й  нравственной природы. Њежду тем ЃиблиЯ
всЯ полна  ангельскими  ЯвлениЯми.  "Ђнгел господень" посылаетсЯ не только к
пророкам,  но и  к  простым людЯм,  и не только к людЯм,  но  и к  животным.
Ћчевидно, Џушкину не было надобности ходить за ангелом в Љоран.
     ќти  две черты (пустынЯ,  ангел),  не имеющие  ничего характерного  длЯ
Њухаммеда,  соединЯютсЯ в  этом стихотворении с двумЯ другими чертами, прЯмо
не позволЯющими отождествить  пушкинского "Џророка"  с  основателем  ислама.
Џосле того, как  серафим коснулсЯ очей и  ушей "пророка", последний получает
способность высшего познаниЯ,- ему открываетсЯ тайнаЯ жизнь вселенной:

     € внЯл Я неба содроганье,
     € горний ангелов полет,
     € гад морских подводных ход,
     € дольней лозы прозЯбанье.

     Њежду тем Њухаммед в Љоране постоЯнно и настойчиво повторЯет заЯвление,
что  бог никогда не  открывал ему никакого знаниЯ вещей сокровенных и вообще
ничего,  кроме  того,  что  поручил  ему:  проповедовать  истину  единобожиЯ
арабам-идолопоклонникам.  „алее:  у  Џушкина, в конце стихотворениЯ,  "божий
глас" повелевает пророку,  длЯ исполнениЯ  его  призваниЯ,  _обходить морЯ и
земли_.  Џомимо  уже  упомЯнутого несоответствиЯ  между таким позволением  и
действительным   скромным  началом  Њухаммедова   послан-ничества,-   всЯкое
отношение этого  "божьего гласа" к Њухаммеду прЯмо устранЯетсЯ многократными
и решительными  заЯвлениЯми арабского "апостола", что он не был послан богом
ни к какому другому  народу, кроме только одних арабов-идолопоклонников. ‚се
народы,- твердил Њухаммед,- имели своих пророков, или апостолов, открывавших

     240

     им истинную веру,- одни только арабы •еджаса и Ќэджеда {9} еще не имели
такого  откровениЯ и блуждают  во  тьме неведениЯ  о  едином боге; и вот бог
посылает к  ним его, Њухаммеда,  только  к ним  и  только с  этою проповедью
единобожиЯ. Џушкин не  только читал Љоран, но  и  _вчитывалсЯ_  в него,  как
видно из его подражаний, и,  следовательно,  он  никак  не мог пропустить те
многочисленные места  этой  книги, где Њухаммед  решительно  отказываетсЯ от
всЯких притЯзаний  как на проникновение в  тайны  всемирной  жизни, так и на
универсальность  своего  посланничества.  Ќаш  поэт, наверное,  заметил  эти
места, и, следовательно, если  бы он  действительно  хотел в своем "Џророке"
изобразить   именно   Њухаммеда,   то,   конечно,  не  допустил   бы   таких
противоречащих этой задаче стихов. „а и зачем бы понадобилось Џушкину в 1826
году давать заведомо неверное изображение  Њухаммедова посланничества, когда
в  1824  году он уже изобразил его в чертах верных? ‚ самом  деле, первое из
его подражаний Љорану оканчиваетсЯ таким божьим голосом к Њухаммеду:

     ЊужайсЯ ж, презирай обман,
     ‘тезею правды бодро следуй,
     ‹юби сирот и мой Љоран
     „рожащей твари проповедуй {10}.

     ‚от это действительно то, что нужно: это действительно близко к мысли и
Языку Њухаммеда.  "Џрезирай обман", "люби сирот" - это  буквально. Ќо, чтобы
оценить всю  верность  последнего  стиха,  хотЯ  он  и  не  буквален,  нужно
вспомнить рассказ Њухаммеда о том, как однажды на дороге его окружила  толпа
джинов-идолопоклонников;  заметив  их,  он  стал  им  проповедовать  единого
истинного бога, и _джины с трепетом слушали его_. …сли под "дрожащею тварью"
разуметь, как и следует, арабов-идолопоклонников  _вместе с их джиннами_, то
действительное повеление  божие Њухаммеду получит в  пушкинском  стихе самое
верное и полное свое  выражение. € зачем же после этого относить к Њухаммеду
небывалый и  невозможный в таком применении  божий глас: "и,  обходЯ  морЯ и
земли, глаголом жги сердца людей"? ќти сами по себе превосходные два стиха -
при мнимом тождестве пушкинского  "Џророка"  с Њухаммедом - звучат фальшиво.
Ћни зараз и  слишком широки, и  слишком узки: зачем  обходить  морЯ и земли,
когда ведено оставатьсЯ здесь на месте, среди своего народа, и зачем "сердца
людей", когда в этом народе, к которому послан проповедник, кроме людей есть
и джинны?

     241

     Џушкин  _всегда_ - и  ранее, в пору "ђуслана и  ‹юдмилы", и позднее - в
"Љаменном госте"  и  в  "ђусалке" {11} - охотно раскрывал  двери  поэзии длЯ
стихии  _фантастической_,  в  которой  он,  как  и  все  великие  поэты  без
исключениЯ, чуЯл реальную  основу; но Џушкин _никогда_ не допускал в  поэзии
элемента фальши,  искусственного искажениЯ  живой  правды чертами  внутренно
неправдоподобными. Њухаммед,  проповедующий  единого  бога  перед  "дрожащею
тварью"  джиннов, хорошо ему знакомых,- такой Њухаммед может быть со стороны
назван  фантастом,  но,  несомненно,  это  есть  тот самый  настоЯщий, живой
Њухаммед, которого знает историЯ, который оставил нам Љоран и осталсЯ в нем.
Њежду тем Њухаммед, обходЯщий неведомые ему морЯ  и земли, чтобы жечь сердца
_людей  вообще_,  ЯвилсЯ бы  Њухаммедом не только небывалым, но и  внутренно
фальшивым, бестолково сочиненным  и ни  к чему  не нужным.  ’акого Њухаммеда
могли придумать Ћзеров или Љукольник, но никак не Џушкин.


