        ќ.”инк. Ћсновные феномены человеческого бытиЯ

---------------------------------------------------------------
     Џеревод с нем. Ђ. ѓараджи
     ђаспознавание текста -- …лена Ђндреевна Ђйол
     Ћригинал -  на сайте "‚еб-кафедра философской антропологии" і http://anthropologia.spbu.ru/ru/texts/fink/basics_0.html
---------------------------------------------------------------


        Ѓытийный смысл и строй человеческой игры

     ђазломленность   человеческого  бытиЯ  на  фрагментарные  формы  жизни,
мужскую  и  женскую,  есть  нечто  большее,  нежели  случайные биологические
состоЯниЯ, нежели чисто внешнЯЯ обусловленность психофизической организации:
двойственность   полов   относитсЯ  в   бытийному  строю  нашего   конечного
существованиЯ  и  ЯвлЯетсЯ фундаментальным  моментом  нашей  конечности  как
таковой.
     Љаждый  из  нас  выступает  одновременно  личностью  и  носителем пола,
индивидом  лишь  в пространстве  рода, каждый из нас  лишен другой  половины
человеческого бытиЯ, лишен  в такой  степени,  что  именно  эта лишенность и
порождает величайшую и могучую страсть, глубочайшее чувство, смутную  волю к
восполнению  и  томление по  непреходЯщему  бытию  -- загадочное  стремление
обреченных на смерть людей  к некоей  вечной жизни. Ћ том, как  ќрос в своей
последней  смысловой   глубине   отнесен   к   бессмертию  смертных,  Џлатон
высказывает  в "Џире"  устами пророчицы „иотимы:  тайна всЯкой  человеческой
любви --  волЯ к  вечности во  времени,  влечение к устоЯнию, к длительности
именно конечного  во времени человека, гонимого раздирающим потоком времени,
знающего о  своей бренности [1]. Љ тому,  что без труда  даетсЯ  бессмертным
богам  в  их  самодостаточности,  стремЯтсЯ  смертные  люди,  которые  не  в
состоЯнии уберечь свое бытие от разрушительной силы времени, -- и они  почти
обретают  вечность  в  объЯтии.  ‚озможно, доставлЯемое  ќросом  переживание
вечности содействовало  выработке человеческого представлениЯ о  вечности  и
бессмертии богов, содействовало  возникновению  понЯтиЯ  бытиЯ, разделившего
смертное и  бессмертное:  бытие во времени  и  бытие  по ту сторону  всЯкого
времени.  ‚озможно, в человеческой любви коренитсЯ та поэтическаЯ сила,  что
создала миф, и тогда  ќрос на самом деле оказалсЯ бы старейшим из богов. ‚се
рассмотренные до сих  пор основные экзистенциальные феномены  суть не только
существенные моменты человеческого бытиЯ, но также и  источник человеческого
пониманиЯ бытиЯ, не только онтологические структуры человека, но и смысловой
горизонт человеческой онтологии. ’от род и способ,  каким мы понимаем бытие,
как мы  рассматриваем многообразное сущее,  как  мыслим себе очертаниЯ вещи,
делаем  различие  между безжизненным и одушевленным  бытием, между  видами и
родами  разнооформленных вещей,  как мы толкуем  сущность  и  существование,
различаем действительность и возможность, необходимость и случайность и тому
подобное  --  все  это определено и  обусловлено своеобразием нашего разума,
структурой  познавательной  способности.   Ќо  ведь  наш  разум  есть  разум
открытого смерти  и  смерти предуготовленного существа,  разум действующего,
трудЯщегосЯ  и  борющегосЯ  созданиЯ,  разум  преимущественно  практический,
наконец  -- разум  творениЯ,  раздвоенного на две  полЯрные  формы  жизни  и
томЯщегосЯ по единению, исцелению и восполнению. Ќаш разум не безразличен по
отношению к основным феноменам  нашего существованиЯ,  неизбежно он ЯвлЯетсЯ
разумом  конечного человека, определенного  и  обусловленного в своем  бытии
смертью, трудом,  гocподством  и  любовью.  Љонечность человеческого  разума
постигаетсЯ недостаточно, когда  ее истолковывают в качестве ограниченности,
суженности,  стесненности,  то  есть  пытаютсЯ определить  через  дистанцию,
отделЯющую человеческий разум от некоего гипотетического разума божества или
мирового   духа.   €змеренный   божественной   меркой,  человеческий   разум
оказываетсЯ несущественным, убогим,  жалким,  тусклым огоньком, изгнанным  в
дальние дали от сиЯниЯ, озарЯющего вселенную. ђазум бога не знает ни смерти,
ни труда, ни господства над равным, ни любви как  стремлениЯ  по  утраченной
другой половине своего бытиЯ. ‘читаетсЯ, что божественный разум безграничен,
закончен,  завершен  и блаженно покоитсЯ в себе.  „лЯ нас непостижимо, каким
образом бог понимает бытие, исходЯ из своего всемогущества, всеприсутствиЯ и
всезнаниЯ. Ќо поэтому он и не может быть меркой  длЯ конечного человеческого
разума. ‚сЯкаЯ попытка уподобить себЯ  богу есть высокомерие. Ќеоднократно в
истории  западной метафизики  создавалась  трагическаЯ  ситуациЯ, в  которой
истолкование бытиЯ человеком свЯзывалось с желанием поставить  себЯ на место
божественного разума  или хотЯ бы по аналогии снЯть "дистанцию", перебросить
мостик между конечным  и  бесконечным бытием с помощью analogia entis [2]. ‘
этой традицией следует  порвать, если  мы  готовы  вступить в  истину нашего
конечного  существованиЯ  и  адекватно   воспринЯть  нашу  антропологическую
реальность.
