не в 1805 году
траванкурским махараджей. Она ввела новшества. Евреев, приходивших молиться,
она заставляла снимать обувь. Это явно мавританское правило вызвало много
возражений; Флори отвечала на них горьким лающим смехом.
- Где почтение? - вскидывалась она. - Наняли меня беречь добро, так
будьте бережней сами. Обувь долой! Быстро! Не смейте пачкать китайские
плитки.
<i>Нет двух одинаковых</i>. Плитками из Кантона, приблизительно 12 на 12
дюймов, приобретенными в 1100 году Эзекилем Раби, были облицованы пол, стены
и потолок маленькой синагоги. Им приписывали магические свойства. Говорили,
что если достаточно долго их рассматривать, то можно найти среди
бело-голубых квадратов историю своей жизни, потому что от поколения к
поколению рисунки на плитках меняются, отображая события, происходящие среди
кочинских евреев. Другие уверяли, что эти рисунки - пророчества, ключ к
пониманию которых был за прошедшие годы утрачен.
Мальчиком Авраам вдоволь наползался на четвереньках по полу синагоги,
чуть не тыкаясь носом в голубизну плиток из древнего Китая. Он утаил от
матери, что через год после бегства отец возник, воплощенный в керамике, на
синагогальном полу в маленькой голубой шлюпке в компании голубокожих типов
заграничного вида - они держали путь к столь же голубому горизонту. После
этого открытия Авраам периодически получал от услужливо-изменчивых плиток
новости о судьбе Соломона Кастиля. Б другой раз он увидел отца в
небесно-голубой сцене дионисийского веселья под традиционной ивой среди
убитых драконов и огнедышащих вулканов. Соломон танцевал в шестиугольной
беседке с беззаботно-счастливым выражением на керамическом лице -
выражением, не имевшем ничего общего со скорбной миной, которую Авраам
прекрасно помнил. Если отец счастлив, думал мальчик, то хорошо, что он
уехал. С раннего детства Авраам инстинктивно пестовал в себе представление о
главенстве счастья, и этот-то инстинкт повелел потом взрослому дежурному
управляющему принять любовный дар, предложенный ему краснеющей и
иронизирующей Ауророй да Гамой в камере-обскуре эрнакуламского склада...
По прошествии лет Авраам увидел на одной из плиток отца богатым и
толстым, сидящим на подушках в позе царственного спокойствия в окружении
подобострастных евнухов и юных танцовщиц; но всего через несколько месяцев
другой двенадцатидюймовый "кадр" запечатлел его тощим оборванцем. И Авраам
понял, что бывший синагогальный смотритель отринул все ограничения, развязал
все путы, добровольно пустившись в плавание по кидающим то вверх, то вниз
бешеным валам жизни. Он стал Синдбадом, ищущим счастья в коловращении земли
и воды. Он стал небесным телом, которое смогло усилием собственной воли
сойти с предначертанной орбиты и унестись сквозь галактики, заранее принимая
все, что там может случиться. Аврааму казалось, что на преодоление
гравитационных сил обыденности отец потратил весь свой запас волевой энергии
и теперь, после первого и решительного преображения, он плывет без руля и
ветрил, повинуясь волнам и приливам.
Когда Авраам Зогойби стал подростком, Соломон Кастиль начал появляться
на полупорнографических изображениях, которые, заметь их кто-то еще, вряд ли
были бы сочтены уместными в доме молитвы. Эти плитки обнаруживались в самых
темных и пыльных углах помещения, и Авраам оберегал их от посторонних глаз,
позволяя плесени и паутине скапливаться на них, покрывая самые непристойные
места, где отец совокуплялся с немалым числом личностей обоего пола и
разнообразного вида в такой манере, что любопытствующему сыну картинки
представлялись не чем иным, как учебным материалом. Но даже в самый разгар
похабной гимнастики стареющий странник теперь снова был мрачен, как в
прежние годы, так что после всех скитаний его, выходит, вынесло на тот же
берег тоски, откуда он пустился в путь. В день, когда у Авраама Зогойби
сломался голос, у юноши вдруг возникло чувство, что отец возвращается. Он
побежал по улочкам еврейского квартала к морскому берегу, где висели высоко
вздернутые для просушки сети рыбаков-китайцев; но рыба, которую он хотел
поймать, из воды не выпрыгнула. УНЫЛО приплетясь в синагогу, он увидел, что
на всех плитках, изображавших отцовскую одиссею, теперь другие картинки -
банальные и анонимные. Придя в лихорадочную ярость, Авраам часами ползал по
полу, выискивая остатки чудес. Без толку: его непутевый отец вторично канул,
растворился без следа в плиточной голубизне.
x x x
Не помню, когда я в первый раз услышал семейную историю, которой я
обязан своим прозвищем, а моя мать -темой для своих знаменитых "мавров",
цикла картин, получившего триумфальное завершение в неоконченном и
впоследствии украденном шедевре "Прощальный вздох мавра". Я словно знал ее
всю жизнь, эту пылко-мрачную сагу, которая, добавлю, дала господину Васко
Миранде тему для одной его ранней работы; но, несмотря на изначальное
знание, я серьезно сомневаюсь в буквальной достоверности истории: уж слишком
она прихотлива, уж слишком отдает перченой бомбейской байкой, уж слишком
отчаянно озирается вспять в поисках опоры, <i>подтверждения</i>... Я думаю - и
другие со мной соглашались, - что можно дать более простые объяснения и
сделке между Авраамом Зогойби и его матерью, и, в особенности, случившейся
якобы находке в старинном ларце под алтарем; ниже я приведу одну такую
альтернативную версию. Но сейчас я излагаю одобренную и отшлифованную
семейную легенду, которая, будучи весьма важной частью созданного моими
родителями образа самих себя, а также существенным элементом истории
современного индийского искусства, хотя бы по этим причинам существенна и
весома, чего я не собираюсь оспаривать.
