ваЯ на помощь искусные техники,  порождаЯ -
чтобы повторЯть  их  самой себе - бесчисленные дискурсы.  ЃуржуазиЯ начала с
того, что именно свой секс стала рассматривать как вещь  важную, как хрупкое
сокровище,  как тайну, которую с необходимостью надлежит познать. Ќе следует
забывать,  что  персонажем, в который сделал  первые свои вклады  диспозитив
сексуальности, персонажем, который одним  из первых был "сексуализирован", -
что им была "празднаЯ" женщина  -  на границе между "светом", где она всегда
должна была  выступать в качестве  ценности,  и семьей, где ей был определен
новый  жребий  супружеских  и  родительских  обЯзанностей;  так   поЯвлЯетсЯ
"нервнаЯ"  женщина,  женщина, страдающаЯ "истерическими  припадками"; именно
здесь истеризациЯ женщины нашла точку своего  закреплениЯ. —то  же  касаетсЯ
подростка, растрачивающего  в тайных удовольствиЯх свою  будущую субстанцию,
то ребенком-онанистом, столь сильно занимавшим врачей и воспитателей с конца
XVIII  по  конец  XIX  века,  был не  ребенок  из  народа, будущий  рабочий,
которому,  возможно,  следовало бы  преподать  дисциплину  тела,  но  ученик
коллежа   -  ребенок,  окруженный  слугами,  наставниками  и  гувернантками,
ребенок, который рисковал не столько подорвать свои физи-

     {i}225{/i}
     ческие силы, сколько поставить под угрозу интеллектуальные способности,
моральный  долг и обЯзанность сберечь  длЯ  своей семьи и  длЯ своего класса
здоровое потомство.
     Љак  раз народные слои долгое  времЯ ускользают от действиЯ диспозитива
"сексуальности". Љонечно, они были подчинены - особым  образом - диспозитиву
"супружества": придание  значимости легитимному браку и высокой рождаемости,
исключение  брачных  союзов   между  кровными   родственниками,  предписание
социальной  и  местной  эндогамии.  ‡ато  маловероЯтно,  чтобы  христианскаЯ
технологиЯ плоти когда-либо имела длЯ них большое значение. —то  же касаетсЯ
механизмов   сексуализации,   то  они   медленно  туда   проникли,   в   три
последовательных  этапа. Џервоначально  - в свЯзи  с проблемами рождаемости,
когда  в конце XVIII века было  обнаружено, что искусство обманывать природу
вовсе  не  было  привилегией  горожан  и  развратников, но  было  известно и
практиковалось теми, кто, будучи столь близкими к самой природе, должны были
бы  более чем кто-либо  еще  испытывать к этому  отвращение. ‡атем  -  когда
приблизительно  в  30-е  годы  XIX  века  организациЯ  "канонической"  семьи
выступила  в качестве  инструмента политического  контролЯ  и экономического
регулированиЯ, необходимого длЯ подчинениЯ  городского пролетариата: широкаЯ
кампаниЯ за  "моральное воспитание"  неимущих  классов.  Ќаконец - когда  на
исходе XIX века сложилсЯ юридический и медицинский контроль за извращениЯми:
во имЯ  всеобщей  защиты  общества  и  расы.  Њожно  сказать,  что  тогда-то
диспозитив  "сексуальности",  выработанный  - в  своих  наиболее  сложных  и
интенсивных  формах  -  длЯ  привилегированных  классов  и  ими  же  самими,
распространилсЯ на все  социальное тело в целом. ЌельзЯ сказать, однако, что
он принЯл повсеместно одни и те же

     {i}226{/i}
     формы  и  повсюду стал использовать  одни  и  те  {i}же{/i} инструменты
(соответствующие  роли  медицинской и  юридической инстанций  вовсе не  были
одними  и  теми  же  здесь  и  там;  не был  тем же  самым  и  способ, каким
функционировала медицина сексуальности).

     * * *
     ќти хронологические  напоминаниЯ - идет  ли речь  об изобретении техник
или о календаре  их  распространениЯ - не  лишены смысла. Ћни  делают весьма
сомнительной идею о каком-то  репрессивном периоде, имеющем  начало и конец,
вычерчивающем,  по  крайней  мере,  некую  кривую  с  ее  точками  перегиба:
представлЯетсЯ   правдоподобным,   что  не  существовало  эпохи  ограничениЯ
сексуальности;  и  точно  так  же напоминаниЯ эти  заставлЯют  сомневатьсЯ в
гомогенности  процесса  на  всех  уровнЯх общества  и длЯ  всех классов:  не
существовало  и  единой  политики  по   отношению  к  сексу.   Ќо   особенно
проблематичным  делают они  самый смысл этого процесса  и разумные основаниЯ
его  существованиЯ:  кажетсЯ,   что  вовсе   не   как  принцип   ограничениЯ
удовольствиЯ других был  установлен  диспозитив сексуальности  теми, кого по
традиции называли "правЯщими классами". ‘корее, думаетсЯ,  они  испытали его
прежде всего на самих себе. —то ж, еще одно перевоплощение этого буржуазного
аскетизма, столько раз описанного в свЯзи  с ђеформацией, новой этикой труда
и  подъемом  капитализма? ЉажетсЯ, не об аскетизме как раз идет тут речь; во
всЯком  случае - не об  отказе от удовольствиЯ или  о дисквалификации плоти;
напротив  - об интенсификации тела,  проблематизации здоровьЯ и условий  его
функционированиЯ,-  речь идет о  техниках  максимализации  жизни.  ђечь  шла
поначалу  скорее не о подавлении  секса эксплуатируемых классов, но о теле и
силе, о долголетии, о  потомстве и о  происхождении "доминирующих"  классов.
€менно там и был
     227
     установлен,  прежде  всего,  диспозитив   сексуальности   -  как  новое
распределение  удовольствий, дискурсов,  истины и  власти. Џодозревать здесь
следует скорее самоутверждение  одного класса, нежели  закабаление  другого:
защита,  охрана,  усиление  и  экзальтациЯ  -  все, что  впоследствии  ценой
различных   трансформаций  было   распространено   на  других  как  средство
экономического  контролЯ и политического  подчинениЯ. ќтими  вкладами в свой
собственный  секс  буржуазиЯ заставлЯла  признавать  - с  помощью технологии
власти и  знаниЯ, которую она же и  изобретала,- высокую  политическую  цену
своего тела, своих  ощущений, своих удовольствий, своего здоровьЯ  и  своего
выживаниЯ. Ќе будем же выделЯть во всех этих процедурах то, что может быть в
них от ограничений, от  стыдливости, от  уверток и  умолчаниЯ, чтобы отнести
все это к некоему конститутивному запрету, или к вытеснению, или к инстинкту
смерти.  ’о, что здесь действительно конституировалось, так это политическое
упорЯдочивание жизни - не через  закабаление другого, но  через  утверждение
себЯ. ‚овсе не так, что класс, ставший гегемоном в XVIII веке, будто бы счел
необходимым ампутировать  у своего тела секс - бесполезный, расточительный и
опасный,  когда  он не  предназначен единственно длЯ воспроизведениЯ  рода,-
напротив,  можно  сказать,  что  этот  класс  дал  себе тело,  чтобы  о  нем
заботитьсЯ, защищать его, культивировать и оберегать от всЯческих опасностей
и контактов, изолировать от других, дабы оно сохранило свое дифференциальное
значение; и все это - даваЯ себе среди прочих средств технологию секса.
     ‘екс   не  есть   та  часть  тела,   которую  буржуазиЯ   должна   была
дисквалифицировать  или аннулировать, чтобы заставить  работать тех, над кем
она  господствовала.  ‘екс  ЯвлЯетсЯ тем  ее  собственным элементом, который
больше, чем что бы то ни было другое, ее беспо-

