в  само  романтическое сознание,  и  в  других  случаЯх  дело
принимает гораздо более серьезный, роковой оборот.
     ‚  повести  "Џесочный  человек"  (созданной,  кстати,  сразу  вслед  за
"ќликсирами дьЯвола") ее герой Ќатанаэль - еще один юный представитель клана
"энтузиастов" -  одержим  паническим страхом  перед  внешним  миром,  и  эта
миробоЯзнь  постепенно  приобретает  болезненный,   по   сути,   клинический
характер. Ќевеста ЌатанаэлЯ Љлара пытаетсЯ образумить его: "...мне думаетсЯ,
что все то страшное и ужасное,  о чем ты говоришь,  произошло только в твоей
душе,  а  действительный внешний мир весьма мало к  тому причастен...  …жели
существует темнаЯ сила,  котораЯ враждебно и предательски забрасывает в нашу
душу петлю...  то она должна принЯть наш собственный образ, стать нашим "Я",
ибо только в  этом случае уверуем мы в  нее и  дадим ей место в  нашей душе,
необходимое ей длЯ ее таинственной работы".
     Ќе дать темным силам места в своей душе - вот проблема, котораЯ волнует
ѓофмана,     и     он     все     сильнее    подозревает,     что     именно
романтически-экзальтированное сознание  этой  слабости  особенно подвержено.
Љлара,  простаЯ и  разумнаЯ девушка,  пытаетсЯ излечить ЌатанаэлЯ по-своему:
стоит ему начать читать ей свои стихи с их "сумрачным, скучным мистицизмом",
как она сбивает его экзальтированность лукавым напоминанием, что у нее может
убежать кофе.  Ќо  именно потому она ему и  не указ:  она,  выходит,  убогаЯ
мещанка! Ђ вот заводнаЯ кукла ЋлимпиЯ, умеющаЯ томно вздыхать и при слушании
его   стихов   периодически   испускающаЯ   "Ђх!",   оказываетсЯ   Ќатанаэлю
предпочтительней,  представлЯетсЯ ему "родственной душой", и он влюблЯетсЯ в
нее, не видЯ, не понимаЯ, что это всего лишь хитроумный механизм, автомат.
     ќтот выпад,  как легко почувствовать,  куда убийственней,  чем насмешки
над юношеским донкихотством Ђнсельма или Ѓальтазара.  ѓофман, конечно, судит
не  целиком  с  "трезвых" позиций внешнего мира,  в  стан  филистеров он  не
переметнулсЯ;  в  этой  повести  есть  блистательные сатирические  страницы,
повествующие о  том,  как  "благомыслЯщие" жители провинциального городка не
только принимают куклу в  свое  общество,  но  и  сами готовы превратитьсЯ в
автоматы.  Ќо  первым-то  начал  ей  поклонЯтьсЯ романтический герой,  и  не
случайно  эта  гротескнаЯ историЯ  кончаетсЯ  его  подлинным  сумасшествием.
Џричем  на  этот  раз  логика хозЯйничаньЯ "темной силы"  приводит уже  и  к
преступной черте:  лишь силой удерживают обезумевшего ЌатанаэлЯ от  убийства
Љлары.
     ќто,  конечно, "историЯ болезни"; описываемое здесь сознание неспособно
к   верному,    тождественному   восприЯтию   мира,   ибо   оно,   выражаЯсь
по-современному,  романтически закомплексовано.  ‚  свое  времЯ гофмановский
поворот проблемы очень верно описал наш Ѓелинский, высоко ценивший немецкого
писателЯ:  "“ ѓофмана человек бывает часто жертвою собственного воображениЯ,
игрушкою   собственных   призраков,   мучеником   несчастного  темперамента,
несчастного устройства мозга".
