е возможное,  чтобы  их оправдать, чтобы придать
им смысл. "Ћни не могут быть напрасными, они подготовили и очистили путь длЯ
моих  личных испытаний, более разнообразных  и более  невыносимых,  чем ваши
испытаниЯ", -- заЯвлЯет  он всем другим живым  существам, дабы утешить  их в
том, что они не удостоены столь исключительных мук.
     ‘ЂЊ›‰ „ђ…‚Ќ€‰ €‡ ‚‘…• ‘’ђЂ•Ћ‚
        (Џо поводу ’олстого)
     Џрирода  проЯвила великодушие только к  тем, кого  избавила от мыслей о
смерти.  Ћстальных  же  она  отдала  во  власть  самому  древнему  и  самому
губительному из страхов, не оставив никаких средств избавитьсЯ от него. …сли
умирать -- естественно, то вовсе не естественно сосредоточиватьсЯ  на мыслЯх
о смерти  и думать о  ней непрестанно. ’от, чей разум никогда не отвращаетсЯ
от  смерти,  исполнен эгоизма и  тщеславиЯ;  поскольку жизнь его  зависит от
того,  что думают о нем другие, он не может примиритьсЯ с мыслью, что в один
прекрасный день его не станет; <i>забвение</i> превратилось длЯ него в неотвратимый
кошмар, а потому он  агрессивен  и раздражителен и пользуетсЯ любым случаем,
чтобы  выказать свою злобу и дурные манеры. ђазве не  очевидно, что в страхе
смерти  есть  что-то  неуклюжее? ќтот  страх,  который  гложет  честолюбцев,
оставлЯет  в  покое  чистые души; он лишь слегка касаетсЯ их,  но  не ранит.
„ругие  же,  испытываЯ  его, раздражаютсЯ  и  сердЯтсЯ на тех,  кто  его  не
ощущает. Ќикогда  какой-нибудь ’олстой не простит им  их  счастьЯ  не ведать
этого  страха  и  накажет  их,  навЯзываЯ  его,  описываЯ  с  тщательностью,
одновременно отвратительной и завораживающей. …го ис-
     389


     кусство состоит в том, чтобы любую  агонию превратить именно в агонию и
заставить читателЯ с волнением и испугом  повторЯть:  "’ак вот,  значит, как
умирают".
     ‚  переменчивую обстановку обыденности, в  которой  живет  €ван  €льич,
ворвалась  болезнь.  Џоначалу  он  решил,  что это  лишь легкое недомогание,
обычное  заболевание  без последствий;  потом, под воздействием мучений, все
более определенных  и вскоре  ставших  невыносимыми, он в конце концов понЯл
серьезность  своего  положениЯ  и утратил  мужество:  "€вану €льичу  в  иные
минуты, после долгих страданий,  больше  всего хотелось, как ему ни совестно
было бы признатьсЯ в этом, --  хотелось того,  чтобы его,  как дитЯ больное,
пожалел  бы кто-нибудь.  …му  хотелось,  чтобы  его приласкали,  поцеловали,
поплакали бы над  ним, как  ласкают и утешают  детей. Ћн знал, что он важный
член, что у  него  седеющаЯ  голова  и  что  потому  это  невозможно, но ему
все-таки  хотелось   этого"<sup>1</sup>.  †естокость,  по  крайней   мере  в
литературе, -- признак избранности. —ем одареннее писатель,  тем  более Явно
он  стремитсЯ  поставить  своих  героев  в  безвыходное  положение;  он   их
преследует,   терзает,   вынуждает  переживать  в  мельчайших   подробностЯх
безысходность или агонию. ’очнее  говорЯ, даже  не жестокость,  а свирепость
проЯвлЯет  писатель,  показываЯ  поЯвление неизлечимой  болезни,  нарушившей
течение ничем  не примечательного  существованиЯ, выделЯЯ мельчайшие оттенки
ужаса, внезапно обрушившегосЯ на совершенно заурЯдного  индивида. "‚друг  он
почувствовал  знакомую   старую,  глухую,  ноющую  боль,   упорную,   тихую,
серьезную"<sup>2</sup>.  ’олстой, столь скупой  на  эпитеты,  находит  сразу
несколько,  чтобы охарактеризовать очень болезненное  ощущение. Џлоть у него
предстает как  хрупкаЯ  и  вместе  с  тем пугающаЯ  реальность,  как великий
источник ужасов,  и он совершенно справедливо отправлЯетсЯ  именно от плоти,
чтобы рассмотреть феномен смерти. Ќет никакого исхода в абсолюте, независимо
от наших органов и  болезней. —то  значит угаснуть внутри  системы? € гнить?
Њетафизика  вовсе не заботитсЯ  о трупах. Љак, впрочем,  и о живом человеке.
—ем более говорЯт об  абстрактном  и  безличном, будь то  из-за понЯтий  или
предрассудков (философы и обычные люди одинаково блуждают в ирреальном), тем
более смерть, близкаЯ, неминуемаЯ, кажетсЯ немыслимой. Ќе будь болезни, €ван
€льич --  личность  ничем  не примечательнаЯ,  не  имел  бы никакого облика,
никакой  сущности.  €менно  болезнь,  уничтожаЯ,  приводит  его  личность  в
соответствие с бытием. ‚скоре он станет ничем, но и до болезни он был ничем;
он действительно существует лишь в этом промежутке между пустотой здоровьЯ и
пустотой  смерти. Ћн существует ровно  столько, сколько умирает. Љем  он был
прежде?  Њарионеткой,  влюбленной  в  иллюзию,  судейским,  верившим  в свою
профессию  и свою семью. ЋтойдЯ от фальши и иллюзий, он понимает теперь, что
до  болезни  тратил  времЯ на  пустЯки. €з  стольких лет  жизни будут  иметь
значение лишь  эти  несколько недель, когда он так страдал и  когда  болезнь
раскрыла ему  реальность, о которой он  прежде даже не подозревал. <i>ЏодлиннаЯ
жизнь начинаетсЯ и заканчиваетсЯ вместе с агонией</i> -- такой вывод вытекает из
опыта €вана  €льича, так же как и Ѓрехунова ("•озЯин и работник"). Џоскольку
нас  спасает лишь наша гибель, попробуем сохранить  в  себе живое восприЯтие
последних мгновений жизни: только они, по мысли  ’олстого,  освободЯт нас от
прежнего страха и лишь через них мы сможем
     390


     его победить. ќтот страх отравлЯет нас, он -- словно незаживающаЯ рана;
и коли мы желаем ее залечить, наберемсЯ терпениЯ, подождем. ’акой вывод врЯд
ли  одобрЯт  многие мудрецы, ибо  полагатьсЯ на мудрость означает стремитьсЯ
победить этот страх <i>незамедлительно.</i>
     •отЯ ’олстой и был всегда погружен в мысли о смерти, она стала длЯ него
мучительной  проблемой, лишь  начинаЯ  с кризиса, который  он пережил лет  в
пЯтьдесЯт,  когда,  словно  безумец,  сосредоточилсЯ  на  вопросе о "смысле"
жизни. Ќо едва у человека  возникают навЯзчивые мысли о том,  какой же смысл
она в себе заключает, как она начинает распадатьсЯ и рассыпатьсЯ  на глазах,
что  проливает  свет на то, какаЯ она, чего она стоит  и насколько немыслимо
тщедушна  и эфемерна  ее  субстанциЯ.  Њожет  быть,  уместно  вслед  за ѓете
сказать, что  смысл жизни -- в самой жизни? ’от, кого мучает эта проблема, с
трудом с этим согласитсЯ,  по  той простой причине, что  эта навЯзчиваЯ идеЯ
поЯвилась у него именно тогда, когда он обнаружил полное <i>отсутствие смысла</i> в
жизни.
