мильи  “стьЯнцев,  из  подсудимых  солдат,  тот  самый,
который, испугавшись наказаниЯ, выпил кружку  вина,  крепко  настоЯв  в  нем
табаку, и тем нажил себе чахотку; о нем Я уже упоминал как-то прежде. „о сих
пор он лежал молча и трудно дыша, пристально и серьезно ко мне приглЯдываЯсь
и с негодованием следЯ за  —екуновым.  ЌеобыкновеннаЯ,  желчнаЯ  серьезность
придавала какой-то особенно комический оттенок его негодованию.  Ќаконец  он
не выдержал:
     -  €шь,  холоп!  Ќашел  барина!  -  проговорил  он  с  расстановками  и
задыхающимсЯ от бессилиЯ голосом. Ћн был уже в последних днЯх своей жизни.
     —екунов с негодованием оборотилсЯ к нему:
     - ќто кто холоп? - произнес он, презрительно глЯдЯ на “стьЯнцева.
     - ’ы холоп! - отвечал тот таким самоуверенным  тоном,  как  будто  имел
полное право распекать —екунова и даже был приставлен к нему длЯ этой цели.
     - џ холоп?
     - ’ы и есть. ‘лышите, добрые люди, не верит! “дивлЯетсЯ!
     - „а тебе-то что! ‚ишь, они одни, как без рук.  Ѓез  слуги  непривычно,
известно. Џочему не услужить, мохнорылый ты шут!
     - ќто кто мохнорылый?
     - ’ы мохнорылый.
     - џ мохнорылый?
     - ’ы и есть!
     - Ђ ты красавец? “ самого лицо, как воронье Яйцо... коли Я мохнорылый.
     - Њохнорылый и есть! ‚едь уж бог убил, лежал бы себе да  помирал!  Ќет,
туда же, сбирает! Ќу, чего сбираешь!
     - —его! Ќет, уж Я лучше сапогу поклонюсь,  а  не  лаптю.  Ћтец  мой  не
кланЯлсЯ и мне не велел. џ... Я...
     Ћн было хотел продолжать, но страшно  закашлЯлсЯ  на  несколько  минут,
выплевываЯ кровью. ‘коро холодный, изнурительный пот  выступил  на  узеньком
лбу его. Љашель мешал ему, а то бы он все говорил; по глазам его видно было,
как хотелось ему  еще  поругатьсЯ;  но  в  бессилии  он  только  отмахивалсЯ
рукою... ’ак что —екунов под конец уж и позабыл его.
     џ почувствовал, что злость чахоточного направлена скорее на  менЯ,  чем
на —екунова. ‡а желание —екунова подслужитьсЯ и тем достать копейку никто бы
не стал на него сердитьсЯ или смотреть на него  с  особым  презрением.  ‚сЯк
понимал, что он это делает просто из-за денег. Ќа этот  счет  простой  народ
вовсе  не  так  щепетилен  и  чутко  умеет  различать  дело.  “стьЯнцеву  не
понравилсЯ собственно Я, не понравилсЯ ему мой чай и то, что Я и в кандалах,
как барин, как будто не могу обойтись без прислуги, хотЯ Я вовсе не  звал  и
не желал никакой прислуги. „ействительно, мне  всегда  хотелось  все  делать
самому, и даже Я особенно желал, чтоб и виду  не  подавать  о  себе,  что  Я
белоручка, неженка, барствую. ‚ этом отчасти состоЯло  даже  мое  самолюбие,
если уж к слову сказать пришлось. Ќо вот, - и решительно не понимаю, как это
всегда так случалось, - но Я никогда не мог отказатьсЯ от разных  услужников
и прислужников, которые сами ко мне навЯзывались и под конец овладевали мной
совершенно, так что они по-настоЯщему были моими господами, а Я их слугой; а
по наружности и выходило как-то само собой, что Я  действительно  барин,  не
могу обойтись без прислуги и барствую. ќто, конечно, было мне очень досадно.
Ќо “стьЯнцев был чахоточный, раздражительный человек. Џрочие же  из  больных
соблюдали вид равнодушиЯ, даже с некоторым оттенком высокомериЯ. Џомню,  все
были занЯты одним особенным обстоЯтельством: из  арестантских  разговоров  Я
узнал, что в тот же вечер приведут к нам одного подсудимого, которого в  эту
минуту  наказывают  шпицрутенами.  Ђрестанты  ждали  новичка   с   некоторым
любопытством. ѓоворили, впрочем, что наказанье будет легкое -  всего  только
пЯтьсот.
     Џонемногу Я оглЯделсЯ кругом. ‘колько  Я  мог  заметить,  действительно
больные лежали здесь все более цынготною  и  глазною  болезнЯми  -  местными
болезнЯми тамошнего краЯ. ’аких было в палате несколько человек. €з  других,
действительно больных, лежали лихорадками, разными болЯчками, грудью.  ‡десь
не так, как в других палатах, здесь были собраны в кучу  все  болезни,  даже
венерические. џ сказал - действительно больных, потому что было несколько  и
пришедших так, безо всЯкой болезни,  "отдохнуть".  „октора  допускали  таких
охотно,  из  состраданиЯ,  особенно  когда  было  много   пустых   кроватей.
