аньша-пастушок впервые наелсЯ от
пуза мЯса, и подумалось  тогда, что жизнь, похоже, начинаетсЯ не такаЯ  уж и
дурнаЯ, коль будут так кормить всегда... „вигались каждый день, вдоль засек,
которые называют "козни", от станицы к станице, и все к югу  да к югу, туда,
куда летели над  головами  вереницы гусей, клиньЯ журавлей, стаи уток. Џочти
на   каждой  ночевке  к  нам  все   прибавлЯлись   и   прибавлЯлись   свежие
"новоордынцы".  …хали мы  на  крытых войлоком возах-арбах около  месЯца, и к
филипповкам, с заморозками, добрались наконец  до первого ордынского города,
окруженного  кознЯми  деревЯнными,  у   которого  название  было  чуднЋе  --
‚орона-ж. ѓород стоЯл в устье темной, почти черной  реки с  таким  же чудн›м
названием.  Њы  все  дивились,  смеЯлись такому  названию,  пока  кто-то  из
местных,  взрослых ордынцев-воронежан не  растолковал:  река,  видите, какаЯ
чернаЯ?  Љак  ворона.  Ќо  с  названием "‚орона"  уже  есть одна  река, тут,
неподалеку, поэтому эта -- ‚орона-ж, то есть тоже ‚орона, еще одна ‚орона.
     ’ут мы перезимовали -- в огромных войлочных шатрах, по два десЯтка-юрта
в каждом. Ћтцы-атаманы учили держатьсЯ в  конном строю, идти наметом в лаве,
когда  дрожит  сама  матушка-землЯ,  учили  стрелЯть  из   луков,  из  тугих
самострелов на полном ходу,  устраивать "танец-хоровод", когда проходишь  на
всем  скаку вдоль вражеского строЯ  и с самого близкого, убойного расстоЯниЯ
посылаешь стрелу за стрелой, меткие, каленые, управлЯЯ  конем с помощью ног;
учили набрасывать  друг на друга арканы  плетеные, рубитьсЯ саблЯми,  сперва
деревЯнными, в полторы руки, а потом настоЯщими, вострыми, харалужными. Ђ на
праздники, на ђождество, на Љрещенье и  Њасленицу  мы участвовали  в больших
охотах, которые устраивал местный  батька-атаман, улусный  коназ Њамий-урус,
загонЯли  старшим  воронежанам зверЯ под выстрел верный, тугой, убойный, или
под рогатину,  под сулицу  лавролистую,  длинножалую.  “х, и славнаЯ  потеха
была!
     „а, милаЯ сердцу, лћбаЯ  душе  начиналась  жизнь.  € чего  это все наши
землепашцы так боЯлись даже самих слов -- "Ясак", "тамга", "баскак", "орда"?
ќто ж не слова -- музыка!

        x x x

     <i>Џоезд  идет  с севера в южную сторону.  Ћн гремит на стыках, лЯзгает на
стрелках, грохочет на мостах и переездах, он везет менЯ,  полусонного, прЯмо
с банкета,  который  устраивало ђоссийское  „ворЯнское  Ћбщество, на котором
присутствовали все самые родовитые русские фамилии из ђоссии и из эмиграции,
и  у менЯ еще  не  выветрилсЯ легкий хмель тех изысканных  вин  и водок, что
подавали  на  том  званом  вечере,  и  еще звучат  в  ушах  странные  тосты,
произносимые за столами:
     -- ‚ыпьем, господа, за покорителЯ ‚селенной великого —ингис-каана, отца
нашего, родоначальника всей русской аристократии!
     €ли:
     -- ‡а родину нашу, непобедимую ђусь-’артарию, ‚еликую ‘куфь, господа, и
за  войско  ее,  ‡олотую Ћрду,  котораЯ подвигами  своих витЯзей-багатуров и
мощью державности своей превзошла оба ђима!
     Џили также за рыцарей русского ордена под названием "‡олотаЯ Ћрда" и за
"Њатерь  городов  русских  и  тартарских  Љыев-Љивамань, который  покорил, а
затем, в памЯть  о победе, украсно украсил новыми храмами трижды,  трижды  и
трижды великий хан-хакан, царь и каан батька-Ѓатый".
     Ќо   после   этих   тостов   выступил   известный   академик,   который
потрЯс-поразил уж совсем до конца, до самого до донышка...</i>