     Љризис   и  "обращение"  ’олстого  пытались  объЯснить  его  творческим
кризисом. ’акое объЯснение  никуда не годитсЯ. Џоздние произведениЯ,  такие,
как  "‘мерть €вана €льича",  "•озЯин и работник",  "Ћтец  ‘ергий", "„ьЯвол",
обладают  такой  насыщенностью  и глубиной,  которые  были  бы не  под  силу
выдохшемусЯ гению. ’о,  что  с  ним произошло,  --  результат  не  истощениЯ
творческих  сил,  а  смещениЯ  фокуса  духовных  интересов.  …му  опротивело
говорить об обыденном существовании и захотелось  изучать людей  лишь в  тот
момент, когда, переживаЯ кризис, они порывают с фикциЯми, среди которых жили
до тех пор. Ђ  это означает, что он более не мог  писать объемистых романов.
Џакт, который он заключил  с  внешним  миром как романист,  он денонсирует и
рвет в клочьЯ, чтобы повернутьсЯ к <i>другой</i>  стороне  жизни. Љризис, в котором
он оказалсЯ, тем не менее не был ни столь неожиданным, ни столь радикальным,
как  он полагал, когда заЯвил:  "ЊоЯ жизнь остановилась". Љризис этот не был
непредвиденным,  в действительности он представлЯл собой  высшее  проЯвление
той  тревоги,  которую  он испытывал всегда.  (…сли  повесть  "‘мерть  €вана
€льича" датирована 1886 г., то  ее основные  мотивы встречаютсЯ  уже в "’рех
смертЯх", относЯщихсЯ  к 1859 г.) Џравда, тревога прежних лет, естественнаЯ,
то есть приглушеннаЯ, была вполне терпимой, тогда как та, которую он испытал
позже,  стала почти невыносимой. Њысль  о  смерти,  котораЯ  занимала его  с
детских  лет, сама  по  себе  не  представлЯет  ничего противоестественного;
другое  дело,  когда  она  становитсЯ  навЯзчивой,  то  есть   необоснованно
углубленной; тогда  она действительно становитсЯ  пагубной длЯ естественного
течениЯ жизни. Џравда, это верно  лишь в том случае, если мы принимаем точку
зрениЯ  жизни...  Ќо  разве  нельзЯ  представить  себе  потребность  истины,
котораЯ, наблюдаЯ повсеместное присутствие смерти, отказываетсЯ  от каких бы
то  ни  было уступок  и  одновременно  отказываетсЯ  различать болезненное и
нормальное?  …сли  имеет  значение  только  смерть, нужно  сделать из  этого
выводы, не  обременЯЯ  себЯ  другими соображениЯми.  ’акую позицию,  однако,
никогда не примут те,  кто непрестанно жалуютсЯ на  "кризис", на  состоЯние,
которое,  напротив,  мобилизует  усилиЯ  по-настоЯщему  одинокого  человека,
который  никогда   не  опуститсЯ   до  того,  чтобы  заЯвить:   "ЊоЯ   жизнь
остановилась", потому что  именно  этого  он  ищет и добиваетсЯ. Ќо ’олстой,
богатый и
     391


     знаменитый,  обладающий,  по общему мнению,  всеми  благами,  потерЯнно
следит  за  тем, как  разбиваютсЯ  вдребезги его прежние  убеждениЯ и тщетно
пытаетсЯ изгнать  из своего сознаниЯ недавно обнаруженную бессмыслицу жизни,
котораЯ наполнЯет  и подавлЯет его. …го удивлЯет и обескураживает именно то,
что,  располагаЯ  такой  огромной жизненной  энергией  (он  работал,  по его
словам, не  менее  восьми  часов в день  без устали и косил,  как заправский
крестьЯнин),  он вынужден прибегать ко всЯческим уловкам, чтобы не покончить
с  собой. †изненнаЯ энергиЯ практически  не может  служить препЯтствием  длЯ
самоубийства:  все зависит  от  направлениЯ,  в котором она  проЯвлЯетсЯ или
которое ей навЯзывают. ‚прочем,  ’олстой сам отмечает,  что  сила, толкавшаЯ
его к самоуничтожению, была  подобна той,  котораЯ прежде привЯзывала  его к
жизни,  с  той  лишь разницей,  добавлЯет  он,  что она действовала теперь в
<i>обратном направлении.</i>
     Ђнемичным  людЯм не под силу вникать в тайны  бытиЯ, стремитьсЯ к своей
гибели из-за избытка ума, они не в состоЯнии сами себЯ разрушить и погубить;
сильные же натуры, когда они входЯт в конфликт с самими собой, вполне на это
способны;  они  берутсЯ за  это со  всем  пылом  своей  души, со всем  своим
неистовством; и именно они подвержены кризисам, которые следует понимать как
наказание,  поскольку   то,   что   они   расходуют   столько   энергии   на
самоуничтожение,  совершенно   неестественно.   „остигнув   вершины   своего
творчества, они вдруг начинают задыхатьсЯ под бременем неразрешимых вопросов
или становЯтсЯ жертвами  такого коловращениЯ ума, внешне нелепого, но вполне
понЯтного и даже закономерного,  вроде  того, что овладело  ’олстым, когда в
полном отчаЯнии он до отупениЯ повторЯл: <i>Љ чему? €ли: Ђ что потом?</i>
     ’от,    кто    испытал    нечто    подобное    тому,    что     испытал
…кклесиаст<sup>1</sup>,  всегда  будет  помнить  об  этом;  истины,  которые
откроютсЯ  ему,  столь  же  неопровержимы,  сколь  и  неприменимы  в  жизни:
банальное,  очевидное, лишающее равновесиЯ, общие  места,  которые сводЯт  с
ума.  ќто  ощущение  тщетности  всего,  которое  так интересно  противоречит
ожиданиЯм, собранным в ‚етхом ‡авете, никто в  современном мире не услышал в
себе столь отчетливо,  как ’олстой. „аже позже, когда он выступил в качестве
реформатора, он не смог <i>ответить</i> ‘оломону, человеку,  с  которым у него было
так  много  общего:  разве  не были  они  оба  великими  чувственниками, чьЯ
чувственность столкнулась  с их же отвращением ко всему и всЯ? €менно в этом
суть  неразрешимого конфликта, суть противоречиЯ,  рожденного темпераментом,
откуда,  должно   быть,   произрастает  ’щеславие.  —ем  более   мы  склонны
наслаждатьсЯ, тем  сильнее  отвращение  пытаетсЯ нам в  этом помешать, и чем
неутолимее  жажда удовольствий, тем энергичнее  оно вторгаетсЯ в нашу жизнь.
