на настали в начале сентября, когда добрые христиане
решили, что Господь вознамерился полностью истребить народ в этом грешном
городе. Тогда чума более всего свирепствовала в восточных приходах. Приход
Олдгейт, по моему наблюдению, в течение двух недель хоронил более тысячи в
неделю, хотя сводки указывали меньшую цифру; но вокруг меня смертность так
возросла, что из двух десятков домов на Минориз и на Хаундсдич едва ли
оставался хоть один не зараженный, а в той части Олдгейтского прихода, где
находился Мясной ряд, и в узеньких переулках напротив, неподалеку от меня,
Смерть, можно сказать, пировала на каждому углу. Уайтчепл был в таком же
положении, и хотя там были дела получше, чем в моем приходе, но и там
хоронили, согласно сводкам, по 600 человек в неделю, а по моим
представлениям - чуть ли не вдвое больше. Вымирали целые семьи, а иногда и
целые улицы, так что нередко соседи просили погребальщнков идти к такому-то
дому и доставать трупы, потому что там все умерли.
Да и сама работа по уборке трупов на телеги стала настолько опасной и
неприятной, что появились жалобы на погребальщиков - они-де не выносят трупы
и не очищают дома, все обитатели которых умерли, так что иногда трупы
валяются по нескольку дней незахороненными, и так до тех пор, пока вонь не
достигала соседних домов и не заносила туда заразу; и таково было небрежение
служителей, что даже церковным старостам и констеблям приходилось следить за
ними, а мировым судьям в поселках с риском для жизни подгонять их и
заставлять работать. Ведь огромное число погребальщиков умерло, заразившись
от трупов, к которым им приходилось приближаться. И не будь в городе такого
количества бедняков, оставшихся без работы и без куска хлеба, как я уже
говорил, так что нужда заставляла их решаться на что угодно, никогда не
нашли бы они людей на такую работу. А тогда трупы валялись бы прямо на
земле, разлагались и гнили бы самым чудовищным образом.
Но нельзя не отдать должное магистрату: чиновники так хорошо
организовали захоронение трупов, что, как только кто-либо из погребальщиков
заболевал или умирал, что частенько случалось, на его место тут же поступали
другие, и сделать замену было не трудно благодаря множеству бедняков,
оставшихся без работы. Благодаря этому, несмотря на огромное число умиравших
почти одновременно, все трупы уносились из домов и захоранивались еженощно,
так что никто не мог бы сказать о Лондоне, что живые не успевают там
хоронить своих мертвецов.
Так как город в те страшные времена почти обезлюдел, возросли и страхи
у людей, они делали массу необъяснимых вещей, просто охваченные ужасом,
подобно тому, как другие поступали так же в припадке болезни. Одни,
заламывая руки, бегали с ревом и криками по улице; другие молились, на ходу
воздевая руки к небесам и прося у Бога защиты. Не могу утверждать, что все
они были в здравом уме, но, как бы там ни было, это все же указывало на
более достойное состояние духа и, во всяком случае, было гораздо лучше, чем
устрашающий визг и вой, который ежедневно, особенно вечерами, доносился с
некоторых улиц. Полагаю, все знают о фанатичном ревнителе веры, знаменитом
Соломоне Игле {194}. Вовсе не будучи больным, если не считать состояния
мозгов, он нагишом, с пригоршней дымящихся углей в руке разгуливал по улицам
и самым устрашающим образом грозил Божьей карой всему городу {195}. Что
именно он говорил или предрекал, я так и не смог понять.
Не могу сказать, был ли помешанным или просто радел о бедняках тот
священник, который, проходя ежедневно по улицам Уайтчепла, воздевал руки к
небу и беспрестанно твердил слова церковной литургии: "Спаси нас, о Боже,
будь милостив к народу Твоему, к тем, во искупление которых Ты пролил Свою
бесценную кровь!" Повторяю, не могу я утверждать ничего с уверенностью, так
как все эти мрачные картины представали взору моему издали, когда я смотрел
на улицу через окно спальни (я очень редко открывал окна настежь) в то
время, как сам я заперся в доме на период наиболее лютого бедствия; в это
время многие начали думать и даже утверждать вслух, что никто не уцелеет; и,
по правде говоря, я и сам стал так подумывать, а потому заперся в доме
недели на две и совсем перестал выходить. Но выдержать этого я не мог. Кроме
того, находились люди, которые, несмотря на опасность, продолжали ходить на
публичные богослужения даже в эти страшные времена; и хотя действительно
множество священников позапирали церкви и, спасая живот свой, как и их
прихожане, покинули город, однако так поступили не все. Некоторые решались
совершать богослужения и собирать людей на ежедневный молебен, а иногда и на
проповедь или на краткий призыв покаяться и не грешить более, они не
уставали проделывать это до тех пор, пока было кому их слушать. Так же
поступали и диссиденты, они даже служили в церквах, где священники умерли
или сбежали, ведь в такое тяжелое время было уже не до этих мелких различий.
