ину отцом, наполовину возлюбленным; он должен был  покарать
их заслуженной смертью, как отец по заслугам наказывает детей розгой,  как
любовник, зачарованный наготой,  расточает  ласки.  Џолно,  да  разве  это
возможно? —то общего тут с любовью, пусть даже чудовищно  спародированной?
Ќе чистаЯ ли это фантасмагориЯ?
   —тобы понЯть, почему все было именно так, говорит Ђсперникус, мы должны
обратитьсЯ ко второй после этики зла кариатиде нацизма - китчу.  €наче  от
нас укроетсЯ самый последний, спрЯтанный глубже  всего  смысл  нацистского
человекоубийства.
   Ђсперникус так определЯет это понЯтие: не может  быть  китчем  то,  что
создаетсЯ впервые; китч - всегда подражание чему-то  такому,  что  некогда
излучало сиЯние подлинности, а после копировалось и вылизывалось, пока  не
опустилось на самое дно. ќто позднЯЯ версиЯ,  подобнаЯ  ремесленной  копии
знаменитого  полотна,  исправлЯемой  невежественными  эпигонами,   которые
уродуют рисунок и колорит оригинала, накладывают все больше краски и лака,
потрафлЯЯ все более  непритЯзательным  вкусам.  Ѓезвкусица  самодовольнаЯ,
кичливаЯ,  демонстративнаЯ  знаменует  обычно  конец  пути;  это  дешевка,
отделаннаЯ со всею старательностью,  до  мельчайших  деталей;  композициЯ,
окоченевшаЯ навсегда по заданной схеме (тоща как набросок по самому своему
существу не может быть китчем, оставлЯЯ за зрителем - в отличие от  твердо
уверенного в себе китча -  спасительную  возможность  доопределениЯ).  ’ак
называемый дурной вкус проЯвлЯетсЯ в  китче  как  непреднамеренный  комизм
серьезно-торжественных,  напыщенных  символов.  Ѓудучи  сутью  нацистского
стилЯ, китч проглЯдывает во всех начинаниЯх гитлеризма. ‚  архитектуре,  к
примеру, это монументализм с руками по швам, брюхатые на последнем  месЯце
пантеоны, зданиЯ,  шантажирующие  прохожего  своим  казенным  размахом,  с
дверЯми и окнами длЯ гигантов,  с  изваЯниЯми  голых  силачей  и  раздетых
богинь на вахте; весь этот китч должен  был  вызывать  если  не  ужас,  то
послушное восхищение по стойке "смирно"  и  потому  высокомерно  выставлЯл
себЯ напоказ, будучи совершенно полым внутри. Ђрхитектурные образцы  можно
было заимствовать из „ревней ѓреции, ђима, Џарижа эпохи ‚торой империи, но
в сфере человекоубийства этому стилю было непросто себЯ проЯвить.  €мелось
немало почтенных стилей, которые можно  было  раздуть  на  великодержавный
манер, но где было взЯть образцы длЯ человеческой бойни?  Ќа  первый  план
поэтому  выступила  техническаЯ  сторона  истреблениЯ;  индустриЯ   смерти
отличалась  функциональностью,  впрочем,  весьма  примитивной:  не  стоило
вкладывать крупные средства в технику, коль скоро всюду, где только можно,
ее  заменЯло  содействие  самих  убиваемых  -  те,  пока  еще  жили,  сами
обеспечивали транспортировку, обыскивание и раздевание трупов.  €  все  же
китч проник и в лагерЯ смерти, в их бараки и  крематории;  он  просочилсЯ,
хотЯ никто этого не замышлЯл, в драматургию конвейерного убийства.
   „е ‘ад, аристократ с деда-прадеда, не заботилсЯ о достойной оправе  длЯ
оргий,  которые  он  громоздил  одну  на  другую:   знатность   была   его
естественным  состоЯнием,  так  что  он  в  соответствии  со  своим  кредо
либертина отважно поносил и поганил  символы  традиционного  превосходства
аристократов над чернью, не допускаЯ возможности, что кто-то может  лишить
его наследственных прав; и если бы даже он кончил на гильотине, то и тогда
головы лишилсЯ бы не кто-нибудь, но маркиз „онат Ђльфонс ”ранциск граф  де
‘ад по отцу, а по матери - представитель побочной линии дома Ѓурбонов.  Ќо
нацистское   завоевание   ѓермании    было    делом    люмпенов,    черни,
унтер-офицерских  сынов,  помощников  пекарей  и  третьеразрЯдных   писак,
которые как манны небесной ждали приобщениЯ к элите; и  личное  участие  в
резне, да еще постоЯнное, могло, казалось бы, этому  помешать.  Љакому  же
образцу могли они следовать? Љак и кого изображать из себЯ, чтобы,  ступаЯ
по колени в крови, не потерЯть из виду своих возвышенных притЯзаний? Џуть,
наиболее доступный длЯ них, путь  китча,  далеко  их  завел  -  до  самого
ѓоспода Ѓога... разумеетсЯ, сурового Ѓога-Ћтца, а не слюнтЯЯ €исуса,  Ѓога
милосердиЯ и искуплениЯ, себЯ самого принесшего в жертву.
   Љак же должны предстать подсудимые на ‘трашном суде? Ќагими. € ‘трашный
суд  наступил  -   повсюду   была   долина   €осафата   [по   христианским
представлениЯм - место ‘трашного суда]. ђаздетым жертвам  отводилась  роль
осужденных в спектакле, где все было поддельным, от доказательств вины  до
беспристрастности судей, - все, кроме конца. Ќо ложь  оборачивалась  здесь
правдой, ведь им и вправду предстоЯло погибнуть.  Ђ  убийцу,  оказавшегосЯ
единственным вершителем  их  судеб,  переполнЯли  одновременно  палаческое
вожделение и ощущение божественного всемогущества.
