огда я, приступая  к  изготовлению  угля,  срубил  у
подножия высокой горы несколько крупных кустов, я заметил под  ними  нору.
Меня заинтересовало, куда она может вести. С большим трудом я  протиснулся
в нее и очутился в пещере. Пещера была очень просторна и так высока, что я
тут же, у входа, мог встать во весь рост. Но сознаюсь, что вылез я  оттуда
гораздо скорее, чем влез.
     Всматриваясь  в  темноту,  я  увидел  два  огромных  горящих   глаза,
смотревших прямо на меня; они сверкали, как звезды, отражая слабый дневной
свет, проникавший в пещеру снаружи и падавший прямо на  них.  Я  не  знал,
кому принадлежат эти глаза - дьяволу или человеку, но,  прежде  чем  успел
что-нибудь сообразить, бросился прочь из пещеры.
     Через некоторое время я, однако, опомнился и обозвал себя тысячу  раз
дураком.
     "Кто прожил двадцать лет в одиночестве на необитаемом  острове,  тому
не пристало бояться чертей, - сказал я себе. - Право же, в этой пещере нет
никого страшнее меня".
     И, набравшись храбрости, я захватил горящую головню и снова  полез  в
пещеру. Не успел я ступить и трех шагов, освещая себе путь своим  факелом,
как снова испугался, еще больше прежнего: я  услышал  громкий  вздох.  Так
вздыхают люди от боли. Затем раздались какие-то  прерывистые  звуки  вроде
неясного бормотания и опять тяжкий вздох.
     Я попятился назад и окаменел от ужаса; холодный пот выступил  у  меня
на всем теле, и волосы встали дыбом. Если бы у меня на голове была  шляпа,
они, наверное, сбросили бы ее на землю. Но, собрав все  свое  мужество,  я
снова двинулся вперед и при свете головни,  которую  держал  над  головой,
увидел на земле громадного, чудовищно страшного старого козла!
     Козел лежал неподвижно и  тяжело  дышал  в  предсмертной  агонии;  он
умирал, очевидно, от старости. Я слегка толкнул его ногой,  чтобы  узнать,
может ли он подняться. Он попробовал  встать,  но  не  мог.  "Пускай  себе
лежит, - подумал я. - Если он напугал меня, то как  же  испугается  всякий
дикарь, который вздумает сунуться сюда!"
     Впрочем, я уверен, что ни один дикарь и никто другой не отважился  бы
проникнуть в пещеру. Да и вообще только человеку,  который,  подобно  мне,
нуждался в безопасном убежище,  могло  прийти  в  голову  пролезть  в  эту
расселину.
     На другой день я взял  с  собой  шесть  больших  свечей  собственного
изготовления (к тому времени я научился  делать  очень  хорошие  свечи  из
козьего жира) и вернулся в пещеру.
     У входа пещера была широка, но понемногу становилась все уже, так что
в глубине ее мне пришлось стать на четвереньки и около десяти ярдов ползти
вперед, что было, к слову сказать, довольно смелым  подвигом,  так  как  я
совершенно не знал, куда ведет этот ход и что ожидает меня впереди. Но вот
я почувствовал, что с каждым шагом проход становится шире и шире.  Немного
погодя я попробовал подняться на ноги, и оказалось, что я могу  стоять  во
весь рост. Свод пещеры поднялся футов на двадцать. Я  зажег  две  свечи  и
увидел такую великолепную картину, какой  никогда  в  жизни  не  видал.  Я
очутился в просторном гроте. Пламя  моих  двух  свечей  отражалось  в  его
сверкающих стенах. Они отсвечивали сотнями тысяч разноцветных огней.  Были
ли это вкрапленные в камень пещеры алмазы или  другие  драгоценные  камни?
Этого я не знал. Вернее всего, это было золото.
     Я никак не ожидал, что земля может  скрывать  в  своих  недрах  такие
чудеса. Это был восхитительный грот. Дно  у  него  было  сухое  и  ровное,
покрытое мелким песком. Нигде не  было  видно  отвратительных  мокриц  или
червей, нигде - ни на стенах, ни на сводах -  никаких  признаков  сырости.
Единственное неудобство - узкий вход, но  для  меня  это  неудобство  было
ценнее всего, так как я  столько  времени  искал  безопасного  убежища,  а
безопаснее этого трудно было найти.
     Я был так рад своей находке, что решил тотчас же перенести в мой грот
большую часть тех вещей, которыми я особенно дорожил, - прежде всего порох
и все запасное оружие, то есть два охотничьих ружья и три мушкета.
     Перетаскивая вещи в мою новую кладовую, я впервые откупорил бочонок с
подмоченным порохом. Я был уверен, что весь этот порох  никуда не годится,
но оказалось, что вода проникла  в  бочонок  только  на  три-четыре  дюйма
кругом; подмокший порох затвердел, и образовалась крепкая  корка;  в  этой
корке весь остальной порох сохранился цел и невредим,  как  ядро  ореха  в
скорлупе. Таким образом,  я  неожиданно  стал  обладателем  новых  запасов
отличного пороха.
     Как обрадовался я такой  неожиданности!  Весь  этот  порох  -  а  его
оказалось никак не меньше шестидесяти фунтов - я перенес в  мой  грот  для
большей сохранности, оставив у себя под рукой  три  или  четыре  фунта  на
случай нападения дикарей. В грот же я перетащил и весь  запас  свинца,  из
которого делал пули.
     Теперь мне чудилось, что я похож на одного из тех  древних  гигантов,
которые, по преданиям, жили в расселинах  скал  и  в  пещерах,  куда  было
невозможно добраться ни одному человеку. "Пусть, - говорил я себе, -  хоть
пятьсот дикарей рыщут по всему острову, разыскивая меня;  они  никогда  не
откроют моего тайника, а если и откроют, ни за что не посмеют совершить на
него нападение!"