Сердце надрывалось слышать жалобы этих еле живых бедняг, умолявших
священников утешить их, помолиться за них, дать им совет и наставление,
просящих Бога простить и помиловать их, признающихся в своих прошлых грехах.
И самое твердокаменное сердце облилось бы кровью, доведись ему услышать
предупреждения умирающих грешников другим не откладывать покаяние до
последнего дня, так как в эти бедственные времена у них может даже не
остаться времени для раскаяния, чтобы воззвать к Богу. Хотелось бы мне, чтоб
я был в состоянии воспроизвести сами звуки этих стонов и восклицаний,
которые довелось мне слышать от умирающих в тяжелейшие моменты агонии, и
чтоб читатель мог представить это себе так же живо, как я, а мне так и
кажется, что звуки эти все еще звенят у меня в ушах.
Если б только я мог передать эту часть моего повествования такими
проникновенными словами, чтоб растревожить душу читателя, я возрадовался бы,
что написал все это, каким бы кратким и несовершенным ни оказался бы мой
рассказ.
Богу угодно было, чтобы я все еще оставался жив и здоров и только
испытывал страшное нетерпение от того, что был заперт в доме и не выходил на
свежий воздух недели две или около того; я более не мог сдерживать себя и
решил пойти отнести письмо брату на почту {196}. Тогда-то я и отметил
полнейшую пустоту на улицах. Когда же я подошел к почте, чтобы отправить
письмо, то обнаружил человека, стоящего в углу двора и о чем-то говорящего с
другим человеком, находящимся у окна; третий же стоял в дверях конторы.
Посреди двора лежал маленький кожаный кошелек с деньгами и с двумя ключами,
висящими сбоку, но никто не решался поднять его. Я спросил, долго ли он
здесь лежит; человек у окна ответил, что лежит он уже почти час, но никто не
хочет впутываться в это дело, так как уронивший его может вернуться за
потерей. У меня не было большой нужды в деньгах, да и сумма в кошельке была
явно не так велика, чтобы ввести в соблазн и брать деньги с риском, что за
ними придут; так что я решился было уходить, когда человек, стоявший в
дверях, сказал, что он возьмет деньги, но, если истинный владелец вернется
за ними, он, конечно, их отдаст. И вот он сходил за ведром с водой и
поставил его рядом с кошельком, потом пошел принес немного пороху, бросил
пригоршню на кошелек и сделал дорожку вокруг. Дорожка была около двух ярдов
длиной. Тут он пошел в третий раз и принес докрасна раскаленные щипцы,
которые он, полагаю, приготовил заранее; потом поджег пороховую дорожку, так
что подпалил кошелек и хорошенько прокурил воздух. Но и этого показалось ему
мало, он взял кошелек щипцами и держал, пока не прожег насквозь, потом
высыпал деньги в ведро с водой и унес его в дом. Денег, насколько помню,
оказалось тринадцать шиллингов, несколько стершихся серебряных монет по
четыре пенса и сколько-то медных фартингов {197}.
Возможно, и были, как я уже говорил, такие бедняки, которых нужда
заставила бы рискнуть и взять деньги, но вы ясно видите из моего рассказа,
что те, кто не так бедствовал, были крайне осторожны в то время - так велика
была опасность.
Вскоре после этого случая пошел я полями по направлению к Боу {198},
потому что мне страшно хотелось узнать, как обстоят дела на реке и на судах;
и так как я немного разбираюсь в судах, у меня было представление, что один
из лучших способов уберечься от заразы - поселиться на корабле; размышляя о
том, как удовлетворить свое любопытство по этой части, я повернул с полей
Боу к Бромли {199}, затем вниз, к Блэукуэллу и спуску, куда ходили за водой
и куда причаливали суда.
Здесь я увидел беднягу, идущего вдоль берега, или береговой насыпи, как
ее тогда называли. Я тоже прошел немного в том же направлении и убедился,
что дома на набережной все заколочены. В конце концов, продолжая идти на
некотором расстоянии от этого несчастного, я все же вступил в разговор с
ним; и прежде всего поинтересовался, каково здесь приходится людям.
- Увы, сэр, - отвечал он, - округа почти совсем обезлюдела. Кто
захворал, а кто помер. Здесь уцелело всего несколько семей, и в деревнях
тоже, - он указал на Поплар {200}, - из тех, что еще не померли, почти все
хворают. - Он махнул рукой в сторону одного из домов. - Здесь все перемерли,
дом стоит открытым, и никто не решается зайти в него. Один бедолага воришка
рискнул стащить из него что-то и здорово поплатился за кражу: вчера и его
свезли на погост. - Потом он стал указывать на другие дома. - Там все
умерли: хозяин, его жена и пятеро детей. Там дом стоит запертым - видите
сторожа у дверей?
И в том же духе рассказывал он о других домах.
- Ну, а что же ты сам тут делаешь, один-одинешенек? - спросил я.
- Я несчастный одинокий человек. По милости Божией, меня не постигло
еще испытание, хотя семья моя уже пострадала и один из детей моих умер.