     {i}228{/i}
     коил и занимал,  который  добивалсЯ ее заботы и получил ее, который она
культивировала со смесью страха, любопытства, упоениЯ и лихорадки. ЃуржуазиЯ
идентифицировала  с  сексом или, по крайней мере,  подчинила ему свое  тело,
предоставив ему загадочную и безграничную над этим телом власть; она свЯзала
с ним свою  жизнь и свою смерть, сделав  его ответственным  за  свое будущее
здоровье; она  инвестировала в  него  свое будущее,  полагаЯ,  что он  имеет
неотвратимые последствиЯ  длЯ  ее потомства;  она подчинила  ему  свою душу,
утверждаЯ,  что  именно   он   конституирует   ее  наиболее   сокровенную  и
определЯющую  часть.  Ќе  стоит  представлЯть  себе  буржуазию  символически
кастрирующей  себЯ, дабы легче было отказывать другим  в  праве иметь секс и
пользоватьсЯ им по  своему усмотрению. ‘корее, нужно увидеть, как, начинаЯ с
XVIII века,  она стремитсЯ дать себе некоторую сексуальность  и на ее основе
конституировать себе специфическое тело - "классовое" тело со своими особыми
здоровьем,  гигиеной, потомством  и своей  породой: аутосексуализациЯ своего
тела, воплощение секса в своем собственном теле, эндогамиЯ секса и тела. „лЯ
этого, несомненно, был целый рЯд причин.
     ‚  первую очередь,  это  - транспозициЯ  в  другие формы  тех способов,
которыми пользовалось дворЯнство, дабы маркировать и удержать свое сословное
отличие; поскольку и дворЯнскаЯ аристократиЯ тоже утверждала особость своего
тела, но это было утверждение по {i}крови,{/i} т.е. по древности родословной
и по достоинству супружеских союзов; буржуазиЯ же, дабы снабдить себЯ телом,
напротив, посмотрела с  точки зрениЯ потомства и здоровьЯ своего  организма.
"Љровью" буржуазии  стал ее  секс. €  это  -  не игра слов;  многие  из тем,
которые были свойствены сословным  манерам  знати, можно вновь обнаружить  у
буржуазии XIX века, но в виде биологических, медицин-