        x x x

     џ вижу  тот  знаменитый поход  на  Љыев-Љивамань.  ‚от, вот... џ в  нем
участвовал. Ќачалось с того, что улусный коназ замыслил измену  –арю ‡олотой
Ћрды  и стал дружину  свою холить-укреплЯть, и понастроил, глупый,  каменные
козни,  и  прочие  всЯческие  укреплениЯ вокруг  города, и  собрал,  дурень,
войско, и посмел дерзнуть  выйти  из-под  высокой руки хана-хакана, великого
царЯ-каана, да  будет он жив, здоров и  могуч, непобедимого батьки-ЃатыЯ. Џо
всем становищам степным, казачьим сполох пронессЯ,  как летний скорый пожар:
седлать комоней! € через три недели мы под стенами Љыева-Љивамани уже кандей
варили из молодых молочных жеребЯт, родившихсЯ не вовремЯ. “х и веселое было
дельце! Њы взЯли город приступом, почти с ходу. Џоставили противу трех ворот
по суковатому, окованному  железом  "барану" и били, били в ворота три днЯ и
три ночи, пока  железные  лбы "баранов" не проломили дубовых ворот.  —то там
началось!  ђуки по  локти,  а ноги по  колена были в крови  в братской,  мой
тегиль кольчужный, арабской работы намок, аж звенеть перестал, улицы усыпаны
то головами  русыми, то  шеломами  кованными,  черкасскими,  что  с носовыми
стрелками...
     Љоназа-отступника,  виновника этой сечи кровавой, и ближних боЯрей его,
приспешников неразумных,  кои помогали ему чинить воровство  супротив Ѓога и
великого батьки-ЃатыЯ, наказали  по-царски:  кому  палаты из двух сосенок  с
перекладинкой   соорудили,   кому   престол   вкопали   заостренный,  чистым
златом-рыжьем  позолоченный,  -- пожалуйте  восседать!  „уван  богатый  был:
красных девок неизработанных, дочек  боЯровских пачками  за косы  свЯзывали,
парчу на  ноги потные  мотали, аки дерюгу,  лошадей  царьградским  бархатом,
черным,  червленым  и  чермным   покрывали,  кому  какой  нравитсЯ,  да  еще
благовонными  маслами  всЯкими, тоже  заморскими, ромейскими,  брызгали, длЯ
приЯтности,  а сапоги  свои смазные дегтЯрные чистым коровьим маслом мазали.
‘тены-козни  каменные  развалили-разрушили  до  камнЯ  до  последнего,  дабы
неповадно никому было впредь отгораживатьсЯ от справедливейшей, Ѓогом данной
власти и  от  всевидЯщего,  милостивейшего Ясного  ока хана-хакана, великого
царЯ-каана ‡олотой  Ћрды, да  будет он жив, здоров  и могуч,  непобедимого и
великолепного нашего батьки-ЃатыЯ.
     €з камнЯ, что от крепостных стен осталсЯ, приказано было выстроить  две
церкви, не в  памЯть  о победе, а  в памЯть о  наказании, да подновили  храм
‘вЯтой  ‘офии, покрыли его тем самым  рыжим золотом, каким коназ-отступник в
мечтах  своих  дерзновенных  думал  отделать  трон  свой удельный,  улусный,
незаконный,  противный Ѓогу,  не допустившему сие, а  также  замостили почти
весь  •рещатик, чтоб всЯк проходЯщий и проезжающий по тому  камню помнил: не
балуй супротив –арЯ! ‚ласть его -- безгранична. ‚ласть его Ѓогу угодна...
     ’огда многие Язычники-поганцы, всЯ нерусь из Ћрды крестилась -- прЯмо в
студеном Ѓорисфене. „есЯток наш Ќазара-багатура крестилсЯ почти весь. Џервым
сам Ќазар вошел, прЯмо в куЯке чешуйчатом, с выхваченной из ножен сафьЯновых
саблею  булатной, харалужной, сирийского закала, три раза окунулсЯ с головою
в мЯгкую, сладкую, волокнистую воду, всЯкий раз высоко поднимаЯ кривой булат
над бритой,  крутой, с черным оселедцем головой и  оставлЯЯ сталь сухой. Џоп
удивилсЯ: что ж ты, дескать, мил-человек, орудие  свое не окрестишь? Ќа  что
мудро ответствовал  Ќазар-багатур: "џ  согласен,  бачка,  выполнЯть •ристовы
заповеди, милы  они  сердцу  моему, согласен жить по ним, но пусть  меч  мой
иззубренный не знает  ни пощады, ни  состраданиЯ, ни жалости,  -- на  войне,
бачка, это плохие советчики; теперь ему отвечать на удар ударом, ему творить
свЯтую месть и расправу,  ему  карать врагов --  так что  пусть меч остаетсЯ
покамест  нехристем".  Џримеру его последовал весь наш  десЯток-юрт, а затем
все нехристи-Язычники из сотни, и вскоре всЯ нерусь в Ћрде крестилась именно
так.
     Џосле  победы  и  усмирениЯ  неразумных,  после  наказаниЯ   достойного
злодеев-зачинщиков  пошли мы  на  ‚алахию с  ЊадьЯрией,  за ‚енгерские горы,
пополнив  прежде рЯды  свои  дружиной  кыевской, а также  многими охотниками
досужими,  до  славы  и  серебра  жадными.  Ќужно  было  наказать  тех,  кто
бездумно-легкомысленно   науськивал  коназа   кыевского,  аки  пса-сеголетка
неразумного,  супротив  единоверцев  и  единокровцев,  супротив –арЯ,  Ѓогом
данного, а также  богатого дувана ради. Џрошли мы те страны легко наскрозь и
наказали неразумных соседей знатно, но  совсем не по-христиански -- оставили
развалины после себЯ да  головешки,  чтоб  лет тридцать  им, соседушкам, и в
башку  не приходило о себе напоминать как бы то ни  было, даже с  дружескими
чувствами приставать.
     Ќа большом поле, за горами за ‚енгерскими, стыкнулись мы с тевтонами, в
железные латы закованными, да  с резвою мадьЯрской конницей -- это,  братцы,
вам не валахи-вахлаки, шутили мы промеж себЯ, тут сурьезное дело. Љуснули мы
их стрелами сблизи из своих тугих самострелов, устроили им "хоровод",  когда
десЯток за десЯтком,  юрт за юртом проноситсЯ  вдоль  строЯ, осыпаЯ стрелами
калеными, да все  по  кругу, по кругу,  перед самым  железным носом их бурой
"свиньи", и мадьЯры, которые как дети, увЯзались-таки за нами, а мы  от них,
вроде как в страхе, бечь во все лопатки, нам ведь того и надо было, а следом
тронулась и железнаЯ тевтонскаЯ "свиньЯ". ‘трой у них нарушилсЯ, рассыпалсЯ,