- Тогда как же ты говоришь, что тебя не постигло испытание? - спросил
я.
- Вон мой дом. - Он указал на маленький, низенький домик. - И там живут
моя бедная жена и двое детей, если можно назвать это жизнью, - ведь жена и
один ребенок больны. Но я туда не хожу.
Тут я заметил, что слезы градом катятся у него по щекам, и, уверяю вас,
мои щеки тоже стали мокры от слез.
- Да как же ты не приходишь к ним? Как мог ты покинуть свою собственную
плоть и кровь?
- Что вы, сэр, упаси Боже! Я вовсе не бросил их. Я работаю на них,
сколько в моих силах; и, с Божьей помощью, они не терпят нужды. - С этими
словами он поднял к небу глаза, и выражение лица у него тотчас же убедило
меня в том, что повстречался я не с ханжой, а с трезвомыслящим,
богобоязненным и добрым человеком; на лице его была благодарность за то, что
в том положении, в котором он оказался, он все же способен был уберечь семью
свою от нужды.
- Что ж, честный человек, - сказал я, - это величайшая милость,
особенно если учесть, каково сейчас приходится беднякам. Но на что же ты
живешь и как удалось тебе уберечься от страшного бедствия, всех нас
постигшего?
- Дело в том, сэр, что я лодочник, и вон моя лодка. В лодке этой я и
живу. Днем я в ней работаю, а ночью - сплю. А все, что зарабатываю, кладу
вон на тот камень. - Он указал на большой камень на другой стороне улицы на
значительном расстоянии от его дома. - И тогда я кличу и высвистываю их,
пока они не услышат, и они выходят забрать деньги.
- Но послушай, друг, как же тебе удается заработать хоть что-нибудь?
Разве люди пользуются лодками в наше время?
- Да, сэр. В том смысле, для чего меня нанимают, - пользуются. Видите,
там на якоре стоят пять кораблей? - Он указал вниз по течению реки,
значительно ниже города. - А видите восемь-десять кораблей, стоящих на цепях
у причала и на якоре там, подальше? - Теперь он указал вверх по реке. - На
всех этих кораблях семьи на борту - купцы, их владельцы и прочие; все они
засели на кораблях и не сходят на берег из страха заразы. Я доставляю им
провизию, отвожу письма и делаю самое необходимое, так что им не приходится
спускаться на берег. Каждую ночь я прицепляю лодку к одному из таких
кораблей, и, слава Создателю, пока что я цел.
- Но, друг, - сказал я, - неужели они разрешают тебе подниматься на
борт после того, как ты побывал здесь, на берегу, в этом ужасном месте, где
столько заразных больных?
- Ну, что до этого, - сказал он, - так я очень редко поднимаюсь на
борт. Я перекладываю все, что привез, в их лодку или кладу все у борта, и
они поднимают все на корабль. Но если бы я и поднимался на борт, думаю,
опасаться им было бы нечего: ведь я не захожу в дома на берегу, ни с кем не
общаюсь, даже с собственной семьей; я только доставляю ей пищу.
- Но это, может быть, как раз самое опасное, - сказал я, - ведь эту
провизию все равно приходится от кого-то получать. А раз вся эта часть
города так заражена, то опасно даже заговаривать с кем-либо: ведь деревня,
по существу, является началом города, хоть она и несколько удалена от него.
- Все это так, - сказал он, - но вы не совсем меня поняли. Здесь я не
покупаю для них провизию. Я плыву вверх по реке к Гринвичу {201} и покупаю
там свежее мясо, а иногда плыву вниз по реке в Вулидж {202} и делаю закупки
там; потом я плыву к уединенной ферме на Кентской стороне {203}, где меня
знают, и покупаю птицу, яйца и масло, и развожу все это, как меня просили, -
одно на тот, другое на другой корабль. Я редко схожу здесь на берег и сейчас
пришел сюда лишь за тем, чтобы навестить жену и узнать, как поживает моя
семья, да отдать им то немногое, что я получил вчера вечером.
- Бедняга, - сказал я, - и сколько же ты получил?
- Три шиллинга, - сказал он, - огромная сумма по нынешним временам для
бедняка; да еще мне дали целую сумку хлеба, соленой рыбы и немного мяса. Так
что не так уж плохо.
- Ну, и ты уже все это отдал?
- Нет, - сказал он, - но я уже кликал жену, и она сказала, что сейчас
выйти не может, а постарается подойти через полчаса, и я дожидаюсь ее.
Бедняжка, - добавил он, - ей очень туго приходится. У нее был нарыв, а
сейчас он прорвался, так что я надеюсь, что она выкарабкается. Боюсь только,
ребенок погибнет, но на все воля Божия.
Тут он замолчал и горько заплакал.
- Ну, добрый друг, у тебя есть надежный Утешитель, раз ты научился
смиряться перед волей Божией. Он всех нас рассудит.
