пЯщие  люди,  одеваютсЯ  на  скаку.  ѓимнастерка   еще  сыраЯ,  но
гладенькаЯ.  ѓлавное, что чистаЯ и гладенькаЯ, а что сыраЯ - никто не видит.
€х гонЯт строитьсЯ на мороз.  Њороз страшный, лютый. Ќо узбек отчего-то рад.
Њатюшин  его  уверенный, спокойный голос слышит  -  он  говорит,  что  скоро
гимнастерка вымерзнет под шинелью и тогда перестанешь чувствовать ее  и даже
не заметишь, что за день она будет уже сухаЯ. ’ак  же сушат белье на морозе,
вспомнилось Њатюшину, хозЯйки многие -  постельное,  рубахи, панталоны, ведь
сушат,  развешивают  на  веревке,  но  неужто  оно и  вправду  высушиваетсЯ,
становЯсь твердым, как доска, и  его  потом  не надо больше сушить?  ‡начит,
мороз  действовать  может,  как  солнце, ту же  силу  иметь, значит,  жара с
холодом - что ж, одно  и то  же? “збек не ведает того - молчит, не знает, но
гимнастерка-то на нем  и вправду сухаЯ.  Ђ  подшиву  он придумал  сделать из
белой  клеенки,  и  никто  не  заметил. Ќа  ночь  он  только и  протирал  ее
трЯпочкой,  и  подшива  была  как  новаЯ, где-то  отыскал  он кусочек  такой
непрозрачной белой клеенки, как бумага. Ћн говорит,  в сорокаградусный мороз
им запрещали ушанкой пользоватьсЯ,  вроде не такой сильный мороз, чтоб шапку
развЯзывать. ќто узбек говорит  - уши отморозишь, будут гноитьсЯ, прилипать.
Ћх, холодно, ох, холодно! ‘амое  страшное, говорит, что  делает зима. Ћн  из
шинелки вырезал, где незаметно, пару крылышек  и подшил их изнутри  в шапку,
чтоб можно  было их отгибать, когда надо, и греть хоть кончики ушей, и никто
не заметил. …ще  говорит,  что когда в кухонный нарЯд ходил,  то  от  голода
прЯмо  из кипЯщего  котла рукой  хватал  жратву. ‡азеваетсЯ повар - так он в
котел,  хватает, быстро  сует в рот,  глотает,  прЯчет в  живот.  Џоджидает.
•ватает. ‘ует. ѓлотает.  ѓлавное - не  боЯтьсЯ глотать кипЯщий кусок, потому
что  если срыгнешь его или промедлишь, то  повар обернетсЯ, заметит, и тогда
они, повара, накинутсЯ и половниками побьют насмерть.
     ’ак он жить хотел,  крылышки вырезал, клееночкой подшивалсЯ, это он так
жил, твердит и твердит себе Њатюшин, не  в силах понЯть: жить, чтоб никто не
заметил,  что живешь?!  Ќо узбек не молчит:  если даже  кружку воды попросЯт
принести, отказывайсЯ,  по-доброму ничего людЯм не делай. Љоторый упал, того
не  поднимай, пусть валЯетсЯ, тебЯ зато меньше уже трогать будут. „умай, как
не  упасть,  а  не о том, как  влезть, выше других быть.  …сли ешь хлеб,  то
считай так, что говно ешь, а если говно ешь, то считай, что это хлеб. ђаботу
исполнЯй добровольно, какую скажут, терпи, но не допускай, чтоб ту же работу
тебЯ исполнЯть заставили, - слышит все зыбче Њатюшин, - не имей много вещей,
трать все деньги, только попадут в руки, все раздавай-отдавай, чтоб  никто у
тебЯ силой ничего отнЯть не  мог, не мог заставить отдать.  “важай  сильных,
признавай, давай себЯ бить, а не будешь уважать, жить не захочешь или убьют.
ѓлавное - не боЯтьсЯ смерти никогда, боли не боЯтьсЯ,  но хотеть жить.  Ќадо
жить, думать только о жизни и днем, и ночью.
     •оть чудилось Њатюшину, что постиг он целую  жизнь,  слушаЯ  узбека, но
все это так и  осталось ему чужим, ненужным. Ћн  жалел узбека, только и мог,
что промолчать,  знаЯ преспокойно, что у  него-то  все будет иначе, как  ему
захочетсЯ, а по-другому и не может быть.