смешались  они, а  мы  и  повернули тут, да  и  охватили  их.  ’о-то  потеха
началась:  головы  падали на землю раньше, чем  мечи  из  рук, поле усеЯлось
головами  да  шеломами,  аки  булыжниками, и  комони  наши,  дикие, степные,
спотыкались, не привыкшие к  городским таким причудам, и кровь  лилась,  аки
вода  дождеваЯ. ЊадьЯры  дрогнули  сразу,  жидковаты  на бой были  завсегда,
дрогнули и пустились во все тЯжкие бечь-спасатьсЯ, кое-кто из наших удальцов
увЯзались за ними, позарившись  на  комоней их  резвых,  машистых,  мЯгкого,
неслышного хода, -- ну да многим  из них все-таки удалось спастись;  тевтоны
же упрЯмые, на бой стойкие,  изрублены были без пощады почти все. ђука тогда
рубить-колоть уморилась.
     Џосле той  победы, к вечеру, устроили  мы  пир на крови, прЯмо на  поле
брани, на поле нашей вЯщей славы: настлали на теплые еще трупы врагов доски,
доспехи  или  что  придетсЯ,  покрыли их  попонами, ели  и  пили,  скользЯ и
оступаЯсь в крови,  и  коршуны-стервЯтники кружили над нами, а  по  курганам
древним, гуннским, хунгарским волки-переЯрки подвывали тоскливо, облизываЯсь
и  поскуливаЯ,  лисицы  красно-бурые   тЯвкали,  ожидаючи,  а   мы  говорили
заздравные  речи в честь вождЯ нашего, великого  царЯ-каана батьки-ЃатыЯ, да
будет он жив,  здоров  и  могуч, и у  многих руки  были  в засохшей крови, и
своей, и чужой, и они мыли их винами сладкими, медами стоЯлыми венгерскими и
выковыривали,   выколупывали   ножами   подсаадашными,   кинжалами   кривыми
хивинскими кровь ту черную из-под  ногтей, и пели, и плЯсали, захмелевшие, и
веселились всЯчески, кто как мог, да так  веселились, куражились, зело бурно
и  буйно,  что у пленных у некоторых волосы  вставали дыбом или седели они в
мгновение ока,  ибо многие  из наших  во  хмелю  во диком,  в  пылу  и крови
победной, в кураже излишнем отведали человечины, зажаренной  пленными рабами
тут  же на  углЯх,  и  даже сравнивали  во всеуслышанье  -- о,  ужас! -- кто
отменнее в смысле вкуса, тевтон ли, мадьЯр ли, или валах, ибо имели пагубную
такую  привычку,  нажитую  в  долгих  походах,  когда  неделЯми  приходилось
довольствоватьсЯ или вЯленой  тарпанЯтиной,  или конской падалью, а когда уж
припирало, то и -- прости,  ѓосподи-человеколюбче! -- то и человечиной, иной
раз, каюсь, приходилось даже своих раненых, больных, а когда  и здоровых  по
жребию пускать  в братский котел, и пристрастившись этак, многие из наших не
в силах  были  перебарывать  ту  пагубную, далеко не христианскую  привычку,
особливо во хмелю, -- человечина-то, она сладкаЯ!..
     Ђ  над  всеми  нами, на  кургане  на  крутом, полынном, сидел на  троне
золотом походном сам царь-каан, сидел в окружении эсаулов удалых, Ярых в бою
боЯров,  аки сокол  Ясный, который  летает быстрой  мыслью  и  в высоту, и в
глубину, и в ширину легко  и играючись, беспредельно. Ќе мешают ему  ни горы
высокие, ни реки бурные, ни морЯ пространные, ни пустыни безводные. Џровидит
он отдаленное, прозирает сокровенное, заглЯдывает в преждебывшее,  проникает
в будущее,  шествует по лицу морЯ гладкому, входит в двери запечатанные. Ћчи
его  голубиные,  крыльЯ его орлиные,  проворность у него оленьЯ, дерзость  и
отвага  --  львинаЯ,  верность  лебЯжьЯ, благодарность  горлицына,  незлобие
Ягненково,  быстрота  ЯстребинаЯ, бодрость  журавлинаЯ.  ’ело его  --  алмаз
самородный, драгоценный,  щеки  --  Яшма  уральскаЯ,  самоцветнаЯ,  руки  --
смарагды  точеные, глаза  --  сапфиры  синие,  индийские,  борода --  Янтарь
солнечный, варЯжский. Ќад главою  его  златовласою, венцом  увенчанною,  аки
семь эсаулов верных,  летают-вьютсЯ семь птиц божиих:  дух веры, дух власти,
дух  надежды, дух совета, дух прозрениЯ, дух милосердиЯ и  дух самодержавиЯ.
ѓолос его -- труба иерихонскаЯ, серебрЯнаЯ. ‘лово  его -- олово литое, закон
длЯ смертных. „вижение указующего перста его -- как молнии сверкание и земли
трЯсение. ‚от он -- батька-Ѓатый, владыка окоема...
     Џосле того пира страшного  дальше  пошли мы совсем  уже  легко -- целые
народы  в ужасе пред нами разбегались. ’ак шли мы все на заход  да на  заход
солнца без остановок и дошли этак до самого до ‹азоревого ЊорЯ. Љабы не море
-- мы  бы прошли  и  дальше.  Ќа  берегу того теплого морЯ  остановились дух
перевести и пораскинуть мозгами. ‡нающие люди промеж нас басни баЯли, что на
той стороне морЯ, дескать, купаетсЯ в роскоши будто бы сам ‚ечный  ѓрад,  но
мы не  очень-то верили  тем россказнЯм -- уж дюже беднаЯ  землЯ там, горы да
камни,  да  сплошной песок  родимый, не с чего тут взЯтьсЯ богачеству, среди
таких неудобий.  €  как только народ  проживает на убогой такой  земле? Ћрда
взволновалась,  забурлила,  зашумела,  собралсЯ  круг,  и  в  один час  круг
постановил: будЯ!  €  так  всЯческого  дувана --  цельные обозы  на  каждого
последнего коновода, резвых мадьЯрских скакунов-аргамаков  по три  головы на
брата,  рабов и  прочей  разнообразной скотины  -- стада несметные,  красных
девок всех кровей -- бери, не хочу! -- и батька-Ѓатый, великий царь-каан, да
будет он жив, здоров и могуч, желание наше услыхал, гласу своего народа внЯл
и   велел,  наимудрейший  и  наисправедливейший,  выкинуть  у  шатра  своего
царского,  шелкового, парчой  крытого,  заветный  треххвостый  бунчук,  знак
победного скончаниЯ похода, и мы повернули назад, домой, рассказывать  о том
детЯм своим и внукам и в славе и почестЯх купатьсЯ.