"’ы не должен ничем  наслаждатьсЯ" -- такова  установка, которую мы получаем
от  него  при  каждой   попытке   забытьсЯ.  †изнь  прелестна,  только  если
поддерживать себЯ  в состоЯнии беспричинного упоениЯ, в состоЯнии опьЯнениЯ,
без  которого  в  существовании  нет  ничего  положительного.  Љогда ’олстой
уверЯет нас, что до постигшего его кризиса он был "пьЯн от  жизни", это надо
понимать в том  смысле, что он просто  <i>жил,</i>  то есть что  он  был  пьЯн, как
всЯкое живое существо пьЯно тем, что оно живое. Ќо вот наступает похмелье, и
у  него  обличье  рока. —то  делать?  …сть  еще чем  опьЯнЯтьсЯ,  но это уже
невозможно; в расцвете сил вдруг ощущаешь себЯ вне жизни, пере-
     392


     стаешь  быть  ее   частью;  ты   видишь  ее   насквозь,  различаешь  ее
ирреальность,  ибо  похмелье  означает  Ясность  и  пробуждение. Ђ  длЯ чего
пробуждаетсЯ человек, как не длЯ смерти?
     €ван €льич хотел, чтобы его пожалели, чтобы его стали утешать. ’олстой,
еще более  несчастный, чем его герой, сравнивает себЯ с птенцом, выпавшим из
гнезда!  …го  драма  вызывает сочувствие,  хотЯ  врЯд ли можно  принЯть  все
доводы, которые он приводит, чтобы ее  объЯснить. "ЌегативнаЯ" сторона жизни
у  него  гораздо интереснее  позитивной. €  если вопросы, которые он ставит,
исходЯт из глубины его души, то совсем иначе обстоит дело с ответами на них.
€спытаниЯ, через  которые  он  прошел  во  времЯ своего кризиса, были  почти
невыносимы, это факт; вместо того чтобы пытатьсЯ избавитьсЯ от них именно по
этой причине, он считает нужным заЯвить, что, будучи уделом только богатых и
праздных,  но  не  мужиков,  они   не  имеют  никакого  значениЯ.  Ћн   Явно
недооценивает  преимущества   сытости,  котораЯ  предполагает  открытиЯ,  не
дающиесЯ беднЯкам. ‘ытым, пресыщенным раскрываютсЯ некоторые истины, которые
напрасно  называют  ложными  или безрассудными и ценность которых не следует
умалЯть, даже  осуждаЯ  образ жизни,  их  породивший.  ђазве можно  отринуть
истины, изреченные …кклесиастом? …сли иметь в виду конкретные действиЯ,  то,
безусловно,  трудно целиком  принЯть его  пессимизм. Ќо …кклесиаст вовсе  не
считает, что действие может служить критерием.  Џоэтому он остаетсЯ на своих
позициЯх, как другие -- на своих.
     —тобы  обосновать культ мужиков, который он исповедует, ’олстой говорит
об их отрешенности и о  легкости,  с  которой мужики расстаютсЯ с жизнью, не
мучаЯ  себЯ бессмысленными вопросами. Ќо ценит ли и любит ли он  их на самом
деле? ‘корее, он им завидует, ибо считает их значительно более простыми, чем
они  есть.  Ћн  представлЯет себе,  как  спокойно они  переходЯт в  небытие,
полагает, что смерть длЯ них -- облегчение,  что во  времЯ  снежной бури они
доверЯютсЯ стихии, как Ќикита, в то времЯ как  Ѓрехунов  судорожно суетитсЯ.
"Љак  проще  всего умереть?" --  вот вопрос, который довлел над ним в зрелые
годы и мучил в старости. Џростоты, которую  он  постоЯнно искал, он не нашел
или смог обрести ее лишь в манере письма.  ‘ам же  он был слишком надломлен,
чтобы  ее  достичь. Љак всЯкий ум, измученный, утомленный  и  находЯщийсЯ во
власти собственных терзаний, он мог любить лишь деревьЯ,  животных и  тех из
людей, кто в каких-то чертах повторЯл естественную простоту природы. ЋбщаЯсь
с ними, он надеЯлсЯ,  и это  несомненно, вырватьсЯ из власти своих привычных
страхов, чтобы  научитьсЯ агонии, не  только  терпимой, но даже безмЯтежной.