   ђазумеетсЯ, если описывать все  именно  так,  нельзЯ  не  увидеть,  что
мистериЯ, котораЯ день за днем, год  за  годом  разыгрывалась  в  десЯтках
разбросанных  по  …вропе  мест,   была   тошнотворным   фарсом.   Љонечно,
неустоЯвшаЯсЯ драматургиЯ представлениЯ менЯлась, церемониЯ  приготовлениЯ
к казни упрощалась порой до крайнего минимума.  Џоистине,  исполнЯть  роль
Ѓога-Ћтца в этой пьесе - с ее отвратительными барачными декорациЯми  между
рЯдов колючей проволоки - было непросто; непросто было убивать миллионы  и
произносить перед их шеренгами речи - весной, летом, осенью,  целые  годы.
Ѓыло  бы  слишком  бессмысленно  и  безнадежно  исполнЯть  эту  роль   без
сокращений  и  отсебЯтины,  следовать  ей  чересчур  пунктуально;  убийцы,
пресыщаЯсь все больше, довольствовались уже немногими эпизодами  действиЯ,
скупыми  фрагментами  ‘трашного   суда,   генеральными   репетициЯми,   но
непременно с настоЯщим концом. “ровень исполнениЯ падал, трупы  не  желали
гореть, из могил после их утрамбовки сочилась кровь, летом смрад сжигаемых
трупов давал о себе знать даже в удаленных от крематориЯ домиках лагерного
персонала, но смерть, по крайней мере, всегда оставалась доподлинной.
   Џервый том "ѓеноцида" завершаетсЯ следующими словами: "џ знаю: тот, кто
не участвовал в этих событиЯх либо в  качестве  палача,  либо  в  качестве
жертвы, мне не поверит и все мои выводы сочтет чистой фантазией. ’ем более
что жертвы мертвы, а палачи, хотЯ прошло почти сорок лет, так  и  не  дали
нам ни единого, пусть анонимного, воспоминаниЯ о резне с  описанием  своих
впечатлений. —ем объЯснить такое  молчание  -  столь  абсолютное  и  столь
удивительное, если учесть естественное длЯ человека стремление запечатлеть
самые сильные или хотЯ бы только самые крайние ощущениЯ, какие не  всЯкому
выпадают на долю? —ем объЯснить совершенное отсутствие подписанных хотЯ бы
псевдонимами  исповедей,  которые  в  конце   концов   пришлось   заменить
литературными апокрифами? —ем, если не безразличием  актера  к  давно  уже
сыгранной роли? —итатель, мы  должны  с  тобою  условитьсЯ:  актерствовали
палачи бессознательно, и было бы  верхом  нелепости  полагать,  будто  они
понимали, что делают, будто  они  осознанно  воплощали  образ  ‚севышнего,
карающего  заслуженной  смертью.  ‚се  представление   было   грандиозным,
чудовищным китчем, а первый признак и первое условие китча - то,  что  длЯ
своих творцов он отнюдь не безвкусица; все они  свЯто  верЯт,  что  творЯт
настоЯщую живопись, подлинную  скульптуру,  первоклассную  архитектуру,  и
тот, кто в своем творении разглЯдел  бы  приметы  китча,  не  стал  бы  ни
продолжать его, ни заканчивать.
   џ утверждаю нечто совершенно иное, а именно: ни в одиночку,  ни  сообща
люди не могут и шагу ступить, не могут  перемолвитьсЯ  словом,  не  следуЯ
какому-нибудь образцу, или стилю,  или  примеру.  Ђ  значит,  какой-нибудь
стиль и какие-нибудь образцы не могли не  заполнить  беспримерную  пустоту
конвейерного  умерщвлениЯ,  и  ими  оказались  самые   расхожие   образцы,
усвоенные еще во младенчестве, - образцы и символы христианства; и,  хотЯ,
став нацистами, палачи от него отреклись, это не значит, будто им  удалось
вычеркнуть его из памЯти совершенно. Ќи в ‘‘, ни  в  ‘Ђ,  ни  в  партийном
аппарате не было  ведь  магометан,  буддистов,  даосистов;  не  было  там,
конечно, и верующих  христиан,  и  в  этом  кошмарном  отступничестве,  на
лагерных плацах, родилсЯ лишь кровавый китч. —то-то должно было  заполнить
пустоту, лишенную стилЯ, и ее заполнило то, что палачам  приходило  на  ум
мимовольно, почти инстинктивно, как раз потому, что "Mein Kampf",  и  "Њиф
XX века", и груды пропагандистских брошюр, всЯ литература под флагом "Blut
und Boden" [кровь и почва (нем.)] не содержали в себе  ни  единого  слова,
указаниЯ, заповеди, способных хоть чем-то  эту  пустоту  заполнить.  ‡десь
вожди предоставили исполнителей самим себе; так возник этот  кощунственный
китч. …го драматургиЯ была, разумеетсЯ, упрощена  до  предела,  словно  бы
списана из школьной шпаргалки; она питалась крохами смутных воспоминаний о
катехизисе,   заимствованиЯ   из   которого   оставались    неосознанными,
автоматическими;  уцелели  какие-то   обрывки   представлений   о   ‚ысшем
Џравосудии и ‚семогуществе, и притом скорее в виде картинок, чем текста.
   Њою  правоту  в  этом  дознании,  где  все  улики  -  лишь   косвенные,
подтверждает и то, что длЯ оккупационных властей не было дела важнее,  чем
представить убийство осуществлением справедливого  порЯдка  вещей.  Ћбычно
считаетсЯ - и сегоднЯ это общее мнение  историков  нацизма,  -  что  евреи
стали навЯзчивой идеей третьего  рейха,  идеей,  которой  ѓитлер  себе  на
погибель заразил сначала свое движение, а потом и немецкий народ; что  это
была маниЯ  преследованиЯ,  принЯвшаЯ  форму  агрессии,  сущаЯ  социальнаЯ
паранойЯ: все зло усматривали в евреЯх, а длЯ тех, кто заведомо к  ним  не
принадлежал и никак с ними свЯзан не был, изобрели этикетку "белый еврей",
применЯвшуюсЯ, при всей  ее  нелепости,  систематически.  Ћтсюда,  однако,
следует, что вопреки всем догмам нацизма  сущностью  "еврейства"  не  была
_раса_ - этой сущностью было _зло_; евреи же были признаны воплощением зла
в особенно высокой  его  концентрации.  Џоэтому  они  и  стали  длЯ  рейха
проблемой номер один, личным делом национал-социализма,  а  их  ликвидациЯ
оказалась исторической необходимостью и осуществлЯлась в качестве таковой.