     „лЯ ортодоксальных романтиков гений - нечто самодовлеющее, не требующее
обоснований и оправданий.  ѓофман же не столько противопоставлЯет творческую
жизнь   жизни   прозаической,    сколько   сопоставлЯет   их,    анализирует
художественное сознание  в  непременной  соотнесенности с  жизнью.  ‚  этом,
кстати,   суть   напрЯженной   эстетической  дискуссии,   котораЯ   образует
пространные промежуточные "сочленениЯ" в цикле новелл "‘ерапионовы братьЯ".
     €   в   этом  же  глубинный  смысл  последнего  крупного  гофмановского
произведениЯ, знаменитого романа о капельмейстере Љрейслере и коте Њурре.
     ”антом раздвоениЯ,  всю жизнь преследовавший его душу и  занимавший ум,
ѓофман воплотил на  этот раз в  неслыханно дерзкую художественную форму,  не
просто  поместив два  разных жизнеописаниЯ под  одной  обложкой,  но  еще  и
демонстративно их  перемешав.  Џри  всем при  том оба жизнеописаниЯ отражают
одну  и  ту  же  эпохальную проблематику,  историю  гофмановского времени  и
поколениЯ,   то   есть  один  предмет  даетсЯ  в   двух  разных  освещениЯх,
интерпретациЯх. ѓофман подводит тут итог; итог неоднозначен.
     €споведальность романа  подчеркиваетсЯ прежде  всего  тем,  что  в  нем
фигурирует все тот же Љрейслер. ‘ образа этого своего литературного двойника
ѓофман начинал - "Љрейслериана" в цикле первых "”антазий", - им и кончает.
     ‚ то же времЯ Љрейслер в этом романе - отнюдь не герой.
     Љак  предупреждает сразу  издатель (фиктивный,  конечно),  предлагаемаЯ
книга есть именно исповедь ученого кота Њурра;  и автор и герой - он. Ќо при
подготовке книги к  печати,  сокрушенно поЯснЯетсЯ далее,  произошел конфуз:
когда к издателю стали поступать корректурные листы,  он с ужасом обнаружил,
что записки кота Њурра постоЯнно перебиваютсЯ обрывками какого-то совершенно
другого текста!  Љак выЯснилось, автор (то есть кот), излагаЯ свои житейские
воззрениЯ,  по ходу дела рвал на части первую попавшуюсЯ ему в лапы книгу из
библиотеки  хозЯина,  чтобы  использовать  выдранные  страницы  "частью  длЯ
прокладки,  частью длЯ просушки". ђазделаннаЯ столь варварским образом книга
оказалась жизнеописанием Љрейслера;  по  небрежности наборщиков эти страницы
тоже напечатали.
     †изнеописание гениального композитора как макулатурные листы в кошачьей
биографии! Ќадо было обладать поистине гофмановской фантазией, чтобы придать
горькой самоиронии такую форму.  Љому нужна жизнь Љрейслера,  его  радости и
печали,  на  что они годЯтсЯ?  ђазве что на просушку графоманских упражнений
ученого кота!
     ‚прочем, с графоманскими упражнениЯми все не так просто. Џо мере чтениЯ
самой автобиографии Њурра мы  убеждаемсЯ,  что  и  кот  тоже не  лыком шит и
отнюдь  не  без  оснований  претендует на  главную  роль  в  романе  -  роль
романтического "сына века".  ‚от он,  ныне умудренный и житейским опытом,  и
литературно-философскими штудиЯми, рассуждает в зачине своего жизнеописаниЯ:
"Љак редко,  однако, встречаетсЯ истинное сродство душ в наш убогий, косный,
себЯлюбивый век!..  Њои  сочинениЯ,  несомненно,  зажгут в  груди не  одного
юного,  одаренного разумом и  сердцем кота высокий пламень поэзии...  а иной
благородный  кот-юнец   всецело  проникнетсЯ  возвышенными  идеалами  книги,
которую Я вот сейчас держу в лапах,  и воскликнет в восторженном порыве:  "Ћ
Њурр,  божественный Њурр,  величайший гений  нашего  достославного кошачьего
рода!  ’олько тебе Я  обЯзан всем,  только твой пример сделал менЯ великим!"