     Старый козел, которого я нашел тогда в моей новой пещере,  околел  на
следующий день, и я закопал его в землю там же, где  он  лежал:  это  было
гораздо легче, чем вытаскивать его из пещеры.
     Шел уже двадцать третий год моего пребывания на острове. Я  успел  до
такой степени освоиться с его природой и климатом, что, если бы не  боялся
дикарей, которые могли каждую минуту нагрянуть сюда, я  охотно  согласился
бы провести здесь в заточении весь остаток моих дней до  последнего  часа,
когда я лягу и умру, как этот старый козел.
     В последние годы, пока я еще не  знал,  что  мне  угрожает  нападение
дикарей, я придумал себе кое-какие забавы, которые в моем уединении  очень
развлекали меня. Благодаря  им  я  проводил  время  гораздо  веселее,  чем
прежде.
     Во-первых, как уже сказано, я научил своего Попку говорить, и он  так
дружелюбно болтал со мною, произнося слова так раздельно и  четко,  что  я
слушал его с большим удовольствием.
     Не думаю, чтобы какой-нибудь другой попугай умел разговаривать  лучше
его. Он прожил у меня не менее двадцати шести лет. Долго ли ему оставалось
жить, я не знаю; жители Бразилии утверждают, что попугаи живут до ста лет.
     Было  у  меня  еще  два  попугая,  они  тоже  умели  говорить  и  оба
выкрикивали: "Робин Крузо!", но далеко не так хорошо, как  Попка.  Правда,
на его обучение я потратил гораздо больше времени и труда.
     Моя собака была для меня приятнейшим спутником и верным  товарищем  в
течение шестнадцати лет. Потом она мирно  скончалась  от  старости,  но  я
никогда не забуду, как самоотверженно она любила меня.
     Те кошки, которых я оставил  в  своем  доме,  тоже  давно  уже  стали
полноправными членами моей обширной семьи.
     Кроме того, я всегда держал при себе двух или  трех  козлят,  которых
приучал есть из моих рук. И всегда  у  меня  водилось  большое  количество
птиц; я ловил их на  берегу,  подрезал  им  крылья,  чтобы  они  не  могли
улететь, и вскоре они делались ручными и с  веселым  криком  сбегались  ко
мне, едва я появлялся на пороге.
     Молодые деревца, которые я насадил перед крепостью, давно  разрослись
в густую рощу, и в этой роще тоже  поселилось  множество  птиц.  Они  вили
гнезда на невысоких деревьях и выводили птенцов, и вся эта кипящая  вокруг
меня жизнь утешала и радовала меня в моем одиночестве.
     Таким образом, повторяю, мне жилось бы хорошо и  уютно  и  я  был  бы
совершенно доволен судьбой, если бы не боялся, что на меня нападут дикари.



        ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
          Дикари  снова  посещают  остров  Робинзона.   Крушение
          корабля


     Наступил декабрь, и нужно было собирать урожай. Я работал  в  поле  с
утра до вечера. И вот как-то раз, выйдя  из  дому,  когда  еще  не  совсем
рассвело, я, к своему ужасу, увидел  на  берегу,  милях  в  двух  от  моей
пещеры, пламя большого костра.
     Я остолбенел от изумления.
     Значит, на моем острове снова появились дикари! И появились они не на
той стороне, где я почти никогда не бывал, а здесь, недалеко от меня.
     Я притаился в роще, окружавшей мой дом, не смея ступить  шагу,  чтобы
не наткнуться на дикарей.
     Но и оставаясь в роще, я испытывал большое  беспокойство:  я  боялся,
что, если дикари начнут шнырять по острову и увидят мои возделанные  поля,
мое стадо, мое жилье, они сейчас же догадаются, что в  этих  местах  живут
люди, и не успокоятся, пока не разыщут меня. Медлить было нельзя.  Я  живо
вернулся к себе за ограду, поднял за собой лестницу,  чтобы  замести  свои
следы, и начал готовиться к обороне.
     Я зарядил всю свою артиллерию (так я  называл  мушкеты,  стоявшие  на
лафетах вдоль наружной стены), осмотрел и зарядил оба  пистолета  и  решил
защищаться до последнего вздоха.
     Я пробыл в своей крепости около двух часов, придумывая, что бы  такое
еще предпринять для защиты моего укрепления.
     "Как жаль, что все мое войско состоит из одного человека! - думал  я.
- У меня нет даже лазутчиков, которых я мог бы послать на разведку".
     Что делается в лагере врага, я  не  знал.  Эта  неизвестность  томила
меня. Я схватил подзорную трубу, приставил лестницу к покатому склону горы
и добрался до вершины. Там я лег ничком и направил трубу на то место,  где
видел огонь. Дикари, их было  девять  человек,  сидели  вокруг  небольшого
костра, совершенно нагие.
     Конечно, костер они развели не для того, чтобы погреться, - в этом не
было нужды, так как стояла жара. Нет, я был уверен, что на этом костре они
жарили свой страшный обед из человечьего мяса!  "Дичь",  несомненно,  была
уже заготовлена, но живая или убитая - я не знал.
     Людоеды прибыли на остров в двух пирогах, которые  теперь  стояли  на
песке: было время отлива, и мои ужасные гости, видимо, дожидались прилива,
чтобы пуститься в обратный путь.
     Так и случилось: лишь  только  начался  прилив,  дикари  бросились  к
лодкам и отчалили. Я забыл сказать, что за час или полтора до отъезда  они
плясали на берегу: при помощи подзорной трубы я хорошо различал  их  дикие
телодвижения и прыжки.
