аЯ на коленЯх между станин длиннаЯ  фигура  Џорохонько
со снарЯдом в руках, мелькнул страшный оскал зубов ђемешкова, лежащего  на
бруствере за ручным пулеметом. ‘трелЯЯ, он крутил головой, трЯслась спина,
колыхалась пилотка, сползшаЯ на шею, и не то плакал он в голос  от  злобы,
не то смеЯлсЯ:
   - Ќе-ет!.. Ќе-ет!..
   ‚се  горело  там,  перед  высотой,  и  густо  чадило  сплошной   мутью,
располосованной  трассами  снарЯдов.  ‚переди  несколько  тЯжелых   танков
сгрудились  на  краю  котловины;  застигнутые  бомбежкой,  -  видимо,  уже
подожженные, - они  столкнулись  вслепую,  сцепившись  гусеницами,  и  так
пылали. „уга распалась, ее не было, были смерчи пожаров, скопища мазутного
дыма, только справа несколько танков шли толчками, обтекаЯ  высоту;  слева
же в котловину скатывались тупорылые пЯтнистые бронетранспортеры,  фигурки
немцев в рост бежали к кустам, не останавливаЯсь, не  падаЯ,  расплескиваЯ
струи автоматных очередей. Ќет, они хотели жить, эти немцы, что  сидели  и
стрелЯли в бронетранспортерах и танках, и те, что бежали по  полю,  хотели
убить тех, кто сдерживал  их,  хотели  любой  ценой  прорватьсЯ  в  город,
перешагнуть, миновать невозможное, что не должно было случитьсЯ, и Ќовиков
почему-то подумал, что это невозможное было он, Ќовиков,  и  его  люди  на
высоте.
   - Ќе-ет! Ќе-ет! Ќе-ет!


   ...Џо звукам танковой и автоматной  стрельбы  за  высотой,  по  беглым,
учащенным ударам орудий на высоте, по кустам разрывов, выраставших  вокруг
позиций Ќовикова, по наискось в небе летЯщим пулЯм ‹ена точно ощутила, что
бой не только не ослаб после  налета  штурмовиков,  но  усилилсЯ,  что  он
достиг  того  предела,  когда  исчезает  небо,  солнце,  когда  есть  одна
прочность земли.
   "„има, „има, „има... —то он там? —то  с  ним?  …го  не  убьют...  таких
нельзЯ убивать... его не убьют. џ знаю. Ћн умеет стрелЯть,  как  не  умеют
другие... —то же это там? ЋпЯть?"
   €голка прыгала в ее пальцах,  она  отложила  гимнастерку,  кусаЯ  губы,
неотрывно пристально  смотрела  туда,  на  высоту,  жадно  искала  орудие,
тонувшее во мгле,  в  фонтанах  земли:  что-то  белое  то  поЯвлЯлось,  то
пропадало там. €ли это только казалось ей?
   "ќто он, он возле орудиЯ. Ћн... џ вижу  его...  ‘корей,  скорей,  пусть
скорей конец боЯ... ’олько скорее конец боЯ. ќто  же  должно  кончитьсЯ...
„олжно кончитьсЯ... ‘корее, скорее!"
   —ерное, огромное и тЯжелое с треском, с хрустом обрушилось  из  мутного
неба на высоту, перевернутым конусом  взлетело  оранжево-слепЯщее.  ‚ысота
будто расплавилась и исчезла. „ым застлал всю ее, загородив, кипЯ клубами,
сдвигаЯсь, стекал по скатам, опал быстро, разнесенный утренним ветром,  и,
дрожа от мгновенного озноба, стиснувшего горло, неЯсно увидела она  что-то
белое, ничком лежащее на бруствере.
   "—то это? —то это?" - удивленно  задержалось  в  сознании  ‹ены.  ‚  ту
минуту она еще не могла определить все, почувствовать, она  не  только  не
могла осознать, что это мог быть он ранен или убит, а, наоборот, подумала,
что это был не он.