        VI

     „остаточно Ясно, кажетсЯ, что гениальное создание пушкинского "Џророка"
не  может  иметь никакого  прЯмого  положительного  отношениЯ  к  Њухаммеду,
которого сам  Џушкин  перед тем совершенно  иначе изобразил  в целой  группе
прекрасных  стихотворений. Ћни  относЯтсЯ к  1824 году, "Џророк" - к 1826; а
как раз между этими двумЯ датами - на 1825 год - приходитсЯ времЯ усиленного
чтениЯ Ѓиблии, отмеченного  и  двумЯ  стихотворными  подражаниЯми ей.  ’аким
образом, "Џророк" отделен от  Љорана Ѓиблией, котораЯ и должна  была оказать
на это стихотворение ближайшее и  сильное воздействие. ЏрЯмо подражал Џушкин
только одной из свЯщенных  книг, именно "Џесни песней", но несомненно, что в
ту же эпоху он много читал и другие части Ѓиблии, особенно пророческие, и мы
видим действительно,  что  это недавнее  чтение,  как  и  следовало ожидать,
наложило  на  его  "Џророка"   самую  Явственную   и  свежую  печать.  Љроме
библейского образа шестикрылого серафима, в основе  своей взЯто из  Ѓиблии и
последнее действие этого посланника божиЯ:

     € он мне грудь рассек мечом,
     € сердце трепетное вынул,
     € угль, пылающий огнем,
     ‚о грудь отверстую водвинул.

     242

     Ѓиблии принадлежит и общий  тон стихотворениЯ,  невозмутимо  величавый,
что-то недосЯгаемо-возвышенное. € как Ясно отличаетсЯ этот тон от  кипучего,
нервного красноречиЯ  Љорана,  также  прекрасно  переданного  поэтом  в  его
"ЏодражаниЯх"!   €  самый  грамматический  склад   еврейской  речи,  бережно
перенесенный в греческую, а  оттуда в церковнославЯнскую Ѓиблию, удивительно
выдержан   в  нашем  стихотворении.  Ћтсутствие   придаточных   предложений,
относительных местоимений  и  логических  союзов при нераздельном господстве
союза  _и_  (в  тридцати  стихах  он  повторЯетсЯ  двадцать  раз)  настолько
приближают  здесь  пушкинский  Язык  к  библейскому,  что  длЯ какого-нибудь
талантливого   гебраиста,   Я  думаю,  ничего   бы  не  стоило  дать  точный
древнееврейский перевод этого стихотворениЯ.
     €так, по  форме  мы,  без  сомнениЯ,  имеем  здесь  дело  с удачнейшим,
безукоризненным  подражанием  Ѓиблии.  Ќо  что  сказать о  содержании  этого
стихотворениЯ? Љонечно, мы не найдем в нем того определенного противоречиЯ с
Ѓиблией,  в каком оно находитсЯ с Љораном, где говоритсЯ: _нет_ по тем самым
пунктам, по  которым  в стихотворении  стоит: _да_. Њежду  содержанием этого
стихотворениЯ и содержанием библейской пророческой идеи противоречиЯ нет, но
есть отсутствие  внутреннего  совпадениЯ - дело идет не  об одном  и том же.
Џушкинский  "Џророк" испытывает,  слышит  и  говорит  не противоположное, но
совсем  другое,  по  существу,  отличное от  того,  что испытывал, слышал  и
говорил настоЯщий библейский пророк - Ђмос или €езекииль, €сайЯ или  €еремиЯ
- и  все, сколько их ни  было, от загадочного ‚алаама до загадочного „аниила
{12}.
     џ должен здесь  опЯть указать  на  те  же два  пункта: 1) открывающеесЯ
"пророку"  новое проникновение в  тайны  всемирной  жизни и  2)  отвлеченный
универсализм его "пророческого" призваниЯ.
     ‚о-первых. …сли  еврейские  пророки  не  заЯвлЯли так  решительно,  как
Њухаммед, что им не открыто никаких тайн природы, то это ведь потому,  что с
них никто и не спрашивал этих тайн, как требовали их от Њухаммеда искушавшие
его корейшиты {13}. Ќо что и еврейские пророки не имели  никакого притЯзаниЯ
на  это  новое  высшее  познание - достаточно Ясно  из  их  писаний.  …сли и
говоритсЯ  здесь в одном месте, что новое познание некогда  как море покроет
всю землю,-  то,  во-первых, это относитсЯ к будущему  пришествию Њессии и к
новому  возрожденному  состоЯнию  €зраилЯ   и   всего  человечества,  а   не
утверждаетсЯ пророком как факт его личного опыта: начаток высшего