     Как только я убедился, что  дикари  оставили  остров  и  скрылись,  я
спустился с горы,  вскинул  на  плечи  оба  ружья,  заткнул  за  пояс  два
пистолета, а также большую мою  саблю  без  ножен  и,  не  теряя  времени,
отправился к тому холму, откуда производил свои  первые  наблюдения  после
того, как открыл на берегу человеческий след.
     Добравшись до этого места (что заняло не менее двух часов, так как  я
был нагружен тяжелым оружием), я взглянул в сторону моря и увидел еще  три
пироги с дикарями, направлявшиеся от острова к материку.
     Это привело меня в ужас. Я побежал к берегу и чуть  не  вскрикнул  от
ужаса  и  гнева,  когда  увидел  остатки  происходившего   там   свирепого
пиршества: кровь, кости и  куски  человечьего  мяса,  которое  эти  злодеи
только что пожирали, веселясь и танцуя.
     Меня охватило такое негодование, я  почувствовал  такую  ненависть  к
этим убийцам, что мне захотелось жестоко отомстить им за их кровожадность.
Я дал себе клятву, что в следующий раз, когда снова  увижу  на  берегу  их
отвратительный пир, я нападу на них и уничтожу  всех,  сколько  бы  их  ни
было.
     "Пусть я погибну в неравном бою, пусть они растерзают меня, - говорил
я себе, - но не  могу  же  я  допустить,  чтобы  у  меня  на  глазах  люди
безнаказанно ели людей!"
     Однако прошло пятнадцать месяцев, а дикари  не  появлялись.  Все  это
время во мне не угасал воинственный пыл: я только и думал о  том,  как  бы
мне истребить людоедов.
     Я решил напасть на них врасплох, особенно если они  опять  разделятся
на две группы, как это было в последний их приезд.
     Я не сообразил тогда, что если даже и перебью всех приехавших ко  мне
дикарей (положим, их будет десять или двенадцать человек),  то  на  другой
день, или через неделю, или, может быть, через месяц  мне  придется  иметь
дело с новыми дикарями. А там опять с новыми, и так без конца, пока я  сам
не  превращусь  в  такого  же  ужасного  убийцу,  как  и  эти  несчастные,
пожирающие своих собратьев.
     Пятнадцать или шестнадцать месяцев я провел в беспрестанной  тревоге.
Я плохо спал, каждую ночь видел страшные сны и часто вскакивал  с  постели
весь дрожа.
     Иногда мне снилось, что я убиваю дикарей, и мне  живо  рисовались  во
сне все подробности наших сражений.
     Днем я тоже не знал ни  минуты  покоя.  Весьма  возможно,  что  такая
бурная тревога в конце концов довела бы меня до безумия, если бы вдруг  не
случилось событие, сразу отвлекшее мои мысли в другую сторону.
     Это произошло на двадцать четвертом году моего пребывания на острове,
в середине мая, если верить моему убогому деревянному календарю.
     Весь этот день, 16  мая,  гремел  гром,  сверкали  молнии,  гроза  не
умолкала ни на миг. Поздно вечером я читал книгу, стараясь  позабыть  свои
тревоги. Вдруг я услышал пушечный выстрел. Мне показалось, что он  донесся
ко мне с моря.
     Я сорвался  с  места,  мигом  приставил  лестницу  к  уступу  горы  и
быстро-быстро, боясь потерять хотя бы секунду драгоценного  времени,  стал
взбираться по ступеням наверх. Как раз в ту минуту, когда  я  очутился  на
вершине, передо мною далеко в море блеснул огонек, и  действительно  через
полминуты раздался второй пушечный выстрел.
     "В море гибнет корабль, - сказал я себе.  -  Он  подает  сигналы,  он
надеется, что будет  спасен.  Должно  быть,  неподалеку  находится  другой
какой-нибудь корабль, к которому он взывает о помощи".
     Я  был  очень  взволнован,  но  нисколько  не  растерялся   и   успел
сообразить, что хотя я не в силах помочь этим людям, зато, быть может, они
помогут мне.
     В одну минуту я собрал весь валежник, какой нашел поблизости,  сложил
его в кучу и зажег. Дерево было сухое, и, несмотря на сильный ветер, пламя
костра поднялось так высоко, что с корабля, если только это  действительно
был корабль, не могли не заметить моего сигнала. И огонь был,  несомненно,
замечен, потому что, как только вспыхнуло  пламя  костра,  раздался  новый
пушечный выстрел, потом еще и еще, все с той же стороны.
     Я поддерживал огонь всю ночь - до утра, а  когда  совсем  рассвело  и
предутренний туман немного рассеялся, я увидел в море, прямо  на  востоке,
какой-то темный предмет. Но был ли это корпус корабля или парус, я не  мог
рассмотреть даже в подзорную трубу, так как это было очень далеко, а  море
все еще было во мгле.
     Все утро  я  наблюдал  за  видневшимся  в  море  предметом  и  вскоре
убедился, что он неподвижен. Оставалось  предположить,  что  это  корабль,
который стоит на якоре.
     Я  не  выдержал,  схватил  ружье,  подзорную  трубу  и   побежал   на
юго-восточный берег, к тому месту, где начиналась гряда камней,  выходящая
в море.
     Туман уже рассеялся, и, взобравшись на ближайший  утес,  я  мог  ясно
различить  корпус  разбившегося  корабля.  Сердце  мое  сжалось  от  горя.
Очевидно, несчастный корабль наскочил ночью на невидимые подводные скалы и
застрял в том месте, где они преграждали путь яростному морскому  течению.
Это были те самые скалы, которые когда-то угрожали гибелью и мне.
     Если бы потерпевшие крушение заметили остров,  по  всей  вероятности,
они спустили бы шлюпки и попытались бы добраться до берега.
