 точно  определить, в какой именно день их
корабль  будет  в порту. Ћни непременно допустЯт какую-нибудь ошибку в своих

расчетах, но это вовсе не ошибка, а тайнаЯ игра лодок с сиренами.
     “  кораблей  густаЯ  грива  оснастки,  тугаЯ  грудь  парусов и бедра из
просоленной  древесины.  Џод  водой они переступают ногами, как танцовщицы в
длинных туниках.
     Љорабли  увозили в море открывателей новых земель, и пока те спали, они
смеЯлись  над  их  морскими  картами.  ‚едь все корабли обмениваютсЯ тайными
знаками  с  островами, что неведомы человеку, а полуострова вытЯгивают шеи в
неслышном крике, призываЯ их к себе.
     Ќапрасно  думают,  что  они  послушно везут людей, которым надо продать
свои сукна. Ћни вышли в море - насладитьсЯ долгожданной свободой.
     …сли  вдруг  люди не захотЯт уходить в плаванье, лодки поплывут сами. €
все  на  берегу  закричат  в  голос, понЯв наконец, что никогда не имели над
ними власти, и что лодки, как сирены, -- дочери свободной морской стихии.

     12 сентЯбрЯ 1927 г.

     Џеревод ќ. Ѓрагинской


                         ЏЯть лет ссылки “намуно


     џ  никогда  не  смогу  понЯть, за что „он Њигель был выслан из €спании.
‚едь  именно  этот  человек,  органически  неприемлющий  всЯкие политические
сборища,  как никто другой далек от синдикалистского бунта. “ него не было и
не  будет  соратников,  не  говорЯ  уже  о  сообщниках.  Ќа  его прекрасном,
одухотворенном высокими помыслами лице начертано отвращение к баррикадам.
     Ќо  коль скоро “намуно не способен на подстрекательство к бунту, почему
посчитали и считают до сих пор, что в €спании он опасен?
     ’ам,  в  ‘аламанке,  он  каждый  вечер  говорил своим друзьЯм и писал в
Ђмерику,  что  диктатура  тупа  и  допотопна;  но то же самое (Я это слышала
сама)  в  Њадриде за чашкой кофе говорЯт все -- кто с иронией, кто с горечью,
а  правительство  прибегает к массовым ссылкам, подобно Њуссолини, выставлЯЯ
себЯ  на  смех. Џочему же диктатура Џримо де ђиверы, котораЯ бахвалитсЯ тем,
что   не  подписала  ни  одного  смертного  приговора,  --  а  это  бесспорно
существенный  факт  -- упорствует в своей откровенной жестокости по отношению
к этому благородному человеку?
     Ћн  говорил  мне, что в его "деле" проЯвилась мелкаЯ, не мужскаЯ злоба,
подобнаЯ  мышиному  укусу.  „ействительно,  упорное преследование достойного
мужа,   всЯкое   насилие   по   отношению   к   которому  в  высшей  степени
отвратительно,  совершенно  не  отвечает  представлениЯм  о мужском разуме и
доблести.
     …го   кафедра  в  ‘аламанке  два  или  три  года  пустовала.  €спанские
профессора  отказывались  занЯть его место, и, надеюсь, их решение останетсЯ
в  истории  нашего  времени как один из немногих светлых эпизодов. ‚едь были
же  среди  возможных  претендентов неустроенные, прозЯбавшие в бедности люди
(а  бедный  в  €спании  --  воистину беднЯк); были профессора, пусть не столь
эрудированные,  как  “намуно, но вполне подготовленные к работе в знаменитом
университете;  те  и другие избежали соблазна занЯть кафедру своего коллеги,
славного  талантом и глубокой просвещенностью. Џодлинно испанский, рыцарский
поступок.  Ћн  восхитил  менЯ  больше, чем подвиги ‘ида. “вы, в конце концов
кандидат  все  же  нашелсЯ,  и,  к  несчастью,  им оказалсЯ некий свЯщенник.
‚акансиЯ  была  занЯта,  но горе профессору с подобной тенью за спиной! ќтот
безумец,  кем  бы  он ни был, погубил одну из самых благородных коллективных
акций.
     Ѓолее  чем  сомнительно,  что  “намуно мог бы, живЯ в €спании, серьезно
угрожать  диктатуре:  создать,  к  примеру,  новую  оппозиционную партию или
подталкивать  к  действию уже существующие; зато с первого взглЯда Ясно, что
во  ”ранции одна только историЯ с высылкой, наделавшаЯ столько шума в прессе
и литературном сообществе, нанесла ей сокрушительный удар.
     ”ранцузскаЯ  публика,  исключаЯ испанофилов, -- а их не наберетсЯ и трех
десЯтков  --  прежде  даже  не ведала о существовании “намуно, как до сих пор
она  не знает ќсу ди Љейроша, прожившего в Џариже целую вечность. „он Њигель
не   стал   искать   ни   переводчиков,  ни  издателей.  ‚сем  известны  его
щепетильность  в  литературных  делах  и презрительное отношение к искателЯм
славы,  этой  грЯзной  сводни.  €  что  же!  Ѓез  всЯких  усилий - а желание
облегчить  свою  участь  было  бы  вполне оправданно - он тем не менее очень
быстро   обрел   в  Џариже  множество  издателей,  благосклонную  критику  и
настоЯщий  успех.  …го  книги  переводЯтсЯ  одна  за другой. ЊилостиваЯ рука
ѓоспода  смЯгчила  нанесенные  ему  удары, даровав благожелательное внимание
достойных.  ’еперь  вместе с другими испанцами - ‚алье €нкланом и ѓомесом де
ла  ‘ерной  --  он  занЯл  прочное место в здешнем Языковом пространстве, где
никогда  не  проЯвлЯли  расточительной  щедрости к своим соседЯм. ’олько что
получивший   здесь   известность   шестидесЯтилетний   писатель  принЯт  как
достойнейший  представитель  всюду  еще недооцененного Языка. ’аким образом,
„он   Њигель,  которого  какой-нибудь  бесноватый  крикун  называет  "врагом
нации",  служит  €спании,  умножает  ее  славу,  воплощает  ее  как  большой
художник и высоконравственный человек.
     ‚  стране такой завидной просвещенности, как ”ранциЯ (да хранит ее Ѓог,
и  да  не вселитсЯ в нее фашистский бес), статус изгнанника что-то добавил к
собственно  литературному  успеху;  не  следует однако повторЯть бредни тех,
кто  заЯвлЯет,  что успех “намуно объЯснЯетсЯ его политическим радикализмом.
ЉакаЯ  нужда писателю его масштаба затевать политическую кампанию и получать
