.  ќто было  первое чудесное спасение дачи  -
обреченной, кажетсЯ, самой судьбой на подобные испытаниЯ...
     „окументы  она получила, но на какие шиши, как  говорила „усЯ, строить,
когда денег еле  хватало на еду, а  на одежду их уже  не было? Ћна  и  здесь
нашла  выход:  два беднЯка равны  иногда одному богатому - отыскала  второго
созастройщика, столь же нищего, как она, но  еще и бездомного, некоего Џавла
ђуфановича Ѓабенко, столЯра, который за половину  дома  и участка согласилсЯ
достроить то, что  там  стоЯло. Ћн быстренько отделал свою половину, сдал ее
комиссии - пока что на имЯ отсутствующего џ. Ѓронина -  затем начал тЯнуть и
мешкать.  Ћн был из тех мастеров, что не могут кончить начатого и застревают
на мелочах,  до бесконечности  их отделываЯ.  ‚се ополчались против  него за
это: и ђене, и его собственные жена и дочка, потому что он и дома не строил,
и не зарабатывал, а только и делал, что шлифовал доски, перестраивал начатое
и точил свои инструменты. Ќапример, фасадный забор (который был длиной более
восьмидесЯти  метров,  потому  что  участок был  по  тем, да  и  по нынешним
временам огромен: полгектара)  он решил делать из штакетника таким  образом,
чтоб каждую  досточку заострить  сверху наподобие  пики,  а  посередине  еще
дважды просверлить дрелью  и  соединить  отверстиЯ в  виде пустых  сердечек.
‘тарший  сын,  любитель столЯрничать, помог сделать пики,  но  от  вырезаниЯ
сердечек наотрез отказалсЯ, так что авторский замысел осталсЯ незавершенным.
’ак или иначе, но дело как-то сдвинулось с мертвой точки, и вскоре семьЯ уже
проводила лето в голых  бревенчатых стенах недостроенного,  но от этого лишь
еще более уютного и лучше пахнущего дома...
     ‚се, словом, еще  раз понемногу налаживалось  -  хоть не на прежнем, на
ином,  но  тоже  достойном уровне -  но тут ђене сразил новый удар:  оттуда,
откуда она вовсе его не ждала. Џо этому поводу можно сказать, что когда беды
перестают одолевать нас извне, остаетсЯ опасность, что они могут напасть  на
нас напоследок изнутри.


        8
     ‚сегда есть возможность поскользнутьсЯ на  ровном месте - особенно если
существуют  люди,  готовые  подставить  тебе  ногу.  Њщение  первой  терапии
настигло   ее  и  на   новом  месте.  ‚  нервную  клинику,   где   она  была
терапевтом-консультантом,  поступил  не  вполне   Ясный  в   диагностическом
отношении  больной,  колхозник  с  ЂлтаЯ,  у которого она перваЯ  обнаружила
тЯжелый ревматизм, поразивший едва  не  все его органы, включаЯ нервные. Ћна
назначила лечение от ревматизма,  быстро  добилась улучшениЯ  в состоЯнии  и
продолжала лечить, втайне гордЯсь  своим успехом: она стала  к этому времени
тихоней   и  скромницей.  Ѓольной  готовилсЯ   к  выписке,  когда  произошло
следующее. Ћдна из заместительниц ‘еппа (его самого не было) делала вечерний
обход, обнаружила в  клинике  терапевтического, как  она  сочла, больного  и
распорЯдилась перевести его  в первую терапию. „ежурный врач  так и  сделал.
Ѓольной  при  переводе  был в  хорошем состоЯнии,  пришел в новую клинику на
своих ногах, ужинал, играл с  соседЯми в домино,  лег спать, а ночью умер: в
больницах  случаетсЯ  всЯкое. „ежурный  терапевт,  мельком  осмотрев  его  с
вечера,  даже не счел нужным записать  ему  дневник и, когда наутро принесли
историю болезни  умершего,  переполошилсЯ  и с испугу  и себе  в  ущерб стал
описывать его задним числом  как  тЯжелого; он таким образом ставил себЯ  же
под удар:  почему не принЯл меры - а напиши правду, ни в чем  виноват бы  не
был. ’еперь обвинили обоих. Џочему ђене, когда она не  переводила больного и
не присутствовала при этом? Ђ это надо было придумать. Џотому что она, когда
писала  ему  дневники в неврологической клинике,  не отмечала, что  больного
нельзЯ транспортировать, то есть перемещать с места место. Љаждый, кто имеет
хоть  какое-нибудь отношение  к медицине, сочтет  это  абсурдным:  вопрос  о
транспортабельности  решаетсЯ, когда  больного  хотЯт перевести, заранее  об
этом никто  не  пишет, но когда есть заказ, годЯтсЯ и не такие доводы. Џошли
разговоры о  юридической ответственности, устроили  расширенную  конференцию
двух  клиник  длЯ разбора случаЯ. ‚.•. ‚асиленко  и  Ѓ.Ѓ.  Љоган  (шло  лето
1952-го,  и обоим  недолго оставалось  гулЯть на воле)  трЯхнули благородной
стариной  и выступили в ее защиту:  отметили высокое качество диагностики  и
полное  совпадение  диагноза  с  результатами  вскрытиЯ  (которое так  и  не
объЯснило причину смерти, но и  это  бывает), сказали, что она непричастна к
случившемусЯ.  Ќедоброжелатели, однако, не  унимались и, действуЯ по заранее
согласованному  плану и  пренебрегаЯ мнением профессуры, стали говорить, что
дело  надо  передать  прокурорам, а  когда  она,  выступив,  сказала, что не
чувствует за собой вины,  некий  молодой человек из тогдашних номенклатурных
комсомольцев чекистского вида и склада, ничем прежде ничем не  выделЯвшийсЯ,
спросил ее - невыразительно буркнул во всеуслышание:
     - Ђ совесть вас не  гложет?..- € это-то и подкосило ее и словно сразило
молнией: она оставалась впечатлительной...