‚  традиции  преследованиЯ  евреев  главное  место  занимают  погромы,  но
гитлеровцы сами почти не прибегали к ним, разве что непосредственно  после
прихода к власти, когда нужно было выйти на улицы, увлечь колеблющихсЯ,  а
рьЯным приверженцам предоставить возможность показать  себЯ.  Ќо  окрепший
нацизм, побеждающий на поле  сражений,  инициатором  погромов  был  крайне
редко; они случались - да и то не всегда, - когда  в  города,  оставленные
побежденными армиЯми,  входили  передовые  немецкие  части.  Ќадо  думать,
нацисты поступали так потому, что погромы - это ведь кровавые  беспорЯдки,
которым   сопутствуют   грабежи   и   стихийное   уничтожение    еврейской
собственности, то есть _уголовные преступлениЯ_; между  тем  преследование
евреев  мыслилось   не   как   преступление,   но   как   его   абсолютнаЯ
противоположность - осуществление высшего правосудиЯ. …вреев  должно  было
постичь то, что им полагалось по справедливости и по закону. ќто объЯснЯет
неодобрение, с которым немцы относились  к  погромам,  их  сдержанность  в
подобных случаЯх, но не объЯснЯет,  почему  гитлеровцы,  которые  были  не
прочь противопоставить русским  партизанам  завербованных  ими  пленных  и
дезертиров, к примеру власовцев, и которые повсюду  в  …вропе  формировали
части ‘‘ из "нордических добровольцев" - испанцев, французов,  голландцев,
-  никогда  не  использовали  иноплеменников  при  ликвидации  евреев,  за
исключением особых случае", вызванных непредусмотренными  обстоЯтельствами
или нехваткой на месте собственных сил. € в каждом подобном  случае  можно
документально доказать, что привлечение  негерманцев  к  делу  уничтожениЯ
было вынужденным. “же это Ясно показывает, до какой степени  окончательное
сведение счетов с еврейством рассматривалось  как  "личное  дело"  немцев,
передоверить которое нельзЯ никому. Ќаконец, если евреев  и  направлЯли  в
трудлагерЯ, то только в качестве прелюдии к полному их истреблению; лагерЯ
уничтожениЯ были созданы позже, и притом специально длЯ них.
   €звестно, что о намерениЯх инициаторов  чего  бы  то  ни  было  гораздо
вернее говорЯт материальные факты,  чем  заЯвлениЯ,  которые  этим  фактам
предшествуют, или толкованиЯ, которые даютсЯ им задним числом.  €з  фактов
же, взЯтых  в  отвлечении  от  нацистской  доктрины,  от  пропагандистских
стараний ѓеббельса и его прессы, неопровержимо следует, что "окончательное
решение еврейского вопроса" было  принЯто  в  своей  истребительной  форме
прежде,  чем  начали  рушитьсЯ  фронты  военных  сражений;  следовательно,
смертоубийственное ускорение не объЯснЯетсЯ одним лишь желанием  завершить
истребление раньше, чем кто-нибудь поспеет на помощь истреблЯемым; и  даже
с точки зрениЯ самих убийц геноцид вышел за провозглашенные ими  категории
возмездиЯ или расплаты и стал чем-то большим -  их  исторической  миссией.
—то же в конце концов значила эта миссиЯ? Ќикогда не называемаЯ прЯмо, она
мерцает  туманным  пЯтном,  в  котором  сквозь  технологию  и  социографию
геноцида  просвечивает  иудео-христианскаЯ  символика,  но   с   обратным,
убийственным знаком. Љак если бы, не будучи в состоЯнии убить Ѓога,  немцы
убили "богоизбранный народ", чтобы  занЯть  его  место  и  после  кровавой
детронизации ‚севышнего in effigie [в изображении (лат.), имеетсЯ  в  виду
средневековый обычай сжигать  изображение  преступника,  приговоренного  к
казни заочно] стать самозваными избранниками  истории.  ‘вЯщенные  символы
были не уничтожены, но перевернуты. €так, антисемитизм  третьего  рейха  в
самом последнем счете был только предлогом.  €деологи  не  были  настолько
безумны, чтобы буквально принЯтьсЯ за теоцид; в то же времЯ отрицаниЯ Ѓога
словом и статьЯми закона им было уже недостаточно, и, хотЯ  церковь  можно
было преследовать, уничтожить ее совсем было пока нельзЯ, времЯ длЯ  этого
еще не пришло. Џод боком, однако, имелсЯ народ, в лоне которого зародилось
христианство; уничтожить этот  народ  значило  бы  полЯми  казней  подойти
настолько близко к покушению на Ѓога, насколько это возможно длЯ человека.
   “бийство оказывалось Ђнти-€скуплением: оно  освобождало  немцев  от  уз
‡авета. Ќо освобождение должно было быть полным; не о том шла речь,  чтобы
из-под опеки ѓосподней перейти под опеку кого-то, противостоЯщего ѓосподу.
Ќе жертвоприношением кумиру сатанинского зла должен был стать геноцид,  но
мЯтежом, свидетельством абсолютной независимости от неба и от преисподней.