затем  сомнительные  лавры.  …ще следует остерегатьсЯ зависти: она тоже была
бы не прочь запЯтнать чистый клинок его успеха.
     Ћн  отнюдь  не заискивает перед литературной столицей, в которой принЯт
с  почестЯми;  напротив,  беседуЯ с ним, чувствуешь, что перед тобой испанец
до мозга костей, испанец здесь, на земле, и на небесах...
     Ћн  способен воздать должное другим народам. —его ему не дано - так это
любить  руки,  не  знающие кастильского жара, равно как добродетели с чужими
именами:  взвешенность,  размеренность, здравый смысл -- этим добродетелЯм он
не обучен и не усвоит их никогда.
     Њне  рассказывали, что от своего парижского дома (мрачной и почти нищей
квартиры)  он  добиралсЯ  на  метро до кафе, где сходились испанцы и местные
испанофилы,  и  возвращалсЯ  оттуда  тем  же  путем,  не  замечаЯ Џарижа, не
интересуЯсь  его  мюзик-холлами,  фантастически  равнодушный к этому "городу
наслаждений".  Ћднажды,  вконец уставший от бульваров и Џлощади Љарусель, он
отправилсЯ  в свою почти испанскую Ђндайю. €з стихотворений, родившихсЯ там,
одно  Я не могла читать без слез, оно будто частица этого шестидесЯтилетнего
сердца, крепкого как чилийский альгарробо.
     Љто-то  говорит:  он  уехал в Ђндайю, чтобы, воспользовавшись первой же
смутой, перейти границу.
     Ќет,  он  уехал  туда, чтобы быстрей получать письма родных, а главное,
чтобы  увидеть,  наконец,  в  этом  пиренейском  городке  лица,  дома, вещи,
обычаи,  напоминающие  родину.  Џатриоты  от  "Љадисского  марша" никогда не
поймут  трагедии  этого человека, который бичевал изъЯны своей нации, но жил
длЯ  своих  соотечественников,  любЯ родину, как любЯт единственную женщину;
повторЯю,  они  никогда не поймут этой скрытой смертельной тоски. Ѓудь он из
породы  слабых,  день  за  днем  изливал  бы свою скорбь не бумаге, взываЯ к
жалости  врагов.  Ќо  он  в  высшей  степени  мужествен;  лишь изредка, как,
например,  в  страстной  речи  о  Њонтальво  -- еще одном бичевателе -- горечь
пробивает непроницаемую броню сдержанности и прорываетсЯ горлом.
     ’ам,  в  ‘аламанке, городе, который мог бы зватьсЯ его именем, он жил в
ладу  с  тремЯ  четвертЯми €спании; с одной четвертью враждовал и продолжает
враждовать...  “намуно,  этот  испанец  до  мозга  костей, способный глубоко
понимать  и  чувствовать  ‘ервантеса,  мистиков  и героев своей земли, лишен
родной почвы -- это ли не величайшаЯ нелепость нашего мира!
     ‚  1923-м  многие  из нас не принЯли его ссылку всерьез. Џроведет, мол,
сезон  у  морЯ,  подышит  соленым ветром, полезным длЯ легких. Ќо оказалось,
что  это  не  шутка,  а реальность, чем дальше, тем все более тЯгостнаЯ. Њы,
чьЯ  любовь  к  нему  сродни  благоговению, долго молчали в какой-то наивной
вере,  что  человек  его  склада  не  может так просто умереть, что он иначе
скроен,  и  с  таким  смерти  справитьсЯ  нелегко. ’ак вот, наш дорогой друг
может  уйти от нас во времЯ этого бессмысленного испытаниЯ ссылкой, и тогда,
у гроба придут запоздалые слова раскаЯниЯ и упреков.
     €спаниЯ  начала  проЯвлЯть  заинтересованность  в сближении с Ђмерикой,
откуда  с  одобрением  следЯт  за  инициативами  Њадрида.  Њожем сказать без
хвастовства:  мы  заслуживаем  подобных усилий, ведь в Ђмерике тоже начинает
формироватьсЯ  новое отношение к испанскому наследию... Џроисходит настоЯщаЯ
втораЯ испанизациЯ —или, Љолумбии, даже Ђргентины.
     Ќо  стоит  напомнить,  что  на протЯжении полувека единственнаЯ свЯзь с
забывшей   нас   €спанией   поддерживалась   и  сохранЯлась  ее  писателЯми.
€спаноамериканцу,  который  никогда  не  увидит  ќскориала, который не знает
истории,  живую  €спанию  сначала  ЯвлЯли  ѓальдос, Џереда и Ќуньес де Ђрсе,
потом  “намуно,  д'Ћрс,  ѓассет, Ѓароха и замечательное последнее поколение;
они  в  известной  мере  сформировали  наше  новое  мировосприЯтие  и  стали
проводниками  европейской  культуры.  ’ак что испанскаЯ политика ускоренного
сближениЯ,  которую  сейчас проводит король, в большом долгу перед каждым из
тех,  кто  по-своему  налаживал  живую  свЯзь  во времена нелепого взаимного
отдалениЯ  и  кто  предотвратил -- а именно к этому шло дело -- полный разрыв.
Ќа  официальном  Языке  в  таких  случаЯх говоритсЯ "заслужить благодарность
родины".
     “намуно  --  один  из  тех,  перед  кем  испанское правительство в самом
большом долгу.
     ‡начит  нет в том ничего странного, если кто-то из пишущих в —или или в
Ђргентине  напомнит  испанским  правителЯм, что значит длЯ нас и длЯ €спании
“намуно,  уже  пЯть  лет  живущий в изгнании. Ќе сделать этого, промолчать --
значит  отречьсЯ  от родства. ‚едь и на нас лежит ответственность за жизнь и
благополучие “намуно.
     —еловек,  который пыталсЯ уловить в ветрах Ђндайи ароматы родной земли,
имеет право на всю €спанию, не говорЯ уже о ста метрах собственного жилища.
     -  ‚ы  не  знаете  “намуно, если готовы допустить, что он согласитсЯ на
милость  диктатуры  или  что-то  подобное,  -- говорит мне приЯтель, прочитав
написанное  выше.  --  Ћн  не  ступит  на  землю  €спании как “намуно, кем-то
милостиво  облагодетельствованный;  он  вернетсЯ  только  как  „он Њигель де
“намуно  в полном значении слова "„он", ничем не обЯзанный тем, кого намного
превосходит.
     ќто  замечание  приводит  менЯ  в  замешательство. ’ак или иначе, пусть
возвращаетсЯ,  пусть  вернетсЯ  на свою землю, котораЯ без него будто лишена
души,  ведь  в  нем,  как  ни  в ком другом заключена квинтэссенциЯ €спании,
неважно,  говорит  он,  пишет,  спорит  или  просто  смотрит своим строгим и
чистым взором свЯтого гражданина.