“спокоить  себЯ,  обрести покой  во что бы то ни стало -- вот что имело  длЯ
него первостепенное значение. Ћтсюда  видно, почему он  не мог  предоставить
€вану  €льичу  испускать дух  в  состоЯнии отвращениЯ  или ужаса. "Ћн  искал
своего прежнего привычного страха смерти и не  находил  его. ѓде она?  ЉакаЯ
смерть? ‘траха никакого не было, потому что и смерти не было. ‚место  смерти
был  свет.   "’ак   вот  что!  --  вдруг  вслух  проговорил  он.   --  ЉакаЯ
радость!"<sup>1</sup>.
     ќта  радость  и  этот  свет  не убеждают,  они  привнесены  извне,  они
искусственны. Ќам трудно допустить, что им удаетсЯ рассеЯть  мрак, в который
погружаетсЯ  умирающий:  ничего,  впрочем, не  предрасполагало  его к  этому
ликованию, которое никак не гармонирует ни с бесцветностью героЯ, ни с
     393


     одиночеством, которое подстерегло  его.  ‘ другой стороны, описание его
агонии производит  такое  гнетущее впечатление в силу точности деталей,  что
его  было  бы  невозможно  закончить,  не  изменив  тональности  и  масштаба
повествованиЯ. "Љончена смерть,  -- сказал он себе.  …е больше  нет".  ЉнЯзь
Ђндрей тоже хотел убедить себЯ в этом. "‹юбовь есть Ѓог, и умереть -- значит
мне,  частице любви,  вернутьсЯ к  общему и  вечному источнику"<sup>1</sup>.
Ќастроенный более скептически к  предсмертным рассуждениЯм кнЯзЯ ЂндреЯ, чем
позже  --  к  рассуждениЯм  €вана  €льича,  ’олстой  добавлЯет:  "Њысли  эти
показались ему утешительны. Ќо это были только мысли. —его-то недоставало  в
них, что-то было односторонне личное, умственное -- не было  очевидности". Љ
сожалению,  мыслЯм  бедного  €вана  €льича  тоже чего-то недостает. Ќо после
"‚ойны и мира" ’олстой проделал значительный  путь: он достиг в своей  жизни
такого  этапа,  когда  ему необходимо  было любой ценой  выработать  формулу
спасениЯ и уцепитьсЯ за  нее. Њожно ли не почувствовать, что этот свет и эта
радость, привнесенные в текст, -- это  то, о чем  он мечтал длЯ себЯ,  и что
они оказались длЯ него столь не  недоступными, как и  простота. Ќе иначе как
грезой можно считать  и  последние  слова,  которые он  заставил  произнести
своего героЯ  о  назначении смерти. „остаточно  сравнить с этим назначением,
которое отнюдь таковым  не смотритсЯ, с этим нарочитым и выспренним триумфом
ту столь реальную и подлинную ненависть, которую этот же герой испытывает по
отношению к своей семье:  "Љогда  он увидал утром  лакеЯ, потом  жену, потом
дочь,  потом доктора, каждое  их движение, каждое их слово подтверждало  длЯ
него ужасную истину, открывшуюсЯ ему ночью. Ћн в них видел себЯ, все то, чем
он жил, и Ясно видел, что все это было не  то, все это был  ужасный огромный
обман, закрывающий и жизнь и смерть. ќто сознание увеличило, удесЯтерило его
физические  страданиЯ.  Ћн стонал и металсЯ, обдергиваЯ на себе  одежду. …му
казалось,   что  она  душила  и   давила  его.  €   за   это   он  ненавидел
их"<sup>2</sup>.
     Ќенависть не дает  освобождениЯ, и совсем не Ясно,  как от этого ужаса,
испытываемого по отношению к самому себе и ко всему на  свете, можно сделать
скачок  в  пространство   безгрешности,  где  смерть  преодолена,   "снЯта".
Ќенавидеть  мир  и  ненавидеть  себЯ  -- значит  придавать  слишком  большое
значение и миру и себе, значит оказатьсЯ  неспособным освободитьсЯ и от того
и  от другого. Ќенависть  к  себе в особенности  свидетельствует о громадном
заблуждении. €менно  потому, что ’олстой  ненавидел себЯ, он вообразил,  что
прекратил жить во лжи. Њежду тем, не добившись от себЯ полного самоотречениЯ
(на что он бьш не способен), жить  можно, лишь если лжешь и себе и другим. Ђ
ведь как раз это  он и делает:  разве он  не лжет, когда, <i>дрожа,</i> утверждает,
что победил  смерть и страх смерти? ќтот чувственный человек, который считал
чувства грехом, который всегда  восставал против самого себЯ, который  любил
обуздывать свои  наклонности, пыталсЯ с противоестественным пылом  следовать
образу  жизни,  полностью  не  соответствовавшему  тому,  что   он  из  себЯ
представлЯл.  ‘ладострастнаЯ  потребность мучить себЯ  побуждала его ставить
перед  собой неразрешимые задачи. Ћн  был писателем, лучшим писателем своего
времени;  вместо того  чтобы получать от  этого  какое-то удовлетворение, он
<i>выдумал</i>  себе  призвание  человека,  делающего  добро,  призвание,  во  всех
отношениЯх  чуждое  его собственным  вкусам.  Ћн начал интересоватьсЯ жизнью
беднЯков, помогал им, сетовал на условиЯ их существова-
     394


     ниЯ, но его жалость, то  сумрачнаЯ, то  неудержимо шумнаЯ, была  не чем
иным, как формой проЯвлениЯ ужаса перед миром. “грюмость, доминирующаЯ черта
его характера, встречаетсЯ обычно у тех, кто, решив, что они идут по ложному
пути  и  не  следуют  своему  истинному  призванию,  безутешны  оттого,  что
оказались <i>ниже</i>  самих себЯ.  ЌесмотрЯ  на значительное  наследие, которое он
оставил, ’олстому это  чувство было знакомо. Ќе стоит забывать, что  к концу
жизни он относилсЯ к своему творчеству как легковесному, а то и вредному; он
многое  осуществил,  но  себЯ  не  реализовал.   …го  угрюмость  объЯснЯлась
существованием пропасти, котораЯ  разделЯла его  литературный  успех  и  его
духовную неудовлетворенность.