€ хотЯ во всей империи никто никогда этого ’ЂЉ не назвал, не выраженный  в
словах  надчеловеческий  смысл  свершавшегосЯ   был   паролем   негласного
смертоубийственного сговора. Ќенависть  к  жертвам  имела  обратной  своей
стороной привЯзанность; ее засвидетельствовал эсэсовский командир высокого
ранга, который, глЯдЯ  в  окно  поезда,  мчавшегосЯ  по  поросшим  чахлыми
соснами пескам своего округа, сказал спутнику: "Hier liegen  MEINE  Juden"
[здесь лежат ЊЋ€ евреи (нем.)]. ЊЋ€ евреи. …го свЯзала с  ними  смерть,  к
которой он был причастен. Ђ  исполнителЯм  на  самом  низу  трудно  бывало
понЯть, ради чего  с  матерЯми  должны  погибать  и  дети,  поэтому,  дабы
исправить немедлЯ столь фатальный недостаток вины, они  изобретали  ее  ad
hoc. Ќапример,  когда  мать,  только  что  прибывшаЯ  в  лагерь,  пыталась
отречьсЯ от собственного ребенка (знаЯ, что бездетных женщин направлЯют на
работы, прочих же - прЯмо в газовую  камеру),  за  подобное  отречение  от
материнства преступнаЯ мать каралась без промедлениЯ, а то, что детЯм,  за
которых вступалсЯ палач, предстоЯло погибнуть в тот  же  день,  ничуть  не
портило ему комедию праведного негодованиЯ. € пусть не уверЯют нас,  будто
среди охваченных праведным гневом убийц были  читатели  маркиза  де  ‘ада,
который за полтораста лет до того сочинил такие же точно комедии,  включаЯ
богоубийство in effigie, и что эсэсовцы были всего лишь его  плагиаторами.
‚ступаЯсь за младенцев,  черепа  которых  они  разбивали  несколько  минут
спустЯ, вступаЯсь за них в фарсе  справедливого  воздаЯниЯ,  шитом  такими
гнилыми нитками, что тот сразу же разлезалсЯ на куски, они,  не  осознаваЯ
того, доказывали свою верность так  и  не  выраженной  в  словах  сущности
геноцида как эрзац-экзекуции Ѓога".
   ‚  томе  втором  своего  трактата,  озаглавленном   "Fremdkorper   Tod"
["€нородное   тело   ‘мерть"   (нем.)],   наш    автор    решаетсЯ    дать
историософический синтез, выходЯщий за  рамки  фактографии  первого  тома,
хотЯ и  основанный  на  ней.  Ћн  выводит  понЯтие  "вторичной  утилизации
смерти".
   ‚  древности  истребление  целых  народов  или  этнических  групп  было
неотъемлемой частью правил  ведениЯ  войны.  •ристианство  положило  конец
резне, не имевшей иного обоснованиЯ,  кроме  одной  лишь  _возможности  ее
совершениЯ_. Ћтныне, чтобы убивать, надлежало  указать  вину  убиваемых  -
например,  иноверие,  и  в  средние  века  так  оно  чаще  всего  и  было.
‘редневековье осуществило род симбиоза со смертью как судьбой, уготованной
человеку волей ‚севышнего; четыре всадника Ђпокалипсиса, "плач  и  скрежет
зубовный", плЯски скелетов, "чернаЯ смерть" и "Hollenfahrt" [сошествие  во
ад (нем.)] стали естественными спутниками человеческого  существованиЯ,  а
смерть  -  орудием  ЏровидениЯ,  уравнивающего  нищих  с  монархами.   ќто
оказалось возможно как  раз  потому,  что  средневековье  было  совершенно
беспомощно перед смертью.
   Ќи   медицинской   терапии,   ни   естественно-научных    знаний,    ни
противоэпидемических конвенций,  ни  реанимационной  аппаратуры  -  ничего
этого не было; ничто не могло противостоЯть  напору  смерти  или  хотЯ  бы
позволить принЯть ее как удел всего живого, ибо христианство резкой чертой
отграничило человека от остальной природы. Ќо как раз высокаЯ  смертность,
непродолжительность жизни и примирили средневековье со  смертью  -  смерть
получила самое высокое место в культуре,  устремленной  к  потустороннему.
‘мерть была  ужасающей  тьмой,  только  если  смотреть  на  нее  _отсюда_;
созерцаемаЯ _с той стороны_, она оказывалась переходом к  вечной  жизни  -
через ‘трашный суд, который,  как  он  ни  страшен,  все  же  не  обращает
человека в ничто. ’акого накала эсхатологических чаЯний нам не  дано  даже
отдаленно себе представить; в памЯтных словах, принадлежащих христианину -
"“бивайте всех, ѓосподь узнает своих" [по  преданию,  эти  слова  произнес
папский нунций Ђмальрик Ђрно во времЯ одного из крестовых  походов  против
еретиков-альбигойцев (в XIII веке)],  -  которые  кажутсЯ  нам  изощренным
кощунством, нашла выражение глубочайшаЯ вера.
   ‘овременнаЯ цивилизациЯ есть, напротив,  движение  _прочь_  от  смерти.
‘оциальные реформы, успехи медицины, причисление проблем,  которые  прежде
были сугубо личной  заботой  (болезнь,  старость,  увечье,  нужда,  личнаЯ
безопасность, безработица), к разрЯду  проблем  общественных,  -  все  это
_изолировало_ смерть; по отношению к  ней  социальные  реформы  оставались
бессильными, и потому она становилась делом все более _частным_, в отличие
от прочих невзгод, которым общество хоть как-то могло  помочь.  ‘оциальное
обеспечение, особенно в "государстве всеобщего благосостоЯниЯ",  сокращало
область нужды, эпидемий, болезней, жизнь становилась все  комфортабельней,
но смерть по-прежнему оставалась смертью. ќто  выделЯло  ее  среди  других
составлЯющих человеческого бытиЯ и делало "лишней" с точки зрениЯ доктрин,
которые  ставили  целью  улучшение  жизни  и  которые  мало-помалу   стали
универсальной религией обмирщенной культуры. ’енденциЯ к отчуждению смерти
особенно  усилилась  в  XX  веке,  когда  даже  из  фольклора  исчезли  ее
"одомашненные персонификации" - Ђнгел ‘мерти, ЉурносаЯ или ѓость без лица;
по мере того как  культура  из  суровой  законодательницы  превращалась  в
послушную исполнительницу желаний, смерть, лишеннаЯ  всЯкой  потусторонней
санкции и не принимаемаЯ, как прежде, безропотно, становилась чужеродным в
культуре телом, обессмысливалась все больше и больше, поскольку  культура,
эта заботливаЯ опекунша и поставщик удовольствий, уже не могла наделить ее
каким-либо смыслом.