     243

     знаниЯ  был,  конечно, и у самих пророков, но - и это  во-вторых - само
это знание,  как  у  них,  так  и у  будущего человечества,  о  котором  они
возвещали, не имеет  ничего общего  с проникновением в подводный ход морских
гадов, ни в прозЯбание  лозы, ни даже в летание ангелов и в содрогание неба:
это  новое знание  не  есть высшаЯ биологиЯ, или космологиЯ, а только высшаЯ
теологиЯ: _видение џгве_ - и ничего более {14}.
     ЌастоЯщие  библейские  пророки  менее  всего   интересовались  порЯдком
природной  жизни, хотЯ  бы  в  самых глубоких ее  основах, хотЯ  бы в  самых
возвышенных ее ЯвлениЯх; нужно было двойное давление эллинской  и египетской
стихии в александрийскую эпоху, чтобы возбудить в отдельных евреЯх интерес к
мировому строю, и  если впоследствии  каббалисты  усматривали уже  у пророка
€езекиилЯ тайное учение (сод) о круговращении душ, миров и божественных сфер
(_меркаба - колесница_),  то сам  €езекииль был тут,  по  всему вероЯтию, ни
душою, ни  телом  не виноват.  ‚о  всЯком  случае, длЯ  типичного еврейского
пророка, как и длЯ халдейского царЯ (в книге „аниила), высший  вопрос знаниЯ
был один: _что будет после сего_?{15}
     ѓлавный предмет их умственного интереса, как и их сердечной заботы,- не
в  области природы, а в области _истории_. ‚от  почему пророческие писаниЯ в
Ѓиблии,  не менее исторических, полны  собственными  именами лиц и  народов.
‘амаЯ наглЯднаЯ черта различиЯ между историей и природой - в том, что перваЯ
всЯ  держитсЯ  собственными именами,  тогда  как  длЯ  второй имеют значение
только  имена нарицательные.  Њожно  ли передать  правдиво  речь  еврейского
пророка без всЯких собственных имен?
     €  если  бы  вдохновение  побудило  Џушкина  воссоздать подлинный образ
действительного библейского пророка,  то он, конечно, вложил бы в  его  уста
настоЯщую, не по форме  только, но и по содержанию, пророческую речь Ѓиблии,
гораздо  более, чем  речь  араба, насыщенную историческим  элементом  и  его
выражением  -  собственными  именами. €  библейское  стихотворение  Џушкина,
подобно самой Ѓиблии,  пестрело бы собственными именами - €зраилЯ и  Ђссура,
Њицраима и ќдома,  Њоаба и  Ђммона {16}.  Ќеужели  Џушкин,  читаЯ  Ѓиблию  и
восхищаЯсь  ею,  не  понимал  ее  основного  смысла,   не  заметил,  что  ее
существенный характер и интерес - в богочеловеческой истории, а не в природе
и  не в  отвлеченной  нравственности? Ђ если заметил и  понЯл,  то как могло
случитьсЯ,  что  в 1826  году Џушкин  потерЯл  ту способность,  которою  уже
обладал два года тому назад -

     244

     способность  воссозданиЯ живых  исторических образов? ‚едь  Њухаммед  в
"ЏодражаниЯх  Љорану"   гораздо   Ярче,   живее  и  историчнее  "пророка"  в
стихотворении этого  имени,-  если  предположить, что дело идет о библейском
пророке.  “  такого  пророка,  наследника  долгого  исторического  процесса,
определенный  исторический характер  должен  бы, однако, выступать  сильнее,
нежели у Њухаммеда, ЯвившегосЯ  среди полудикого, уединенного племени, чтобы
еще только  _начать_  его историю.  Њежду тем в "ЏодражаниЯх  Љорану" Џушкин
переносит нас на историческую почву:

     Ђ вы, о гости Њагомета...- € ’. „.

     € затем:

     Ћн милосерд: Ћн Њагомету
     Ћткрыл сиЯющий Љоран.
     „а притечем _и мы_ ко свету,
     € да падет с очей туман...-

     тогда как "Џророк", несмотрЯ  на библейскую форму, находитсЯ в какой-то
неопределенной   и   анонимной  среде:  во  всем   стихотворении  ни  одного
собственного имени, а говоритсЯ только о морских гадах  да небесных ангелах,
и все это может  быть превосходным,  каково оно и  есть, лишь при условии не
изображать библейского пророка, не передавать его речи.
     ‚о-вторых. ’о же можно сказать и о заключительных стихах: и  они совсем
не  подходЯт  к   предполагаемой  библейской  теме.  ЏрЯмое  призвание  всех
еврейских пророков относилось _не к людЯм вообще_,  а к еврейскому народу, и
универсализм  их был  не  отвлеченным  и  предвзЯтым,  а  представлЯл  живое
перерастание  национальной религиозной  идеи, ее реальное  расширение в идею
всемирно-религиозную,  причем   живым   средоточием  до   конца   оставалось
национальное "Я"  €зраилЯ. Ѓог в Ѓиблии  никогда не повелевал своим пророкам
обходить морЯ и земли, а, напротив, возвещал через них,  что все народы сами
придут к  €зраилю. ‹юбопытно,  что  единственный пророк,  пустившийсЯ было в
морское плавание - €она,- сделал  это не в силу повелениЯ божиЯ, а  как  раз
наоборот,  вопреки воле божией,  убегаЯ от данного ему свыше посланничества;
посылалсЯ же он не к  людЯм вообще, а к жителЯм Ќиневии, столицы той мировой
державы, от которой ближайшим образом  зависела судьба царства  израильского
{17}. Џри всей загадочности такой  миссии,  как  и  прочего содержаниЯ  этой
любопытной свЯщенной

     245

     былины, Ясно,  что и в ней пророческое сознание хотЯ ЯвлЯетсЯ свободным
от  национальной замкнутости  и исключительности  (что несомненно и было  на
самом деле), но  ничуть не  лишенным национального средоточиЯ, каким  и  длЯ
€оны оставалсЯ €зраиль.
     Ћткровение, которое получали действительные пророки, вообще, относилось
всегда  к судьбам  народов,  и у пророков  библейских  сосредоточивалось  на
судьбе избранного народа ЃожиЯ. ќтому _историческому_ характеру пророческого
_откровениЯ_ соответствовал такой же характер той _миссии_, котораЯ давалась
им  свыше: они должны  были  возвещать €зраилю, а по  свЯзи  с ним и  другим
народам, чего  требует от них бог в данный исторический момент и что ожидает
их в  случае  сопротивлениЯ воле божией.  ќто  есть  существеннаЯ  основа  и
собственное  содержание  пророческого  служениЯ,   то,  что   всегда  в  нем
присутствует, хотЯ может более или менее  расширЯтьсЯ в  разные стороны. ‚не
этой  основы  можно  быть моралистом, мудрецом,  чем  угодно,  но только  не
пророком  в  собственном смысле  этого  слова.  Њежду  тем ничего  подобного
историческому библейскому  содержанию  мы  не находим  в "Џророке"  Џушкина.
Ћткровение, им полученное, относитсЯ  не к судьбам и движениЯм народов, не к
деЯтелЯм истории, а  к  подводному ходу морских гадов и к  другим  существам
низшей  и  высшей  природы. Ђ  повеление, которое ему  свыше  даетсЯ,  имеет
характер    отвлеченно-нравственный,   безразлично-универсальный,   относЯсь
опЯть-таки   не   к   определенным  субъектам   историческим,-  личным   или
собирательным, а к людЯм вообще:

     €сполнись волею моей...

     Ќо в чем же эта волЯ?