“берите в  этом  пассаже специфически кошачьи реалии -  и  перед вами  будут
вполне романтические стиль, лексикон, пафос.
     €зобразить романтического гениЯ в  образе вальЯжно-разнеженного кота  -
уже  сама  по  себе  очень  смешнаЯ  идеЯ,  и  ѓофман  всласть использует ее
комические возможности.  Љонечно,  читатель быстро убеждаетсЯ, что по натуре
своей  Њурр  типичный филистер,  он  просто  научилсЯ модному романтическому
жаргону. Ћднако не столь уж безразлично и то, что он рЯдитсЯ под романтика с
успехом,  с  незаурЯдным чувством стилЯ!  ѓофман не мог не знать,  что таким
маскарадом рискует скомпрометировать и сам романтизм; это риск рассчитанный.
     ‚от  мы  читаем  "макулатурные  листы"  -   при  всей  царЯщей  и   тут
"гофманиане" печальную повесть  жизни  капельмейстера Љрейслера,  одинокого,
мало кем  понимаемого гениЯ;  взрываютсЯ вдохновенные то  романтические,  то
иронические тирады,  звучат пламенные восклицаниЯ, пылают огненные взоры - и
вдруг  повествование обрываетсЯ,  подчас  буквальна на  полуслове (кончилась
выдраннаЯ страница),  и  те  же  самые  романтические тирады  упоенно бубнит
ученый кот:  "...Я  твердо знаю:  моЯ родина -  чердак!  Љлимат отчизны,  ее
нравы,  обычаи,  -  как  неугасимы эти  впечатлениЯ...  Ћткуда во  мне такой
возвышенный образ мыслей, такое неодолимое стремление в высшие сферы? Ћткуда
такой  редкостный  дар  мигом  возноситьсЯ вверх,  такие  достойные  зависти
отважные,  гениальнейшие прыжки?  Ћ,  сладкое томление наполнЯет грудь  мою!
’оска по родному чердаку поднимаетсЯ во мне мощной волной!  ’ебе Я  посвЯщаю
эти слезы, о прекраснаЯ родина..."
     „лЯ  немецкого читателЯ той поры в  одном этом пассаже был краткий курс
истории  современной литературы и  общественной мысли;  стремление в  высшие
сферы как  на  свою отчизну -  это  иенские романтические эмпиреи ("…сли ваш
взор будет неотрывно устремлен к  небу,  вы  никогда не собьетесь с  пути на
родину", - так напутствовал отшельник ѓенриха фон Ћфтердингена); идеализациЯ
родимого чердака - это уже гейдельбергское германофильство.
     Џоначалу  от   этой  иерархии  иронии  может  закружитьсЯ  голова.   Ќо
демонстративнаЯ,  прЯмо  чуть  ли  не  буквальнаЯ разорванность романа,  его
внешний повествовательный сумбур (опЯть:  то  ли  феериЯ фейерверка,  то  ли
круговерть карнавала) композиционно спаЯны намертво,  с гениальным расчетом,
и его надо осознать.
     ‘   первого   взглЯда   может   показатьсЯ,   что   параллельно  идущие
жизнеописаниЯ  Љрейслера  и   Њурра   суть   новый   вариант   традиционного
гофмановского двоемириЯ: сфера "энтузиастов" (Љрейслер) и сфера "филистеров"
(Њурр). Ќо уже второй взглЯд эту арифметику усложнЯет: ведь в каждой из этих
биографий,  в свою очередь,  мир тоже разделен пополам, и в каждой есть своЯ
сфера  энтузиастов (Љрейслер  и  Њурр)  и  филистеров (окружение Љрейслера и
Њурра). Њир уже не удваиваетсЯ, а учетверЯетсЯ - счет тут "дважды два"!
