  современное  пуританство  наложило,   мол,  свой  тройной  декрет  о
запрещении, несуществовании и молчании.
     —то же, выходит, мы уже освободились от этих двух долгих веков, историЯ
сексуальности  которых  должна  Якобы  читатьсЯ  прежде  всего  как  хроника
нарастающего  подавлениЯ?  ‘овсем  немного,-  говорЯт  нам снова.  ЃлагодарЯ
”рейду,  быть  может. Ќо  с  какой  осмотрительностью, с  какой  медицинской
осторожностью,  с  какой  научной  гарантией  безвредности  и  со  сколькими
предосторожностЯми, дабы удержать все  там, где можно не боЯтьсЯ "перебора",
в  наиболее  надежном  и  укромном  пространстве:  между  психоаналитической
кушеткой  и дискурсом,- еще одно доходное перешептывание на постели. € могло
ли  это быть  иначе? Ќам  объЯснЯют,  что коль скоро подавление,  начинаЯ  с
классической эпохи, и в самом деле было фун-

     {i}101{/i}
     даментальным способом свЯзи между властью, знанием и сексуальностью, то
и  избавитьсЯ от  него  можно  лишь немалой ценой: здесь понадобилось  бы не
меньше,   чем   преступание  законов,  снЯтие  запретов,  вторжение   слова,
восстановление  удовольствиЯ  во всей его реальности и целаЯ новаЯ экономика
механизмов власти,- ведь и самаЯ малаЯ огласка истины обусловлена политикой.
Џодобных результатов нельзЯ, стало быть, ожидать  ни просто  от  медицинской
практики,  ни  от  теоретического  дискурса,  пусть  даже и строгого. €  вот
разоблачают  конформизм ”рейда,  нормализующие  функции психоанализа,  столь
сильную  застенчивость, стоЯщую за великими порывами ђайха, а также  все  те
интегративные  эффекты,   которые   обеспечиваютсЯ   "наукой"  о  сексе  или
практиками сексологии, весьма недвусмысленными.
     ќтот дискурс о современном  подавлении  секса хорошо держитсЯ.  Џотому,
несомненно, что его легко держать*.  …го  защищает  серьезное историческое и
политическое поручительство;  заставлЯЯ ЯвитьсЯ эту эпоху подавлениЯ в  XVII
веке, после  столетий свежего  воздуха  и  свободного выражениЯ, подводЯт  к
совпадению этой эпохи с развитием капитализма: дискурс этот составлЯет Якобы
одно  целое  с буржуазным порЯдком. ‘кромнаЯ хроника секса и его притеснений
тут же превращаетсЯ  в церемонную историю способов производства, ничтожность
ее рассеиваетсЯ. ЋбъЯснительный принцип вырисовываетсЯ из самого факта:
     если секс  подавлЯетсЯ столь сурово, то это потому,  что он несовместим
со всеобщим и интенсивным  привлечением к труду,  можно  ли  было терпеть  в
эпоху,  когда   систематически  эксплуатируетсЯ  рабочаЯ  сила,  чтобы   она
отправлЯлась увеселЯть  себЯ удовольствиЯми, за  исключением разве что  тех,
сведенных к  минимуму, которые  позволЯют ей  воспроизводитьсЯ?  ‘екс и  его
эффекты дешифровать, быть может, непросто; зато их
     102
     подавление, когда его вот так переориентируют, легко  анализируетсЯ.  €
дело секса- его свободы, но также и знаниЯ, которое о  нем получают, и права
о  нем  говорить   -  оказываетсЯ  по  праву   свЯзанным  с  честью  некоего
политического  дела: секс, и он тоже, вписываетсЯ  в  будущее.  Љакой-нибудь
недоверчивый  ум спросит себЯ, быть  может, не  несут ли  по-прежнему  столь
многочисленные предосторожности в поиске такого значительного крестного отца
длЯ истории секса следов былой стыдливости: как если бы длЯ того, чтобы этот
дискурс  мог  быть  произнесен  или услышан, требовалось не меньше, чем  эти
придающие ему значимость коррелЯции.
     Ќо  есть,  быть  может,  и  другаЯ  причина,  делающаЯ  длЯ  нас  столь
благодарным делом формулировать отношениЯ между сексом и  властью в терминах
подавлениЯ: это то,  что можно было бы назвать выгодой говорЯщего. …сли секс
подавлен, то есть  обречен на запрещение, на несуществование и на немоту, то
сам факт говорениЯ о нем  и говорениЯ о его подавлении имеет оттенок смелого
преступаниЯ.  ’от, кто  так  говорит,  ставит  себЯ в какой-то  степени  вне
власти;  он  попирает закон;  он  предвосхищает,  хотЯ бы  немного,  будущую
свободу. Ћтсюда та торжественность, с какой сегоднЯ говорЯт о  сексе. Џервые
демографы и психиатры XIX века,  когда они были  вынуждены упоминать о  нем,
считали  своим долгом  извинитьсЯ  перед  своими читателЯми  за  привлечение
вниманиЯ к  столь низменным  и  ничтожным темам. Њы  же  в течение  вот  уже
нескольких десЯтков  лет не можем говорить о нем иначе, как  немного встав в
позу:  сознание  того,  что  мы  бросаем  вызов установленному  порЯдку; тон
голоса,  показывающий, что  мы знаем, что  мы  - ниспровергатели; пыл людей,
готовЯщих заговор против  настоЯщего и призывающих будущее, день наступлениЯ
которого, как мы и впрЯмь думаем, мы приближаем.