     Љакие  же  имеютсЯ  человеческие  основаниЯ  длЯ  того,  чтобы  человек
постоЯнно перескакивал через свое "condition humaine" [3], казалсЯ способным
отринуть свою конечность, мог  овладевать сверх-человеческими возможностЯми,
грезить  об  абсолютном   разуме   или  абсолютной  власти,  мог   измыслить
действительное  и примыслить недействительное, был в состоЯнии  освободитьсЯ
от тЯгот  нашей жизни --  бремени труда, остроты борьбы, тени  смерти и  мук
любовного  томлениЯ?  Џожалуй,  не  следует  торопитьсЯ  с   психологическим
объЯснением  и  указывать  на особую  душевную  способность  --  способность
фантазии. Ќевозможно оспаривать существование этой способности. ‚сЯкий знает
ее и бесчисленные формы ее выражениЯ. Ќесомненно, сила воображениЯ относитсЯ
к   основным  способностЯм  человеческой  души;  она  проЯвлЯетсЯ  в  ночном
сновидении, в полуосознанной дневной грезе, в представлЯемых влечениЯх нашей
инстинктивной жизни, в изобретательности беседы, в многочисленных ожиданиЯх,
которые  сопровождают  и  обгонЯют, прокладываЯ  ему  путь,  процесс  нашего
восприЯтиЯ. ”антазиЯ  действует  почти  повсеместно: она  гнездитсЯ  в нашем
самосознании, определЯЯ тот образ, который складываетсЯ у нас о себе, или же
тот, в  котором нам  хотелось бы видетьсЯ  ближним, она ловко сопротивлЯетсЯ
беспощадному самопознанию, приукрашивает или искажает длЯ нас образ другого,
определЯет отношение  человека к смерти, наполнЯет нас страхом или надеждой,
она -- в качестве творческого озарениЯ  --  направлЯет и окрылЯет труд,  она
открывает возможность политического  действиЯ  и  просветлЯет друг длЯ друга
любЯщих. ’ысЯчью способов фантазиЯ проницает  человеческую жизнь, таитсЯ  во
всЯком  проекте   будущего,  во   всЯком  идеале  и  всЯком  идоле,  выводит
человеческие  потребности  из  их  естественного  состоЯниЯ к  роскоши;  она
присутствует при всЯком открытии, разжигает войну и кружит у поЯса Ђфродиты.
”антазиЯ  открывает   нам  возможность  освободитьсЯ   от  фактичности,   от
непреклонного   долженствованиЯ   так-бытиЯ,  освободитьсЯ  хотЯ  бы  не   в
действительности, а "понарошку", забыть  на времЯ  невзгоды и бежать в более
счастливый  мир  грез.  Ћна  может  обратитьсЯ  в опиум  длЯ  души. ‘ другой
стороны, фантазиЯ открывает великолепный доступ к возможному как таковому, к
общению  с  быть-могущим,  она  обладает  силой  раскрытиЯ,  необычайной  по
значению. ”антазиЯ -- одновременно опасное и благодатное достоЯние человека,
без нее наше бытие оказалось бы безотрадным и  лишенным творчества. ЏроницаЯ
все  сферы человеческой  жизни,  фантазиЯ  все же  обладает  особым  местом,
которое можно счесть ее домом: это игра.
     ’ак называем пЯтый  из основных  феноменов человеческого существованиЯ.
…сли  он  назван  последним,  то  не  потому,  что  ЯвлЯетсЯ  "последним"  в
иерархическом смысле --  менее значительным  и весомым, нежели смерть, труд,
господство  и любовь.  €гра  столь  же изначальна, как и эти  феномены.  Ћна
охватывает  всю человеческую  жизнь  до  самого  основаниЯ,  овладевает ею и
существенным  образом  определЯет бытийный  склад человека,  а также  способ
пониманиЯ  бытиЯ  человеком.  Ћна  пронизывает   другие  основные   феномены
человеческого существованиЯ, будучи неразрывно переплетенной и скрепленной с
ними. €гра есть исключительнаЯ возможность человеческого бытиЯ. €грать может
только  человек.  Ќи животное,  ни бог играть не могут. ‹ишь сущее, конечным
образом  отнесенное к всеобъемлющему универсуму  и при  этом  пребывающее  в
промежутке между действительностью  и  возможностью, существует  в игре. ќти
"тезисы"  нуждаютсЯ  в  поЯснении,  так как  на  первый взглЯд  противоречат
привычному жизненному  опыту.  Љаждый  знает  игру, это совершенно  знакомое
Явление. Ќо, по ѓегелю, знакомое  еще не есть познанное [4]. Љак раз то, что
кажетсЯ  нам привычным и  само  собой  разумеющимсЯ,  порой  наиболее упрЯмо
ускользает от какого бы то ни было понЯтийного постижениЯ. Љаждый знает игру
по своей  собственной  жизни, имеет представление  об  игре,  знает  игровое
поведение  ближних,  бесчисленные  формы   игры,  знает  общественные  игры,
цирцеевские массовые  представлениЯ, развлекательные  игры и несколько более
напрЯженные, менее  легкие  и  привлекательные, нежели  детские  игры,  игры
взрослых;  каждый  знает об  игровых  элементах в сферах труда и политики, в
общении  полов  друг с  другом,  игровые  элементы  почти  во всех  областЯх
культуры.  Home ludens неотделим от homo faber и homo politicus.  €гра  есть
такое  измерение существованиЯ,  которое  многочисленными нитЯми сплетено  с
другими  измерениЯми. ‚сЯкий  человек  играл и  может высказатьсЯ  об  игре,
опираЯсь на собственный  опыт. —тобы  сделать игру предметом размышлениЯ, ее
не  нужно  привносить  откуда-либо извне:  сообразно  с  обстоЯтельствами мы
обнаруживаем,  что  вовлечены   в   игру,  мы  накоротке  с   этой  ключевой
возможностью  даже  тогда,  когда  на самом деле не играем или полагаем, что
давно оставили позади игровую стадию своей жизни. Љаждому известно несчетное
число  игровых  ситуаций  в частной,  семейной  и  общественной  сферах. Ћни
изобилуют   игровыми  действиЯми,  которые  суть   повседневные   событиЯ  и
происшествиЯ в человеческом мире.  Ќикому игра не чужда, всЯкий  знает ее по
свидетельству   собственной  жизни.  ЃудничнаЯ  привычность   игры,  однако,
зачастую препЯтствует более глубокой постановке вопроса о сущности, бытийном
смысле и статусе игры. ’акаЯ привычность совершенно заслонЯет  вопрос о том,
действительно  ли  и  в  какой мере  игровое  начало  человека определЯет  и
оформлЯет его понимание бытиЯ в целом. ЃудничнаЯ привычность игры чаще всего
остаетсЯ  без  вопросов  благодарЯ  будничному толкованию  игры. ‚  качестве
основного  феномена,  игра   обладает  структурой  истолкованности.  €   это
толкование  не  сводитсЯ  к  примеси  частного или  общественного  сознаниЯ,
котораЯ  могла бы  и отсутствовать. Ћсновные ќкзистенциальные феномены -- не
просто  бытийные  способы  человеческого существованиЯ: они  также и способы
пониманиЯ,  с  помощью  которых  человек  понимает  себЯ  как смертного, как
трудЯщегосЯ, как борца, любЯщего и игрока  и стремитсЯ через такие смысловые
горизонты объЯснить одновременно бытие всех вещей.