‘одержание на абвахтах и в острогах казалось сравнительно с госпитальным  до
того плохо, что многие арестанты с удовольствием приходили лежать,  несмотрЯ
на спертый воздух и запертую палату. Ѓыли даже особенные любители  лежать  и
вообще госпитального житьЯ-бытьЯ; всех  более,  впрочем,  из  исправительной
роты. џ с любопытством осматривал моих новых товарищей, но, помню, особенное
любопытство тогда же возбудил во мне один, уже умиравший, из нашего острога,
тоже  чахоточный  и  тоже  в  последних  днЯх,  лежавший  через  кровать  от
“стьЯнцева и, таким образом, тоже почти против менЯ. ‡вали его Њихайлов; еще
две недели тому назад Я видел его в остроге. Ћн давно уже был болен, и давно
бы пора ему было идти лечитьсЯ;  но  он  с  каким-то  упорным  и  совершенно
ненужным терпением преодолевал себЯ, крепилсЯ и только на праздниках ушел  в
госпиталь, чтоб умереть в  три  недели  от  ужасной  чахотки;  точно  сгорел
человек. ЊенЯ поразило теперь его страшно изменившеесЯ лицо, - лицо, которое
Я из первых заметил по вступлении моем в острог;  оно  мне  тогда  как-то  в
глаза кинулось. Џодле него лежал  один  исправительный  солдат,  уже  старый
человек, страшный и отвратительный нерЯха... Ќо, впрочем,  не  пересчитывать
же всех больных... џ  вспомнил  теперь  и  об  этом  старикашке  единственно
потому, что он произвел на менЯ тогда тоже некоторое впечатление  и  в  одну
минуту успел дать мне  довольно  полное  понЯтие  о  некоторых  особенностЯх
арестантской  палаты.  “  этого  старичонки,  помню,  был  тогда  сильнейший
насморк. Ћн все чихал и всю  неделю  потом  чихал  даже  и  во  сне,  как-то
залпами, по пЯти и по шести чихов за раз, аккуратно каждый раз приговариваЯ:
"ѓосподи, далось же такое наказанье! " ‚ ту минуту он сидел на постели  и  с
жадностью набивал себе нос табаком из бумажного сверточка,  чтоб  сильнее  и
аккуратнее прочихатьсЯ. —ихал он в бумажный платок, собственный,  клетчатый,
раз сто мытый и до крайности полинЯлый, причем как-то особенно морщилсЯ  его
маленький нос, слагаЯсь  в  мелкие  бесчисленные  морщинки,  и  выставлЯлись
осколки старых,  почернелых  зубов  вместе  с  красными  слюнЯвыми  деснами.
Џрочихавшись, он тотчас  же  развертывал  платок,  внимательно  рассматривал
обильно накопившуюсЯ в нем мокроту и немедленно смазывал ее  на  свой  бурый
казенный халат, так что всЯ мокрота оставалась на халате,  а  платок  только
что разве оставалсЯ сыренек.  ’ак  он  делал  всю  неделю.  ќто  копотливое,
скрЯжническое сбережение собственного платка в ущерб казенному халату  вовсе
не возбуждало со стороны больных никакого протеста, хотЯ кому-нибудь из  них
же после него пришлось бы надеть этот же самый халат. Ќо наш  простой  народ
небрезглив и негадлив даже до странности. ЊенЯ же  так  и  покоробило  в  ту
минуту, и Я тотчас же с омерзением и любопытством невольно начал осматривать
только что надетый мною халат. ’ут Я заметил, что он уже давно возбуждал мое
внимание своими сильными запахом; он успел уже на мне нагретьсЯ и пахнул все
сильнее и сильнее лекарствами, пластырЯми  и,  как  мне  казалось,  каким-то
гноем, что было немудрено, так как он с незапамЯтных лет не  сходил  с  плеч
больных.  Њожет  быть,  холщовую  подкладку  его  на   спине   и   промывали
когда-нибудь; но наверно не знаю. ‡ато в настоЯщее времЯ эта подкладка  была
пропитана всеми возможными неприЯтными соками, примочками, пролившеюсЯ водою
из прорезанных мушек и проч. Љ тому же в  арестантские  палаты  очень  часто
ЯвлЯлись только что  наказанные  шпицрутенами,  с  израненными  спинами;  их
лечили примочками, и потому халат, надевавшийсЯ  прЯмо  на  мокрую  рубашку,
никаким образом не мог не портитьсЯ: так все на  нем  и  оставалось.  €  все
времЯ мое в остроге, все эти несколько лет, как только мне случалось  бывать
в госпитале (а бывал Я частенько),  Я  каждый  раз  с  боЯзливостью  надевал
халат. Ћсобенно же не нравились мне иногда встречавшиесЯ в этих халатах вши,
крупные и замечательно жирные. Ђрестанты с наслаждением казнили их, так  что
когда под толстым, неуклюжим арестантским ногтем щелкнет, бывало,  казненный
зверь, то даже по лицу охотника можно было судить о степени  полученного  им
удовлетворениЯ. Ћчень тоже не любили у нас клопов и тоже, бывало, подымались
иногда всей палатой истреблЯть их в иной длинный, скучный  зимний  вечер.  €
хотЯ в палате, кроме тЯжелого запаху, снаружи все было по возможности чисто,
но внутренней, так сказать подкладочной, чистотой у нас далеко не  щеголЯли.
Ѓольные привыкли к этому и даже считали, что так и надо, да и самые  порЯдки
к особенной чистоте не располагали. Ќо о порЯдках Я скажу после...
     ’олько что —екунов подал мне чай (мимоходом сказать, на палатной  воде,
котораЯ приносилась разом на целые сутки и как-то слишком скоро портилась  в
нашем воздухе), отворилась с некоторым шумом дверь, и за  усиленным  конвоем
введен был только что наказанный шпицрутенами солдатик. ќто  было  в  первый
раз, как Я видел наказанного. ‚последствии их  приводили  часто,  иных  даже
приносили (слишком уж  тЯжело  наказанных),  и  каждый  раз  это  доставлЯло
большое  развлечение  больным.  ‚стречали  у  нас  такового  обыкновенно   с
усиленно-строгим выражением  лиц  и  с  какою-то  даже  несколько  натЯнутою
серьезностью.  ‚прочем,  прием  отчасти  зависел  и  от   степени   важности
преступлениЯ, а следственно, и от количества наказаниЯ. Ћчень  больно  битый
и, по репутации, большой  преступник  пользовалсЯ  и  бо'льшим  уважением  и
бо'льшим  вниманием,  чем  какой-нибудь  бежавший  рекрутик,  вот  как  тот,
например, которого привели теперь. Ќо и в том и в другом случае ни особенных
сожалений, ни каких-нибудь особенно раздражительных замечаний  не  делалось.
Њолча помогали несчастному и ухаживали за  ним,  особенно  если  он  не  мог
обойтись без помощи. ”ельдшера уже сами знали, что сдают битого в опытные  и
искусные руки. Џомощь обыкновенно  была  в  частой  и  необходимой  перемене
смоченной в холодной воде простыни и рубашки,  которою  одевали  истерзанную
спину, особенно если наказанный сам уже был не в силах наблюдать  за  собой,
да, кроме того, в ловком выдергивании заноз  из  болЯчек,  которые  зачастую
остаютсЯ в спине от сломавшихсЯ об нее палок. ЏоследнЯЯ операциЯ обыкновенно
очень  бывает  неприЯтна  больному.   Ќо   вообще   менЯ   всегда   удивлЯла
необыкновеннаЯ  стойкость  в  перенесении  боли  наказанными.  Њного  Я   их
перевидал, иногда уже слишком битых, и почти  ни  один  из  них  не  стонал!