- О сэр, - воскликнул он, - если хоть кто-нибудь из нас уцелеет, и то
уж будет великая милость Божия, и кто я такой, чтобы роптать?!
- Это ты говоришь? Насколько же меньше моя вера, чем твоя! - У меня
прямо сердце защемило: я вдруг осознал, насколько тверже убеждения этого
бедняка, которые поддерживают его в минуту опасности, чем мои собственные;
ведь ему некуда было бежать, у него, в отличие от меня, была семья,
нуждавшаяся в его поддержке; и однако, мое поведение было основано на
простых предположениях, его же - на твердом Уповании на милость Божию, хотя
он и принимал всевозможные предосторожности, чтобы не заболеть.
Я отвернулся в сторону, размышляя над этим, так как, подобно ему, не
маг сдержать слез.
Наконец, после того как мы еще немного поговорили, женщина открыла окно
и позвала:
- Роберт! Роберт!
Он ответил и попросил ее подождать, пока он подойдет, потом побежал
вниз по ступеням к лодке и вернулся с мешком, в котором была провизия,
принесенная им с корабля; затем он вновь окликнул жену. Потом подошел к
большому камню, который он мне показывал, опорожнил мешок, разложил все на
камне - каждую вещь по отдельности, - а сам отошел в сторонку; жена вышла с
маленьким мальчуганом, чтобы отнести вещи, а он кричал им, какой капитан что
прислал, и в конце концов добавил:
- Все это Бог послал, Его и благодари!
Когда бедная женщина все собрала, оказалось, что она слишком слаба,
чтобы отнести все это зараз, хотя вес был и невелик; тогда она вынула
сухари, что лежали в небольшой сумке, и оставила мальчика покараулить их,
пока она не вернется.
- Послушай, а ты оставил ей четыре шиллинга, которые, говорил, ты
заработал за неделю?
- Конечно, конечно, - ответил он, - вот увидишь: она сама подтвердит. -
И он снова крикнул: - Рейчел, Рейчел (так ее звали), ты взяла деньги?
- Да, - сказала она.
- Сколько там было?
- Четыре шиллинга и серебряная монетка в четыре пенса.
- Хорошо, да благословит всех вас Господь, - сказал он и повернулся,
чтобы уйти прочь.
Как не мог я сдержать слез, когда услышал историю этого человека, так
не мог сдержать и своего желания помочь ему. Поэтому я окликнул его:
- Послушай, друг, подойди-ка сюда, потому что я твердо верю, что ты
здоров, и я могу рискнуть приблизиться к тебе. - Тут я вытащил руку, которую
до того держал в кармане. - Вот, поди позови свою Рейчел еще раз и дай ей
эту малость. Господь никогда не покинет семью, которая так в него верует.
С этими словами я дал ему еще четыре шиллинга, попросил положить их на
камень и снова позвать жену.
Никакими словами не опишешь благодарности бедняги, да и сам он мог ее
выразить лишь потоками слез, струившихся по щекам. Он позвал жену и сказал,
что Господь смягчил сердце случайного прохожего, и тот, услыхав об их
положении, дал им все эти деньги, и гораздо больше, чем деньги, сказал он
ей. Женщина тоже жестами выразила свою признательность и нам и Небу, потом с
радостью унесла приношение; и думаю, что за весь тот год не потратил я денег
лучшим образом.
Потом спросил я беднягу, не добралась ли болезнь до Гринвича. Он
сказал, что две недели назад заразы там точно не было, но с тех пор, он
боится, случаи заболевания были, но в той части города, что ближе к
Детфордскому мосту; {204} он же заезжал только к мяснику и зеленщику, где он
обычно покупает продукты, за которыми его посылают, и был предельно
осмотрителен.
Тогда я спросил его, как же так получилось, что люди, которые заперлись
на кораблях, не сделали необходимого запаса продуктов? Он ответил, что
некоторые так и поступили, тогда как другие не уходили до тех пор на
корабль, пока страх не заставил их на это решиться, а тогда было уже слишком
опасно выходить и делать запасы провизии; он обслуживает два корабля - он
указал мне их, - которые почти ничем не запаслись, кроме сухарей и пива, и
ему приходится покупать для них все остальное. Я спросил, есть ли еще
корабли, которые так же уединились, как те, что я видел. Он сказал, Да, на
всем пространстве вверх по реке до Гринвича, включая Лаймхаус {205} и
Редрифф {206}, все корабли, которые смогли уместиться, стоят посреди реки по
четыре в ряд, и на многих из них по нескольку семей на борту. Я спросил, не
коснулась ли их болезнь. Он ответил, что нет, за исключением двух-трех
кораблей, обитатели которых не следили за моряками и разрешали им сходить на
берег; он сказал, что приятно посмотреть, как выстроились корабли вверх по
Заводи {207}.