     €  это  очень существенно менЯет всю картину.  ‚ычлени мы  эксперимента
ради линию Љрейслера - перед нами будет еще одна "классическаЯ" гофмановскаЯ
повесть со всеми ее характерными атрибутами;  вычлени мы линию Њурра - будет
"гофманизированный" вариант  очень  распространенного в  мировой  литературе
жанра    сатирической   аллегории,    "животного   эпоса"   или    басни   с
саморазоблачительным смыслом (скажем,  типа "Џремудрого пискарЯ"). Ќо ѓофман
смешивает их,  сталкивает,  и они непременно должны восприниматьсЯ только во
взаимном отношении.
     ќто не  просто параллельные линии -  это параллельные зеркала.  Ћдно из
них  -  мурровское  -  ставитсЯ  перед  прежней  гофмановской  романтической
структурой,  снова и  снова ее  отражает и  повторЯет.  ’ем  самым оно,  это
зеркало,  неминуемо  снимает  с  истории  и  фигуры  Љрейслера абсолютность,
придает  ей   мерцающую  двусмысленность.   ‡еркало  получаетсЯ  пародийным,
"житейские  воззрениЯ  кота  Њурра"  -  ироническим парафразом  "музыкальных
страданий капельмейстера Љрейслера".
     ђоман  о  Њурре  и  Љрейслере  -  грандиозный  памЯтник  пристрастного,
кровного расчета с  романтизмом и  его верой во всесилие поэтического гениЯ.
Ћдин  из  самых  пылких  апологетов искусства,  ѓофман  в  то  же  времЯ  не
удовлетворЯетсЯ романтическим тезисом,  что оно -  панацеЯ от всех бед.  …го
художники несчастны не только оттого,  что филистерский мир их не понимает и
не  принимает,  но  и  оттого,  что  они  сами  не  могут найти "адекватного
сознаниЯ",  естественной и благотворной свЯзи с реальным миром. €скусственно
сконструированный искусством мир  -  тоже  не  выход  длЯ  души,  уЯзвленной
неустроенностью человеческого бытиЯ.


        x x x

     Ќо ѓофману ли приписывать оправдание земного бытиЯ? …му ли, создавшему,
как никто другой, убийственный паноптикум филистерского ничтожества?
     Ћднако  и   здесь  все   не   так   однозначно.   Ѓыло  бы   величайшей
несправедливостью  по  отношению  к  ѓофману  заподозрить  его  в  элитарном
высокомерии.   •удожниками  рождаютсЯ,   а  филистерами  становЯтсЯ.  €  он,
изощреннейший насмешник,  карает пороки не врожденные, а благоприобретенные.
—еловек может или не может посвЯтить себЯ служению музам - но посвЯщать себЯ
служению Њамоне он не должен,  гасить в себе "божественную искру" не должен.
€менно тогда происходит в нем необратимое извращение человечности.
     ‚   "Џесочном  человеке"  уже  упоминавшаЯсЯ  историЯ  о  том,   как  в
"благомыслЯщем обществе"  механическаЯ  кукла  стала  законодательницей зал,
описана пером  блестЯщего юмориста.  —его  стоЯт  одни  только  резюмирующие
замечаниЯ  ѓофмана  об  атмосфере,  установившейсЯ  в  этом  обществе  среди
"высокочтимых господ"  после  обнаружениЯ обмана  с  манекеном:  "ђассказ об
автомате  глубоко  запал  им  в  душу,  и  в  них  вселилась  отвратительнаЯ
недоверчивость к  человеческим лицам.  Њногие  влюбленные,  дабы  совершенно
удостоверитьсЯ,  что они пленены не  деревЯнной куклой,  требовали от  своих
возлюбленных,  чтобы те слегка фальшивили в пении и танцевали не в такт... а
более всего, чтобы они не только слушали, но иногда говорили и сами, да так,
чтобы их речи и  впрЯмь выражали мысли и  чувства.  “  многих любовные свЯзи
укрепились и стали задушевней,  другие,  напротив,  спокойно разошлись". ќто
все,  конечно,  очень смешно,  но  в  иронико-сатирической аранжировке здесь
предстает очень серьезнаЯ социальнаЯ проблема:  механизациЯ и  автоматизациЯ
общественного сознаниЯ.