’олько лицо  как  будто  все  изменитсЯ,  побледнеет;  глаза  горЯт;  взглЯд
рассеЯнный, беспокойный, губы трЯсутсЯ, так что беднЯга нарочно  прикусывает
их, бывало, чуть не до  крови  зубами.  ‚ошедший  солдатик  был  парень  лет
двадцати трех, крепкого, мускулистого сложениЯ,  красивого  лица,  стройный,
смуглотелый. ‘пина его была, впрочем,  порЯдочно  побита.  ‘верху  до  самой
поЯсницы все тело было обнажено; на плеча его была накинута мокраЯ простынЯ,
от которой он дрожал всеми членами, как в лихорадке, и  часа  полтора  ходил
взад и вперед по палате. џ вглЯдывалсЯ в его лицо: казалось, он ни о чем  не
думал в эту минуту, смотрел  странно  и  дико,  беглым  взглЯдом,  которому,
видимо, тЯжело было остановитьсЯ на чем-нибудь внимательно. Њне  показалось,
что он пристально посмотрел на мой чай. —ай был горЯчий; пар валил из чашки,
а беднЯк иззЯб и дрожал, стуча зуб об зуб. џ пригласил его выпить. Ћн  молча
и круто повернул ко мне, взЯл чашку, выпил стоЯ и без сахару,  причем  очень
торопилсЯ и как-то особенно старалсЯ не глЯдеть на менЯ. ‚ыпив все, он молча
поставил чашку и, даже не кивнув мне головою, пошел  опЯть  сновать  взад  и
вперед по палате. Ќо ему было не до слов и не до киваниЯ! —то же касаетсЯ до
арестантов, то все  они  сначала  почему-то  избегали  всЯкого  разговору  с
наказанным рекрутиком; напротив, помогши ему вначале,  они  как  будто  сами
старались потом не обращать на него  более  никакого  вниманиЯ,  может  быть
желаЯ как можно более дать ему покоЯ и не докучать ему никакими  дальнейшими
допросами и "участиЯми", чем он, кажетсЯ, был совершенно доволен.
     Њежду  тем  смеркалось,  зажгли  ночник.  “  некоторых  из   арестантов
оказались даже свои собственные подсвечники,  впрочем  очень  не  у  многих.
Ќаконец,  уже  после   вечернего   посещениЯ   доктора,   вошел   караульный
унтер-офицер,  сосчитал  всех  больных,  и  палату  заперли,  внесЯ  в   нее
предварительно ночной ушат... џ с удивлением узнал, что этот  ушат  остаетсЯ
здесь всю ночь, тогда как настоЯщее ретирадное место было тут же в коридоре,
всего только два шага от дверей. Ќо уж таков был  заведенный  порЯдок.  „нем
арестанта еще выпускали из палаты, впрочем не  более  как  на  одну  минуту;
ночью  же  ни  под  каким  видом.  Ђрестантские  палаты   не   походили   на
обыкновенные, и больной арестант даже и в болезни нес  свое  наказание.  Љем
первоначально  заведен  был  этот  порЯдок  -  не  знаю;  знаю  только,  что
настоЯщего порЯдка в этом не было никакого и  что  никогда  всЯ  бесполезнаЯ
сушь формалистики не выказывалась крупнее, как,  например,  в  этом  случае.
ЏорЯдок этот  шел,  разумеетсЯ,  не  от  докторов.  ЏовторЯю:  арестанты  не
нахвалились своими лекарЯми, считали их за отцов, уважали их.  ‚сЯкий  видел
от них себе ласку, слышал доброе слово; а арестант, отверженный всеми, ценил
это, потому что видел неподдельность и искренность  этого  доброго  слова  и
этой ласки. Ћна могла и не быть; с лекарей бы никто не спросил, если  б  они
обращались иначе, то есть грубее  и  бесчеловечнее:  следственно,  они  были
добры из настоЯщего человеколюбиЯ.  €,  уж  разумеетсЯ,  они  понимали,  что
больному, кто бы он ни был, арестант ли, нет ли, нужен такой  же,  например,
свежий воздух, как и всЯкому другому больному,  даже  самого  высшего  чина.
Ѓольные в других палатах, выздоравливающие, например, могли свободно  ходить
по коридорам, задавать себе  большой  моцион,  дышать  свежим  воздухом,  не
настолько отравленным, как воздух  палатный,  спертый  и  всегда  необходимо
наполненный удушливыми испарениЯми.  €  страшно  и  гадко  представить  себе
теперь, до какой же степени должен был  отравлЯтьсЯ  этот  и  без  того  уже
отравленный воздух по ночам у нас,  когда  вносили  этот  ушат,  при  теплой
температуре палаты и при известных болезнЯх, при которых невозможно обойтись
без выхода. …сли Я сказал, что арестант и в болезни нес свое наказание,  то,
разумеетсЯ, не предполагал и не предполагаю, что такой порЯдок  устроен  был
именно только длЯ одного наказаниЯ. ђазумеетсЯ, это была бы бессмысленнаЯ  с
моей стороны клевета. Ѓольных уже нечего наказывать. Ђ  если  так,  то  само
собою разумеетсЯ, что, вероЯтно, какаЯ-нибудь строгаЯ, суроваЯ необходимость
принуждала начальство к такой вредной по своим последствиЯм мере. ЉакаЯ  же?
Ќо вот тем-то  и  досадно,  что  ничем  другим  нельзЯ  хоть  сколько-нибудь
объЯснить необходимость этой меры и, сверх того, многих других мер, до  того
непонЯтных, что не только  объЯснить,  но  даже  предугадать  объЯснение  их
невозможно. —ем объЯснить такую бесполезную жестокость? ’ем, видите ли,  что
арестант придет в больницу, нарочно притворившись больным, обманет докторов,
выйдет ночью в сортир и, пользуЯсь темнотою, убежит? ‘ерьезно доказывать всю
нескладность такого рассуждениЯ почти невозможно. Људа убежит? Љак убежит? ‚
чем убежит? „нем выпускают по одному; так же могло бы быть и ночью. “  двери
стоит часовой с зарЯженным ружьем. ђетирадное место буквально в  двух  шагах
от часового, но, несмотрЯ на то, туда сопровождает больного  подчасок  и  не
спускает с него глаз все времЯ. ’ам только одно  окно,  по-зимнему  с  двумЯ
рамами и  с  железной  решеткой.  Џод  окном  же  на  дворе,  у  самых  окон
арестантских палат, тоже ходит всю ночь часовой. —тоб выйти  в  окно,  нужно
выбить  раму  и  решетку.  Љто  же  это  позволит?  Ќо  положим,  он   убьет
предварительно подчаска, так что тот и не пикнет и никто  того  не  услышит.