     Њожет, у этой истории и не было бы  никаких последствий и заготовленный
сценарий  прокрутилсЯ  бы вхолостую,  но  она не выдержала: нервы ее сдали -
конечно не  столько из-за  разыгранного  сейчас театра,  сколько из-за всего
вместе.  Џеред  ней  стоЯл пример безвинно осужденного мужа,  она продолжала
состоЯть  с  ним  в  браке  и  выглЯдела  поэтому неблагонадежной, а  вскоре
арестовали и ее адвокатов,  Љогана  и ‚асиленко: началось пресловутое  "дело
врачей"  и некоторые профессионалы  и любители  сыска искали  продолжений  и
побочных линий этого мрачного средневекового фарса.
     Џосле этого  она сошла с ума. …й всюду  стали  мерещитьсЯ  направленные
против нее козни и  провокации,  а когда один из ее больных умер внезапной и
непонЯтной ей смертью, потребовала судебномедицинского вскрытиЯ, считаЯ, что
его умертвили,  чтобы угробить и ее с ним вместе.  Џотом ей  стали  казатьсЯ
вещи, вовсе не  ладЯщие со  здравым  смыслом: она увидела в руках одного  из
коллег  "финку"  и,  как  бы сомневаЯсь  в  этом,  спросила у  старшего сына
подтверждениЯ этого: "’ы ведь тоже ее видел?" ‘ын растерЯлсЯ и ответил самым
неопределенным  образом:  он  был  всецело  под  влиЯнием  матери  - она  же
утвердилась  в  своих  подозрениЯх.  Ћна  была всЯ напрЯжена,  сама не своЯ,
переменилась лицом  и  телом: поЯвились  какие-то  странные  мелкие движениЯ
пальцами: будто  она  что-то  перебирала. ‚скоре  после этого  она попала  в
клинику,  в   которой   была   уже   однажды  и   котораЯ   располагалась  в
непосредственной  близости  от  нервной.  ‡десь  к  ее  воображаемым страхам
прибавились вполне обоснованные: не отберут  ли  у нее детей и что  вообще с
нею  и с  ними  будет.  „ети и вправду оказались на времЯ полусиротами. „усЯ
оставалась за единственную хозЯйку,  †анна помогала чем могла, но дела у нее
у  самой  шли  неважно, она  вынуждена  была менЯть  хозЯев-арабов,  которые
платили ей  раз  от разу все меньше. „еньги кончились. Ћтправили делегацию к
‹азарю   -   тот  дал  до  смешного  маленькую   сумму.   Ћльга   …фремовна,
распорЯжавшаЯсЯ финансами, сказала, что они и без того пострадали  от ареста
отца:  дЯдю на следующий же  день понизили  в должности и  соответственно  в
окладе. Љоллеги  из  нервной клиники  помогли  устроить сыновей в пионерский
лагерь -  тогда всем  стало  чуть  спокойнее. Љ  этому  времени  (ее  лечили
по-тогдашнему, инсулиновыми шоками) она уже  отошла от бредовых  идей и вела
себЯ более чем разумно. ‚ клинике ее знали и относились к ней как к коллеге:
как  относитсЯ к  своим охрана в лагере  - не выпускали,  но  зато разрешали
сидеть в богатейшей (теперь разворованной) библиотеке, которую собирали отцы
отечественной  психиатрии,-  она из  первых рук знакомилась здесь  со  своим
заболеванием. ‚ышла она из состоЯниЯ психоза не без  ущерба длЯ  психики:  с
одной  стороны,  свободно пользовалась умом и  всеми  своими способностЯми и
духовными качествами, с другой - не вполне сознавала, что была больна: не то
чтоб  не знала этого, но вела  себЯ так, как если бы ничего не было, и ни  с
кем не говорила о случившемсЯ. ‚се ее страхи и  подозрениЯ  не  покинули  ее
окончательно, а как бы скрылись в потемках ее души и остались в них, готовые
проснутьсЯ и вспыхнуть при неблагоприЯтном стечении обстоЯтельств; она стала
жить как бы с  тлеющим фитилем на  пороховой  бочке, и самое  скверное здесь
было то, что это происходило в голове, в самой ее  середине, чего со стороны
не изменишь и не поправишь.
     Ќо тогда, когда она  вышла из клиники, у нее был конечно же чистый ум и
особенно  Ясный взглЯд на вещи, особое,  достигаемое  только таким  страшным
путем,  мысленное хладнокровие.  Ћна  понЯла,  что  никогда не будет  больше
работать в Џервом  мединституте, что он не  оправдывает ее  усилий, что даже
столь  любимаЯ  ею  научнаЯ работа,  которой она  так дорожила  и  так долго
грезила, не стоит того,  чтобы играть с огнем и дальше: в жизни есть другие,
более насущные и близкие ей и родным, цели. Ћна подала заЯвление об уходе, и
в отделе кадров его принЯли с благодарностью.
     “йти из клиники еще не значило получить работу в практической медицине.
Ћна  подрабатывала  на  старых  местах,  в  поликлинике  Ђкадемии  наук и  в
госпитале длЯ летчиков, но там было лишь совместительство и в  обоих случаЯх
на полставки: на постоЯнное место ее  ведь и там  не брали. Ќа всЯкий случай
она  походила  по  научным  учреждениЯм,  понЯла,  что никому  не  нужна,  и
направилась  в  райздравотдел, где все  прЯмо и просто рассказала. …й так же
просто  и прЯмо объЯснили, что если  она хочет получить ответственное  место
участкового терапевта,  ей  нужно развестись с мужем:  этой простой выход из
положениЯ  почему-то  до сих пор не приходил  ей в голову. Ћна согласилась и
написала  џкову, что поступает  так из-за детей  и рассматривает развод  как
фиктивный,-  он же,  человек в  подобных вещах щепетильный и не признававший
никаких уловок, никогда  не упрекал ее за это: ни  тогда, ни после. ђазвод с
осужденным, как известно, прост  до неприличиЯ: достаточно  заЯвлениЯ  одной
стороны - так сказать потерпевшей.
     Ћна стала  участковым врачом  в поликлинике  на „орогомиловской  улице.
‚начале  она  оплакивала уход из  клиники.  “часток  представлЯлсЯ ей местом
ссылки и гибели ее как специалиста. Љ счастью, на деле  все оказалось иначе.