Мы достигли ключевого момента нашей истории. Вернемся ненадолго к юному
Аврааму, стоящему на четвереньках, судорожно осматривающему пол синагоги в
поисках отца, который только что бросил его во второй раз, зовущему его
надтреснутым голосом, то соловьиным, то вороньим; и, наконец, нарушая
запрет, он впервые в жизни осмелился приподнять голубую ткань с золотой
каймой, укрывающую высокий алтарь... Соломона Кастиля там не было; вместо
него фонарик подростка осветил старый сундучок, помеченный буквой "З", с
дешевым висячим замком, который очень скоро был открыт, - ведь школьники
обладают многими талантами, которые они во взрослой жизни утрачивают наряду
со всей вызубренной на уроках белибердой. Вот так, сокрушаясь из-за беглого
отца, он неожиданно раскрыл секрет матери.
Хотите знать, что было в сундучке? Единственное сокровище, достойное
этого имени: прошлое плюс будущее. Еще, впрочем, изумруды.
x x x
И вот настал решительный миг, когда взрослый Авраам Зогойби с криком <i>Я
ей покажу "Фитц"!</i> ворвался в синагогу и вытащил ларец из потайного места.
Мать, ковылявшая вслед, поняла, что тайное становится явным, и почувствовала
слабость в ногах. С глухим стуком она осела на голубые плитки, а Авраам тем
временем откинул крышку и извлек серебряный кинжал, который тут же засунул
за пояс; потом, часто и судорожно дыша, Флори увидела, как он достает и
возлагает себе на голову ветхую старинную корону.
<i>Нет, не золотой венец девятнадцатого века, дарованный траванкурским
махараджей, а нечто гораздо более древнее</i> - так, во всяком случае, мне
рассказывали. Темно-зеленый тюрбан из ткани, ставшей от возраста почти
иллюзорной, - столь непрочной, что казалось, будто проникающий в синагогу
оранжевый свет заката для нее слишком груб, будто она вот-вот истлеет под
огненным взором Флори Зогойби...
И с этого невообразимого тюрбана, гласила семейная легенда, свисали
потемневшие от времени цепи из чистого золота, а на цепях красовались такие
крупные и такие зеленые изумруды, что они казались искусственными. <i>Эта
корона четыре с половиной столетия назад упала с головы последнего
властителя аль-Андалуса; она - не что иное, как корона Гранады, которую
носил Абу Абдалла, последний из Насридов, известный под именем Боабдил</i>.
- Но как она туда попала? - спрашивал я отца. Действительно, как? Этот
бесценный головной убор мавританских монархов - как он оказался в сундуке у
беззубой старухи, чтобы потом увенчать голову Авраама, еврея-отступника,
моего будущего отца?
- Это, - отвечал отец, - было сокровище срамоты.
Не буду пока что оспаривать его версию событий. Итак, когда Авраам
Зогойби подростком в первый раз обнаружил спрятанную корону и кинжал, он
положил драгоценные вещи обратно в тайник, тщательно запер замок и всю ночь,
весь следующий день трясся от страха перед материнским гневом. Но когда
стало ясно, что его проступок не возымел последствий, в нем опять взыграло
любопытство, и он снова выдвинул сундучок и отпер замок. На этот раз рядом с
тюрбаном он нашел завернутую в мешковину маленькую рукописную книжицу в
кожаном переплете с грубо сшитыми пергаментными страницами. Испанского
языка, на котором она была написана, юный Авраам не знал, но он скопировал
оттуда несколько имен и в течение последующих лет понял их смысл - главным
образом благодаря тому, что задавал якобы невинные вопросы брюзгливому и
нелюдимому старому свечному фабриканту Моше Когену, который в то время был
признанным главой общины и хранителем ее преданий. Старый Коген был
настолько потрясен тем, что молодой человек проявляет интерес к. старине,
что у него развязался язык и он пустился в рассказы о былом; сидевший у его
ног красивый юноша жадно ловил каждое слово.
Так Авраам узнал, что в январе 1492 года под удивленным и презрительным
взором Христофора Колумба гранадский султан Боабдил отдал ключи от
крепости-дворца Альгамбры, последнего и величайшего из мавританских
укреплений, всепобеждающим католическим монархам Фердинанду и Изабелле,
отказавшись от власти без боя. Он отправился в изгнание с матерью и слугами,
подведя черту под столетиями существования мавританской Испании; и,
придержав коня на Слезном холме, он оглянулся, чтобы бросить последний
взгляд на утраченное, на дворец и плодородные долины, на угасающее
великолепие аль-Андалуса... взлянув на все это, султан вздохнул и горько
заплакал, но Айша Добродетельная, его неукротимая мать, жестоко высмеяла
сына. Вынужденный ранее преклонить колени перед всевластной королевой
Изабеллой, Боабдил теперь был унижен безвластной, но по-прежнему грозной
вдовой. <i>Плачь же, как женщина, над тем, чего ты не умел защитить, как
мужчина</i>, - презрительно сказала она, имея в виду, конечно, другое. Что в
отличие от этого хнычущего мужчины она, женщина, будь у нее возможность,
встала бы за свое достояние насмерть. Она была бы достойной противницей
королевы Изабеллы, которой повезло, что пришлось иметь дело с несчастным
плаксой Боабдилом...