Ќо, допустив даже эту нелепость, нужно ведь все-таки ломать окно и  решетку.
‡аметьте, что тут же подле часового спЯт палатные сторожа, а в десЯти шагах,
у другой арестантской палаты, стоит другой  часовой  с  ружьем,  возле  него
другой подчасок и другие сторожа. € куда бежать зимой в чулках, в туфлЯх,  в
больничном халате и в колпаке? Ђ если так, если так мало опасности (то  есть
по-настоЯщему совершенно нет никакой), - длЯ чего такое серьезное отЯгощение
больных, может быть в последние дни и часы их жизни, больных, которым свежий
воздух еще нужней, чем здоровым? „лЯ чего? џ никогда не мог понЯть этого...
     Ќо если уж спрошено раз: "„лЯ чего?", и так как уж пришлось к слову, то
не могу не вспомнить теперь и еще об одном недоумении, столько лет торчавшем
передо мной в виде самого загадочного  факта,  на  который  Я  тоже  никаким
образом не мог подыскать ответа. Ќе могу не сказать об этом  хотЯ  несколько
слов, прежде  чем  приступлю  к  продолжению  моего  описаниЯ.  џ  говорю  о
кандалах, от которых не избавлЯет никакаЯ болезнь решенного каторжника. „аже
чахоточные умирали на моих глазах в  кандалах.  €  между  тем  все  к  этому
привыкли, все считали это чем-то совершившимсЯ, неотразимым. ‚рЯд ли даже  и
задумывалсЯ кто-нибудь об этом, когда даже и из докторов никому и  в  ум  не
пришло, во  все  эти  несколько  лет,  хоть  один  раз  походатайствовать  у
начальства о расковке труднобольного арестанта, особенно в чахотке. Џоложим,
кандалы сами по себе не бог знает какаЯ тЯгость. ‚есу они бывают  от  восьми
до   двенадцати   фунтов.   Ќосить   десЯть   фунтов   здоровому    человеку
неотЯгчительно. ѓоворили мне, впрочем, что от кандалов после нескольких  лет
начинают будто бы ноги сохнуть. Ќе знаю, правда ли это, хотЯ,  впрочем,  тут
есть некотораЯ вероЯтность. ’Ягость, хоть и малаЯ, хоть и в  десЯть  фунтов,
прицепленнаЯ к ноге навсегда, все-таки ненормально увеличивает вес  члена  и
чрез долгое времЯ может оказать некоторое вредное  действие...  Ќо  положим,
что  длЯ  здорового  все  ничего.  ’ак  ли  длЯ  больного?  Џоложим,  что  и
обыкновенному больному ничего. Ќо таково ли,  повторЯю,  длЯ  труднобольных,
таково ли, повторЯю, длЯ чахоточных, у которых и без того уже сохнут руки  и
ноги,  так  что  всЯкаЯ  соломинка  становитсЯ  тЯжела?  €,  право,  если  б
медицинское  начальство  выхлопотало  облегчение  хотЯ   бы   только   одним
чахоточным, то уж и это  одно  было  бы  истинным  и  великим  благодеЯнием.
Џоложим, скажет кто-нибудь, что арестант злодей и недостоин благодеЯний;  но
ведь неужели же усугублЯть наказание тому, кого уже  и  так  коснулсЯ  перст
божий? „а и  поверить  нельзЯ,  чтоб  это  делалось  длЯ  одного  наказаниЯ.
—ахоточный и по суду избавлЯетсЯ от наказаниЯ  телесного.  ‘ледственно,  тут
опЯть-таки заключаетсЯ  какаЯ-нибудь  таинственнаЯ,  важнаЯ  мера,  в  видах
спасительной предосторожности. Ќо какаЯ? - понЯть нельзЯ. ‚едь нельзЯ  же  в
самом деле боЯтьсЯ,  что  чахоточный  убежит.  Љому  это  придет  в  голову,
особенно имеЯ в виду известную  степень  развитиЯ  болезни?  ЏрикинутьсЯ  же
чахоточным, обмануть докторов, чтоб убежать, - невозможно. Ќе такаЯ болезнь;
ее с первого взглЯда видно. „а и кстати сказать: неужели заковывают человека
в ножные кандалы длЯ того только, чтоб он не бежал или чтоб это помешало ему
бежать? ‘овсем нет. Љандалы - одно шельмование, стыд и тЯгость, физическаЯ и
нравственнаЯ. ’ак по крайней мере  предполагаетсЯ.  Ѓежать  же  они  никогда
никому помешать не могут. ‘амый неумелый, самый неловкий арестант сумеет  их
без большого труда очень скоро подпилить или сбить заклепку  камнем.  Ќожные
кандалы  решительно  ни  от  чего  не  предостерегают;  а  если  так,   если
назначаютсЯ они решеному каторжному только длЯ одного  наказаниЯ,  то  опЯть
спрашивают: неужели ж наказывать умирающего?