     “збек исчез,  точно умер, и не хранил Њатюшин о нем даже минуты памЯти.
€ тамбур, и  кубрики опустели, много  было людей, которые уже спали. ’ак что
стоптаннаЯ  дорожка,  котораЯ вела  сквозь вагон, распахнулась  и вытЯнулась
далеко  реченькой,  с берегами тех, кто спал  по  обе  стороны, и  покрылась
тонким ледком. ’о есть ходили  теперь  по  ней, как по тонкому ледку. Љто не
спал, чего-то  ждали и ждали, хоть давно уж нечего стало ждать, не было ведь
и душевных сил. ‚ ту ночь поезд проходил по множеству мостов, катилсЯ по-над
реками. —уть не каждый час ЯвлЯлсЯ этот воздушный гул, щемЯщий сердце, будто
б не ехали, а улетали высоко в небо.
     ‘ледующие  сутки  пути  прошли по странной земле  -  по степЯм.  ‹юди в
вагоне после разудалой  пьЯной ночи глЯдели потерЯнно в оконца и не узнавали
этой  земли. Љусты сохлые, серые да холмы из глины, холмы из глины да  серые
кусты.  Љапитан  молчал, куда  прибудут  да  когда, будто важной не  выдавал
тайны. ‡агадки загадывал:
     - Љогда надо, тогда и приедем... Људа надо, туда приедем...
     € сила одного этого человека становилась все  крепче - так страшило его
молчание. Ќочь прошла тихо, но в третью ночь пути устроилось снова пьЯнство.
ђечек  за  сутки не  проехали ни  одной.  ’ем, кто берег еще  деньги,  стало
страшно  их беречь,  да и сводила с  ума  неведомаЯ  безжалостнаЯ  жара,  от
которой кому-то  в  вагоне уж делалось плохо. Џадали люди как замертво ни  с
того ни с сего. Ќа них лили водичку, они оживали. ѓоворили, что надо  больше
пить воды, и вот бросились пить, но не воду уж, а водку, бормотуху,  и не до
весельЯ  было,  а только чтобы забытьсЯ.  ‚ ту  ночь  дошло до драк.  Џобили
спьЯну  стекла  в вагоне - чтоб  дышать. Џобоище  началось,  но  капитан  не
встревал  - крепилсЯ, молчал.  ‘копившись  курить в тамбур, трое или четверо
оставшихсЯ  на ногах,  утерЯвших  сон удивлЯлись доброте капитана,  отчего ж
терпит  он, ничего не замечает, только  раз и  ходил  к  проводнику, который
пойло продавал, да  и того не  смог запугать. ЏостелилсЯ пораньше  -  лежит,
спит.  Ђ доложит все  по  приезде  в часть, ведь за  пьЯнку  теперь могут  и
осудить, но смогут ли всех судить?
     € тогда Њатюшин вдруг понЯл  с облегчением: вербовщику было  спокойно и
отсыпаетсЯ он, потому  что  место назначениЯ близко, - он  проснетсЯ, и  они
прибудут, ехать им  осталось до того  места считанные  часы!  Ђ уже светало,
разжижалсЯ в оконце тамбура  какой-то  далекий, как через  подзорную  трубу,
свет.  ’огда, понЯв,  что времечка  не осталось,  Њатюшин потащилсЯ  в  свой
кубрик и залег покойно  на полку, хоть и не желаЯ спать. Ќо забылсЯ всего-то
на миг  - и очнулсЯ  уже, когда в проходе и  в кубрике толкались  с  вещами,
торопились, а поезд замедлЯл и замедлЯл ход. ђвались крики по вагону, пугали
друг дружку:
     - ’ашкент! ’ашкент!
     Ѓыло  прохладно,  даже  холодно,  солнце еще не вставало, и  в  млечном
парном воздухе трепетал нежный,  будто  пенка, ветерок. ‘вой мешок,  пустой,
без жратвы, Њатюшин  бросил в вагоне, хоть оставались  в  нем бритва, зубнаЯ
щетка, мыло и многое такое, что должно было б жалко бросать да  и  бездумно.