Слушая свечного фабриканта, Авраам, примостившийся на бухте каната,
вдруг почувствовал горе низложенного Боабдила, почувствовал как свое
собственное. Воздух вылетел из его груди с присвистом, а последующий вдох
был судорожным. Предвестник астмы (опять астма! Удивительно, что я вообще
способен дышать!) стал символом, знаком связи между людьми через пропасть
веков - так, во всяком случае, думал взрослеющий Авраам, ощущая, как болезнь
в нем набирает силу. <i>Эти свистящие вздохи не только мои, но и его тоже. В
моих глазах вскипает его древнее горе. Боабдил, я тоже сын твоей матери.</i>
Действительно ли плач - такая уж слабость? Действительно ли оборона до
последнего - такая уж доблесть?
Отдав ключи от Альгамбры, Боабдил укрылся на юге. Католические монархи
предоставили ему поместье, но даже оно было продано у него за спиной
приближенному, которому он доверял как себе. Властелин превратился в шута.
Он кончил жизнь в бою, сражаясь под флагом какого-то мелкого правителя.
Евреи тоже в 1492 году двинулись на юг. Корабли, увозящие гонимых
евреев, запрудили Кадисскую гавань, вынудив другого путешественника,
Колумба, отплыть из Палоса. Евреи перестали ковать толедскую сталь; Кастили
отправились в Индию. Но не все евреи уехали в одно время. Зогойби,
припомним, отстали от Кастилей на двадцать два года. Что произошло? Где они
прятались?
- Не торопись, сынок; всему свое время.
Молодой Авраам научился скрытности от матери и к изрядному
неудовольствию маленькой группы потенциальных невест жил сам по себе,
проводил время главным образом в деловой части города, а в еврейском
квартале, и особенно в синагоге, старался бывать как можно реже. Он работал
сначала у Моше Когена, затем поступил к да Гамам помощником клерка, и хотя
он был исполнительным работником и быстро начал продвигаться по службе,
что-то в его облике говорило об иных возможностях, и благодаря его
отрешенной красоте ему нередко прочили будущность гения, возможно - того
самого великого поэта, о котором кочинское еврейство всегда мечтало и
которого никак не могло произвести на свет. Источником большинства этих
умозрительных предвосхищений была Сара, крупная телом и довольно волосатая
племянница Моше Когена, ожидавшая, подобно неоткрытому субконтиненту, когда
же, наконец, Авраамово судно войдет в ее тихую гавань. Но, сказать по
правде, Авраам был лишен каких бы то ни было артистических дарований.
Намного родственней ему был мир чисел, особенно чисел работающих: литературу
ему заменял балансовый отчет, музыку - хрупкая гармония производства и
объема продаж, а пахучий склад был его храмом. О короне и кинжале в
деревянном сундучке он никому не обмолвился даже словом, и поэтому никто не
понимал, откуда у него этот облик изгнанного монарха, а между тем с течением
лет он скрытно проник в тайны своей родословной, выучив по книгам испанский
и разобравшись в письменах на прошитых бечевкой страницах старой записной
книжки; и вот наконец, освещаемый вечерним оранжевым солнцем, он водрузил
корону себе на голову и предстал перед матерью во всей родовой срамоте.
x x x
Снаружи в толпе, собравшейся на еврейской улочке, разрастался ропот.
Моше Коген, как глава общины, наконец решился войти в синагогу и стать
посредником между враждующими матерью и сыном, ибо тут место молитвы, а не
ссор; его племянница Сара следовала за ним, и сердце ее медленно трескалось
под грузом знания о том, что обширное поле ее любви навсегда останется
пустошью, что предательское увлечение Авраама иноверкой Ауророй обрекает ее
на вечный ад девичества, на шитье ненужных ползунков и юбочек, голубых и
розовых, для младенцев, которые никогда не отяжелят ее утробу.
- Наш Ави собрался сбежать с христианской девчонкой, -сказала она, и
голос ее прозвучал среди голубых плиток громко и резко. - Глядите, уже
вырядился, как рождественская елка.
Но Авраам ее не слыхал - он тряс перед носом матери кипой ветхих бумаг,
прошитых бечевкой и переплетенных в кожу.
- Кто это написал? - вопрошал он, и, поскольку она безмолвствовала,
отвечал сам: - Женщина. - И, продолжая в духе катехизиса: - Как ее звали?
Неизвестно. Кто она была? Еврейка; укрылась в доме низложенного султана;
сначала в доме, а там и в постели. Произошло, - констатировал Авраам, -
смешение кровей. - И хотя не так уж трудно было проникнуться сочувствием к
этой паре, к обездоленному испанскому арабу и изгнанной испанской еврейке, в
любви и бессилии объединившимся против могущественных католических монархов,
жалость Авраама досталась только мавру:
- Приближенные продали его земли, а любовница украла его корону.
