Ђ тот, кто это <i>оспаривает,</i> показывает лишь,
что  он ущербен,  что сомнениЯ  отнЯли у  него часть его силы... Ћднако даже
если  он пребывает в  сомнениЯх, ему  необходимо чувствовать <i>важность</i>  своей
устремленности к отрицанию. ‡нание того, что <i>ничто не стоит труда,</i> незаметно
превращаетсЯ  в веру и,  следовательно, в возможность <i>поступков;</i> ведь  любой
пустЯк,  имеющий  отношение  к  существованию,  предполагает  скрытую  веру;
простой наш шаг по мостовой -- пусть даже в сторону мнимой реальности -- уже
представлЯет собой спор с небытием; любое наше движение,  даже наше дыхание,
несет в себе зародыш фанатизма...
     —еловек  совершает  всевозможные  поступки  -- от  праздного гулЯньЯ до
резни -- только потому, что не в состоЯнии увидеть их  абсурдность; все, что
делаетсЯ на  земле, порождено  иллюзией  наполненности в  пустоте,  иллюзией
<i>тайны,</i> которую несет в себе Ќичто...
     …сли не считать сотворениЯ мира и его ђазрушениЯ, все событиЯ одинаково
ничтожны.
        †изнь без цели
     Ќейтральные идеи подобны глазам без слез; сумрачные взглЯды лишают вещи
их  рельефности;  самоанализ   сводит  ощущениЯ  к  феномену  вниманиЯ.  Љак
пропитать тебЯ, туманное существование без смеха и плача, жиз-
     66


     ненной силой, этой весенней пошлостью? € как примиритьсЯ с этим ленивым
сердцем  и с  этими временами,  неспособными  привнести в  свои  собственные
сезоны фермент роста и распада?
     Џосле того  как  тебе удалось разглЯдеть в любом  убеждении  грЯзь и  в
любой привЯзанности -- профанацию, ты уже больше не имеешь права ждать -- ни
в этом мире, ни  где-либо еще, -- что  надежда  внесет  какие-то изменениЯ в
твою  судьбу. ‚ этом случае тебе лучше подобрать себе  какой-нибудь идеально
выдвинутый в море, до смешного уединенный  мыс или какую-нибудь несерьезную,
взбунтовавшуюсЯ  против созвездий звезду... ЃезответственнаЯ от печали, твоЯ
жизнь глумитсЯ над собственными мгновениЯми.  Ђ ведь жизнь -- это поклонение
длительности,   это   ощущение   пританцовывающей   вечности,   это   времЯ,
переливающеесЯ через свои собственные краЯ и соперничающее с солнцем.
        Acedia*
     Ќе напоминает  ли  тебе иногда этот застой  органов, и  это притупление
способностей, и эта  окаменелаЯ улыбка о  скуке  монастырей, об  оставленных
Ѓогом  сердцах, о скудоумии и идиотизме монахов,  испытывающих отвращение  к
самим себе в горЯчечном экстазе рукоблудиЯ? ’ы тоже всего лишь монах, только
без гипотез по поводу существованиЯ Ѓога и без гордыни уединенного порока.
     ‡емлЯ и  небо --  это стены  твоей кельи, и  в  воздухе,  где  ничто не
колышетсЯ,  безраздельно  царит  ощущение  отсутствиЯ  молитв. Ћбрученный  с
пустыми часами  вечности, с отголосками дрожи и затхлыми  желаниЯми, которым
еще гнить  да  гнить в  ожидании спасениЯ, ты  бредешь, шатаЯсь, на ‘трашный
суд, и твое  движение  не сопровождает победоносный  рев медных труб, а  всЯ
торжественность твоих мыслей сводитсЯ к мельтешению призрачных надежд.
     ЃлагодарЯ  страданиЯм иные души  порой устремлЯлись  к  сводам,  ты  же
сейчас натыкаешьсЯ на  эти своды.  ’ы возвращаешьсЯ в мир, словно утративший
веру траппист<sup>1</sup>, и разгуливаешь по Ѓульвару с орденом падших девиц
на груди, не замечаЯ собственной погибели.
        ‚ред от храбрости и страха
     ЃоЯтьсЯ --  это значит непрерывно думать о  себе, не  имеЯ  возможности
представить объективный ход вещей.  Ћщущение чего-то ужасного, ощущение, что
все направлено  против вас,  предполагает мир, задуманный без индифферентных
опасностей.  ’русливый  человек, ЯвлЯЯсь жертвой обостренного субъективизма,
считает, что он  в гораздо большей мере, чем все остальные люди, страдает от
неблагоприЯтных событий. ќто заблуждение  роднит  его с  храбрецом, который,
наоборот, из всего делает вывод о собственной неуЯзвимости. “ обоих сознание
достигло крайней степени тщеславиЯ: пер-
     *Acedia <i>(лат.)</i> -- тоска.
     67


     вый  считает, что все  сговорились против  него, второй -- что ему  все
благоволЯт.   (•рабрый  человек   --  это  всего  лишь   фанфарон,   который
приветствует угрозу  и бежит навстречу опасности.) Ћдин располагает  себЯ  в
центре мира  при помощи отрицаниЯ, другой -- при помощи  утверждениЯ, но они
разделЯют одну  и  ту  же  иллюзию, поскольку у  них одна и  та же отправнаЯ
точка: опасность как единственнаЯ реальность.  Ћдин  ее боитсЯ, а другой  ее
ищет: ни тот  ни  другой не в состоЯнии возвыситьсЯ  до  четкого презрениЯ к
окружающему миру; они все соотносЯт с собой и слишком волнуютсЯ (а все зло в
мире происходит от избыточного волнениЯ, от  динамичных фантазий храбрости и
трусости). ќти антикомичные  и противоречивые  сходные примеры порождают все
виды смуты, нарушающей движение времени;  они окрашивают страстЯми даже едва
заметные  событиЯ  и  проецируют  свои  воспаленные  выдумки  на  вселенную,
котораЯ, если относитьсЯ к ней без спокойного отвращениЯ, представлЯет собой
невыносимое и деморализующее зрелище. Ћтвага и страх -- это два полюса одной
и той же болезни, заключающейсЯ в том, что люди безо  всЯких на то оснований
находЯт в жизни смысл и  серьезность...  €менно из-за недостатка равнодушной
печали  люди  становЯтсЯ  фанатичными животными:  и  изощреннейшие, и  самые
примитивные  преступлениЯ  совершают  те, кто относитсЯ  ко  всему  всерьез.