     Но почему они палили из пушек тотчас же после того, как я зажег  свой
костер?
     Может быть, увидев костер, они спустили на воду спасательную шлюпку и
стали грести к берегу, но не могли справиться с бешеной бурей, их  отнесло
в сторону и они утонули? А может быть, еще до крушения  они  остались  без
лодок? Ведь во время бури бывает и так: когда судно начинает тонуть, людям
часто приходится, чтобы облегчить его груз,  выбрасывать  свои  шлюпки  за
борт. Может быть, этот корабль был не один? Может быть, вместе с ним  было
в море еще два  или  три  корабля  и  они,  услышав  сигналы,  подплыли  к
несчастному собрату и подобрали его экипаж? Впрочем,  это  едва  ли  могло
случиться: другого корабля я не видел.
     Но какая бы участь ни постигла несчастных, я не мог им помочь, и  мне
оставалось только оплакивать их гибель.
     Мне было жалко и их и себя.
     Еще мучительнее, чем прежде, я почувствовал в  этот  день  весь  ужас
своего одиночества. Чуть только я увидел  корабль,  я  понял,  как  сильно
истосковался по людям, как страстно мне хочется видеть их лица, слышать их
голоса, пожимать им руки, разговаривать с ними! С моих  губ,  помимо  моей
воли,  беспрестанно  слетали  слова:  "Ах,  если  бы  хоть  два  или   три
человека... нет, хоть бы один из них спасся и приплыл ко мне!  Он  был  бы
мне товарищем, другом, и я мог бы делить с ним и горе и радость".
     Ни разу за все годы моего одиночества не испытал я такого  страстного
желания общаться с людьми.
     "Хоть бы один! Ах, если бы хоть один!" - повторял я тысячу раз.
     И эти слова разжигали во  мне  такую  тоску,  что,  произнося  их,  я
судорожно сжимал кулаки и так сильно  стискивал  зубы,  что  потом  долгое
время не мог их разжать.



        ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
          Робинзон пытается покинуть свой остров


     До последнего года моего пребывания на острове  я  так  и  не  узнал,
спасся ли кто-нибудь с погибшего корабля.
     Через несколько дней после кораблекрушения я нашел на берегу,  против
того места, где разбился корабль, тело утонувшего юнги. Я глядел на него с
искренней печалью. У него было такое  милое,  простодушное  молодое  лицо!
Быть может, если бы он был жив, я полюбил бы его  и  жизнь  моя  стала  бы
гораздо счастливее.
     Но не следует сокрушаться о том, чего все равно не воротишь. Я  долго
бродил по прибрежью, потом  снова  подошел  к  утопленнику.  На  нем  были
короткие холщовые штаны, синяя холщовая рубаха и матросская куртка. Ни  по
каким признакам нельзя  было  определить,  какова  его  национальность:  в
карманах у него я не нашел ничего, кроме двух золотых монет да трубки.
     Буря утихла, и мне очень хотелось взять лодку и добраться  в  ней  до
корабля. Я не сомневался, что найду там  немало  полезных  вещей,  которые
могут мне пригодиться. Но не только это прельщало меня: больше всего  меня
волновала надежда, что, может быть, на корабле осталось какое-нибудь живое
существо, которое я могу спасти от смерти.
     "И если я спасу его, - говорил я себе, -  моя  жизнь  станет  гораздо
светлее и радостнее".
     Эта мысль овладела всем моим сердцем: я чувствовал, что  ни  днем  ни
ночью не буду знать покоя, пока не  побываю  на  разбившемся  судне.  И  я
сказал себе:
     "Будь что будет, а я попробую добраться туда.  Чего  бы  это  мне  ни
стоило, я должен отправиться в море, если не  хочу,  чтобы  меня  замучила
совесть".
     С этим решением я  поспешил  вернуться  к  себе  в  крепость  и  стал
готовиться к трудной и опасной поездке.
     Я взял хлеба, большой кувшин пресной воды, бутылку  рома,  корзину  с
изюмом и компас. Взвалив себе  на  плечи  всю  эту  драгоценную  кладь,  я
отправился к тому берегу, где стояла моя лодка. Вычерпав из  нее  воду,  я
сложил в нее вещи и вернулся за новым грузом. На этот  раз  я  захватил  с
собой  большой  мешок  риса,  второй  кувшин  пресной  воды,  десятка  два
небольших ячменных лепешек, бутылку козьего молока, кусок сыру и зонтик.
     Все это я с великим трудом перетащил в  лодку  и  отчалил.  Сперва  я
пошел на веслах и  держался  возможно  ближе  к  берегу.  Когда  я  достиг
северо-восточной оконечности острова и нужно  было  поднять  парус,  чтобы
пуститься в открытое море, я остановился в нерешительности.
     "Идти или нет?.. Рисковать или нет?" - спрашивал я себя.
     Я взглянул на быструю  струю  морского  течения,  огибавшего  остров,
вспомнил, какой страшной опасности я подвергался  во  время  своей  первой
поездки, и понемногу решимость моя ослабела. Тут сталкивались оба течения,
и я видел, что, в какое бы течение я ни попал, любое из  них  унесет  меня
далеко в открытое море.
     "Ведь лодка моя так мала, - говорил я себе, -  что,  стоит  подняться
свежему ветру,  ее  сейчас  же  захлестнет  волной,  и  тогда  гибель  моя
неизбежна".
     Под влиянием этих мыслей я совсем оробел и уже готов  был  отказаться
от своего предприятия. Я вошел в небольшую бухточку,  причалил  к  берегу,
сел на пригорок и глубоко задумался, не зная, что делать.