     € вот теперь, как Я пишу это, Ярко припоминаетсЯ  мне  один  умирающий,
чахоточный, тот самый Њихайлов, который лежал почти против менЯ, недалеко от
“стьЯнцева, и который умер, помнитсЯ, на четвертый день по прибытии  моем  в
палату. Њожет быть, Я и заговорил теперь о чахоточных, невольно повторЯЯ  те
впечатлениЯ и те мысли, которые тогда же пришли мне в голову по поводу  этой
смерти. ‘амого Њихайлова, впрочем, Я мало знал. ќто был  еще  очень  молодой
человек,  лет  двадцати  пЯти,  не  более,  высокий,  тонкий  и  чрезвычайно
благообразной наружности. Ћн жил в особом  отделении  и  был  до  странности
молчалив, всегда как-то тихо, как-то спокойно грустный. ’очно он "засыхал" в
остроге. ’ак по  крайней  мере  о  нем  потом  выражались  арестанты,  между
которыми он оставил о себе хорошую памЯть. ‚споминаю только, что у него были
прекрасные  глаза,  и,  право,  не  знаю,  почему  он  мне   так   отчетливо
вспоминаетсЯ. Ћн умер часа в три пополудни, в морозный и Ясный день.  Џомню,
солнце так и пронизывало крепкими лучами зеленые слегка подмерзшие стекла  в
окнах нашей палаты. –елый поток их лилсЯ на несчастного. “мер он не в памЯти
и тЯжело, долго отходил, несколько часов срЯду. …ще с  утра  глаза  его  уже
начинали не узнавать подходивших к нему. …го  хотели  как-нибудь  облегчить,
видели, что ему очень тЯжело; дышал он трудно, глубоко, с  хрипеньем;  грудь
его высоко подымалась, точно ему воздуху было мало. Ћн сбил с  себЯ  одеЯло,
всю одежду и, наконец, начал срывать с себЯ рубашку: даже и та казалась  ему
тЯжелою. …му помогли и снЯли с него и рубашку. ‘трашно было смотреть на  это
длинное-длинное тело, с высохшими  до  кости  ногами  и  руками,  с  опавшим
животом, с поднЯтою грудью, с  ребрами,  отчетливо  рисовавшимисЯ,  точно  у
скелета. Ќа всем теле его остались один только деревЯнный крест с ладонкой и
кандалы, в которые, кажетсЯ, он бы теперь  мог  продеть  иссохшую  ногу.  ‡а
полчаса до смерти его все у нас как будто притихли, стали разговаривать чуть
не шепотом. Љто ходил - ступал  как-то  неслышно.  ђазговаривали  меж  собой
мало, о вещах посторонних, изредка только взглЯдывали на умиравшего, который
хрипел все более и более. Ќаконец он блуждающей и нетвердой рукой нащупал на
груди свою ладонку и начал рвать ее с себЯ, точно и та была ему  в  тЯгость,
беспокоила, давила его.  ‘нЯли  и  ладонку.  Њинут  через  десЯть  он  умер.
‘тукнули в дверь к караульному, дали  продолжение  своей  каторги  не  украл
ничего, не сделал ни одного дурного знать. ‚ошел сторож, тупо  посмотрел  на
мертвеца  и  отправилсЯ  к  фельдшеру.   наружностью,   довольно,   впрочем,
счастливою, ЯвилсЯ  скоро;  быстрыми  шагами,  ступаЯ  громко  по  притихшей
палате, подошел к покойнику и с каким-то особенно развЯзным видом, как будто
нарочно выдуманным длЯ этого случаЯ, взЯл  его  за  пульс,  пощупал,  махнул
рукою и вышел. ’отчас же отправились  дать  знать  караулу:  преступник  был
важный, особого отделениЯ; его и за мертвого-то признать надо было с особыми
церемониЯми. ‚ ожидании караульных кто-то из арестантов тихим голосом  подал
мысль, что не худо  бы  закрыть  покойнику  глаза.  „ругой  внимательно  его
выслушал, молча подошел к мертвецу и закрыл глаза. “видев тут же лежавший на
подушке крест, взЯл его, осмотрел и молча надел его опЯть Њихайлову на  шею;
надел и перекрестилсЯ. Њежду тем мертвое лицо костенело; луч света играл  на
нем; рот был полураскрыт, два рЯда  белых,  молодых  зубов  сверкали  из-под
тонких, прилипших к деснам губ. Ќаконец вошел  караульный  унтер-офицер  при
тесаке и в каске, за ним  два  сторожа.  Ћн  подходил,  все  более  и  более
замедлЯЯ шаги, с недоумением  посматриваЯ  на  затихших  и  со  всех  сторон
глЯдевших на него арестантов. ЏодойдЯ на шаг к мертвецу, он остановилсЯ  как
вкопанный, точно оробел.  ‘овершенно  обнаженный,  иссохший  труп,  в  одних
кандалах, поразил его, и он вдруг отстегнул чешую, снЯл каску, чего вовсе не
требовалось, и широко перекрестилсЯ. ќто было суровое, седое, служилое лицо.
Џомню, в это же самое мгновенье тут же стоЯл —екунов, тоже седой старик. ‚се
времЯ он молча и пристально смотрел в лицо унтер-офицера, прЯмо в упор, и  с
каким-то странным вниманием вглЯдывалсЯ в  каждый  жест  его.  Ќо  глаза  их
встретились, и у —екунова вдруг отчего-то дрогнула нижнЯЯ  губа.  Ћн  как-то
странно  скривил  ее,  оскалил  зубы  и  быстро,   точно   нечаЯнно   кивнув
унтер-офицеру на мертвеца, проговорил:
     - ’оже ведь мать была! - и отошел прочь.
     Џомню, эти слова менЯ точно пронзили... € длЯ чего он их проговорил,  и
как пришли они ему в голову? Ќо вот труп стали поднимать, поднЯли  вместе  с
койкой; солома захрустела, кандалы звонко, среди всеобщей  тишины,  брЯкнули
об пол... €х подобрали. ’ело понесли. ‚друг все  громко  заговорили.  ‘лышно
было, как  унтер-офицер,  уже  в  коридоре,  посылал  кого-то  за  кузнецом.
‘ледовало расковать мертвеца...
     Ќо Я отступил от предмета...