’олько дилетант не жаждет крови, только он не злодей...
        Ћтрезвление
     Ћтнюдь  не загадочные  заботы людей вырисовываютсЯ не менее  четко, <i>чем</i>
контур этой вот страницы. € что можно на ней запечатлеть, кроме отвращениЯ к
поколениЯм, выстраивающимсЯ  в  цепь,  подобно  поражающим  своей бесплодной
фатальностью членам какого-нибудь силлогизма?
     Џриключение человечества, разумеетсЯ, рано или поздно закончитсЯ; чтобы
это  постичь,  вовсе  не  обЯзательно  присутствовать  при  финале.  …сли ты
мысленно осознал свой разрыв с историей, совершенно  излишне наблюдать за ее
концом. „остаточно посмотреть человеку в лицо, чтобы от  него отстранитьсЯ и
больше не сожалеть  об исходЯщем от него  обмане.  ’ысЯчелетним  страданиЯм,
которые   могли   бы   смЯгчить   даже   камни,   удалось   лишь   притупить
чувствительность   этой   стальной  поденки,  твердоголовой  и  легковесной,
движимой  пошлым безумием  и  волей  к  жизни,  непостижимой  и одновременно
бесстыдной  волей к жизни.  Љогда  мы  осознаем, что  ни  одно  человеческое
побуждение не сопоставимо с бесконечностью и что ни один жест не  стоит даже
того, чтобы его намечать, стук нашего сердца не позволЯет скрыть, что внутри
его нет  ничего, кроме пустоты. ‘удьбы людей  так же  похожи одна  на другую
своей  монотонностью  и  суетностью,  как  длЯ равнодушного  наблюдателЯ  --
небесные светила  или  кресты на военном кладбище. …сли  подвергнуть анализу
различные цели нашей жизни, то  врЯд ли среди них найдутсЯ такие, которые не
впишутсЯ в водевиль или роман ужасов. ђазве не показывают они все, насколько
мы суетны и злосчастны? € есть ли на свете еще такие чары, которым под  силу
ввести нас в заблуждение?
     68


     (Љогда   тебЯ  освобождают  от  власти   всех  зримых  предписаний,  ты
становишьсЯ, подобно  дьЯволу,  метафизически  незаконным;  ты выпадаешь  из
миропорЯдка: не находЯ себе там места, ты смотришь на мир и не  узнаешь его.
ЏостоЯнное  оцепенение  превращаетсЯ  в   рефлекс,  а   жалобное  удивление,
лишившись  объекта  вниманиЯ,  навсегда приковываетсЯ  к  Џустоте. ЋщущениЯ,
испытываемые  тобой,  перестают  соответствовать  реальным  вещам, поскольку
ничто уже не волнует органы чувств... ’ак  можно превзойти  по причудливости
грез  даже самого дюреровского ангела Њеланхолии  и пожалеть, что  „юрер  не
томилсЯ по еще более отрешенным очам...
     Љогда  все,  вплоть  до  самых  благородных  видений,  кажетсЯ  слишком
конкретным,  слишком наполненным  жизнью, когда вздыхаешь по  Ѓесконечности,
котораЯ не соотноситсЯ ни с жизнью, ни со смертью, когда любое прикосновение
к бытию осквернЯет душу, последнЯЯ выходит за пределы  вселенской юрисдикции
и,  свободнаЯ  от  необходимости  перед  кем-либо  отчитыватьсЯ,  как  и  от
необходимости  соблюдать или не соблюдать какие-либо законы,  соперничает --
своей печалью -- со всемогуществом самого Ѓога.)
        Њаршрут ненависти
     <b>џ</b> ни  к кому  не испытываю ненависти,  но ненависть окрашивает в черный
цвет мою кровь и  жжет  мне кожу, не задубевшую за долгие  годы. “кротить --
может  быть,  с  помощью  нежности  или  старой логики  -- свою неприглЯдную
печаль, как сдержать мучительный вопль?
     џ хотел полюбить  землю  и небо,  их подвиги  и  дерзаниЯ,  но не нашел
ничего, что не напоминало  бы мне о смерти:  цветы, светила, лица -- символы
увЯданиЯ, потенциальные надгробиЯ всевозможных  могил!  ‚се, что  создано  в
жизни,  все,  что придает  ей благородство,  устремлЯетсЯ  либо  к  мрачному
откровению,  либо  к  какому-нибудь  невразумительному концу.  ‘ердечный пыл
породил на земле немало катастроф, которые не в силах был  бы придумать  сам
„ьЯвол. ‘толкнувшись  со случаем воспаленного  сознаниЯ, будьте уверены, что
рано или поздно станете его жертвой. ’е, кто уверовал в  <i>собственную</i> правоту
-- а только они и сохранЯютсЯ в памЯти человечества, -- оставлЯют после себЯ
землю, усеЯнную трупами.  Ќа  счету религий  больше убийств,  чем  в  активе
наиболее  кровавых тираний,  а те, кого человечество  приравнивало к  богам,
далеко превзошли по своей кровожадности самых закоренелых убийц.
     Џровозвестники новых религий  подвергаютсЯ преследованиЯм, а потом сами
становЯтсЯ преследователЯми: истины зарождаютсЯ в конфликтах с  полицией, но
в  конце  концов полициЯ  становитсЯ  их  опорой.  ‚едь  любаЯ нелепость, за
которую  кому-то  приходитсЯ  страдать,  вырождаетсЯ  в  законность,  всЯкое
мученичество заканчиваетсЯ  параграфами законов, календарными пошлостЯми или
названиЯми улиц. ‚  этом  мире  даже  небо  становитсЯ <i>властью</i> --  и истории
известны  такие периоды,  когда  именно оно определЯло  ход истории, периоды
средневековий,  куда более плодовитых на  войны, чем даже самые развращенные
эпохи;  по сравнению с  дикими крестовыми  походами,  лживо  прикрывавшимисЯ
возвышенными целЯми, нашествиЯ гуннов кажутсЯ забавами.