ђаботать здесь было не менее интересно, чем в клинике. ЏотребовалсЯ  весь ее
опыт,  все  знаниЯ,  накопленные  в двух  клиниках,- и  учеба  в  третьей  и
четвертой тоже  бы не  помешали. Џарадокс  заключаетсЯ в  том, что  на место
участкового врача (место длЯ многих непрестижное и непривлекательное) должны
идти самые опытные и знающие доктора с  большим стажем и широким медицинским
кругозором:  на  прием  приходЯт  больные  с  самыми разными  заболеваниЯми,
которые надо знать, чтобы хотЯ бы направить их к нужному специалисту.
     …е  участок  состоЯл  из  двух частей: домов по  Њожайскому шоссе (ныне
Љутузовскому проспекту) и барачных общежитий на пустыре, теперь застроенном.
Ќа  шоссе жили люди побогаче и покапризнее. Ћни считали, что поликлинический
врач нужен длЯ того, чтоб продлить больничный лист, и что настоЯщие врачи не
здесь, а в клиниках; она же, насмотревшись всЯкого,  знала, что и в клиниках
бывают разные  доктора и  что  с годами они там  лучше  не делаютсЯ, а часто
терЯют то, чем обладали прежде. Ќо она не разубеждала этих гордецов, а когда
они  уж  очень   раздражали   ее  высокомерием  и  подачками,  которые   она
пренебрежительно  отвергала,  говорила  им,  что  она  кандидат наук, но  не
считает, что сделалась  лучше после  присвоениЯ ей  этого званиЯ.  Ћни после
этого начинали  вести себЯ с ней иначе, будто она вдруг поумнела и выросла у
них  на глазах,  "понимали" теперь, почему она отказывалась от их  подарков:
они не  соответствовали  ее ученой  степени  - и готовили  к следующему разу
что-нибудь посущественнее. ‡ваниЯ  и должности заменЯли титулы иных  времен:
под разными именами скрывалось одно и то же человеческое тщеславие.
     ‘ердце  ее  принадлежало  баракам:  она  словно  вспомнила  французское
прошлое и  свои пролетарские замашки. “словиЯ здесь  были  самые  тЯжелые: в
огромных помещениЯх жило до пЯтидесЯти человек - семьи  и одиночки  рЯдом, в
закутках, разгороженных  ширмами и простынЯми. Џустырь был темный и опасный,
но на  нее,  сколько  она  здесь  ни  ходила, ни разу  не напали:  врачебный
чемоданчик с  красным крестом служил  ей защитой,  безумных наркоманов тогда
почти  не  было. Ћна между тем потерЯла оба своих приработка: на  ее места в
госпитале и  в  Ђкадемии взЯли  постоЯнных врачей -  и  совмещала теперь  на
неотложке той же поликлиники.  Ќа приеме было по  двадцать-тридцать больных,
ночью до двадцати вызовов. Џолучала она полторы ставки: около тысЯчи двухсот
рублей - и  с помощью фокусницы-„уси сводила концы с концами.  Ќо она ни  за
что бы не сменила это место на более легкое и обеспеченное. ‘ама сошедшаЯ на
дно жизненного колодца (потому что психическаЯ болезнь  опускает  туда своих
новобранцев), она наконец достигла основ  здешнего существованиЯ  - того,  о
чем прежде могла только  предполагать  или догадыватьсЯ:  у  нее была теперь
возможность  беспрепЯтственно заглЯнуть  в российские  души  и  жилища.  Ћна
запоминала увиденное, со временем у нее сложилась в памЯти большаЯ стопка из
коротких,  но  поучительных  историй,  которыми  закончились  ее  российские
университеты,-  отныне она  уже  не менЯла  своего  отношениЯ к стране  и ее
жителЯм.  ќто были люди бесконечно далекие от политики, живущие одним  днем,
"домом, а не работой", как говорила ‘узанна,- нетребовательные,  принимающие
в ее кабинете позу просителей, почти бесстрастные в своем  долготерпении, но
они  же  сломили хребет  гитлеровских  армий, а  она была  памЯтлива  на все
доброе,  что  ей когда-либо  в  жизни сделали. ЋбращатьсЯ  к докторам они не
любили  и  делали  это  в силу крайней необходимости  - но  могли и потерЯть
терпение, незаслуженно накричать на врача, взбунтоватьсЯ, на что она никогда
не обижалась: помнила, как сама лежала в больнице "общего типа" в  ’ашкенте.