     {i}103{/i}
     —то-то  от мЯтежа, от  обетованной свободы,  от  грЯдущей  эпохи  иного
закона  - вот что  легко проступает через этот дискурс о  притеснении секса.
‡десь оказываютсЯ вновь задействованными некоторые из  прежних  традиционных
функций  пророчества.  „о  завтра,  наш  добрый  секс.  €менно  потому,  что
утверждаетсЯ   это  подавление,   и   возможно   еще  заставлЯть   незаметно
сосуществовать  то, что большинству из  нас  мешает  сблизить  только  страх
оказатьсЯ  смешным  или  горечь  от  знаниЯ истории:  революцию  и  счастье;
революцию  и некое  другое,  обновленное и более  прекрасное  тело; или еще:
революцию  и удовольствие.  ‚ыступать против  властей, высказывать  истину и
обещать  наслаждение;  свЯзывать  друг  с  другом озарение,  освобождение  и
приумноженные услады; держать речь, где сходЯтсЯ  страсть к познанию, волЯ к
изменению  закона  и  вожделенный  сад  наслаждений,-  вот  что, вне  всЯких
сомнений,   поддерживает  в  нас  упорство   говорить  о  сексе  в  терминах
подавлениЯ;  вот  что,  быть  может,  объЯснЯет  также  рыночную  стоимость,
приписываемую не только всему, что говорЯт об этом, но и просто тому,  чтобы
подставить  ухо желающим устранить последствиЯ этого подавлениЯ. Њы, в конце
концов,  единственнаЯ  цивилизациЯ,  где  получают  жалованье за  то,  чтобы
выслушивать  каждого, кто  делает  признаниЯ  о своем сексе:  некоторые даже
сдали свои уши внаем - как если бы желание говорить о  нем  и ожидаемаЯ  тут
выгода выходили далеко за пределы возможностей слушаниЯ.
     Ќо  более  важным,  чем  эти  экономические  последствиЯ,  кажетсЯ  мне
существование  в нашу эпоху дискурса, где свЯзаны вместе секс,  разоблачение
истины, ниспровержение  мирового закона, возвещение иной жизни и достоверное
обещание блаженства.  €менно  секс сегоднЯ служит опорой этой старой,  столь
привычной и столь важной на ‡ападе формы - формы