     ‚  "Љрошке  –ахесе"  тоже  смешна  историЯ мерзкого уродца,  с  помощью
полученных от феи волшебных чар околдовавшего целое государство и ставшего в
нем  первым министром,  -  но  идеЯ,  легшаЯ в  ее  основу,  скорее страшна:
ничтожество захватывает власть путем присвоениЯ (отчуждениЯ!) заслуг, ему не
принадлежащих,   а   ослепленное,   оглупленное  общество,   утратившее  все
ценностные критерии,  уже не  просто принимает "сосульку,  трЯпку за важного
человека",  но еще и  в каком-то извращенном самоизбиении из недоумка творит
кумира.
     ѓофмановский паноптикум при ближайшем рассмотрении - больной социальный
организм;   увеличительное  стекло  сатиры  и  гротеска  высвечивает  в  нем
пораженные  места,  и  то,  что  в  первый  момент  казалось  ошеломительным
уродством и  вызовом  здравому  смыслу,  в  следующий момент  осознаетсЯ как
неумолимость закона.
     €рониЯ и  сатира ѓофмана в  таких пассажах,  конечно,  убийственны,  но
странное дело:  в  них  в  то  же  времЯ нет  ни  малейшей ноты  брезгливого
презрениЯ,  нет злорадства -  зато постоЯнно слышима и ощутима та боль,  что
прозвучала  позже  в   знаменитом  гоголевском  восклицании:   "€  до  такой
ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так изменитьсЯ!"
     Ѓолее того:  ѓофман действительно не  рад  этому своему дару видеть все
будто  сквозь  увеличительное стекло,  и  он  оставил этому  недвусмысленное
свидетельство.
     ‚  поздней повести "Џовелитель блох" (где,  как мы  помним,  средствами
гротеска тоже вскрываетсЯ серьезнаЯ общественнаЯ проблема -  злоупотребление
правопорЯдком  со  стороны  официальных  представителей  закона)  герой  ее,
Џерегринус ’ис,  получает  от  "своего"  волшебника чудесное  увеличительное
стекло,  позволЯющее ему читать у  людей в  мыслЯх.  € он недолго пользуетсЯ
возможностью "видеть насквозь" -  он не выдерживает:  "...Я  беру несчастное
стекло -  и мрачное недоверие наполнЯет мне душу;  в несправедливом гневе, в
безумном ослеплении Я  отталкиваю от  себЯ истинного друга,  и  все глубже и
глубже Ядовитое сомнение подтачивает самые корни жизни и вносит раздор в мое
земное бытие,  отчуждает менЯ  от  менЯ  самого.  Ќет!..  Џрочь,  прочь этот
злополучный дар!"
     Џерегринус  отрекаетсЯ от  волшебного стекла  -  потому  что  оно,  как
говорит  он  тут  же,   способно  истребить  в   душе  все  следы  "воистину
человеческого начала,  выражающегосЯ в  сердечной доверчивости,  кротости  и
добродушии".   ѓофман  от   своего  дара  не   отрекаетсЯ;   одновременно  с
"Џовелителем блох" он  работает над  вторым томом "Љота Њурра".  Њы  видели,
какое стекло направлено на душу капельмейстера Љрейслера:  оно не истреблЯет
в  ней  "человеческого начала",  но  правдиво  фиксирует  нежелательные  его
искривлениЯ.  ’о  же  стекло  направлено  на  крейслеровских антагонистов  -
общество  при  дворе  кнЯзЯ  €ринеЯ:  оно  правдиво  фиксирует нежелательные
искривлениЯ в них человеческого начала, но его не истреблЯет.
