полнила. ЊоЯ бы волЯ,  -  ‚ера пристально
смотрит на ђената,  - Я всегда  бы куда-нибудь уезжала на праздники. •оть  в
другой город, на экскурсию или на дачу к кому-нибудь.
     ЂлЯ нехорошо усмехаетсЯ.
     -  Љакие к черту праздники?  Џричем тут праздники? €  что Я должна его,
выходит,  сторожить  все времЯ? Њало ли что его  там  заденет, если он такой
хрупкий и ранимый. ‚ыходит, на него совсем положитьсЯ нельзЯ, так что ли?
     - Ђ еще  на него могло подействовать, что  ты  о нем в  эти  дни совсем
забыла, - задумчиво говорит ђенат, искоса поглЯдываЯ на ‚еру. - ЏонЯтно, что
ты  в  таком  состоЯнии  была. Ђ он себЯ  лишним  почувствовал,  ненужным. ‘
мужиками такое  бывает,  чаще  всего  когда  поЯвлЯетсЯ  ребенок  и  женщина
полностью уходит в него. Ћт женщины многое зависит...
     ЂлЯ презрительно кривит губы.
     - ‚се-таки мужчины - страшные эгоисты, - говорит она, то пододвигаЯ, то
отодвигаЯ  от  себЯ бокал.  Џросто жуткие! - ‚ голосе  ее непримиримость.  -
’олько о  себе и думают. €м,  видите ли, плохо, им мало  вниманиЯ уделЯют, а
что,  может  быть, другому  в этот  момент еще  хуже, еще трудней, им на это
наплевать.
     ‘нова воцарЯетсЯ молчание, и все, наверно, думают о ‘ане: где он и что?
‘ кем он, ‘анЯ?
     ‘  кем  он  -  мучает  Ђлю.  Љ  ее  растерЯнности,  обиде,  раздражению
примешиваетсЯ  еще  и остраЯ  ревность, хотЯ  она  и не  хочет себе  в  этом
признатьсЯ.  Ќо где-то  в  самой  тайной  части своего сознаниЯ помнит,  что
исчезновение  ‘ани после  их  знакомства -  не первое.  ‚торое.  Ђ  причиной
первого была как раз она - ЂлЯ, хотЯ тогда  она,  естественно,  не думала об
этом.  „лЯ  нее,  впрочем, ‘анЯ и не  исчезал тогда - они  жили у нее, почти
никуда не  выходЯ, только за продуктами выбегали в ближайший  магазин, и так
целых три днЯ. ‡анимались любовью,  смотрели  Ящик, слушали вертушку, но длЯ
всех-то ‘анЯ  пропал,  как воду канул,  с  ног  сбились,  его разыскиваЯ. Ќа
службе никто не знал, дома тоже, а он, сытый, как кот,  валЯлсЯ на постели в
Ђлиной однокомнатной  квартире, попиваЯ винцо из любимых  Ђлиных хрустальных
фужеров, лопал мЯсо, которое  она ему жарила,  и в ус себе не дул. ЉакаЯ там
болезнь? Ћткуда?..
     ’огда ЂлЯ  просто не  задумывалась, почему  он никому не  звонит  и  не
предупреждает. Ћна-то позвонила  в контору  и попросила отгулы - по семейным
обстоЯтельствам.  ‚прочем,  все  естественно  -  любовь,  а прочее не  имело
никакого значениЯ, главное - вместе. —то еще нужно?
     Ќо сейчас, когда  ЂлЯ  слышит  про  болезнь и  вспоминает  о  тех  трех
промелькнувших,  как  один  час, сутках,  в ней  что-то ломаетсЯ, рушитсЯ  с
треском  и грохотом, полный мрак. Ћна  готова простить ‘ане все, что  угодно
(уже, уже простила)  - исчезновение, запой, эгоизм,  все что угодно - только
бы не э т о! €наче... €наче ни за что! Ќикогда!
     …сли бы  Ђле сказали, что она не прощает ‘ане себЯ, она бы не понЯла. €
правильно бы сделала, потому что есть вещи, которые лучше не  понимать. „аже
не думать о них.
     Ћна  идет  по коридору ђенатовой квартиры  и крутит диск зеленого,  как
лЯгушка,  телефона. Ћна звонит домой  -  а  вдруг поЯвилсЯ?  ђодителЯм ‘ани,
которые тоже  не  находЯт себе  места, уже обзвонили все травмопункты и даже
собираютсЯ поднимать на  ноги милицию,  но  опасаютсЯ повредить  ‘ане... Ћни
переживают (как, впрочем, и ЂлЯ), что с новой его работой все летит к черту,
хорошо  бы  еще  со  старой  уладилось, там  начальник  к  нему  благоволит,
согласилсЯ списать эту неделю в счет ‘аниного отпуска...
     Ћб этом ЂлЯ и сообщает всем, вернувшись в комнату.
     - Њежду прочим, Я бы и  сам куда-нибудь исчез, - нетрезво говорит ѓоша,
невольно восстанавливаЯ оборвавшуюсЯ  нить разговора. Љак-то безрадостно  мы
живем. € во всем  мы уже опоздали. „елаем не поймешь что,  только потому что
деньги платЯт. Ђ жизнь проходит.
     - —то,  что ты можешь делать другое? - сердито коситсЯ на него его жена
‘ветлана.
     - „а все что угодно, лишь бы душа лежала. •оть лесником в тайгу, дышать
свежим воздухом и соединЯтьсЯ с природой. •оть поросЯт выкармливать.
     ќто  говорит  ѓоша,  который был в институте именным  стипендиатом, чей
дипломный проект был рекомендован  длЯ  внедрениЯ в производство, - такой он
был  способный.  Ћн  и  диссертацию  сходу  защитил,  за  год  до  окончаниЯ
аспирантуры,  и  потом  всЯ  маЯлсЯ,  не  знал,  чем  занЯтьсЯ,  моталсЯ  по
командировкам, на какие-то там испытаниЯ, а то - на байдарках или  на плотах
по уральским горным рекам,  в лес  за  клюквой, дом мечтал купить в деревне,
чтоб подальше, в глуши...
     ‘ейчас он глотает одну рюмку за  другой, но почти  не пьЯнеет, а только
больше  и больше бледнеет  и говорит что-то  про поколение, про изъЯн,  хотЯ
все-таки они что-то сохранили и  не такие уж они циники и прагматики, оттого
им иногда и стыдно. € ‘ане ђукавишникову стыдно, наверно, он ведь экономист,
а какаЯ  у них  экономика - это всем известно. ‘анЯ, он не совсем скурвилсЯ,
ему бывает  стыдно и тогда он сходит с рельс.  €м всем, по идее, должно быть
стыдно,  говорит  ѓоша  и заглатывает еще одну  рюмку потеплевшей  ђенатовой
водки.
     - ’ы вот  был  за  границей,  - говорит  он строго  ђенату, -  а, между
прочим,  многие  не могут себе этого  позволить. Љак  раньше не могли, так и
сейчас не могут. Ќо тебе, как Я понимаю, вовсе не  стыдно. Ќе стыдно? ’олько
честно! - Ћн тЯжело  наваливаетсЯ  грудью атлета на край стола  и пристально
смотрит ђенату в глаза.
     -  Ђ почему мне должно быть стыдно? ќто нормально,  чтобы любой человек
мог  поехать, куда он хочет.  Џусть  заработает денег  и едет. €ли пусть его
пошлют, если сочтут достойным.  ‘ейчас это тоже  возможно. Џочему мне должно
быть стыдно? џ ни у кого ничего не отнимал.
     -  Њальчики,  - вмешиваетсЯ ‚ера, жена  ђената.  - —его вы  заводитесь?
„авайте лучше выпьем!
     ѓоша порываетсЯ еще  что-то возразить, но ђенат свирепеет, дергаетсЯ на
стуле, водка из поднЯтой послушно рюмки расплескиваетсЯ:
     - ‘лушай,  не надо, не надо демагогии, мы ведь принЯли эти условиЯ, как
раньше  принимали  другие. ’огда  было  плохо, теперь  плохо, но мы  живем и
ничего другого нам не светит,  кроме того, что  такова жизнь. €  всем хорошо
тоже никогда не будет, ты сам прекрасно знаешь.
     - Ќо тебе все  равно должно  быть стыдно, - не уступал ѓоша. - ‚сем нам
должно быть стыдно...
     - Ќу, дальше...
     Ќо ѓоша неожиданно смолкает, видимо, потерЯв нить  мысли, долго молчит,
то  ли  раздумываЯ,  то ли  еще что, лицо его  побагровело, жилы  на  висках
вздулись, словно он поднимал тЯжесть.
     Њы допиваем уже третью бутылку и почти не пьЯнеем. ‚о всЯком случае нам
так кажетсЯ. € это начинает тревожить, потому что когда пьешь и не пьЯнеешь,
что-то  обЯзательно  должно  произойти.  —еловек  либо  в  какой-то   момент
отключаетсЯ,  либо...  начинает  делать  что-нибудь  не   то,  в  чем  потом
приходитсЯ раскаиватьсЯ. Џохоже, мы приближаемсЯ к такому моменту.
     ѓоша  завелсЯ окончательно. …му не  нравитсЯ, категорически, что ђенату
не стыдно. ‘ане ђукавишникову стыдно,  поэтому  он  запивает  и  исчезает, а
ђенату не стыдно  и он ездит по заграницам. ѓоша злитсЯ, что ђенат отвергает
его версию о поколении, к которой  он привык, а ђенат злитсЯ, потому что его
жена  ‚ера  как-то  чересчур  внимательно  слушает  ѓошу,  кивает  и  вообще
проЯвлЯет  чрезмерное  внимание.  €  еще потому,  что  ‘анЯ  ђукавишников, к
которому он в принципе хорошо  относитсЯ, они все  к нему  хорошо относЯтсЯ,
даже любЯт его, выдаетсЯ чуть ли не за героЯ. Џропавший ‘анЯ.
     Њы пьем  до часу ночи. ЂлЯ,  забытаЯ, в своем темном элегантном платье,
уже давно, неведомо когда,  ушла,  тоже  исчезла, никем не провожаемаЯ, а мы
все никак не можем угомонитьсЯ. ‚ознесенный на пьедестал  ‘анЯ где-то покоит
в это позднее времЯ свою буйную головушку и даже не ведает, сколько страстей
и возвышенных мыслей пробудил во всех нас. ‘ловно это был его день рождениЯ,
а вовсе не ђената.
     Њы пропадаем вместе с ним, заодно,  а он этого не знает  и неведомо что
там думает себе в эту минуту. €ли, может, вовсе и не думает, а просто крепко
спит (только бы  жив!), пьЯный или уже несколько  протрезвевший,  или совсем
уже трезвый и даже не один.
     Ќикто понЯтиЯ не имеет...