Когда же он сообщил, что собирается отплыть в Гринвич, как только
начнется прилив, я спросил, не возьмет ли он меня с собою туда и обратно,
потому что мне страшно хочется посмотреть, как выстроились на реке корабли,
о чем он сам говорил. Он отвечал, что согласен, коли только я заверю его
словом христианина и честного человека, что я не заразный. Я уверил его, что
здоров, что Бог пока меня миловал, что живу я в Уайтчепле, но что, не в
силах долее сидеть взаперти, я решился пойти сюда, чтобы прогуляться по
свежему воздуху, и что в доме у меня тоже нет никакой заразы.
- Ну что ж, сэр, раз вы настолько пожалели меня и мое бедное семейство,
что пожертвовали нам деньги, едва ли вы будете так безжалостны, чтобы сесть
ко мне в лодку, если вы больны, - ведь тем самым вы убьете меня и погубите
всю мою семью.
Бедняга столь растрогал меня заботой и любовью к своим близким, что я
решил было вообще не ехать. Я сказал, что лучше смирю свое любопытство, чем
доставлю ему беспокойство, хоть я и убежден, что, благодарение Творцу,
заразен не более, чем новорожденный младенец. Но теперь уж он не хотел и
слышать о моем отказе и, чтобы убедить меня, что он мне доверяет, настойчиво
убеждал меня ехать; так что, когда начался прилив, я влез к нему в лодку, и
он отвез меня в Гринвич. Пока он покупал то, что было ему заказано, я
поднялся на вершину холма, у которого был расположен город, с восточной его
стороны, так чтобы открывалась река. Ну и удивительное зрелище предстало
мне! Я увидел множество кораблей, стоящих рядами, по четыре в каждом, иногда
по две-три таких линии во всю ширину реки; и это не только у самого города,
между домами Рэтклиффа и Редриффа, на пространстве, которое жители называют
Заводью, но и вниз по реке до самого мыса Лонг-Рич, то есть насколько горы
позволяли видеть.
Не могу точно сказать, сколько судов там было, но полагаю, что увидел
несколько сотен парусов; и я не мог не одобрить их изобретательности: ведь
более десяти тысяч людей, связанных с морским делом, могли укрыться здесь от
опасности заразы и жить в спокойствии и довольстве.
Я возвратился домой вполне удовлетворенный своим путешествием и
особенно своим новым знакомцем; радовала меня и мысль, что существуют такие
прибежища для многих семейств среди всеобщего опустошения. Кроме того, я
обнаружил, что, по мере того, как зараза распространялась, корабли, на
которых укрывались целые семьи, отплывали все дальше от города, пока, как
мне сказали, некоторые просто не вышли в море и не переправились к таким
портам и безопасным местам, до каких только смогли добраться.
Но нельзя сказать, что все, кто обосновался таким образом на воде на
борту корабля, полностью оградили себя от заразы: ведь многие умерли и были
выброшены за борт - кто в гробах, а кто и просто так, и люди видели, как их
тела всплывали потом с приливом ниже по реке.
Но, полагаю, могу с уверенностью сказать, что на корабли зараза
попадала либо потому, что люди перебирались на них слишком поздно, оставаясь
на берегу до тех пор, пока кто-нибудь из них не заражался (хотя и сам, быть
может, не знал об этом); таким образом, болезнь не приходила на корабль, а
кто-то просто приносил ее в себе самом; либо это случалось на тех судах,
которые, как сказал бедный лодочник, не успели запастись провизией и
вынуждены были часто посылать на берег за всякого рода вещами или разрешать
лодкам подплывать к ним с берега; и так незаметно им завозили заразу.
И здесь не могу не сделать нескольких замечаний о странном характере
лондонцев, весьма способствовавшем их бедствиям. Чума началась, как я уже
говорил, на другом конце города, а именно - в Лонг-Эйкре, Друри-Лейн и так
далее, и приближалась к Сити очень медленно и постепенно. Приближение это
почувствовали в декабре, потом в феврале, потом в апреле, и каждый раз это
были только отдельные случаи; затем болезнь затихла до мая; и даже на
последней неделе мая было отмечено только семнадцать случаев, и все на
другом конце города; и вот все это время, даже тогда, когда умирало более
трех тысяч в неделю, жители Редриффа, Уоппинга и Рэтклиффа по обе стороны
реки и почти вся Саутуэркская сторона все же продолжали держаться твердого
убеждения, что их не постигнет испытание или, во всяком случае, пройдет
стороной. Некоторые воображали, что их защищают пары вара, дегтя, а также
масел, древесной смолы и серы, сопутствующие корабельному ремеслу и
торговле. Другие утверждали, что чума достигла наибольшей силы в
Вестминстере и приходах Сент-Джайлс, Сент-Эндрюс и прочих, и начнет спадать,
прежде чем доберется до них, - и это в какой-то мере было верно. Например:
С 8 по 15 августа -
Сент-Джайлс-ин-де-Филдс 242
Крипплгейт 886
Степни 197
Сент-Маргерит, Бермондси {208} 24
Роттерхитт 3
----------------------------------------------------
Общее количество за неделю 4030
С 15 по 22 августа -
Сент-Джайлс-ин-де-Филдс 175
Крипплгейт 847
Степни 273
Сент-Маргерит, Бермондси 36
Роттерхитт 2
----------------------------------------------------
Общее количество за неделю 5319
N. В. - Надо отметить, что цифра, указанная по приходу Степни, в то
время относилась к той части прихода, где Степни примыкает к Шордичу (теперь
она именуется Спиттлфилдс) и подходит вплотную к Шордичскому церковному
кладбищу; а в то время чума как раз начала спадать в Сент-Джайлс-ин-де-Филдс
и свирепствовала в Крипплгейте, Бишопсгейте и Шордиче; но и десяти человек в
неделю не умирало от нее во всей той части прихода Степни, что включает
Лаймхаус, Рэтклиффскую дорогу и то, что теперь именуют приходами Шэдуэлл и
Уоппинг, вплоть до Сент-Кэтрин около Тауэра; и так продолжалось до конца
августа. Но жители Степни заплатили за это позднее, о чем я еще буду
упоминать по ходу рассказа.