     Но вскоре начался прилив, и я увидел, что дело обстоит совсем не  так
плохо: оказалось, что течение отлива идет  от  южной  стороны  острова,  а
течение прилива - от северной, так что если  я,  возвращаясь  с  разбитого
судна, буду держать курс к северному берегу острова,  то  останусь  цел  и
невредим.
     Значит, бояться было нечего. Я снова воспрянул духом и  решил  завтра
чуть свет выйти в море.
     Наступила ночь. Я переночевал в лодке, укрывшись матросским бушлатом,
а наутро пустился в путь.
     Сначала я взял курс в открытое море, прямо на север, пока не попал  в
струю течения, направлявшегося на восток. Меня  понесло  очень  быстро,  и
менее чем через два часа я добрался до корабля.
     Мрачное зрелище предстало перед  моими  глазами:  корабль  (очевидно,
испанский) застрял носом между двумя утесами. Корма была снесена;  уцелела
только носовая часть. И грот-мачта и фок-мачта были срублены.
     Когда я подошел к борту, на палубе показалась  собака.  Увидев  меня,
она принялась выть и визжать, а когда я позвал  ее,  спрыгнула  в  воду  и
подплыла ко мне. Я взял ее в лодку. Она умирала от голода и жажды.  Я  дал
ей кусок хлеба, и она набросилась на него, как  изголодавшийся  в  снежную
зиму волк. Когда собака насытилась, я дал ей немного воды, и она стала так
жадно лакать, что, наверное, лопнула бы, если бы дать ей волю.
     Затем я взошел на корабль. Первое, что я увидел, были два трупа;  они
лежали в рубке, крепко  сцепившись  руками.  По  всей  вероятности,  когда
корабль наскочил на утес, его все время обдавало громадными  волнами,  так
как была сильная буря, и эти два человека, боясь, чтобы  их  не  смыло  за
борт, ухватились друг за Друга, да так и захлебнулись.  Волны  были  такие
высокие и так часто перехлестывали через палубу, что корабль, в  сущности,
все время находился под водой, и те, кого не смыла волна,  захлебнулись  в
каютах и в кубрике.
     Кроме собаки, на корабле не осталось ни одного живого существа.
     Большую часть  вещей,  очевидно,  тоже  унесло  в  море,  а  те,  что
остались, подмокли. Правда, стояли в трюме какие-то бочки с  вином  или  с
водкой, но они были так велики, что я не пытался их сдвинуть.
     Было там еще несколько сундуков, которые, должно  быть,  принадлежали
матросам; два сундука я отнес в лодку, даже  не  попытавшись  открыть  их.
Если бы вместо носовой части уцелела корма, мне,  наверное,  досталось  бы
много добра, потому что даже в этих двух сундуках я впоследствии обнаружил
кое-какие ценные вещи. Корабль, очевидно, был очень богатый.
     Кроме сундуков, я  нашел  на  корабле  бочонок  с  каким-то  спиртным
напитком. В бочонке  было  не  меньше  двадцати  галлонов,  и  мне  стоило
большого труда перетащить его в лодку. В каюте я нашел несколько  ружей  и
большую пороховницу, а в ней фунта четыре пороху. Ружья я оставил, так как
они были мне не нужны, а порох взял. Взял я также лопаточку  и  щипцы  для
угля, в которых чрезвычайно нуждался. Взял два  медных  котелка  и  медный
кофейник.
     Со всем этим грузом и с собакой я отчалил от  корабля,  так  как  уже
начинался прилив. В тот же день,  к  часу  ночи,  я  вернулся  на  остров,
измученный и усталый до крайности.
     Я решил перенести свою добычу не в пещеру, а в новый  грот,  так  как
туда было ближе. Ночь я опять провел  в  лодке,  а  наутро,  подкрепившись
едой, выгрузил на берег привезенные вещи и произвел им подробный осмотр. В
бочонке оказался ром, но, признаться, довольно плохой, гораздо хуже  того,
который мы пили в Бразилии.
     Зато, когда я открыл сундуки, я нашел в них много полезных  и  ценных
вещей.
     В одном из них был, например, погребец * очень изящной и  причудливой
формы. В погребце было много бутылок с красивыми серебряными  пробками;  в
каждой бутылке - не меньше трех пинт великолепного, душистого ликера.  Там
же я нашел четыре банки с отличными засахаренными фруктами;  к  сожалению,
две из них были испорчены соленой морской  водой,  но  две  оказались  так
плотно закупорены, что в них не проникло ни капли воды. В сундуке я  нашел
несколько совсем еще крепких рубах, и эта находка меня  очень  обрадовала;
затем полторы дюжины цветных шейных платков и столько же белых  полотняных
носовых платков, которые доставили мне  большую  радость,  так  как  очень
приятно в жаркие дни утирать вспотевшее лицо тонким полотняным платком.
     На дне сундука я нашел три мешочка с деньгами и  несколько  небольших
слитков золота, весом, я думаю, около фунта.
     В другом сундуке были куртки, штаны и камзолы,  довольно  поношенные,
из дешевой материи.
     Признаться, когда я собирался на этот корабль, я думал, что  найду  в
нем гораздо больше полезных  и  ценных  вещей.  Правда,  я  разбогател  на
довольно крупную сумму, но ведь деньги были для меня ненужным  мусором!  Я
охотно отдал бы все деньги за три-четыре пары самых обыкновенных  башмаков
и чулок, которых не носил уже несколько лет.
     Сложив добычу в надежном месте и оставив там мою  лодку,  я  пошел  в
обратный путь пешком. Была уже ночь, когда я вернулся домой. Дома все было
в полном порядке: спокойно,  уютно  и  тихо.  Попугай  приветствовал  меня
ласковым словом, и козлята с такой радостью подбежали ко мне, что я не мог
не погладить их и не дать им свежих колосьев.