Прожив с Боабдилом годы и годы, анонимная прародительница без лишнего
шума покинула дряхлеющего возлюбленного и отплыла в Индию с бесценным
сокровищем в ларце и ребенком мужского пола в утробе; от него-то много
поколений спустя и произошел Авраам. <i>Моя мать рассуждает о чистоте крови, а
у самой-то в роду мавр.</i>
- Ты даже имени ее не знаешь, - перебила его Сара. - А берешься
утверждать, что в твоих жилах течет ее нечистая кровь. Стыдись - твоя мать
из-за тебя плачет. И все, Авраам, из-за богатой девки. Дурно это пахнет, и
ты сам, кстати, тоже.
Флори Зогойби, соглашаясь, тихо заскулила. Но Авраам еще не исчерпал
всех своих доводов. <i>Взгляните на эту украденную корону, завернутую в тряпки,
запертую в сундук и так пролежавшую четыре с лишним столетия. Если ее украли
ради простой наживы, почему до сих пор не продали?</i>
- Втайне гордясь царственным происхождением, люди хранили эту корону;
стыдясь греха, они ее прятали. Так кто из нас ниже, мама? Моя Аурора,
которая не скрывает своего происхождения от Васко и только этому радуется,
или я, чей предок был зачат от прощальных вздохов старого толстого
гранадского мавра в объятиях его нечистой на руку любовницы, - я, еврейский
ублюдок, отпрыск Боабдила? '.
- Доказательства, - прошептала в ответ Флори, как смертельно раненный
боец, умоляющий о том, чтобы его добили. - Пока одни предположения; где
твердые факты?
И тут неумолимый Авраам задал решающий вопрос:
- Как наша фамилия, мама?
Услышав это, Флори поняла, что последний удар близок. Она беззвучно
покачала головой. Тогда Авраам бросил перчатку Моше Когену, от многолетней
дружбы с которым он в тот день отказался навсегда:
- У султана Боабдила после его падения было только одно прозвище, и та,
которая украла его корону и драгоценности, забрала, в злой насмешке над ним
и собой, заодно и кличку тоже. Боабдил Неудачник - вот как его прозвали.
Кто-нибудь может это перевести на язык мавров?
И старому фабриканту ничего не оставалось, как поставить точку в
цепочке доказательств.
- <i>Эль-Зогойби</i>.
Авраам тихо положил корону на пол рядом с побежденной Флори; ему нечего
было добавить.
- По крайней мере он выбрал бойкую девку, - глухо сказала Флори,
обращаясь к стене. - Хоть на это хватило моего влияния, пока он еще был мне
сыном.
- Шел бы ты отсюда теперь, - сказала Сара пропахшему перцем Аврааму. -
Женишься, возьми фамилию этой девчонки. Так мы скорей тебя забудем;
ублюдочный мавр и ублюдочная португалка - одного поля ягода.
- Большую ошибку ты сделал, Ави, - заметил старый Моше Коген. - Нельзя
было ссориться с матерью; ведь врагов у нас и так хватает, а другой матери
тебе не сыскать.
x x x
Флори Зогойби, покинутую всеми после одного катастрофического
откровения, поджидало второе. В багряно тлеющем закате плитки из Кантона
прошли перед ее глазами одна за одной - ведь не она ли была их прислужницей
и ученицей? Не она ли их мыла и полировала все эти годы? Не она ли
бессчетное число раз пыталась войти в их множественные миры, в их вселенные,
втиснутые в одинаковые клетки двенадцать на двенадцать и намертво
прихваченные к стене раствором? Эта разграфленная регулярность в
разнообразии завораживала Флори, которая любила проводить линии, но до сих
пор плитки были для нее немы, она не видела на них ни беглых мужей, ни
будущих воздыхателей, ни пророчеств о предстоящем, ни объяснений прошедшего.
Никаких наставлений; смысл, судьба, дружба, любовь - обо всем этом они
молчали. Но теперь, в тяжелую минуту, плитки открыли ей тайну.
Сцена за сценой, окрашенные в голубое, проходили перед ее взором.
Толкотня базаров, зубчатые стены дворцов-крепостей, колосящиеся поля,
брошенные в темницу воры; еще - высокие остроконечные горы и огромные
морские рыбы. В садах росли голубые деревья, в угрюмых схватках проливалась
голубая кровь; голубые всадники гарцевали под освещенными окнами, в рощицах
обмирали от страсти дамы в голубых масках. И интриги придворных, и надежды
крестьян, и писцы со счетами и косичками, и бражничающие поэты. По стенам,
полу, потолку маленькой синагоги, а теперь и перед мысленным взором Флори
Зогойби шествовала керамическая энциклопедия материального мира, которая
была также бестиарием, путеводителем, синтезом и песнопением, и в первый раз
за свою службу старосты Флори поняла, чего не хватает в этой пышной
кавалькаде. "Не столько чего, сколько кого", - подумала она, и слезы у нее
высохли. "Ни слуху ни духу". Оранжевый свет заката падал на нее, как
грохочущий дождь, смывая слепоту, открывая ей глаза. Через восемьсот
тридцать девять лет после того, как плитки привезли в Кочин, в начале эпохи
войн и убийств они открыли свою тайну тоскующей женщине.