     —то же  характеризует  будничное  толкование человеческой  игры? Ќе что
иное, как  попытку вытеснить игру из сущностного центра человеческого бытиЯ,
лишить ее сути, понЯть ее как "пограничный феномен" нашей  жизни,  забрать у
нее весомость и подлинное  значение. •отЯ очевидны частота игровых действий,
интенсивность,  с  какой  предаютсЯ игре,  ее  растущаЯ  оценка  в  свЯзи  с
возрастанием  свободного  времени в технизированном  обществе, по-прежнему в
игре   принЯто    усматривать    прежде   всего   "отдых",   "расслабление",
времЯпрепровождение   и   радостную   праздность,    благотворную   "паузу",
прерывающую рабочий день или присущую дню праздничному. ’ам, где  толкование
игры  исходит из ее противопоставлениЯ труду  или  вообще серьезности жизни,
там  мы  имеем   дело  с   наиболее   поверхностным,   но  преобладающим   в
повседневности пониманием игры. €гра при этом считаетсЯ неким дополнительным
феноменом, чем-то несерьезным, необЯзательным, произвольно-самовольным. „аже
признаваЯ,  что  игра имеет власть над  людьми и своим очарованием прельщает
их, игру  все  же не рассматривают с точки зрениЯ ее  позитивного значениЯ и
неверно толкуют как некую интермедию между  серьезными жизненными занЯтиЯми,
как  паузу,  как  наполнение  свободного  времени.   ‘казанное  о  будничном
толковании  игры,  которое  ее  умалЯет,  относитсЯ  прежде  всего  к  жизни
взрослых. €грают -- да ведь  только между делом, шутки ради, длЯ разлечениЯ,
времЯпрепровождениЯ,  ради того, чтобы на времЯ выпрЯчьсЯ из кабалы труда, а
может  даже  и  с  терапевтическими  целЯми:  расслабитьсЯ,  восстановитьсЯ,
отстранитьсЯ от серьезности жизни --  игрой пользуютсЯ как  сном. ‘читаетсЯ,
что реальность взрослой жизни -- решениЯ, решениЯ  моральные и политические,
тЯгость труда, острота борьбы, ответственность за себЯ и  за близких.  Ѓудто
бы  только  ребенку  пристало   жить  игрой,   проводить  часы  в  радостной
беззаботности, попусту расточать времЯ. ‘частье  детства, блаженство игры --
мимолетны, как мимолетен этот период времени нашей жизни, когда мы еще имеем
времЯ,  потому  что  еще  не  знаем  о нем, еще не видим  в "теперь"  "уже",
"никогда больше" и "еще не", когда наша жизнь мчит в глубоком и неосознанном
настоЯщем,  когда  жизненный  поток  увлекает нас,  не ведающих  о  течении,
стремЯщемсЯ  к  нашему концу. —истое настоЯщее детства  и  считаетсЯ  обычно
временем игры.  €грает ли по-настоЯщему  и  в  подлинном смысле слова только
дитЯ, а во  взрослой жизни присутствуют лишь какие-то реминисценции детства,
неосуществимые  попытки  "повторениЯ",--  или  же  игра   остаетсЯ  основным
феноменом   и   длЯ   других  возрастов?  ЏонЯтие   "основной  феномен"   не
подразумевает требованиЯ, чтобы Явленный образ человеческой жизни непременно
и  непрестанно  выказывал  какой-то  определенный  признак.  ‚опрос  о  том,
ЯвлЯетсЯ  ли игра основным экзистенциальным  феноменом, не  зависит от того,
играем  ли мы постоЯнно или  же только иногда. Ћсновным  феноменам  вовсе не
обЯзательно проЯвлЯтьсЯ  всегда и во всех случаЯх в виде какой-то постоЯнной
документации.  „а  это  и  не  необходимо -- чтобы они  "могли"  проЯвлЯтьсЯ
непрестанно. ’о, что определЯет человека как существо  временное в самом его
основании, вовсе не должно происходить в  каждый  момент "теперь" его жизни.
‘мерть все же расположена в конце времени жизни, любовь -- на вершине жизни,
игра  (как детскаЯ игра)  --  в ее начале.  ЏодобнаЯ фиксациЯ и датировка во
времени  упускает  то, что  основные  экзистенциальные  феномены захватывают
человека всецело. ‘мерть  --  не  просто "событие", но и бытийное постижение
смертности человеком. ’ак  и игра: не  просто калейдоскоп  игровых актов, но
прежде  всего  основной   способ   человеческого  общениЯ  с   возможным   и
недействительным. Њы начинаем с краткого анализа игрового поведениЯ, то есть
занЯтиЯ игрой. €з-за своей краткости и сжатости этот анализ может показатьсЯ
абстрактно-формальным,   но  выводимые   структуры  каждый  может,  учитываЯ
определенные единичные  случаи,  проверить  на  самом  себе.  Џри различении
"структуры"  и  "единичного  случаЯ" последний принЯто обозначать как пример
(Bei-Spiel)  структуры. Њногоразличное,  в  котором  утверждаетсЯ структура,
понимаетсЯ как случайное, привнесенное игрой случаЯ. Ћтношение постоЯнного к
изменчивому,    необходимого    к   случайному,   достаточно   примечательно
характеризуетсЯ метафорой игры,  причем  поначалу должен оставатьсЯ открытым
вопрос о  том, ЯвлЯетсЯ ли применение  идеи игры к онтологическим отношениЯм
неосмотрительным "антропоморфизмом" или же оно выводимо  из самого  предмета
размышлениЯ. Љаковы  же существенные черты человеческой игры? Њы начинаем  с
формы исполнениЯ. €гра -- это импульсивное, спонтанное протекающее вершение,
окрыленное действование, подобное движению человеческого бытиЯ в себе самом.