     Њонпелье, август 1927 г.

     Џеревод ‚.ѓинько


                           —етыре глотка воды


     ‚аш  поэт  “олт  “итмен  видел  Њир, как нескончаемую лавину образов. €
этот  человек  с  тончайшей  интуицией нисколько не заблуждалсЯ. Ђ что такое
наш  мир,  как  не  беспрерывный  поток  ускользающих, бегущих жестов, форм,
действий?  Ќо  все,  что  исчезает,  оставлЯет  свой образ, который мы порой
способны  удержать,  а  чаще  упускаем  из  виду.  „нем и ночью низвергаетсЯ
водопад  форм  и  красок. € всегда есть какой-то свет, который позволЯет нам
уловить  образ.  ‚сегда  есть зоркое око совы, которое его поймает... Ђ если
верить  астрономам,  луч  света,  коснувшись ‡емли, уходит в бездну, уносЯ с
собой  все,  к чему прикоснулсЯ и что увидел. ќтот луч Я бы назвала небесным
“итменом,  собирающим  длЯ  вечности  все дела наши. ‘реди огромного скопища
образов  нас  скорее  привлекает  все  самое  невероЯтное, самое красочное --
дикий  скалистый  берег,  ЯростнаЯ битва, пышнаЯ церковнаЯ служба, самолет в
небе.  ‚ремЯ  идет  и  нашим  притупившимсЯ  органам  чувств постоЯнно нужна
хорошаЯ   встрЯска,   чтобы   мы   не  остались  равнодушными,  чтобы  могли
радоватьсЯ.
     Џри  романтизме главенствовал, царствовал броский, пышный образ. Ћн был
"главным  блюдом"  той  эпохи,  или  стихотворением, чем-то вроде подземного
толчка,   который   заставлЯет   людей   выскакивать  на  улицу...  Ќаиболее
популЯрными  среди  романтиков  были  именно  те,  кто  истово малевал своей
кистью  горЯчечно-красные  или огненно-рыжие образы, самые диковинные, какие
только  можно  вообразить.  Ќа  читателЯ,  --  а он, как правило, мнит о себе
высоко,  --  такое  собрание  образов  действовало, как прЯнаЯ провансальскаЯ
"bouillabaisse"{похлебка  -  фр.}  или  как  крепкий  алкоголь.  ’о есть, их
органы  чувств  всегда  были  во  хмелю  и  пресыщении. џрким краскам вторил
словесный резонанс -- раскатистый, как выстрел.
     Ќо  столь  долго  насиловали  "гром  и  молнию",  что  в  конце  концов
наступила  реакциЯ.  ’о,  что  случилось  во  ”ранции,  Я бы назвала "‚ерлен
versus  ѓюго".  ‚ ‹атинской Ђмерике поэт ђубен „арио стал сворачивать головы
слишком  горластым  петухам,  у  нас  в  —или этим занЯлсЯ ЊагальЯнес Њоуре,
человек  чистейшей  души.  ќти  отважные  воители  против истошных надрывных
воплей  в  литературе  взЯлись  перевоспитывать,  перестраивать наше зрение,
стараЯсь  сделать  потоньше  сетчатку  глаза  или  попросту  вернуть  его  в
нормальное  состоЯние.  Ќе зрЯ же один француз сказал: "Ѓудете гнать природу
--  она  вернетсЯ  галопом".  €  он  прав!  ”утуризм  тоже  вернетсЯ  в  свое
нормальное  русло, когда будет выполнена его благаЯ миссиЯ, он -- поверьте! --
откажетсЯ от роли "Terror de mares".
     Џризнаюсь  смиренно  --  Я тоже истоваЯ, но верю, хочу надеЯтьсЯ, что не
развожу кричащую мазню в своих стихах. €збави Ѓог! ‚от уж чего недоставало!
     Ћбраз  менЯ  зачаровывает,  как  всех,  как  ребенка,  как  юношу,  как
старика.  „а и сами мы -- всего лишь образ, мимолетный, тонкаЯ соломинка, что
длитсЯ  не  дольше  вздоха  в  фокусе  людских  глаз.  Ђ  уж  что говорить о
безмерном  полотне  космического  света! Њы катимсЯ в никуда, подталкиваемые
новыми  образами,  и  хорошо,  если  наши  очертаниЯ,  наш  облик  продлЯтсЯ
какую-то  малость лет в зрачках чьей-то верной души -- души возлюбленного или
друга.
     ‹ирический  поэт, он -- хранитель, защитник этих образов, что убегают от
нас,  он  --  вечный  подросток  с туманным взором, который вертит так и эдак
образ,  что  задел  его,  улетаЯ  в  никуда.  Џоэт  мнет-вымешивает  его так
старательно,  с  таким  щемЯще-сладостным  чувством,  о  котором  душа знает
лучше,  чем  тело.  Ћн  ловит  на  лету  движение,  которое  уже исчезло, и,
оставшись  наедине  с  самим  собой,  затевает  из какой-то малой зацепочки,
завитушки  целую  игру  всЯческих  ситуаций,  положений, котораЯ может стать
цирковым  трюком,  штукарством, а может -- настоЯщей драмой. Ћн гонит и гонит
сок  из  своей души и тогда на многие дни, на годы остаютсЯ зелеными осенние
листьЯ.  Џоэт делает все это вовсе не из страха перед смертью, а потому, что
всегда стремитсЯ к воскрешению.
     ќтот  законченный  эгоист  способен  воскресить  и  себЯ,  и  других. ‘
помощью  упорствующей  памЯти он сражаетсЯ против собственной смерти и порой
--  такое чаще бывает у великих печальников, у saudadosos -- достигает отчасти
цели, лишь в том, что ему особенно близко.
     ЏеречитываЯ  поэтические  антологии,  Я  уже  привычно  отмечаю все эти
уловки  и  маневры  Яростной  битвы  моих  собратьев  против распада, против
полного  растворениЯ  в небытии, как своего собственного, так и всеобщего. џ
встречаю   на  страницах  женщин  в  расцвете  жизни  --  теперь  это  жалкие
старушенции,  --  они  там  говорЯт,  ходЯт... џ вдыхаю смолистый запах давно
сведенных  лесов  и  даже  примечаю каких-то зверьков, что всего лишь на миг
Явились  поэту.  ‚се  эти  антологии  --  воистину  „олины  €осафата, которые
украшены  пейзажами,  растениЯми, живыми существами. Џоэты, похоже, изо всех
сил  пытаютсЯ  спасти  реку  ’ворениЯ,  сохранить ее согласно замыслу Ѓога --
полноводной и неизбывной.
     ‚спомните,  друзьЯ, о длинной веренице героев у ѓомера, который, будучи
слепым,  удерживал,  хранил в глубине своих голубоватых глаз все “виденное и
“слышанное,  в  те  часы,  когда вглЯдывалсЯ в себЯ самого, и, стало быть, в
бедный  род  человеческий.  †елаЯ отомстить за свою полусмерть -- за слепоту,
он  раскалЯл до немыслимого жара окаменевших героев и воспевал, воспевал их,
чтобы  ‚оскрешение  это  длили  и  те,  кто  потом  станет декламировать его
строки.
     Ђ  если  обратитьсЯ к не столь отдаленным временем и перечесть все, что
написал  счастливчик ’еннисон о лихих дамочках, которые его услаждали? ‹егко
и  радостно  переходЯ  от одной к другой, он, смакуЯ все в памЯти, влюбленно
говорит  о  них.  Ћн  вновь  живет только ими, с ними, не дозволЯЯ ломать их
прекрасные  образы,  точно  ветви  цветущей  сирени,  в  том неверном зыбком
воздухе, который мы зовем -- ‚ремЯ.
     Џорой  образы  западают  в  нас  в  таком  сумбуре, в такой толчее, как
бывает  в  самой  жизни.  ‚  другой  раз  они  вдруг собираютсЯ по видам, по
сходству,  а  то и выстраиваютсЯ в четком порЯдке, точно примерные школьницы
или  семейства  каких-то растений. —то до женщин у нашего английского поэта,
иногда  они  идут  в  хронологическом порЯдке, а чаще прихотливо, по примеру
некоторых созвездий, ну скажем, Љассиопеи.
     Ќа  самом  деле,  Я собралась прочесть вам стихотворение, в котором нет
ничего  сверхъестественного  ни по форме, ни по тону. Ћно, вообще-то, о моей
жизни,  котораЯ  здесь  выражена  в  четырех движениЯх, жестах, а по сути, в
одном-единственном, какое мы делаем, когда пьем воду.
     ‚  тот  день,  когда Я написала это стихотворение, мне именно так все и
представилось  --  в  четырех  движениЯх,  в четырех образах, которые сошлись
воедино.
     ‚  моей  жизни  было  много  человеческих  рук  и "рук" самой воды. Ћни
помогли  мне,  вечной  страннице,  утолить  жажду  во  всех четырех сторонах
света.  ќтих  рук  --  не счесть! „а и зачем? Џонадобилось бы сделать большую
географическую  карту.  Ѓыть  может, однажды Я расскажу о тех, кто вынес мне
полную  кружку  воды,  накормил за столом или под открытым небом, о тех, кто
без  опаски  открыл  мне двери своего дома и щедро угостил дарами ‡емли, и о
тех, кто дал лишь глоток воды.
     Љогда  настоЯщаЯ  старость  опустит  передо мной решетку и пригвоздит к
темному  углу,  Я  расскажу,  быть может, о многих вещах, о разных случаЯх в
моей жизни. ђасскажу то, о чем пока умолчала.
     ЏоэзиЯ,  -- слава Ѓогу! -- вернулась от романтизма к живой жизни (об этом
Я  уже  говорила), она отвергла, пусть не сразу, эти пышные словесные парады
и,  значит,  теперь  кто-то  сможет  написать  о  четырех  глотках  воды, не
страшась,  что  его  поднимут  насмех...  џ  твердо  убеждена,  что если мы,
женщины,  дерзнем  поведать  о  наших,  вроде  бы,  пустЯчных делах, если мы
раскроем  в  своих сочинениЯх то, чем живем за закрытыми дверьми, сидЯ среди
живого  созвездиЯ "nourritures"{снедь - фр.}, такой земной и понЯтной нашему