        x x x

     <i>Џоезд  несет  менЯ  с  сырого  севера  на  родимый  юг. Ћн  несет менЯ,
полупьЯного,   с  того  очень   важного   симпозиума-банкета,  который,  как
говорилось  перед  тем,  перевернет,  рассечет  мир,  во  всЯком  случае мир
исторический.  €бо  там  звучали  такие убийственные, такие  еретические, на
взглЯд  историка, слова, которые нельзЯ, невозможно оставить  без  вниманиЯ.
„оклад  известного   академика,   при   одном  упоминании   имени   которого
историки-ортодоксы буквально приходЯт  в бешенство,  потрЯс и менЯ. ‚ыставив
острую бородку, академик вопрошал с трибуны:
     "‘транно, почему-то монгольскаЯ  так называемаЯ экономика пострадала от
"военных  авантюр —ингисхана", как  пишет  об этом  один  ученый  монгол,  и
пострадала так основательно, что аж на  пЯть веков исчезла совсем, вплоть до
века  двадцатого.  Ђ  вот  экономики  €спании, ѓолландии,  Ђнглии  и  других
стран-завоевательниц обеспечивали  заокеанские авантюры  своих  правителей в
течение четырех столетий,  и  почему-то не только от этого не пострадали,  а
наоборот  -- расцвели бурным  цветом, ибо успешнаЯ война была  всегда  самым
лучшим бизнесом. ’ут же все наоборот. Ќе правда ли, странно?"
     џ  был на том симпозиуме-банкете с женщиной, котораЯ потом провожала на
вокзале  и которую в Њоскве  считают  моей женой,  у которой Я  живу,  когда
приезжаю в Њоскву, и котораЯ собирала менЯ в дорогу.
     €  вот  поезд несет  менЯ домой, где уже  с вечера ждет другаЯ, которую
друзьЯ и близкие  тоже  считают моей  женой. €  это длитсЯ  долгие  годы,  и
похоже,  конца  этому не  предвидитсЯ.  „рузьЯ  завидуют:  хорошо,  дескать,
устроилсЯ; враги злословЯт: татарин, азиат, развел, понимаешь, гарем, и куда
только власти смотрЯт, и о чем эти бабы несчастные думают?! Ќу, власти у нас
смотрЯт  известно  куда,  а  что касаетсЯ  баб  -- так  вы  спросите  у них,
несчастные  ли  они?.. €х  это  вроде  как  не беспокоит. € даже  вроде  как
устраивает  такое положение  дел. ‚о всЯком  случае,  они таких вопросов  не
поднимали -- зачем их поднимать, эти глупые, неразрешимые вопросы.
     "...„авно  известно, что  всЯкаЯ историЯ  -- это собрание  всевозможных
мифов. ђусской истории это касаетсЯ в особенности. ‘колько раз, уже на нашей
памЯти, историЯ перекраивалась,  перекрашивалась,  в ней  менЯлись не только
векторы, -- говорил  этот  академик-математик, --  но порой менЯлись  и сами
полюса. Џричем не  один раз в течение всего только  одного  столетиЯ.  € это
нормально... €бо такова человеческаЯ сущность и таково назначение истории --
обслуживать  правЯщий режим. Ќо удивительное дело: всЯкий народ выбирает длЯ
своей   истории  мифы   погероичней,   поблагородней,  со   временем  всЯкий
затесавшийсЯ "негатив"  замалчиваетсЯ, а  "позитив" всЯчески выпЯчиваетсЯ, у
нас же почему-то  все  наоборот.  Њы  все никак не можем расстатьсЯ  с  этим
грЯзным   немецким  измышлением  о  трехсотлетнем   рабстве,  придуманном  и
навЯзанном  нам  Њиллерами, лецерами и прочими  иноземцами, которые  писали
русскую  историю  и против  которых  гневно  выступал  ‹омоносов.  Ќу вот не
хочетсЯ  нам   быть   вольными,   воинственными   азиатами,   хочетсЯ   быть
порабощенными, несчастными, униженными, но европейцами!.."</i>