’ак,  однажды  на бездорожье,  в  сугробе,  застрЯл их "Њосквич", она  долго
добиралась  до  дома  пешком:  шофер  вызвалсЯ  ее  провожать,  предчувствуЯ
готовЯщуюсЯ  ей сцену.  Љогда  они  пришли,  больной уже умер и родственники
встретили их  угрозами: "€з-за  вас  такого человека потерЯли!" Ћна пыталась
оправдатьсЯ, ее  не  слушали - хорошо, что  вмешалсЯ шофер,  которому верили
больше, чем врачу, и  рассказал, как было  дело.  Ћна  вообще слишком многое
помнила, и картины виденного непрошеными всплывали в ее сознании. ’ак  перед
ее мысленным взором навсегда остались двое: муж и жена, поддерживаемаЯ им за
локоть,-  она  в дверЯх  потерЯла  сознание, и ђене с медсестрой едва успели
отправить ее  в  больницу  по  скорой  с  кровотечением.  Ћна помнила  мужа,
выражение застывшего страха  перед угрозой любимому  человеку,  которому сам
помочь  ничем не можешь.  Џотом она  помнила,  как  пришел  "скандалист", по
определению санитарки  поликлиники: он еще  у регистратуры требовал, чтобы к
нему прислали  "настоЯщего"  доктора, а  не такого,  какой только что был  у
него:  тот  глЯнул мельком на  его  жену, сказал,  что  у нее климакс, а она
"встать не  может".  Ћна пошла  к нему прЯмо  с приема, оставила  у кабинета
хвост очереди: они жили рЯдом - вошла с ним  в маленькую квартирку. ќто было
в доме  на Њожайском  - было  тесно, но  все блестело той чистотой,  котораЯ
наводитсЯ ежедневно и никак  уж не истеричкой в климаксе. †ена "скандалиста"
лежала не вставаЯ  из-за  сильных  головных  болей. ђене посмотрела  ее  как
терапевт и как невропатолог: у нее ведь к этому времени было две медицинских
профессии  -  расспросила  их  обоих.  Ћказалось,  что  женщину  год   назад
оперировали по поводу опухоли молочной железы. Ќевропатолог  за недосугом не
спросил об этом: слишком много вызовов, говорЯт в таких случаЯх, а муж забыл
сказать -  по наивной логике людей,  в  медицине  не сведущих: при  чем  тут
грудь, когда болит  голова? ђене нашла у нее  симптомы метастаза в  головной
мозг,  сказала  об этом мужу, а  он не  понЯл - как не понимают всЯкий  раз,
когда впервые говорЯт о  смерти,- так же, как  не верЯт вначале в аресты и в
судебные приговоры. Ћна же, знаЯ, что будет дальше, смотрела на него, на его
двоих  детей, соразмерЯла его  положение с  собственным  и находила,  что ее
все-таки лучше, потому что у нее была хоть призрачнаЯ, но надежда. Џотом она
помнила работниц с расположенного рЯдом пивоваренного завода: они заселЯли в
большинстве своем бараки на пустоши - это были такие  же, как она, приезжие,
но у них, в отличие от нее, были огромные "бычьи" сердца, тоже неизлечимые,-
результат пивного алкоголизма. Ћна видела энцефалиты, тифы, как  в ’ашкенте,
но еще чаще выдавала за тифы  другие болезни  -  например тЯжелую пневмонию,
потому  что воспаление легких  могли  не принЯть в  перегруженные московские
больницы, а тифов боЯлись, и с этим диагнозом никто не  имел права завернуть
больного  - ей же нечего  было терЯть: в  худшем случае сослалась бы на свое
невежество...
     „енег не хватало.  Ћна  не могла,  например,  купить  часы  и научилась
считать   пульс  без  секундной  стрелки.   Ћднажды   к  ним   зашла  в  дом
соседка-школьница, дочь генерала: старший дружил с его сыном: тем самым, чьЯ
мать тут же побежала в школу рассказывать об аресте отца,-  девочка щеголЯла
новенькими часиками.  …е вдруг прорвало:  "—то  это за страна,  где девчонка
может  позволить себе то,  чего  не  может купить доктор?!"  Ќо такой  ропот
длилсЯ недолго  - она уже научилась  у русских людей  внешнему  бесстрастию.
џков  еще  терзал ее своими заоблачными просьбами:  словно  не  понимал, где
живет и в каком положении семьЯ,-  требовал от нее посылок, сердилсЯ,  когда
она задерживалась с их отправлением, напоминал,  перечислЯл  по пунктам, что
ему нужно: сгущенку, сало,  бекон,  Яблоки - то,  что она не могла  купить и
детЯм.  Ћн жил в лагере как  в каком-то  нереальном мире: писал украдкой  по
ночам повесть о советском разведчике, которого поймали  немцы, но он погубил
их, подорвавшись вместе с ними на заранее спрЯтанной мине,- писал так, будто
не  имел  о разведке и малейшего представлениЯ.  “головники,  сидевшие в его
бараке, решили,  что он строчит на них  по  ночам доносы.  Ќе  помог и показ
рукописи, умещавшейсЯ в  небольшом блокноте:  џков  писал ее мелким бисерным
почерком - они  решили,  что  он  подсовывает им  "куклу",  и  в науку  и  в
назидание  жестоко его избили. Ћн получил перелом двух ребер,  осложнившийсЯ
пневмонией, и оказалсЯ в медчасти, откуда срочно  запросил не  что-нибудь, а
фундаментальное  руководство  по  хирургии: "•орошо  бы  Ѓир-Ѓраун-ЉюммелЯ".
ђене,  не  знавшаЯ что и  думать  и  готоваЯ  к худшему, бросилась на поиски
многотомного  руководства, напечатанного на  роскошной  глЯнцевой  бумаге, с
нездешними  Яркими иллюстрациЯми.  Ћно стоило дорого, пересылка тоже немалые
деньги, но она  нашла и выслала эти  книги, после  чего получила письмо, что
они  больше  не  нужны: хороша, мол, ложка к  обеду - он  уже  выписалсЯ  из
медицинского барака, где врач попросил его о них после того, как џков сказал
ему,  что  его жена -  московский  врач,  и  намекнул  на ее  неограниченные
возможности.  Џоскольку врач ничего длЯ него не  сделал, то  и  дарить их не
было никакой необходимости...
     „енег, словом, не было, и чем  дальше, тем больше  их недоставало. Ћдно
событие  сыграло,   может  быть,   решающую  роль   в  принЯтии   ее  нового
судьбоносного решениЯ. ‘амик кончал седьмой  класс  - надо  было решать, что
делать  дальше:  готовить ли  его к институту  и  дать возможность закончить
старшие классы или же предложить техникум, чтобы он, работаЯ,  смог получить
потом высшее образование. Ћна намекнула  ему  на это,  сказала, что не может
долго тащить на  себе непосильную ношу - он обиделсЯ  и пожаловалсЯ классной
руководительнице Ќелли ‹ьвовне. ’а  пришла к ним домой и стала хлопотать  за
ученика,  который  был лучшим  в классе.  ђене вздохнула, вспомнила  себЯ во
”ранции (ох уж эти  лучшие ученики), решила, что  поступает несправедливо по
отношению  к сыну (но ей  очень  уж хотелось остатьсЯ  врачом,  и  это  было
смЯгчающим ее вину обстоЯтельством), еще раз все передумала и махнула  рукой
теперь  уже  и на  медицину  -  решила  стать  переводчицей.  Ћна  до  войны
подрабатывала переводами на  радио, потом, увлекшись  книгой ‘еппа, перевела
ее на  французский и вручила, через старшего,  который был  у нее  на  таких
посылках, обожаемому профессору. ’от этого жеста не принЯл, повертел перевод
в руках, сказал,  что он ему не нужен, и вернул: он ведь был человек сухой и
скупой на реверансы. ‘еппу он оказалсЯ не нужен, зато она на нем набила руку
и вошла в курс ремесла, длЯ нее не совсем нового. ‘ледующаЯ книга, избранные
труды  €.Џ.Џавлова,  была  переведена по заказу издательства  и  получила за
рубежом самые лестные отзывы. ‡а  времЯ, что она  ее  делала, она заработала
вдесЯтеро  больше, чем если бы работала  врачом на  двух  ставках. “часть ее
была решена, ее выбор  снова был навЯзан ей другими. Ћна  капитулировала под
напором  внешних  обстоЯтельств и в третий  раз отказалась от  своего дела в
жизни. Ќо на этот раз отказ был особенно болезнен: медицина - такое занЯтие,
от которого непросто  отстать и отвыкнуть. Џереводить легко и сытно, но быть
врачом, когда начинаешь что-то понимать в этом непростом деле,- удовольствие
ни с чем не сравнимое...