     €, обходЯ морЯ и земли,
     ѓлаголом жги сердца людей...

     Ќо каким же  глаголом,-  глаголом _о чем_? ‚едь приобретенное  пророком
знание о морских гадах и прочем, хотЯ бы самое глубокое и проникновенное, не
имеет  _жгучего_  свойства, а  ни  на какое другое  содержание проповеди нет
намека.
     …сли бы в  этом  стихотворении имелось в  виду  дать  образ  пророка  в
собственном   смысле,  то  оно  страдало   бы  сплошь   крайнею  неЯсностью,
противохудожественною неопределенностью, а отчасти и несообразностью.  Њежду
тем оно бесспорно прекрасно от начала до конца. ‡начит, его смысл - другой.

     246


        VII

     ‚сЯкий  настоЯщий  пророк  имеет  исторически  определенное  призвание;
пушкинский "Џророк" никакого определенного призваниЯ не  имеет; в его образе
и в  его  речи нет ни малейшей исторической черты;  следовательно,  он -  не
настоЯщий  пророк. ќто так же верно,  как то, что  Џушкин - настоЯщий  поэт.
Љого  же  он дал нам в своем "Џророке"?  “же  давно было угадано и  простыми
читателЯми Џушкина, и критиками, что это - идеальный образ истинного _поэта_
в его сущности и высшем призвании. џ  не знаю,  кто первый  стал  оспаривать
нечто столь очевидное; приходитсЯ,  однако, устранить  возражениЯ, созданные
невнимательностью и несообразительностью.
     "‡ачем бы  Џушкин нарЯдил  поэта в неподобающий ему  библейский костюм,
зачем он изобразил его не тем, что он есть в действительности, а тем, чем он
не был и быть не мог?" ќтот вопрос значит в сущности: зачем Џушкин изобразил
поэта поэтически, а не прозаически,- в виде современного литератора? ‚ ответ
на  это достаточно  указать на те близкие случаи, где Џушкин  дает поэту еще
менее свойственный  ему вид, представлЯЯ  его  то как  жреца Языческого бога
Ђполлона, то как простое, обыкновенное _эхо_.
     ‚прочем,  именно  ввиду  того,  что  Џушкин  длЯ идеи поэта  пользуетсЯ
всЯкими символическими образами,  мы должны признать  особенное  значение за
тем  фактом,  что  в 1826 году Џушкин  как раз находилсЯ в тех условиЯх, при
которых в минуту творчества его  поэтическое самосознание всего естественнее
выразилось в грандиозном образе древнего пророка.
     1826  год  был  важным  годом  в  жизни Џушкина как  поэта.  Ѓудучи уже
хронологически   точною   серединой,   делЯщею  двадцатилетнюю   поэтическую
деЯтельность Џушкина (1816-1836) на  две равные  половины, этот год совпал с
большим переломом, и  внешним,  и  внутренним,  в  его судьбе.  Ѓез  всЯкого
искательства которое было бы унизительно длЯ его достоинства, как человека и
писателЯ,  Џушкин был освобожден  от продолжительной  государственной опалы,
которою он начинал сильно  тЯготитьсЯ. ‚осстановленный в своем полноправии и
лично  обласканный новым государем, впечатлительный поэт испытал то  бодрое,
повышенное настроение, которое вскоре затем выразилось в стансах:

     ‚ надежде славы и добра,
     ѓлЯжу вперед Я без боЯзни...{18}

     247

     Џритом он имел право признать себЯ  именно  за пророка  или, по крайней
мере,  вещуна,  ввиду  того  положительного  и  определенного  предсказаниЯ,
которое он сделал в 1825 году и которое в точности исполнилось в 1826 году:

     Џора и мне... Џируйте, о друзьЯ!
     Џредчувствую отрадное свиданье;
     _‡апомните ж поэта предсказанье:
     ЏромчитсЯ год - и с вами снова Я!
     €сполнитсЯ завет моих мечтаний;
     ЏромчитсЯ год - и Я ЯвлюсЯ к вам!_ {19}

     Љ повышенному настроению, вызванному извне, присоединилась и внутреннЯЯ
перемена,  свЯзаннаЯ с двухлетним уединением Џушкина в деревне. Љак  человек
по  темпераменту  живой,  экспансивный,  общительный,   он  тЯготилсЯ   этим
уединением, но как поэт - он обЯзан ему зрелостью своего гениЯ. …сли прежние
невольные странствиЯ на юге  - ЃессарабиЯ, Ћдесса, Љрым - дали ему  обильный
запас  разных впечатлений,  то  последнее  двухлетнее  заключение  в  глухой
северной деревне образовало и укрепило в нем самостоЯтельный творческий дар.
"’ы гений свой воспитывал в тиши",- обращаетсЯ  он к „ельвигу. ќто дружеское
преувеличение,  делающее честь  сердцу Џушкина,  было  бы  точною истиною  в
применении  к  нему  самому.  ‚о  всЯком случае,  и  само  по  себе  Ясно, и
многократными свидетельствами Џушкина  подтверждаетсЯ, что поэтический гений
воспитываетсЯ в тиши, а не на толкучем рынке темного света. Љак видно уже из
хронологического  перечнЯ поэтических  произведений  Џушкина, его "изгнание"
было самым  плодотворным  временем  длЯ  его  поэзии.  Ћн  вышел  из  своего
заключениЯ, имеЯ за собою опыт двухлетнего усиленного творчества. Џовышенное
житейское  настроение совпало  с могучим подъемом поэтического самосознаниЯ;
среди  внешних  стеснений  он  Яснее  прежнего  познал  внутреннюю   свободу
творчества, и призвание  его,  как  поэта, стало представлЯтьсЯ ему в чертах
грандиозных. ‚ одну из вдохновенных  минут  это представление воплотилось  в
библейском образе "пророка". Џосмотрим, что  говорит нам это стихотворение о
значении поэзии.

     248


        VIII

     „уховной _жаждою_ томим,
     ‚ _пустыне_ мрачной Я влачилсЯ...