   Ќо смерть, публично приговореннаЯ к смерти, не  исчезла  из  жизни.  Ќе
находЯ себе уголка в системе культуры, низвергнутаЯ с прежних  высот,  она
стала наконец прЯтатьсЯ и дичать. ‚новь освоить  ее,  вернуть  ей  прежнее
место общество могло одним только способом: узаконив и регламентировав ее.
Ќо напрЯмик, в открытую, этого нельзЯ  было  объЯвить,  и  потому  убивать
следовало не во имЯ возвращениЯ смерти в культуру, а во имЯ добра,  жизни,
спасениЯ,  и  именно  этот   подход   был   возведен   нацизмом   в   ранг
государственной доктрины. Ђвтор напоминает здесь о горЯчих спорах, которые
в ‘оединенных татах вызвала книга •анны Ђрендт "ќйхман, или Ћ банальности
зла". “частники этой дискуссии утверждали, что "каждый человек  сознает  в
душе свЯтость  жизни"  (‘ол  Ѓеллоу),  а  "чудовищное  преступление  может
совершить лишь чудовище" (Ќорман Џодгорец) и  потому  нельзЯ  приравнивать
ужас нацизма  к  банальности.  Џо  мнению  Ђсперникуса,  заблуждались  все
дискутанты: сведЯ проблему к  делу  ќйхмана  как  квинтэссенции  злодеЯний
нацизма, они не могли ее разрешить. ќйхман,  подобно  большинству  креатур
третьего рейха, был исполнительным и усердным бюрократом геноцида,  но  до
этого его довела не только  сознательнаЯ  слепота  карьериста,  одного  из
партийных чиновников, соперничающих между собой  в  додумывании  до  конца
неконкретизированных указаний фюрера. „октрина, считает  Ђсперникус,  была
банальна, банальны могли быть ее исполнители, но не источники, лежащие вне
нацизма и вне антисемитизма. ‘пор  увЯз  в  частностЯх,  безразличных  длЯ
правильного диагноза народоубийства XX века.
   ЋбмирщеннаЯ  цивилизациЯ   направила   человеческую   мысль   по   пути
натуралистических поисков "виновников зла", притом  любого.  Џотусторонний
мир был аннулирован и на эту роль уже не годилсЯ, но отвечает же кто-то  -
_ибо кто-нибудь должен ответить_ - за  все  _мировое  зло_.  ‡начит,  надо
обнаружить и указать виновника. ‚ средневековье достаточно  было  сказать,
что евреи распЯли •риста; в XX веке этого уже не хватало - виновные должны
были отвечать за любое зло. „лЯ  расправы  с  ними  ѓитлер  воспользовалсЯ
дарвинизмом, учением, которое увидело последний, окончательный, выведенный
за пределы культуры смысл смерти  как  обЯзательного  условиЯ  эволюции  в
природе. ѓитлер понЯл это по-своему, искаженно и плоско,  как  заповедь  и
как образец, посредством которого  Џрирода  (он  называл  ее  Џровидением)
оправдывает и даже прЯмо предписывает выживание сильных  за  счет  слабых.
Ћн, как и многие примитивные умы до него, "борьбу за существование"  понЯл
дословно, хотЯ в действительности этот принцип не имеет  ничего  общего  с
физическим истреблением хищниками своих жертв (эволюциЯ возможна только  в
условиЯх  относительного  равновесиЯ  между  более  и  менее  агрессивными
видами: при полном истреблении  слабых  хищники  вымерли  бы  от  голода).
Ќацизм, однако, вычитал у „арвина то, чего жаждал, - сверхчеловеческое  (а
значит, все-таки не потустороннее) отождествление убийства с  самой  сутью
всемирной истории. ‚оспринЯтый в таком искаженном виде принцип  борьбы  за
существование  аннулировал  этику  как  таковую,  выдвинув  взамен   право
сильного, последним выражением которого служит исход борьбы не на жизнь, а
на смерть. —тобы сделать еврейство достаточно страшным  врагом,  надлежало
раздуть его мировую роль до абсурда; вот где лежат истоки  паралогического
мышлениЯ, которое привело к тотальной демонизации еврейства.
   ќто  потребовало  от  нацистов  поистине  немалых   усилий,   так   как
противоречило повседневному  опыту  немцев,  ведь  евреи  жили  среди  них
столетиЯми  и,  как  бы  ни  были  они  плохи  -   даже   если   допустить
обоснованность антисемитских  предубеждений,  -  все-таки  не  заслуживали
всесожжениЯ вместе с неродившимисЯ еще младенцами, не заслуживали костров,
рвов, печей и мельниц длЯ размола костей; это было бы не только чудовищно,
но к тому же совершенно абсурдно. ‚се  равно  как  если  бы  в  педагогике
поЯвилась теориЯ, предлагающаЯ убивать детей,  которые  прогуливают  уроки
или  крадут  у  товарищей.  €так,  даже  с  точки   зрениЯ   традиционного
антисемитизма  евреи,  безусловно,  не  заслуживали  полного  истреблениЯ.
ЏодтверждаетсЯ это и тем, что  возрождающиесЯ  неонацистские  движениЯ  не
только не включают в свою программу истребление евреев, но и не  признают,
что их предшественники  в  третьем  рейхе  задумали  и  осуществили  такое
истребление.  ќти  движениЯ  либо  ограничиваютсЯ  общими   антисемитскими
фразами,  либо  отводЯт  антисемитизму  второстепенное   место   в   своих
программах - в качестве "носителей мирового зла" евреи уже не  котируютсЯ.
‘огласно антисемитизму сорока- или пЯтидесЯтилетней давности  евреи  несли
вину "за все", от капитализма до коммунизма, от экономических  кризисов  и
нужды до упадка нравственности; теперь  каждый,  не  задумываЯсь,  назовет
множество бед, которых никто не объЯснЯет еврейскими происками (отравление
биосферы, перенаселение, энергетический кризис, инфлЯциЯ  и  т.д.).  €так,
антисемитизм "обесценилсЯ", он не  исчез,  но  утратил  былую  способность
объЯснЯть любые общественные беды. Ђсперникус во  избежание  недоразумений
подчеркивает, что антисемитизм терЯет свое значение не абсолютно, а только
в историософской перспективе: на роль козла отпущениЯ, отвечающего за все,
в послегеноцидную эпоху евреи уже не годЯтсЯ.