        x x x

     “ менЯ  и в той, пригрезившейсЯ жизни,  тоже было  несколько  жен. Ћдна
была  рыжеволоса, как батька наш  Ѓатый, да  будет он жив,  здоров  и могуч,
Њарийкой  звали,  ромейка,  Я взЯл ее на саблю  как военную  добычу-дуван  в
какой-то  крепости,  не доходЯ  до Ѓуды-города,  на  берегу широкой  реки  с
названьем €стр (там  еще груши в  каждом дворе  росли --  вот такие огромные
груши, с кулак!).
     ќх, и девка была  --  огонь! ЏрЯмо хоть  и не  воюй, а  с нею только  и
прохлаждайсЯ.  € где  только,  когда  только  научилась  всЯким  неслыханным
амурным премудростЯм?.. џ страшно ревновал ее  к прошлому,  к  "учителЯм" ее
бесстыдным, два раза даже сек  плетью -- под горЯчую руку.  Ћна же твердила:
только со мной счастлива, на край света готова, отрекаЯсь от прошлого своего
гадкого, вроде как и  не  было его. Ћна за  мной в обозе ездила  весь поход,
пока та,  втораЯ, точнее,  перваЯ,  "старшаЯ"  жена  дома ждала  с дитем.  ‘
Њарийкой Я забывал обо всем на свете -- год мелькнул, как день один.
     Ќо не всем по сердцу была  она. Ќазар-багатур хмурил свои  сизые брови.
’ы что, спрашивал, не знаешь разве, что все  беды-несчастьЯ на свете от баб?
Љто красуетсЯ как обезьЯна? Ѓолтает и велеречит, как сорока? Њудрствует, как
идол; осЯзает, как преисподний крот;  щупает все, как безокий; гордитсЯ, как
безумный; изменЯетсЯ, как месЯц на небе; беспокоитсЯ,  как  нечистый; плетет
сети, как  паучина; трепещет, как  осина; алчен, как пес; жаден, как водЯнаЯ
болезнь; лукав, как змий; ласков, как тигр; постоЯнен, как море;  верен, как
ветер; надежен, как весенний лед;  рассыпчив,  как сухой прах; исчезает, как
сон...
     џ пропускал его слова  мимо ушей -- мало  ли что взбредет на ум старому
одинцу.  Ћбнесло его женской лаской, бездонной и беспредельной, как  теплое,
нежное море  полуденное, вот и завидует  чужому счастью.  џ-то знал, что это
далеко не так. Ђх, Њарийка!
     Џо-нашему  гутарить  выучилась  она  на  удивление   быстро.   Ћсобенно
ругатьсЯ... —ерез месЯц-два вовсю лопотала, конину-тарпанЯтину ела, вЯленную
под  попоной,  кумыс  пила  и кровь  лошадью  из  жилы на шее употреблЯла. ‚
шароварах атласных  щеголЯла, будто  и  родилась  в них,  ругалась  посармЂ,
по-сарматски,   похлеще   самого  сотника  нашего,   матерщиника-посарЋмщика
страшного ЉотЯна,  -- он лишь смеЯлсЯ, довольный, видЯ, что она не  понимает
значениЯ  произносимых  ею  слов.  Ђх,  что  за  девка  была!  Џросто  огонь
греческий.  Ћна-то  и  поведала,  какой  наводит  на  них ужас  Ћрда-войско,
гривастые наши  буланые и соловые приземистые кони-комони  степные, лохматые
наши  бараньи,  белые,  да  волчьи-бирючьи, серые  шапки-папахи  невиданные;
нетупЯщиесЯ наши, кривые как месЯц сабли-джигурды булатные, копьЯ-пики наши,
сулицы  лавролистые  харалужные, с бунчуками-челками  на концах. Њы длЯ них,
длЯ греков, длЯ ромеев, -- бич Ѓожий. €счадиЯ ада-тартара. Ћни называют  нас
"Његалион  тартар",  что  значит  -- "Њножество из преисподней".  "Ћрдэ"  же
по-ихнему   --   "союз".   Ђ  еще   зовут   ‚еликой  ‘куфью,   русь-борусью,
козарами-хозарами,  а  также моголами  и тартарами. „а пусть  хоть  горшками
называют...
     Ќаш юрт однажды сено заготавливал, и прихватили нас валахи, сучьи дети,
которые  пЯтеро одного  не боЯтсЯ,  их и  было как раз впЯтеро против нас, и
пришлось  драпать во все лопатки,  только ошметки из-под копыт  через головы
летели, скакали мы и час, и два, и три. Љони-комони наши запалились, вот-вот
падут,  и  стал  Я  отставать со  своей  Њарийкой --  она как  раз  со  мною
напросилась,   как  назло.   –ыганистый   десЯтник,  из   берендеев   диких,
Ќазар-багатур  тоже  отстал  с нами и  орал,  брызгаЯ  слюной,  кровавой  от
потрескавшихсЯ  губ: "Ѓрось  девку!  Ѓрось! Ќовую найдешь!" Ќет,  не  брошу,
твердил Я. "…жели жалко отдавать -- сруби девку, и дело с концом!  Ќе можешь
-- давай Я сам!" Џослал  Я его посармЂ, да по матушке. Ћсерчал он, сверканул
желтыми  белками из-под  шлема легкого, миссюрки кольчужной,  хлестанул конЯ
плетью и,  звенЯ чешуйчатым куЯком, скрылсЯ из виду. Ћстались мы  с Њарийкой
один на один со степью чужой да с небом, где чужой, глухой до нас Ѓог сидит.
Ћдна надежа -- на верных степных  коней буланых, на  десницу  крепкую, да на
саблю вострую, булатную, харалужную, в полторы руки, длинножалую,  заветную,
убойную,  с расширением на конце  лезвиЯ,  что называетсЯ -- елмань.  ‚алахи
растЯнулись на полверсты,  ближние настигали,  приближались, гремЯ  тЯжелыми
громоздкими  бригандинами, да грубыми  карацинами, которые Я бы  и даром  не
взЯл. ‘бросил  Я  им  свои  переметные сумы с добром,  и на  какое-то  времЯ
удалось оторватьсЯ, запутать следы, и на минутном привале  Њарийка попросила
--  потребовала! --  приголубить  ее  напоследок,  да  так,  чтоб  в  глазах
потемнело,  и  взЯла с  менЯ клЯтву  жаркую, сиюминутную,  страшную: коль не
удастсЯ  уйти  нам  --  чтоб  срубил  бы ей  головушку  буйную,  прекрасную,
незадачливую,   чтобы   кудри   ее   златовласые   никому   б   не  пришлось
ласкать-расчесывать, кроме  тебЯ, голубь мой Ясный. ‘рублю!  -- успокоил  Я,
радостный, куражливый от таких ее слов сладких, и мы  опЯть помчались, шибче
ветра  полетели  на  взмыленных,  на  борзых  своих конЯх,  готовых  вот-вот
свалитьсЯ в пыль степную, полынную, но пока не падавших...
     ‚алахи, сучьи дети, нашли-оглЯдели нас и опЯть настигать стали. Џравда,
теперь их было уже гораздо  меньше, часть  где-то отстала. ‹ошади у  их были
резвее, машистей наших,  они неумолимо приближались. ђаза  два уже подходили
совсем близко, на бросок аркана,  кричали  весело "Љ“дла!  Љ“дла!" -- блестЯ
бело-кипенными   зубами,   звенЯ   плохими   своими   кольчугами-карацинами,
пластинчатыми, клепанными  бригандинами  ромейской работы,  самыми  дурными,
какие только  бывают, метали арканы волосЯные, да ѓосподь проносил, миловал,
а может, бросали  неумело, один раз всего только  аркан сбил красный Яловец,
хной крашенный, с моего чичака железного. €з луков же, из тугих самострелов,
не  стрелЯли, то  ли не умели на ходу стрелЯть, то  ли живьем им захотелось,
загребтелось нас взЯти...
     Ќо вот  на  наше  счастье  впереди  засинел  лес,  и  наши  взмыленные,
загнанные  кони-комони  приободрились, заржали обрадованно,  шибче  пошли  в
намет, и  мы опЯть  оторвались  и со  всего маху влетели на узкую извилистую
лесную  тропу-сакму.  ’ут  только  друг  за  другом, никак  иначе,  особо не
разгонишьсЯ. Џропустил Я Њарийку вперед, а сам вынул из карманов десЯтка два
железных шипов-ежиков, чесноков, репьев кованных, по-разному их называют, но
только как ни кинь их,  они всЯкий раз  острием вверх становЯтсЯ. ‚сю погоню
терпел, не  бросал,  даже когда арканы  рЯдом по-змеиному  шелестели-шипели,
стерпел  и тогда,  ждал такого  вот, удобного,  верного  случаЯ.  ‘ыпанул  Я
кованых  подарочков  длЯ их  лошадок,  длЯ нежных их копыток, и  слышно было
сквозь  кусты,  как  жалобно,  по-жеребЯчьи заржали  их  одры,  стало  быть,
подарочки мои дошли по назначению. —то за гвалт поднЯлсЯ, что за ругань! „лЯ
уха ж моего  -- музыка! Џохоже, всего  один всадник и  проскочил невредимым,
себе на беду -- вон, мелькает за кустами краснаЯ его епанча. Ѓольше, кажись,
никого. Ќу что ж!  Љак там учили-то?.. ‘бросил на  ходу лишнее Њарийке, чтоб
не мешалось, резко развернул  своего буланого -- хороший  конек у менЯ тогда
был, все  понимал, как человек, -- приосадил его на задние ноги за кустом за
ракитовым,  и когда  валах  подлетел,  как молодой  глупый пес-сеголеток,  Я
прЯнул на  него из засады, подал ему  под  его  копие  свой  щит  червленый,
миндалевидный, с умбоном, блЯхой железной  в середине, жало копьЯ скользнуло
в сторону с умбона, и в один удар Я сбрил  звонкой харалужной саблей своею с
плеч долой его песью, дурную башку,  из которой брызнуло клюквенным киселем,
шелом с наушами, легкий, бармица кольчужнаЯ,  в кусты полетел, а  голова вон
запрыгала,  милаЯ,  по  зеленой по травушке, поливаЯ ее,  муравушку,  влагой
теплою,  запрыгала  как мЯч трЯпичный, недоуменно-растерЯнно  хлопаЯ  карими
глазами...
     •а-ароший  после него коник  досталсЯ, после  валаха того  дурного,  не
конь, а прЯмо сокол быстролетный. Љольчужка ледащаЯ  у него была, незнатнаЯ,
ременного скреплениЯ,  Ярыка, даже смотреть не стоило, а вот конь --  просто
волчище  иноходный, машистый.  Њарийке подарил  его,  милой  своей  любушке,
нехай,   думал,   тешитсЯ,  сладкаЯ   моЯ.  „а   только   недолго   пришлось
потешитьсЯ-покататьсЯ ей на  том конике-соколике, на волке-бирюке иноходном,
машистом,  недолго  пришлось полетать  на  том  чудном  аргамаке  с  мЯгким,
неслышным ходом, -- через неделю начались схватки, случилсЯ выкидыш, а потом
зачахла, зачахла девка, да и померла.  ќх, Њарийка,  Њарийка! Љак горевал Я,
любушка моЯ! Љак убивалсЯ!..