- Что видишь, то и есть, - пробормотала Флори. - Нет мира, кроме мира.
- Потом, чуть громче: -Бога-то нет. Фокус-покус! Мумбо-юмбо! <i>Духовной жизни
не существует</i>.
x x x
Доводы Авраама опровергнуть не так уж трудно. Экая важность - фамилия.
Семья да Гама хвалилась происхождением от путешественника Васко, но семейная
легенда и истина - вещи разные, поэтому даже здесь у меня имеются серьезные
сомнения. А что касается этой мавританщины, этой гранадианы, этой порочной
во всех смыслах версии -фамилия, она же кличка, надо же придумать такое! -
то она, эта версия, рассыпается от малейшего прикосновения. Старая записная
книжка в кожаном переплете? Чушь. Кто когда ее видел? Пропала бесследно.
Насчет изумрудной короны тоже не верю - ищите других простаков; это сказочка
из тех, что мы, несчастные, сами про себя придумываем. Нет, судари и
сударыни, не сходятся тут концы с концами. Семья Авраама никогда не жила
богато, и если вы способны поверить, что ларец с драгоценностями пролежал у
них нетронутым четыре столетия, тогда, друзья-подружки, вы способны поверить
чему угодно. Семейные реликвии, говорите? Да чтоб мне провалиться! Это даже
не смешно. Если выбирать между старым барахлом и звонкой монетой, никто во
всей Индии не поглядит, реликвии там или не реликвии.
Аурора Зогойби написала кой-какие знаменитые полотна и погибла при
страшных обстоятельствах. Самое разумное -отнести все прочее на счет ее
художнического мифа о самой себе, к которому в данном случае мой дорогой
отец приложил отнюдь не только руку... хотите знать, что на самом деле было
в сундучке? Тогда слушайте; о тюрбанах, увешанных драгоценностями, придется
позабыть, но изумруды -да. Иногда их было больше, иногда меньше. При этом
никаких реликвий. - Что же тогда? - Горячие камушки, вот что. Да! Краденое!
Контрабанда! Добыча! Семейный позор вам нужен - пожалуйста: моя бабушка
Флори Зогойби была мошенницей. Много лет она состояла в банде удачливых
контрабандистов, переправлявших изумруды, и высоко ценилась ими: кому придет
в голову искать левый товар под синагогальным алтарем? Долю, которую ей
отстегивали, она хорошенько прятала, и не была она такой дурой, чтобы
тратить не глядя. Никто ее не подозревал; но пришло время, когда ее сын
Авраам востребовал свою незаконную часть... а вы все о незаконном рождении?
Да бросьте; тут не родственные счеты, а денежные.
Таково мое мнение о подоплеке слышанных мною историй; но хочу также
сделать одно признание. Ниже вы найдете истории намного более странные, чем
та, которую я только что попытался опровергнуть; и позвольте заверить вас,
позвольте сказать всем, кому интересно, что в истинности дальнейших историй
не может быть никаких сомнений. Так что в конечном счете судить не мне, а
вам.
И еще по поводу мавританской легенды: если выбирать между логикой и
памятью детства, между головой и сердцем - тогда несомненно; тогда, вопреки
вышенаписанному, я остаюсь верен сказке.
x x x
Покинув еврейский квартал, Авраам Зогойби пошел к церкви Святого
Франциска, где у гробницы Васко его ждала Аурора да Гама, державшая в руках
его будущее. Дойдя до морского берега, он на мгновение обернулся; и ему
показалось, что он видит на фоне темнеющего неба, на крыше склада,
выкрашенного в кричаще-яркие горизонтальные полосы, немыслимую фигуру юной
девушки, вскидывающей юбки в бешеном канкане, выкрикивающей знакомые
заклинания и словно бросающей ему вызов: Попробуй переступи.
<i>"Фокус-покус, райский сад,
Птичий потрох, пошел в ад..."</i>
Слезы навернулись ему на глаза; он их вытер. Она исчезла.
* Библейский Моисей, когда его устами не говорил Бог, был косноязычен.
** Частица "Фитц", восходящая к французскому fils (сын), входит в
состав многих английских фамилий.
*** Одно из значений испанского слова castillo - геральдическая башня
на слоне.
**** Что и требовалось доказать (лат).
7
Христианство, португальство, еврейство; на древних плитках похабное
действо; бойкие женщины в юбках - не в сари; мавританские цари-государи... и
это Индия? <i>Бхаратмата, Хиндустан-хамара</i>*, это она? Война только-только
объявлена. Неру и Всеиндийский конгресс требуют от англичан, чтобы те
признали справедливость требования независимости в обмен на содействие Индии
в военном противостоянии; Джинна и Мусульманская лига отказываются
присоединиться к требованию; господин Джинна провозглашает и отстаивает
судьбоносную идею о двух нациях на субконтиненте - индуистской и
мусульманской. Очень скоро раскол станет необратимым; скоро Неру вновь
очутится в тюрьме города Дехрадун, и англичане, арестовав верхушку
Конгресса, обратятся за поддержкой к Лиге. И что же - из всей мятежной,
смутной эпохи, когда "разделяй и властвуй" достигло наивысшей,
разрушительной силы, - из огромной, черной как смоль и неостановимо
расплетающейся косы непременно нужно выхватить именно эту чужеродную светлую
прядь?