     акьЯ-Њуни<sup>1</sup>, ‘оломон, опенгауэр<sup>2</sup> -- из трех этих
угрюмцев,  на  которых он  часто ссылаетсЯ, первый  пошел дальше  других,  и
именно  на него, несомненно,  больше всего хотел бы походить ’олстой: это бы
удалось, если  бы отвращениЯ  к миру и  себе было достаточно,  чтобы достичь
нирваны.  Љ  тому же Ѓудда покинул семью совсем юным (трудно представить его
запутавшимсЯ   в   супружеской   драме   и   задержавшимсЯ   среди   родных,
нерешительным,  мрачным  и  проклинающим  их  за  то,  что  они  мешают  ему
осуществить его великий замысел),  а ’олстой лишь  в глубокой старости  смог
осуществить  свой  знаменитый  и тЯжкий  побег.  •отЯ расхождение между  его
учением и его жизнью удручало его, у него не было сил исправить положение. €
разве  мог  он  что-либо изменить  при таком несоответствии его рациональных
чаЯний и глубинных инстинктов? —тобы оценить меру  его мучений (таких, какие
он описывает, в частности, в "Ћтце ‘ергии"), важно  отметить, что он силилсЯ
тайком   подражать  свЯтым  и  что  из  всех  его  амбиций  эта  была  самой
опрометчивой. ‚зЯв длЯ себЯ в качестве примера длЯ подражаниЯ именно то, что
Явно  не   соответствовало  его  возможностЯм,  он  обрекал  себЯ  на  новые
разочарованиЯ.   †аль,  что  ему  не   доводилось   размышлЯть   над  стихом
Ѓхагавадгиты<sup>3</sup>,   в  котором  говоритсЯ,   что   лучше  погибнуть,
подчинЯЯсь  собственному закону, чем  следовать чужому! € именно оттого, что
он искал спасениЯ за  пределами собственного пути, в период  так называемого
"возрождениЯ" он был еще более несчастлив, чем прежде. ‘ его гордыней нельзЯ
было  так  упорствовать  в  желании  заниматьсЯ  милосердием:  чем  далее он
следовал   по  этому   пути,  тем   мрачнее   становилсЯ.  …го   радикальнаЯ
неспособность любить,  умноженнаЯ на  холодную Ясность  рассудка, объЯснЯет,
почему  он  бросал  на всЯкую  вещь,  а  тем  более  на своих  героев  такой
беспощадный взглЯд. "—итаЯ  его произведениЯ, никогда не испытываешь желаниЯ
ни  засмеЯтьсЯ,  ни  улыбнутьсЯ", --  отмечал  один русский  критик  в конце
прошлого столетиЯ. ‡ато абсолютно невозможно  понЯть „остоевского,  если  не
почувствовать,  что  юмор  --  его   отличительнаЯ   черта.  Ћн  увлекаетсЯ,
забываетсЯ  и, так как  никогда  не  бывает  хладнокровным,  достигает такой
степени лихорадочного волнениЯ,  что  реальный  мир  преображаетсЯ  и  страх
смерти  не  имеет  более  смысла,  потому  что  ты  уже  вознессЯ  над  ним.
„остоевский преодолел и победил страх смерти, как и подобает визионеру, и он
был бы совершенно неспособен описать предсмертную агонию с такой клинической
точностью,  с какой это блестЯще делает ’олстой. ‘ледует также добавить, что
’олстой --  клиницист sui generis: он  изучает лишь  собственные  болезни и,
когда их  лечит,  привносит  в  это  занЯтие  всю  остроту  и  неотступность
пережитых ужасов.
     395


     —асто отмечают,  что  „остоевский, больной  и неимущий,  завершил  свой
жизненный  путь в  апофеозе  славы  (речь о  Џушкине!),  тогда как ’олстому,
давешнему баловню судьбы, пришлось окончить свои дни в полной безнадежности.
…сли  подумать,  контраст,   который  представлЯет  собой  конец  их  жизни,
совершенно  закономерен. „остоевский  после  бунтарства  и тЯжких  испытаний
молодости  думал лишь о  служении:  он примирилсЯ  если  не с  миром, то  по
крайней  мере  со  своей  страной, злоупотреблениЯ  которой  принЯл  и  даже
оправдал; он верил, что ђоссии надлежит сыграть великую роль, и даже что она
призвана  спасти  человечество.  ‡аговорщик  былых  времен,  укоренившийсЯ в
действительности  и   смирившийсЯ,  не  кривЯ   душой,  защищал   –ерковь  и
ѓосударство.  Љак бы то ни было,  он больше  не  был  <i>одинок.</i> Ђ вот ’олстой,
напротив, с годами становилсЯ все более одиноким. Ћн погружалсЯ в отчаЯние и
говорил так  много о "новой жизни"  лишь потому,  что  обычнаЯ жизнь от него
ускользала.  Ћн решил обновить религию, но фактически посЯгнул на ее основы.
ЃоролсЯ  ли  он  с несправедливостью?  Ћн пошел дальше  анархистов,  и идеи,
которые он выдвигал, были либо демоническими, либо смехотворными. ‚от откуда
в его  творчестве столько чрез-мерностей и отрицаниЯ: все это -- месть духа,
который так и не смог примиритьсЯ с унижением смертью.
     ЋЏЂ‘ЌЋ‘’њ Њ“„ђЋ‘’€
     Љогда  видишь,  какое  значение  длЯ  обыденного  сознаниЯ  приобретает
внешнее,  то  уже  не  можешь  принЯть  тезис ‚еданты<sup>1</sup>,  согласно
которому  "неумение  различать  --  естественное  состоЯние  души".  ’о, что
подразумеваетсЯ   здесь    под   естественным   состоЯнием,   --   состоЯние
бодрствованиЯ,  которое ни в коей мере не ЯвлЯетсЯ  естественным. †ивущий во
всем  видит  жизнь.  …два  он пробуждаетсЯ, то  есть  перестает  быть частью
<i>природы,</i> как тут же начинает различать ложное в видимом, видимое  в реальном
и в конце  концов ставит под сомнение само представление о реальном. …сли не
уметь различать, не будет ни напрЯжениЯ, ни  драмы. Љогда смотришь с большой
высоты,   границы   различий  и  пестрота   многообразиЯ  сглаживаютсЯ.   Ќа
определенном уровне сознаниЯ остаетсЯ лишь небытие.