        69


     Ѓескорыстные подвиги деградируют, превращаЯсь в общественные начинаниЯ;
освещение  стирает  позолоту  с  самого  свЯтого  нимба.  Ђнгел,  защищаемый
жандармом,  -- именно  так  умирают  истины  и  пропадает  энтузиазм.  ‘тоит
какому-нибудь  бунту   восторжествовать,  как  у   него  оказываетсЯ   масса
сторонников,  как  откровение  становитсЯ  всеобщим,  как победу присваивает
какое-то  общественное  учреждение.  €  вот  уже  некогда  свЯщенный  трепет
отшельников, доставшийсЯ поначалу  нескольким  мечтателЯм-неофитам,  унижен,
осквернен продажностью  существованиЯ. Џокажите  мне  хотЯ  бы что-нибудь на
этой земле, что началось бы хорошо и не окончилось бы плохо! ѓордые душевные
порывы низвергаютсЯ в  сточную канаву,  где затухают, будто дожив до  своего
естественного  конца: в этом вырождении и состоит  драма сердца и негативный
смысл исторического процесса. ‚сЯкий "идеал", поначалу вскармливаемый кровью
своих приверженцев, изнашиваетсЯ и рассеиваетсЯ, когда становитсЯ достоЯнием
толпы.  Љропильница превращаетсЯ  в плевательницу  -- таков неминуемый  ритм
"прогресса"...
     Ќа  кого  в  этих  условиЯх  изливать  ненависть? ‚едь человек не несет
ответственности за  то, что он есть,  равно как и за  то, каким он ЯвлЯетсЯ.
Џораженный существованием,  каждый  человек, словно животное,  испытывает на
своей шкуре  проистекающие из этого последствиЯ. € таким образом в мире, где
все  достойно  ненависти,  ненависть  становитсЯ  обширнее  самого  мира  и,
перерастаЯ свой объект, изживает себЯ.
     (Ћтнюдь не наша подозрительнаЯ усталость и не  конкретные сбои в работе
органов  ЯвлЯютсЯ  индикаторами  утраты  нами  жизненной  силы;  и  не  наша
растерЯнность, не резкие  колебаниЯ  температуры. Ђ  вот стоит  нам  ощутить
приступ   немотивированной  ненависти  или  беспричинной  жалости  --  некую
горЯчку,  которую  не измеришь термометром,  -- как мы тут же понимаем,  что
наше равновесие находитсЯ под угрозой. Ќенавидеть весь мир и самого себЯ  со
звериным неистовством, испытывать жалость  ко всему на свете и к самому себе
--  эмоции,  внешне  противоречивые,  но,  в  сущности,  тождественные,  ибо
сжалитьсЯ можно только над тем,  чьего исчезновениЯ ты желаешь, над тем, что
недостойно существованиЯ.  €  тот, кто  бьетсЯ в  этих конвульсиЯх,  и  мир,
против которого они обращены, свЯзаны, словно круговой  порукой, одной и той
же  Яростью,  то разрушительной, то сентиментальной.  Љогда  тобой  внезапно
овладевает сочувствие непонЯтно к кому, это означает, что телеснаЯ усталость
подает  тебе  сигнал,  предвещаЯ опасное  скольжение  вниз.  Љогда же  такое
смутное  и  безмерное сочувствие оказываетсЯ  обращенным на самого себЯ,  --
считай   себЯ  последним   из  людей.   ЏодобнаЯ   негативнаЯ  солидарность,
привЯзывающаЯ нас к вещам ненавистью или  жалостью, коренитсЯ в чрезвычайной
физической слабости. €  эти две крайности, в которые мы впадаем одновременно
или последовательно, ЯвлЯютсЯ отнюдь не неопределенными симптомами, а скорее
отчетливыми признаками нехватки жизненной силы, которую все раздражает -- от
размытости существованиЯ до чрезмерной определенности нашей личности.
     Џри этом не  следует заблуждатьсЯ: это  всего лишь наиболее очевидные и
наиболее кричащие крайности, но ни в коей мере не единственные, так как все,
кроме ЃезразличиЯ, в той или иной степени ЯвлЯетсЯ патологией.)
        70


     "La perduta gente"*
     —то  за   нелепаЯ  мысль   --   разделить  ад  на  круги,  распределить
интенсивность пламени по отсекам  и ввести иерархию мук! ‘амое важное -- там
находитьсЯ, а все остальное не более чем художественные изыски или... ожоги.
‚  земном  граде  --  более  приЯтном, нежели преисподнЯЯ,  притом  что  оба
находЯтсЯ в ведении одного и того же господина, -- тоже,  как и в аду, важно
не столько  быть  кем-то  там  определенным, скажем  королем,  мещанином или
батраком, сколько участвовать, принимать правила  игры.  ‚ы можете разделЯть
те   или  иные   идеи,   можете  занимать  почетное  место  в  обществе  или
нищенствовать.  Љоль скоро ваши поступки и мысли служат устройству реального
или пригрезившегосЯ града, вы ЯвлЯетесь его  идолопоклонником и его узником.
•отЯ интересы какого-нибудь скромнейшего служащего и отличаютсЯ от интересов
какого-нибудь пылкого анархиста, все равно оба они служат граду земному, оба
они <i>в глубине души</i> ЯвлЯютсЯ гражданами, несмотрЯ на то что один предпочитает
свои тапочки,  а  другой --  свою  бомбочку.  "Љруги" града земного, подобно
кругам  преисподней, замыкают людей  в  одно окаЯнное сообщество и  насильно
вовлекают их в один и тот же парад страданий, и искать в нем какие-то нюансы
было  бы  досужим  делом.   ’от,  кто   дает  свое  согласие  участвовать  в
общественных  делах   --  безразлично  в  какой   форме,  революционной  или
консервативной, -- чахнет в жалком  наслаждении: он смешивает благородство и
пошлость в единой путанице становлениЯ...
     Ќонконформисту,  живущему  в  граде  или  за  его  пределами,  противно
вмешиватьсЯ  в  череду  больших   и  малых  событий,  и  все   разновидности
человеческого  жизненного  общежитиЯ  кажутсЯ  ему  одинаково   презренными.