     Прежние мои страхи с этого времени как будто рассеялись,  и  я  зажил
по-старому, без всяких  тревог,  возделывая  поля  и  ухаживая  за  своими
животными, к которым я привязался еще сильнее, чем прежде.
     Так я прожил еще  почти  два  года,  в  полном  довольстве,  не  зная
лишений. Но все эти два года я думал только о том, как бы мне покинуть мой
остров. С той минуты, как я увидел корабль, который сулил мне свободу, мне
стало еще более ненавистно мое одиночество. Дни и ночи проводил я в мечтах
о побеге из этой тюрьмы. Будь в моем распоряжении баркас,  хотя  бы  вроде
того, на котором я бежал от мавров, я без раздумья  пустился  бы  в  море,
даже не заботясь о том, куда занесет меня ветер.
     Наконец я пришел к убеждению, что мне удастся вырваться на волю  лишь
в том случае, если  я  захвачу  кого-нибудь  из  дикарей,  посещавших  мой
остров. Лучше всего было бы захватить одного из  тех  несчастных,  которых
эти людоеды привозили сюда, чтобы растерзать и съесть. Я спасу ему  жизнь,
и он поможет мне вырваться на свободу. Но план этот очень опасен и труден:
ведь для того чтобы захватить нужного мне дикаря, я должен буду напасть на
толпу людоедов и перебить всех до единого, а  это  мне  едва  ли  удастся.
Кроме того, моя душа содрогалась  при  мысли,  что  мне  придется  пролить
столько человеческой крови хотя бы и ради собственного спасения.
     Долго во мне шла борьба, но наконец пламенная жажда свободы  одержала
верх над всеми доводами рассудка и  совести.  Я  решил,  чего  бы  это  ни
стоило, захватить одного из дикарей в первый же раз, как  они  приедут  на
мой остров.
     И вот я стал чуть не ежедневно пробираться из своей крепости  к  тому
далекому берегу, к которому всего вероятнее могли пристать пироги дикарей.
Я хотел напасть на этих людоедов врасплох. Но прошло полтора года  -  даже
больше! - а дикари не показывались. В конце концов  нетерпение  мое  стало
так велико, что я забыл о всякой осторожности и вообразил почему-то,  что,
доведись мне повстречаться с дикарями, я легко справился бы не  то  что  с
одним, но с двумя или даже с тремя!



        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
          Робинзон спасает дикаря и дает ему имя Пятница


     Представьте же себе мое изумление, когда, выйдя однажды из  крепости,
я увидел внизу, у самого берега (то есть не там, где я ожидал их увидеть),
пять или шесть индейских пирог. Пироги стояли пустые. Людей не было видно.
Должно быть, они вышли на берег и куда-то скрылись.
     Так как я знал, что в каждую  пирогу  обыкновенно  садится  по  шесть
человек, а то и больше, признаюсь, я сильно растерялся. Я никак не ожидал,
что мне придется сражаться с таким большим количеством врагов.
     "Их не меньше двадцати человек, а пожалуй, наберется и тридцать.  Где
же мне одному одолеть их!" - с беспокойством подумал я.
     Я был в нерешительности и не знал, что мне делать, но все же засел  в
своей крепости и приготовился к бою.
     Кругом было тихо. Я  долго  прислушивался,  не  донесутся  ли  с  той
стороны крики или песни дикарей. Наконец мне наскучило  ждать.  Я  оставил
свои ружья под лестницей и взобрался на вершину холма.
     Высовывать голову было опасно. Я спрятался за этой  вершиной  и  стал
смотреть в подзорную трубу. Дикари теперь вернулись  к  своим  лодкам.  Их
было не менее тридцати человек. Они развели на берегу костер и,  очевидно,
готовили на огне какую-то пищу. Что они готовят,  я  не  мог  рассмотреть,
видел только, что  они  пляшут  вокруг  костра  с  неистовыми  прыжками  и
жестами, как обычно пляшут дикари.
     Продолжая глядеть на  них  в  подзорную  трубу,  я  увидел,  что  они
подбежали к лодкам, вытащили оттуда двух человек  и  поволокли  к  костру.
Видимо, они намеревались убить их.
     До этой минуты несчастные, должно быть, лежали в лодках, связанные по
рукам и ногам. Одного из них мгновенно сбили с ног. Вероятно, его  ударили
по голове дубиной или деревянным  мечом,  этим  обычным  оружием  дикарей;
сейчас же на него накинулись еще двое или  трое  и  принялись  за  работу:
распороли ему живот и стали его потрошить.
     Другой пленник стоял возле, ожидая той же участи.
     Занявшись  первой  жертвой,  его  мучители  забыли  о  нем.   Пленник
почувствовал себя на свободе, и у него,  как  видно,  явилась  надежда  на
спасение: он вдруг рванулся вперед  и  с  невероятной  быстротой  пустился
бежать.
     Он бежал по песчаному берегу в ту сторону, где было мое жилье.
     Признаюсь, я страшно испугался, когда заметил, что он бежит прямо  ко
мне. Да и как было не испугаться: мне  в  первую  минуту  показалось,  что
догонять его бросилась вся ватага. Однако я  остался  на  посту  и  вскоре
увидел, что за беглецом гонятся только два или три человека, а  остальные,
пробежав небольшое пространство, понемногу отстали и теперь идут  назад  к
костру. Это вернуло мне бодрость.  Но  окончательно  я  успокоился,  когда
увидел, что беглец далеко опередил своих врагов: было ясно, что, если  ему
удастся пробежать с такой быстротой еще полчаса, они ни в коем  случае  не
поймают его.