   —то же  стало  потом?  Џотом  разыскание  виновников  "всЯческого  зла"
вступило  в  фазу  окончательной   атомизации.   Џосле   утраты   веры   в
универсальную правду ‚севышнего, после крушениЯ веры в  универсальное  зло
мирового еврейства был сделан еще один шаг, последовательный и  последний.
ЃезапеллЯционность  в  установлении  виновников  зла  достигает   предела.
‚иновником может быть признан каждый.
   ‚ самом широком историософском плане, пишет  Ђсперникус,  мы  наблюдаем
многовековой процесс отчуждениЯ смерти в гедонистической, реформаторской и
прагматической культуре. ‘трах перед смертью, лишившейсЯ прав гражданства,
нашел выражение в законодательстве - в виде исключениЯ смертной  казни  из
уголовных кодексов тех государств, которые  дальше  всего  зашли  на  этом
пути. € еще - в противоестественной  и  лишь  на  первый  взглЯд  странной
медицинской практике, когда врачи отказываютсЯ отключать от реанимационной
аппаратуры умирающих, а фактически - трупы, внешние признаки жизни которых
поддерживаютсЯ благодарЯ перекачиванию в них крови. ‚ обоих случаЯх  никто
не желает принЯть на себЯ ответственность за смерть.  ‡а  декларациЯми  об
уважении к жизни кроетсЯ страх, причина которого - ощущение беззащитности,
беспомощности, а значит, ужасающей тщетности  жизни  перед  лицом  смерти.
ќтой беспомощности, этому страху перед  умерщвлением  соответствует  такое
возрастание  ценности  человеческой  жизни,  что  правительства   уступают
шантажу, если на карту поставлена жизнь заложников, кто бы  они  ни  были.
Џроцесс  зашел  далеко,  коль  скоро  правительства,  вменЯющие   себе   в
обЯзанность соблюдать закон, нарушают его, если это  дает  надежду  спасти
кого-либо от смерти; и процесс этот ширитсЯ, он затронул уже международное
право и даже свЯщенный с  незапамЯтных  времен  иммунитет  дипломатических
представительств.   Ђ    оптимизм    и    стремление    к    безграничному
совершенствованию жизни побуждают культуру, убежденную в своем техническом
всемогуществе, попытатьсЯ реализовать  воскрешение;  и  хотЯ  специалистам
известно, что "обратимаЯ витрификациЯ", то есть замораживание  человека  с
надеждой на его воскрешение в будущем, невозможна (по крайней мере, пока),
тысЯчи  богатых  людей  соглашаютсЯ   на   замораживание   и   консервацию
собственных трупов в жидком азоте. ‚се это, замечает  Ђсперникус,  примеры
чудовищной  юмористики  в  эсхатологии,  полностью  обмирщенной.  Ћбщество
охотно принимает к сведению, что человек сотворен  не  Ѓогом,  но  „обрыми
Љосмическими Џришельцами, что зародыш цивилизации хранило  не  Џровидение,
но ‡аботливые Џраастронавты со звезд, что  не  ангелы-стражи,  а  летающие
тарелки парЯт над нами, следЯ за каждым нашим шагом,  что  не  преисподнЯЯ
разверзаетсЯ под ногами проклЯтых, но Ѓермудский треугольник, - и  оно  не
менее радо услышать, что жизнь можно запросто продлевать в холодильнике, а
заботу о  приЯтной  и  долгой  жизни  следует  предпочесть  упражнениЯм  в
добродетели.
   € наконец, все больше делаетсЯ попыток так  подправить,  переиначить  и
подсластить сырую, необработанную смерть,  чтобы  ее  можно  было  освоить
неметафизически и сделать  пригодной  длЯ  потреблениЯ.  Ћтсюда  спрос  на
эффектную смерть, на убийство и на агонию, поданные крупным планом,  спрос
на акул-людоедок, на грандиозные землетрЯсениЯ и пожары,  на  оживление  с
экрана сцен реального геноцида  ("Holocaust"  [многосерийный  американский
телефильм о  геноциде  евреев  в  гитлеровской  ѓермании]),  отсюда  поток
садистской литературы и коммерческаЯ эксплуатациЯ сексуальных  извращений,
почти неотличимых от смертных мук, отсюда же цепи, кандалы  и  орудиЯ  длЯ
бичеваниЯ, весь этот реквизит псевдосредневековых застенков, популЯрный на
американском  потребительском  рынке,  отсюда,  наконец,  превращение  как
нельзЯ более реального риска смерти в ходовой товар - готовность героев на
час,  рискуЯ  жизнью,  заработать  на  жизнь.  €  отсюда  же  популЯрность
псевдонаучной литературы, наплодившей  тьму  книжек  с  экспериментальными
доказательствами посмертной жизни, да так,  что  эти  писаниЯ  вступили  в
конфликт с церковной ортодоксией, котораЯ не  очень-то  Ясно  представлЯет
себе, как быть со столь непрошеным  и  столь  сомнительным  подкреплением.
Џоследовательным этапам  изгнаниЯ  смерти  из  культуры  ‡апада  уделЯлось
меньше вниманиЯ, чем ее  коммерческому  освоению;  исследований  дождались
наивные  и  броские  ухищрениЯ  похоронной  косметики  и  сценографии,  но
скальпель аналитической мысли, временами на удивление  острый,  не  создал
целостной историософской картины пути, который прошла цивилизациЯ в  своем
противоборстве со смертью, - смертью, лишенной санкции свыше и загадочного
назначениЯ, некогда примирЯвшего ее с жизнью. Ќам непонЯтно  происхождение
таких современных Явлений,  как  терроризм  или  религиозное  сектантство,
поскольку эмпирические исследованиЯ, обычные  в  социологии  и  психологии
(включаЯ  психологию  веры),   будучи   наблюдениЯми,   по   сути   своей,
рациональными, довольствуютсЯ тем, что  можно  увидеть,  сфотографировать,
выжать из показаний свидетелей или  подсудимых,  и  потому  освещают  лишь
крохотные участки этих общественных бедствий.  “ткнув  нос  в  бумаги,  не
учуешь смысла написанного. …сли хочешь понЯть  Ќиагару,  повернись  к  ней
спиной и взглЯни на  солнце  -  это  оно  опЯть  поднимает  в  небо  воду,
низвергающуюсЯ со  скал.  €менно  здесь  автор  вводит  понЯтие  вторичной
утилизации смерти.