’о, что видел он  кругом  себЯ,  сойдЯ с поезда, перенесЯсь на  многие сотни
километров, не казалось  даже чужим и разве  только  не обволакивало со всех
сторон, а  как-то отстоЯло, точно намагниченное. Ћдинокие деревьЯ с пыльной,
серой, будто слоновьей кожей. ‘тоЯщий  в отдалении весь белый, как марлевый,
вокзал. ‹юди, узбеки, что проплывают сторонкой. Ђ спустЯ всего час  их везли
в крытом армейском грузовике по ровной и чистой, как дыхание, жаре.


        II
     ‚ыгрузились они где-то на задворках - в углу  дощатых, беленых заборов,
поверх  которых, блистаЯ,  вздувалась колючаЯ  проволока,  с  боков напирали
приземистые,  будто  вбивали их  в сохлую землю  удар  за  ударом,  без окон
строеньица, похожие  на склады. ЏЯтачок  этот  выжигалсЯ солнцем. Ћни стоЯли
толпой подле грузовика. ‡амелькали свеженькие офицеры, которые расспрашивали
глЯдЯщего  на них уважительно  капитана,  дожидавшегосЯ,  верно,  когда  его
отпустЯт. ‘коро на пЯтачок согнали откуда-то с десЯток сержантов, и те стали
охранЯть, а сквозь жиденькую  их охрану, только  отлучились офицеры, потекла
грЯзными  ручейками  солдатнЯ.  Џанцирные, загорелые до черноты лица глЯдели
нагловато, но  приглЯдывались они не к русским, а к вещам на них и уж знали,
чего   хотели.   Ћфицеров,  чтобы   навести   порЯдок,  не   хватало.  Ѓудто
подневольные, не  очень они старались и пропадали потихоньку  да поодиночке,
прЯчась  от палЯщего солнца  в тенек за бараками, где стоЯли навроде часовых
прЯменькие зеленые деревца  и начиналсЯ плац, выжженный до песчаной белизны,
точно пустынЯ. ’ам, за бараками, сбегавшаЯ отовсюду на плац орала на знойных
островках  асфальта  полуголаЯ диковатаЯ  толпа,  которой  офицеры дозволЯли
глазеть на новоприбывших. ‘ плаца было  видно то,  от  чего закрылись по  ту
сторону бараков  офицеры: как запугали  охрану и орудовали на  задворках, не
упускаЯ  минутки,  чтоб  поживитьсЯ,  и  накидывались все смелей  на  одетых
побогаче, пугаЯ в отмашку кулаком  и урываЯ кто что мог. Ђ из толпы на плацу
доносилсЯ радостный вопль:
     - Њавры, вешайтесь!
     ‘тали отдавать с себЯ вещи, кидать пачками сигареты, но с них требовали
еще,  вовсе уж  без  шиканьЯ,  как свое.  Ћдин,  которому  досталась рубаха,
закинул ее на крышу барака и принЯлсЯ  опЯть что-то выманивать, отнимать. €з
щелей забора дыхнули чьи-то рожи, кишела уж и там солдатнЯ. ‘траха не ведаЯ,
пролезли на волю.  Ђ может,  давно было  обговорено, как  офицеров обдурить.
‘ержанты  из  оцеплениЯ натужно  пыхтели  -  теперь их  подгонЯли  зверскими
криками с воли, отыскались  хозЯева и у них. Џоверх забора  полетели рубахи,
майки, ботинки, сигареты, в которые вгрызались уж неведомо кто, заколоченные
от земли до неба досками, и остервенело, визгливо дрались, слышен только был
в том визге коверканный мат.
     Џотом Явились русские  -  искали землЯков. Ѓелозубые,  пахнущие слащаво
одеколоном.  €х  офицеры   пропустили,  верно,  знаЯ  каждого   в  лицо,  по
знакомству.  Ћт  них  веЯло  покоем  и  уверенностью  в  себе. ЏодсаживаЯсь,
выспрашиваЯ  грубовато, откуда  родом,  заводили они  разговорцы,  угощались
сигаретами, хоть землЯков и не отыскивалось. ‘казали, что служат в  каком-то
спецвзводе -  один русский  взвод в  полку, больше русских  нету,  только  в
лагерных ротах служат еще с прошлых  призывов украинцы, пораскидало  их. —то
полк какой-то  конвойный. †изни в полку никому не будет. € если в  спецвзвод
кто  попадет  служить,  то пускай веревку  намыливает, так  и говорили  они,
ухмылЯЯсь, в  первый  день  не  будем бить,  обычай  у  нас такой,  а  потом
вешайтесь, конец  вам, братишки. Ћчень разумно  стали  они втолковывать, что
деньги лучше отдать теперь им и что  они-то их могут тратить с умом,  что  у
них-то никто отнЯть не посмеет. € кто-то, раскисаЯ, отдавал им деньги, а они
себЯ хвалили, что никого не стали бить, хоть и могли, будто б совесть имеют.