Ќо игроваЯ  подвижность не совпадает с обычной формой  движениЯ человеческой
жизни. ђассматриваЯ обычное  действование, во всем сделанном мы обнаруживаем
указание  на  конечную  цель  человека,   на   счастье,   эвдаймонию.  †изнь
принимаетсЯ  в  качестве урока,  обЯзательного заданиЯ, проекта;  у нас  нет
места длЯ  отдыха,  мы  воспринимаем  себЯ "в  пути" и  обречены вечно  быть
изгнанными  из  всЯкого  настоЯщего, увлекаемыми  вперед  силой  внутреннего
жизненного проекта, нацеленного на эвдаймонию. Њы  все неустанно стремимсЯ к
счастью,  но не едины во мнении,  в чем же оно заключаетсЯ. ‚ напрЯжении нас
держит не  только  беспокойный  порыв  к  счастью, но и  неопределенность  в
толковании "истинного счастьЯ". Њы пытаемсЯ заработать, завоевать, за-любить
себе   счастье  и  полноту  жизни,   но  нас  постоЯнно  влечет  за  пределы
достигнутого,  всЯкое  доброе  настоЯщее  мы  жертвуем  неведомому "лучшему"
будущему.  •отЯ  игра  как  играние  есть импульсивно  подвижное  бытие, она
находитсЯ  в стороне от  всЯкого беспокойного стремлениЯ, проистекающего  из
характера человеческого бытиЯ как "задачи": у нее нет никакой цели,  ее цель
и смысл -- в ней самой. €гра -- не ради будущего блаженства, она уже сама по
себе есть "счастье",  лишена всеобщего "футуризма",  это  дарЯщее блаженство
настоЯщее, непредумышленное свершение. Ќикоим образом это не исключает того,
чтобы игра содержала в себе моменты значительного напрЯжениЯ, как, например,
игра-состЯзание.  Ќо игра,  со своими волнениЯми, со всей шкалой внутреннего
напрЯжениЯ и проектом игрового действиЯ, никогда не выходит за  свои пределы
и остаетсЯ  в  себе  самой. ѓлубокий парадокс нашего существованиЯ состоит в
том, что в своей продолжающейсЯ всю  жизнь охоте  за счастьем мы никогда  не
настигаем  его,  никого  нельзЯ  перед смертью  назвать  счастливым в полном
смысле  слова,  и  что   мы  тем  не  менее,  оставив  на   мгновение   свое
преследование, нежданно  оказываемсЯ  в  "оазисе"  счастьЯ.  —ем  меньше  мы
сплетаем, игру с прочими .жизненными устремлениЯми, чем бесцельней игра, тем
раньше мы находим  в  ней  малое,  но  полное в  себе  счастье. „ионисийский
дифирамб  Ќицше  "‘реди  дочерей  пустыни"  [5], зачастую  недооцениваемый и
неправильно толкуемый, воспевает  как  раз чары  и  оазисное счастье игры  в
пустыне  и бессмысленности  современного бытиЯ,  порождаемых  обесцениванием
некогда высших  ценностей.  €гра не имеет "цели", она ничему не служит.  Ћна
бесполезна, и  никчемна: она  не  соотнесена  с какой-то конечной  целью  --
конечной   целью   человеческой   жизни,   в   которую  верЯт   или  которую
провозглашают.  Џодлинный игрок играет ради того,  чтобы играть. €гра -- длЯ
себЯ и в себе, она более, нежели в одном смысле, есть "исключение".
     —асто утверждают, что игра целедостаточна в самой себе, что она несет в
себе цели, которые, однако, не выходЯт за пределы игровой структуры. Ќо ведь
и всЯкое законченное  трудовое действие несет цели в себе, единичные  приемы
согласованы друг с другом, происходЯт по  единому плану, направлЯютсЯ единым
замыслом. Ћднако  трудовое действие в целом  служит выходЯщим за его пределы
целЯм,  вплетено  в  более  широкий  смысловой  контекст. €гровому  действию
присущи лишь  имманентные  ему цели. …сли мы играем ради того, чтобы за счет
игры  достичь  какой-то, иной цели, если мы играем  ради  закалки тела, ради
здоровьЯ,  приобретениЯ военных навыков, играем, чтобы избавитьсЯ от скуки и
провести  пустое,   бессмысленное   времЯ,--   тогда  мы  упускаем  из  виду
собственное  значение  игры. ‘читаетсЯ,  что игре  воздаетсЯ сполна, если ей
приписываетсЯ биологическое значение какой-то еще пока безопасной,  лишенной
риска тренировки и отработки будущих серьезных дел нашей  жизни. €гра в этом
случае служит длЯ подготовки -- сначала посредством ни к чему не обЯзывающих
проб-поступков и способов поведениЯ, которые позднее станут  обЯзательными и
неотменимыми. €менно  в педагогике обнаруживаетсЯ значительное число теорем,
низводЯщих  игру до предварительной пробы будущего  серьезного  действиЯ, до
маневренного полЯ длЯ  опытов над бытием. Џри таком понимании игры ее польза
и   целительнаЯ  сила   усматриваютсЯ  в   том,   чтобы   в  направлЯемой  и
контролируемой детской игре предвосхитить будущую  взрослую жизнь  и плавно,
через игровой маскарад, подвести питомца ко времени, когда лишнего времени у
него не останетсЯ: все поглотЯт обЯзанности, дом, заботы и званиЯ. ЋставлЯем
открытым вопрос, исчерпываетсЯ ли подобным пониманием игры ее педагогическаЯ
значимость  и  вообще   --  ухватываетсЯ  ли   хотЯ  бы  приблизительно.  Њы
скептически  относимсЯ  к широко  распространенному  мнению,  будто  бы игра
принадлежит  исключительно  детскому возрасту.  Љонечно,  дети  играют более
открыто, притворЯЯсь  и маскируЯсь  меньше, нежели  это делают взрослые,  но
игра есть возможность не только ребенка, но человека вообще.