сердцу,  если  мы  покажем,  ничуть  не  смущаЯсь, наш стол повседневьЯ, то,
наверно,  поможем  сделать более человечным этот мир, охваченный огнем из-за
людской  слепоты,  безумиЯ  и  алчности. ‘амые простые домашности привлекали
фламандских  мастеров:  их  полотна источают упоение жизнью и ЯвлЯют нам это
чудо,  когда  люди вместе, когда они в согласии не только в часы радости, но
и в часы грусти.
     Љ  сожалению,  то  что  Я  вам  прочту,  не очень-то свЯзано с жизнью в
стенах  дома,  потому  как  Я  по  своей  природе  --  бродЯга,  и  любовь  к
странствиЯм все еще не отпускает менЯ, приводЯ даже к вам, в Љалифорнию.
     „а,   Я   была   настоЯщей   бродЯгой  и  лишь  хвори  заставлЯли  менЯ
угомонитьсЯ. Џереезжать из страны в страну -- что в том плохого?
     Ќо  иногда это становитсЯ очень важным событием в твоей жизни: ты будто
обручаешьсЯ  с чужой страной и это обрекает на большую затрату душевных сил.
’ы  попросту  тонешь, задыхаешьсЯ в плену чужого Языка. Џравда, в этой почти
катастрофической  ситуации  есть  и  немало  благого, однако, бывает, что от
перемены  места даже самые привычные заботы и дела становЯтсЯ длЯ нас чем-то
незнакомым,  непонЯтным. “ нас менЯетсЯ само дыханье в зависимости от высоты
гор  и  глубины  низин,  даже  походка делаетсЯ вдруг вЯлой или, наоборот, --
упругой,  да  и  ритм нашей речи, заметьте, -- тоже? Ќекоторые пейзажи делают
буддически  невозмутимым  самого  беспокойного  человека,  а  вот в нынешних
безумных  городах  люди  просто  закипают. Ќас дивЯт вещи, которые, казалось
бы,  везде одинаковы: хлеб почему-то более плотный или более воздушный, вода
вдруг  колкаЯ  или  какаЯ-то  густаЯ,  словом,  инаЯ,  новаЯ. „а и тело свое
ощущаешь  иным:  его  пронизывает,  то  больше,  то  меньше,  --  атмосферное
электричество, его будоражит вкус неведомой еды.
     Ќо  тот,  кто  не  способен  познать  усладу  от пьЯнЯщего или дремного
воздуха,  от  странно  изломанной  линии  гор  на  новом горизонте, тот, кто
страшитсЯ  потрЯсениЯ  от  встречи  с новым народом, расой, тот, кого пугает
дом,  который  почему-то  из  цемента и железа, а не из привычного кирпича и
самана,  тому  лучше  сидеть  дома,  или же сразу вернутьсЯ домой, ибо он не
пригоден к профессии странника...
     ‚ерно  говорЯт, что у каждой страны есть свой охранный заговор от чужой
плоти.  Ќа  нас  обрушиваетсЯ  неведомый  поток "крещений", который невольно
хочет  смыть  свЯтую  воду  нашей  Љрестильной  чаши.  ђедко,  когда мы сами
"причащаемсЯ"  чужеземному,  скорее, это власть какого-то тайного приворота,
заговора,  словом,  --  испытание  огнем  и мечом нашего тела и души. …ще бы,
когда  такаЯ  резкаЯ  смена  ритма!  ‘овсем  иной  танец, иной ковер, другие
танцоры, да и оркестр -- он звучит совсем по другому...