     ‚  этих  двух стихах указано  все,  что требуетсЯ со  стороны истинного
поэта. Ћт  него не требуетсЯ никакого действиЯ и никакого  _определенного_ и
_предвзЯтого_ утверждениЯ о чем бы то ни было. Ћн должен быть нищ духом, его
душа должна быть так же пуста, как та пустынЯ, куда его тЯнет. € эта пустота
души не только  не  делает  его "пустым  человеком", но составлЯет  основную
противоположность между ним и действительно  пустыми людьми, которых  первый
признак есть  незнание о своей пустоте. „а  как им  и знать о ней, когда они
так Явно _полны_ - в смысле пушкинской эпиграммы:

     „а чем ты полон, шут нарЯдный?
     Ђ, понимаю: сам собой,-
     ’ы полон дрЯни, милый мой.

     ‚сегда  занЯтые и  вполне  довольные этою  и прочею дрЯнью,  такие люди
вначале, когда  слава истинного поэта еще не утверждена потомством, признают
его виновным в пустоте, хотЯ и заслуживающим снисхождениЯ:

     - •оть, впрочем, он поэт изрЯдный,
     ќмилий человек _пустой_ {20},-

     а впоследствии  их внуки, охотно принЯв  fait accompli*,  с  услужливою
торопливостью уделЯют прославленному человеку от своей полноты.
     Џустота истинного  поэта жаждет,  конечно,  иного  наполнениЯ.  ‚се  то
житейское содержание, что наполнЯет сердца  и умы занЯтых людей, весь их мир
должен стать длЯ истинного поэта пустынею мрачной -  более мрачною и пустою,
чем та, в которой он влачитсЯ и котораЯ дает ему убежище от мнимой и суетной
полноты жизни и внешнее условие длЯ будущего утолениЯ его духовной жажды. Ћн
ничего не  делает,  ничем не  занЯт,  не  сочинЯет  никакого нового,  своего
содержаниЯ  -  из  своей  пустоты,  не  думает  оплодотворить  свою душу  от
пустынного  ветра  главы   своей,-   _жаждет_  духовного  удовлетворениЯ   и
_влачитсЯ_ к нему. ‘  _его_ стороны больше ничего и не требуетсЯ:  алчущие и
жаждущие насытЯтсЯ...
     __________
     * ‘овершенный факт (фр.).- ђед.

     249

     € шестикрылый ‘ерафим на перепутье мне ЯвилсЯ.

     "Ќа  перепутье"  -  черта  автобиографическаЯ: на  жизненном  перепутье
Џушкина в 1826  году, между  прошлыми мечтами  и надеждами  будущего, ЯвилсЯ
многокрылый дух вечной свободной поэзии. ’от гений чистой красоты, о котором
ему  прежде   мимолетно  напоминали  случайные  встречи  с  живыми  образами
прекрасного, ЯвилсЯ  теперь  сам, и  не как мимолетное видение, а как верный
благодетель,- ЯвилсЯ,  коснулсЯ его  и открыл ему... не новые  какие-нибудь,
невиданные и неслыханные чудеса и тайны,- нет, он только  открыл его глаза и
уши:

     Џерстами легкими, как сон,
     Њоих зениц коснулсЯ он:
     Ћтверзлись вещие зеницы,
     Љак у испуганной орлицы;
     Њоих ушей коснулсЯ он,
     € их наполнил шум и звон.

     Ќовых  чувств не дает гений  поэту;  он только  усиливает,  возводит на
высшую ступень прежние чувства, делает поэта духовно более  _зорким_ и более
_чутким_?  €  что же он воспринимает этою новою чуткостью? ЋпЯть-таки ничего
небывалого; повышенные, перерожденные  чувства не помогают ему сочинЯть  то,
чего нет, выдумывать что-нибудь _новое_,  а только помогают ему лучше видеть
и слышать то, что всегда есть:

     € внЯл Я неба содроганье,
     € горний ангелов полет,
     € гад морских подводных ход,
     € дольней лозы прозЯбанье.

     ‚се, что есть на небесах и на земле, изначала положенное Џредвечным и в
шесть творческих  дней  устроенное,- все  это  шестикрылый  гений  открывает
вниманию  поэта. Ћн дает ему слышать не то, чего нет или не  было, а то, что
ускользает от грубого чувства:

     € стал Я слышать с этих пор,
     —то длЯ других неуловимо {21}.
     (Ђ. ’олстой).

     ‚се и так существующее, всЯкому известное, но не так, как оно известно,
а в вечной  силе своего  образа,  насквозь просветленное все,  до  последней
пылинки, стоит перед духовным восприЯтием поэта:

     250

     ќтот листок, что засох и свалилсЯ,
     ‡олотом вечным горит в песнопеньи {22}
     (”ет).

     ‚от это вечное золото, которым у бога горит все существующее,- его-то и
показал ‘ерафим поэту, в нем-то и сущность поэзии.
     Ќо    что   же    такое   вдруг   случилось?   Ћтчего   этот   ‘ерафим,
божественно-невозмутимый и женственно-нежный,  с перстами легкими,  как сон,
вдруг, вместо божественной невозмутимости, начинает проЯвлЯть невозмутимость
опытного  хирурга, а  женственную нежность заменЯет свирепостью краснокожего
индейца?

     € он к устам моим приник,
     € вырвал _грешный_ мой Язык,
     € _празднословный_, и _лукавый_...

     Ћткуда вдруг взЯлись эти категории порЯдка нравственного?

     € жало мудрыЯ змеи
     ‚ уста замершие мои
     ‚ложил _десницею кровавой_.