     От моей крепости бежавшие были отделены узкой  бухтой,  о  которой  я
упоминал не раз, - той самой, куда я причаливал со своими  плотами,  когда
перевозил вещи с нашего корабля.
     "Что-то будет делать этот бедняга, - подумал я, -  когда  добежит  до
бухты? Он должен будет переплыть ее, иначе ему не уйти от погони".
     Но я напрасно тревожился за него: беглец  не  задумываясь  кинулся  в
воду, быстро переплыл бухту, вылез на другой берег  и,  не  убавляя  шагу,
побежал дальше.
     Из трех его преследователей только двое бросились в воду, а третий не
решился: видимо, он не умел плавать; он постоял на  том  берегу,  поглядел
вслед двум другим, потом повернулся и не спеша пошел назад.
     Я с радостью заметил, что два дикаря, гнавшиеся  за  беглецом,  плыли
вдвое медленнее его.
     И тут-то  я  понял,  что  пришла  пора  действовать.  Сердце  во  мне
загорелось.
     "Теперь или никогда! - сказал я себе и  помчался  вперед.  -  Спасти,
спасти этого несчастного какой угодно ценой!"
     Не теряя времени, я сбежал  по  лестнице  к  подножию  горы,  схватил
оставленные там ружья, затем с такой же быстротой взобрался опять на гору,
спустился с другой  стороны  и  побежал  наискосок  прямо  к  морю,  чтобы
остановить дикарей.
     Так как я бежал вниз по склону холма самой короткой дорогой, то скоро
очутился между беглецом и его преследователями.  Он  продолжал  бежать  не
оглядываясь и не заметил меня.
     Я крикнул ему:
     - Стой!
     Он оглянулся и, кажется, в первую минуту испугался меня  еще  больше,
чем своих преследователей.
     Я сделал ему знак рукой, чтобы он приблизился ко  мне,  а  сам  пошел
медленным шагом навстречу двум бежавшим дикарям. Когда передний поравнялся
со мной, я неожиданно бросился на него и прикладом ружья сшиб его  с  ног.
Стрелять я боялся, чтобы не всполошить остальных дикарей,  хотя  они  были
далеко и едва ли могли услышать мой выстрел, а если бы и услышали, то  все
равно не догадались бы, что это такое.
     Когда один из бежавших упал, другой остановился, видимо  испугавшись.
Я между тем продолжал спокойно приближаться. По, когда, подойдя  ближе,  я
заметил, что в руках у него лук и стрела и что  он  целится  в  меня,  мне
поневоле пришлось выстрелить. Я прицелился, спустил курок и уложил его  на
месте.
     Несчастный беглец, несмотря на то что я убил  обоих  его  врагов  (по
крайней мере, так ему должно было казаться), был до того напуган  огнем  и
грохотом выстрела,  что  потерял  способность  двигаться;  он  стоял,  как
пригвожденный к месту, не зная, на что решиться: бежать  или  остаться  со
мной, хотя, вероятно, предпочел бы убежать, если бы мог.
     Я опять стал кричать ему и делать знаки, чтобы он подошел  ближе.  Он
понял: ступил шага два и остановился, потом сделал еще несколько  шагов  и
снова стал как вкопанный.
     Тут я заметил, что он весь дрожит; несчастный, вероятно, боялся, что,
если он попадется мне в руки, я сейчас же убью его, как и тех дикарей.
     Я опять сделал ему знак,  чтобы  он  приблизился  ко  мне,  и  вообще
старался всячески ободрить его.
     Он подходил ко мне все ближе и ближе. Через каждые  десять-двенадцать
шагов он падал на колени. Очевидно, он хотел выразить мне благодарность за
то, что я спас ему жизнь.
     Я ласково улыбался ему и с самым приветливым видом  продолжал  манить
его рукой.
     Наконец дикарь подошел  совсем  близко.  Он  снова  упал  на  колени,
поцеловал землю, прижался к ней лбом и, приподняв мою  ногу,  поставил  ее
себе на голову.
     Это должно было, по-видимому, означать, что  он  клянется  быть  моим
рабом до последнего дня своей жизни.
     Я поднял его и  с  той  же  ласковой,  дружелюбной  улыбкой  старался
показать, что ему нечего бояться меня.
     Но нужно было действовать дальше. Вдруг я заметил,  что  тот  дикарь,
которого я ударил прикладом, не убит, а только оглушен. Он  зашевелился  и
стал приходить в себя.
     Я указал на него беглецу:
     - Враг твой еще жив, посмотри!
     В ответ он произнес несколько слов, и хотя  я  ничего  не  понял,  но
самые звуки его речи показались мне  приятны  и  сладостны:  ведь  за  все
двадцать  пять  лет  моей  жизни  на  острове  я  в  первый  раз   услыхал
человеческий голос!
     Впрочем, у меня  не  было  времени  предаваться  таким  размышлениям:
оглушенный мною людоед оправился настолько, что уже сидел на  земле,  и  я
заметил, что мой дикарь снова начинает бояться его. Нужно  было  успокоить
несчастного. Я прицелился было  в  его  врага,  но  тут  мой  дикарь  стал
показывать мне знаками,  чтобы  я  дал  ему  висевшую  у  меня  за  поясом
обнаженную саблю. Я протянул ему саблю. Он мгновенно схватил ее,  бросился
к своему врагу и одним взмахом снес ему голову.
     Такое искусство очень удивило меня: ведь никогда в жизни этот  дикарь
не видел другого оружия, кроме деревянных мечей. Впоследствии я узнал, что
здешние дикари выбирают для своих мечей столь крепкое дерево и  оттачивают
их так хорошо, что таким деревянным мечом можно отсечь голову не хуже, чем
стальным.