     Ћставалось  утешение,  что она украдкой,  даже не одной ногой,  а одним
следом  от  чужих туфель  возвращаетсЯ  на  родину  -  хоть  и  не под своей
фамилией, а как  никому  не известнаЯ Ѓронина,  и не на заглавном листе, где
значились  громкие  имена  и фамилии,  а петитом  под  ними, мелким шрифтом,
который читает далеко не каждый.


        8
     ‚  стране начались  перемены. ‚  марте 1953-го  умер  ‘талин. ‘емьЯ  не
оплакивала эту утрату. ‘амик не пошел в школу на траурный митинг, сославшись
на  простуду:  диагноз  ему  ставили  дома.  ‚  апреле  газеты  известили  о
прекращении  "дела врачей", о том,  что  их оклеветала врач ’имашук  и из-за
этого  они  и пострадали. Ћстроумцы  из числа марксистов  назвали  сообщение
"апрельскими  тезисами" - по  аналогии с предреволюционной  работой  ‹енина.
‚нешне все оставалось прежним, но поползли слухи  о возможном пересмотре дел
репрессированных - слухи настолько дерзкие, что  ими боЯлись обмениватьсЯ по
телефону:  чтоб не попасть в  историю,  прежде чем  объЯвитсЯ  амнистиЯ.  Ќо
телефоны  снова зазвонили:  прежние  друзьЯ осведомлЯлись о здоровье  членов
семьи, о том, что случилось  за времЯ длительного перерыва в общении. Њногие
уже знали, что вверху готовитсЯ что-то важное. Џроизошло смЯгчение лагерного
режима  -  разрешили  посещение  заключенных родственниками.  ‘амик  и  €нна
поехали к отцу под Ћмск. Ѓыла осень 1954-го.
     ‘амуил, ему было тогда пЯтнадцать, был в поездке за старшего: он был  в
отца, домашним распорЯдителем. €нна, которой было в это времЯ двадцать семь,
кончила  институт, начала работать инженером  на вагоноремонтном  заводе, но
оставалась живой загадкой и молчуньей;  после всех общих бед она стала лучше
относитьсЯ к ђене, но говорить с ней чаще не стала. “  нее со времени работы
на ташкентском танкостроительном заводе  были отечные полные ноги -  они  ее
портили,  она  тЯготилась  этим недостатком  и давно решила,  что  не выйдет
замуж, да, кажетсЯ,  и сама не очень  хотела  этого: грустила и печалилась о
первом предмете любви и тем и довольствовалась: любила песни о неразделенном
чувстве и записывала их в укромную тетрадку.
     ‘амик  был  живой,  наблюдательный,  лукавый,  склонный,  как  отец,  к
розыгрышам, но еще  и своевольный и  донельзЯ  упрЯмый. Љогда  ему  было три
года, отец как-то  в наказание  шлепнул  его по мЯгкому  месту - сын три днЯ
потом с ним не разговаривал, был возмущен до глубины души  и глЯдел волком -
џков  больше  не применЯл к нему мер физического воздействиЯ. ‚ школе он был
первым  учеником и держалсЯ  если не заносчиво, но с превосходством: другому
бы  это не  простили, но поскольку у  него  сидел отец, ему все  спускали  -
напротив,  это  шло  ему  в  зачет:  "ѓлЯди,  у него  отец сидит,  а  он нос
задирает",- с одобрением говорили уличные хулиганы.
     (’о же  было потом, когда он записалсЯ в паспорте евреем. ‚ернувшийсЯ к
этому времени отец посоветовал ему сделать это: "…врей - это беда известнаЯ,
не ты один, а что такое  француз  в ђоссии и  что с ним делать,-  это отделу
кадров неЯсно." Ћн стал евреем по паспорту, но вел  себЯ с тем же внутренним
чувством  превосходства.  ќто  никого не красит,  а ему тем более было  не к
лицу, потому  что в тех местах, где он хотел работать, евреев если брали, то
в качестве трудЯг  и  умственных чернорабочих, и гонора  от них уж  никак не
ждали.  "‚ твоем  положении  можно было  б  быть  поскромнее",-  сказала ему
русскаЯ девушка,  врач, работавшаЯ  на кафедре, где  он на  некоторое  времЯ
задержалсЯ, а  он  даже не понЯл ее, спросил: "—то еще за положение?", и она
отстала от него: не  понимает простых вещей,- а у нее,  может  быть, были на
него виды.)
     Ћба сына давно узнали об аресте отца. ‹егенда затЯнувшейсЯ командировки
сменилась  версией  трагической  ошибки.  ќто  было  ближе  к  истине:  если
рассматривать  историю человечества как цепь ошибок и  заблуждений,- но всей
глубины   семейной   катастрофы  ‘амуил  так   и   не   почувствовал:  этому
препЯтствовал природный оптимизм, унаследованный им от отца и не допускавший
в его  сознание ничего гибельного, непоправимого. „ва незначительных событиЯ
поколебали  (но  не  потрЯсли до  основаниЯ)  эту  уверенность  в  житейском
благополучии,  и  он  их запомнил.  Ћб  одном уже сказано: когда из  сундука
извлекли мундир отца и он оплакал его почти как саван покойника, второе было
вовсе пустЯковым: один из его приЯтелей по двору, сын генерала, в пылу ссоры
показал на темное окно запечатанной комнаты и крикнул со злорадством:
     - Ђ комната-то  запечатана! - и  он не нашел что ответить: даже не знал
толком, почему закрыта комната.- Ќе знаешь почему?! ’о-то же! - торжествующе
воскликнул приЯтель и  ушел, не  пожелав  обсуждать то, что и без  того всем
было Ясно.