        ЏЋ‘‹…„Ќ€…


     џ часто вспоминаю те проводы, одни из многих в  их никак не кончающейсЯ
надрывной  череде,  как  всегда  гремучую смесь  отчаЯниЯ, весельЯ,  печали,
надежды,  пьЯного  угара,  глухой  тоски,  зависти,  сочувствиЯ,  запоздалых
объЯснений  в любви,  костоломных дружеских объЯтий и снова  тоски, тоски от
все шире разверзающейсЯ пустоты...
     ‚роде бы не поминки, а как  будто  поминки, да, как будто поминки вроде
бы свет впереди, а как будто тьма. ‘вет длЯ отъезжающих, тьма длЯ остающихсЯ
и наоборот, все вперемешку, все двойственно, неопределенно, тревога  за них,
а на самом деле - за себЯ? Љак будет им там и нам здесь, и нам и им, им - на
свободе, нам в этой вечной зоне, под вечным колпаком, но им - в необжитости,
холодности  чужого  мира,  иноЯзычного,  разноЯзычного, в  этом  вавилонском
столпотворении, в  этой  бесконечной гонке  за благами цивилизации,  в  этих
джунглЯх, где  каждый только за  себЯ и длЯ  себЯ,  нам  -  в  этой  родной,
ненавистной, любимой, проклЯтой,  нищей, ненаглЯдной, чужой, милой, больной,
равнодушной, жестокой, непредсказуемой  стране,  от странной привЯзанности к
которой никак не избавитьсЯ, хоть плачь!
     „о  этих проводов мы с ней были незнакомы, хотЯ  навернЯка раз или  два
где-нибудь   пересекались,   на   каком-нибудь   поэтическом   сборище   или
полулегальной выставке, Я ее точно  где-то видел, именно  такую  -  в черном
свитере с высоким, закрывающим шею  воротом, в черной  юбке,  с черными, как
воронье крыло  (избито,  но истинно), короткими  волосами  и  матово-бледным
лицом.
     џ еще  подумал, что одета  она как на  похороны, всЯ  в  черном, и, как
позже  выЯснилось,  она  так к  проводам и относилась,  расставалась  словно
навсегда.  Љрасивое,  тонкое  ее  лицо  было  мрачно,  с  кривой,  застывшей
полуулыбкой  на  губах,  которой   она,  видимо,  отдавала  дань  вежливости
уезжающим: все-таки уезжали они, ‹енЯ Џ. и ђимма, его жена, все-таки это они
бросали дом,  оставлЯли родителей, землю, где родились и где были похоронены
их предки, а предстоЯло им неведомо что, все заново, их нужно было ободрить.
     ‹енЯ времЯ от времени вдруг замирал в глубокой задумчивости, совершенно
отключаЯсь от происходЯщего  вокруг, или также неожиданно,  невпопад начинал
что-то рассказывать, из  общего или раздельного прошлого, как бы всем и в то
же времЯ  никому, неподвижно  глЯдЯ перед  собой, все  слушали  и  понимающе
кивали,  но  про  себЯ, конечно,  внутренне  обмирали тоже -  так  странен и
тревожен был его вид. ’ем  более странен, что все у них должно было в  конце
концов  устроитьсЯ хорошо, при ‹енином-то таланте, при ђимминой-то энергии и
деловитости  (вот уж кто опора!), ну год-другой перемучитьсЯ, перетерпеть, а
там  все будет  окей, никто еще  не пропадал, а уж у детей точно  все  будет
благополучно, - собственно, ради них в конечном счете все и делалось, они-то
уж  не будут знать  тех унижений, какие пришлось  вынести каждому из нас,  в
большей или меньшей мере.
     Њожет, и будет  что-то неприЯтное, без  проблем нигде  не бывает, но  -
другое, с пЯтым нелепым, проклЯтым пунктом  не свЯзанное, а что  это такое -
кто испытал на себе - знают! „а и всевидЯщего  бдЯщего  ока, которое держало
их  всех под  наблюдением, преследовало по  пЯтам, превращало  в  подопытных
бессильных кроликов, тоже не будет, и этой изматывающей мании преследованиЯ,
когда  что  ни слово,  то  с  оглЯдкой,  с  сосущим  ощущением  бесконечного
падениЯ...
     ‚ любом  случае их, отъезжающих, стоило ободрить, даже  несмотрЯ на то,
что  ‹енЯ,  все  больше   и  больше,  все  быстрее  и  быстрее  набиравшийсЯ
(усталость),  обнимаЯ всех подрЯд,  говорил, что  если раньше  он,  провожаЯ
других,  испытывал  за  них  тревогу,  то  теперь  все  наоборот, теперь  он
тревожитсЯ за тех, кто остаетсЯ... Ћн это вполне серьезно, даже трагически и
как-то,  пожалуй, слишком трезво говорил, - выходило так, будто он с женой и
детьми  уже почти вырвалсЯ из капкана (хотЯ знал,  что  до  последней минуты
нельзЯ ни в чем быть уверенным и лучше постучать по дереву, даже если у тебЯ
в кармане билет на самолет и виза), а мы все были как обреченные.
     Њожет, он и преувеличивал слегка, опЯть же от усталости последних дней,
раздачи  и   распродажи  книг  и   прочего   имущества,  неопределенности  с
паспортами, визами, билетами, упаковкой скарба, от  всех этих треволнений  и
нервотрепки (выпустЯт  - не выпустЯт?  успеют - не успеют?), но он  говорил,
смахиваЯ  со  лба прилипшие потные волосы: да ничего не изменилось,  это все
иллюзиЯ, что изменилось, очередной самообман!  - его еще  хватало на Ярость,
ему  вообще-то несвойственную, - все равно зона! Љак была, так и осталась. ‚
каждом чиновнике, в каждой секретарше сидит генсек или полковник,  с бровЯми
и  усами,  с лысиной или без, они же  тебЯ за человека не  считают, они тебе
нарочно нервы  мотают, потому  что ты хочешь вырватьсЯ, а они эту жизнь сами
тайно  ненавидЯт и  считают, что  ты отбываешь  в  рай,  в  них зависть  как
глисты...  Њы же отравлены,  пройдЯ  через, так что  ни  за  что не захочешь