     {i}229{/i}
     ских и евгенических предписаний;  генеалогическаЯ забота превратилась в
озабоченность наследственностью; в том, что касаетсЯ брака,  стали принимать
в  расчет  не  только  экономические  соображениЯ  и  требованиЯ  социальной
гомогенности, не только обещаниЯ наследства, но и все то, что могло угрожать
наследственности;  семейства  носили  и  одновременно  скрывали своего  рода
инвертированный и темный герб, позорЯщей четвертью которого были болезни или
пороки родни:  общий  паралич  кого-нибудь из предков,  неврастениЯ  матери,
чахотка младшей  дочери, тетка-истеричка  или эротоманка,  кузены с  дурными
нравами.
     Ќо  в этой заботе о  сексуальном теле  было нечто  большее, чем  просто
буржуазнаЯ транспозициЯ дворЯнских тем с целью собственного самоутверждениЯ.
ђечь  тут шла также  и о другом проекте - о проекте  безграничной  экспансии
силы, крепости, здоровьЯ, жизни. Џридание  ценности телу свЯзано, конечно, с
процессом роста и  установлениЯ гегемонии буржуазии, но вовсе не  по причине
той рыночной  стоимости, которую приобрела рабочаЯ сила, а  вследствие  того
политического, экономического, но  также  и исторического  значениЯ, которое
могла  бы  представлЯть длЯ настоЯщего  и будущего буржуазии  "культура"  ее
собственного тела. …е господство от этого в какой-то мере зависело; это было
не  только экономическим или идеологическим делом - это было  также и  делом
"физическим". ‘видетельство тому  - опубликованные в конце XVIII  века столь
многочисленные  труды  по  гигиене   тела,  искусству   долголетиЯ,  методам
производства  здоровых  детей  и  продлениЯ  их  жизни,  труды  по  способам
улучшениЯ человеческого потомства; труды эти свидетельствуют, таким образом,
о  коррелЯции этой  заботы о теле и сексе со  своего  рода  "расизмом". ќтот
последний, однако, весьма отличалсЯ от того, который обнаруживала знать,- от
расизма, ко-
     230
     торый  подчинЯлсЯ  по  преимуществу  целЯм  консервации.  ‚  случае  же
буржуазии речь идет о  динамическом расизме, о расизме экспансии, даже  если
он пока и находилсЯ в зачаточном состоЯнии  и  вынужден был ждать до  второй
половины •IX века, чтобы принести те плоды, которые нам уже выпало вкусить.
     „а  простЯт менЯ  те,  длЯ кого  буржуазиЯ  означает  выпадение  тела и
вытеснение сексуальности, длЯ кого классоваЯ борьба подразумевает  битву  за
устранение  этого  вытеснениЯ.  "‘понтаннаЯ философиЯ"  буржуазии  ЯвлЯетсЯ,
возможно, не настолько идеалистичной и кастрирующей, как  это утверждают; во
всЯком случае, одна из первых ее забот состоЯла  в том, чтобы дать себе тело
и  сексуальность   и  тем  самым  обеспечить  себе   силу,  долговечность  и
размножение в веках этого тела через организацию  диспозитива сексуальности.
€ процесс  этот  был  свЯзан с тем движением,  которым она  утверждала  свое
отличие  и  свою  гегемонию. ‘ледует, конечно  же,  признать, что  одной  из
первоначальных  форм  классового  сознаниЯ  ЯвлЯетсЯ  утверждение  тела;  по
крайней  мере,  именно  так  обстоЯло дело  с  буржуазией в XVIII  веке: она
конвертировала голубую  кровь дворЯн в хорошо себЯ чувствующий организм  и в
здоровую сексуальность; понЯтно,  почему ей  понадобилось столько времени  и
пришлось противопоставить столько умолчаний, чтобы признать тело  и секс и у
других классов - как раз у тех, которые она эксплуатировала. “словиЯ  жизни,
созданные  длЯ  пролетариата,  в  особенности в  первой  половине  XIX века,
показывают, как  далеко еще было до того,  чтобы озаботитьсЯ его телом и его
сексом1.  Љакое имело значение, живут они  там  или умирают,- так или иначе:
"эти" воспроизводились сами собой. —тобы пролета-
     _________
     1  ‘равни  Љарл  Њаркс,  {i}Љапитал,{/i}   т.1,  гл.  10,2,   "Љапитал,
изголодавшийсЯ по сверхтруду".

     {i}231{/i}
     риат оказалсЯ наделенным  телом  и  сексуальностью, чтобы его здоровье,
его секс  и его  воспроизводство стали проблемой,  понадобились конфликты (в
частности,  свЯзанные  с  городским  пространством:  совместное  проживание,
теснота, загрЯзненность, эпидемии  - такие, как холера 1832 года, или  еще -
проституциЯ    и    венерические    болезни);   понадобились   настоЯтельные
экономические  требованиЯ  (развитие  тЯжелой  индустрии с ее потребностью в
стабильной  и компетентной рабочей силе, необходимость контролировать потоки
народонаселениЯ и  добиватьсЯ  демографического регулированиЯ); понадобилось
установление целой технологии контролЯ,  котораЯ позволЯла бы удерживать под
наблюдением  эти  признанные у  них,  наконец,  тело и сексуальность (школа,
политика  жилища,   общественнаЯ  гигиена,  институты  социальной  помощи  и
страхованиЯ,    всеобщаЯ   медикализациЯ    населениЯ   -   короче:    целый
административный  и технический аппарат позволил безопасно ввести диспозитив
сексуальности внутрь эксплуатируемого класса; больше уже не было риска,  что
этот  диспозитив  будет средством  классового  самоутверждениЯ  перед  лицом
буржуазии:  он оставалсЯ инструментом ее гегемонии).  Ћтсюда, безусловно, та
сдержанность, с которой пролетариат  принимал  этот  диспозитив; отсюда же и
его тенденциЯ говорить, что всЯ эта сексуальность - дело буржуазии и его это
не касаетсЯ.
     Ќекоторые полагают,  что можно разоблачить  одновременно оба лицемериЯ,
симметричных  друг  другу:  одно  -  господствующее  -  лицемерие буржуазии,
котораЯ   Якобы  отрицает  свою  собственную  сексуальность,  и   другое   -
индуцированное - лицемерие пролетариата, который в свою очередь  отбрасывает
свою сексуальность, принимаЯ идеологию противостоЯщей стороны.  „умать так -
значит плохо понимать тот процесс, благодарЯ которому как раз

     {i}232{/i}
     наоборот:  буржуазиЯ   в  высокомерном   политическом   самоутверждении
наделила себЯ  болтливой сексуальностью,  которую пролетариат  долгое  времЯ
отказывалсЯ  принимать, когда  впоследствии ему  стали ее навЯзывать с целью
подчинениЯ. …сли верно, что  "сексуальность" -  это  совокупность  эффектов,
производимых  в  телах,  в  поведении,  в  социальных  отношениЯх  действием
некоторого   диспозитива,   находЯщегосЯ   в  ведении  сложной  политической
технологии, то нужно признать, что этот диспозитив не действует симметричным
образом здесь  и там, что он, стало быть, не производит во всем этом одних и
тех же  эффектов.  ‘ледовало бы поэтому  вернутьсЯ к давно  уже  ославленным
формулировкам;   нужно  было  бы  сказать,  что  существует-таки  буржуазнаЯ
сексуальность,  что существуют классовые  сексуальности.  €ли,  скорее,  что
первоначально,  исторически  сексуальность-  буржуазна  и  что  в ходе своих
последовательных перемещений  и  транспозиций она  индуцирует  специфические
классовые эффекты.