        II  
                                ЏђЋ„Ћ‹†…Ќ€…

     „октора обходили палаты поутру; часу в одиннадцатом ЯвлЯлись они у  нас
все вместе, сопровождаЯ главного доктора, а прежде  них,  часа  за  полтора,
посещал палату наш  ординатор.  ‚  то  времЯ  у  нас  был  ординатором  один
молоденький лекарь, знающий  дело,  ласковый,  приветливый,  которого  очень
любили арестанты и находили  в  нем  только  один  недостаток:  "слишком  уж
смирен".  ‚  самом  деле,  он  был  как-то  неразговорчив,  даже  как  будто
конфузилсЯ нас, чуть не краснел, изменЯл порции чуть не  по  первой  просьбе
больных и даже, кажетсЯ, готов  был  назначать  им  и  лекарства  по  их  же
просьбе. ‚прочем, он был славный молодой  человек.  Ќадо  признатьсЯ,  много
лекарей на ђуси пользуютсЯ любовью  и  уважением  простого  народа,  и  это,
сколько Я  заметил,  совершеннаЯ  правда.  ‡наю,  что  мои  слова  покажутсЯ
парадоксом, особенно взЯв в соображение всеобщее  недоверие  всего  русского
простого  народа  к  медицине  и  к  заморским  лекарствам.  ‚  самом  деле,
простолюдин скорее несколько лет  срЯду,  страдаЯ  самою  тЯжелою  болезнию,
будет лечитьсЯ у знахарки или своими домашними, простонародными  лекарствами
(которыми отнюдь не надо пренебрегать), чем пойдет к доктору  или  лежать  в
госпитале.  Ќо,  кроме  того,  что  тут   есть   одно   чрезвычайно   важное
обстоЯтельство, совершенно  не  относЯщеесЯ  к  медицине,  именно:  всеобщее
недоверие  всего  простолюдьЯ  ко  всему,   что   носит   на   себе   печать
административного, форменного;  кроме  того,  народ  запуган  и  предубежден
против госпиталей разными страхами, россказнЯми, нередко нелепыми, но иногда
имеющими свое основание. Ќо, главное, его пугают немецкие порЯдки госпиталЯ,
чужие люди кругом во все продолжение болезни, строгости насчет еды, рассказы
о настойчивой суровости фельдшеров и лекарей,  о  взрезывании  и  потрошении
трупов и проч. Љ тому же, рассуждает народ, господа лечить будут, потому что
лекарЯ все-таки господа. Ќо при более близком знакомстве с лекарЯми (хотЯ  и
не без исключений, но большею частию) все эти страхи исчезают  очень  скоро,
что,  по  моему  мнению,   прЯмо   относитсЯ   к   чести   докторов   наших,
преимущественно молодых. ЃольшаЯ часть их умеют заслужить  уважение  и  даже
любовь простонародьЯ. Џо крайней мере Я пишу о том, что сам видел и  испытал
неоднократно и во многих местах, и не имею оснований думать, чтоб  в  других
местах слишком часто поступалось иначе. Љонечно, в некоторых уголках  лекарЯ
берут  взЯтки,  сильно  пользуютсЯ  от  своих  больниц,  почти  пренебрегают
больными, даже забывают совсем медицину. ќто  еще  есть;  но  Я  говорю  про
большинство или, лучше сказать, про тот дух,  про  то  направление,  которое
осуществлЯетсЯ теперь, в наши дни, в медицине. ’е же, отступники дела, волки
в овечьем стаде, что бы  ни  представлЯли  в  свое  оправдание,  как  бы  ни
оправдывались, например хоть средой, котораЯ заела  и  их  в  свою  очередь,
всегда будут неправы, особенно если при этом  потерЯли  и  человеколюбие.  Ђ
человеколюбие, ласковость, братское сострадание к больному иногда нужнее ему
всех лекарств. Џора бы нам перестать апатически жаловатьсЯ на среду, что она
нас заела. ќто, положим, правда, что она многое в нас заедает, да не все же,
и часто иной хитрый и понимающий дело плут преловко прикрывает и оправдывает
влиЯнием этой среды не одну свою слабость,  а  нередко  и  просто  подлость,
особенно если умеет красно говорить или писать. ‚прочем, Я опЯть отбилсЯ  от
темы; Я хотел только сказать, что простой народ недоверчив и враждебен более
к администрации медицинской, а не у лекарЯм. “знав, каковы они на  деле,  он
быстро терЯет многие из своих  предубеждений.  ЏрочаЯ  же  обстановка  наших
лечебниц до сих пор во многом не  соответствует  духу  народа,  до  сих  пор
враждебна своими порЯдками привычками нашего простолюдьЯ и  не  в  состоЯнии
приобрести полного довериЯ и уважениЯ народного. ’ак  мне  по  крайней  мере
кажетсЯ из некоторых моих собственных впечатлений.
     Ќаш ординатор обыкновенно останавливалсЯ перед каждым больным, серьезно
и чрезвычайно осматривал его и опрашивал, назначал лекарства, порции. €ногда
он и сам замечал, что больной ничем не болен; но  так  как  арестант  пришел
отдохнуть от работы или полежать на тюфЯке, вместо голых досок, и,  наконец,
все-таки в  теплой  комнате,  а  не  в  сырой  кордегардии,  где  в  тесноте
содержатсЯ густые кучи бледных и испитых подсудимых (подсудимые у нас  почти
всегда, на всей ђуси, бледные и испитые  -  признак,  что  их  содержание  и
душевное состоЯние почти всегда тЯжелее, чем у решоных),  то  наш  ординатор
спокойно записывал им какую-нибудь  febris  catarhalis5  и  оставлЯл  лежать
иногда даже на неделю. Ќад этой febris catarhalis все смеЯлись у нас.  ‡нали
очень хорошо, что это принЯтаЯ у нас, по какому-то обоюдному согласию  между
доктором и больным, формула длЯ обозначениЯ  притворной  болезни;  "запасные
колотьЯ", как переводили сами арестанты febris  catarhalis.  €ногда  больной
злоупотреблЯл мЯгкосердием лекарЯ и продолжал лежать до тех пор, пока его не
выгонЯли силой. ’огда нужно было посмотреть на  нашего  ординатора:  он  как
будто  робел,  как  будто  стыдилсЯ  прЯмо   сказать   больному,   чтоб   он
выздоравливал и скорее бы просилсЯ на выписку,  хотЯ  и  имел  полное  право
просто-запросто безо всЯких разговоров и умасливаний выписать  его,  написав
ему в скорбном листе sanat est6.  Ћн  сначала  намекал  ему,  потом  как  бы
упрашивал: "Ќе пора ли, дескать? ведь уж ты почти здоров, в палате тесно"- и
проч. и проч., до тех пор, пока больному самому становилось  совестно  и  он
сам наконец просилсЯ на выписку. ‘тарший доктор хоть был и человеколюбивый и
честный человек (его тоже очень любили больные), но был несравненно суровее,
решительнее ординатора, даже при случае выказывал суровую  строгость,  и  за
это его у нас как-то особенно  уважали.  Ћн  ЯвлЯлсЯ  в  сопровождении  всех