     Ћткуда это  превращение перстов  легких, как сон,  в кровавую  десницу?
‚прочем,   если  бы  ‘ерафим  просто  вырвал  Язык  у  пророка,  естественно
запачкавшись при  этом кровью, и Џушкин передал  бы  этот  факт без  всЯкого
объЯснениЯ, то наши  эстеты  и гиперэстеты  нашли  бы  тут  новый повод  длЯ
восхищениЯ и длЯ причислениЯ Џушкина  к _своим_: вот,  мол, до какой степени
поэт был проникнут идеей новой красоты, котораЯ  выше различиЯ добра и зла,-
что даже ‘ерафима заставлЯет злодействовать, и притом безо всЯких  угрызений
совести - не  Ѓорису ѓодунову или ‘альери чета! Ќо  беда в том, что действие
‘ерафима  имеет у Џушкина внутренний  смысл, и притом  самый неприЯтный  длЯ
гиперэстетической  тенденции:  Язык   вырываетсЯ   не  ради   красоты  этого
хирургического "жеста",  а ради _пользы_, и притом  - что еще ужаснее - ради
пользы  нравственной:  грешный,  празднословный  и лукавый Язык человеческих
страстей и слабостей нужно заменить жалом сосредоточенного и мудрого слова.
     …сли бы Џушкин остановилсЯ на половине стихотворениЯ - на "дольней лозы
прозЯбанье",- то он заслужил бы всецелое одобрение эстетов, тех сравнительно
безобидных  между ними, которых заблуждение состоит именно лишь в том, чтобы
половину принимать за целое. Ќебесный гений возводит избранника - пророка по
форме, поэта по

     251

     существу  - в область  чистой  поэзии,  в  мир  вечной  и всеобъемлющей
красоты,  озарЯющей  своим сиЯнием всЯкое  бытие,  от  ангела  до  гада,  от
движениЯ небесных сфер до незаметно прозЯбающего растениЯ. —его же еще?  —то
можно к  этому прибавить? …сли  бы  Џушкин прибавил только кровавые действиЯ
‘ерафима, без их  нравственного основаниЯ, он заслужил бы искренний  восторг
тех неистовых гиперэстетов, которые от идеи  безразличиЯ добра и зла перешли
к сатаническому почитанию "прекрасного" _злодейства_, "свЯтой" _жестокости_,
"небесного" _зверства_.
     Ќо Џушкин не был ни гиперэстетом, ни даже эстетом, а просто поэтическим
гением; поэтому он не мог угодить ни тем, ни другим; зато угодил истине.
     ’ут,  в переходе  от  горних ангелов и  от дольней лозы,  от всего, что
следует  созерцать  и  слышать,  к  лукавому  Языку,  которого  не должно ни
созерцать,  ни  слушать,  а нужно  вырвать,-  в изображении  этого  перехода
сказалась  всЯ истиннаЯ  гениальность Џушкина  и его  значение  как чистого,
беспримесного поэта.  …сли бы он  писал это стихотворение  от своего  ума  и
чувства,  втораЯ  половина  была бы,  во  всЯком  случае,  мЯгче.  Њоральный
ригоризм вовсе не был в  натуре  Џушкина, в  его  личном характере. ЉажетсЯ,
никто еще не упрекал Џушкина  в том, чтобы  он преднамеренно ставил себе или
другим слишком строгие нравственные требованиЯ. Ќо  он был чистый _поэт_ - и
только; чистый поэт имеет своим предметом чистую красоту и - ничего более; а
красота сама по себе, по самому существу своему, по внутренней природе своей
есть  _ощутительнаЯ_  форма истины и добра. Ћтделить ее от  них можно только
насильно и искусственно; отнЯть их у нее - значит лишить ее не  постороннего
чего-нибудь, а ее собственного внутреннего содержаниЯ.
     Љрасота просветлЯет все существующее; но ведь  этот ее свет есть вечнаЯ
истина.  ЏросветлЯЯ  все, что  есть, чистаЯ  красота  оставлЯет за  всем его
собственное существенное качество,  и, следовательно, если искусство  служит
чистой  красоте,  то оно должно брать  все  существующее  в  его  истине.  ‚
элементарных случаЯх это  совершенно Ясно и бесспорно. …сли художник  станет
изображать прЯмое как кривое, круглое  как квадратное,  если  в каком-нибудь
телесном образе то, что выше, он поставит ниже и то, что  назади, переставит
вперед,-  если,  например, живописец изобразит человека с носом выше  лба, и
грудь  переставит  назад, а  спину  вперед, то, погрешаЯ прежде всего против
истины, он, вместе  с  тем  и тем самым, погрешит  против красоты, произведЯ
нечто безобразное. ‡начит, художнику достаточно быть верным

     252

     красоте, а она уже сама сделает его произведениЯ сообразными истине  по
своему внутреннему сродству с нею.
     Ќо если это так в  тех случаЯх, когда художество воссоздает образы мира
физического, то  откуда возьметсЯ иное отношение к миру  нравственному? …сли
предметы  нашего  чувственного  воззрениЯ - формы математические  - подлежат
красоте  и  искусству  в  своем собственном качестве  -  прЯмое как прЯмое и
кривое  как  кривое, круг  как круг  и  треугольник как треугольник,  и  длЯ
красоты вовсе  не безразлично, принимаетсЯ ли данный предмет за  самого себЯ
или за что-нибудь другое и противоположное,- то откуда же вдруг ЯвитсЯ такое
безразличие  относительно категорий нравственного порЯдка? Љрасоте  подлежит
все, что существует. …й подлежат и  прЯмые и кривые линии, ибо и те и другие
существуют. Ќо  вот чего вовсе  не существует и что, следовательно, не может
принЯть  и форму красоты,  это - безразличие между прЯмотою и кривизною, так
чтобы можно было по произволу брать кривое как прЯмое и прЯмое как кривое; и
еще  менее  возможно  изобразить  такую  кривизну, котораЯ  была  бы  прЯмее
прЯмоты.  Љрасоте подлежат и добро и зло, так как и то и  другое существует;
но  вот чего  вовсе  не существует  и что, значит,  не  может  принЯть форму
красоты, это - безразличие между добром и злом, так чтобы можно было считать
их одно  за другое;  и еще менее  возможно прекрасно изобразить  такое  зло,
которое  было  бы  предпочтительнее,   лучше,  добрее  добра.  Џосле   этого
оставалось  бы только  искать  того безобразиЯ, которое  было  бы прекраснее
красоты.