Да, милые вы мои, да, сахибы и прочие джентльмены, -именно так. И я не
позволю ни могучему слону Большинства, ни слону помельче - Главному из
Меньшинств - раздавить неуклюжими ногами мою историю. Разве мои персонажи,
все до одного, не индийцы? То-то же; значит, и эта повесть - индийская
повесть. Вот вам один ответ. Но есть и другой: <i>всему свое время</i>. Будут вам и
слоны. Придет еще час Большинства и Главного из Меньшинств, и многое из
того, что цвело и было прекрасно, разнесут бивнями и растопчут в прах эти
трубящие, лопоухие стада. Но пока позвольте мне продолжить тайную мою
вечерю, тихую, хоть и с присвистом, дыхательную трапезу. Прочь, прочь дела
государственные! Я хочу рассказать вам историю любви.
x x x
В духовитом сумраке склада ? 1 торгового дома "К-50" Аурора да Гама
взяла Авраама Зогойби за подбородок и заглянула в самую глубину его глаз...
нет, увольте, не могу и не могу. Ведь это моя мать и мой отец, речь о них, и
хотя Аурора Великая была наименее застенчивой из женщин, мне сдается, что
сейчас я стесняюсь и за себя, и за нее. Член отца вашего, треугольник матери
вашей - видели вы их когда-нибудь? Да или нет - не важно, суть не в этом, а
в том, что это сказочные места, над ними витает табу, "сними обувь твою, ибо
это место есть земля святая", - как сказал Голос на горе Синай, и если
Авраам Зогойби оказался в роли Моисея, то моя мать была для него не чем
иным, как неопалимой купиной. Скрижали, заповеди, огненный столп, Я есмь
Сущий - да, ничего не скажешь, ветхозаветный Бог из нее получился отменный.
Я представлял себе, бывало, как она, сидя в ванне, практикуется в разделении
вод.
- Сил моих не было ждать, - так объясняла свой поступок сама Аурора. В
своей золотисто-оранжевой гостиной, полной сигаретного дыма, где мужчины,
сидя на исфаханских коврах, поглаживали стройные, с браслетами на щиколотках
и темнорозовыми ногтями, ноги разлегшихся на диванах юных красавиц; где ее
стареющий муж в строгом костюме, стоя у стены, кривил рот в смущенной
улыбке, беспомощно шевеля руками, пока наконец его ладони не обретали
неподвижность, прижатые к моим юным ушам, - там Аурора потягивала шампанское
из переливчатого бокала в форме распускающегося цветка и с небрежной
откровенностью рассказывала о том, как лишилась девственности, вспоминая с
легким смехом о своей безоглядной юной отваге:
- Думаете, вру? Чтоб мне сдохнуть! Я взяла его за подбородок, и он
пошел, я его выдернула из-за стола, как пробку из бутылки, и повела,
еврейчика моего ручного. В то время моего любимого.
<i>В то время</i>... Мы поговорим еще о жестоком смысле этих слов, брошенных с
такой легкостью, с таким изящным взмахом звякнувшей браслетами руки. Но
сейчас мы находимся именно <i>в том времени</i>, в том самом - так что: за
подбородок взяла она его и повела, и он пошел; покинул свое рабочее место,
оставил свой пост под негодующими взорами Перчандала, Тминсвами и Чиликарри,
этой божественной пишущей троицы; последовал за своим подбородком, отдавшись
на волю судьбы. Ибо красота в своем роде есть рок, красота говорит с
красотой, узнает и дает согласие, она верит, что ею оправдано все, и
поэтому, не зная друг о друге ничего помимо слов "наследница-христианка" и
"еврей-служащий", они оба уже приняли самые важные решения, какие только
могут быть у людей. Много раз на протяжении всей своей жизни Аурора Зогойби
с полной определенностью объясняла, зачем она повела дежурного управляющего
в сумрачную глубину склада и почему, побуждая его двигаться следом, она по
длинной и шаткой приставной лестнице взобралась на самый верх, к оставленным
там пахучим мешкам. Пресекая малейшие поползновения в области психоанализа,
она впоследствии гневно отвергала гипотезу о том, что, дескать, после столь
многих смертей в семье она оказалась восприимчива к обаянию зрелого мужчины,
что ее вначале привлекла, а затем и пленила жалостливая доброта в облике
Авраама; что это, таким образом, был обычный случай влечения невинности к
опытности.
- Первым делом, - возражала она под аплодисменты и одобрительные
возгласы в то время, как папаша Авраам, заслуживая мое презрение, стыдливо
пробирался к выходу, -первым делом вы мне скажите, кто там кого тащил?