     Џризнаюсь,  что  чужие  земли  не  ломают  моих  привычек,  да  едва ли
способны  их  пошатнуть.  Ќе  знаю, причиной тому моЯ упрЯмаЯ нехоть или мой
темперамент?  Ћднако  мои  привычки, мой пульс жизни, они во мне, как старое
выдержанное  вино.  Џусть  скиталица,  пусть,  что  угодно, но Я до смешного
традиционна и по-прежнему живу в долине ќльки моего детства.
     €  все  же  менЯ  способны  взволновать,  потрЯсти  и  новый  пейзаж, и
неведомый  вкус  плодов,  и  окружающаЯ  чужаЯ  речь, и новые силуэты, новые
лица, да, вот это прежде всего -- человеческие лица.
     ‚ода  удивлЯла  менЯ  в самых разных местах: то она необычно мЯгкаЯ, то
жесткаЯ,  то  какаЯ-то  невесомаЯ или, напротив, -- тЯжелаЯ. Њою родную воду,
воду  реки Ђконкагуа мне довелось пить в городе ‹ос Ђндес Я тогда и знать не
знала  о  той,  самой  ближней воде со снегов, из девственного источника: ее
острейшаЯ чистота ранит горло.
     ‚от  бы  разгадать  тайну  сока  плодов!  Џо-моему,  --  это и есть душа
дерева.  Њне всегда в радость антильский кокос, пила б и пила из него каждый
день!  ЊенЯ  пьЯнит  ананасовый  сок,  который  Я,  без  должного почтениЯ к
греческим богам, называю амброзией.
     ‘тихи,  которые  Я  вам  прочту,  говорЯт  о  том  новом  ощущении, что
испытало  мое  тело,  когда  Я впервые пила воду из андского "морозильника".
…ще  в  них сказано о первом глотке сока из антильского кокоса, который дала
мне  из  своих  рук девочка на берегу, уставленном пальмами, в Џуэрто ђико --
острове и вашем и нашем. ’ретий глоток развивает главную тему...
     ‚  дороге  бывает,  что мы, устав от жажды, "даем напитьсЯ самим себе".
‚став  на  колени,  пьем прЯмо из реки, или из одинокого индейского колодца.
Џрипадаем  послушно  к "Ћку воды". € раз уж нет подходЯщей посудины, утолЯем
жажду  так  же,  как наша праматерь …ва, у которой не было никакой утвари...
Ќо  знаете,  мексиканский  индеец  -- это самый галантный кавалер в мире, что
там  француз  или  турок!  €ндеец,  увидев тебЯ у воды, непременно подбежит,
чтобы  поддержать твою голову, чтобы ты не упала, не поскользнулась. € пьешь
не  лимонад,  не  золотистый  сидр, где столько всЯкой химии, а простую воду
-стихию,  воспетую  в  стихах  ‘вЯтого  ”ранциска.  Џьешь  то,  что приносит
успокоение  и  вдобавок  отражает,  вернее  дарит тебе близнеца, точь-в-точь
такого же, как ты, ибо вода не способна на какие-то трюки...
     €  скажу  вам,  что  в том индейском лице, которое встретилось с моим у
воды,  было что-то такое - ну не знаю! -от моего покойного отца. € вот тогда
Я  понЯла  наконец, что мы оба, в сущности, от одной плоти. ‘ того днЯ Я уже
чувствовала   себЯ   не   гостьей,   зачем-то  прилепившейсЯ  к  Њексике,  а
родственницей,  и  в  моих  хождениЯх  по ее землЯм уже не было беспокойного
привкуса чужестранное™...
     „рузьЯ  мои,  мы,  поэты,  --  коллекционируем  не  только  образы, но и
мельчайшие  движениЯ  и  едва  заметные  жесты. Џо каким-то мимолетностЯм мы
многое  можем  понЯть  о  целой  расе,  о  народе. €ногда, гораздо быстрее и
глубже,  чем  вглЯдываЯсь в их города, жилища и храмы. Њимолетный жест -- это
так  мало, ну не больше вздрога, беглой морщинки... ‚друг отвердевший взглЯд
или  подрагивающие пальцы. ‘лабаЯ улыбка, легкое движение -- это же трепетнаЯ
маленькаЯ  колибри  нашей  плоти,  нет, еще меньше -- всего лишь пушинка, что
взлетела  и  вот  уже падает. Ќо какой смысл кроетсЯ в каждой такой малости!
ЌастоЯщие  художники  знают  это  и  знают  еще  так  называемые примитивные
народы,  они  ловЯт  едва  заметную  гримаску,  дрогнувшую  жилку. Ћни видЯт
хорошо  и  много, даже слишком много, как, допустим, китайцы или мексиканцы.
Ќапрасно  их  называют  дикарЯми, они настороженные, чуткие зрители, которые
схватывают все и глазом, и слухом.
     Ќе  буду  объЯснЯть,  почему из всех четырех, уловленных мною движений,
обычных  длЯ  человека, который пьет воду, последнее Я особо берегу в памЯти
и  пока  еще  не  прикоснулась к нему словами. ЊоЯ мать все еще стоит у менЯ
перед  глазами  -- такаЯ крохотнаЯ, хрупкаЯ! -- она всЯчески стараетсЯ увидеть
улыбку  на  моем  слишком  серьезном  лице.  Ћна-то  была хохотуньЯ и вообще
счастливаЯ, безо всЯких на то причин, а это ведь „ар Ѓожий.
     Џриверженцы  традиции  начинают  и  заканчивают  любое  дело  по  своим
правилам.  ‚начале,  как  у  них  водитсЯ,  объЯвлЯют  о рождении, а конец --
подчеркивают.  ‚от  и  Я,  следуЯ  их  примеру,  завершаю свое стихотворение
словами   о   кувшине  с  водой,  который  мне  протЯгивала  мать,  когда  Я
возвращалась  домой,  набегавшись  в  горном  лесу.  Ћна  -- автор моей жизни
-передала  мне  по  наследству  и жесты, и манеру есть и пить. ‡амечательнаЯ
женщина!   Љак   она   смеЯлась,   то  с  укором,  то  участливо,  над  моей
неуклюжестью!
     ...Ћ  многом  говорит  то, как нам дают напитьсЯ воды, как нас накормЯт
или  предложат  переночевать.  Ћдни  это делают с улыбкой, сопровождаЯ слово
красивым  жестом  руки,  и  ты  чувствуешь, что тебе это "подносЯт" с душой.
„ругие  протЯгивают  стакан  без видимой охоты, наспех, даже хмурЯсь, а иные
чисто  механически, равнодушно, будто выдают билет в кассе. Џожалуй, то, как
это  делаетсЯ  --  настоЯщий  тест... ‚се сказано руками, что протЯгивают вам
чашку или поддерживают вашу голову над водой.
     „лЯ  многих принести воды усталому человеку -- так, пустЯк, мелочь. Људа
важнее,  думают  они,  накормить  послаще. Ќо если в часы сиесты, на пыльной
дороге,  под отвесным солнцем тебе вдруг подарЯт глоток воды, это, поверьте,
дорогого  стоит. ќто порой не менее важно, чем стол покрытый белой скатертью
и  заставленный  праздничной  едой.  ‚едь жажда, она страшнее голода, не так
ли?
     ‘колько  же  Я  всего  наговорила,  мои  терпеливые  друзьЯ, прежде чем
прочесть  вам  одно-единственное  стихотворение.  Ћдин  классик  сказал, что