     ‘оветница Ѓенцон  в  романе -  придворнаЯ интриганка,  мечтающаЯ отдать
свою  дочь ћлию,  любовь и  мечту Љрейслера,  в  жены наследнику карликового
иринеевского   престола   принцу    €гнатию;    принц    слабоумен   -    по
деликатно-сочувственной формуле ѓофмана,  "обречен на вечное детство" (и эта
деликатность,  отметим попутно,  не  только  ирониЯ -  ѓофман в  самом  деле
сочувствует принцу,  поручаЯ "по  сюжету" это сочувственное отношение именно
ћлии,  своей  "положительной" героине).  ’ак  вот,  госпожу  Ѓенцон  маэстро
Ђбрахам,  защищаЯ своего подопечного и  любимца Љрейслера,  не без оснований
упрекает в  том,  что  у  нее "оледеневшее навеки сердце,  где никогда и  не
теплилась искра". "‚ы не переносите Љрейслера, - продолжает он, - потому что
вам  не  по  нутру его  превосходство над  вами...  вы  сторонитесь его  как
человека,  чьи мысли направлены на более высокие предметы, чем это принЯто в
вашем маленьком мирке".
     Њы вернулись к тому, с чего начинали. „воемирие: энтузиаст - филистеры.
‚слушаемсЯ теперь в ответ госпожи Ѓенцон.
     "Њаэстро,  -  глухо произнесла Ѓенцон...  -  ты говоришь, оледенело мое
сердце?  Ђ знаешь ли ты, слышало ли оно когда-нибудь приветливый голос любви
и не нашла ли Я утешенье и покой только в тех условностЯх,  что так презирал
необузданный Љрейслер?  € не думаешь ли ты,  старик,  тоже испытавший немало
страданий, что стремление возвыситьсЯ над этими условностЯми и приобщитьсЯ к
мировому духу,  обманываЯ самого себЯ,  -  опаснаЯ игра?  џ знаю, холодной и
бездушной прозой во плоти бранит менЯ Љрейслер,  и  ты только повторЯешь его
мысли, называЯ менЯ оледеневшей; но проникали ли вы когда-нибудь сквозь этот
лед, который уже издавна стал длЯ менЯ защитным панцирем?"
     Њаэстро не  спустит,  не оплошает,  он защитит Љрейслера и  свою с  ним
общую позицию новыми аргументами,  но  это  уже не  важно.  ‚ажно то,  что у
другой  стороны двоемириЯ есть,  оказываетсЯ,  тоже  своЯ  правота!  Ћдни  -
"энтузиасты",  другие -  "филистеры",  но  все -  человеки;  вернулсЯ даже и
"защитный панцирь" - он привилегиЯ (или рок?) не только "энтузиастов".
     "„воемирие"  пронзительней всего  воплотил  в  искусстве  слова  именно
ѓофман;  оно его опознавательный знак.  Ќо  ѓофман не фанатик и  не догматик
двоемириЯ; он его аналитик и диалектик.


        x x x

     Њы подошли к  самой сокровенной и  самой немудреной тайне ѓофмана.  …го
неспроста преследовал образ двойника.  Ћн до самозабвениЯ,  до безумиЯ любил
свою Њузыку,  любил Џоэзию,  любил ”антазию,  любил €гру -  и  он то и  дело
изменЯл им с †изнью,  с ее многоликостью, с ее и горькой и радостной прозой.
…ще в 1807 году он написал своему другу ѓиппелю -  как бы оправдываЯсь перед
самим собой за то,  что выбрал себе в  качестве основного не поэтическое,  а
юридическое поприще:  "Ђ главное,  Я полагаю,  что,  благодарЯ необходимости
отправлЯть,  помимо служениЯ искусству, еще и гражданскую службу, Я приобрел
более широкий взглЯд на  вещи  и  во  многом избежал эгоизма,  в  силу коего
профессиональные художники, с позволениЯ сказать, столь несъедобны".
     (ѓражданскаЯ служба,  помогающаЯ избежать  эгоизма...  ћридическаЯ тема
"ЏовелителЯ блох" возникла из реальной ситуации: служа в Ѓерлине в должности
советника  апеллЯционного  суда  и   будучи  в  1819  году  назначен  членом
"высочайшей   следственной   комиссии   по   выЯвлению   антигосударственных
группировок  и  других  опасных  происков",   ѓофман  выступил  мужественным
правозащитником в схватке с высокопоставленными нарушителЯми закона.  Ѓорьба
продолжалась и в свЯзи с публикацией "ЏовелителЯ блох" -  на этот раз борьба
еще и с цензурой.)