     Ћн сказал это  с глазу на глаз,  но в более широком кругу ни  за что бы
этого не сделал. ѓенеральский дом был окружен старыми деревЯнными домишками:
в  них  жили  люди  совсем  иного рода, чем в  новом  семиэтажном.  „ети  не
разбирались,  кто  где  живет,  бегали  одной  компанией,  в  которой  такое
высказывание  было   бы   неуместным:   среди   уличной  шпаны,   населЯвшей
плющихинские  переулки, пребывание  родителЯ  в тюрьме или  в лагере не было
позорным  клеймом, но несчастьем. Џолитзаключенные конечно не уголовники, но
дети  и здесь  не  делали различий,  и  высокомерный,  довольно  скрытный  и
замкнутый,  но  при  необходимости  драчливый,  в  отца,  еврейский  мальчик
оказалсЯ под покровительством дворовой шпаны, что запомнил, потому что пошел
в мать памЯтью.
     €так,  он  не  понимал  глубины  постигшего семью  несчастьЯ  и  теперь
наверстывал упущенное. ’ри днЯ езды в трЯском омском поезде настроили его на
нужный лад, приготовили  к  восприЯтию истины,  котораЯ  была до сих пор длЯ
него за семью печатЯми. Ќо пока  ехал, он был все еще спесив и самонадеЯн и,
сходЯ на перрон омского вокзала, спросил свысока: "Љак можно жить в городе с
таким грЯзным вокзалом?" ‚окзал действительно не был мыт, наверно, со времен
постройки, но €нна в  ответ только пожала плечами: она в ђостсельмаше видела
и не такое.
     Ћни  приехали - был уже вечер - пошли  в гостиницу, котораЯ оказалась в
отношении чистоты достойным продолжением  вокзала, но ‘амуилу было уже не до
этого: начались  событиЯ,  в  которых  он был не сторонним  наблюдателем,  а
прЯмым  участником.  €нна  подошла  к  администраторше  и  попросила  номер,
публично разгласив цель их путешествиЯ:  она и не думала скрыватьсЯ и вообще
отличалась  прЯмотой  души   и  некоторой  врожденной   неосмотрительностью.
Ђдминистраторша особым  образом переглЯнулась с горничной,  и  ‘амуил  сразу
почувствовал, как, до того посторонний, чужой, никому не нужный, включилсЯ в
напрЯженную, насыщенную страстЯми жизнь,  вовлексЯ в заговор, в котором он с
сестрой и администраторша с горничной были  по разную сторону от  баррикады:
сотрудники гостиниц  были на попечении органов безопасности,  регулЯрно  ими
инспектировались  и  инструктировались.  ќто  мимолетное,  но  выразительное
переглЯдывание женщин почему-то ввело его в курс дела лучше, чем все прочее:
и в этом отношении он был похож на мать, котораЯ запоминала  лица людей и по
ним ориентировалась  в  жизни. Џравда,  мать  была в  душе  оптимисткой, она
любила человеческую улыбку -  сына  улыбки интересовали в меньшей степени, в
нем жила отцовскаЯ подозрительность.
     ‘ледующее  утро  было  пасмурным,  но  без дождЯ  -  лучшее  времЯ  длЯ
путешествий:  когда  ничто  не отвлекает  от  заветной  цели. Ћни  вышли  из
гостиницы  и  стали  спрашивать  прохожих,  где лагерь  такой-то,- далее шла
комбинациЯ из пЯти знаков. Џрохожие отнеслись к ним без той настороженности,
что администраторша и горничнаЯ, напротив - со скрытым  сочувствием. ‹агерей
вокруг было много, но местные разбирались в их географии и показали им трубы
нефтеперегонного  комбината, видневшегосЯ в  степи, в  стороне  от  города,-
казалось,  на  небольшом  от  них  расстоЯнии: степь, как  вода,  скрадывает
размеры  -  он  был похож на  корабль,  бросивший  у  порта  Якорь.  Ћни  по
неопытности решили идти пешком  - их  вовремЯ остановили, объЯснили, что  до
лагерЯ  пЯтнадцать километров,  топать  по целине  трудно  и  незачем: ходит
рейсовый автобус. Ћни сели в него и покатили по наезженной грунтовой дороге.
     ‘ойдЯ  с автобуса,  они оказались в  непосредственной близости от зоны,
посреди  площади-пустырЯ,  на  котором  располагалось  лагерное  управление.
‘права и слева от него тЯнулись заборы, перемежаемые, как кремлевские стены,
башнЯми  вышек,  но,   в  отличие  от  ЉремлЯ,  обмотанные   сверху  колючей
проволокой. ‡десь они  впервые увидели колонну заключенных,  и она произвела
на них неизгладимое, ни с чем не сравнимое впечатление - до того  были  лишь
темные  догадки  и  предчувствиЯ.  ’риста  или  четыреста человек:  глаз  не
различает в таких случаЯх точных чисел - остриженных наголо, небритых мужчин
в телогрейках, в ватных  штанах, в уродливых несоразмерных ботинках,  шли на
работу  под конвоем сторожевых собак и солдат-охранников. ли они особенной,
не  виданной  ими  прежде поступью:  не  торопЯсь,  мерно -  словно  нарочно
замедлЯли шаг и саботировали движение колонны, а на лицах  у  всех, несмотрЯ
на различиЯ в возрасте  и характерах, было одинаковое, подневольное, как сам
лагерь,  выражение. Ћни шли  не  по своей воле, вопреки ей,  делаЯ чужое, но
неотвратимое, неизбежное дело и глЯдЯ на мир как бы с другого его конца. ’ак
глЯдЯт, наверно, вниз души усопших: они тоже мечтают вернутьсЯ к близким, но
знают,  что  это  невозможно,  и  идут мимо такой же  шеренгой,  невидимыми,
невещественными тенЯми. ќто были отверженные с несмываемым клеймом на глазах
и  лицах. Ћни не говорили между собой: может быть, это запрещалось лагерными
установлениЯми -  или делали это так, что  к ним нельзЯ  было придратьсЯ: не
только  услышать речь, но и ее  заподозрить - снижали голос  до неслышного и
говорили вбок,  в сторону. ел  пЯтьдесЯт четвертый год - надежда носилась в
воздухе,  но  здесь жизнь  продолжалась по  порЯдку,  заведенному прежде.  Ђ
может,  их,  эти  надежды, здесь  подавлЯли  с особой  скрытностью: чтоб  не
спугнуть и не навлечь на себЯ гнев в преддверии перемен, которым верили и не
верили одновременно.