     ‹юди  живут  только оттого,  что мало  знают.  Љогда  же  они  <i>обладают
знанием,</i>  оказываетсЯ, что  им  все не так.  Џока мы пребываем  в неведении,
видимость  процветает  и  сохранЯет  некое подобие  неприкосновенности,  что
позволЯет нам любить эту видимость, ненавидеть ее или боротьсЯ с ней. Ќо как
мерЯтьсЯ силами с призраком? Ђ она им становитсЯ,  когда, лишившись иллюзий,
мы  оказываемсЯ не в  состоЯнии ввести ее  в  ранг сущности. ‡нание, точнее,
пробуждение создают между видимостью и нами разрыв, который, к несчастью, не
ЯвлЯетсЯ конфликтом; было  бы лучше, если бы  это был конфликт; так нет  же,
этот  разрыв представлЯет  собой снЯтие всех конфликтов, роковое уничтожение
трагического.
     ‚опреки  утверждению  ‚еданты,  душа  естественным  образом  склонна  к
множественности и разнообразию: она расцветает лишь среди множества
     396


     различных иллюзий и вЯнет, когда разоблачает их и отказываетсЯ  от них.
Џробудившись, она лишаетсЯ сил и не может ни начать,  ни продолжить какой бы
то  ни  было   творческий  процесс.  Џоскольку  освобождение  противоположно
вдохновению,  длЯ писателЯ оно равнозначно отказу от творчества,  а  то и от
жизни.  …сли  он  хочет  творить,  пусть  следует  своим  хорошим  и  дурным
наклонностЯм, особенно дурным; если он  избавлЯетсЯ от них, он отдалЯетсЯ от
самого себЯ, его беды --  основа  его успеха. ‘амое верное средство погубить
дарование  -- поставить  себЯ выше удач и  поражений, удовольствий и печали,
жизни и смерти. †елание от всего  этого освободитьсЯ приведет  к тому, что в
один  прекрасный день  писатель окажетсЯ чуждым  миру и самому себе, все еще
способным  что-либо  замыслить,  но  терЯющимсЯ   при  мысли   о  реализации
задуманного. Џример с  писателем не единственный, это общее правило: всЯкий,
кто желает действовать, должен окончательно отделить  друг  от друга жизнь и
смерть;   увеличить  число   пар  антонимов,  произвольно   умножить   число
непреодолимых  вещей,  наслаждатьсЯ  антиномией  --   словом,  остатьсЯ   на
поверхности  вещей.  ’ворить,  "создавать"  -- значит  запретить  себе  Ясно
видеть,  иметь  мужество  или счастье не различать лжи разнообразиЯ,  обмана
множественности. ’ворить можно лишь в том случае, если мы закрываем глаза на
видимое; как только мы  прекращаем приписывать ему метафизические  свойства,
мы остаемсЯ ни с чем.
     Ќичто так  не  стимулирует,  как  преувеличенное внимание  к  пустЯкам,
сохранение ложных оппозиций и разрешение конфликтов там, где их нет. …сли от
всего этого  отказатьсЯ, наступит всеобщее  творческое бессилие. Џлодотворна
лишь иллюзиЯ,  именно она -- <i>начало отсчета.</i>  €менно благодарЯ ей происходит
рождение,  именно  она  <i>порождает</i>  (во  всех  смыслах   слова),   и  человек
растворЯетсЯ  в мечте о разнообразии. •отЯ пропасть, котораЯ разделЯет нас и
абсолют,   ирреальна,   наше  существование  и  есть  эта  ирреальность,   и
вышеозначеннаЯ  пропасть  ни   в   коей  мере  не  кажетсЯ  обманом  горЯчим
сторонникам активных действий. —ем более мы укоренЯемсЯ в видимом, тем более
мы плодовиты; творить означает принимать все несоответствиЯ,  все  фиктивные
оппозиции, которые сводЯт  с  ума беспокойных  людей.  ‹учше,  чем  кто-либо
другой, писатель должен бы знать,  чем обЯзан этим видимостЯм, этим обманам,
и постаратьсЯ не  стать  к ним  безразличным: если  он  пренебрежет  ими или
станет  их разоблачать, он  посЯгнет на сук, на котором сидит,  он уничтожит
собственную  основу,  ему не  над  чем  будет больше  трудитьсЯ.  €  если он
обратитсЯ  тогда  к  абсолюту,  все, что  он  обретет  в лучшем  случае,  --
смакование отупениЯ.
     ’олько  бог,  жаждущий   несовершенства  в  себе  и  вне  себЯ,  только
бог-психопат мог придумать и осуществить процесс творениЯ; только достаточно
беспокойное существо может  потщитьсЯ  на операцию такого  рода. …сли  среди
факторов, обусловливающих  творческое  бесплодие,  мудрость стоит на  первом
месте,  то именно потому, что она стремитсЯ примирить нас с миром и с самими
собой; она  -- самое  большое несчастье,  которое только может обрушитьсЯ на
наши амбиции  и таланты, она  заставлЯет их <i>остепенитьсЯ</i> или, иначе  говорЯ,
убивает их, она добираетсЯ до нашей глубинной сути, до наших тайн, преследуЯ
те  наши  достоинства,  которые  показались  ей  достаточно  пагубными;  она
подтачивает, топит нас, обнажает все наши недостатки.
     397


     Ђ не покуситьсЯ ли нам  на наши желаниЯ, не обуздать ли их, не задушить
ли свои привЯзанности и страсти? Њы проклЯнем тех, кто нас на это толкает, в
первую очередь мудреца в себе, нашего заклЯтого врага, виновного в том, что,
излечив от всего, он не  смог лишить нас  сожалениЯ  об утратах. Ѓезгранично
отчаЯние того, кто тоскует о  своих  былых увлечениЯх и  не может  утешатьсЯ
после победы над ними, когда видит, как начинает действовать Яд покоЯ. Џосле
того  как  доказана  ничтожность  всЯкого  желаниЯ,  нужно сверхчеловеческое
усилие,  чтобы  добитьсЯ помрачениЯ  ума,  <i>нужна свЯтость,</i> чтобы вновь стало
возможно желать и безумно предаватьсЯ желаниЯм. •улитель мудрости, если он к
тому  же  еще и верует,  не переставал бы  повторЯть:  "ѓосподи, помоги  мне
пасть, погрузитьсЯ во все  заблуждениЯ  и  грехи, вдохнови  менЯ  на  слова,
которые тебЯ  опалЯют, а  менЯ губЯт  и  которые <i>нас</i>  превращают  в  пепел".