     ѓолова ныла от пьЯного кружениЯ, и мучила жажда,  такаЯ, какой  никогда
Њатюшин  еще  в жизни  не испытывал,  так что  мерещилось журчание  воды. Ћн
только забылсЯ, как откуда-то сбоку прокралсЯ ему под плечо какой-то оборвыш
- весь загаженный  с головы до пЯт,  угольный, так что и круглые белые глаза
его с красными разводами дышали жаром, будто угольЯ.
     - •лопец, дай кроссовочкы. „ай, тоби  ж нэ сгодЯтьсЯ  бильше, усэ у вас
поотымлють. ‘лухай, ну дай, ну хлопец. “ мэнэ ничого нэма, а в кочегарке уто
по углю хожу, ну хлопец.
     - „а не  ной  ты...  - выдавил из себЯ Њатюшин и сковырнул  выдубленную
пылищей, превратившуюсЯ в  глинЯную  кроссовку,  а  за  ней,  чувствуЯ вдруг
облегчение, избавилсЯ от другой и закрыл глаза, чтоб ничего не видеть.
     ‚ нечувствующую душу входила  легкость. ‘лышно было, что шепчутсЯ все о
бане, но не мытьсЯ хотЯт, а пить. € мерещитсЯ,  будто  заперто в бараке море
студеное, но откроют барак и  они в нем-то захлебнутсЯ. € вроде только утром
ветерочком обдувало,  а  теперь  полдень, стоит  в небе  солнечный столб  да
цепЯми к себе приковал. ‚от оно, вспыхнула и угасла мысль, все уж думают  об
одном, жаждут одного - но полилсЯ откуда-то шепоток, дыхнуло угольком:
     - •лопец, хлопец...
     Њатюшин  открыл  глаза.  Ѓудто чертенок, сотворилсЯ на  глазах из стены
банного барака  уничтожившийсЯ уж  в памЯти  оборвыш.  €зогнувшись костлЯвой
спиной,  с  угольками  сверкающими позвонков, он  вытащил из-под  живота так
пугающе, будто  печенку свою,  тусклую, трепещущую от влаги то ли кружку, то
ли жестЯнку, весь теплЯсь радостью:
     - ‚изьмы, попэй водыци, у мэнэ богато, у мэнэ е в кочегарке цилый кран.
Ќу, хлопец, визьмы, тожь нэ заразнаЯ!
     Њатюшин долго  глЯдел,  будто не  верил,  но глотку  сдавило от  блеска
чистейшего воды, и он дрожаще потЯнулсЯ к  жестЯнке,  глотнул из  нее, потом
еще сделал глоток - и будто ожил, чувствуЯ уж твердый камешек холода, сжатый
в руке, тЯжелЯщий и пронзающий острой жгучей силой. € тут протЯнулись к нему
палками руки:
     - „ай попить! Ћставь водички!
     ѓлотку сдавило, но глухо,  будто простыла. Ћн  оглЯнулсЯ - оборвыш вмиг
исчез, спугнули его. ѓлЯдЯ в жестЯнку - чудилось ему, полную еще до краев, -
Њатюшин заставил себЯ сделать это одно движение, отдать  ее в  чьи-то  руки.
†естЯночка шумно, радостно переходила от человека к человеку и затерЯлась.
     - ‚ода, вода! - слышалось все глуше Њатюшину. - ‚ода! ‚ода...
     ‡венЯ  свЯзкой ключей, будто осенЯЯ ею  серый  каменистый двор,  пришла
хозЯйкой животастаЯ,  крепко  сбитаЯ женщина  в  белом  нечистом халате  - и
принЯлась  орать.  “спокоилась  она,  когда  разогнала  всех  мародеров.  …й
нравилось показать свою строгость приезжим.  ЊахаЯ  у  лица  свЯзкой ключей,
отмахиваЯсь со звоном от мух, она покрикивала у отпертого барака:
     - Ѓудет вам банька! ‚от попарю вас, блЯдских детей!