        x x x

     <i>€з  Њосквы  менЯ  провожала  жена с  сыном, а встречать  будет  жена  с
дочерью.  Ѓудет ласкать менЯ, соскучившись, и осторожно  расспрашивать,  как
там   встречали    да    чем   угощали.    ‚се   было    хорошо!   --   буду
отвечать-отмахиватьсЯ. †енщину ведь только повадь, только начни отчитыватьсЯ
перед нею...  …ще  чего!  Џо  паспорту  Я  --  холост.  Њужчина должен  быть
свободен. •отЯ  бы формально.  •отЯ  бы чисто внешне. •отЯ бы  в мечтах  или
снах. €наче можно ставить  крест на себе. Ќа своих  претензиЯх и амбициЯх. €
аргамак-иноходец, одер дерзкий быстренько превращаетсЯ в заезженную клЯчу, в
глазах пропадает блеск, они становЯтсЯ печальны и невыразительны и никого уж
ни на что  не  вдохновлЯют.  Ђ  потом  удивлЯютсЯ:  откуда  такое количество
алкашей и импотентов? ЌынешнЯЯ жизнь искоренЯет прежде всего мужское начало,
превращаЯ  мужчину в раба обстоЯтельств,  в  заложника условностей,  которые
выдумывают  наши  всевозможные  "учителЯ  духовности",  все  эти  желтолицые
ханжи-непротивленцы, перманентные неудачники...
     “ всех моих предков и по отцовской, и по материнской линии было по две,
по  три  семьи:  прадед,  уходЯ  в  город в извоз, каждую зиму жил  в  своей
городской семье и даже с обеими женами был венчан; дед, будучи председателем
колхоза, который включал в себЯ два  соседних хутора, на  обоих хуторах имел
по семье;  другой  дед,  по  материнской  линии,  систематически  уезжал  на
‘еверный “рал на полгода, на сезонные заработки, и  тоже имел там семью. Ћбо
всех этих шашнЯх все знали или догадывались, но никому из детей не взбредало
на ум порицать за то родителей.
     "†иви сейчас, живи, как любо душе, ни о  чем не жалкуй, завтрева  может
не  быть, поэтому  живи  каждый день, как последний", --  говаривал, бывало,
прадед.  Ћн умер в  семьдесЯт четвертом,  в возрасте  девЯносто четырех лет,
пережив трех жен, последнее времЯ он глЯдел  на  окружавшую его  жизнь -- на
разводы, на аборты, на короткие юбки -- и качал головой; не раз  ворчал, что
все беды-неприЯтности от баб-бесконвойниц, что раньше,  как и тысЯчу  лет до
нас,  с  женщинами общались посредством трех команд: "геть, баба!",  "гайда,
баба!"  и  "цыц,  баба!"  --  и  все  было  в  порЯдке,  особливо  с  ростом
народонаселениЯ,  а  теперь, тьфу,  глаза б  не  глЯдели!  -- шамкал  старый
коммунист, бывший на двух съездах в двадцать пЯтом  году, где гневно осуждал
’роцкого за левый уклон. „ед был легендарный, лично знал Љалинина, и даже со
‘талиным за ручку здоровкалсЯ...
     ‡адорно  выставив  острую  калининскую  бородку,  академик   говорил  с
кафедры:
     "...‘транно, почему-то  монгольский  народ до  того  деградировал после
ухода из родных степей батыров-завоевателей, как  это трактует ‹.Ќ. ѓумилев,
что даже утратил письменность, растерЯл элементарную культуру, и почему-то в
Њонголию ни один из батыров не вернулсЯ, не прислал родным ни копейки денег,
не прислал  от  щедрот ни одного раба, ни русского, к примеру, ни китайца (в
отличие, скажем, от €талии, где рабов, вследствие постоЯнных успешных  войн,
было так  много, что они со временем даже  изменили внешность  и  менталитет
жителей Ђпеннинского  полуострова); почему-то  отток  батыров на  запад  был
столь велик и стремителен, что оставшиесЯ монголы очень быстро  превратились
в  самых  примитивных  скотоводов,  забывших  письменность,  культуру,  свою
"великую" историю и даже то, что они -- монголы.  Ђ вот €спаниЯ, ѓолландиЯ и
ЂнглиЯ  по  триста-четыреста  лет, в  течение  десЯти поколений, посылали  и
посылали  на "военные авантюры" своих лучших  идальго и  джентльменов во все
концы света,  и народы этих  стран ничуть от  такого оттока пассионариев  не
выродились. Ђнглосакс и через тысЯчу  лет  --  англосакс;  немец --  он и  в
Љазахстане  немец  и не  стал похож  на  казаха, а  испанец  -- на негра или
индейца.  €  почему-то  €ндиЯ  говорит  по-английски,  а  ‹атинскаЯ  Ђмерика
по-испански,  а не наоборот. „а и нынешние американцы что-то не спешат учить
русский Язык,  или,  к  примеру, сербский...  ‚едь не дело победителей учить
Язык  побежденных. Ќо вот  Ярлыки  на улусные кнЯжениЯ,  выдаваемые царем  в
Ћрде, почему-то все написаны по-русски. ‘транно, не правда ли?"</i>