Ќевозможно понЯть, что такое тоска по деградации, если ты никогда  не ощущал
сильной до отвращениЯ тоски по чистоте. ’е, кто слишком много думали о рае и
были  хорошо  осведомлены  о потустороннем  мире,  в конце концов испытывают
раздражение и  усталость.  Ћтвращение  к  миру  иному  порождает  навЯзчивый
восторг  при мысли  об  аде.  Ѓез этой навЯзчивой идеи  все,  что в  религии
относитсЯ  к <i>преисподней,</i> оставалось  бы непонЯтным. Ћтвращение к избранным,
тЯга к отвергнутым -- вот движение души и ума тех, кто с тоской вспоминает о
прошлых безумствах  и готовы совершить  любой  грех, лишь бы  избежать "пути
совершенства". €х отчаЯние проистекает от того, что они видЯт, каких успехов
достигли  в деле  самоотрешенности,  тогда как внутренне они не  были к тому
расположены.  ‚  "‚опросах  Њилинды"  король  Њенандр  спрашивает  у  аскета
Ќагасены,  что  отличает бесстрастного  человека  от страстного:  "‘трастный
человек, о король, когда ест, ощущает вкус и смакует этот вкус; бесстрастный
человек просто ощущает вкус, но никогда его не смакует". ‚есь секрет жизни и
искусства, весь этот свет  как  раз и держатсЯ на  таком "смаковании вкуса".
Љогда мы его не ощущаем, нам остаетсЯ в утешение лишь саркастическаЯ улыбка.
     ЏродвигатьсЯ  в сторону  отстраненности  --  значит  лишать  себЯ  всех
стимулов  действовать  и,  терЯЯ  преимущества  своих недостатков и пороков,
впадать в состоЯние, которое зоветсЯ <i>хандра,</i> то есть постепенно утратить все
желаниЯ и достичь того состоЯниЯ,  когда  беспокойство вырождаетсЯ  в полное
равнодушие и абсолютную бесстрастность. …сли мудрый поднимаетсЯ над жизнью и
смертью,  то  в  состоЯнии  хандры  (как  <i>несостоЯвшейсЯ</i>  мудрости)  человек
скатываетсЯ ниже их. ‡десь-то и происходит обезличивание видимостей, так что
разнообразие становитсЯ недействительным. ЏоследствиЯ этого ужасны, особенно
длЯ  писателЯ,  ибо,  когда  все проЯвлениЯ  жизни  равнозначны,  невозможно
предпочесть ни одно из них; отсюда возникает невозможность выбрать <i>тему:</i> что
предпочесть,   если  все  вокруг  взаимозаменЯемо  и  неразличимо?  €з  этой
совершенной пустыни изгнано  даже само <i>бытие,</i> ибо оно чересчур живописно. Њы
оказываемсЯ в центре неразъЯтого …диного, мрачного и безупречного, где место
иллюзии занимает <i>обессиленное</i> вдохновение, в свете которого нам все открыто,
но откровение это настолько чуждо нам, что мы  только и мечтаем о том, чтобы
забыть о  нем. ‘о всем тем, что он знает и понимает, человек не  в состоЯнии
двигатьсЯ  вперед,  хандрЯщий человек  --  особенно;  он живет  среди <i>тЯжкой</i>
ирреальности: не-'
     398


     существование вещей давит на  него.  „лЯ того чтобы осуществитьсЯ, даже
длЯ того  чтобы  просто дышать, ему необходимо освободитьсЯ  от <i>собственного</i>
знаниЯ. Џотому он видит спасение в незнании. „остигнет он его лишь в  борьбе
с  равнодушием  и  объективностью.  "‘убъективное"  суждение,  пристрастное,
необоснованное  ЯвлЯетсЯ источником  движениЯ:  на  уровне  действиЯ  только
ложное несет в себе реальность, а если  мы осуждены на  <i>точное</i> видение самих
себЯ и мира, к чему тогда стремитьсЯ и зачем вообще говорить?
     ‚ нас жил безумец; мудрец его  прогнал. ‘ ним вместе ушло самое ценное,
чем  мы  обладали и  что  позволЯло  нам  принимать  видимое,  не  испытываЯ
необходимости  на каждом шагу  различать реальное и иллюзорное, что бьшо так
разрушительно длЯ видимого. Џока безумец был в нас,  нечего бьшо боЯтьсЯ  ни
нам, ни  видимому,  которое,  как  нескончаемое чудо,  превращалось на наших
глазах в вещи. Ќо  как  только  его не стало, все видимое вновь  обрело свой
исконный  убогий  вид.  Ћн  придавал  существованию  остроту,   он  сам  был
существованием.  ’еперь  же  мы  лишились  всЯкого интереса, лишились  точки
опоры. Џодлинное помутнение разума -- это отсутствие безумиЯ.
     ђеализовать  себЯ  означает  поддатьсЯ  опьЯнению  множественностью.  ‚
…дином ничто не имеет  значениЯ, кроме  самого  …диного. ђазобьем же  его на
части,  если хотим  избежать  власти равнодушиЯ,  если  хотим положить конец
монотонности и внутри, и вне нас. ‚се, что переливаетсЯ всеми цветами радуги
в  зримом  мире,  и  все,  что  называют  <i>интересным,</i>  -- плод  опьЯнениЯ  и
неведениЯ. …два протрезвев, мы повсюду натыкаемсЯ лишь на серость и уныние.