€сториЯ, разворачивающаЯсЯ у него на глазах, малоинтересна ему, ибо сводитсЯ
к непрерывно возобновлЯемым разочарованиЯм и  легко  угадываемым  хитростЯм.
’от, кто жил среди  людей <i>и все еще надеетсЯ на  хотЯ  бы  одно  неожиданное
событие,</i> ничего не понимает и никогда  ничего не поймет. Ћн созрел длЯ жизни
в ѓраде,  где ему должны преподнести все:  любые посты и  любые почести. ’ак
обстоит  дело  со  всеми   людьми,  чем  и  объЯснЯетсЯ  долговечность  сего
подлунного ада.
     €сториЯ и слово
     Љак не любить осень дрЯблых, попахивающих разложением цивилизаций? “жас
греков,  как, впрочем, и поздних римлЯн, перед свежестью  ледЯного воздуха и
отблесками полЯрного  солнца  объЯснЯетсЯ  их отвращением к утренним  зорЯм,
переполненному  будущим  варварству, чреватому безумными выходками здоровью.
Ѓлеск  распада, присущий поздней  осени любой  исторической эпохи, омрачалсЯ
тогда  близостью  скифов.  Ќи   одна  цивилизациЯ  не   может  агонизировать
бесконечно; вокруг всегда рыскают дикие  племена, до которых доноситсЯ запах
набальзамированных трупов... а любителю закатов остаетсЯ лишь наблюдать, как
всЯкаЯ изысканность терпит пора-
     *"Џогибшие люди" <i>(ит.).</i>
     71


     жение  и   как  бесстыдно   торжествует   грубаЯ  жизненнаЯ  сила.   Ћт
исторических событий у него в памЯти сохранЯетсЯ лишь несколько анекдотов...
‘истема событий  отныне  ничего  не  доказывает  и ничего  не  подтверждает:
великие подвиги  стали похожи на  волшебные сказки  и истории из  учебников.
‘лавные  деЯниЯ прошлого, как и совершившие их люди, вызывают интерес только
в  свЯзи с увенчавшими их изречениЯми. ѓоре неостроумным завоевателЯм!  „аже
€исус, вот уже два тысЯчелетиЯ выступающий в роли неофициального  диктатора,
осталсЯ  в памЯти  своих  приверженцев и  своих хулителей  только  благодарЯ
обрывкам парадоксальных высказываний, которыми его  жизнь, такаЯ  сценичнаЯ,
отмечена, словно вехами.  ‡ачем нам что-то  пытатьсЯ узнать  о  каком-нибудь
мученике,  если  он  не произнес  приличествующих  его  страданию  слов?  Њы
сохранЯем  памЯть  о  мучениках  давнего  и недавнего  прошлого  лишь  в тех
случаЯх, когда их слова  обессмертили пролитую ими кровь.  „а и палачи  тоже
остаютсЯ  в  памЯти  человечества  лишь   в  той  мере,  в  какой  они  были
комедиантами:  если бы Ќерон не произнес своих  острот кровожадного паЯца, о
нем давно бы уже забыли.
     Љогда ближние склонЯютсЯ к ложу умирающего и слушают его бормотание, то
делают  они  это  не столько длЯ того, чтобы  угадать  его  последнюю  волю,
сколько ради  того, чтобы  услышать какое-нибудь удачное словцо, которое они
смогут в дальнейшем процитировать, дабы почтить его памЯть. ђимские историки
никогда не упускали  случаЯ описать  агонию  императоров, поскольку им нужно
было вставить в свои труды какие-нибудь в самом деле произнесенные или Якобы
произнесенные восклицаниЯ  последних.  ’ак же происходит с  любыми агониЯми,
даже самыми заурЯдными.  ‚се знают или ощущают, что жизнь  ничего не значит;
так пусть же ее спасет хотЯ бы какой-нибудь оборот речи! ЉакаЯ-нибудь фраза,
произнесеннаЯ  в решающий момент жизни, --  вот  приблизительно  и все,  что
требуетсЯ как от великого, так и от обыкновенного человека.  Ђ если  они  не
отвечают этому требованию и не выполнЯют этой обЯзанности, то их ждет полное
забвение, ибо прощаетсЯ все, вплоть до былых преступлений, при  условии, что
они будут изЯщно <i>прокомментированы.</i> —еловек жалует истории  полное право  на
отпущение грехов, поскольку никакие критерии не выглЯдЯт достаточно стоЯщими
и  не срабатывают и поскольку он  сам, в который  раз инвентаризируЯ примеры
всеобщей  суетности,  не находит  длЯ  себЯ более достойной  роли, чем  роль
эстетствующего летописца поражений и кровавых деЯний.
     ‚ этом мире, где страданиЯ  смешиваютсЯ воедино и забываютсЯ, над всеми
царит <i>”ормула.</i>
        ”илософиЯ и проституциЯ
     ”илософ, отказавшийсЯ от систем и  суеверий, но все еще упорно бредущий
по дорогам этого мира, должен подражать  тротуарному пирронизму<sup>1</sup>,
которого придерживаетсЯ самое недогматическое существо на  свете:  публичнаЯ
девка. ЋтрешеннаЯ от всего и всему открытаЯ; приноравливающаЯсЯ к настроению
и  мыслЯм клиента;  менЯющаЯ  всЯкий раз манеру говорить  и выражение  лица;
готоваЯ казатьсЯ печальной либо  веселой, оставаЯсь равнодушной; расточающаЯ
продажные вздохи; откликающаЯсЯ на шалости
        72


     своего верхнего соседа просвещенно-лживым взглЯдом,  она предлагает уму
такую  модель  поведениЯ,  котораЯ  может  поспорить   с  моделью  поведениЯ
мудрецов. †ить без убеждений по отношению к мужчинам и к самой себе -- таков
великий   урок  проституции,  бродЯчей  академии  трезвости  ума,  столь  же
маргинальной по отношению к обществу, как и философиЯ. "‚сему, что Я знаю, Я
обучилсЯ  в школе продажных девок", -- должен был  бы воскликнуть мыслитель,
который все принимает и от всего отказываетсЯ,  который, следуЯ их  примеру,
стал специалистом по утомленной улыбке, ведь люди длЯ него -- это всего лишь
клиенты, а тротуары мира -- рынок,  где он продает свою горечь, подобно тому
как его товарки продают свое тело.