вернутьсЯ, нет уж, упаси, что угодно, но только не это!..
     Ђ она,  ’анЯ ее звали,  стоЯ  рЯдом  со  мной, вдруг с тЯжелым всхлипом
вздохнула: никого уже почти не осталось, все разъехались, нет почти  никого,
голо! - и чуть  ли не с вызовом  посмотрела на менЯ  красивыми темными, чуть
загибающимисЯ к вискам глазами.
     —то Я ей мог возразить?
     ђазве  только то, что мы-то с  ней  здесь, значит, еще не все,  а когда
подумал  так,  то вдруг  лицо  ее, отрешенно  бледнеющее  в сумерках, словно
заново возникло, выступило  из небытиЯ, придвинулось настолько, что вовсе не
чужое  лицо,  а  близкое,  почти родное.  € тогда Я  сказал с сильным тайным
чувством, что ее лицо  мне почему-то очень  знакомо, как будто проступает из
менЯ  самого,  не просто из памЯти,  а из чего-то  более  глубокого  во мне,
может, даже из прапамЯти или чего-то вроде этого.
     „а потому  что типичное семитское лицо, - ничуть не удивившись, сказала
она,  хотЯ ничего  типичного Я в ее  лице  не  углЯдел,  такого уж и вправду
семитского:  тонкие  правильные  черты, чуть раскосые темные глаза,  бледнаЯ
матоваЯ кожа. ЏустынЯ, сказала она, глубоко затЯгиваЯсь сигаретой,  пустынЯ,
повторила мрачно, никого,  слышишь?  ќто  она уже  ко  мне взывала из своего
отчаЯниЯ, маленькаЯ, резкаЯ,  проступающаЯ все отчетливее. Љак  будто  ждала
чего-то от менЯ.
     ЌавернЯка  Я где-то  ее видел, в какой-нибудь набитой людьми  маленькой
квартирке,  полной  сизоватого  табачного  дыма,  где  читались стихи разных
непризнанных  поэтов,  где   всЯкие  подпольные   философы   излагали   свои
фантастические  супергениальные идеи и  рассуждали о  конечности  российской
истории, а прозаики соперничали с Џрустом и  Љафкой (куда тем?), где  воздух
пронизывали разрЯды религиозных откровений и где о чем только ни говорилось,
без страха посторонних ушей или пусть даже со страхом, в том числе, конечно,
и об эмиграции, о том, что надо уезжать (или не надо), что у этой страны нет
будущего,  не  органы,  так народ, этот  долготерпеливый,  загадочный  народ
наконец не выдержит и возьметсЯ за топор, и быть тогда (не приведи ѓосподь!)
бессмысленному  и  беспощадному...  €  чьи головы полетЯт  в первую очередь?
Љонечно,  интеллигенции, котораЯ  всегда  виновата, ну и евреев, разумеетсЯ,
их,  жидов  пархатых,   жидомасонов,   агентов   мирового  сионизма,   давно
замысливших  погубить  свЯтую  матушку-ђусь,  сначала  христианством,  потом
шинками, потом революцией и социализмом... Ќет, не умер  пока, не изжил себЯ
этот  рвущийсЯ  из  расхристанной, клокочущей от  ненависти груди хрип: "бей
жидов, спасай ђоссию!", и будет клокотать до тех пор, пока ни одного евреЯ в
этой стране не останетсЯ. ‚от тогда-то и завершитсЯ наконец многострадальнаЯ
историЯ еврейства в ђоссии. ’огда, может, и откроетсЯ, отчего так странно  и
непоправимо прикипела  к этой измученной  земле грезЯщаЯ о  золотом  веке  и
всеобщей   справедливости  еврейскаЯ   мечтательнаЯ  душа,   увы,   лишеннаЯ
взаимности...
     Џосмотри,  сказала  ’анЯ,  уже  вполне  определенно  обращаЯсь  ко мне,
посмотри  на их  лица,  -  она  имела  в  виду присутствовавших,  чьи  черты
расплывались в густых облаках дыма, губы ее презрительно скривились, - разве
можно  их сравнить  со всеми  этими,  по телевизору,  толстомордыми, сытыми,
самодовольными,  они уже довели страну до ручки, им наплевать  на все, кроме
собственного  процветаниЯ, они и столкнут ее в пропасть, но только нас здесь
уже никого не останетсЯ, завершитсЯ исход. ‘вершитсЯ...
     Ћна сказала это с сухой растресканной горечью, как будто внутри у  нее,
в горле,  тоже  была пустынЯ,  с интонацией  Љассандры,  с  глухой  Яростной
тоской...  € водка выплескивалась  из рюмки, пока она подносила ее  к  губам
подрагивающей рукой.
     Ќе знаю, что это было тогда. ‚озможно, на нее очень подействовал отъезд
‹ени  Џ., с которым она была  давно знакома, еще со школы, или она так остро
ощущала исход, что все меньше и  меньше остаетсЯ, а в записной книжке больше
и больше  вычеркнутых телефонов и адресов. —то гово-рить, тЯгостное чувство!
‚ ней, похоже, подступило под край.
     „авай еще выпьем, позвала она, наливаЯ себе и мне, и тут же опорожнила,
резко вскинув подбородок,  не дожидаЯсь. ЏустынЯ, пустынЯ, покачала головой,
шепотом, прикрыв глаза большими,  словно  припухшими веками, скоро не к кому
будет зайти... ’еперь вот и ‹енька, хотЯ говорил, что  не хочет. Ќет, она не
осуждает, все правильно,  надо ехать, хотЯ бы ради детей, и  вообще... —ужие
они здесь. Ќелюбимые. Ѓыли чужими и чужими останутсЯ...
     •орошо, почему же она тогда не уезжает?
     Ќу,  она давно бы уехала,  куда угодно, в  €зраиль или  в Ђмерику,  все
равно, но у мужа секретность, они уже дважды подавали, без толку, хотЯ скоро
будет пЯть лет  как он ушел из своего проклЯтого  Ящика. Ћн физик, не  хотЯт
его выпускать, да он, если честно, не очень-то и рветсЯ, ему  все равно  где
работать, лишь бы  работа была, на остальное он вниманиЯ не обращает.  Љроме
своей работы, ничего не видит и знать не хочет, есть такие люди, но ведь это
вовсе  не значит,  что  того,  что ты не видишь и  не знаешь,  нет  на самом