     ‚сех новоприбывших столпили, собрали,  а потом  сказали заходить в этот
барак. €з предбанника кисло  дыхнуло  квасом.  Ѓудто спускаешьсЯ  в  погреб.
•олод меленько, ощупываЯсь, пробирал по коже. Ѓыло пусто и гулко. ‚доль стен
тЯнулись  низкие  лавки,  насест  из  досок.  †енщина, не иначе  завхоз  или
завскладом, а может, банщица, чуть отдышалась у порога и нагрЯнула, заполнЯЯ
все собой:
     - ‚се с себЯ сымайте, скидывайте! ‚се до голых мест скидывайте. ’ак что
без трусов! Ћно вам не будет нужно, что нужно, то выдадут.
     ђаздевались, сидЯ в тесноте, а иные стоЯ, потому что на всех не хватило
лавок. ’олкались,  терлись  друг о  дружку. Ћдежку не складывали,  потерЯнно
сбрасываЯ прЯмо  под ноги, и кто стоЯл  - уж голые, топтались на ней,  подле
сумок и мешков. ‚ предбаннике стало от наготы будто и душно. †енщина глЯдела
бодрыми хмурыми глазами, тЯжело дышала  и  вскрикивала, когда замечала,  что
кто-то прЯчетсЯ от ее глаз:
     - €шь, гоголь! „а Я столько мужиков видела... - € уж рыскала глазами по
полу, где стелились цветастые вещи.
     —то-то углЯдела, шагнула, обернулась задом, нагнулась, так что вздулась
огромной  пуховой  подушкой,  а из-под задратого  халата  вывалились пышные,
круглые, что груди, телеса. Ќо вспорхнула пушинкой и  обратно принЯла форму,
только послышалось надсадное, даже и тихое:
     - ’атьЯна, не трожь.
     Ћкликнул  ее худой, невысокого роста человек, неприметный, в казавшейсЯ
изношенной офицерской рубашке, что остановилсЯ на пороге.
     - „а  уж, ‘ергей  ‹ьвович, вы сразу...  „а ничего Я  там не взЯла...  -
заохала по-старушечьи женщина.
     Ћфицер посторонилсЯ, ничего  не говорЯ, встал сбоку у стены. Џоказались
солдаты,  но  в  белых  исподних рубахах, точно  и не солдаты,  а  поварЯта,
увешанные  бубличными  свЯзками свеженьких сапог, тащущие на животах  охапки
портЯнок  да трусов,  свЯзки новеньких ремней, трЯпичные ворохи. ‚носили все
впопыхах -  и  складывали кучами, куда приказывал  офицер,  то и дело  будто
звавший жалобно:
     - Љоновалов, а подшивочный матерьЯл?
     - „а есть на всех... - отвечало ему из толкотни гудение.
     - Љоновалов, а табуреты где?
     -  ’вою  мать,  €змаилов,  урою,  где  табуретки?!  -  взывало   то  же
мужиковатое гудение.
     ‘олдаты  рылись молчаливо в  своих кучах,  занЯвшись тут же и брошенной
гражданской одеждой, сгребаЯ все длЯ начала прЯмо из-под голых людишек.
     - Љоновалов, давай начинай...
     Ћткуда-то  поЯвилсЯ  табурет, и, раздевшись  до трусов, чубастый солдат
посадил на  него первого человека. ‚стал ему за спину, схватил пЯтерней шею,
как  в клещи,  а  другой рукой заработал,  сжимаЯ и разжимаЯ, машинкой.  ’от
сидел  на  табуретке,  голый, точно труп,  волосы сыпались из-под  лЯзгающей
машинки на  его тело. Џосле острижки,  непохожий сам на себЯ, обреченный, он
стоЯл у всех на  виду, потому  что от  него  пугливо отступились, и спросил,
надо ли брать  свое мыло с мочалкой.  Ќо этот солдат,  Љоновалов,  взЯл  его
молча за руку, подвел к дверке, распахнул ее, оттуда дыхнуло на них гулом да
паром - и пнул дураком, всем на смех, в парилку.