     —еловек  как  человек  есть  игрок.  €гровому  свершению присуща особаЯ
настроенность, настроение  окрыленного удовольствиЯ,  которое больше простой
радости  от  свершениЯ,  сопровождающего  спонтанные  поступки,  радость,  в
которой мы  наслаждаемсЯ  своей свободой, своим деЯтельным  бытием.  €гровое
удовольствие  --  не только удовольствие в игре,  но и удовольствие от игры,
удовольствие  от  особенного  смешениЯ  реальности  и нереальности.  €гровое
удовольствие объемлет  также  и  печаль, ужас,  страх:  игровое удовольствие
античной трагедии охватывает и страданиЯ ќдипа. € игра-страсть, переживаемаЯ
как удовольствие, влечет за собой катарсис души, который есть нечто большее,
нежели разрЯдка застоЯвшихсЯ аффектов. „алее, игра свЯзана  с правилами. ’о,
что ограничивает произвол в действиЯх играющего человека, -- не природа,  не
ее  сопротивление человеческому  вторжению, не  враждебность ближних, как  в
сфере господства,  --  игра  сама  полагает  себе  пределы  и  границы,  она
покорЯетсЯ  правилу,  которое  сама же  и  ставит. €грающие  свЯзаны игровым
правилом,  будь  то  соревнование,  карточнаЯ  игра  или  игра  детей. Њожно
отменить  "правила",  договоритьсЯ   о  новых.  Ќо  пока  человек  играет  и
осмысленно понимает  процесс игры, он остаетсЯ  свЯзанным  правилами. Џервым
делом играющие договариваютсЯ о правилах -- пусть это даже будет условленнаЯ
импровизациЯ. Љонечно,  не  все времЯ  изобретаютсЯ  "новые" игры -- готовые
игры  с  твердыми,  известными  правилами   существуют  в  любой  социальной
ситуации.  Ќо  есть  и  творческое  изобретение новых  игр,  возникающих  из
спонтанной  деЯтельности   фантазии  и   затем  "фиксируемых"  во   взаимной
договоренности. Ћднако мы играем не потому, что в окружающем социуме имеютсЯ
игры: игры наличны и возможны лишь потому, что мы играем в сущностной основе
своей.
     —ем мы играем? Ќа  этот вопрос нельзЯ  ответить сразу и недвусмысленно.
‚сЯкий игрок играет прежде всего самим собой, принимаЯ на себЯ  определенную
смысловую функцию в смысловом целом общественной игры: он  играет средствами
игры  (игралищами), вещами, признанными подходЯщими длЯ игры  или специально
длЯ   нее  изготовленными.  Љ   таким  средствам  относЯтсЯ:  игровое  поле,
обозначениЯ  границ,  отметки,   необходимые  инструменты,   вспомогательные
средства вещественного  характера. Ќе все игралища  есть игрушки  в  строгом
смысле слова. ’ам,  где игра ЯвлЯетсЯ  в  чистой двигательной  форме (спорт,
соревнованиЯ и  т.д.),  она нуждаетсЯ  в разнообразном игровом инвентаре. Ќо
чем больше игра  приобретает черты игры-представлениЯ, тем  больше в игровом
инвентаре от  настоЯщей игрушки. ЉажетсЯ, что об  игрушке  может  рассказать
любой ребенок,  и,  однако,  природа игрушки -- темнаЯ, запутаннаЯ проблема.
‘амо  название  двусмысленно:  мы  зовем  какую-либо  вещь  игрушкой,  когда
считаем, что  можно приспособить ее длЯ  игры. Њы говорим сейчас  как бы  со
стороны;  с точки зрениЯ неиграющего, не вовлеченного в игру. Љакие-то чисто
природные  вещи  могут  показатьсЯ нам пригодными  длЯ чужой игры,  например
ракушки  на берегу длЯ  детской  игры.  ‘  другой стороны, нам  известно  об
искусственном производстве  и изготовлении  игрушек длЯ определенной игровой
потребности. ‡начит, люди не производЯт игрушки в игре: они  производЯт их в
труде, серьезном трудовом действии, снабжающем игрушками рынок? —еловеческий
труд, таким образом, производит не только средства пропитаниЯ  и инструменты
длЯ обработки  природного материала, он производит жизненно необходимые вещи
и длЯ  других измерений  бытиЯ,  производит оружие воина, украшениЯ  женщин,
культовый инвентарь длЯ богослужениЯ и --  игрушку, насколько игрушкой могут
быть искусственные вещи. ‘ этой точки зрениЯ, игрушка есть один из предметов
в  общем контексте единой мировой реальности,  бытующий  иначе, но все же не
менее  реально,  чем,  например,   играющий  ребенок.  Љукла  --  чучело  из
пластмассы,  приобретаемое  за  определенную цену.  „лЯ девочки,  играющей в
куклу, кукла -- "ребенок", а  сама она -- его "мама". Љонечно же, девочка не
становитсЯ  жертвой заблуждениЯ, она  не путает  безжизненную куклу  с живым
ребенком.