деле...  Ђ  может, это его русские корни говорЯт, он ведь половинка.  ’олько
после всего,  что  с ним здесь  делали,  как его мучили, и когда он в  Ящике
работал, и когда решил уйти, после этого невозможно оставатьсЯ... €ногда она
перестает его понимать, а иногда  ей  его просто жалко, очень... Ћй, сказала
’анЯ,  упираЯсь  рукой  в  стол,  Я,  кажетсЯ,  совсем пьЯнаЯ, может, пойдем
подышим?
     Њы проскользнули  в чуть приоткрытую балконную дверь, откуда вливалсЯ в
прокуренную насквозь комнату холодный  апрельский  воздух. “х ты, прохладно,
сказала  ’анЯ, зЯбко передергиваЯ  плечами и  напрЯженно  глЯдЯ  в  темноту,
только   внизу   слегка  прореженную  фонарЯми.   ‘   Њосквой   жалко  будет
расставатьсЯ, она это понЯла, как бы ни было, а столько всего здесь прожито.
‚ том-то и беда, что  хорошее - оно как бы само по себе, независимо от того,
что  все  равно  плохо,  в глобальном  смысле.  € потом, его на  полочку  не
поставишь,  оно  тоже  растекаетсЯ,  это хорошее, утекает  вместе  с людьми.
‡наешь, - она дотронулась до моей  руки, - мне,  правда, иногда кажетсЯ, что
никого не будет,  даже сон приснилсЯ,  как будто  Я  иду  по улице, а вокруг
мертвые  темные  окна,  абсолютно  безжизненные,  словно сбросили нейтронную
бомбу, ни одной живой души! ’акаЯ тоска - ужас!..
     ум  из  комнаты  доносилсЯ  глухо,  дверь изнутри прикрыли,  чтобы  не
сквозило, и Я вдруг почувствовал, что нас с ’аней отнесло куда-то в сторону,
в ночь, мы с  ней выпали случайно  из общего времени и пространства, которое
худо-бедно,  но  грело.  Њы  пытались  сохранить, сберечь  это  тепло,  ’анЯ
подтЯгивала ворот свитера к подбородку, Я засовывал руки  поглубже в карманы
брюк, но весенний пронзительный ветерок все равно пронимал, до дрожи.
     џ ведь не сионистка, сказала ’анЯ, по мне, человек должен жить там, где
ему  хочетсЯ и где  ему хорошо,  но один урок  в своей  жизни она  запомнила
навсегда,  отцовский.  Љлассе  во  втором  было, какаЯ-то  сволочь во  дворе
обозвала  ее жидовкой. „ома ее, расстроенную и обиженную, естественно, стали
расспрашивать, она и сказала. Ђ ты знаешь, кто такие жиды, спросил отец. Љак
же, конечно,  знает, грЯзные такие,  страшные, противные!  ‘  ними  никто не
дружит. Ќу,  удивилсЯ  отец, тогда должен  тебЯ огорчить,  ты  действительно
жидовка, то есть еврейка. Љак и Я, и мама твоЯ, и деды с бабками... Љогда-то
всех  евреев в ђоссии называли жидами.  ‚идимо, что-то такое  поЯвилось в ее
лице. протестующее, что заставило отца вдруг рассвирепеть. …сли не нравитсЯ,
можешь уходить, сказал отец, уходи! Ћна и ушла. Ѓродила где-то до ночи,  всЯ
слезами изошла, зубами скрипела на судьбу, котораЯ так ей удружила, а  потом
вернулась  и  сказала, что согласна. ‘мирилась.  Ђ может, наоборот, гордость
взыграла. ђаз так, значит, пусть так и будет.
     ѓлаза  ее  мерцали  совсем  близко,  и  мне  неожиданно  захотелось ее,
озЯбшую, обнЯть.  Њы были с ней,  можно  сказать, товарищи по несчастью:  со
мной  в  детстве  было  нечто  похожее,  о чем,  если  честно,  не  хотелось
вспоминать.  ‘тыдно становилось. Љонечно, с мальца-несмышленыша какой спрос,
а все равно  стыдно. Ќа всю жизнь комплекс. ђубец. Љак угодно. € то, что она
мне так доверчиво поведала, пережила почти то же самое, вызвало во мне волну
теплого, едва ли не родственного чувства.
     Њы с ней были одним мирром мазаны. Њы  были как брат  и сестра, которым
нечего скрывать  друг от друга. Ѓыло облегчением рассказать ей - о  шоке,  о
попытках забыть, о переживаниЯх...
     Њногие прошли через это, поежилась ’анЯ. Ќе помнить, конечно, легче, но
на самом деле это только еще одно  унижение,  вот  и все. ‘тремление забыть.
“нижение, которое принимаешь как должное. Љак будто так и надо. € всЯкий раз
внутри  что-то сжимаетсЯ  от  страха  оскорблениЯ,  от  косого  взглЯда,  от
интонации  даже. Њожет,  сама себе все выдумываешь, ну и что? ‚ообще с  этим
трудно  жить:  непонЯтно  почему.  ‡а  что?  Љак  с  горбом.  Ћднако  ж  вот
умудрЯемсЯ. „елаем вид, что  все нормально. ‚цепились в кусок пространства и
держимсЯ,  будто здесь  свет  клином сошелсЯ. Ђ зачем? ‚се  равно  не  будет
хорошо, Я это твердо понЯла. Њожет, и там не будет, но здесь не будет точно.
Ћна трЯхнула волосами. ‹адно, пошли выпьем, а то  Я что-то совсем продрогла,
- и взЯла менЯ за руку. Љак в детстве. •олодной узкой ладошкой.
     Љак нас прибило  неожиданно друг к другу, так мы и были  рЯдом весь тот
прощальный вечер, не разлучаЯсь, можно сказать, ни  на минуту. ‚ ’ане словно
что-то горело,  остывало,  потом  снова  вспыхивало,  да, в этой  худенькой,
хрупкой девочке-женщине горел огонь, о который немудрено обжечьсЯ.
     € Я вдруг тоже ощутил, что она права,  что мы - последние, хотЯ  вокруг
были еще люди, друзьЯ, знакомые и незнакомые, евреи и неевреи, мы выпивали и
о чем-то  разговаривали,  даже  смеЯлись, когда кто-нибудь удачно острил или
рассказывал забавный анекдот,  или начинал спорить  о  политике, а то  вдруг
вспоминали  литературу  -  совсем как  в старые  добрые  (даже если не очень
добрые) времена,  но  это уже не имело значениЯ. ќто было  как  забытье, как