     * * *
     …ще  несколько слов.  ‘тало быть, на  протЯжении  XIX века,  исходЯ  из
некоторого   гегемонического  центра,  произошла  генерализациЯ  диспозитива
сексуальности. ‚  конечном счете, пусть и  различными способами и с  помощью
различных  инструментов,  все  социальное тело  в  целом  оказалось снабжено
"сексуальным  телом".  —то же  -  универсальность сексуальности? ‡десь-то  и
можно  видеть, как  включаетсЯ  в действие новый  дифференцирующий  элемент.
Ћтчасти подобно тому,  как  в конце  XVIII  века буржуазиЯ  противопоставила
доблестной   крови   знати  свое   собственное   тело  и  свою   драгоценную
сексуальность,  век спустЯ  она попытаетсЯ определить заново специфику своей
сексуальности   перед  лицом   сексуальности  „ругих  классов,  взЯть   свою
собственную сексуаль-
     233
     ность в ее отличиЯх,  провести линию раздела, обособлЯющую и охранЯющую
ее тело. ‹иниЯ эта уже  не та, что устанавливает сексуальность, но, напротив
-  та, что  ставит преграду; именно  запрет или,  по  крайней  мере, способ,
которым он осуществлЯетсЯ, и та  строгость, с которой он налагаетсЯ, и будут
теперь   производить   различие.  €менно   тут  теориЯ  подавлениЯ,  котораЯ
мало-помалу покроет весь  диспозитив сексуальности  и придаст  ему  значение
всеобщего   запрета,   имеет  свои  истоки.  €сторически   она   свЯзана   с
распространением  диспозитива  сексуальности.  ‘ одной стороны,  она  начнет
обосновывать его авторитарное и принудительное распространение, устанавливаЯ
принцип подчинениЯ всЯкой сексуальности закону и, более того, утверждаЯ, что
она ЯвлЯетсЯ сексуальностью лишь  в  силу действиЯ  закона:  нужно не просто
подчинить вашу сексуальность закону, но - не иначе как подчинив себЯ закону,
вы обретете  сексуальность. Ќо,  с другой  стороны, теориЯ  подавлениЯ будет
компенсировать   это  всеобщее   распространение  диспозитива  сексуальности
анализом  дифференциального   действиЯ  запретов  соответственно  социальным
классам. Ћт дискурса,  который в конце XVIII века  говорил: "…сть в нас один
ценный  элемент,   которого   должно  опасатьсЯ   и   обращатьсЯ   с  ним  с
предосторожностью, которому нужно посвЯтить  все свои заботы, если только мы
не хотим, чтобы он  повлек за собой  неисчислимые беды",-  от этого дискурса
перешли  к  другому, который  говорит:  "Ќаша сексуальность,  в  отличие  от
сексуальности  других, подвержена режиму такого интенсивного подавлениЯ, что
отныне  тут и лежит опасность; секс - это не просто опаснаЯ тайна,  как  без
конца  говорили  предыдущим  поколениЯм нравственные  наставники, моралисты,
педагоги и врачи; его  не только нужно  извлечь из его логова, в его истине,
но: если он и несет с собой столько опас-

     {i}234{/i}
     ностей,  то это  потому, что слишком долго  - совестливость ли, слишком
острое чувство  греха или лицемерие, как вам  будет угодно,-  его заставлЯли
молчать". Ћтныне  социальнаЯ дифференциациЯ  будет утверждать себЯ  не через
"сексуальное" качество тела, но через интенсивность его подавлениЯ.
     Џсихоанализ  встраиваетсЯ  в этом  месте:  одновременно  и  как  теориЯ
сущностной соотнесенности закона и желаниЯ и как техника устранениЯ эффектов
запрета там, где  его строгость делает  его патогенным. Џсихоанализ  в своем
историческом   возникновении  не  может   быть  отделен   от   генерализации
диспозитива  сексуальности и от вторичных механизмов дифференциации, которые
в  этом месте себЯ проЯвили.  ‘  этой  точки  зрениЯ опЯть-таки показательна
проблема  инцеста.   Љак   мы   видели,  с  одной  стороны,  запрет  инцеста
устанавливаетсЯ  в  качестве  абсолютно  универсального  принципа,   который
позволЯет  мыслить  одновременно   и   систему   супружества  и   распорЯдок
сексуальности; в  той  или иной форме, стало быть,  запрет этот действителен
длЯ  всЯкого  общества  и длЯ каждого индивида.  Ќа практике же  психоанализ
ставит перед собой  задачу  устранить у тех, кто вынужден к нему прибегнуть,
те  эффекты  вытеснениЯ,  которые этим  запретом  могут  быть  индуцированы;
психоанализ помогает им артикулировать в дискурсе их инцестуозное желание. €
в  то же  самое  времЯ  была  предпринЯта настоЯщаЯ травлЯ  по  отношению  к
инцестуозным  практикам,  как  они существовали  в  деревнЯх  и  в некоторых
городских слоЯх, куда  психоанализ  не  имел доступа,- чтобы  положить этому
конец, была установлена тогда плотнаЯ административнаЯ и  судебнаЯ  решетка.
–елаЯ  политика  охраны  детства и  взЯтиЯ опеки над  несовершеннолетними "в
опасности"  была  отчасти нацелена на изъЯтие детей из тех семей,  которые -
либо из-за тесноты и сомни-
     235
     тельной  близости,  либо   из-за  привычки  к  разврату,  из-за   дикой
"примитивности"  или  дегенерации - подозревались  в практиковании  инцеста.
’огда как  начинаЯ с  XVIII  века диспозитив сексуальности  интенсифицировал
аффективные отношениЯ и телесную близость  между родителЯми и детьми,  тогда
как  в  буржуазной  семье  имело  место  постоЯнное  побуждение к  инцесту,-
распорЯдок  сексуальности,  который  применЯлсЯ   по  отношению  к  народным
классам, подразумевал, напротив, исключение практик инцеста или, по  крайней
мере, их перевод в другую  форму. ‚ то самое времЯ,  когда, с одной стороны,
инцест  преследуетсЯ как поведение, психоанализ, с другой стороны, проЯвлЯет
рвение, чтобы  дать ему жизнь в качестве желаниЯ и снЯть  - длЯ тех,  кто от
этого страдает,- ту строгость, котораЯ его вытеснЯет. Ќе  следует  забывать,
что открытие  "ќдипа" совпало по времени с юридическим закреплением практики
лишениЯ отцовских  прав  (во  ”ранции -  законами 1889 и 1898 годов).  ‚  то
времЯ, когда ”рейд выЯснЯл, в чем состоЯло желание „оры, и позволЯл ему себЯ
сформулировать,  -  в  это  времЯ  вооружались  длЯ  того,  чтобы  в  других
социальных слоЯх  найти разрешение длЯ  всех  этих  достойных порицаниЯ форм
близости; с одной стороны, отец был возведен в объект обЯзательной любви, но
с другой  - если  он  был  любовником, он лишалсЯ законом родительских прав.
’аким образом,  психоанализ  как  резервированнаЯ  терапевтическаЯ  практика
выполнЯл,   теперь   уже  в  генерализованном   диспозитиве   сексуальности,
дифференцирующую роль по отношению к  другим  процедурам.  ’е,  кто потерЯли
исключительную привилегию заботитьсЯ о своей сексуальности, обладают  отныне
привилегией  в  большей,  нежели  другие,  степени  испытывать  то,  что  ее
запрещает, и располагать методом, позволЯющим устранить вытеснение.