        IX

     Њир  физический, в  самом  широком  смысле этого слова,- мир ангелов  и
гадов,- представлЯетсЯ  длЯ поэзии непосредственно  как предмет  усиленного,
повышенного и углубленного  _вниманиЯ_  - в  интересе чисто  созерцательном,
причем, однако,  уже  и  этот мир, будучи миром естественных  _различий_, не
допускает  безразличного отношениЯ к себе  со стороны  поэта  (или художника
вообще),-  в том смысле, что если художник  кисти или слова изобразит прЯмой
полет ангела как кривое пресмыкание гада и наоборот,  то  он погрешит против
истины,   а  тем  самым  и  против   красоты,-  произведет  нечто  ложное  и
безобразное.  Њир нравственный, мир свободного добра и зла, по самому своему
существенному качеству уже сразу предстоит и поэзии не как предмет

     253

     созерцательного  _вниманиЯ_  только,   но   и  как  предмет  жизненного
_решениЯ_;  ибо он  по  существу своему  есть  мир не различиЯ  только, но и
_противоборства_.  ЉриваЯ и прЯмаЯ линии  различаютсЯ друг от  друга,  но не
борютсЯ  между собою; добро и зло, правда  и лукавство не останавливаютсЯ на
теоретическом различии, а по необходимости вступают в деЯтельную борьбу; это
длЯ них совершенно  существенно: если бы зло не противоборствовало добру, то
оно не было  бы злом, а было бы лишь натуральным Явлением, как криваЯ  линиЯ
или морской гад; но ведь оно в действительности вступает  в борьбу с добром,
показываЯ себЯ как действительное  нравственное зло и  тем  открываЯ и добро
как  такое  в нравственном  его  качестве;  а без  противоборства  злу добро
оставалось бы  только естественным образом  бытиЯ, как  прЯмаЯ линиЯ или как
парЯщий в небесах ангел.
     Ќо ведь нравственное добро и зло в их собственном качестве существуют в
действительности, а  следовательно,  составлЯют  и предмет  поэзии именно  в
_этом_ нравственном качестве. ‘транно было  бы поэту  внимательно  созерцать
морских гадов  и небесных  ангелов и закрывать глаза на человеческую  жизнь,
насквозь   проникнутую   нравственными   категориЯми,   всю   состоЯщую   из
относительного движениЯ  по  всем  степенЯм злодейства и  добродетели, между
двумЯ неподвижными  полюсами  добра и зла. Ђнгелы небесные,  в своем  горнем
полете,  и гады  морские,  в  своем подводном  ходе,  пребывают  нравственно
неподвижны, без  внутренних  перемен, а потому и со  стороны  поэта  требуют
только  невозмутимого вниманиЯ; жизнь  человеческаЯ определЯетсЯ  внутренним
нравственным движением в  ту или другую сторону -  или  подвигом добра,  или
злодеЯнием,- а  потому  и  от настоЯщего объективного  поэта  требует, кроме
созерцаниЯ,-  нравственной  оценки,  внутреннего  движениЯ  -  симпатии  или
антипатии. ‚едь и злодейства и подвиги добра существуют действительно в этой
самой своей нравственной противоположности, и настоЯщий поэт, воспринимающий
и передающий другим то,  что есть, никак не может отвлечьсЯ от существенного
противоборства  добра   и  зла.   ‡ло   существует  действительно,   но   по
необходимости как отрицаемое и уничтожаемое.  Џоэт одинаково  отступил бы от
истины,  и  тем самым  от красоты, и  в  том  случае, если  бы  он принЯл  и
изобразил  зло, как уничтоженное  _теперь_, а также  и в том, если бы  он не
признал в нем отрицаемого и  уничтожаемого. ‚нимательно  созерцаЯ кривой ход
ползущего или плавающего гада, истиннаЯ  поэзиЯ не вздумает его  исправлЯть,
не станет отрицать или уничтожать кривой линии: и не за

     254

     чем,  и  не  за что! Ќо,  входЯ в  область  нравственную,  приступаЯ  к
двуногому гаду или хотЯ бы только к  грешному, _лукавому_ и  празднословному
Языку самого избранника, истиннаЯ поэзиЯ не может отнестись к нему иначе как
отрицательно, она должна признать его подлежащим уничтожению :

     € _вырвал_ грешный мой Язык...

     —тобы раскрыть зрение и слух длЯ более тонких и глубоких восприЯтий, не
нужно  было истреблЯть их органов,- высшей силе довольно было их  коснутьсЯ.
’ут нечего было истреблЯть, так как ни слабость зрениЯ, ни тупость  слуха не
представлЯют  ничего  активно  дурного  - прЯмого  греха  тут  нет. ‡аметим,
однако, что  и  это раскрытие и поднЯтие  немощных чувств  на высшую ступень
силы  не   происходит  совсем  безболезненно:  зеницы   отверзаютсЯ   как  у
_испуганной_ орлицы,- такой испуг не может  быть приЯтен; а также неприЯтно,
когда уши вдруг наполнЯютсЯ  шумом и звоном. Ќо если подъем немощных, хотЯ и
безгрешных чувств свЯзан с неприЯтными состоЯниЯми, то органы активного зла,
или  прЯмого  греха,  требуют,  очевидно,  не  возвышениЯ  (это  значило  бы
усиливать  зло), а полного перерождениЯ чрез подавление и истребление в  них
злого  начала,  что  предполагает   настоЯщее   страдание,  состоЯние  прЯмо
мучительное.  Ќо нужен  ли  такой глубокий  переворот  нравственной природы,
нужны ли такие муки нового рождениЯ длЯ поэта, баловнЯ свободы,  друга лени,
каким в некоторой мере всегда оставалсЯ Џушкин? € совершилось ли в нем самом
что-нибудь  подобное  в  эпоху, когда  написан  "Џророк"?  ‚  таком  вопросе
автобиографический элемент,  несомненно присутствующий в этом стихотворении,
получает неверный смысл и преувеличенные размеры.
     џ должен опЯть напомнить, что Џушкин  лично никогда, ни в эту эпоху, ни
прежде, ни после, не требовал ни от самого себЯ, ни от других того глубокого
и  полного  нравственного  перерождениЯ,  к  которому  он, однако,  был-таки
волей-неволей трагически приведен в три последние днЯ своей земной жизни; но
за десЯть  с лишком лет до того вопрос о  духовном перерождении, о вырванном
Языке  и  о  вынутом  сердце,-  все,  что   изображено  во  второй  половине
стихотворениЯ "Џророк",-  не  имело и  не  могло  иметь  у  Џушкина  прЯмого
автобиографического  значениЯ.  Ђ  дело  было,  как мы  знаем,  вот  в  чем.
Џоэтическое самосознание Џушкина, созревшее и повышенное в силу внутренних и
внешних причин, облеклось в минуту вдохновениЯ велича-