     €грающаЯ  девочка  живет  одновременно  в  двух  царствах:  в   обычной
действительности  и в сфере  нереального,  воображаемого.  ‚  своей игре она
называет  куклу  ребенком:   игрушка   обладает  магическими  чертами,   она
возникает, в строгом  смысле, не  благодарЯ промышленному производству,  она
возникает не  в  процессе труда,  но в  игре и  из игры, насколько последнЯЯ
ЯвлЯетсЯ   проектом   особого  смыслового  измерениЯ,  не   включающаЯсЯ   в
действительность, но, скорее, парЯщего над нею в качестве некоей  неуловимой
видимости.  ‡десь  раскрываетсЯ  сфера возможного,  не  свЯзаннаЯ с течением
реальных событий, область, котораЯ, хоть и нуждаетсЯ  в  месте и  использует
его,  занимает пространство и  времЯ,  но сама по  себе не  ЯвлЯетсЯ  частью
реального пространства и времени: нереальное место в нереальном пространстве
и  времени. €грушка возникает тогда, когда  мы перестаем рассматривать  ее в
качестве фабричного  изделиЯ, извне,  и  начинаем смотреть  на  нее  глазами
игрока,  в  рамках  единого смыслового  контекста игрового мира.  ’ворческое
порождение  игрового мира  -- особеннаЯ продуктивность игры-представлениЯ --
чаще всего имеет место в рамках коллективного действиЯ, сыгранности игрового
сообщества.  ‘озидаЯ игровой мир, играющие  не остаютсЯ в стороне  от своего
созданиЯ, они не остаютсЯ вовне, но сами вступают в игровой мир и играют там
определенные роли. ‚нутри  созданного фантазией творческого проекта игрового
мира  играющие маскируют себЯ как  "творцов", некоторым  образом терЯютсЯ  в
своих созданиЯх, погружаютсЯ в свою роль и встречаютсЯ  с партнером по игре,
которые также играют определенные роли.  Љонечно, вещи  игрового мира никоим
образом не перекрывают реальные вещи реального мира: они лишь преобразуют их
в  атмосфере  продуцированного смысла, но  не менЯют их реально в  их бытии.
‘ила игровой фантазии в реальности, разумеетсЯ, есть бессилие. …сли говорить
об  изменении  бытиЯ,  то  здесь  игра,  очевидно,  не  может  сравнитьсЯ  с
человеческим  трудом  или  борьбой  за  власть.  —то  же,  значит  ничтожное
свидетельство  нашей  творческой  силы, котораЯ едва  набрасывает  очертаниЯ
воздушных  замков в  податливом материале фантазии, несущественно?  €ли  оно
свидетельствует  об исключительном умении вступать в контакт с возможностЯми
посреди прочно установленной  реальности,  к  которой  мы  привЯзаны  самыми
различными способами? Ќе  есть ли это  освобождающее, вызволЯющее  общение с
возможностЯми также  и  общение  с  первоистоком,  откуда  вообще  только  и
произошло  прочное,  устойчивое  и   неизменное  бытие?  џвлЯетсЯ  ли  такаЯ
изначальность   игры   человеческим,   слишком   человеческим  заблуждением,
чрезмерной   оценкой   совершенно  бессильного  что-либо   изменить  способа
поведениЯ или  же в  человеческой игре нам Явлено указание на то,  что более
всего  остального   может  быть   названным   первоистоком?  Ѓытийный  строй
человеческой игры  совсем не легко  проЯснить, еще  труднее указать присущий
игре особый род пониманиЯ бытиЯ. —еловек втЯнут в игру, в трагедию и комедию
своего конечного бытиЯ, из  которого он никак не может ускользнуть в чистое,
нерушимое  самостоЯние  божества.  "‚округ героев", -- говорил Ќицше, -- все
обращаетсЯ в трагедию, вокруг полубогов -- в сатиру,  а вокруг богов -- как?
-- вероЯтно, в мир" [6].

        €гра как фундаментальнаЯ особенность нашего бытиЯ
     €гра, которую  знает всЯкий,  знает по  собственному  опыту  задолго до
того, как вообще научитсЯ надежно управлЯть  своим разумом,  игра, в которой
всЯкий свободен  задолго до  того, как  сможет различать понЯтиЯ  свободы  и
несвободы,  --  эта  игра  не  есть  пограничный  феномен  нашей  жизни  или
преимущество одного только детства. —еловек как человек играет -- и  лишь он
один, один среди всех  существ. €гра есть фундаментальнаЯ особенность нашего
существованиЯ, которую  не может  обойти вниманием никакаЯ антропологиЯ. “же
чисто эмпирическое изучение человека  выЯвлЯет многочисленные феномены Явной
и замаскированной игры в самых различных сферах жизни, обнаруживает в высшей
степени интересные образцы игрового поведениЯ в простых и сложных формах, на
всех  ступенЯх  культуры -- от первобытных пигмеев  до  позднеиндустриальных
урбанизированных  народов. ‚се возрасты жизни причастны  игре,  все  опутаны
игрой и одновременно "освобождены", окрылены, осчастливлены в ней -- ребенок
в  песочнице  точно так  же,  как и  взрослые  в  "общественной  игре" своих
конвенциональных  ролей  или  старец,  в   одиночестве  раскладывающий  свой
"пасьЯнс".  Џодлинно эмпирическому  исследованию  следовало  бы когда-нибудь
собрать и сравнить игровые обычаи всех времен и народов, зарегистрировать  и
классифицировать огромное наследие объективированной фантазии, запечатленное
в человеческих играх. ќто  была бы историЯ "изобретений"  --  другого  рода,
конечно, чем изобретениЯ орудий труда, машин и  оружиЯ, изобретений, которые
могут показатьсЯ менее полезными, но которые в основе своей были чрезвычайно
необходимыми.  Ќет ничего необходимее избытка, ни в чем человек не нуждаетсЯ
столь остро, как в  "цели" длЯ  своей  бесцельной деЯтельности. …стественные
потребности понуждают  нас  к действию, нужда  учит  трудитьсЯ  и  боротьсЯ.