Все это давало основание обитателям Редриффа и Уоппинга, Рэтклиффа и
Лаймхауса чувствовать себя в полной безопасности и тешить себя надеждой, что
чума уйдет, их не коснувшись, так что они не позаботились переехать в
сельские местности или запереться в домах. Да что там - они и не помышляли
об отъезде, а, наоборот, приглашали к себе друзей и родных из центра города,
и многие действительно нашли убежище в этой части Лондона как в месте
безопасном, которое, по их представлениям, Бог минует и не покарает в
отличие от остальных приходов.
Вот почему, когда хворь все же настигла их, они были более растерянны,
напуганны, неподготовленны, чем жители других мест; ведь, когда чума стала
здесь по-настоящему свирепствовать, то есть в сентябре и октябре, уже нельзя
было бежать в сельскую местность - никто не решился бы подпустить к дому
незнакомца, не впускали их и в другие города; и, как мне говорили, некоторых
из тех, кто ушел в сторону Сарри {209} (это направление не так охранялось и
было более лесистым, чем другие окрестности Лондона, особенно около Норвуда
{210} и приходов Кэмберуэлл {211}, Далледж {212} и Ласем), были найдены
умершими с голоду в лесах и полях, потому что, похоже, никто не решался
помочь доведенным до отчаяния беднягам из страха заразиться.
Результатом таких представлений среди жителей этой части города было в
какой-то мере и то, что, как я уже говорил выше, им пришлось искать спасения
на кораблях; и там, где это было сделано своевременно и обдуманно, где люди
так запаслись провизией, что им не было нужды сходить на берег или
подпускать к себе лодки, повторяю, в этих случаях пребывание на кораблях
было самым надежным укрытием; но беда заключалась в том, что многие бежали
на корабли в панике, не запасшись даже хлебом; кроме того, на кораблях
иногда не было команды, чтобы отвести их подальше от берега либо чтобы
спустить лодку и отправиться вниз по реке за провизией - туда, где ее можно
было без риска купить; такие часто страдали, заражаясь на борту корабля не
менее, чем если бы оставались на суше.
В то время как люди побогаче спасались на кораблях, бедняки забирались
на баржи, лихтеры {213}, смэки {214} и рыболовные баркасы; многие, особенно
лодочники, жили в лодках; но им приходилось плохо, и прежде всего
лодочникам, потому что, спускаясь на берег за провизией, да и чтоб
заработать на жизнь, они подхватывали заразу, свирепствующую в их среде с
прямо-таки опустошительной силой. Многие лодочники умирали в полном
одиночестве в своих лодках - в пути или под мостами - да так и оставались
лежать ненайденными, пока трупы не приходили в такое состояние, что к ним
опасно было приблизиться.
Поистине, беды людей, живших в портовой части города, были удручающи и
заслуживали всяческого сочувствия. Но увы! В то время собственная
безопасность так занимала каждого, что полностью вытесняла способность
сочувствовать посторонним: ведь у каждого стояла Смерть за порогом, а у
многих она уже посетила их семью, так что люди не знали, что делать и куда
податься.
Повторяю, это лишало людей способности сострадать; самосохранение стало
наипервейшим законом. И дети бежали от родителей, когда те чахли под
тяжестью болезни; а в других местах, хотя и реже, родители бросали детей; да
что там - бывали жуткие случаи, особенно два из них, произошедшие в течение
одной недели, когда больные матери в состоянии бреда и умопомешательства
убили собственных детей; один такой случай произошел поблизости от моего
дома: бедная женщина так и не пришла в себя, чтобы осознать, какой грех она
совершила, и понести наказание.
В этом не было ничего удивительного: ведь опасность близкой смерти
убивала все чувства любви и заботы о других. Я говорю в целом, хотя было
много примеров нерушимой любви, сострадания и чувства долга - об этом я знаю
по рассказам очевидцев, так что не отвечаю за верность подробностей.