     Џреодолевшее  ослепление  разнообразие  разбиваетсЯ,  соприкоснувшись с
хандрой,  котораЯ  представлЯет  собой  ущербное  знание,  порочный  вкус  к
одинаковости и страх  перед новым. Љогда этот  страх  охватывает нас и когда
уже не остаетсЯ ни одного событиЯ, которое не казалось бы нам одновременно и
непостижимым, и  незначительным,  когда  не  происходЯт  никакого изменениЯ,
которое не казалось бы нам свЯзанным с какой-либо тайной или розыгрышем, то,
значит,  мы думаем не о Ѓоге,  а  о  какой-то непреложной сущности, о некоем
божестве,  которое не  снисходит  ни  до  творчества, ни  до существованиЯ и
которое в силу отсутствиЯ у него решимости предвосхищает этот неопределенный
и  лишенный субстанции момент --  символ  нашей неосуществленности. …сли, по
свидетельству древних,  ‘удьба любит  наказывать  всех, кто  слишком  высоко
заноситсЯ, хандра, очевидно, стала платой, которую должен платить человек за
свое  возвышение.  Ќо  хандра помимо человека, несомненно, поражает и  любое
другое живое  существо,  которое тем  или  иным образом  удалЯетсЯ от  своих
корней.  „аже  саму  †изнь  охватывает хандра, едва она замедлЯет свой бег и
едва утихает исступление, которое поддерживает  и воодушевлЯет ее. € что она
собой  в  конечном счете представлЯет,  как не <i>феномен бешенства?</i>  Ѓешенства
благого,  которому надлежит предаватьсЯ.  Љак  только  оно  охватывает  нас,
пробуждаютсЯ наши не-утолЯемые  влечениЯ:  чем сильнее они  подавлЯлись, тем
Яростнее теперь нас атакуют. ЌесмотрЯ на отдельные прискорбные проЯвлениЯ, в
целом зрелище, которое мы тогда  представлЯем, свидетельствует о том, что мы
возвращаемсЯ к своим привычным условиЯм существованиЯ, к нашей натуре, какой
бы жалкой и  даже  отвратительной она ни  была. ‹учше  быть гнусным, но  без
усилий, чем притворно или по убеждению "благородным". ‚рожден-
     399


     ный  порок  предпочтительнее  благоприобретенной добродетели, и поэтому
всегда чувствуешь себЯ неловко перед людьми,  которые  не соглашаютсЯ с тем,
что они  собой  представлЯют,  перед  монахом,  пророком, филантропом, перед
понуждающим себЯ  к тратам скупцом, перед  смирЯющим себЯ честолюбцем, перед
заставлЯющим  себЯ быть  предупредительным  спесивцем,  --  перед всеми, кто
держит себЯ в руках, не исключаЯ и мудреца -- человека, который контролирует
и принуждает себЯ, то есть никогда не бывает <i>самим собой.</i> ЃлагоприобретеннаЯ
добродетель  -- чужеродный элемент; мы не любим  ее ни  у других, ни у себЯ:
эта  победа над  собой  преследует нас,  этот успех  подавлЯет  и заставлЯет
страдать  как  раз тогда, когда  удовлетворЯет  наше тщеславие. Џусть каждый
довольствуетсЯ тем, что он  собой представлЯет: разве желание стать лучше не
сродни желанию мучитьсЯ и истЯзать самого себЯ?
     Ќет  ни одной книги, ни поучительной, ни  циничной, в которой не был бы
показан вред гнева,  этого высшего проЯвлениЯ бешенства. Љогда кровь ударЯет
в голову и нас колотит дрожь,  в одно мгновение сглаживаетсЯ действие долгих
дней,   посвЯщенных   медитации.   Ќет   ничего   более  смешного  и   более
унизительного,  чем  подобный  приступ,   неизбежно  несоразмерный  причине,
котораЯ его  вызвала;  хотЯ, как только он  проходит,  мы тут же  забываем о
причине,  Ярость,  загнаннаЯ внутрь, будет терзать нас до  последнего нашего
вздоха. ’ак же обстоит дело и с унижениЯми, которым мы подверглись и которые
выдержали  "с  достоинством".  …сли,   будучи  оскорбленными,  мы   начинаем
колебатьсЯ,  думаЯ  о  последующем  наказании, между пощечиной  и  убийством
обидчика,  колебание,  заставившее   нас  потерЯть  ценное  времЯ,  ЯвлЯетсЯ
свидетельством нашей трусости. ’акаЯ  нерешительность чревата последствиЯми,
это  вина, котораЯ тЯготит, в то времЯ как вспышка гнева,  даже вылившаЯсЯ в
крайние  формы,  принесла бы  нам  облегчение.  ‘толь же  тЯгостный, сколь и
необходимый,  гнев  не позволЯет нам оказатьсЯ  во власти  навЯзчивых идей и
спасет от опасности серьезных осложнений: этот  взрыв  безумиЯ хранит нас от
безумиЯ.  Џока мы  можем  рассчитывать на него, на его  регулЯрные  вспышки,
цельность рассудка нам  обеспечена, равно как и чувство стыда. Џусть вспышка
гнева   ЯвлЯетсЯ  препЯтствием   длЯ   духовного  развитиЯ,  с  этим   легко
согласитьсЯ, но длЯ писателЯ (поскольку мы ведем здесь речь в том числе и  о
писателе) совсем нехорошо и даже опасно обуздывать свои естественные порывы.
’ак пусть же он пользуетсЯ этим средством  почаще, если хочет избежать своей
литературной смерти.
     €спытываЯ гнев, чувствуешь,  что  живешь;  но так как, к  сожалению, он
длитсЯ недолго, приходитсЯ довольствоватьсЯ  побочными вещами -- от брани до
клеветы, которые  в  любом случае  более  эффективны, чем презрение, слишком
вЯлое, слишком абстрактное,  лишенное жара и пыла, неспособное дать никакого
удовлетворениЯ; когда от него отказываютсЯ, обычно с восторгом обнаруживают,
какое это сладострастие  -- очернЯть других.  Ќаконец-то ты на равной ноге с
ними, ты борешьсЯ, ты  больше  не <i>один.</i> Џрежде ты рассматривал их только  из
чисто теоретического удовольствиЯ, выискиваЯ  их слабые места; теперь  же --
ради  того, чтобы  Язвить  их. ‚озможно, лучше было бы заниматьсЯ лишь самим
собой: бесчестно и неблагородно осуждать другого;  однако  именно этим все и
занимаютсЯ; воздержатьсЯ означало бы поставить себЯ вне человека. —еловек --
животное желчное, поэтому любое
     400


     суждение,  которое  он  высказывает о себе  подобных,  имеет  целью  их
поношение. ќто не значит, что он неспособен сказать что-либо  хорошее, но он
от этого испытывает  значительно более слабое удовольствие, чем тогда, когда
говорит о ком-то плохо. …сли он принижает  и резко  критикует кого-то, то не
столько длЯ того, чтобы навредить, сколько длЯ того, чтобы сохранить остатки
своего  гнева, остатки жизненной  энергии, стремЯсь избежать деморализующего
эффекта, который вызывает долго практикуемое презрение.
     Љлеветник не один извлекает выгоду  из клеветы; она оказываетсЯ чуть ли
не более выгодной тому, на кого клевещут,  при условии, правда, что тот живо
отреагирует. Љлевета  вызывает