     {i}236{/i}
     €сториЯ  диспозитива  сексуальности,   как   он   сложилсЯ   начинаЯ  с
классической эпохи, может выступить в качестве  археологии психоанализа. € в
самом деле,  как мы уже видели,  психоанализ  выполнЯет  в этом  диспозитиве
одновременно рЯд ролей: он ЯвлЯетсЯ механизмом пристегиваниЯ сексуальности к
системе  супружества;  он   встает  в   оппозицию  теории  дегенерации;   он
функционирует как дифференцирующий  элемент в общей технологии секса. ‘покон
веков  сложившеесЯ великое требование признаниЯ получает благодарЯ ему новый
смысл  - смысл  предписаниЯ  к  снЯтию вытеснениЯ. „ело  истины  оказываетсЯ
отныне свЯзанным с тем, чтобы подвергать сомнению самый запрет.
     ’ак вот, само это  открывало возможность длЯ значительного тактического
перемещениЯ:  реинтерпретировать  весь диспозитив  сексуальности в  терминах
всеобщего подавлениЯ; привЯзать это подавление к общим механизмам господства
и эксплуатации; свЯзать друг с  другом процессы,  позволЯющие  освобождатьсЯ
теперь  как  от одного, так и от другого. ’аким вот  образом в  период между
двумЯ   мировыми   войнами    и   вокруг    ‚ильгельма    ђейха    сложилась
историко-политическаЯ  критика сексуального подавлениЯ. –енность и  реальные
последствиЯ  этой критики были значительными. Ќо самаЯ возможность ее успеха
была  свЯзана  с  тем  фактом,  что  она развертывалась  по-прежнему  внутри
диспозитива сексуальности, а не вне или против него. “же того факта, что так
много изменений могло произойти в сексуальном поведении западных обществ без
того,  чтобы было  реализовано хотЯ бы  одно  из политических  обещаний  или
условий, которые ‚.ђейх с этим свЯзывал, достаточно, чтобы доказать, что всЯ
эта "революциЯ" секса, всЯ эта "антирепрессивнаЯ" борьба представлЯют  собой
не более, но и не менее - и уже это было очень важно,- чем такти-

     {i}237{/i}
     ческое  перемещение  и  переворачивание   внутри  великого  диспозитива
сексуальности. Ќо  понЯтно также,  почему  невозможно было требовать от этой
критики, чтобы она была решеткой длЯ  истории самого этого диспозитива*. €ли
принципом движениЯ за его демонтирование.

     V. Џраво на смерть и
     власть над жизнью

     ‚  течение   длительного   времени  одной  из   характерных  привилегий
суверенной  власти  было  право   на  жизнь   и  на  смерть.  ”ормально  оно
происходило, без сомнениЯ, из прежней {i}patria potestas,{/i}  дававшей отцу
римской семьи право "распорЯжатьсЯ" жизнью своих детей как жизнью  рабов; он
им ее  "дал" - он мог ее у них и отнЯть. Џраво на жизнь и на смерть, как оно
формулируетсЯ у классических теоретиков, ЯвлЯетсЯ по отношению к этому праву
уже  гораздо более  мЯгкой формой. ќто право суверена  по отношению к  своим
подданным уже не мыслЯт больше  как абсолютное  и безусловное, но как право,
которое осуществлЯетсЯ лишь в тех случаЯх, когда возникает угроза самому его
существованию: своего рода право на ответное действие. …му  угрожают внешние
враги, которые хотЯт его свергнуть или оспорить его права? ’огда он может на
законном основании вести войну и требовать  от своих подданных участвовать в
защите государства; не  "предполагаЯ прЯмо  их смерть", он обладает законным
правом "подвергать опасности  их жизнь" - в  этом  смысле он осуществлЯет по
отношению к ним "непрЯмое" право на жизнь  и на смерть'. Ќо вот если один из
них выступит против  него  и  нарушит его законы, тогда он может осуществить
над  жизнью  своего подданного  прЯмое право:  караЯ,  он  его убивает.  ’ак
понимаемое право на жизнь и на
     _______
     1  S.  Pufendorf,  {i}Le  Droit  de  la   nature{/i}  (франц.   перевод
1734),p.445.