Сдается мне, я была ведущей, а не ведомой. Сдается мне, это Ави был сама
невинность, а я была та еще пятнадцатилетняя штучка. А во-вторых, я всегда
мечтала о красавце, о <i>герое-любовнике.</i>
И там-то, наверху, под самой крышей склада ? 1, пятнадцатилетняя Аурора
да Гама возлегла на мешки с перцем и, дыша жарко-пряным воздухом, замерла в
ожидании Авраама. Он взошел к ней, как мужчина восходит к судьбе своей, с
дрожью и решимостью, и вот именно здесь слова меня покидают, и поэтому вы не
услышите от меня кровавых подробностей того, как она, и потом он, и потом
они, и после этого она, и в ответ он, и в свой черед она, и на это, и
вдобавок, и коротко, и затем долго, и молча, и со стенанием, и на пределе
сил, и наконец, и еще после, и до тех пор, пока... уф! Хватит! Кончено с
этим! - И все же нет. Осталось еще кое-что. Рассказывать, так до конца.
Скажу вот что: жарким и жадным было то, что случилось у них. Бешеная
любовь! Она подвигла Авраама на битву с Флори Зогойби, и она же заставила
его покинуть свое племя, дав оглянуться лишь однажды. "Чтоб за эту милость
немедленно он принял христианство", - потребовал венецианский купец в час
своего торжества над Шейлоком, демонстрируя лишь весьма ограниченное
понимание милосердия; и дож согласился: "Быть по сему: иначе отменю я
прощение, что даровал ему".** К чему Шейлока принудили силой, на то Авраам,
которому любовь моей матери стала дороже любви Господней, был готов пойти
добровольно. Он собирался жениться на ней по законам Рима - о, какая буря
скрывается за этими словами! Но их любовь была достаточно сильна, чтобы
противостоять всем ударам судьбы, чтобы выдержать натиск разбушевавшегося
скандала; память об их стойкости придала стойкости и мне, когда я, в свой
черед... когда мы с любимой... но в ответ на это она, моя мать... вместо
того, чтобы... а я-то рассчитывал... она разгневалась на меня и, когда я
больше всего в ней нуждался, она... на свою родную плоть и кровь... вы
видите, я и ту, другую историю не в силах рассказывать. Слова вновь покинули
меня.
Перечная любовь - так я ее называю. Перечная любовь охватила Авраама и
Аурору там, на мешках с золотом Малабара. Когда они сошли наконец с груды
специй, пряный запах успел пропитать отнюдь не только одежду любовников. Так
страстно впивались они друг в друга, до такой степени перемешались их пот,
кровь и сокровенные выделения тел, настолько сроднились он и она в этой
душной атмосфере, насыщенной запахом кардамона и тмина, не только друг с
другом, но и с тем, что витало в воздухе, и с самим содержимым мешков - иные
из них, надо сказать, они разорвали и плющили высыпавшиеся зерна перца и
кардамона меж стиснутых животов, бедер, ног, - что навсегда с той поры не
только их пот стал отдавать перцем и пряностями, но и прочие телесные
жидкости приобрели запах и даже вкус того, что они втерли тогда в свою кожу,
что растворилось в их любовных соках, что вдохнули они вместе с воздухом во
время этого немыслимого совокупления.
Вот так-то; если предмет занимает тебя достаточно долго, в конце концов
какие-то слова приходят. Но сама Аурора говорила на эту тему без всякого
стеснения:
- И всегда с той поры, доложу я вам, мне приходится держать моего Ави
подальше от кухни, потому что стоит ему учуять этот запах специй, когда их
мелют, - <i>ну, милые</i>, он землю тогда начинает рыть копытом. А что до меня - я
моюсь-размываюсь, душусь и притираюсь, лишь потому, мои друзья, свежа и всем
приятна я.
Отец, отец, ну почему ты ей разрешал так с тобой обращаться, почему ты
позволил ей сделать тебя вечной мишенью для насмешек? Почему мы - все
остальные - позволили ей это в отношении нас? Неужели ты все еще так сильно
ее любил? Было ли любовью то, что мы к ней чувствовали тогда, или же просто
давним ее превосходством над нами, которое мы, безропотно мирясь со своим
порабощением, безропотно принимали за любовь?
x x x
- С этого дня я всегда буду о тебе заботиться, - сказал мой отец моей
матери после первой их близости. Но она ответила, что уже становится
художницей и поэтому о самом важном в себе способна позаботиться сама.
- Тогда, - сказал Авраам смиренно, - я позабочусь о менее важном, о той
части, которая нуждается в еде, отдыхе и удовольствии.
x x x
Люди в конических китайских шляпах медленно плыли на плоскодонках через
темнеющую лагуну. Красно-желтые паромы в последний раз за день неторопливо
перемещались между островами. Кончила работать землечерпалка, и без ее
<i>бум-яка-яка-яка-бум</i> над гаванью повисла тишина. Покачивались стоящие на
якоре яхты, и суденышки с парусами, сшитыми из лоскутов кожи, направлялись
домой, в деревню Вайпин; кое-где виднелись буксиры, гребные и моторные
лодки. Авраам Зогойби, оставив позади призрак матери, пляшущей на крыше в
еврейском квартале, шел в церковь св. Франциска на свидание с любимой. На
берегу были развешаны на ночь сети рыбаков-китайцев. Кочин, думалось ему,
город сетей, и я тоже попал в сеть, словно какая-нибудь рыба. В угасающем
свете призрачно парили двухтрубные пароходы, торговое судно "Марко Поло" и
британская канонерка. Все как обычно, удивлялся Авраам. Как это мир
ухитряется сохранять иллюзию постоянства, когда в действительности все стало
иным, все необратимо переменилось силою любви?