госпитальных  лекарей,  после  ординатора,  тоже  свидетельствовал   каждого
поодиночке, особенно  останавливалсЯ  над  трудными  больными,  всегда  умел
сказать им доброе, ободрительное,  часто  даже  задушевное  слово  и  вообще
производил хорошее впечатление. Џришедших с "запасными колотьЯми" он никогда
не отвергал и  не  отсылал  назад;  но  если  больной  сам  упорствовал,  то
просто-запросто выписывал его: "Ќу что ж, брат, полежал довольно,  отдохнул,
ступай, надо честь знать". “порствовали обыкновенно или  ленивые  до  работ,
особенно  в  рабочее,  летнее  времЯ,  или  из  подсудимых,  ожидавших  себе
наказаниЯ. Џомню, с одним из таких  употреблена  была  особеннаЯ  строгость,
жестокость даже, чтоб склонить его к выписке. Џришел он с глазною  болезнию:
глаза красные, жалуетсЯ на сильную колючую боль в глазах. …го  стали  лечить
мушками, пиЯвками, брызгами в глаза какой-то разъедающей жидкостью и  проч.,
но болезнь все-таки не проходила, глаза не очищались. Њало-помалу догадались
доктора, что болезнь притворнаЯ: воспаление  постоЯнно  небольшое,  хуже  не
делаетсЯ,  да  и  не   вылечиваетсЯ,   все   в   одном   положении,   случай
подозрительный. Ђрестанты все давно уже знали, что он притворЯетсЯ  и  людей
обманывает, хотЯ он сам и не признавалсЯ в этом.  ќто  был  молодой  парень,
даже красивый собой, но производивший  какое-то  неприЯтное  впечатление  на
всех нас: скрытный, подозрительный, нахмуренный, ни с кем не говорит, глЯдит
исподлобьЯ, от всех таитсЯ, точно всех подозревает.  џ  помню  -  иным  даже
приходило в голову, чтоб он не сделал чего-нибудь.  Ћн  был  солдат,  сильно
проворовалсЯ, был уличен, и ему выходили тысЯча палок и  арестантские  роты.
—тоб отдалить минуту наказаниЯ, как Я уже упоминал прежде,  решаютсЯ  иногда
подсудимые на страшные выходки: пырнет ножом накануне казни  кого-нибудь  из
начальства  или  своего  же  брата  арестанта,  его  и  судЯт  по-новому,  и
отдалЯетсЯ наказание еще месЯца на два, и цель его  достигаетсЯ.  …му  нужды
нет до того, что его будут наказывать  через  два  же  месЯца  вдвое,  втрое
суровее; только бы теперь-то отдалить грозную минуту хоть на несколько дней,
а там что бы ни было - до того  бывает  иногда  силен  упадок  духа  в  этих
несчастных. “ нас иные уже шептались промеж  себЯ,  чтоб  остерегатьсЯ  его:
пожалуй,  зарежет  кого-нибудь  ночью.  ‚прочем,  так  только  говорили,   а
особенных предосторожностей никаких  не  брали  даже  те,  у  которых  койки
приходились с ним рЯдом. ‚идели, впрочем, что он по  ночам  растирает  глаза
известкой со штукатурки и чем-то еще другим, чтоб к  утру  они  опЯть  стали
красные. Ќаконец главный доктор погрозил ему заволокой.  ‚  упорной  глазной
болезни, продолжающейсЯ долго и когда уже все  медицинские  средства  бывают
испытаны, чтоб спасти зрение, доктора  решаютсЯ  на  сильное  и  мучительное
средство: ставЯт больному  заволоку,  точно  лошади.  Ќо  беднЯк  и  тут  не
согласилсЯ выздороветь. —то за упрЯмый был  это  характер,  или  уж  слишком
трусливый: ведь заволока была хоть и  не  так,  как  палки,  но  тоже  очень
мучительна. Ѓольному  собирают  сзади  на  шее  кожу  рукой,  сколько  можно
захватить, протыкают все захваченное тело ножом, отчего происходит широкаЯ и
длиннаЯ рана по всему затылку, и продевают в эту  рану  холстинную  тесемку,
довольно широкую, почти в палец; потом каждый день, в определенный час,  эту
тесемку передергивают в ране, так что как будто  вновь  ее  разрезают,  чтоб
рана вечно гноилась и не заживала.  ЃеднЯк  переносил,  впрочем  с  ужасными
мучениЯми, и эту пытку упорно несколько дней и  наконец  только,  согласилсЯ
выписатьсЯ. ѓлаза его в один день стали совершенно здоровые, и,  как  только
зажила его шеЯ, он отправилсЯ на абвахту, чтоб назавтра же  выйти  опЯть  на
тысЯчу палок.
     ----
     5 Ѓуквально: "катаральнаЯ лихорадка" (лат.).
     6 здоров (лат.).

     Љонечно, тЯжела минута перед наказанием, тЯжела  до  того,  что,  может
быть, Я грешу, называЯ  этот  страх  малодушием  и  трусостию.  ‘тало  быть,
тЯжело, когда подвергаютсЯ двойному, тройному наказанию, только бы не сейчас
оно исполнилось. џ упоминал, впрочем, и  о  таких,  которые  сами  просились
скорее на выписку еще с не зажившей от первых палок  спиной,  чтоб  выходить
остальные удары и окончательно выйти из-под суда; а содержание под судом, на
абвахте, конечно, длЯ всех  несравненно  хуже  каторги.  Ќо,  кроме  разницы
темпераментов, большую  роль  играет  в  решимости  и  бесстрашии  некоторых
закоренелаЯ привычка к  ударам  и  к  наказанию.  Њногократно  битый  как-то
укреплЯетсЯ духом и спиной и смотрит,  наконец,  на  наказание  скептически,
почти как на малое неудобство, и уже  не  боитсЯ  его.  ѓоворЯ  вообще,  это
верно. Ћдин наш арестантик, из особого отделениЯ, крещеный калмык  Ђлександр
или Ђлександра, как звали его у нас, странный малый, плутоватый, бесстрашный
и в то же времЯ очень добродушный, рассказывал  мне,  как  он  выходил  свои
четыре тысЯчи, рассказывал смеЯсь и шутЯ, но тут же клЯлсЯ пресерьезно,  что
если б с детства, с самого нежного, первого своего детства, он не вырос  под
плетью, от которой буквально всю жизнь его в своей орде не сходили  рубцы  с
его спины, то он бы ни за что не вынес этих четырех тысЯч.  ђассказываЯ,  он
как будто благословлЯл  это  воспитание  под  плетью.  "ЊенЯ  за  все  били,
Ђлександр Џетрович, - говорил он мне раз, сидЯ на  моей  койке,  под  вечер,
перед огнЯми, - за все про все, за что ни попало, били лет пЯтнадцать срЯду,
с самого того днЯ, как себЯ помнить начал, каждый день по нескольку раз;  не
бил, кто не хотел; так что Я под конец уж совсем привык".  Љак  он  попал  в
солдаты, не знаю; не помню;  впрочем,  может,  он  и  рассказывал;  это  был
всегдашний бегун и бродЯга. ’олько помню его рассказ о том,  как  он  ужасно
струсил, когда его приговорили к четырем тысЯчам за убийство начальника.  "џ
знал, что менЯ будут  наказывать  строго  и  что,  может,  из-под  палок  не
выпустЯт, и хоть Я и привык к плетЯм, да ведь четыре тысЯчи палок  -  шутка!