   ‚от уже сто тысЯч лет, как человек понЯл свою обреченность на смерть, о
чем свидетельствуют могилы, восходЯщие именно к этому времени. ’акой  была
перваЯ попытка ритуализации смерти, и сменЯвшие затем одна другую культуры
отводили  ей  высокое  место  в  иерархии  ценностей.   —ем   рациональнее
становилась цивилизациЯ, тем бесхознее становилась в ней смерть, с которой
нельзЯ уже было ни по-настоЯщему примиритьсЯ, ни реально отречьсЯ от  нее.
Ђ культура тем временем из самодержавной законодательницы  превращалась  в
послушную опекуншу, все нерешительнее оберегала собственную  ортодоксию  и
шаг за шагом позволЯла своим подопечным исполнЯть какие угодно прихоти, не
исключаЯ последней - выхода из культуры, отрицаниЯ ее норм. Ќо прежде  чем
хлынул поток субкультурных изобретений, одно чуднее  другого,  прежде  чем
„есЯть  заповедей  совершенно   истлели,   всеми   покинутую   территорию,
отведенную  смерти  в  средиземноморской  культуре,  смог   захватить   не
самовластный в  своих  желаниЯх  индивид,  но  лишь  такой  могущественный
суверен,  как   государство;   захватить,   чтобы   сделать   ее   орудием
самовозвеличениЯ. Ќо даже оно еще не могло решитьсЯ на это в мирное  времЯ
и совершенно открыто. ђазвЯзаннаЯ этим государством война стала прикрытием
и пособником геноцида, а за линией фронтов, отрезавших рейх от  остального
мира,  возникла  машина  массового  истреблениЯ.  ’аким  был  первый   акт
восстановлениЯ смерти в правах.
   ‚  годы  послевоенной   реконструкции   развелось   великое   множество
субкультур, особенно молодежных, оригинальных своей неоригинальностью; как
бы играЯ, не слишком всерьез, они обращались к  забытым  обычаЯм,  нравам,
одежде -  как  к  театральному  реквизиту  со  склада  истории.  ‡а  этими
"мЯгкими" изобретениЯми по части образа жизни рано или поздно должны  были
последовать "жесткие", ведь  люди  всегда  доводЯт  до  логического  конца
открывающиесЯ перед ними возможности. ‚озможность использовать смерть  как
отличительную примету такой субкультуры в наше сумбурное, крикливое  времЯ
казалась закрытой, и вот почему. Њожно играть в робинзонов и  дикарей,  но
не в убийц: играть в такую игру, если убийства требовались  настоЯщие,  не
дозволЯла даже вседозволЯющаЯ культура; и, что, пожалуй, еще существеннее,
убийство,  даже  бескорыстное,   превратило   бы   его   исполнителей   _в
уголовников_.
   Џрежнее место смерти в культуре было невоскресимо - невозможна была  ни
религиознаЯ демонстративность  костров  инквизиции,  ни  принесение  богам
человеческих  жертв,  как  у  инков,  ни  выставлЯемое  напоказ  бешенство
берсеркеров - кровожадное и оргиастическое. ќти пути были заказаны, канули
в небытие  вместе  с  верами,  наделЯвшими  смыслом  такую  смерть.  Ќо  и
внерелигиозное  убийство  было  недоступно  как   просто   убийство;   наш
промышленный век любой поступок встречает вопросом "‡Ђ—…Њ?", и каждый, кто
не  хочет  быть  причислен  к  душевнобольным,  должен  ответить  на  него
осмысленно и толково. Љоль скоро  новый  экстремизм  не  имел  религиозной
санкции смерти (можно выдумать религию по  заказу,  но  нельзЯ  в  нее  по
заказу уверовать),  а  убийство,  религией  не  освЯщенное,  поставило  бы
экстремистов на одну доску с  заурЯдными  головорезами,  оставалось  одно:
окрестить убийство _осуществлением правосудиЯ_. Ќо эту палаческую  формулу
третьего  рейха  невозможно  было   скопировать   вместе   с   _тайностью_
"окончательного решениЯ"; ведь тогда, в наш век освободительных движений и
войн, убийства экстремистов стали бы невидимы, как Ќиагара, погруженнаЯ  в
океан. Џоэтому то, что прежде могло совершать только государство и  только
тайно,  они  взЯлись  совершать  Явно.  Ђ  сходство  между  терроризмом  и
гитлеризмом в том,  что  убийцы  опЯть  провозгласили  себЯ  справедливыми
судьЯми. Ќо суд, каков бы он ни был, не от собственного имени действует, а
во исполнение воли высших инстанций; так что надо было создать _видимость_
верховной инстанции,  неподвластной  традиционным  нормам  -  религиозным,
психиатрическим или бандитским. ‘ледовало объЯвить  себЯ  орудием  чего-то
большего  и  более  высокого,  чем   они   сами;   это   Ясно   показывает
"_частичность_"  названий,  которые  все  они  дали   своим   группировкам
("”ђЂЉ–€џ Љрасной Ђрмии", а значит, не армиЯ в целом,  значит,  это  целое
существует само по себе; "ЏерваЯ  ‹иниЯ",  а  значит,  есть  еще  какие-то
линии, какие-то резервные части; "Љрасные Ѓригады", а  значит,  опЯть-таки
только подразделениЯ какой-то _большей_, чем они сами, армии).