        ЊаниЯ существенного
     Љогда  любой вопрос кажетсЯ  случайным и поверхностным, когда  дух ищет
себе  все более гигантские проблемы, бывает, что  он не встречает  на  своем
пути  никаких предметов, кроме  смутного препЯтствиЯ под  названием Џустота.
Љогда  это случаетсЯ,  философический порыв,  обычно направленный  в сторону
непостижимого,   рискует  потерпеть  фиаско.   Џри  рассмотрении  конкретных
вопросов сами  собой  возникают спасительные ограничениЯ. Ђ вот предпринимаЯ
попытки  обнаружить  общие  принципы,  пытливый ум терЯетсЯ  и  пропадает  в
беспредельности ‘ущественного.
     „остигают успехов в философии  лишь те, кто умеет вовремЯ остановитьсЯ,
признав  ограниченность  своих  возможностей  и выбрав длЯ себЯ уют разумной
стадии беспокойства. ‹юбаЯ проблема, если  докапыватьсЯ до ее сути, приводит
к банкротству, оставлЯЯ интеллект оголенным: чем больше возникает  вопросов,
тем больше ответов  повисает в пространстве, где не видно горизонта. ‚опросы
оборачиваютсЯ против сознаниЯ, в котором они зародились, сознание становитсЯ
их  жертвой.  ‚се направлено против него: и его одиночество, и его отвага, и
туманный  абсолют,  и  боги  с  их  недоказуемым  существованием,  и  вполне
очевидное небытие. ѓоре тому, кто, добравшись до определенного момента сути,
вовремЯ не остановилсЯ. €сториЯ  свидетельствует, что мыслители, поднЯвшиесЯ
по лестнице вопросов до  высшей  ступени, ступени абсурда, оставили в памЯти
потомства  лишь  примеры  бесплодного  мышлениЯ,  тогда  как  их   собратьЯ,
остановившиесЯ  на полпути,  способствовали дальнейшему  развитию духа.  Ћни
<i>послужили</i>  ближним,  получившим  от  них  в  наследство  какие-нибудь  ладно
скроенные  кумиры,  какое-то  количество  приглаженных  суеверий,  несколько
замаскированных  под  принципы  ошибок  и  систему  надежд.  Ђ  возлюби  они
опасности чрезмерного прогресса и презрение  к простительным промахам -- это
сделало  бы  их  опасными  как  длЯ  других,  так   и  длЯ  них  самих.  ќти
безнравственные  искатели  и   бесплодные   отщепенцы,   любители  напрасных
головокружений, стремЯщиесЯ к недозволенным грезам, вписали бы свои имена на
обочинах вселенной и мысли...
     Ќа   людей   оказывают   влиЯние   только   идеи,   невосприимчивые   к
‘ущественному. —то бы они стали делать с такими сферами мысли, где даже тот,
кто  стремитсЯ  в  них  обосноватьсЯ, повинуЯсь  естественному влечению  или
болезненной жажде, оказываетсЯ близким к гибели. ‚ области, далекой от
        73


     повседневных  сомнений,  становитсЯ  нечем  дышать.  €  если  некоторые
мыслители располагаютсЯ вне рамок общепринЯтых вопросов,  то делают они  это
потому, что некий инстинкт, укорененный в глубинах материи, или какой-нибудь
порок, восходЯщий к какой-нибудь космической болезни, овладел ими и довел их
до  размышлений  столь  обширных  и  взыскательных,  что  и  сама смерть  не
представлЯетсЯ  им  такой  уж важной,  элементы судьбы, кажутсЯ  пошлыми,  а
метафизические категории -- утилитарными  и подозрительными. ќта одержимость
последним пределом, это поступательное  движение в  пустоте влекут  за собой
опаснейшую форму  бесплодиЯ, по сравнению с  которой  даже небытие  выглЯдит
плодоносЯщим. ’от, кто <i>придирчив</i> по отношению к тому, что он творит, будь то
работа  или  приключениЯ, должен лишь перенести  свое  взыскание <i>конечного</i> в
плоскость мирозданиЯ,  чтобы никогда не завершить ни собственную работу,  ни
жизнь.
     ЊетафизическаЯ  тоска  зависит  от  условий   труда  в  высшей  степени
старательного  ремесленника, предметом которого ЯвлЯетсЯ  не что  иное,  как
<i>бытие.</i>  ЃлагодарЯ анализу  он приходит  к  выводу  о  том,  что вселенную  в
миниатюре  невозможно  ни  составить,  ни  довести  до  совершенства.  Џоэт,
бросающий  стихотворение на полуслове,  придЯ в  отчаЯние от  скудости слов,
ЯвлЯет  собой прообраз  отчаЯвшегосЯ  духа,  недовольного всем существующим.
Ќеспособность  упорЯдочить  начала мирозданиЯ --  в  такой же мере  лишенные
смысла и "сочности",  как и описывающие их слова, --  приводит к обнаружению
пустоты.  ‘очинитель  стихов  в  таких  случаЯх погружаетсЯ в  молчание либо
отгораживаетсЯ  от  мира  малопонЯтными   приемами.  Џеред  лицом  вселенной
чересчур  взыскательный  дух  терпит  поражение,  подобное  тому  поражению,
которое  Њалларме потерпел  в искусстве. ќто результат паники,  охватывающей
при   виде  объекта,  переставшего  быть   объектом,  объекта,  которым  уже
невозможно манипулировать, поскольку человек мысленно преодолел его границы.
’от, кто  не остаетсЯ  <i>внутри</i> культивируемой им реальности, тот, кто  делает
нечто  выходЯщее за  пределы  ремесла существованиЯ, должен либо, вступив  в
сделку с  несущественным, дать задний ход и занЯть место в толпе  участников
вечного фарса, либо  смиритьсЯ со всеми условиЯми существованиЯ  в изолЯции,
что  равнозначно  неудобству  или  трагедии, в  зависимости  от  роли,  роли
участника или же наблюдателЯ.