говорить  больше,  чем  следует,  --  чисто  женскаЯ черта... ‘тихотворение --
совсем короткое. Ђ комментарий к нему -- чуть ли не километровый!

     ‘антьЯго, 19 ноЯбрЯ 1947г.

     Џеревод ќ.Ѓрагинской


                          ЏамЯти Ђйседоры „ункан


     "Ђйседора  погибла  в  тот момент, когда ее искусство стало терЯть свою
живительную  силу,  оно  уже  было не в состоЯнии вызывать те ответные волны
страсти,   к   которым   она   привыкла",  --  отмечала  французскаЯ  пресса,
демонстрируЯ равнодушное спокойствие перед лицом ее смерти.
     „ействительно, Ђйседора ушла из жизни вовремЯ [...].
     Ћна  и поЯвилась вовремЯ -- из огромного зала, где танцуют чарльстон -- в
то  времЯ  весь  мир  уподобилсЯ  огромному  чарльстон-холлу  --  поЯвилась с
непередаваемым   изЯществом   благовоспитанного   гостЯ,  который  незаметно
уходит, увидев, что хозЯева устали [...].
     Ђйседора   оставила   нам   целую  вселенную  линий,  запечатленных  ее
движениЯми,  жестами, и сейчас, когда она уже ’ам, мы вспоминаем о ней, и ее
образ  подобен  застывшему абрису белого миндального дерева. ‡астывший абрис
летЯщей, изменчивой, вечно ускользающей Ђйседоры!
     Џредставим  же ее теперь навсегда неподвижной, она теперь там, наверху,
где-то  в  неизменном  ‘ириусе,  сохраним в памЯти ее жесты, ее полет... Ћни
продолжают  существовать длЯ нас в пространстве, подобно ритмическим строкам
великих  поэтов;  там, вдали, они образуют хоровод изменчивых линий, посылаЯ
нам, жителЯм этого столетиЯ, божественные импульсы.
     €  если  попытатьсЯ  представить стройную, пленительную Ђйседору в этой
бескрайней,  чистой  вселенной,  она,  наверное,  ЯвитсЯ  в  образе  сеЯтелЯ
движений  и  ритмов на этой земле; линии, порожденные ею, теперь везде -- они
окружают  землю  легким  поЯсом.  „вижением  руки  она  рассыпает маргаритки
невиданных форм, с огромной шапкой цветка, упругие и сильные.
     Ќаверное,  именно  застывший  образ  ушедшей  Ђйседоры  помогает понЯть
смысл конечной инерции, предпочтениЯ спокойным формам.
     „а,  возможно,  необычнаЯ  смерть,  уготованнаЯ ей судьбой, и оказалась
жестокой,  но  ведь инаЯ смерть, процесс умираниЯ, постепенного исчезновениЯ
тела  --  будто  погружение  водЯной лилии в глубину пруда, медленный переход
гордой  вертикальной  линии в горизонтальную, -- такаЯ кончина длЯ подвижной,
быстрой  Ђйседоры  была  просто  немыслима, и она ускользнула от нее, словно
познавшаЯ мудрость змеЯ.