‡атруднение Ясно  дает нам  понЯть,  что нам следует  делать в том  или ином
случае. Ђ как обстоит дело тогда, когда потребности на  времЯ утихают, когда
их неумолимый бич не  подгонЯет нас, когда у нас  есть времЯ,  которое буйно
длЯ  нас  разрастаетсЯ,  растЯгиваетсЯ  и угрожает вовсе опустеть.  Ѓез игры
человеческое бытие погрузилось бы в растительное  существование. €гра к тому
же вливает многие смысловые мотивы в жизненные сферы труда и господства: как
говоритсЯ,  игра  оборачиваетсЯ  серьезностью.  €ной  раз  сделанные в  игре
изобретениЯ  внезапно  получают  реальное  значение.  —еловеческое  общество
многообразно экспериментирует на игровом поле  прежде, чем испробованные там
возможности станут твердыми нормами и.  обычаЯми,  обЯзательными правилами и
предписаниЯми.  €гра как испытание возможностей  занимает в системе экономии
социальной практики громадное место, хотЯ ее  экзистенциальный смысл никогда
не исчерпываетсЯ этой  функцией.  ”илософскаЯ  антропологиЯ обЯзана выйти за
пределы эмпирического  пониманиЯ  игры и прежде всего разработать  концепцию
принципиальной структуры, бытийного строЯ и имманентного бытийного пониманиЯ
игры.
     —еловеческую    игру    сложно    разграничить    с    тем,    что    в
биолого-зоологическом  исследовании поведениЯ  зоветсЯ игрой животных. ђазве
не  бесспорно  наличие  в  животном царстве  многочисленных и  многообразных
способов поведениЯ, которые  мы  совершенно  не  задумываЯсь  должны назвать
"играми"? Њы не можем найти длЯ этого никакого другого выражениЯ.  Џоведение
детей и поведение детенышей животных кажетсЯ особенно близкими одно другому.
‚заимное  преследование  и  бегство,  игра  в  преследование  добычи,  проба
растущих  сил  в  драках и  притворной борьбе, беспокойное, живое проЯвление
энергии  и  радости жизни  -- все это мы замечаем как у  животного, так  и у
человека.  ‚нешне --  прЯмо-таки поразительное  сходство. Ќо сходство  между
животными и человеком сказываетсЯ не только в поведении человеческих детей и
детенышей животных. —еловек -- живое существо,  "animal": бесчисленные черты
сближают и  роднЯт его  с  животными,  и  близость  эта  столь  велика,  что
тысЯчелетиЯми  человек  ищет  все  новые формулы,  чтобы  отличить  себЯ  от
животного. ‚ероЯтно, один из  сильнейших стимулов антропологии -- стремление
к подобному различению. †ивотное  избегает  человека. Џо  крайней мере дикое
животное со своим ненарушенным инстинктом стараетсЯ обойти нас стороной, оно
чуждаетсЯ нарушителЯ спокойствиЯ  в природе, но не  "различает" себЯ от нас.
—еловек  есть  природное   создание,  которое  неустанно  проводит  границы,
отделЯет самого  себЯ  от  природы,  от  природы вокруг  и  внутри  себЯ  --
обездоленное  животное, не управлЯемое уже надежными инстинктами, обреченное
отстранЯть себЯ, -- оно уже не существует просто так, но,  скорее, отброшено
назад на свое бытие, отражено к нему, оно относитсЯ к  самому себе и к бытию
всего сущего, неустанно ищет  потерЯнные тропы  и  нуждаетсЯ  в определениЯх
самого себЯ, чувствует себЯ "венцом творениЯ", "подобием бога", местом,  где
все,  что есть, обращаетсЯ  в  слово,  или  же  вместилищем  мирового  духа.
—еловеческий  дух  уже  разработал многочисленные  формулы  длЯ  того, чтобы
утвердитьсЯ  в  своей  исключительности и  необыкновенной  весомости,  чтобы
дистанциироватьсЯ от всех прочих природных созданий. ‚озможно, трудным делом
окажетсЯ  отобрать  среди  подобных  различений те,  которые  идут  от нашей
гордости и высокомериЯ, и те, которые на самом деле истинны. Џусть некоторые
из  этих формул ложны -- несомненно то,  что  мы  различаем  и существуем  в
подобных   различениЯх.   Ђкт   постижениЯ   человеком  самого  себЯ   имеет
предпосылкой противопоставление  себЯ  всему остальному сущему. †ивотное  не
знает игры фантазии как общениЯ  с возможностЯми, оно не играет, относЯ себЯ
к воображаемой видимости.  ‘ точки  зрениЯ  науки о  поведении, специфически
человеческое в игре выЯвлено быть не может. Ќеотложной  задачей философского
осмыслениЯ остаетсЯ  утверждение понЯтиЯ игры, означающего  основной феномен
нашего  бытиЯ, вопреки  широкому и неЯсному  использованию  слова  "игра"  в
рамках зоологического исследованиЯ поведениЯ. ‡адача эта тем неотложней, чем
обширнее  материалы  о психологии животных. ’о обстоЯтельство,  что  человек
нуждаетсЯ в "антропологии", в  понЯтийном самопонимании,  что  он живет с им
самим  созданным образом самого себЯ, с видением своей задачи и определением
своего места, постоЯнно пеленгуЯ  свое  положение в  космосе,  что  он может
понимать себЯ, лишь отделив себЯ от всех остальных областей сущего и в то же
времЯ  относЯ  себЯ к совокупному целому,  ко вселенной,  уже  само это есть
антропологический факт огромного значениЯ.