        Ѓлаженство эпигонов
     ‘уществует  ли   наслаждение  более  подозрительное,  чем  то,  которое
получаешь,  присутствуЯ при крушении мифа? Љак много  нужно сердец, чтобы он
родилсЯ, как  много нетерпимости, чтобы внушить к нему  уважение, как  много
страхов  приходитсЯ  пережить  тем,  кто   с  ним  не  согласен,  и  сколько
улетучиваетсЯ  надежд,  когда видишь...  как  он  умирает!  ђассудительность
процветает лишь  в  те  эпохи, когда  увЯдают  верованиЯ,  когда  слабеют их
догматы  и  заветы,  а   их  предписаниЯ  становЯтсЯ  более  гибкими.  ‹юбое
завершение  эпохи  ЯвлЯетсЯ  раем длЯ духа, обретающего площадку длЯ  игр  и
капризов  лишь в  распадающемсЯ  организме.  ’от,  кто  имел несчастье  быть
сопричастным к плодотворному периоду творениЯ, вынужден терпеть навЯзываемые
им ограничениЯ и его косность. ђаб одностороннего видениЯ, он
        74


     остаетсЯ  пленником  слишком  близкого  горизонта.  ‘амые  плодотворные
моменты  истории были одновременно и самыми душными.  Ћни возникали, подобно
неким фатальностЯм,  благословенные длЯ наивного  сознаниЯ и смертельные длЯ
любителей интеллектуальных пространств. ‘вобода бывает продуктивной только у
разочарованных  и  бесплодных   эпигонов,  у  эрудитов  поздних  эпох  стиль
распадаетсЯ и подталкивает разве что к ироничному самолюбованию.
     Џримыкать  к церкви, неуверенной  в собственном боге -- после того, как
она  возвела его некогда  на трон огнем и  мечом, --  вот где  следовало  бы
искать идеал длЯ всЯкого свободного духа. Љогда  тот или иной миф становитсЯ
вЯлым  и   прозрачным,  а  поддерживающий   его  общественный  институт   --
снисходительным  и понЯтливым, проблемы приобретают приЯтную гибкость. Љогда
вера  угасает,  когда ее  могущество  ослабевает в душах,  возникает  нежный
вакуум, делающий их восприимчивыми, но не  дающий  им  при этом обманыватьсЯ
при встрече  с суевериЯми, которые затемнЯют будущее. “баюкивают дух  только
исторические агонии, предшествующие наполненным безумием рассветам...
        ЏредельнаЯ дерзость
     …сли правда, что Ќерон воскликнул:  "Ћ счастливый Џриам<sup>1</sup>, ты
видел гибель своей родины!" -- то  это был  невиданный дотоле вызов, это был
преисполненный зловещего пафоса и доведенный до пароксизма жест. Џосле такой
фразы,  как нельзЯ более уместной  в устах  императора,  все остальные  люди
обрели  право  говорить банальности, и только  банальности.  Љто после этого
может  притЯзать на  экстравагантность? ЃарахтаЯсь  в  своей  мелкотравчатой
пошлости, мы восхищаемсЯ этим жестоким кесарем  с замашками  комедианта (тем
более  что если  судить по письменным  источникам истории,  по меньшей  мере
столь же бесчеловечной, как и породившие ее событиЯ, его безумие  отозвалось
в сознании людей  гораздо более звучным эхом,  чем стоны его жертв). ђЯдом с
его действиЯми любые другие  действиЯ  кажутсЯ  жалким  кривлЯньем.  Ђ  если
верно,  что он поджег ђим из  любви к  "€лиаде", то можно задатьсЯ вопросом:
было ли когда-либо в истории засвидетельствовано более  <i>ощутимое</i>  почтение к
произведению   искусства?   ‚о  всЯком  случае,   это  единственный   пример
литературной критики <i>в действии,</i> пример эстетического суждениЯ <i>на практике.</i>
     ‚оздействие, оказываемое на  нас книгами,  бывает  реальным лишь тогда,
когда нам хочетсЯ подражать их интригам, убивать, если, скажем, герой романа
убивает, ревновать, если он ревнив, болеть или умирать, если он страдает или
умирает. Ќо все это длЯ нас остаетсЯ в виртуальном состоЯнии или вырождаетсЯ
в  пустое  слово,  и  лишь Ќерон  позволЯет  себе  превратить  литературу  в
спектакль; он  пишет <i>рецензии</i> пеплом собственных современников и собственной
столицы...
     Ѓыла  определеннаЯ  необходимость в том,  чтобы  кто-то  произнес такие
слова и  совершил  такие поступки.  ќту задачу  выполнил злодей. ќто может и
даже  должно  нас  утешить, а  то каково бы нам  было  возвращатьсЯ  к нашей
привычной жизни, к нашим гибким и мудрым истинам?
        75


        Ќеудачник, изображенный на монете
     ‚ ужасе перед любым поступком  он повторЯет самому себе: "„вижение,  ах
какаЯ  глупость!" …го раздражают не столько сами  событиЯ, сколько  мысль  о
том,  что в них  надо  участвовать;  и действует он только ради  того, чтобы
уклонитьсЯ от этого участиЯ. …го насмешки  опустошают его жизнь еще до того,
как  он  исчерпал  свои жизненные  силы.  ќто  ќкклезиаст  на  перепутье,  и
оправдание  своих неудач он находит во всеобщей незначимости. Ћн непрестанно
стремитсЯ обесценить буквально все,  и это ему  без труда удаетсЯ, поскольку
аргументов у него несчетное множество. €з битвы аргументов он всегда выходит
победителем, но столь же  регулЯрно терпит поражение в действии:  он "прав",
но  из-за того, что он все отвергает, все отвергает его самого. ‘лишком рано
понЯв то, что, длЯ того  чтобы жить, не надо понимать,  и оказавшись слишком
просвещенным относительно функций собственного  таланта, он проматывает его,
боЯсь растратить себЯ на чересчур примитивные дела. ЌесЯ с собой образ того,
чем он  мог бы стать,  словно какое-то клеймо и одновременно словно нимб, он
краснеет, кичась великолепием  своего  бесплодиЯ, и остаетсЯ навсегда чуждым
наивным  соблазнам,  единственный  вольноотпущенник   среди  рабов  ‚ремени.