     Ћсобенно отвратительны были немецкие овчарки - бежавшие вдоль колонны и
злобно  лающие:  их  оскал напоминал  о  звере, выстроившем  этот  лагерь  и
населившем его невинными  людьми: самого его не  было, но он держал их здесь
своими гонцами и представителЯми. ‡релище словно ударило москвичей по глазам
- они вошли в  контору лагерЯ как завороженные и не сразу очухались. ‚начале
сын ничего не видел вокруг себЯ: колонна стоЯла перед его лицом  и заслонЯла
все остальное. Џотом способность воспринимать  мир и поглощать его глазами и
прочими чувствами  вернулась к  нему,  и  он начал  смотреть  вокруг себЯ  с
удесЯтеренным вниманием...
     ‚   приемной  начальника   управлениЯ  было  много  народу:  такие   же
посетители, как  они,  вольнонаемные, офицеры  охранной  службы.  ‘идели все
вперемежку,  линии  баррикад, котораЯ  стеной стала  в  гостинице, на первый
взглЯд  не  было,  но она  присутствовала и  здесь  и  незримо вилась  между
сидЯщими, выписываЯ  между  ними замысловатые  кренделЯ и кружева. Њайор лет
пЯтидесЯти в  мЯтой гимнастерке, проведший  сознательную  жизнь на  службе в
местах заключениЯ,  запомнилсЯ  ‘амуилу  больше  всех: майор  был  глашатаем
времени и  рупором своих  товарищей.  —еловек этот был,  наверно,  по-своему
работЯщ и честен - насколько можно  быть честным в  таких условиЯх,-  у него
было  открытое  недовольное  лицо  и  брюзжащий  голос  неудачника:  майор в
пЯтьдесЯт  лет  всегда неудачник. Ќе  глЯдЯ ни  на  кого  в отдельности,  но
обращаЯсь ко всем сразу, он в открытую, следуЯ в  этом своему правдолюбивому
характеру  и  инстинкту  провокатора, жаловалсЯ на перемены, происходЯщие  в
последнее времЯ:
     - ђаботать стало  невозможно! ‘овсем распустились - нет никакого сладу!
ѓоворишь  - не им будто! ‚чера прихожу в  барак  - надо,  говорю,  снова  на
работу  выйти, а они будто  не слышат! Ќе положено, видите ли!  - Ћн повысил
голос  до угрожающего, словно говорЯ: дали бы мне волю, Я бы показал им: "не
положено!"
     ‘тарый  служака,  он  на  все  смотрел  со своей колокольни,  то есть с
лагерной вышки. Џосле того, как они увидели колонну заключенных, в которой -
они  точно  это знали,- не  было ни  одного  истинно виноватого,  его жалобы
звучали  особенно  двусмысленно.  †алуЯсь,  он  обращалсЯ   ко   всем,  и  к
родственникам заключенных, и к  своему брату-охраннику: к  своим, ища у  них
сочувствиЯ и поддержки, к чужим - по старой служебной привычке провоцируЯ их
и  вызываЯ  на  опасный  длЯ  них спор,  но  те  и  другие  безмолвствовали:
родственники  - в  силу старого как  мир  запрета,  заставлЯющего  ничего не
видеть и не слышать  на пути к желанной  цели; охрана же помалкивала  в силу
той  особой  русской деликатности,  котораЯ позволЯет  обворовать соседа  на
пожаре, но заставлЯет  наутро принести ему свои соболезнованиЯ. ‚се, словом,
кроме него, молчали: положение длЯ наших присутственных мест - в те времена,
во всЯком  случае  - обычное:  парламент не наша  сильнаЯ сторона и  не наша
стихиЯ волеизъЯвлениЯ. Ћдин майор говорил - но на то он и был неудачником...
     ‚ошел моложавый, молодцеватый, стройный  подполковник,  обвел  приемную
легким,  летучим, как  эфир,  взглЯдом,  почему-то усмехнулсЯ  (наверно,  по
привычке), прошел к  себе,  щеголЯЯ  военной выправкой.  ЌачалсЯ  прием, и в
помещении сразу стало тихо. Ћчередь быстро дошла до €нны  с ‘амиком: вначале
принимали приезжих -  чтоб скорей от них избавитьсЯ.  Џодполковник, не глЯдЯ
на них,  подписал  пропуск  в зону и обратилсЯ  с чем-то  к секретарше.  ‘ын
напрасно искал выражениЯ его глаз: эти люди никогда не смотрЯт  вам в лицо -
не то избегают вас, не то вами пренебрегают, но если вы случайно столкнетесь
с   их   взглЯдом,  он   поразит   вас  своей  пустотой,   прозрачностью   и
обезличенностью...
     Ќа  вышках  были  пулеметы,  на территории лагерЯ, по миновании ворот с
часовыми,  догорали  осенние  цветы  на  клумбах -  сочетание  из  рЯда  вон
выходЯщее, но  и  оно  не задержало их вниманиЯ: они волновались  в ожидании
скорой  встречи. €х провели  в караулку -  место здешних  свиданий. Ћни сели
ждать  отца. „ве фигуры  запомнились сыну с того времени: молодой и старый -
знак преемственности времен, их взаимодействиЯ и взаимопроникновениЯ...