     Џеревод ’.Ѓалашовой


                         ‘лово о Џабло Ќеруде


     Џабло  Ќеруда,  которого  мы в чилийском консульском штатном расписании
именуем  ђикардо  ђейес,  родилсЯ  на  земле  ЏарралЯ,  в  центре Џродольной
„олины,  в 1904 году, и этот год всегда будет длЯ нас неким годом ђождества.
ѓород  ’емуко присваивает Ќеруду себе, претендуЯ на то, что дал ему детство,
которое  вылепило характер поэтичного мальчика. Ћн изучал литературу в нашем
Џедагогическом  институте  в ‘антьЯго, но не утвердилсЯ на преподавательском
поприще,  столь  обычном  у  чилийцев.  Ћдин из министров, врЯд ли сознаваЯ,
какое  творит  благо,  направил  его в двадцать три года консулом на ‚осток,
уповаЯ  на  отвагу  молодости.  ’ам, между ѓолландской €ндией и –ейлоном и в
зоне  €ндийского  океана, весьма специфической зоне тропиков, провел он пЯть
лет  своей  молодости,  и  эти пЯть лет были длЯ его восприимчивого таланта,
как  двадцать. ‚озможно, самое большое влиЯние на его творческий темперамент
оказали  эти  океанические  знойные краЯ и английскаЯ литература, которую он
знает и мастерски переводит.
     Џрежде  чем он покинул —или, его поэтический сборник "‘обранье закатов"
сделал  его  вождем  своего поколениЯ. Џрибыв в столицу, Ќеруда встретилсЯ с
группой  молодых  поэтов,  жаждущих нового, стремЯщихсЯ к освобождению стиха
от  рутинной  патины,  принЯвших  столь  дерзкую поэтическую реформу ‚исенте
“идобро, создателЯ "креасьонизма".
     ЏроизведениЯ  Ќеруды  последующих  лет  недавно  собраны с трогательной
любовью   и   тщанием   испанским   издательством   "Љрус  и  ђайЯ"  в  двух
представительных  томах  под  названием "Њестожительство - ‡емлЯ". ќта книга
признанного  лидера  молодых  уже  с обложки говорит о незаурЯдном таланте в
остроумно найденном названии.
     "Њестожительство  --  ‡емлЯ",  бесспорно, доставит огромное удовольствие
исследователЯм:  здесь они найдут богатейший материал, по которому смогут, --
звено  за  звеном,  --  проследить  развитие  большого  поэта.  ‘  величайшей
честностью  перед  самим  собой  и с полным доверием к людЯм он, в тщательно
продуманном  порЯдке,  предлагает  читателЯм  свои  стихи,  от  ранних,  еще
аморфных,   до   вызревшей   плоти   любимых   тем:  "„ревесина",  "‚ино"  и
"‘ельдерей".   Ќеспешно,   от   вехи   к  вехе,  мы  приходим  к  этим  трем
основополагающим  стихотворениЯм.  € награда велика: эти стихи можно считать
не  просто  самобытным  творением,  они  достойны  представлЯть  всю  поэзию
молодой нации.
     „ух  Ярчайшей оригинальности прокладывает себе путь в поисках того, что
мы   называем  "выразительностью",  к  обретению  собственного  поэтического
Языка.  Ќеруда  отвергает  привычные, замшелые средства: стихи этой книги не
свЯзаны  с традицией чилийской лирики. Ћн также отвергает и все чужестранное
--  некоторые  точки  соприкосновениЯ  с  Ѓлейком, “итменом, —еславом Њилошем
обусловлены скорее просто близостью их поэтических темпераментов.
     ЌепривычнаЯ   лексика  Ќеруды,  его  приверженность  к  слову  грубому,
резкому,  соответствует,  во-первых,  натуре  богатой,  а  потому неистощимо
изобильной  и  открытой,  и,  во-вторых,  его глубокому неприЯтию словесного
изыска.  Ќеруда  часто  говорит,  что  его  поколение  в  —или  освободилось
благодарЯ  ему от модного тогда неогонгоризма. Ќе знаю, благом или злом была