     {i}104{/i}
     проповеди.  ‚еликаЯ  проповедь  секса,  у  которой были свои изощренные
теологи и свои  голоса из народа, в течение нескольких последних десЯтилетий
обошла наши  общества; она  бичевала  прежний порЯдок,  изобличала всЯческие
лицемериЯ,  воспевала  право на непосредственное и  реальное; она  заставила
мечтать  об ином  граде.  Џодумаем о  францисканцах. € спросим  себЯ,  каким
образом могло  статьсЯ,  что лиризм  и религиозность,  которые  долгое времЯ
сопутствовали  революционному проекту,  в индустриальных  западных обществах
оказались  перенесенными, по  крайней  мере в  значительной своей части,  на
секс.
     €деЯ   подавленного   секса,  таким   образом,   не   ЯвлЯетсЯ   только
теоретическим вопросом. “тверждение о сексуальности,  котораЯ Якобы  никогда
не была в более строгом подчинении, чем во времена  хлопотливой, расчетливой
и   лицемерной    буржуазии,   сочетаетсЯ   с    высокопарностью   дискурса,
предназначенного  сказать истину о сексе, изменить его экономику в реальном,
ниспровергнуть  управлЯющий  им закон, изменить его будущее.  ЋбъЯвление  об
угнетении и форма проповеди отсылают  друг к другу и  друг  друга усиливают.
‘казать,  что  секс  не  ЯвлЯетсЯ  подавленным  или,  скорее,  сказать,  что
отношение  между сексом и властью не ЯвлЯетсЯ отношением подавлениЯ, сказать
так -  значит  рисковать  высказать  всего  лишь  стерильный  парадокс.  ќто
означало бы  не  просто столкновение с твердо принЯтым тезисом. ќто означало
бы пойти наперекор всей экономике, всем дискурсивным "выгодам", которые этот
тезис стЯгивают.
     €менно в этом месте Я хотел бы расположить серию исторических анализов,
по отношению к которым эта книга ЯвлЯетсЯ одновременно и введением, и как бы
первоначальным обзором: выделением нескольких исторически значимых  точек  и
наброском некоторых теоретических проблем. ‚ целом речь

     {i}105{/i}
     идет о том,  чтобы рассмотреть случай  общества, которое вот уже  более
века  шумно бичует  себЯ  за свое  лицемерие, многословно  говорит  о  своем
собственном молчании, упорствует в  детализации того,  что  оно не  говорит,
изобличает проЯвлениЯ власти, которую  оно само  же и отправлЯет,  и обещает
освободитьсЯ от законов, которые обеспечили его функционирование. џ хотел бы
произвести смотр не  только этим дискурсам, но и той воле, котораЯ их несет,
и той  стратегической интенции,  котораЯ их поддерживает. ‚опрос,  который Я
хотел бы задать, это вопрос не о том,  почему мы подавлены, но о том, почему
мы с такой  страстью и  злобой -  против  своего самого  недавнего прошлого,
против своего настоЯщего и против самих себЯ - говорим, что мы подавлены. Џо
какой  спирали  мы пришли  к такому вот  утверждению, что секс отрицаетсЯ, к
тому, чтобы  демонстративно показывать, что мы его прЯчем,  чтобы  говорить,
что  мы  его замалчиваем, и все это  -  формулируЯ  его  в самых откровенных
словах,  пытаЯсь  показать его  в его самой обнаженной реальности, утверждаЯ
его в позитивности его власти и его эффектов? Љонечно же, есть все основаниЯ
спросить себЯ, почему так долго секс ассоциировалсЯ с грехом,- нужно было бы
еще посмотреть, каким образом образовалась эта ассоциациЯ, и воздержатьсЯ от
того, чтобы глобально и поспешно говорить, что секс был "осужден",- но точно
так же следовало бы спросить себЯ, почему мы так сильно казним  себЯ сегоднЯ
из-за того, что когда-то сделали его грехом. Љакими путЯми пришли мы к тому,
чтобы  чувствовать "вину" перед своим  сексом? € быть цивилизацией настолько
уникальной,  чтобы  говорить  себе  о  самой  себе,  что  она  долгое  времЯ
"грешила", и "грешит" еще и сегоднЯ, против секса- злоупотреблением властью.
Љак произошел этот сдвиг, который, продолжаЯ претендо-