     „ед подошел к ним, едва они вошли в караулку: предложил  свои  услуги и
посредничество.  Ћн  был  худ,  щупл, одет в серую холщовую рубаху и в такие
ветхие  брюки,  что  сын, давший себе  зарок  ничему  здесь  не  удивлЯтьсЯ,
все-таки изумилсЯ: как ему не  холодно - сам он легко, по-французски, мерз и
был  простудлив. ‹ицо у  старика  было как у  ребенка: простодушно-хитрое  и
по-детски деловитое. Ћн осведомилсЯ о цели их прихода, хотЯ  она была и  без
того  очевидна, и  вызвалсЯ  разыскать отца, что и  без  него бы сделали. Ћн
получил их согласие, взЯл трешку,  осталсЯ очень ею доволен. Џолучив деньги,
он исчез и больше не возвращалсЯ, потому что знал, что за отцом  уже послали
по эстафете:  день  был воскресный. Џозже отец рассказал, что дед отбыл свой
срок,  потом  ему  накинули  еще  один, по  окончании которого он  никуда не
поехал: некуда и незачем - и осталсЯ жить в бараке, добившись двадцатилетней
отсидкой права есть  здешнюю баланду и беспрепЯтственно  покидать лагерь,  в
котором  уже  не  числилсЯ:   выполнЯл   челночные  поручениЯ  охранников  и
заключенных  и зарабатывал  этим на  свое существование. “знав, что ему дали
три  рублЯ,  отец необычно  длЯ  себЯ широко  ухмыльнулсЯ и сказал, что  они
превысили всЯкую меру,- хватило бы и тридцати копеек...
     „ругим  был  молодой  солдат  из  караульной службы,  подсевший  к  ним
единственно длЯ того, чтобы поглазеть на девушку, насытитьсЯ редчайшим здесь
зрелищем.  ‘ын  подумал, что его подсадили  к ним, чтоб шпионить, но  быстро
понЯл,  что ошибсЯ.  “ солдата был  жадный,  неотвЯзный взглЯд, какой  можно
увидеть еще разве что на собачьей выставке, где привЯзанные суки смотрЯт так
на кобелей, пресыщенных  и  им недоступных,- не хватало только,  чтоб он еще
скулил и вилЯл хвостом по-собачьи. Ћн ел €нну глазами, вбирал ее всю в себЯ,
впитывал, как губка:  грешил глазами, как говорили некогда,- иногда виновато
и  врастЯжку   оглЯдывалсЯ  на  ‘амуила,  словно  понимаЯ,  что  ведет  себЯ
неприлично,   но   затем   возвращалсЯ   к   своему   пороку   и   продолжал
визионерствовать  с  прежней  страстью  и одержимостью.  ‘теснительнаЯ  €нна
сидела как на угольЯх. Џотом солдат как-то неожиданно и незаметно исчез: его
словно смело с лавки, он растворилсЯ в общей сутолоке...
     ‚ошел отец, и с  его поЯвлением  все  отошло  в  сторону, высветилсЯ он
один,  они  словно  остались с ним  с  глазу на глаз в неотгороженном отсеке
караулки. ‘транное дело: они запомнили до мелочей его внешний вид, выражение
лица, то, в  чем он был, но не  могли вспомнить,  что он сказал им в  первые
минуты: в состоЯнии душевного напрЯжениЯ у нас работают одни глаза, а уши до
поры до времени словно залиты воском...
     Џосле первых объЯтий, неловких и непривычных из-за длительного перерыва
в общении, началсЯ разговор, медленный  и негромкий, стеснЯемый  и умерЯемый
соседством охранника - не того, что перед этим подсел к ним, а находившегосЯ
здесь по  службе и  следившего  за двумЯ-тремЯ  посещениЯми сразу. ђечь отца
была грустной:  даже самые простые и  обыденные высказываниЯ и замечаниЯ его
были  преисполнены  этого  чувства.  Ћн,  как  и  все  здесь,  был в  черном
заношенном ватнике, но  не стриженный, как  остальные,  а  лысый и к тому же
наголо бритый. Ћн начал лысеть еще дома, но там  зачесывалсЯ большим чубом и
прЯтал  им срединную лысину,  здесь же голова  его  стала голой как Яйцо,  и
видеть это было  непривычно. Ћн  стыдилсЯ, что предстал перед  ними в  таком
виде и в таком положении, и держалсЯ от них как  бы на расстоЯнии: спрашивал
о доме, о  школе, хвалил сына за  письма,  за  их пространность:  здесь  они
читались  всем  бараком,  потому что  почта  была единственной живой  нитью,
свЯзывавшей их с остальным миром, а письма детей были к тому же  безыскусней
и правдивей, чем у взрослых. Ћн спросил о дороге и о впечатлениЯх от лагерЯ.
“слыхав  о бравом  подполковнике,  он усмехнулсЯ  (здесь  у  него  поЯвилась
несвойственнаЯ ему прежде сдержаннаЯ и бледнаЯ усмешка) и сказал:
     - ќто большой человек здесь. ‚роде губернатора. Ћн раньше был начальник
всей зоны  - теперь только нашего  лагерЯ.  ‹юбил  мытьсЯ под  музыку: играл
заключенный на аккордеоне,  и ему от бани до квартиры стелили ковры - шел по
ним после парилки...- Ђ  когда сын  рассказал о седом майоре  и его жалобах,
отец ничего не ответил - только осудительно поглЯдел на него, будто это были
слова сына, а не майоровы, упрЯмо наклонил голову, потупилсЯ...
     „ети плохо помнили, о чем шла речь дальше. Ћтец, помнитсЯ, жаловалсЯ на
местный ветер,  называемый "бурою". Ћн  начинал  дуть с  ранней зимы  или  с
поздней осени и не  стихал  неделЯми, делаЯ  жизнь  заключенных невыносимой.
Њороз в пЯтнадцать градусов переносилсЯ с ним хуже, чем в сорок в безветрие.
‚ такую  погоду хороший хозЯин, как известно, и собаку  из дома не выпустит,
но у лагерных врачей не было ограничений, свЯзанных с ветром,- были только с
температурой  воздуха. ‘  людьми и  собаки  выгонЯлись наружу - может  быть,
поэтому он