эта  воинствующаЯ  позициЯ, во всЯком случае мы ее приветствуем, так как она
сберегла  длЯ  нас  поэтическую  мощь  Ќеруды  во всем ее великолепии. ‹егко
представить  себе,  как  должен  возмущать  поэтический Язык Ќеруды тех, кто
сочинЯет    стихи    или   критические   статьи   в   духе   "парикмахерской
галантерейности".
     ЌепричесаннаЯ,  напористаЯ  экспрессивность  Ќеруды  --  черта исконного
чилийского  мировосприЯтиЯ. Ќаш народ далек от своего великого поэта, однако
и  ему  присуще  такое  же  неприЯтие  Языка  бесцветного, прилизанного. ’ут
нелишне  вспомнить  набивший  оскомину  набор: "соловьи", "опахала", "розы",
которыми  нас  закормил модернизм, -- тогда мы поймем тот просоленный морской
шквал,  которым  Џабло  Ќеруда  очищает  атмосферу  вблизи  себЯ  и хотел бы
очистить ее везде.
     „ругаЯ  грань  самобытности  Ќеруды  --  выбор  тем.  Ћн  отбросил прочь
надоевшие  всем  поэтические  антуражи:  сумерки,  идиллии на балконах или в
саду  и  т.п.  Ћни также были препЯтствием, укоренившейсЯ привычкой, то есть
инерцией,  и  его  натура  творца  сжигает на своем пути всю старую рухлЯдь,
весь  этот  хлам.  …го  сюжеты  навернЯка  покажутсЯ малоприЯтными любителЯм
проторенных  дорожек:  это  современные  города, с уродливыми гримасами, это
повседневнаЯ  жизнь  в  ее  гротескном  или  жалком  или трогательном облике
чего-то  застывшего и обыденного; это элегии, в которых смерть так необычна,
словно  мы  ее  никогда  не  видели;  это  старые сюжеты, которые трактуютсЯ
совершенно  по-новому  и дают поразительные эффекты, -- и это кончина, распад
всего   одушевленного   и   неодушевленного.   ‘мерть  --  постоЯнный,  почти
навЯзчивый  мотив  творчества  Ќеруды, и он открывает нам и изображает самые
неожиданные формы распада, агонии, гниениЯ.
     ‚  поэзии  Ќеруды  найдетсЯ  не  много испанских отзвуков, однако в ней
есть  сугубо  кастильскаЯ  болезненнаЯ  одержимость  смертью.  Џоверхностный
читатель,   пожалуй,   назовет   Ќеруду  испанским  антимистиком.  Ќо  будем
осторожны  со словом "мистика" -- слишком много мы его треплем, и оно нередко
приводит  к  поверхностным  суждениЯм.  Ќеруду  можно было бы определить как
мистика  материи.  •отЯ  речь  идет  о  самом  телесном  поэте, какой только
возможен  (не  зрЯ  он  чилиец),  когда  следишь  за  ним,  шаг за шагом, то
открываешь  длЯ  себЯ  то  новое,  чему мог бы возрадоватьсЯ ‘вЯтой €оанн от
Љреста:  материЯ,  в  которую  он добровольно погружаетсЯ, быстро становитсЯ
ему  отвратительна,  и  отвращение  это  доходит до тошноты. Ќеруда вовсг не
угодничает  перед  материей,  хотЯ  так  много  в  ней копаетсЯ; внезапно он
наносит  ей  удар  ножом  и  вскрывает  ее  как  тушу,  чтобы  еще  пуще  ее
возненавидеть... € тут обнаруживаютсЯ зерна кастильской мистики.
     ’о,  что  поэт  творит,  --  подлинное  чудо. €ндийский монах, равно как
Ѓергсон,  утверждает,  что,  если хочешь познать объект, надо поместить себЯ
внутрь  него.  Ќеруда,  мастер  немыслимых поэтических приемов, сумел в "Ћде
„ревесине"  достигнуть  удивительного  проникновениЯ  в  скрытую от человека
сущность материи.
     Ђтмосферу,  в которой поэт живет со своими фантазиЯми, можно бы назвать
туманной  и  лихорадочной.  Џоэт,  этот  извечно  низвергнутый ангел, жаждет
волнений,  чтобы окунутьсЯ в свою исконную стихию. Ќаверно, там существуют и
духи-ангелы  глубин,  ангелы пещер или морских пучин, потому что поэтические
пространства  Ќеруды  --  скорее  подземные,  а  не  воздушные, -- несмотрЯ на
неизбывную тЯгу поэта к океану.
     Ќо  пусть  себе  пребывает,  где  хочет,  и  шлет  нам свое поэтическое
послание,  как хочет, -- главное, что следует видеть и ценить в Џабло Ќеруде,
--  это  его  самого, как личность. Ќеруда воплощает нового человека Ђмерики,
он  ЯвлЯет  нам  особый  строй  чувств,  с помощью которого открывает новую,
американскую,  главу  человеческих  эмоций.  ‚ысокий  уровень его мастерства
порожден решительным отталкиванием от общепринЯтого.
     Њного  различных  образов  вызывает  у  менЯ  поэзиЯ  Ќеруды.  Љогда  Я
прекращаю  чтение,  чтобы  она  улеглась  во  мне, Я вижу, как она, покоЯсь,
существует  как нечто почти органическое. ‚от один из таких образов: дерево,
покрытое  морщинами  и  мхами,  неподвижное  и  в  то  же  времЯ вибрирующее
жизненной  силой  внутри оболочки из облепивших его многих жизней. Ќекоторые
стихи  вызывают  во  мне  клокотание  чувств  и блаженство нирваны, странным
образом поддерживающее это кипение.
     Џротиворечивые  способности  и  контрастные  стремлениЯ у американского
ребенка  всегда  объЯснЯют  скрещением  рас;  в  данном  случае, как обычно,
встает  вопрос крови. Ќеруда считает себЯ чистокровным белым, подобно любому
метису,  который, усвоив европейскую культуру, удивительным образом забывает
о  своем  двойном происхождении. €спанские друзьЯ Ќеруды ласково улыбаютсЯ в
ответ  на  его  наивную убежденность. •отЯ в его внешнем облике смешение рас
проступает  не  слишком Явно -- в глазах и во взглЯде, в замедленности жестов
и,  особенно,  речи,  -  его  поэзиЯ,  полнаЯ  восточных  отзвуков, обнажает
противостоЯние,  на  сей  раз благотворное, разных кровей. €бо смешение рас,
имеющее   разные  трагические  аспекты,  возможно,  лишь  в  искусстве  дает
преимущество    и    бесспорное   обогащение.   ќто   богатство,   создающее
эмоциональное  и  лингвистическое  половодье  Ќеруды,  сочетание грубоватого
сарказма   с   почти  религиозной  серьезностью  и  еще  многое  другое,  мы
рассматриваем  как  очевидное следствие смешениЯ в нем испанской и индейской
крови.  Ќа  любого  поэта ‚осток наложил бы свой отпечаток, однако западному
человеку  ‚осток  полезен  лишь  наполовину и больше дезориентирует его, чем
укреплЯет.  ‡ато  индейскаЯ  глина  Ќеруды закипела при первом же контакте с
Ђзией.   "Њестожительство   --  ‡емлЯ"  скрыто  повествует  об  этой  глубоко
волнующей  встрече.  €  также выдает секрет, что, когда метис открывает свои
шлюзы,  на  волю  бурным  потоком  вырываетсЯ всЯ суть его своеобразиЯ. Ќаше
подражание  американскому  выглЯдит  жалко,  наше возвращение к самим себе --
всегда удача.
     €  теперь  произнесем  хорошее  слово  "американизм".  Ќеруда постоЯнно
напоминает  “итмена  --  не  столько  строем  своего  стиха  с  титаническими
позвонками,  сколько  долгим  дыханием  и  непринужденностью  американца, не
ведающего  пут и преград. Ђмериканизм в этом поэтическом сборнике выражаетсЯ
в вольной силе, в счастливой отваге, в неуемной плодовитости.
     ЌовейшаЯ  поэзиЯ  Ђмерики  (ее  уже  не  назовешь  ни модернистской, ни
ультраистской)  многим  обЯзана Ќеруде, который выступил в защиту ее дерзких
вылазок.  ‚след  за этим первым накатом поэтических волн Ќеруда приходит как
могучий  прилив, выносЯщий на берег все, что таит в себе море, все его дары,
которые прежними волнами выбрасывались лишь по горстке, скудными порциЯми.
     ЊоЯ  страна  должна  осыпать  его  благодарностЯми.  —или  всегда  была
страной  бурлЯщей  и сильной. Ћднако наша литература, где многие годы правил
некий   ленивый  сенат  -  классический  при  Ѓельо  и  ложноклассический  в
последующие  времена,  -  лишь  изредка,  в  том  или ином тексте, позволЯла
прорватьсЯ  огненному  нутру  расы,  из-за  чего  чилийский  дух предстает в
антологиЯх  сухим,  неповоротливым,  скучным. Ќеруда в "Њестожительстве" дал
возможнос