Может быть, размышлял он, дело в том, что нам вообще трудно принять
непривычное, иное. Если не лгать самим себе, то человек, одержимый любовью,
заставляет нас вздрагивать; он подобен лунатику, разговаривающему с незримым
собеседником в пустом дверном проеме, или смотрящей на море сумасшедшей
женщине с огромным мотком бечевки на коленях; мы бросаем на них взгляд и
проходим мимо. И сослуживец, о чьих необычных сексуальных склонностях мы
случайно узнаем, и ребенок, раз за разом повторяющий бессмысленное для нас
сочетание звуков, и увиденная в освещенном окне красивая женщина,
позволяющая собачке лизать свою обнаженную грудь; ох, и блестящий ученый,
который на вечеринке забивается в укромный угол, чешет там задницу и затем
тщательно обследует свои пальцы, и одноногий пловец, и... Авраам остановился
и покраснел. Куда увели его мысли! До нынешнего утра он был самым методичным
и аккуратным из людей, живущим лишь бухгалтерскими книгами и колонками цифр,
а теперь, Ави, только послушай сам, что ты мелешь, что за немыслимый вздор
ты несешь, а ну прибавь шагу, не то дама явится в церковь раньше тебя, и
помни, что отныне всю жизнь тебе придется лезть из кожи вон, только бы не
заставить ждать свою благоверную...
...Пятнадцать лет! Ничего, ничего. В наших краях это не такой уж юный
возраст.
x x x
А в церкви св. Франциска: кто это там тихонько постанывает? Кто этот
рыжеволосый бледный коротышка, яростно скребущий ногтями кисти рук с тыльной
стороны? Кто сей кривозубый херувим, у которого по брючине стекает пот?
Священник, господа. А кого вы предполагали увидеть в этих стенах, если не
смирного пса в воротнике ошейником? Нашего зовут Оливер д'Эт, это молодой
кобелек прекрасной англиканской породы, не так давно с парохода и страдающий
в индийском климате фотофобией.
Он прятался от лучей солнца, как от чужих злобных собак, но они все
равно до него добирались, вынюхивали его, в какую конуру он ни заползал в
поисках тени. Огненные псы тропиков норовили застать его врасплох, они
налетали стаей и вылизывали его с ног до головы, как он ни молил о пощаде; и
мигом кожа сплошь покрывалась мелкими, словно в шампанском, аллергическими
пузырьками, и, как шелудивая шавка, он начинал скрестись, не в силах
сдержаться. Воистину он был затравлен неимоверным полыханием дней. Ночами
ему снились облака, все нежные оттенки серого в низеньком уютном небе
дальней родины; а помимо облаков - потому что, хоть солнце и заходило,
тропический жар продолжал терзать его чресла - помимо них еще девушки.
Точнее, одна высокая девушка, которая приходила в церковь св. Франциска в
красной бархатной юбке до пят и наброшенной на голову совершенно
неангликанской белой кружевной мантилье, девушка, из-за которой одинокий
молодой пастор исходил потом, уподобляясь прохудившемуся водяному баку,
из-за которой его лицо приобретало в высшей степени церковный пурпурный
оттенок.
x x x
Она приходила раз или два в неделю посидеть у пустой гробницы Васко да
Гамы. Стоило ей впервые горделиво пройти мимо д'Эта, подобно императрице или
великой трагической актрисе, как он был сражен. Он еще не видел ее лица, а
его собственное лицо уже изрядно налилось пурпуром. Потом она к нему
повернулась, и он словно утонул в солнечном сиянии. Мигом на него напал зуд,
и он залился потом; шея и кисти рук горели, несмотря на взмахи подвешенных к
потолку больших опахал, медленно реявших наподобие женских волос. Чем ближе
подходила Аурора, тем хуже ему становилось: жестокая аллергия желания.
- Вы похожи, - сказала она сладким голосом, - на красное ракообразное.
И еще на блошиный стадион после того, как все блохи разбежались. А воды-то,
воды! Стоит ли завидовать бомбейцам с их фонтаном Флоры, когда в наших
владениях есть вы, ваше преподобие?
Воистину она им завладела. Целиком и полностью. С того самого дня муки
аллергии стали для него пустяком в сравнении с муками невыразимой,
невозможной любви. Он отдавал себя презрению Ауроры, упивался им, ибо это
было все, что он мог от нее получить. Но мало-помалу в нем совершалась
перемена. Донельзя скованный, водянистый, косноязычный, посмешище даже в
своей среде, настоящий английский школьник, над чьей бессловесностью
постоянно трунила Эмили Элфинстоун, вдова торговца кокосовым волокном,
которая по четвергам кормила его бифштексом и пудингом с почками,
рассчитывая (пока что тщетно) на нечто в ответ, - он превращался, внешне
оставаясь, каким был, в совершенно иное существо; его страсть, медленно
темнея, становилась ненавистью.
Может быть, он возненавидел ее из-за этой ее привязанности к пустой
гробнице португальского путешественника, из-за своего страха смерти, да и
как вообще она смела являться лишь для того, чтобы сидеть у гробницы Васко
да Гамы и вести с нею нежный разговор, как она смела, когда живые ловили
каждое ее движение и каждое слово, предпочесть мертвящую близость с ямой в
земле, откуда Васко