да еще все начальство озлилось! ‡нал Я, наверно знал, что не пройдет  даром,
не выхожу; не выпустЯт из-под палок. џ сначала попробовал было  окреститьсЯ,
думаю, авось простЯт, и хоть мне свои же тогда говорили, что ничего из этого
не выйдет, не простЯт, да думаю: все-таки попробую, все-таки им жальче будет
крещеного-то. ЊенЯ и в самом деле окрестили и при  свЯтом  крещении  нарекли
Ђлександром; ну, а палки все-таки палками остались; хоть бы  одну  простили;
даже обидно мне стало. џ и думаю про себЯ: постой же, Я вас всех и взаправду
надую. € ведь что вы думаете,  Ђлександр  Џетрович,  надул!  џ  ужасно  умел
хорошо мертвым представлЯтьсЯ, то есть не то чтобы совсем мертвым, а вот-вот
сейчас душа вон из тела уйдет. Џовели менЯ; ведут одну тысЯчу: жжет,  кричу;
ведут другую, ну, думаю,  конец  мой  идет,  из  ума  совсем  вышибли,  ноги
подламываютсЯ, Я грох об землю: глаза у  менЯ  стали  мертвые,  лицо  синее,
дыханиЯ нет, у рта пена. Џодошел лекарь:  сейчас,  говорит,  умрет.  Џонесли
менЯ в госпиталь, а Я тотчас ожил. ’ак менЯ еще два раза потом  выводили,  и
уж злились они, очень на менЯ злились, а Я их еще два раза  надувал;  третью
тысЯчу только одну прошел, обмер, а как пошел четвертую,  так  каждый  удар,
как ножом по сердцу, проходил, каждый удар за  три  шел,  так  больно  били!
Ћстервенились на менЯ. ќта-то вот скареднаЯ последнЯЯ тысЯча (чтоб ее!) всех
трех первых стоила, и кабы не умер Я перед самым концом (всего палок  двести
только оставалось), забили бы тут же насмерть, ну да  и  Я  не  дал  себЯ  в
обиду: опЯть надул и опЯть обмер; опЯть поверили,  да  и  как  не  поверить,
лекарь верит, так что на двухстах-то последних, хоть изо  всей  злости  били
потом, так били, что в другой раз две тысЯчи легче, да  нет,  нос  утри,  не
забили, а отчего не забили? Ђ все тоже потому,  что  сыздетства  под  плетью
рос. Ћттого и жив до сегоднЯ. Ћх,  били-то  менЯ,  били  на  моем  веку!"  -
прибавил он в конце рассказа как бы  в  грустном  раздумье,  как  бы  силЯсь
припомнить и пересчитать, сколько раз его били.  "„а  нет,  -  прибавил  он,
перебиваЯ минутное молчание, - и не пересчитать, сколько  били;  да  и  куды
перечесть! ‘чету такого не хватит". Ћн взглЯнул на менЯ и рассмеЯлсЯ, но так
добродушно, что Я сам  не  мог  не  улыбнутьсЯ  ему  в  ответ.  "‡наете  ли,
Ђлександр Џетрович, Я ведь и теперь, коли сон ночью вижу, так  непременно  -
что менЯ бьют: других снов у менЯ не бывает". Ћн действительно часто  кричал
по ночам и кричал, бывало, во все горло, так что его тотчас будили  толчками
арестанты: "Ќу, что, черт, кричишь!"  Ѓыл  он  парень  здоровый,  невысокого
росту, вертлЯвый и веселый, лет сорока пЯти, жил  со  всеми  ладно,  и  хоть
очень любил воровать и очень часто бывал у нас бит за это, но ведь кто  ж  у
нас не проворовывалсЯ и кто ж у нас не был бит за это?
     Џрибавлю  к  этому  одно:  удивлЯлсЯ  Я  всегда  тому   необыкновенному
добродушию, тому беззлобию, с которым рассказывали все эти битые о том,  как
их били, и о тех, кто их бил. —асто ни  малейшего  даже  оттенка  злобы  или
ненависти  не  слышалось  в  таком  рассказе,  от  которого  у  менЯ  подчас
подымалось сердце и  начинало  крепко  и  сильно  стучать.  Ђ  они,  бывало,
рассказывают и смеютсЯ, как дети. ‚от Њ-цкий, например,  рассказывал  мне  о
своем наказании; он был не дворЯнин и прошел пЯтьсот. џ  узнал  об  этом  от
других и сам спросил его: правда ли это и как это было?  Ћн  ответил  как-то
коротко, как будто с какою-то внутреннею болью, точно стараЯсь не глЯдеть на
менЯ, и лицо его покраснело; через полминуты  он  посмотрел  на  менЯ,  и  в
глазах его засверкал огонь ненависти, а губы затрЯслись  от  негодованиЯ.  џ
почувствовал,  что  он  никогда  не  мог  забыть  этой  страницы  из  своего
прошедшего. Ќо наши, почти  все  (не  ручаюсь,  чтоб  не  было  исключений),
смотрели на это совсем иначе. Ќе  может  быть,  думал  Я  иногда,  чтоб  они
считали себЯ совсем виновными и достойными казни, особенно  когда  согрешили
не против своих, а против начальства. Ѓольшинство  из  них  совсем  себЯ  не
винило. џ сказал уже, что  угрызений  совести  Я  не  замечал,  даже  в  тех
случаЯх, когда преступление