Прежде чем рассказать об одном из таких случаев, позвольте сперва
упомянуть о том тяжелейшем положении, в котором в это бедственное время
оказались беременные женщины: ведь когда приходил срок рожать и у них
начинались схватки, некому было оказать им помощь; большинство повивальных
бабок перемерло, особенно те, что ходили за бедняками; а более известные
акушеры уехали из города; так что для бедной женщины, не располагавшей
большими деньгами, почти невозможно было найти повитуху, те же, которых
можно было нанять, оказывались, как правило, неумелыми и невежественными;
таким образом, невероятное число женщин оказалось в самом бедственном
положении. Некоторые были загублены самонадеянностью и невежеством тех, кто
брался им помогать. Несметное число детей было, можно сказать, убито теми же
невеждами, оправдывавшими себя тем, что они якобы спасают мать ценой жизни
ребенка; а во многих случаях погибали и мать и дитя, особенно если мать уже
была больна - тогда никто не решался приблизиться к ней, и она погибала
вместе с ребенком. Иногда мать погибала от чумы с наполовину вылезшим из
чрева ребенком или с ребенком, соединенным с ней пуповиной. Некоторые
умирали во время схваток, так и не разродившись; и случаев таких было
столько, что и не сосчитать.
Кое-что, подтверждающее эти слова, проникло в официальные сводки
смертности (хотя я далек от мысли, что там приведены точные данные) под
рубриками:
Умершие при родах
Выкидыши и мертворожденные
Умершие в первые дни жизни
Возьмем недели, когда чума особенно свирепствовала, и сравним их с
неделями того же года, но еще до начала мора. Например:
Умершие Выкидыши Мертво-
при родах рожденные
С 3 по 10 января 7 1 13
С 10 " 17 " 8 6 11
С 17 " 24 " 9 5 15
С 24 " 31 " 3 2 9
С 31 января
по 7 февраля 3 3 8
С 7 по 14 февраля 6 2 11
С 14 " 21 " 5 2 13
С 21 " 28 " 2 2 10
С 28 февраля
по 7 марта 5 1 10
------------------------------------------------------------
48 24 100
С 1 по 8 августа 25 5 11
С 8 " 15 " 23 6 8
С 15 " 22 " 28 4 4
С 22 " 29 " 40 6 10
С 29 августа
по 5 сентября 38 2 11
С 5 по 12 сентября 39 23 -
С 12 " 19 " 42 5 17
С 19 " 26 " 42 6 10
С 26 сентября
по 3 октября 14 4 9
------------------------------------------------------------
291 61 80
Учитывая разницу в этих двух таблицах, надо еще прибавить, что, по
мнению тех, кто остался в городе, население его за август-сентябрь
уменьшилось более чем на две трети по сравнению с январем-февралем. Короче
говоря, обычные цифры смертности по этим трем статьям, как мне говорили и
как это было в предшествующие годы, следующие:
1664 год
Умершие при родах 189
Выкидыши и мертворожденные 458 {215}
------------------------------------------------
647
1665 год
Умершие при родах 625
Выкидыши и мертворожденные 617
------------------------------------------------
1242
Эта разница, как я уже говорил, будет значительно больше, если учесть
общее количество людей. Я не утверждаю, что делал какие-либо точные подсчеты
людей, проживавших в то время в городе, но по ходу рассказа я еще приведу
вполне вероятные цифры. Сейчас же упомянул я об этом, лишь чтобы объяснить,
в каком плачевном состоянии находились эти бедные женщины; о них можно было
бы сказать словами Библии: "Горе же беременным и питающим сосцами в те дни;
ибо великое будет бедствие на земле и гнев на народ сей" {216}.
Сам я не общался с теми семьями, где такое случалось, но крики
несчастных были слышны и на большом расстоянии. Что касается беременных, то
нам показали некоторые подсчеты: 291 женщина скончалась от родов за девять
недель - более одной трети всех рожениц; обычно за такое же время умирало не
более 84. Пусть читатель сам поразмыслит над этим соотношением.
Несомненно, что те, кто кормили грудью, были в не менее бедственном
положении. Наши сводки смертности почти не проливали на это света, но
кое-что можно извлечь и из них. Больше, чем обычно, морили младенцев голодом
кормилицы, но это еще полбеды. Хуже, когда умирали просто от отсутствия
кормилицы: мать и другие члены семьи погибали от чумы, а детей находили
рядом с ними умершими просто от голода; по-моему, несколько сот бедных
беспомощных младенцев погибло только по этой причине. Другие умирали не с
голоду, а были отравлены кормилицами. Да что там, если мать, сама кормившая
грудью, заболевала, она отравляла собственное дитя, то есть заражала его
через свое молоко даже прежде, чем сама узнавала, что заразна; и ребенок
умирал в таких случаях раньше матери. Я не мог не сделать этого
предупреждения на случай, если когда-нибудь городу придется вновь пережить
такое же страшное бедствие: все беременные, а также кормящие грудью должны
покинуть город, если только у них есть хоть какая-нибудь возможность это
сделать, потому что их бедствия в случае болезни будут больше, чем у
остальных.