   ‚озникли   какие-то   новые   звуки,   скрипЯщие,   воющие,   нарастаЯ,
распространились слева, со стороны  города,  над  вершинами  лип,  оглушаЯ
ревом, сверкнули раскаленные хвосты, широкими молниЯми ударили, впились  в
высоту, закрутились раскаленные змейки на всем протЯжении ее, и опЯть  дым
загородил небо и то белое на бруствере.
   "—то это? Ќаши? "Љатюши"? ‡ачем они стрелЯют? Ћни думают, что он погиб.
Ћн не мог погибнуть. —то они делают? ‘трелЯют  по  нему!  ‘юда  не  прошли
танки. Ћн жив! Ћн жив! Ђ как же Я? Ћдна? Ќет, он не погиб... Ђ как же Я?"
   „ым снова разодрало ветром, что-то белое по-прежнему ничком  неподвижно
лежало на бруствере.  €  тогда,  переводЯ  взглЯд  на  гимнастерку,  пусто
лежавшую у ее ног, разглаженную ее пальцами  там,  где  был  разорван,  не
зашит рукав, она вдруг  понЯла  все.  €,  с  ужасом  схватив  гимнастерку,
пахнущую им, прижимаЯ ее к лицу, комкаЯ ее, зарыдала жаркими,  обжигающими
слезами, всЯ вздрагиваЯ, крича что-то, молЯ о справедливости.


   Љогда майор ѓулько узнал о гибели Ќовикова, в городе был мЯгкий осенний
полдень,  с  нежарким  блеском  солнца  на  каменных  мостовых,   потертых
гусеницами танков, усыпанных битым стеклом,  за  железными  оградами  тихо
дымили, догорали дома, чернели обугленные сады,  летели  над  ними,  таЯли
пронизанные солнцем неосенние облака. € то,  что  ѓулько  сидел  на  ЉЏ  в
шлепанцах и без гимнастерки, и то, что спали возле телефонов  свЯзисты,  -
все говорило о жизни будничной, а  младшему  лейтенанту  Ђлешину  хотелось
плакать.
   Њладший лейтенант Ђлешин, то  ли  выбритый,  то  ли  умытый,  с  чистым
подворотничком, в новой шинели, стоЯл перед  ѓулько,  худой,  осунувшийсЯ,
бледный, - резко проступали веснушки его - и ровным голосом, не  стеснЯЯсь
слез, бегущих по щекам, рассказывал о гибели Ќовикова. €  вытирал  рукавом
щеки. € странно было видеть его чистый подворотничок, детские веснушки  на
ошеломленном недетском лице и видеть его слезы и этот  мальчишеский  жест,
которым он вытирал их.
   - Љапитан Ќовиков? Ќовиков!.. ’от мальчик? Ќе верю! Ќе верю!  Ќе  может
быть! - почти крикнул ѓулько, ударил кулаком по столу так, что  подскочили
карандаши на карте, и отвернулсЯ к стене,  моргаЯ  красными,  воспаленными
глазами. ЉашлЯющий звук вырвалсЯ из  его  горла,  длинный  нос  некрасиво,
толсто набух, майор сглотнул, потер горло, пробормотал хрипло: -  €дите  и
принимайте батарею. €дите... —ерез полчаса мы снимемсЯ. Ќаши танки  уже  в
Њарице. ‘лышите - в Њарице!
   Њладший лейтенант Ђлешин вышел и двинулсЯ по городу  к  медсанбату.  Ќа
углу его ждал ѓорбачев.
   ‘тоЯла властнаЯ тишина в городе. € "катюши"  в  чехлах  под  уцелевшими
домами, и санитарные машины, замаскированные под  кленами  улиц,  спокойно
залитых солнцем, и кухнЯ, дымившаЯ в соседнем дворе, и голоса солдат возле
нее - все по-прежнему говорило о жизни будничной. Ќо  младшему  лейтенанту
Ђлешину никогда не было так одиноко, так пусто в этом огромном,  чудовищно
тихом мире.
   ‚ медсанбат ‹ену привезли ездовые.  ‚ойдЯ  во  двор,  а  потом  в  сад,
уставленный санитарными повозками, носилками, Ђлешин не сразу  увидел  ее.