мираж в пустыне.
     …ще ‹енЯ, наш старый приЯтель, ходил возле,  мы с ним чокались и тоже о
чем-то разговаривали, с ним и  его русской женой ђиммой,  но это опЯть же не
имело особого значениЯ, как будто их уже не было, и пили мы все равно как на
поминках - неведомо только, по нему ли, который завтра исчезнет, растворитсЯ
в пространстве вместе со своей семьей, то ли по себе, поскольку наше будущее
оставалось вместе с нами и было таким же непредсказуемым.
     Њы с ’аней оставались, тогда  как ‹енЯ Џ. с женой и детьми отъезжал,  а
многие уже давно  уехали, убыли, и только редкие  письма  прорывались к нам;
отвечаЯ же, нельзЯ было быть  уверенным, что твое письмо дойдет, что  оно не
будет распечатано, прочитано и  подшито  к делу,  если,  конечно,  не  будет
просто с пренебрежением выброшено  в плетеную канцелЯрскую  картинку и потом
гореть синим пламенем. Ќо  дело все-таки  было вероЯтнее, такаЯ  простенькаЯ
папочка вроде  картонного скоросшивателЯ, который можно купить почти в любом
писчебумажном  магазине, и на ней надпись большими черными буквами - "„…‹Ћ",
а пониже фамилиЯ-имЯ-отчество,  год  рождениЯ, естественно - национальность,
ну и что там еще полагаетсЯ...  Њы были почти уверены, что на каждого из нас
заведено, по той или иной причине...
     “же  прощаЯсь окончательно  с  ‹еней  и  ђиммой, у  порога,  ’анЯ вдруг
разрыдалась  и  долго  не  могла успокоитьсЯ, в промежутках между  всхлипами
словно уговариваЯ сама  себЯ: ничего, все будет хорошо, все будет нормально,
она уверена, у них, у ђиммы с ‹еней и у их детей все  будет прекрасно, а это
так приЯтно,  что хоть у  кого-то хорошо,  это такаЯ редкость, и у них будет
настоЯщаЯ  свобода,  они не будут ничего боЯтьсЯ, у них  не  будет постоЯнно
вертетьсЯ в мозгу, что в один роковой день к ним придут, а плачет она просто
потому, что когда еще теперь предстоит свидетьсЯ, ничего, она будет молитьсЯ
за них... € по-девчоночьи вытирала кулаками слезы.
     ќто  ужасно,  ужасно,  сказала ’анЯ,  когда  мы уже  вышли на  улицу, в
ветреную апрельскую ночь,  стоит  совершитьсЯ какому-нибудь событию  в  моей
жизни, как оно сразу превращаетсЯ длЯ менЯ в прошлое. Љак бы сразу отпадает,
закруглЯетсЯ в себе, окаменевает. ќто, правда,  ужасно!  Џоэтому  мне  нужны
живые,   здесь,  рЯдом,  чтобы   можно  было  позвонить   или  зайти,  когда
захочетсЯ... ‚от простились с ‹еней и все, его больше нет, то есть он где-то
будет, но уже  не  длЯ  менЯ,  в другом измерении... ’ак не должно  быть, не
должно... €ногда менЯ охватывает отчаЯние - все самое  лучшее  исчезает, а Я
ничего не могу сделать. џ как будто заперта в клетке вместе с близкими.
     Ќу, это временное, утешил Я ее, все еще разрешитсЯ...
     Ќа это временное может уйти  целаЯ жизнь, возразила  ’анЯ, а люди будут
исчезать  и исчезать.  ‚  этой  стране всегда исчезали люди,  так  или эдак.
ђаньше  их  отправлЯли в лагерЯ или  просто убивали. …е дедушка  сидел почти
двенадцать  лет,  а дЯдЯ не  вернулсЯ  оттуда. Ћни не  были революционерами.
„едушка  был  химик, а дЯдЯ  -  журналист.  …й  кажетсЯ,  что  здесь  вообще
когда-нибудь не останетсЯ людей, ни евреев, ни русских, никого...
     Њы шли по  пустынной ночной московской улице - ни машин, ни  пешеходов,
хотЯ, кажетсЯ,  было  не  так  уж  поздно  -  около  часа ночи. ‹ишь однажды
промелькнул  зеленый  огонек  такси, но Я даже не  успел  поднЯть руку,  так
быстро он про-нессЯ.
     Ќеожиданно ’анЯ остановилась и,  опустив голову, тихо спросила -  то ли
менЯ. то ли сама себЯ: неужели мы больше  никогда  не  увидимсЯ? Ћна имела в
виду, Я понЯл, не ‹еню  Џ. и его жену  ђимму,  а  нас  с ней,  менЯ и  себЯ.
Ќеужели мы с ней больше не увидимсЯ? - с такой  искренней, глубокой мукой, с
такой  печалью, что Я сделал полшага ей навстречу, те самые полшага, которые
разделЯли нас. Џреграды не было.
     ’еперь ее глаза приблизились почти вплотную, неправдоподобно.
     Џодожди,  сказала  она,   давай  куда-нибудь  присЯдем,  а  то  у  менЯ
закружилась голова.
     Њы сели на  скамейку около  какого-то уснувшего дома,  она прильнула ко
мне,  словно ища  в моих объЯтиЯх тепла и защиты.  Ћна  была как  ребенок, с
узкими  невесомыми  запЯстьЯми,  с тонкими закоченевшими пальцами...  ‚есной
пронзительно пахло, только-только освободившейсЯ от снега землей.
     Њожет, вернемсЯ?  Ћна вопросительно  посмотрела  на менЯ.  Џобудем  еще
немного...
     ‘траннаЯ была идеЯ. ‹ене с женой и детьми уезжать, они навернЯка устали
до потери пульса, от гостей в том числе, а тут вдруг мы...
     џ отрицательно  помотал головой и еще крепче прижал к себе ее худенькое
девчоночье тело,  а  она свернулась  калачиком, подтЯнула ноги, - можно было
баюкать ее как дитЯ: баю-бай...
     Њы сидели на скамейке,  будто нам некуда было пойти, будто у каждого из
нас  не было  дома, семьи, где нас давно  ждали, беспокоились  и,  вероЯтно,
звонили ‹ене Џ.  Ђ  мы держали друг друга за руки, словно боЯсь  потерЯтьсЯ,
словно  и в самом деле были последними людьми - не только  в этом городе и в
этой стране, а вообще...
     ‡емлЯ была безвидна и пуста, и тьма над безд-ною...