‘вободу свою  он  извлекает  из  необъЯтности  собственных  несвершений; это
безграничный  и  жалкий бог,  которого  не ограничивает никакое творение, не
боготворит никакаЯ тварь и которого никто не  щадит. „ругие за его презрение
платЯт  ему таким же  презрением. Ћн  искупает  вину  лишь  за несовершенные
проступки, но при этом их количество  значительно превосходит  все  подсчеты
его уЯзвленной гордыни. € в  качестве утешениЯ на исходе безымЯнной жизни он
гордо несет свою бесполезность, словно это какаЯ-нибудь корона.
     ("—то толку?" -- вот присказка Ќеудачника, угодника смерти... Љакой это
сильный  стимулЯтор --  смерть,  превратившаЯсЯ  в наваждение!  ‚едь смерть,
перед  тем  как  раздавить,  обогащает  нас; от  соприкосновениЯ  с  ней  мы
испытываем прилив сил, и лишь потом она принимаетсЯ разрушать нас. ЋчевиднаЯ
бесполезность любого усилиЯ и это ощущение будущего трупа, которое возникает
уже в настоЯщем, заслонЯют горизонт времени и в конце концов сковывают  наши
мысли,  наши надежды и наши  мускулы,  в  результате  чего порыв,  вызванный
свежей  одержимостью, бесповоротно внедрЯЯсь в наше  сознание, приводит нашу
жизненную  силу  к застою. ќта одержимость подстрекает нас  стать  всем -- и
ничем. ‚  принципе  она  должна  была  бы  поставить нас  перед  единственно
возможным  выбором: монастырь  или кабак.  Ќо  когда  у нас  нет возможности
сбежать  ни  в  вечность,  ни  в  наслаждениЯ,  когда  она  настигает   нас,
равноудаленных от неба и от пошлости, посреди  нашей  жизни, она  превращает
нас в тех разложившихсЯ героев, которые обещают все, но ничего не исполнЯют,
в бездельников,  суетЯщихсЯ  в Џустоте,  в прЯмоходЯщую падаль, деЯтельность
которой   сводитсЯ   к   мыслЯм   о   грЯдущем   прекращении    собственного
существованиЯ...)
     76


        “словиЯ трагедии
     …сли  бы  €исус закончил  свой жизненный путь  на  кресте, не собираЯсь
воскреснуть, какой прекрасный  вышел бы из него трагический герой! €з-за его
божественности  погиб  превосходный  литературный  сюжет.  Ђ  так он  просто
разделил  с  эстетической  точки зрениЯ  весьма посредственную  судьбу  всех
<i>праведников.</i> Љак и все,  что запечатлеваетсЯ  в  человеческом сердце, как  и
всЯкий объект поклонениЯ, не умирающий  бесповоротно,  он не готов к видению
абсолютного конца,  каким  бывает  отмечена  трагическаЯ  судьба. „лЯ  этого
потребовалось  бы  и  отсутствие  преемников,  и  отсутствие   преображениЯ,
создавшего нимб вокруг его чела. Ќет ничего более чуждого трагедии, чем идеЯ
искуплениЯ, спасениЯ  и бессмертиЯ! ѓерой  трагедии  погибает от собственных
деЯний,   и   при   этом  ему  не  дано   увильнуть  от  смерти  при  помощи
сверхъестественной благодати. Џосле смерти  он  никоим образом не продолжает
<i>существовать</i>  и  <i>Явственно</i> запечатлеваетсЯ  в памЯти  людей  как  воплощение
мучительного <i>зрелища</i> поскольку никаких учеников у него не бывает, его судьба
бесплодна, то есть она может оплодотворЯть только воображение других людей и
ничего больше. Њакбет гибнет  без малейшей надежды на искупление: в трагедии
нет и намека на <i>соборование...</i>
     Ћсновное   свойство   любой   веры,   даже   если   она  и  оказываетсЯ
несостоЯтельной, состоит в том, чтобы увиливать от Ќеизбежного. (ђазве может
из христианского мученика  получитьсЯ  шекспировский герой?) ‚едь  подлинный
герой боретсЯ  и умирает во имЯ выпавшего ему жребиЯ, а вовсе не за какое-то
там верование. …го существование  исключает  любую возможность  ускользнуть;
пути, не ведущие к гибели, ЯвлЯютсЯ длЯ него тупиковыми. Ћн работает на свою
"биографию"; он  тщательно  продумывает развЯзку и инстинктивно  делает все,
чтобы организовать  длЯ себЯ зловещие событиЯ. Џоскольку рок длЯ него -- это
своеобразный жизненный сок, то любой выход из  положениЯ оказываетсЯ изменой
по отношению к собственной гибели. €менно  поэтому человек судьбы никогда не
обращаетсЯ  ни  в  какую веру, в противном случае он рискует  уклонитьсЯ  от
бесповоротного конца. € даже если бы он недвижно висел на кресте, он не стал
бы  возводить  очей  к небу.  …го  личнаЯ  историЯ --  вот его  единственный
абсолют, подобно тому как жажда трагедии -- его единственное желание...
        €мманентнаЯ ложь
     †ить означает верить и надеЯтьсЯ, то есть лгать  другим  и <i>самому себе.</i>
Џоэтому  самым достоверным из  всех  когда-либо  созданных  образов человека
остаетсЯ  образ ђыцарЯ Џечального  Ћбраза,  и такого рыцарЯ можно обнаружить
даже  в  самом мудрейшем  из  мудрецов.  €  тЯгостный  эпизод,  свЯзанный  с
ѓолгофой,  и  другой эпизод,  более  величественный и  увенчанный  Ќирваной,
сопричастны одной  и той  же  недействительности, хотЯ  за ними  и  признали
символическое   достоинство,   в   котором   похождениЯм   бедного   идальго
впоследствии было отказано.  ‚се  люди  не  могут  преуспеть одинаково:  лжи
каждого  из  них  свойственна  разнаЯ  плодотворность... Ћдно надувательство
удаетсЯ, и тогда оно превращаетсЯ в религию, учение или миф,
        77


     приобретаЯ  уйму  адептов;  у  другого  судьба  оказываетсЯ  не   такой
счастливой,  и тогда оно воспринимаетсЯ как бредни, как умозрительнаЯ теориЯ
или  как художественное произведение. ’олько неподвижные вещи  <i>не  добавлЯют</i>
ничего к тому, чем они ЯвлЯютсЯ: камень не лжет  и им никто не интересуетсЯ,
а жизнь неустанно изобретает и сочинЯет, так как жизнь есть <i>роман</i> о материи.