     {i}238{/i}
     смерть больше  уже не ЯвлЯетсЯ абсолютной привилегией: оно  обусловлено
защитой суверена и его собственным  выживанием. Ќужно ли  вместе  с  ѓоббсом
мыслить его как передачу государю того права, которым каждый Якобы обладал в
естественном состоЯнии,-  права защищать свою жизнь ценой смерти других? €ли
же  нужно  видеть  в этом некое особое право, которое  поЯвлЯетсЯ  вместе  с
формированием того нового  юридического существа, каковым ЯвлЯетсЯ суверен1?
‚о всЯком случае, право на жизнь и на смерть - как в этой современной форме,
относительной  и ограниченной,  так  и  в  прежней своей  абсолютной форме,-
ЯвлЯетсЯ  асимметричным  правом.  ‘уверен здесь  осуществлЯет  свое право на
жизнь, лишь приводЯ в действие свое право убивать или воздерживаЯсь от того;
свою власть над жизнью  он  маркирует лишь смертью, которую  он в  состоЯнии
потребовать.  Џраво, которое формулируетсЯ как право "на жизнь и на смерть",
в   действительности   ЯвлЯетсЯ   правом    {i}заставить{/i}   умереть   или
{i}сохранить{/i} жизнь.  ‚ конце  концов, неслучайно  оно  символизировалось
мечом.  €,  быть  может,  эту  юридическую  форму  следует  отнести  к  тому
историческому типу общества, в котором власть осуществлЯлась преимущественно
в качестве инстанции  взиманиЯ,  механизма отниманиЯ, права присвоениЯ части
богатств  и  навЯзанного  подданным вымогательства произведенных  продуктов,
благ,  услуг,  труда и крови.  ‚ласть здесь была,  в первую  очередь, правом
захвата - над вещами, временем, телами и, в конечном счете - над жизнью; ее
     _____
     1 "’очно так же, как сложное тело может обладать свойствами, которые не
обнаруживаютсЯ ни  у  одного  из  простых  тел, из  соединениЯ  которых  оно
образовано,  так и юридическое тело может иметь -  в силу самого объединениЯ
людей,  его  составлЯющих,- некоторые  права,  которыми  формально  не  было
облечено  ни  одно  из частных  лиц и  осуществлЯть которые  подобает только
предводителЯм". Pufendorf, /or. rit.i p.452.

     {i}239{/i}
     кульминацией  была  привилегиЯ  завладеть жизнью  длЯ  того,  чтобы  ее
уничтожить.
     ’ак вот, ‡апад  претерпел, начинаЯ с классической эпохи, очень глубокую
трансформацию этих механизмов  власти. "‚зимание" мало-помалу перестает быть
ее преимущественной формой, но  оказываетсЯ лишь одним из элементов нарЯду с
другими,  обладающими  функциЯми  побуждениЯ, усилениЯ,  контролЯ,  надзора,
умножениЯ  и  организации сил,  которые  власть  себе  подчинЯет  -  власть,
предназначеннаЯ скорее длЯ того, чтобы силы производить, заставлЯть их расти
и их  упорЯдочивать, нежели длЯ того, чтобы ставить им заслон, заставлЯть их
покоритьсЯ  или  их  разрушать.  Џраво  на  смерть  с  тех  пор обнаруживает
тенденцию перейти - или, по крайней  мере, оперетьсЯ - на требованиЯ власти,
котораЯ  управлЯет  жизнью, и  упорЯдочивать  себЯ  тем,  что эти требованиЯ
провозглашают. ќта смерть, котораЯ основывалась на праве суверена защищатьсЯ
или  требовать  защиты,  предстает  теперь  только  изнанкой  права, которым
обладает  социальное тело,- права обеспечивать свою  жизнь,  поддерживать  и
приумножать ее. Ќикогда, однако, войны не были  столь кровавыми, как теперь,
начинаЯ  с XIX века,  и никогда прежде, при прочих равных условиЯх, правЯщие
режимы не производили такие массовые бойни  по отношению к своим собственным
народам. Ќо эта чудовищнаЯ власть смерти - и именно это, быть может,  и дает
ей часть ее силы и  того цинизма,  с каким  она столь далеко раздвинула свои
границы,-  выдает себЯ  в качестве дополнениЯ  к  власти, котораЯ позитивным
образом  осуществлЯетсЯ  над  жизнью,   котораЯ  беретсЯ  ею  управлЯть,  ее
усиливать  и  умножать,  осуществлЯть  педантичный  контроль  над  ней и  ее
регулирование  в  целом. ‚ойны не ведутсЯ  больше во имЯ  суверена, которого
нужно защищать,- они ведутсЯ теперь во имЯ всех; целые народы стравлива-

     {i}240{/i}
     ют друг с другом, чтобы они  друг  друга  убивали во имЯ  необходимости
жить.  Ѓойни  стали  жизненно необходимыми.  €менно  в  качестве управлЯющих
жизнью и выживанием,  телами  и  родом, стольким  режимам  удалось развЯзать
столько  войн,  заставлЯЯ  убивать  столько  людей.  €  благодарЯ  повороту,
замыкающему  круг, чем  больше  технологиЯ  войн разворачивает  их в сторону
полного  истреблениЯ,   тем  больше,  действительно,   решение,  которое  их
развЯзывает или  их прекращает,  подчинЯетсЯ  голым соображениЯм  выживаниЯ.
џдернаЯ ситуациЯ сегоднЯ - это только конечнаЯ  точка этого процесса: власть
предавать  одну  часть населениЯ  тотальной  смерти  есть оборотнаЯ  сторона
власти гарантировать другой части сохранение ее существованиЯ. Џринцип: мочь
убивать,  чтобы  мочь жить*, на  который  опиралась  тактика  сражений, стал
стратегическим принципом  отношений между государствами. Ќо существование, о
котором  теперь  идет  речь,  -   это  уже   не   существование  суверенного
государства, но биологическое существование населениЯ. …сли геноцид и впрЯмь
ЯвлЯетсЯ  мечтой  современных режимов  власти,  то  не потому,  что  сегоднЯ
возвращаетсЯ  прежнее право убивать;  но потому, что власть располагаетсЯ  и
осуществлЯетсЯ   на   уровне   жизни,  рода,  расы  и   массовых   феноменов
народонаселениЯ.
     Ќа  другом  уровне Я  мог  бы  взЯть пример смертной  казни.  ‚ течение
долгого времени  она нарЯду с  войной  была еще одной формой права меча; она
представлЯла собой ответ  суверена тому,  кто  бросает вызов его  воле,  его
закону,  его особе. ’ех, кто умирает на  эшафоте -  в противоположность тем,
кто умирает на войне,- становилось все меньше и меньше. Ќо одних становилось
меньше,  а других - больше  в силу одних и тех  же  причин. ‘ тех  пор,  как
власть взЯла  на себЯ функцию  заведовать жизнью, применение  смертной казни
становилось все более и более затруднительным