     “ животного нет никакой "зоологии", и  она  ему не нужна,  тем более --
как бы  с противоположной  стороны  --  у него нет "антропологии".  Љонечно,
домашнее животное знает  человека, собака  -- своего хозЯина, дикий зверь --
своего  врага.  Ќо  подобное знание  инакового сущего  не составлЯет момента
самопознаниЯ.  ЂнтропологиЯ --  не  какаЯ-то случайнаЯ наука  в длинном рЯду
прочих  человеческих  наук.  Ќикогда  мы не  становимсЯ  длЯ  себЯ  "темой",
предметом  обсуждениЯ,   как  природное   вещество,  безжизненнаЯ   материЯ,
растительное   и   животное   царства.   —еловек   действительно  бесконечно
интересуетсЯ  собой и  именно  ради  себЯ исследует  предметный  мир. ‚сЯкое
познание вещей в конечном счете  -- ради  самопознаниЯ. ‚се обращенные вовне
науки укоренены в антропологическом интересе человека к самому себе. ‘убъект
всех наук ищет в антропологии истинное понимание самого себЯ, понимание себЯ
как существа, которое понимает. Ћсобое положение антропологии -- не только в
системе   наук,  которым  предаетсЯ  человек,  но  и  в   совокупности  всех
человеческих   интересов   и   устремлений   основываетсЯ   на   изначальной
самоозабоченности человеческого  существованиЯ.  ’руд  есть  Явное выражение
подобной  самозаботы;  только  потому,  что  в  "теперь"  человек  предвидит
"позже", в  "сегоднЯ"  --  "завтра",  он  может позаботитьсЯ,  спланировать,
потрудитьсЯ, принЯть на себЯ теперешние тЯготы ради будущего удовольствиЯ. ‚
сфере  же господства, борьбы за власть людей над людьми возможно обеспечение
будущего,  стабилизациЯ  отношений  насилиЯ  институционально  закрепленными
правовыми отношениЯми.  ’руд и господство  свидетельствуют об  отнесенной  к
будущему самозаботе человеческого бытиЯ.
     Ђ  как  обстоит  дело  с  игрой?  Ќе  ЯвлЯетсЯ  ли ее  именно  глубокаЯ
беззаботность, ее радостное, пребывающее в себе настоЯщее, ее бесцельность и
бесполезность, ее блаженное парение и удаленность от всех насущных жизненных
нужд  тем,  что  придает  ей   волшебную  силу,  пленительное  очарование  и
способность осчастливить? ђазве игра не противоречит тому, что мы только что
назвали  центральной антропологической структурой  человеческого интереса --
"заботой?" ђазве теперь не могут нам  возразить, что беззаботность игры есть
указание на то, что  игра  изначально  есть  нечто  нечеловеческое, что она,
скорее, принадлежит к еще не потревоженной, не нарушенной никакой рефлексией
животной  жизни  природного  созданиЯ,  что  человек  обладает  естественной
способностью к  игре  преимущественно лишь в  детском возрасте, в состоЯнии,
ближе всего находЯщемсЯ к растительной и животной природной  жизни,  что  он
все  больше утрачивает  непринужденность игры,  когда начинаетсЯ серьезность
жизни?  Џодобное  возражение  упустило бы  из  виду,  сколь  велико  отличие
человеческой  беззаботности от всЯкого лишь  по видимости сходного поведениЯ
животного. †ивотное не "заботитсЯ" и не  бывает "беззаботным" в нашем смысле
слова. ‹ишь  сущее, в существе своем определенное  "заботой",  может также и
быть  "беззаботным".  ‚  строгом   смысле  животное  --  ни  "свободно",  ни
"несвободно", ни "разумно", ни "неразумно". ‹ишь у человека есть возможность
прожить жизнь  по-рабски  и неразумно. Ѓеззаботность игры по существу своему
не имеет негативного характера,  подобно неразумию  или  рабскому  сознанию.
‡десь как раз все наоборот: именно бесполезнаЯ игра аутентична и подлинна, а
не такаЯ, котораЯ служит каким-то внеигровым целЯм, как то: тренировка тела,
установление   рекорда,   времЯпрепровождение  как  средство  развлечьсЯ.  ‚
новейших теориЯх игры сделана попытка представить игру как феномен,  который
присущ не  только  живому, но  известным  образом  встречаетсЯ повсюду.  Љак
утверждают  сторонники  этих теорий, отражениЯ лунного света на  волнующейсЯ
водной поверхности  есть  игра  света;  череда облаков в небесах отбрасывает
игру  теней  на  леса  и  луга.  ЋпределеннаЯ  замкнутость  места  действиЯ,
движение, производимое на фоне ландшафтной декорации лунным светом, тенью от
облаков и тому подобным, будто бы позволЯют предположить, что где-то посреди
реального,  опытно  постигаемого   мира  ЯвлЯетсЯ   некий  игровой  феномен,
"парЯщий" над реальными вещами в качестве прекрасной эстетической видимости.
€гра есть прежде всего Якобы свободно парЯщий эпифеномен, прекрасное сиЯние,
скольжение   теней.   Џодобные  игры   можно  обнаружить  во  всем  просторе
открывающейсЯ нам природы. ќто нечто вроде эстетического творчества природы,
и тогда с полным правом можно говорить, например, об игре волн; оказываетсЯ,
что это вовсе не человеческаЯ метафора, не перенос человеческих отношений на
ЯвлениЯ природы. Ќапротив, природа играет в самом изначальном смысле, а игры
природных  созданий, животных  и людей,  производны. Ќа первый взглЯд в этом
утверждении содержитсЯ  нечто подкупающее. Њожно  увЯзать его  с  красочной,
образной повседневной речью, котораЯ постоЯнно  подхватывает игровую модель,
чтобы  выразить  в  Языке по-человечески переживаемую,  трогающую  нас своей
красотой   и    очарованием    природу.    €гра    выводитсЯ    из   теснины
только-человеческого  ЯвлениЯ  в   качестве  оптического  событиЯ  огромного
диапазона.   Ћчевидно,   подобные   "игры",   которым   не   нужен   никакой
игрок-человек,  возможны  повсюду:  человек,  в  крайнем случае, может  быть
вовлечен  в  такую  игру. €так,  человеческие игры  представлЯютсЯ  частными
случаЯми всеобщей, распространенной на всю природу "игры".
     Ќам  кажетсЯ, что  такое понимание игры  неправильно. ‡десь  основанием
анализа делаетсЯ определенное эстетическое или даже эстетизирующее отношение
к  природе,  но это основание остаетсЯ в тени и Явно не признаетсЯ. ‘ветовые
эффекты и скользЯщие тени столь же реальны, как и вещи, кот