     Џрах,  влюбленный   в   призраков,   --  вот  что  такое  человек:  его
совершенный,  идеальный  образ  мог бы воплотитьсЯ  в „он  Љихоте, увиденном
ќсхилом...
     (…сли  в иерархии различных видов лжи жизнь занимает первое  место,  то
любовь  следует  непосредственно   за  ней:  это  ложь  внутри  лжи.  Ѓудучи
выражением нашей гибридной позиции, она окружает себЯ пышными блаженствами и
муками,  благодарЯ  которым  мы находим в  другом человеке  заместителЯ  нас
самих. ‘ помощью какой  хитрости нашим глазам удаетсЯ отвлечь нас  от нашего
одиночества?  ‘уществует  ли  более  унизительное банкротство  духа?  ‹юбовь
усыплЯет сознание; пробужденное сознание убивает любовь. ’риумф ирреальности
не бывает бесконечным, даже если она рЯдитсЯ в одежды бодрЯщей лжи. ‚прочем,
у кого иллюзиЯ окажетсЯ столь сильной, чтобы в <i>другом</i> человеке найти то, что
тщетно ищешь в самом себе?  ђазве может теплота чужих потрохов дать нам  то,
чего  не в  состоЯнии была  дать целаЯ  вселеннаЯ?  €  все-таки  именно  тут
находитсЯ основание этой обычной и вместе с тем сверхъестественной аномалии:
ответить вдвоем -- или, точнее, повременить  с ответом -- на все загадки; за
ширмой  самообмана  забыть  о вымысле, в который погружена  жизнь; заполнить
вселенскую пустоту  воркующим  диалогом и, пародируЯ экстаз, тонуть  в  поту
случайной сообщницы...)
        ’оржество сознаниЯ
     „о  какой же  степени  должны были  притупитьсЯ наши инстинкты  и каким
гибким  должно  было  стать   их  функционирование,  чтобы  сознание  смогло
поставить под  свой  контроль  всю совокупность  наших поступков  и  мыслей!
Џервое  же <i>сдерживание</i>  естественной реакции немедленно  повлекло  за  собой
замедление жизненной  активности и стало причиной всевозможных наших неудач.
—еловек   --  животное  с  отсроченными  желаниЯми  --   представлЯет  собою
здравомыслЯщее ничто, которое  охватывает все,  не  будучи  охвачено  ничем,
которое наблюдает за всеми объектами, не владеЯ ни одним из них.
     Џо сравнению с возникновением  сознаниЯ, остальные  событиЯ менее важны
или вовсе не имеют значениЯ. Ќо это возникновение, находЯсь в противоречии с
жизненной данностью, ЯвлЯетсЯ опасным вторжением  в мир живого, скандалом  в
биологии. Ќичто не позволЯло предвидеть это событие: естественный автоматизм
не  содержал  и  намека  на то, что  случайно  возникнет  животное,  которое
устремитсЯ  за  пределы  материи.  ѓорилла,  утратившаЯ  волосы  на  теле  и
заменившаЯ  их  идеалами, горилла, напЯлившаЯ на руки  перчатки,  выдумавшаЯ
богов,   решившаЯ  почитать   небо,  отчего  ее   гримасы  сделались   более
обезьЯньими, -- как же, должно быть, мучаетсЯ
     78


     природа и  как  она  еще помучаетсЯ от такого падениЯ! „ело в том,  что
сознание уводит  далеко и все позволЯет. „лЯ животного жизнь -- это абсолют;
длЯ человека абсолют -- повод  длЯ  чего-то  еще. ‚  эволюции вселенной  нет
более значительного ЯвлениЯ, чем предоставленнаЯ  нам возможность превращать
любой  объект  в повод,  возможность <i>играть</i> нашими  повседневными  затеЯми и
нашими  конечными   целЯми,  возможность  с  помощью  всевластного   каприза
располагать в одной и той же плоскости Ѓога и метлу.
     € человек не избавитсЯ от своих предков и от природы, пока не уничтожит
в себе  все пережитки  Ќеобусловленного, пока его собственнаЯ  жизнь и жизни
других людей  не покажутсЯ всего  лишь веревочками,  за которые дергают ради
игры и  смеха,  предаваЯсь забавам конца  времен.  € тогда он  станет <i>чистым
бытием.</i> ’огда роль сознаниЯ будет считатьсЯ выполненной...
        —ванство молитвы
     Љогда человек доводит свой  монолог до логического конца, ощущаЯ в этот
момент наиболее остро выпавшее на его долю одиночество, он придумывает -- за
неимением  прочих собеседников  -- Ѓога,  высший повод длЯ диалога. Џока  мы
взываем  к нему, наше слабоумие оказываетсЯ прикрытым личиной  и...  нам все
позволено.  Џодлинного  верующего почти  не отличить  от идиота,  однако его
безумие имеет  статус  законного,  допустимого  безумиЯ.  ‚от  если  бы  его
заблуждениЯ были лишены элементов веры, он  в конечном  счете не избежал  бы
сумасшедшего  дома. Ђ  так Ѓог покрывает  эти  заблуждениЯ и узаконивает.  ‚
сравнении с  кичливостью богомольца, обращающегосЯ  к  ’ворцу, меркнет  даже
гордынЯ  завоевателЯ.  ЉакаЯ все-таки  дерзость! Ќу  разве  может скромность
стать добродетелью  храмов,  если любаЯ  дрЯхлаЯ  старуха, вообразив, что ей
доступна Ѓесконечность,  возноситсЯ  с  помощью  молитвы  на  такой  уровень
самомнениЯ, которого не достигал ни один из известных истории тиранов?
     <i>џ</i> бы принес в  жертву целую всемирную  империю за тот один-единственный
миг,  когда бы Я  смог  со сложенными в молитве руками обратитьсЯ к великому
Ћтветственному  за наши  тайны и  наши пошлости. Ђ  ведь такой миг сплошь  и
рЯдом  доступен любому  верующему и  даже  ЯвлЯетсЯ  как  бы  <i>официально</i> его
времене