     ѓофмановский "более  широкий  взглЯд  на  вещи"  оказываетсЯ  предельно
прост.  „рузьЯ-рассказчики в "‘ерапионовых братьЯх",  поупражнЯвшись в самых
разных  манерах  повествованиЯ,  в  конце  концов  выражают недоверие всЯкой
чрезмерности,  необузданности,  "возбужденности" воображениЯ.  € вот почему:
"Ћснование небесной лестницы, по коей хотим мы взойти в горние сферы, должно
быть укреплено в жизни,  дабы вслед на нами мог взойти каждый. ‚збираЯсь все
выше  и  выше и  очутившись наконец в  фантастическом волшебном царстве,  мы
сможем тогда верить,  что царство это есть тоже принадлежность нашей жизни -
есть в сущности не что иное, как ее неотъемлемаЯ, дивно прекраснаЯ часть".
     ‡десь  описана режиссерскаЯ концепциЯ гофмановского мирового театра.  Ђ
вот  и  ее  "сверхзадача"  -  в  последних  строках  "‘ерапионовых братьев":
"Ќаипервейшее  условие  всЯкого  творчества  и  мастерства  есть  та  добраЯ
непритЯзательность,  котораЯ единственно и  способна согреть сердце  и  дать
благотворное побуждение духу".
     "‘огреть сердце"...  Ќаверное,  об  этих строках подумал позже немецкий
писатель ‚иллибальд Ђлексис, когда написал о ѓофмане: "Џроживи он подольше -
и его субъективный пламень превратилсЯ бы в тепло объективности".
     ѓофман не успел прожить подольше - но успел высказать все, что хотел. ‚
уже упоминавшейсЯ новелле "“гловое окно" ее умирающий герой - "сочинитель...
отличавшийсЯ  особой   живостью  фантазии",   -   говорит   своему   кузену,
понадеЯвшемусЯ было,  что больной все-таки выздоровеет:  "’ы,  чего доброго,
думаешь,  что Я  уже поправлЯюсь или даже совсем поправилсЯ от моих недугов?
Ћтнюдь нет...  Ќо вот это окно -  утешение длЯ менЯ: здесь мне снова Явилась
жизнь во всей своей пестроте,  и  Я  чувствую,  как мне близка ее никогда не
прекращающаЯсЯ суетнЯ. Џодойди, брат, выглЯни в окно!"
     ’ак  позвал  нас  перед  своим  уходом ѓофман.  Ќо,  прежде чем  начать
знакомство с  его  житейскими и  прочими воззрениЯми,  прежде чем распахнуть
окно в этот мир,  заглЯните,  читатель, еще раз в открывающий статью эпиграф
из ѓофмана -  и, чтоб совсем уж свыкнутьсЯ с причудливым этим Языком, имейте
в виду, что в цитированном гофмановском тексте есть еще и такие слова:
     "-  „а,  позволь услышать твой голос,  и  Я с быстротой юноши побегу на
сладостный звук его,  пока Я тебЯ не найду, и мы снова будем жить вместе и в
волшебном  содружестве  займемсЯ  высшей  магией,  к  которой  волей-неволей
приближаютсЯ все, даже обыкновенные люди, вовсе не верЯ в нее...
     ЏроизнесЯ это,  маэстро  с  юношеской быстротой и  живостью запрыгал по
комнате,  завел машины,  установил магические зеркала.  €  во всех углах все
ожило и задвигалось:  манекены зашагали и завертели головами, и механический
петух   захлопал   крыльЯми   и   закукарекал,    а   попугаи   пронзительно
затараторили..."
     ‚от теперь - читайте ѓофмана.

                                                                Ђ.Љарельский