     Ђ вскоре  Я узнал, что ее мужу дали разрешение  и они  уехали - то ли в
€зраиль, то ли в таты...

        ‘“’ђЂ Џџ’ЋѓЋ ЏЂ’ђ€Ђђ•Ђ


     Ћднажды  приснилось, что “читель сидит, скрестив ноги,  в  черном своем
кимоно,  на  берегу широкой,  поблескивающей подобно  расплавленному  свинцу
реки,  из-за  густого  стелющегосЯ над рекой тумана совсем не  видно другого
берега,  спокойное,  отрешенное  скуластое  лицо, непроницаемый  взглЯд чуть
раскосых карих глаз... —то он видел?

     ‘винцоваЯ гладь реки, тЯжелый всплеск

     Ќа самом деле никогда никакой реки не было, то  есть, может, и была, но
Я ее никогда не видел, и “чителЯ на берегу в черном кимоно, которое он надел
всего лишь один раз, зато было серое душное полуподвальное помещение, плотно
занавешенные  окна, выходившие  во  двор  и расположенные  как раз на уровне
тротуара,  бетонные  серые  стены  с  темными  влажными  пЯтнами  кое-где  и
сухожилиЯ труб центрального  отоплениЯ  под потолком,  цементный  пол...  Ќе
исключено, что мы, занимаЯсь в этом душном сыром помещении, в этом замкнутом
пространстве, призрачно освещенном  люминесцентным  возбужденным светом, что
мы портили себе легкие и вообще здоровье. Ќо ничего лучшего мы  бы все равно
не нашли, так что приходилось довольствоватьсЯ  этим помещением, не очень-то
радующим,  и иногда лишь большим усилием воли удавалось заставить  себЯ идти
вечером, в дождь и слЯкоть, на занЯтиЯ,  ступать босыми  ногами по холодному
цементу,  покрыватьсЯ потом от  напрЯжениЯ, от  многочисленных упражнений. €
все-таки никто  не отсеЯлсЯ,  никто не ушел,  несмотрЯ на трудности. “читель
никого  не  держал насильно, но  кто  приходил,  тот  оставалсЯ. —ем  жестче
условиЯ, тем лучше. Њы все должны были быть готовы...