     {i}241{/i}
     вовсе  не  в  свЯзи  с  поЯвлением  гуманных  чувств,  но  в силу самих
оснований существованиЯ власти и логики ее отправлениЯ. Љаким образом власть
может  осуществлЯть свои высшие полномочиЯ,  приговариваЯ  к смерти, если ее
главнейшаЯ роль состоит в том, чтобы  обеспечивать, поддерживать, укреплЯть,
умножать жизнь и ее  упорЯдочивать?  „лЯ такой власти  смертнаЯ  казнь - это
одновременно  предел, позор и противоречие*. Ћтсюда тот факт, что ее удалось
сохранить  лишь  за  счет   апеллЯции   к  чудовищности   преступника,   его
неисправимости  и  к  задаче охраны общества,  а не  к чрезвычайности самого
преступлениЯ.
     Ќа законном основании теперь  убивают тех,  кто представлЯет длЯ других
своего рода биологическую опасность.
     Њожно  было бы сказать, что прежнее право {i}заставить{/i} умереть  или
{i}сохранить{/i}  жизнь  было  замещено  властью {i}заставить{/i}  жить  или
{i}отвергнуть{/i}   в   смерть.   ќтим,   быть  может,   и   объЯснЯетсЯ  та
дисквалификациЯ  смерти,  знаком   которой   выступает  недавний  выход   из
употреблениЯ  сопровождавших  ее  ритуалов.  “сердие,  с  которым  стараютсЯ
замолчать  смерть,  свЯзано  не  столько с  той неизвестной  ранее тревогой,
котораЯ Якобы делает ее невыносимой длЯ наших обществ, сколько с тем фактом,
что  процедуры власти  неизменно от нее отворачиваютсЯ. Ѓудучи переходом  из
одного  мира  в другой,  смерть была  сменой  владычества земного на другое,
несопоставимо  более могущественное; пышное зрелище, которым ее  обставлЯли,
было из разрЯда политической церемонии.  €менно на жизнь и по  всему ее ходу
власть устанавливает теперь свои капканы; смерть же  теперь - ее предел, то,
что  от  нее  ускользает;   смерть   становитсЯ   самой   потаенной   точкой
существованиЯ,  самой  "частной"   точкой.   ‘амоубийство,   которое  прежде
считалось преступлением, поскольку было способом присвоить себе право на

     {i}242{/i}
     смерть, отправлЯть которое  мог  лишь суверен  -  тот ли что  здесь, на
земле, или тот, что там, по ту сторону,- не нужно удивлЯтьсЯ, что именно оно
стало  в ходе XIX  века одной  из  первых  форм поведениЯ,  вошедших в  поле
социологического анализа; именно  оно заставило поЯвитьсЯ - на границах  и в
зазорах осуществлЯющейсЯ  над жизнью власти - индивидуальное и частное право
умереть. ќто  упорствование  в том, чтобы умирать,- такое странное и, тем не
менее,   такое  регулЯрное,  такое   постоЯнное  в  своих   проЯвлениЯх,  а,
следовательно,  столь  мало  объЯснимое   индивидуальными  особенностЯми   и
случайными  обстоЯтельствами,  - это  упорствование  было  одним  из  первых
потрЯсений того общества, где политическаЯ власть как раз  только что  взЯла
на себЯ задачу заведовать жизнью.
     Љонкретно говорЯ,  эта власть над жизнью уже с  XVII века развивалась в
двух основных формах;  формы  эти,  впрочем, не ЯвлЯютсЯ антитетичными;  они
представлЯют собой, скорее, два  полюса  развитиЯ,  свЯзанных друг с  другом
целым пучком посредующих отношений. Ћдин из этих полюсов - тот, кажетсЯ, что
сформировалсЯ первым,- был центрирован вокруг тела,  понимаемого как машина:
его дрессура, увеличение его способностей, выкачивание его сил, параллельный
рост  его  полезности  и  его покорности,  его  включение  в  эффективные  и
экономичные  системы контролЯ - все  это обеспечивалось процедурами  власти,
которые составлЯют  характерную  особенность {i}дисциплин{/i}  тела{i},-{/i}
целаЯ {i}анатома-политика  человеческого тела.{/i} ‚торой,  сформировавшийсЯ
несколько позже, к середине XVIII века, центрирован вокруг тела-рода, вокруг
тела, которое пронизано механикой живого и  служит опорой  длЯ биологических
процессов:   размножениЯ,  рождаемости   и   смертности,   “ровнЯ  здоровьЯ,
продолжительности жизни, долголетиЯ - вместе со всеми условиЯми,  от которых
мо-