        x x x

     "‘таршую"  жену   Я   тоже  взЯл  на  саблю.  Ћна  тоже   была  военной
добычей-дуваном.  ќта  была черной, как  южнаЯ  ночь.  €  такаЯ же  дикаЯ  и
строптиваЯ,  как те  черные горы,  где  Я  ее  добыл.  –арапалась и кусалась
цельную неделю. Ќо  только  еще слаще  казалась  моЯ власть  над  нею. “х  и
натешилсЯ -- как кот на масленицу.  „ело молодое... Ќо  через неделю надоела
эта канитель. ђуки,  как у  куриного  вора, подраны, рожа  расцарапана  да в
синЯках,  как  у  распоследнего  пьЯницы-бражника  из  кружала  похмельного,
придорожного. Џора бы уж и лаской отвечать на ласку,  в самом-то деле. Ђ она
чуть было глаз не  выдрала, сука такаЯ. Ќадоело! Џосадил ее на  клЯчу серую,
отвез за  реку, сыпанул  горсть серебра  да  охапку  кр›нов,  лилий степных,
бросил  на  памЯть, и показал в сторону юга ее желанного, в сторону  гор  ее
родимых. ѓеть, кыыс,  домой. Љавказ, кыыс!  Ћжег кобылу  камчой сыромЯтною и
посмотрел вослед -- только пыль поднЯлась.
     Ќо  через пару  дней  воротилась.  Ќашла  по  набитой  в  траве  сакме.
‚оротилась, как побитаЯ собака. Љак нашкодившаЯ кошка, пришла. ‘овсем другой
воротилась. ‚идно, много  думала эти  дни.  Џотому и воротилась -- с букетом
высохших  кр›нов. Ѓудто подменили ее. ѓеть, кыыс! Љавказ! ‚ ноги кинулась. €
ну сапоги мои юхтевые, дегтЯрные, безкаблучные, гутулы мои телЯчьи целовать.
Ћбразумилась!  ќка  невидаль!  Ђ  мы  ее --  плеточкой, плеточкой  шелковой,
тройчаточкой, да как  собаку бродЯчую, непослушную,  гулевую,  дома свово не
знающую, да  по задику  по  роскошному, на  отлете  который, петушком, да по
спинке по  гибкой, по кошачьей, собольей, да по ручкам по белым, нежным, что
как крылушки у лебедушки, да по щечкам пушистым, румЯным, аки бочок у Яблока
персиЯнского, да по всему, по чему попадало, по лЯдвеЯм  сдобным,  по  икрам
упругим, да с оттЯгом, с оттЯгом,  да со сладким удовольствием.  Ѓил да  все
показывал в сторону юга, в сторону Љавказа ее родимого: геть, кыыс, до хаты!
Ќе  уходила.  ‚ыла, визжала от боли, а терпела. ’ерпела, сучка  (правда, Я и
бил несильно),  слезы из глаз  черных  прекрасных так  и  текли,  струились,
взглЯд мой строгий-престрогий  ловила и улыбалась, кошка чернаЯ, строптиваЯ,
вельми гордаЯ.  „ень цельный по  жаре да по зною, да  по  пыли, по  траве по
жесткой,  по  ковыльной  бежала,  держась  за  стремЯ  звончатое,   в  глаза
заглЯдываЯ, показываЯ кротость  овечью,  собачью  демонстрируЯ  преданность,
сносЯ безропотно  любое  мое  самодурство. Ђ уж Я-то  себЯ  показал!  ђебЯта
подначивали: поучи, ‚аньша, поучи  бабу-дуру, шелковаЯ будет, золотаЯ будет,
поучи, только милей будет,  только дороже  станет, аки  сосуд  драгоценный с
камением самоцветным. џ  и учил...  Ћна и  другой  день  бежала  у  стремени
стального,  взглЯд  мой неприступный  ловила.  ђебЯта из сотни  жалковать уж
стали,  мол, не нужна девка,  так отдай кому-нито, чего ж здрЯ забижать-то?!
’ак  и  убьешь, не ровен час. –ыц, огрызалсЯ; не ваше дело, окорачивал.  Њой
дуван, что хочу,  то ворочу,  хучь и убью -- вам-то что до нее, до нехристЯ,
ни души, ни ангела-хранителЯ не имеет, все равно как скотина бессловеснаЯ. Ђ
хучь бы  и скотина -- все одно жалко. Ђй ты  бусурман  поганый? Ђй  душегуб,
разбойник-драпека без креста  с Њуравского  шлЯху?  Ћтдал  бы кому-нито. „а!
„ержи карман шире. Љакой же лев отдаст свою добычу?..

        x x x

     <i>"...‘транно,   оказалось,  что   походы  —ингисхана  описаны  во   всех
подробностЯх  на  забытых  монгольских  наречиЯх,  -- рубил  академик  узкой
ладонью, как саблей харалужной, --  с использованием нескольких алфавитов, а
вот Ярлыки на удельные кнЯжениЯ, повторЯю, писались в ‡олотой Ћрде почему-то
по-русски. € что-то  уж очень быстро, почти молниеносно, завоеватели  забыли
напрочь свой Язык и растворились среди побежденных народов, причем в течение
одного  поколениЯ,   да  так   основательно  растворились,  что  от  великой
орды-завоевательницы ничего  не  осталось, даже  Языкового следа.  ‚ русском
Языке  (особенно в южнорусском) много тюркизмов, от монгольского же, который
относитсЯ к маньчжурско-тунгусской группе  Языков,  не осталось ни-че-го, ни
одного слова, даже ни одного корнЯ.  € что-то калмыки, бурЯты и казахи, живЯ
среди русских не одно столетие, что-то  не спешат растворЯтьсЯ, -- даже и не
смешиваютсЯ, за редким-редким исключением.
     ’ак  к чему  же было  открывать и  описывать  Њонголию Џржевальскому  и
ѓрум-ѓржимайло, положившим свои жизни ради этой  пустынной местности, где не
оказалось   даже  отдаленных  признаков  цивилизации,  хотЯ  бы  примитивной
государственности,  а  население   не   осознавало  себЯ  народом,  даже  не
догадывалось, что они -- монголы, великие завоеватели, называЯ себЯ в каждом
становище  по-своему, даже отдаленно на "монгола" не похоже, -- к чему нужно
было делать это, если о Њонголии, как оказалось, было написано больше, чем о
ђиме времен –езарЯ. Љстати, о –езаре. €нтересно, а пошли бы за  –езарем  его
железные  легионы, даже любимый,  привилегированный десЯтый, если  б он  был
похож на китайца или  Японца? Ђ  Ѓонапарт  стал бы Ќаполеоном, если б был, к
примеру,  алжирцем? €ли  негром? Ђ вот за —ингисханом  и  ’амерланом шли  их
узкоглазые и по-монгольски безбородые тумены, несмотрЯ на то, что деЯтели те
были вылитые  европеоиды, рыжебородые и светлоглазые. ‘транно, не правда ли?
‚едь даже  ‘талина всюду  изображали похожим не на грузина, а на породистого
русского барина..."</i>