     ’ри  сильных, два  послабее,  медленно  отворЯющаЯсЯ  тЯжелаЯ  стальнаЯ
дверь, у  которой  всегда  кто-нибудь  дежурил,  запах  пота,  сложеннаЯ  на
скамейке одежда, сумки, обувь, глухие звуки голосов

     Ќикто не знал, где он

     „остаточно было следовать  его  наставлениЯм и  указаниЯм и  все прочее
незаметно  отодвигалось,  терЯло значение. Џустота, ‚еликаЯ  Џустота, а ты в
“чителе,                как                зеркало,               отражающее
все-во-всем-великаЯ-пустота-великое-единство. Ќевыразимое словами.  ‘ознание
-  пустота, а  ты спокоен  и  внутренне невозмутим. ‘понтанность  и точность
движениЯ. €з тебЯ рождаетсЯ, но тебЯ как  будто нет, ты прозрачен, как чисто
вымытое стекло.

     Џустота и покой

     „аже Џавел не знал

     Љонечно,  все  держалось  на  “чителе. ’рудно  было  сказать, какого он
возраста,  вероЯтно,  где-то  между  тридцатью  и  сорока,  хотЯ   вовсе  не
исключено, что и  старше, даже намного. Ћн  говорил,  что его школа - путь к
бессмертию,  так что неопределенность  его собственного  возраста тоже могла
послужить  свидетельством.  € его  скуластое смуглое лицо с  узким  разрезом
глаз,  Явно  восточного  типа,  хотЯ  и   не  очень  Ярко  выраженное,  тоже
подтверждало. Њы верили, что только ‚осток способен постигнуть всю глубину и
все таинство. Ќаставник “чителЯ был  китаец, выходец из ЉитаЯ, который потом
туда снова вернулсЯ, и самому  “чителю, по его словам, было до  него далеко.
Ќам-то,  в  таком  случае,  тем  более.  Љаждый  из нас мог дойти только  до
определенного  предела (у  каждого свой),  но  длЯ большинства и этого  было
достаточно, пусть немногого.

     Ѓессмертие? Њы все просто хотели выжить

     ’а  осень была почему-то  особенно темной (фонари горели тускло,  через
один-два,  разбитые  или  испортившиесЯ,  или лампочек не  хватало).  —то-то
витало, растворено было  в воздухе, ощущение опасности  -  за каждым  углом,
каждым деревом,  за дверью подъезда, в любой арке и подворотне, особенно - в
идущем  навстречу или позади человеке. „ействительно витало: люди неожиданно
взрывались, почти  без всЯкого повода,  начинали тыкать  друг друга кулаками
или сразу  вцеплЯлись друг другу в горло, двое-трое на одного,  часто  прЯмо
днем,  совершенно открыто, на  улице,  в  автобусе  или  в метро.  €ногда  и
волосино  просверкивало лезвие. Џохоже на эпидемию,  на  общий  психоз.  Љак
взведеннаЯ пружина - вот-вот сорветсЯ, в любую секунду.
     ‚се всем мешали и друг друга ненавидели

     Ђ  может, другаЯ  осень, тоже темнаЯ  и  дождливаЯ,  на мне уже  чернаЯ
кожанаЯ куртка, купленнаЯ  в комиссионке,  порЯдочно  потертаЯ, но привычнаЯ
как собственнаЯ кожа, любимаЯ, чернаЯ

     —ерный металлический блеск

     Љуртка  была  куплена после  того  раза, единственного,  когда  “читель
поЯвилсЯ  на  занЯтии в  черном  кимоно, а  не  в  обычном синем  спортивном
костюме. Љак всегда, спустившись в наш подвал, искал его привычно глазами...
и вдруг  увидел.  —то-то новое возникло  в нем, в “чителе,  неведомое, в его
широкоскулости,   вкрадчивости    и   всЯкий    раз    неожиданной,   мощной
стремительности.  “скользание.  ‚ черном  цвете его кимоно,  плотной, слегка
полинЯвшей от стирки, прочной материи, - исчезание. Ќикогда черный цвет менЯ
не привлекал, никогда  не нравилсЯ -  мрачностью и даже траурностью,  а  тут
вдруг почти родное. Ћн  как  бы скрывал, прЯтал, даже  при  достаточно Ярком
освещении. Ћн был  - как  пещера, образовавшаЯсЯ  в пространстве, как  узкаЯ
щель, куда ты  проскальзываешь.  ‘ловно сумрак  тебЯ  окутывает,  скрадывает
контуры, превращает в тень. ‚роде есть ты - и тебЯ нет.

     —ерный цветок на сером цементе

     ‚сех нас  тЯнуло к нему, глаза непроизвольно начинали  рыскать по залу,
по  нашим катакомбам, куда мы пробирались темными тихими переулками, скользЯ
вдоль стен домов, пустынными дворами. Ћн же  все равно умел  - замечательное
свойство! - затерЯтьсЯ даже  в этом  небольшом тесном пространстве. ’о стоЯл
где-нибудь  в  углу,  что-то растолковываЯ  любознательному  ученику,  то  в
окружении наиболее продвинутых давал дополнительный ключ к какому-то приему,
то,  встав  на колени, делал кому-нибудь, распростертому  прЯмо на цементном
полу, специальный  массаж... Џочему-то все времЯ хотелось  его видеть,  хоть
краешком  глаза. Ћн как бы  стЯгивал к  себе пространство, но при  этом умел
остатьсЯ незаметным. Њы то и дело терЯли  его из виду. ќто была способность,
не просто худощавость и невысокий рост. Ћн-то, помимо всего, нас видел, даже
если  смотрел  вроде в другую сторону.  ‚друг взблеснет откуда-нибудь и  как
будто толчок, протЯнулось между тобой и им. ‚идит, точно! €менно тебЯ.

     ЃольшаЯ тень,  в  которую бы мы все  превратились, оденьсЯ  как  один в
черные кимоно

     ѓде он был теперь

     Ѓыли среди нас и такие

     "“читель, что такое - пустота?"

     Џавел  просто  бредил  овладеть  всеми  тонкостЯми,  прорватьсЯ  сквозь
невидимую преграду внутри себЯ, ту самую, разделЯвшую ‡апад и ‚осток. Џрыгал
он, как  кошка.  Ђ  как  пытливо  следил за каждым движением  “чителЯ, ловил
всЯкое  слово, даже случайно оброненное, иногда отбегаЯ в сторону, туда, где
оставлЯл на скамейке блокнот и ручку, и что-то быстро записывал. Ќадо отдать
ему должное - вкалывал  он до седьмого пота, отрабатывал каждый блок, каждый
удар. € вспыхивал, как девушка, удостоившись одобрительного взглЯда “чителЯ.
Џавел действительно хотел,  жадно, нетерпеливо, впитываЯ, вбираЯ в себЯ все,
что давал “читель. ’ак землЯ после долгой засухи впитывает дождевую влагу.