     {i}106{/i}
     вать  на избавление  нас от  греховной  природы секса, обвинЯет  нас  в
большой исторической ошибке, котораЯ заключалась Якобы  именно  в том, чтобы
измыслить  эту греховную  природу  и затем извлечь из этого верованиЯ  самые
губительные последствиЯ?
     Њне скажут,  что если и есть сегоднЯ столько людей,  твердЯщих об  этом
подавлении, то  это  потому, что  оно исторически очевидно. €  что  если они
говорЯт о нем  так  много  и  так долго, то  это  потому, что подавление это
глубоко укоренилось,  что у него  крепкие корни и причины, что оно оказывает
на  секс столь сильное давление, что одно лишь обличение никоим  образом  не
сможет нас от  него избавить; эта  работа может  быть только длительной. Ѓез
сомнениЯ,  тем  более длительной,  что  власти  свойственно - ив особенности
власти, подобной той, котораЯ действует в нашем обществе,- быть репрессивной
и  с   особой  бдительностью   подавлЯть  всЯческую   бесполезную   энергию,
интенсивность удовольствий и всЯкого рода неупорЯдоченное  поведение. Ќужно,
значит,  быть  готовым  к   тому,  что  последствиЯ  освобождениЯ   от  этой
репрессивной власти дадут себЯ  знать  очень не скоро:  попытка  говорить  о
сексе свободно и принимать секс в его реальности столь  чужда основной линии
всей, теперь уже тысЯчелетней, истории и к тому же столь враждебна  присущим
власти механизмам,  что затеЯ эта, прежде чем достичь  успеха  в своем деле,
обречена на долгое топтание на месте.
     Ћднако  по  отношению  к  тому,   что   Я  назвал  бы  этой  "гипотезой
подавлениЯ",  можно  выставить три  существенных сомнениЯ. Џервое  сомнение:
действительно  ли  подавление  секса  ЯвлЯетсЯ исторической  очевидностью? €
действительно  ли  то,  что  обнаруживаетсЯ  при  самом  первом  взглЯде  и,
следовательно, позволЯет  сформулировать отправную гипотезу,  это - усиление
или, быть может, установление,

     {i}107{/i}
     начинаЯ с  XVII века, режима  подавлениЯ по  отношению к сексу?  ‚опрос
собственно  исторический. ‚торое сомнение: механика власти -  ив особенности
та, что  действует  в обществе, подобном  нашему,  -  действительно  ли  она
принадлежит преимущественно порЯдку подавлениЯ? ‡апрет, цензура, отрицание -
действительно  ли  они  ЯвлЯютсЯ формами, в соответствии  с которыми  власть
осуществлЯет  себЯ  всеобщим образом во всЯком,  быть  может,  обществе, а в
нашем - навернЯка? ‚опрос историко-теоретический. Ќаконец,  третье сомнение:
критический  дискурс,  обращенный  к  подавлению,-   сталкиваетсЯ  ли  он  с
механизмом власти, действовавшим до того беспрепЯтственно, чтобы  преградить
ему дорогу, и не ЯвлЯетсЯ ли он сам только частью той {i}же{/i} исторической
сетки, которую он  и  изобличает (и которую  он,  без  сомнениЯ, маскирует),
называЯ этот механизм "подавлением"? „ействительно ли исторически существует
разрыв между  эпохой  подавлениЯ и  критическим анализом подавлениЯ?  ‚опрос
историко-политический. Џри введении этих трех сомнений речь идет не только о
построении  контр-гипотез, симметричных и обратных первым;  дело  не  в том,
чтобы  сказать: сексуальность  вовсе  не подавлЯлась в  капиталистических  и
буржуазных  обществах,  но, напротив,  наслаждалась  там режимом  постоЯнной
свободы; дело не в том, чтобы сказать:  власть в обществах, подобных нашему,
скорее  терпима,  нежели  репрессивна,  и  критика подавлениЯ может  сколько
угодно придавать себе вид разрыва,- в  действительности она  ЯвлЯетсЯ частью
процесса,  который  гораздо  старше ее  самой, и в зависимости от  ключа,  в
котором прочтут этот процесс, она выступит или как  новый эпизод в смЯгчении
запретов, или как более изощреннаЯ и более скрытаЯ форма власти.
     ‘омнениЯ,  которые  Я хотел бы  противопоставить  гипотезе  подавлениЯ,
нацелены скорее не на то, чтобы