        x x x

     ‚ечером оттаЯл,  отлегло, отмЯкло  сердце каменное мое,  позволил девке
горской, строптивой, неблагодарной, гордой, снЯть  с  менЯ сапоги пыльные да
тЯгилей  стеганый,  нарамки,  наплечки  кожаные,  доверил  сварить  саламату
гречневую с бараниной вЯленой. ‘варила  мне наособицу, от всего юрта  нашего
отдельно, поел, рыгнул и растЯнулсЯ на кошме. Ћна нежно снЯла с менЯ широкий
охабень со стоЯчим кобенЯком собольим,  она  снЯла  с  менЯ красную епанчу с
позументами.  Ћна поднесла мне на руках  смуглых вытЯнутых густого хмельного
студеного ромейского вина, а потом  меда стоЯлого венгерского, она называла,
воркуЯ, как голубка-горлица, "батыром-багатуром", называла,  коверкаЯ слова,
коханым господином,  лћбым  называла,  и  глаза  ее  черные,  продолговатые,
миндалевидные, как  щиты наши  победные, ч“дные глаза  ее источали нежность,
они истекали такой тоской-тугой, такой Ярь-любовью, как бывают очи у молодой
стоЯлой кобылицы по весне, когда степь опростаетсЯ от снега  и цветут нежные
кр›ны, и  распускаютсЯ алые маки,  и когда воздух звенит от свежести, словно
голубое  веницейское стекло... Ђх!  Ћна  обцеловала всю мою белую,  широкую,
сметанную  грудь  под  красной  шелковой, струЯщейсЯ  вышитой  рубахой,  она
слезьми  смочила,  а  волосами  черными волнистыми  распущенными  роскошными
своими  косами обтерла, губами пухлыми, алыми, маковыми,  налитыми снЯла всю
пыль дорожную, степную, меловую, полынную с тела моего дородного, могутного,
мужчинского. € воспылало сердце мое от такой ласки и неги ответным чувством,
и растаЯло,  расслабло, рассолодело  совсем  сердце  мое,  и  обида  прошла,
пропала, и простил Я ей свирепость ее и строптивость, и ланиты ободранные, и
синЯки от зубов на раменах,  и погладил ее  по голове, как собаку верную, по
чудной, по  маленькой, по  прекрасной, сухонькой головке погладил, что как у
породистой ахалтекинской  кобылы, и улыбнулсЯ, и сказал  ей ласковое  слово:
"џкши,  кыыс! Џодь-ка  сюды, баба!" € коснулсЯ, провел по чреслам ее пышным,
обнЯл за талию осиную, ждущую господинской руки...
     ‘ тех  пор и живет она со мной. ’роих сорванцов, ребЯт-удальцов, родила
троих бойцов-джигитов мне. Ћдин  уже тЯтькин лук, тугой  самострел, щучонок,
запросто растЯгивает, из сайгачных рогов сотворенный великим  по  этому делу
мастером ‘агайдачным, и уже сломал, стервец-вражина, старую верную  тЯтькину
саблю-джигурду, что с убойным, со страшным обоюдоострым расширением на конце
клинка, что в полторы руки длиной и называетсЯ -- елмань, памЯть об иверском
походе, где и добыл  Я в каком-то ущелье черном  ихнюю мать непокорную.  ’ой
саблей, поломанной ныне, где клинок-елмань булатный,  мне тогда один  ловкий
носатый гурджин чуть  было  не снес башку, да ѓосподь помог... € вот нЂ тебе
-- сломал сынок, чертЯка лобастый! Ќет, чтоб добыть, тЯтька в его годы уже в
походах участвовал, уже дуван делил в своем юрте, отворачиваЯсь и отвечаЯ на
вопрос: кому!  -- ломать-то мы все горазды. Ќу да ничего, небось еще добудет
богатого дувана -- и на тЯтькину долю. € саблю небось еще подарит хивинской,
или кубачинской  работы,  а  то,  может,  и  дамасской. Ђ может и  колонтарь
золоченый,  царский  пожалует  кто  с сыновнего плеча. ’ьфу-тьфу-тьфу,  грех
жаловатьсЯ, хорошие  уродились ребЯтки. ‘муглы  и черноволосы,  носаты  -- в
мать, голубоглазы  и высоки  -- в тЯтьку. ‘лавные  будут казаки.  Ѓог  даст,
возьмут еще  и ‚ечный  ѓрад, и пустЯт в распыл его дворцы, повырубают сады и
виноградники,  и станут на  Яблоневых,  пахучих  да на абрикосовых  сладких,
стволах жарить быков  цельных,  жирных, неизработанных.  ’огда-то,  глЯдишь,
отхватит  какой-нито  из  сынов  кус  помЯгче,  понежнее  и  тЯтьке старому,
беззубому швырнет в арбу: жуй, грызи, старик! ‚ерю, так и будет -- иначе как
еще?! ‹ишь бы только приказать  изволил наш царь, великий каан батька-Ѓатый,
да  будет   он   жив,  здоров   и   могуч,  да   не   поседеет   вовеки  его
прекрасно-краснаЯ,  рыжаЯ,  огненнаЯ,  аки  солнечный восход,  борода, и  да
пребудет до скончаниЯ  века крепкой его непобедимаЯ десница,  а  уж мы-то не
выдадим, мы завсегда готовы. ‹юбо, батько!

        x x x

     <i>"...‘транно, Ђлександр Ќевский, разбив шведов на Ќеве и даже получив за
то  соответствующее прозвище,  почему-то не пожелал  воспользоватьсЯ плодами
победы, то  есть не включил  в свое кнЯжество  финские  и балтийские  земли,
приморские порты,  почему-то  не  стал претендовать по  праву победителЯ  на
‘токгольм; даже ‹адогу не пожелал взЯть под  свою  руку.  ’от же  Ђлександр,
разбив псов-рыцарей, как учат в  начальной школе, на льду —удского озера (вы
только  представьте себе,  что  за фигурное катание было  там,  на  лошадЯх,
верхами,  до обеда,  ибо после  обеда  оно  закончилось,  так  как  лед стал
проваливатьсЯ; причем  проваливатьсЯ он стал  именно под псами-рыцарЯми, так
как на них, видите ли, было больше железа), Ђлександр же, победив и захватив
в плен  самого  ‚еликого ѓроссмейстера ‹ивонского ордена меченосцев, тем  не
менее  почему-то  не пожелал присоединить  к  своему героическому  кнЯжеству
земли Ћрдена, как делают все победители во всем мире с  незапамЯтных времен,
-- ни ‚осточную Џруссию не пожел