     —ерный цветок на берегу черной реки

     Џавел тоже не знал

     €скать  его  было  бесполезно, никому  не  было известно точно, где  он
живет, да и не было у него, скорей всего, постоЯнного места жительства. Њы с
Џавлом несколько раз провожали его до электрички после занЯтий, и всЯкий раз
это был  другой вокзал, двери  с шипением захлопывались, он отбывал, помахав
нам из окна  рукой, - человек, которого мы  избрали в поводыри.  Ћн  был нам
нужен.  Ќо свЯзь  с ним обычно была одностороннЯЯ, он сам звонил кому-нибудь
из  учеников,  если  нужно  было сообщить  о  переносе  или  отмене занЯтиЯ.
‘лучалось, что он оставалсЯ ночевать в городе, у друзей или у кого-нибудь из
учеников, но крайне редко, хотЯ каждый из нас почел бы за счастье заполучить
его к себе и весь вечер, если не всю ночь, проговорить о философии и методах
их школы, о ее особом пути, по которому “читель нас всех вел.

     Џуть, который
     Њахнув рукой, исчезал в сумрачном нутре вагона

     Ћднажды  он  ночевал  у менЯ, после очередного занЯтиЯ.  Ћн спросил: "“
кого можно?" Њожно  было сразу  у  нескольких,  но “читель почему-то  выбрал
менЯ. Њы  сидели допоздна  на кухне, пили  чай,  заваренный  им  по  особому
рецепту, на травах, привезенных им с „альнего ‚остока (все самое необходимое
он  таскал в зеленом  рюкзаке), Я  задавал вопросы,  их  у  менЯ  накопилось
множество,  он  отвечал. ‚ тот  раз Я и  услышал впервые  про  ‘утру  ЏЯтого
Џатриарха -  древний трактат, который наставник “чителЯ, китаец, вручил ему,
чтобы  он сберег,  продолжил дело,  тоже  создал школу  и  передал  ученикам
усвоенное.  Ћ  ‘утре знали  еще несколько человек,  и теперь вот  Я,  - знак
большого,  очень  большого  довериЯ,  хотЯ сам Я  себЯ не  считал  таким  уж
прилежным учеником (в отличие от Џавла), у менЯ были сомнениЯ, в том числе и
относительно собственных возможностей. ’ем не менее  он  мне доверил, мне  и
Џавлу, и еще кое-кому, но не всем. Њы же, как он считал, должны были знать о
существовании  тайной  древней  доктрины -  камнЯ, на котором стоЯла  школа.
’ехника  техникой,  сила  силой,  но  главное  -  в  методе, в философии,  в
психотренинге. ѓлавное - путь!

     "“читель, что такое - путь?"

     Њы все времЯ жили в атмосфере опасности, непонЯтно откуда

     “чеников  он  сам отбирал, по каким-то  своим критериЯм,  встречаЯсь  с
желающими на нейтральной территории,  предлагаЯ  им своего рода  тест, тогда
как они могли даже не знать, что именно он -  “читель. € никто не должен был
о нас знать, никто! Ќа всЯкий случай мы были просто секцией бокса, если что,
и про  “чителЯ  тоже никто не  должен был знать.  Њы должны  были идти своим
путем. Њы должны были пробитьсЯ. Љаждый из нас должен был изменитьсЯ...

     Џуть воина

     “читель рассказывал, что настоЯщий мастер,  владеющий искусством школы,
ее  м  е т о д о м, способен в самый критический момент исчезнуть, буквально
растворитьсЯ в  воздухе, а  когда надо  снова поЯвитьсЯ. ќто  не  трюк и  не
гипноз, говорил “читель,  а высшее  мастерство, искусство избранных,  умение
преодолеть материальные свЯзи,  как бы развоплотитьсЯ, что,  правда, требует
колоссальных  энергетических  затрат,  сильно  сокращающих  жизнь.  Ќам это,
впрочем, не  грозило, такой уровень. ’олько монахи и аскеты,  скрывавшиесЯ в
горах,  в отшельничестве, годы посвЯщавшие упражнениЯм, только они постигли.
Ќо  находЯсь  на  свету,  нельзЯ ничего  увидеть в темноте.  ЏребываЯ  же  в
темноте, увидишь все, что находитсЯ на свету.

     "“читель, что есть - покой?"

     „ругой берег

     ‘ознание нас  опутывало, наше "Я", оно нам мешало, через него проникали
в  каждого беспокойство,  страх,  сотни разных страхов и  призраков,  тысЯчи
вещей, тысЯчи забот...  Ќужно было уснуть или, наоборот, проснутьсЯ. ‚о сне,
в зеркале, в  воде пребывает  мир. —тобы  убрать  вещи, которые отражаютсЯ в
зеркале, нужно не смотретьсЯ в него.  —тобы убрать вещи,  которые  наполнЯют
мир, нужно опорожнить сосуд,  вмещающий их. ‚се,  что  есть и  чего нет там,
находитсЯ здесь, а не там.

     ‘ила и неуЯзвимость, остальное - молчание

     ’олько освобождение, вода и огонь, землЯ и дерево, металл и

     Ќам еще было далеко.  ‚дох  короткий  и легкий, выдох мощный и  долгий,
напоминающий  одновременно  рев тигра  и  шипение змеи;  крик,  надрывный  и
пронзительный, похожий на крик неведомой дикой  птицы; удар - блок - удар, -
мы уже кое-что умели, совсем  немного, но вполне достаточно,  чтобы постоЯть
за себЯ. ЋбрушившаЯсЯ дождЯми и тьмой  осень уже  не была так тЯгостна,  как
прежде, она  не  была черней, чем  моЯ  кожанка, небольшой  лоскут всемирной
тьмы,  укрывшей  беззащитную  плоть.  ’ьма, как и  пустота,  была  теперь не
угрозой,  но,  наоборот, убежищем,  черное  сливалось  с  черным, равновесие
восстанавливалось.

     Џокой и безмЯтежность

     Ћднажды  он изобразил взглЯд сумасшедшего, Яростный, безумный, страшный
взглЯд  в никуда человека, который готов на все и  от  которого можно  ждать
чего  угодно. ђасширившиесЯ черные  зрачки, как  темный туннель, как  чернаЯ
дыра  колодца, что-то невыразимое, доисторическое, тотальнаЯ, засасывающаЯ и
одновременно извергающаЯсЯ пустота, лава пустоты, сквозь которую рвалось еще
что-