Ћна лежала на носилках, тоненькаЯ, прозрачнаЯ, как осенний луч, прижавшись
щекой к подмЯтой под голову шинели, ровные брови, страдальчески сдвинутые,
оттенЯли белизну лба, иногда они вздрагивали,  словно  по  лицу  проходили
отблески того, что было в ней. Ћна смутно услышала голос Ђлешина -  чем-то
близким, знакомым повеЯло на нее, -  открыла  глаза,  но  не  ответила  ни
голосом, ни взглЯдом, только прощально пошевелила рукой - одними пальцами.
   -  ‹еночка...  прощай...  ‹еночка,  мы  тебЯ  не  забудем...   ‹еночка,
прощай...
   Ћна не слышала, как" ушли Ђлешин и ѓорбачев,  лежала  тихо,  в  тЯжелом
забытьи, будто погружаЯсь в теплую воду, с одним желанием, чтобы никто  не
прикасалсЯ к ней.
   „о нее слабо доносились звуки из внешнего  мира:  шаги  в  саду,  шорох
шинелей, мимо тенЯми проходили санитары, перешагиваЯ через нее,  шелестела
трава, сухие листьЯ,  слетаЯ  с  Яблонь,  невесомо  падали  на  грудь  ее,
путались в волосах, и кто-то рЯдом протЯжно,  сквозь  стоны  просил  воды,
звал кого-то захлебывающимсЯ шепотом.
   "Љто это стонет? Ќеужели он не может сдерживать боль? ђазве  он  знает,
что такое настоЯщаЯ боль?" - думала она, и  лицо  ее  дергалось,  и  брови
дрожали, и, кусаЯ губы, всЯ сжимаЯсь, она старалась найти в  своей  памЯти
то, что было до его смерти, - его голос, его привычку поправлЯть пистолет,
его взглЯд, его улыбку.
   ђаз открыла глаза.  ѓолые  ветви  Яблонь  уходили  в  низкое,  кипевшее
облаками небо, там выгнутыми фиолетовыми полосами сиЯл  непонЯтный  мЯгкий
свет, плыл, переливаЯсь, под холодным осенним солнцем. "Ћткуда этот  свет?
€ зачем он? - подумала она. - ‡ачем все это? € небо, и воздух,  когда  его
нет... ‡ачем все это?.."
   - €шь ты, солнце разыгралось. Љрасота какаЯ! ќкаЯ тишина в  мире  -  не
поверишь! - донессЯ до нее крутой прокуренный голос, и это земное жестоким
толчком вытолкнуло ее из полузабытьЯ, краем сознаниЯ  понЯла,  о  чем  так
красиво говорил этот неизвестный, почему-то окрашенный в серый цвет голос,
и, повернув голову, почти с ненавистью  увидела  на  крыльце  дома  седого
человека в белом халате, с темными пЯтнами на рукавах. ЏрислонЯсь спиной к
косЯку двери, он медленно, утомленно курил, глЯдЯ в небо над садом.
   ‹ена отвернулась, как бы защищаЯсь, приникла  щекой  к  колючему  ворсу
шинели и, плача, смотрела на соседние носилки, откуда  все  времЯ  слышала
стоны. Њолоденький белокурый чех тоскливо бредил, пытаЯсь сорвать бинты на
груди, капельки пота выступили над верхней губой, покрытой детским пушком,
чех шептал, точно торопЯсь куда-то, непонЯтные отрывистые слова, и  она  с
трудом разобрала:
   - ‚оду... воду...
   Ћна нащупала флЯжку, приподнЯлась, долго, словно  неумело,  отвинчивала
пробку потерЯвшими жизнь пальцами, а когда, сдерживаЯ рыданиЯ,  прислонила
флЯжку  к  губам  чеха,  увидела  сквозь  слезы,  как  он,  всхлипываЯ  от
облегчениЯ, глотает воду, прошептала:
   - Ѓоль пройдет, боль пройдет...
   € легла на левую сторону груди, где была тоска, снова прижимаЯсь  щекой
к колючему ворсу, прикусив зубами воротник шинели, чтобы не  закричать  от
боли.

   1959