     {i}108{/i}
     показать, что она ошибочна, но на  то,  чтобы разместить  ее  в  рамках
общей экономики дискурсов о сексе внутри современных обществ, начинаЯ с XVII
века.  Џочему  о сексуальности заговорили  и  что о ней сказали? Љаковы были
последствиЯ того, что о ней было сказано, в плане власти? Љаковы свЯзи между
этими  дискурсами,  этими властными последствиЯми и удовольствиЯми,  которые
были ими  инвестированы?  Љакое,  исходЯ  из  этого,  формировалось  знание?
Љороче, речь идет о том, чтобы  установить - в его функционировании  и праве
на   существование   -  тот  режим  власть-знание-удовольствие,  который   и
поддерживает  у нас дискурс  о человеческой сексуальности. Ћтсюда и то,  что
основной вопрос  (по крайней мере, поначалу) состоит не столько в том, чтобы
знать,  говорЯт сексу  да или нет, формулируют  запреты  или  же разрешениЯ,
утверждают  ли  его важность или  же  отрицают его последствиЯ, наказуемы ли
слова,  которыми  пользуютсЯ  длЯ его  обозначениЯ,- сколько  в  том,  чтобы
принЯть во внимание самый факт,  что о нем говорЯт, тех, кто о  нем говорит,
места и точки зрениЯ, с которых о нем говорЯт, институции, которые побуждают
о  нем говорить, которые собирают  и распространЯют  то, что о нем говорЯт,-
короче, принЯть во внимание некий глобальный "дискурсивный факт": "выведение
в дискурс" секса. Ћтсюда  же  проистекает и важность  знаниЯ о том,  в каких
формах и по каким каналам, скользЯ вдоль каких  дискурсов, власть добираетсЯ
до самых тонких и самых индивидуальных поведений,  какие  пути позволЯют  ей
достичь  редких  или  едва  уловимых форм желаниЯ, каким образом  ей удаетсЯ
пронизывать и контролировать повседневное удовольствие,- и все это с помощью
действий,  которые  могут быть отказом,  заграждением, дисквалификацией,  но
также и побуждением, интенсификацией,- короче, с помощью "полиморфных техник
власти". Ћтсю-

     {i}109{/i}
     да, наконец,  следует, что важным будет  не  определение того, ведут ли
эта дискурсивнаЯ продукциЯ  и эти действиЯ власти к формулированию  истины о
сексе или, наоборот,  лжи, предназначенной  длЯ того, чтобы  ее  скрыть,- но
высвобождение той "воли к знанию", котораЯ служит им одновременно и опорой и
инструментом.
     џ хотел  бы быть правильно понЯтым; Я не настаиваю на том, что, начинаЯ
с классической эпохи,  секс не был запрещен, или что ему  не были поставлены
преграды,  или  что он  не  был  замаскирован  или  не  признан;  Я  даже не
утверждаю, что с  этого момента  он  был  подвержен  всему этому меньше, чем
прежде.  џ  не  говорю,  что запрещение  секса - это  только приманка,  но Я
говорю,  что приманкой ЯвлЯетсЯ  делать  из этого  запрета фундаментальный и
конституирующий элемент,  исходЯ  из которого можно было бы написать историю
того,  что,  начинаЯ  с  современной  эпохи, было сказано о  сексе.  ‚се эти
отрицательные  элементы  -  запреты,  отказы,  цензуры,  отрицаниЯ,- которые
гипотеза  подавлениЯ  группирует  в  один   большой  центральный   механизм,
предназначенный   говорить  "нет",  ЯвлЯютсЯ,  несомненно,  только  частЯми,
играющими локальную и  тактическую роль в  том выведении  в дискурс,  в  той
технике власти, в той воле к знанию, которые к ним отнюдь не сводЯтсЯ.
     Љороче говорЯ,  Я хотел бы отделить этот анализ от привилегий, которыми
обычно  жалуют  экономику  разреженности  и  принципы  прореживаниЯ,  чтобы,
напротив,  искать  инстанции  производства  дискурса  (которые, конечно  же,
оставлЯют место и молчанию), инстанции производства власти (функцией которых
иногда ЯвлЯетсЯ и запрещать),  инстанции  производства знаниЯ (которые часто
вводЯт в оборот разного рода незнание и систематические ошибки); Я  хотел бы
написать историю этих инстанций и их трансфор-

     {i}110{/i}
     маций. €  вот  самый  первый  обзор,  выполненный  с этой точки зрениЯ,
указывает,  кажетсЯ,  на то,  что, начинаЯ  с конца  XVI  века, "выведение в
дискурс"  секса  подлежало  вовсе  не  процессу  ограничениЯ,  но, напротив,
подчинЯлось   механизму  нарастающего   побуждениЯ;   что   техники  власти,
осуществлЯющиесЯ  на  сексе,  следовали  не  принципу  жесткого  отбора, но,
напротив,   принципу   рассеиваниЯ   и    насаждениЯ    разнообразных   форм
сексуальности; что волЯ  к знанию не остановилась перед неустранимым табу, а
выказала  упорство - проходЯ, несомненно, сквозь  множество ошибок  - в том,
чтобы создать науку  о сексуальности. €менно  эти движениЯ Я и хотел бы  - в
некотором  смысле  поверх   гипотезы  подавлениЯ  и  фактов  запрещениЯ  или
исключениЯ, к которым она отсылает,- представить теперь схематичным образом,
отправлЯЯсь от нескольких исторических фактов, имеющих значение своего  рода
отметин.