Я мог бы рассказать ужасающие истории о детях, сосущих грудь уже
умерших от чумы матерей {217} и кормилиц; об одной матери, живущей в моем
приходе, которая, заметив, что ее ребенку нездоровится, послала за
аптекарем; мне говорили, что, когда тот пришел, женщина кормила ребенка
грудью и на вид была совершенно здорова; но, когда аптекарь подошел поближе,
он заметил на ее груди, которую сосал ребенок, признаки болезни. Он был
сильно напуган, но, не желая пугать и бедную женщину, попросил передать ему
ребенка, когда он распеленал младенца и поднес его к свечке, то нашел
признаки болезни и у него; оба, и мать и дитя, умерли, прежде чем аптекарь
успел вернуться домой и прислать предохраняющее средство отцу семейства,
которому он сказал всю правду об их состоянии; заразил ли ребенок мать или
мать ребенка, неизвестно, хотя более вероятно последнее. Рассказывали также
историю о ребенке, которого взяли домой от кормилицы, умершей от чумы,
нежная мать не отказалась принять его и крепко прижала к груди свое дитя, от
чего и заразилась, да так и умерла, прижимая к груди мертвого уже ребенка.
И самые твердокаменные сердца обливались бы кровью, наблюдая, как часто
любящие матери ухаживали за своими детьми и даже умирали, заражаясь от них;
сами умирали, а дети, ради которых эти любящие сердца приносили себя в
жертву, выздоравливали и спасались {218}.
Подобный случай был с торговцем в Ист-Смитфилде; {219} у него жена была
беременна первым ребенком, и заболела она как раз, когда подоспело ей время
рожать. Муж не мог найти ни повивальной бабки принять роды, ни сиделки
ухаживать за ней, а двое слуг, которые были в доме, тут же сбежали. Он
кидался как полоумный от дома к дому, но помощи нигде найти не мог. И самое
большее, чего он добился, - это что сторож, приставленный к одному из
запертых домов, пообещал ему прислать к утру сиделку. Бедняга, до смерти
огорченный, вернулся домой, помогал, как умел, жене, заменяя повитуху,
принял мертвого ребенка; жена же скончалась у него на руках часом позже; он
так и сидел до утра с мертвой женой на руках, так и застал его сторож, когда
пришел и привел, как обещал, сиделку; они поднялись по лестнице (дверь была
либо вовсе не заперта, либо на щеколде) и нашли беднягу с мертвой женой на
руках, столь сраженного горем, что он умер через несколько часов без
каких-либо признаков болезни, а просто убитый постигшим его несчастьем.
Слышал я и о таких, которые после смерти своих близких впадали в
отупение и глубочайшую печаль; особенно об одном человеке, столь согбенном
постигшим его несчастьем, что голова его как бы вросла в плечи до такой
степени, что макушка едва возвышалась над плечами; он почти лишился и голоса
и рассудка, голова склонилась вниз, к ключицам, и только другой человек мог
руками приподнять ее; этот бедняга так и не пришел в себя, а хирел еще около
года и наконец умер. Никогда не видали, чтобы он поднял глаза и осмысленно
взглянул на что-нибудь.
Я могу рассказывать подобные истории лишь в общих чертах, так как
невозможно было узнать все в подробностях: ведь семьи, о которых идет речь,
иногда полностью вымирали. Но подобные картины были столь часты, что
представали взгляду и слуху, стоило выйти на улицу, как я уже говорил. Да и
нелегко рассказывать много историй, когда они почти ничем друг от друга не
отличаются.
Так как сейчас я рассказываю о времени, когда чума свирепствовала в
восточной части города, - о том, как люди долго воображали, что их минует
напасть, и как они были напуганы, когда болезнь их настигла (ведь она и
правда предстала внезапно, как разбойник с большой дороги), - повторяю,
рассказ об этом возвращает меня к тем троим беднягам, которые ушли из
Уоппинга куда глаза глядят, - о них я уже упоминал выше; один был - пекарь,
другой - починщик корабельных парусов, а третий - плотник. Все трое были из
Уоппинга и его окрестностей.
Я уже говорил, что спокойствие и видимость безопасности в этой части
города были таковы, что ее жители, в отличие от других, не помышляли об
отъезде, но похвалялись тем, что им опасность не угрожает; и вот многие из
Сити и из зараженных пригородов переехали в Уоппинг, Рэтклифф, Лаймхаус,
Поплар и другие безопасные места; и очень похоже на то, что именно это
способствовало скорейшему приходу сюда чумы. Так что, хотя я и сторонник
того, чтобы люди уезжали из таких городов, как Лондон, при первых же
признаках надвигающегося испытания, и чтобы все, кто имеет хоть какое-нибудь
пристанище, воспользовались им и покинули горел но должен сказать: когда
все, кто хочет уехать, уедет, то те, кто в городе, должны твердо оставаться
на своих местах, а не перебираться из одного конца города в другой или из
одной его части в соседнюю, иначе они будут с