     После этой кровавой расправы  со  своим  преследователем  мой  дикарь
(отныне я буду называть его моим дикарем) с  веселым  смехом  вернулся  ко
мне, держа в одной руке мою  саблю,  а  в  другой  -  голову  убитого,  и,
исполнив предо мною ряд каких-то непонятных движений, торжественно положил
голову и оружие на землю подле меня.
     Он видел, как я застрелил одного из его врагов, и это  поразило  его:
он не мог понять, как можно убить человека на таком большом расстоянии.
     Он указывал на убитого и знаками просил позволения сбегать  взглянуть
на него. Я, тоже  при  помощи  знаков,  постарался  дать  понять,  что  не
запрещаю ему исполнить это желание, и он сейчас же побежал туда.
     Приблизившись к трупу, он остолбенел и долго с изумлением смотрел  на
него. Потом наклонился над ним и стал поворачивать его то на один бок,  то
на другой. Увидев ранку, он  внимательно  вгляделся  в  нее.  Пуля  попала
дикарю прямо  в  сердце,  и  крови  вышло  немного.  Произошло  внутреннее
кровоизлияние, смерть наступила мгновенно.
     Сняв с мертвеца его лук и колчан со стрелами, мой дикарь подбежал  ко
мне вновь.
     Я тотчас же повернулся и пошел  прочь,  приглашая  его  следовать  за
мной. Я попытался объяснить ему знаками, что оставаться здесь  невозможно,
так как те дикари, что находятся сейчас на  берегу,  могут  каждую  минуту
пуститься за ним в погоню.
     Он ответил мне тоже знаками, что следовало бы прежде зарыть мертвецов
в песок, чтобы враги не увидели их, если прибегут на это место. Я  выразил
свое согласие (тоже при помощи знаков), и он сейчас же принялся за работу.
С удивительной быстротой он выкопал руками в песке настолько глубокую яму,
что в ней легко мог поместиться человек. Затем  он  перетащил  в  эту  яму
одного из убитых и засыпал его песком; с другим он поступил точно так  же,
- словом, в какие-нибудь четверть часа он похоронил их обоих.
     После этого я приказал ему следовать за мной, и мы пустились в  путь.
Шли мы долго, так как я провел его  не  в  крепость,  а  совсем  в  другую
сторону - в самую дальнюю часть острова, к моему новому гроту.
     В гроте я дал ему хлеба, ветку изюма и  немного  воды.  Воде  он  был
особенно рад, так как после быстрого бега испытывал сильную жажду.
     Когда он подкрепил свои силы, я указал ему угол пещеры,  где  у  меня
лежала охапка рисовой соломы, покрытая одеялом, и знаками дал ему  понять,
что он может расположиться здесь на ночлег.
     Бедняга лег и мгновенно уснул.
     Я воспользовался случаем, чтобы получше рассмотреть его наружность.
     Это  был  миловидный  молодой  человек,   высокого   роста,   отлично
сложенный, руки  и  ноги  были  мускулистые,  сильные  и  в  то  же  время
чрезвычайно изящные; на вид ему было лет двадцать шесть, В лице его  я  не
заметил ничего угрюмого или свирепого; это было мужественное  и  в  то  же
время нежное и приятное  лицо,  и  нередко  на  нем  появлялось  выражение
кротости, особенно когда он улыбался. Волосы у него были черные и длинные;
они падали на лицо прямыми  прядями.  Лоб  высокий,  открытый;  цвет  кожи
темно-коричневый, очень приятный для глаз. Лицо круглое, щеки полные,  нос
небольшой. Рот красивый, губы тонкие, зубы  ровные,  белые,  как  слоновая
кость.
     Спал он не больше получаса, вернее, не спал, а дремал, потом  вскочил
на ноги и вышел из пещеры ко мне.
     Я тут же, в загоне, доил своих коз. Как только  он  увидел  меня,  он
подбежал ко мне и снова упал предо мною на  землю,  выражая  всевозможными
знаками самую смиренную благодарность и преданность. Припав лицом к земле,
он опять поставил себе на голову мою ногу и вообще  всеми  доступными  ему
способами старался доказать мне свою безграничную покорность  и  дать  мне
понять, что с этого дня он будет служить мне всю жизнь.
     Я понял многое из того,  что  он  хотел  мне  сказать,  и  постарался
внушить ему, что я им совершенно доволен.
     С того же дня я начал учить его необходимым словам.  Прежде  всего  я
сообщил ему, что буду называть его Пятницей (я выбрал для него это  имя  в
память дня, когда спас ему жизнь). Затем я научил его произносить мое имя,
научил также выговаривать "да" и "нет" и растолковал значение этих слов.
     Я принес ему молока в глиняном кувшине и показал,  как  обмакивать  в
него хлеб. Он сразу научился всему этому и стал  знаками  показывать  мне,
что мое угощение пришлось ему по вкусу.
     Мы переночевали в гроте, но, как только наступило  утро,  я  приказал
Пятнице идти за мной и повел его в свою крепость.  Я  объяснил,  что  хочу
подарить ему кое-какую одежду. Он, по-видимому, очень обрадовался, так как
был совершенно голый.
     Когда мы проходили мимо того места, где были  похоронены  оба  убитых
накануне дикаря, он указал мне  на  их  могилы  и  всячески  старался  мне
втолковать, что нам следует откопать оба трупа, для того чтобы  тотчас  же
съесть их.
     Тут я сделал вид, что  ужасно  рассердился,  что  мне  противно  даже
слышать о подобных вещах, что у меня начинается рвота при одной  мысли  об
этом, что я буду презирать и ненавидеть его, если он прикоснется к убитым.
Наконец я сделал рукою  решительный  жест,  приказывающий  ему  отойти  от
могил; он тотчас же отошел с величайшей покорностью.
     После этого мы  с  ним  поднялись  на  холм