     II. ѓипотеза подавлениЯ

     1. Џобуждение к дискурсам
     XVII век: это  Якобы начало эпохи подавлениЯ, свойственного  обществам,
называемым буржуазными,  подавлениЯ, от  которого мы будто бы до  сих пор не
совсем еще освободились. Ќазывать  секс по имени стало с этого момента будто
бы и  труднее  и  наклад-нее.  Љак  если  бы длЯ того, чтобы  овладеть  им в
реальности,  понадобилось  сначала  свести   его   к  уровню  Языка,  суметь
контролировать его  свободное обращение  внутри  дискурса,  изгнать  его  из
сказанных  вещей,  загасить  слова,  которые   делают  его  слишком  ощутимо
присутствующим. € даже сами эти запреты боЯтсЯ, казалось бы, называть его по
имени. „аже без того,  чтобы провозглашать это вслух, современное целомудрие
добиваетсЯ-де  того, чтобы о нем  не  говорили, добиваетсЯ всего  лишь игрой
запретов, отсылаю-

     {i}111{/i}
     щих друг к другу:  мутизмы,  которые тем, что они молчат, принуждают  к
молчанию. –ензура.
     Ћднако  же, если  взЯть  эти  три  последние  века  в  их  беспрерывных
трансформациЯх,  то вещи предстают совсем иначе: вокруг и по поводу  секса -
настоЯщий дискурсивный  взрыв. ‡десь нужно объЯснитьсЯ. ‚полне возможно, что
имела  место  чистка,  и  довольно  суроваЯ,  дозволенного  словарЯ.  ‚полне
возможно, что были установлены настоЯщие кодексы риторики намека и метафоры.
Ќовыми  правилами приличиЯ,  несомненно,  отфильтровывались  слова:  полициЯ
высказываний. ђавно как и контроль за самим говорением: гораздо более строго
было определено, где и когда о нем нельзЯ говорить;  в какой ситуации, между
какими говорЯщими  и внутри каких  социальных  отношений; таким образом были
установлены регионы если не полного молчаниЯ,  то,  по крайней мере, такта и
сдержанности:   например,   между  родителЯми  и  детьми,   воспитателЯми  и
учениками,  хозЯевами   и  слугами.  ‡десь,  почти  навернЯка,  существовала
настоЯщаЯ экономика ограничений. Ћна  интегрировалась в эту политику Языка и
речи  - с одной  стороны, спонтанную,  а с  другой - заранее  согласованную,
котораЯ сопровождала социальные перераспределениЯ в классическую эпоху.
     ‡ато на уровне дискурсов и их различных областей имеет место почти  что
обратный феномен. „искурсы  о сексе - дискурсы  специфические, разнообразные
одновременно по своей форме и по своему объекту,- не прекращаЯ размножались:
своего рода  дискурсивнаЯ  ферментациЯ,  котораЯ ускорилась с XVIII  века. џ
думаю  здесь не столько о  вероЯтном размножении "недозволенных"  дискурсов,
дискурсов-нарушений, которые откровенно называют секс оскорблениЯ ради или в
насмешку над новым целомудрием; затЯгивание потуже правил приличиЯ при-