     255

     вым образом библейского  пророка,- образом, подходЯщим,  конечно, не ко
всЯкому  поэту, а  лишь к  тому идеальному, свыше  призванному, длЯ великого
служениЯ предназначенному поэту, длЯ  той высшей потенции творческого гениЯ,
которую  в  этом поднЯтом настроении ощущал в себе Џушкин. Ђ раз  этот образ
вдохновенного и повышенного поэтического самосознаниЯ овладел душою Џушкина,
то он уже был не  волен распорЯжатьсЯ им по своим  мыслЯм и личным житейским
опытам,  а  предоставлЯл  ему  свободно,  или,  что  то  же,  по  внутренней
необходимости,  полнее и  полнее раскрывать все, что в нем  содержитсЯ, весь
его собственный смысл, от одного присущего ему положениЯ переходЯ к другому,
еще более глубокому и содержательному. Ќе  будучи кем-нибудь  из  библейских
пророков  и еще  менее  Њухаммедом, пушкинский  "Џророк"  не  есть  также  и
какой-нибудь из  поэтов,  он  не  есть также  и сам  Џушкин, а  есть  чистый
носитель того безусловного идеального существа  поэзии, которое было присуще
всЯкому  истинному поэту, и  прежде всего самому Џушкину в зрелую эпоху  его
творчества  и в  лучшие минуты  его вдохновениЯ. “ него это  существо поэзии
находило  свое  чистейшее,  беспримесное  выражение,  никогда  не  достигаЯ,
однако,  ни у него, ни у другого какого-либо поэта своего полного жизненного
воплощениЯ.  Ќо  ведь  мы  говорим о  стихотворении,  где  живаЯ  полнота  и
всецелость   поэтического   призваниЯ   раскрываютсЯ    поэтически,   а   не
осуществлЯютсЯ  практически.  € эта  идеЯ взЯта здесь на той высоте,  в  той
тончайшей, разреженной  атмосфере мысли, где сущность призваниЯ поэтического
сближаетсЯ  и  сливаетсЯ  с   чистейшею  сущностью  призваниЯ  пророческого,
оставлЯЯ  внизу исторические  -  национальные  и  личные - особенности  всех
пророков вместе с такими же особенностЯми всех поэтов.
     ќтот _поэт_ в одежде пророка,  созданный вдохновением и  с  внутреннею,
свободною необходимостью  раскрывающий полноту своего смысла, не совпадаЯ ни
с  каким  из действительных  поэтов,  никак не  может, однако, быть  простым
отвлечением от них, потому что,  живЯ в них всех, он больше их всех, он есть
то  в  них,  что они  все  знают  в себе как лучшее их  самих, то, что "прах
переживет и тленьЯ убежит"; он не есть отвлечение от них, а их  существеннаЯ
норма,  как  чистаЯ  геометрическаЯ  линиЯ  не  есть  отвлечение  от  всЯких
приблизительных эмпирически данных линий,-  она есть их  существеннаЯ норма,
без которой они  не имели бы смысла и вовсе  не существовали бы как _линии_.
€ли более близкий

     256

     пример:  "этот  листок, что засох  и свалилсЯ",- не избежал тлениЯ, его
форма  не  осилила расторгающих материальных процессов,-  но должна бы  была
осилить, если бы  жизнь полнее и глубже осуществлЯлась в этом листке;- и вот
это самое долженствование, эта  существеннаЯ норма - стоит перед нами в ином
и, однако,  том же самом листке,  что "золотом вечным горит  в песнопеньи",-
или на картине. Џусть ни один поэт не провел в себе самом до конца того, что
требует  полный и могучий идеал поэтического призваниЯ.  Ќо этот  идеал есть
норма,- и  вот она  стоит перед нами в  этом  образе пушкинского "Џророка",-
стоит и  беспрепЯтственно раскрывает  все свое - более чем действительное  -
внутренне  необходимое содержание. Ћно не придумано умом Џушкина, а дано ему
и  передано им  как высшаЯ норма.  Ќе  будем же здесь искать сообразности  с
личным  характером   поэта,  с  его  фактическим   способом  действиЯ,   или
поведением,  а  лучше  отметим в этом  поэтическом самораскрытии  логическую
свЯзь его моментов  и их полную сообразность с внутреннею необходимостью или
истинным смыслом самого дела.


        X

     Џоэт-пророк  изощренным вниманием  проник  в  жизнь  природы  высшей  и
низшей, созерцал и слышал все, что совершаетсЯ, от прЯмого полета ангелов до
извилистого хода гадов, от  круговращениЯ небес до  прозЯбаниЯ растениЯ. —то
же дальше? ЏревратитсЯ  ли он весь  _без остатка в зрение и слух_? ‚едь  это
было  бы  _умаление_, а не возвышение  человека. Љритики, думающие, что  всЯ
задача  поэта  -  только  созерцать, и сами  до некоторой степени причастные
такому созерцанию, не ограничиваютсЯ,  однако,  им  одним,- они _действуют_,
они пишут и печатают, длЯ распространениЯ своей теории, и делают ведь это не
в  противоречие,  а  в силу своего - действительного или  мнимого  - высшего
призваниЯ. Ћни не могут, да, вероЯтно,  и не хотЯт быть  полулюдьми,- а поэт
идеальный, поэт-пророк должен  быть и  оставатьсЯ  получеловеком! ’ребование
бессмысленное, которое,  впрочем,  никогда и не исполнЯлось. ѓений поэзии не
терпит односторонности, и ведь наш "пророк" был в руках не _однокрылого_,  а
_шестикрылого_  серафима: кто  помог его  вниманию, тот приготовит его  и  к
д