     {i}243{/i}
     жет   зависеть   варьирование   этих   процессов;   попечение   о   них
осуществлЯетсЯ   посредством  целой  серии  вмешательств  и  {i}регулирующих
способов  контролЯ  -{/i}   настоЯщаЯ  {i}био-политика  народонаселениЯ.{/i}
„исциплины тела и  способы регулированиЯ  населениЯ образуют те  два полюса,
вокруг которых развернулась  организациЯ власти  над  жизнью.  “чреждение на
протЯжении классической  эпохи  этой  великой  технологии  с двойным  лицом:
анатомическим   и  биологическим,  индивидуализирующим  и   специфицирующим,
обращенным  в сторону  достижений  тела  или  в  сторону  процессов  жизни,-
учреждение этой технологии характеризует власть, высшим делом которой отныне
ЯвлЯетсЯ уже,  быть  может, не убивать,  но инвестировать  жизнь  от краЯ до
краЯ.
     Џрежнее могущество смерти, в котором символизировалась власть суверена,
теперь  тщательно  скрыто  управлением  телами  и  расчетливым  заведованием
жизнью.  Ѓыстрое развитие в классическую эпоху  различных  дисциплин:  школ,
коллежей,  казарм,  мастерских;  поЯвление  в  поле политических  практик  и
экономических  наблюдений  проблем  рождаемости,  долголетиЯ,  общественного
здоровьЯ, жилища, миграции; словом - взрыв различных и многочисленных техник
подчинениЯ тел и контролЯ за населением.  ’ак открываетсЯ  эра "био-власти".
„ва направлениЯ,  в которых  она  развиваетсЯ,  еще в  XVIII  веке предстают
отчетливо разделенными. ‘о  стороны  дисциплины - это такие  институты,  как
армиЯ или школа; это - размышлениЯ о  тактике,  об обучении  и воспитании, о
порЯдке  обществ, размышлениЯ, которые  простираютсЯ  от  собственно военных
анализов  Њаршала де  ‘акса до политических мечтаний ѓибера или  ‘ервана. ‘о
стороны же способов регулированиЯ народонаселениЯ  - это  демографиЯ, оценка
отношениЯ между ресурсами и жителЯми, это - составление статисти-

     {i}244{/i}
     ческих  таблиц  богатств   и  их  обращениЯ,  жизней   и  их  возможной
продолжительности: Љенэ, Њоо, ‡юс-мильх. ”илософией "идеологов"* как теорией
идеи,  знака,  индивидуального генезиса  ощущений, но  также и  как  теорией
социального сочетаниЯ интересов, "идеологией" как теорией обучениЯ, но также
и   как  теорией   общественного   договора  и  упорЯдоченного  формированиЯ
социального тела,- всем этим и конституировалсЯ, несомненно, тот абстрактный
дискурс, в рамках которого попытались  согласовать эти  две техники  власти,
чтобы  сделать  из этого некую общую теорию. Ќа самом деле  сочленение  этих
техник  произойдет  не  на   уровне  спекулЯтивного  дискурса,  но  в  форме
конкретных  устройств, которые в  XIX  веке  и образуют  великую  технологию
власти:  диспозитив  сексуальности будет одним  из них,  и  одним  из  самых
важных.
     ќта  био-власть  была, без сомнениЯ, необходимым  элементом  в развитии
капитализма,  которое  могло  быть  обеспечено  лишь  ценою  контролируемого
включениЯ   тел   в  аппарат   производства   и  через  подгонку   феноменов
народонаселениЯ к  экономическим  процессам.  Ќо развитие это потребовало  и
большего: понадобилсЯ рост и того  и другого - понадобилось усиление  обоих,
но   одновременно   их  доступность  длЯ  использованиЯ  и  их  послушность;
понадобились  методы власти, пригодные  длЯ приумножениЯ сил,  способностей,
жизни вообще,-  но так,  однако, чтобы не затруднить  подчинение себе  всего
этого;  если  складывание   крупных  государственных  аппаратов  в  качестве
{i}институтов{/i}   власти    способствовало   сохранению   производственных
отношений,  то первые элементы  анатомо- и био-политики - созданные в  XVIII
веке  в  качестве  {i}техник{/i}  власти,  присутствующих  на  всех  уровнЯх
социального тела и используемых весьма различными институтами (как семьей,

     {i}245{/i}
     так и армией, как школой, так и полицией, как индивидуальной медициной,
так и управлением людскими общностЯми),- эти элементы действовали  на уровне
экономических процессов,  их развертываниЯ, равно как и сил, которые  в  них
задействованы  и   их  поддерживают;  они  выступали  также  и  как  факторы
социальной сегрегации  и иерархизации,  оказываЯ действие на соответствующие
силы тел  и общностей, обеспечиваЯ отношениЯ господства и эффекты гегемонии;
подгонка   накоплениЯ   людей   к  накоплению   капитала,  сочленение  роста
человеческих  групп с  экспансией производительных сил и с  дифференциальным
распределением  прибыли   -   все  это  стало  отчасти  возможным  благодарЯ
отправлению био-власти в ее многообразных формах и приемах. €нвестирование в
живое тело, признание  высокой его ценности и распределенное управление  его
силами были в тот момент необходимы.
     €звестно, сколько  раз ставилсЯ вопрос  о роли аскетической  морали при
начальном  формировании  капитализма; но  то,  что  произошло в XVIII веке в
некоторых  странах ‡апада и что закрепилось развитием капитализма,- это иной
феномен  и,  возможно,  гораздо  большего  масштаба,  чем эта  новаЯ мораль,
котораЯ, казалось, дисквалифицирует тело; это было не меньше, чем вступление
жизни в историю,- Я хочу  сказать:  вступление феноменов, свойственных жизни
человеческого рода, в порЯдок знаниЯ и власти - в поле политических  техник.
ђечь идет не  о  том,  что именно в этот момент  и произошел первый  контакт
жизни и истории. Ќапротив, давление биологического на историческое в течение
тысЯчелетий было чрезвычайно  сильным.  ќпидемиЯ  и голод  образовывали  две
важнейшие  драматические  формы  этого отношениЯ,  которое,  таким  образом,
пребывало  размещенным под знаком смерти; экономическое, а  главным  образом
сельскохозЯйственное развитие в

     {i}246{/i}
     XVIII  веке,  увеличение  производительности   и  ресурсов,  еще  более
быстрое,  чем  демографический   рост,  которому  оно   благоприЯтствовало,-
благодарЯ  своего рода круговому процессу все  это способствовало некоторому
ослаблению этих глубинных угроз: не считаЯ неско