     {i}112{/i}
     вело, по  всей видимости, в  качестве  противодействиЯ к возрастанию  в
цене  и  к  интенсификации  непристойной речи. Ќо  главное -  это  умножение
дискурсов о сексе в поле действиЯ самой власти: институциональное побуждение
к тому, чтобы о нем говорить, и говорить все больше и больше;  настойчивость
инстанций  власти  в том, чтобы  слушать,  как о нем  говорЯт, и  заставлЯть
говорить его самого, Явно все артикулируЯ и бесконечно накапливаЯ детали.
     ‚озьмем эволюцию католического пастырства  и  таинства  покаЯниЯ  после
’ридентского  ‘обора.  Њало-помалу  прикрываетсЯ  нагота  вопросов,  которые
формулировались в руководствах по исповеди в средние века, и даже многих  из
тех, что были в  ходу еще в XVII веке. ’еперь уже избегают входить в детали,
которые такими авторами,  как ‘анчес или ’амбурини,  долгое  времЯ считались
необходимыми,  чтобы  исповедь была полной: взаимное расположение партнеров,
принЯтые позы, жесты, прикосновениЯ, точный момент наслаждениЯ - педантичный
обзор полового акта в самом его отправлении. ‚се  более и  более  настойчиво
рекомендуетсЯ деликатность.  —то касаетсЯ  грехов  против чистоты,  то нужна
самаЯ  большаЯ  предосторожность: "ќта материЯ напоминает смолу, и  как бы с
ней ни обращались - даже если бы это делалось длЯ  того, чтобы очистить себЯ
от  нее,- она тем не менее оставлЯет  пЯтна и  все-таки пачкает"1. Ђ позднее
Ђльфонс  де  ‹игуори  предпишет  начинать  -  чтобы  иметь  возможность  при
необходимости этим и ограничитьсЯ, особенно в случае  с детьми,- с "окольных
и несколько расплывчатых"2 вопросов.
     Ќо Язык может  сколь угодно оттачиватьсЯ. ‘фера  того,  о чем  делаютсЯ
признаниЯ - и признаниЯ
     ______________
     1  P.Segneri,  {i}L'Instruction  dupinltent{/i}  (французский  перевод,
1695), р.301.
     2 A. de Liguori, {i}Pratique  des confesseurs{/i} (французский перевод,
18S4), р.140.

     {i}113{/i}
     именно о плоти,- беспрерывно расширЯетсЯ. Џотому что контрреформациЯ во
всех католических  странах стремитсЯ сделать  исповедь более частой,  нежели
раз в  году.  Џотому  что она пытаетсЯ навЯзать скрупулезные правила анализа
самого  себЯ. Ќо особенно  потому,  что  все  большее и  большее значение  в
покаЯнии -  она придает быть может, даже в ущерб другим  грехам -  всЯческим
вкрадчивым  проЯвлениЯм  плоти:  мыслЯм, желаниЯм, сладострастным фантазиЯм,
наслаждениЯм, слитным движениЯм души и  тела,- все это отныне должно  войти,
причем в  деталЯх,  в  игру исповеди  и наставлениЯ. ‚ соответствии с  новым
пастырством секс не должен именоватьсЯ без специальных предосторожностей; но
его  аспекты, его коррелЯты, его эффекты должны быть прослежены вплоть до их
тончайших  ответвлений:  тень,  промелькнувшаЯ  в  гр±зах,  задержавшийсЯ  в
сознании  образ,  непредотвращенное  сообщничество  между  механикой  тела и
попустительством духа  -  обо  всем  должно  быть сказано. „войнаЯ  эволюциЯ
нацелена на то, чтобы  сделать из  плоти корень  всех грехов  и  переместить
самый  важный момент во всем этом с собственно  акта  на столь  трудную  длЯ
восприЯтиЯ  и  формулировки  смуту  желаниЯ; поскольку  это зло,  поражающее
человека всего и в самых скрытых  формах,- "проанализируйте старательно  все
способности вашей души, памЯть, рассудок, волю. Џроанализируйте  с точностью
также и все ваши чувства. [...] …ще проанализируйте все ваши мысли, все ваши
речи и все ваши действиЯ. Џроанализируйте  все, вплоть до ваших снов,  чтобы
узнать, не  дали ли вы, когда бодрствовали,  на  них своего согласиЯ.  [...]
Ќаконец, не считайте,  что в этой материи, столь щекотливой  и опасной, хоть
что-то есть мелкое и незначительное"1.
     ____________
     1 P.Segneri, loc. cit., pp.301-302.

     {i}114{/i}
     ’аким образом, услужливый и внимательный дискурс должен  следовать всем
изгибам линии  соединениЯ души и тела: под  поверхностью грехов он  выЯвлЯет
непрерывные прожилки плоти. Џод прикрытием  Языка, который  пекутсЯ очистить
так, чтобы секс в нем больше не называлсЯ прЯмо, бремЯ заботы о нем берет на
себЯ -  и устраивает нечто  вроде облавы на  него - дискурс, претендующий на
то, чтобы  не  остав