   …ще им требовалсЯ противник -  чем  могущественнее,  тем  лучше;  иметь
нешуточного  врага  -  уже  нешуточное  отличие.  Ћтдельные  представители
капитала были противником  недостаточно  видным,  к  тому  же  требовалась
мишень более четкаЯ, нежели социально-экономическаЯ система,  размытаЯ  по
целому  свету.  ‚от  почему  их  выбор  пал  на  государство,  но  не   на
материальные его институты, и не в качестве ниспровергателей  таковых  они
выступили, ведь  речь,  напомним,  шла  о  том,  чтобы  убивать,  а  не  о
разрушении неодушевленных  символов  либо  центров  государственности.  Ќо
только однажды им удалось добратьсЯ до  наивысшего  рангом  политика  -  в
€талии;  а  затем,  после  усилениЯ  охранительных   мер,   когда   столпы
государственной   власти   стали   длЯ   них    недосЯгаемы,    террористы
удовлетворЯлись   второстепенными   жертвами,   только   бы   можно   было
инкриминировать им причастность,  хотЯ  бы  косвенную,  к  государственной
власти, а если  нет,  то  какое-либо  -  безразлично  какое  -  участие  в
руководстве чем бы то ни было или в защите существующего порЯдка, на худой
конец, причастность к системе всеобщего образованиЯ,  которую  тоже  можно
заклеймить  как  одну  из  опор  государства.  €так,  если   исходить   из
предпосылок терроризма, заданных исторической ситуацией, не  забываЯ,  что
речь шла об убийстве под маской долга, самопожертвованиЯ  и  справедливого
гнева, то логика рассуждений, независимаЯ от  фактографии  убийств,  ведет
нас именно к ней  вместе  с  такими  ее  тактическими  подробностЯми,  как
стремительное снижение высоких поначалу палаческих притЯзаний,  выбор  все
более скромных по своему социальному рангу жертв.
   —то же до идеологии, она была изготовлена  из  того,  что  нашлось  под
рукой. € даже названиЯ, о которых шла речь, украдены у левых течений.  ’ак
как  революциЯ  была  окружена  возвышенным  ореолом,  героем   днЯ   стал
бескомпромиссный революционер, его образ, словарь и  жесты  присвоили  те,
кто  сделал  своим  орудием  смерть.  ‘мерть,  ставшую  в  гедонистической
цивилизации чужеродным телом. –инизм, вторичность и  ЯвнаЯ  смехотворность
этих кое-как сострЯпанных обоснований террора заметны лишь с точки  зрениЯ
исследователЯ-наблюдателЯ. ‘амо движение не ощущало себЯ ни  циничным,  ни
лицемерным, ни, самое главное, Џ…ђ…Ћ„…’›Њ  в  одежды  истинного  борца  за
переустройство мира. Џравда, своему противнику - государству - оно вменЯло
в вину фашистскую сущность, гестаповские приемы и гитлеровские традиции, а
себЯ помещало слева от коммунистов, полагаЯ себЯ plus  catholique  que  le
pape [правовернее папы римского (фр.)]; вот что особенно сбивало  с  толку
наблюдателей,  которые  принимали  всерьез  если  не  обоснованность  этих
обвинении, то, во всЯком случае,  их  искренность.  Ќу  что  же,  движение
отличалось от своего предшественника по бескорыстным убийствам,  поскольку
действовало в иных условиЯх. Ћно не унаследовало нацистского китча, ведь в
подполье нет парадов, зданий, канцелЯрий,  официального  церемониала;  все
это     возмещалось,      однако,      ореолом      могущества      вокруг
террористов-подпольщиков, который поспешили создать вопЯщие  истерическими
голосами  газеты,  радио,  телевидение.  ‚прочем,  если  уж  стремитьсЯ  к
генеалогической точности, нацизм, предшественник терроризма,  не  был  его
источником; источник и того, и другого гораздо глубже: смерть, причинЯемаЯ
с холодной  решимостью,  отождествленнаЯ  с  долгом,  благодарЯ  процедуре
вторичной утилизации возвращала себе почетное место в культуре; отлученнаЯ
от нее, она вернулась опЯть.
   ‚  тоталитарном  государстве,   где   все   человеческие   дела   стали
государственным делом, только верховнаЯ власть имела право выбора  жертвы.
‚ государстве огромных личных свобод самозваные ликвидаторы зла свободны в
его распознании и преследовании. ’акаЯ зависимость объЯснЯет родство обоих
Явлений: их роднит отпущение  убийцами  собственных  грехов.  €  тотальное
подчинение  авторитетам,  и   тотальное   отрицание   всЯкого   подчинениЯ
сбрасывают со счетов совесть, по-разному приводЯ все  к  той  же  кровавой
развЯзке.
   Ќо сходство между ними, показывает Ђсперникус, этим не  ограничиваетсЯ.
’ерроризм, длЯ которого главное - не революциЯ, а экзекуциЯ, заимствует  у
левых лишь то, что может  ему  пригодитьсЯ  в  качестве  фигового  листка,
вычеркиваЯ и опускаЯ все, что затруднЯет или исключает убийство как способ
существованиЯ. Ѓудущее, которое требует человеческих жертв, длЯ него такаЯ
же охраннаЯ грамота, какой длЯ  нацизма  была  идеЯ  тысЯчелетнего  рейха.
’еррористы, вышедшие из движениЯ и утратившие организационную свЯзь с ним,
одновременно  утрачивают  понимание  мотивов  своей  Яростной  многолетней
активности, и слушателЯм, которые с затаенным дыханием  ожидают  сенсаций,
сообщают горсточку сплетен о лидерах,  сплетен  не  менее  заурЯдных,  чем
откровениЯ  о  скудоумных  "Tischgesprache"  [застольные  беседы   (нем.)]
ѓитлера в кругу его ближайших соратников. "Ќо  ѓитлер,  -  замечает  здесь
автор, - покончил самоубийством  до  ареста".  ЋжиданиЯ  тех,  кто  жаждет
посвЯщениЯ в тайну, напрасны: как передать состоЯние духа, в котором можно
со  спокойной  совестью  убивать?  ‚едь  тайна  кроетсЯ  в   дозволенности
убийства, а не в умах убийц. Џоэтому все здесь может  бы