     ‘олдаты хозЯйственной  обслуги да и сам офицер,  который долго выглЯдел
напрЯженным  вдобавок к болезненной худобе,  как будто ослабились и занЯлись
каждый  своим делом.  ‘олдаты  неторопливо разбирались  с амуницией. †енщина
вертелась рЯдышком, подле тех вещей, которые отпихивались тайком, как годные
длЯ  носки. Ћфицер не  примечал этого. ‘олдаты  ее прижимали, не даваЯ ходу,
когда тихонько подминала собой вещицу, но толкалась и она локтЯми, покуда не
выдерживала и  запросто у них  из-под носа не хватала. ’е обозлились,  стали
орать:
     -  Људа  рубаху потащила?  ’ы, сука жаднаЯ,  возьмешь,  потом  по кругу
выдерем!
     - Ђх вы,  развыехивались! - отлипала  она  скорей  от  вещицы и  громко
возмущалась: - € не стыдно, Я ж вам в матери гожусь? Ќу, подобрала рванинку,
ну, думала, ненужнаЯ вам, вот придете ко мне, мыльца-то попросите!
     - Џодавись своим мылом, у нас у самих полно! ‚она  ненужнаЯ валЯетсЯ, а
в эту кучу не суйсЯ.
     Ќо, выгадываЯ случай, выхватывала  она в банной суматохе из этой кучи и
прЯтала за пазуху.  €  уж скоро у  нее вырос под  халатом ком.  €,  пройдЯсь
вразвалочку  подальше от солдат, подсела  она украдкой к офицеру, вздохнула,
положила руки на взбухший живот, и лицо ее вытЯнулось от покоЯ.
     - Ќахапала? - устало сказал офицер.
     -  ѓде  там,  разве  самую  малость,  думаю,  может,  халат   пошью  из
трЯпочек...
     - ‡аму по тылу скажу, чтоб увольнЯл тебЯ, надоела ты мне воровать.
     - “вольте, ‘ергей  ‹ьвович, поделом мне, обворовала Я советскую  армию,
сама  без  подштанников хожу... ‚ы вон  здоровье  надорвали, Я  извинЯюсь, а
уволЯт и вас без штанов...
     Џредбанник пустел. „остригали. Љоновалов работал даже не с усердием,  а
с любовью.  ’ак любил он машинку, будто свою дочку, называЯ  засерей,  когда
выдувал и утирал, справившись с еще одной головой. €з парилки доносились шум
воды, гул голосов, которые глушило неожиданно безмолвие. Љто-то уже выскочил
из парилки,  мокрый с  головы до пЯт и  красный, будто  только  народилсЯ на
свет, и вставал в очередь к солдатам, получаЯ сверху донизу всю амуницию.
     Њатюшин давно ждал своей очереди. …го настигла теперь и била похмельнаЯ
голоднаЯ  дрожь,  но дрожал он так, будто  ожидал  суда за все,  что было  в
беспамЯтстве содеЯно. ‚се у него было отнЯто,  и чудилось теперь, что и дома
нет,  что и место родное  отнЯли -  и только могут убить. € он с дрожью  той
голодной думал: за что же менЯ? ‚едь нужен Я кому-то, ведь родилсЯ жить, как
и они, пускай им станет дорога моЯ жизнь, пускай пожалеют...
     € вот все  будто растворилось, а  он сидел  в углу,  голый, но  будто и
обрубок, без  рук, без  ног.  ’абурет пустовал. ‘олдат Љоновалов обернулсЯ с
машинкой в руках. Ћн ждал, кто сЯдет, а потом обернулсЯ, не дождавшись.
     -  —его  насиживаешь,  как  на жердочке?  -  Ќо окрик его  не  заставил
Њатюшина поднЯтьсЯ. -  агай  сюда,  чудила...  - удивлЯЯсь, простодушно  уж
позвал Љоновалов.
     Ќо вдруг прозвучало, будто гулкий всхлип мокроты:
     - Ќе пойду.
     ‘тало тихо,  и все бывшие в предбаннике  посерьезнели.  Ћдин  Љоновалов
сокрушенно опустил руки.
     - „а как же это?.. ‚от чудо... ‘тричьсЯ садись, Я сказал!
     - Ќе буду.
     € вот поворотилсЯ офицер, лицо  его  было равнодушно,  глаза  полнились
тоской и скукой.
     - „а он пьЯный... - приглЯделсЯ нехотЯ. - ђожа пьЯнаЯ...
     Ќо вдруг офицера затрЯсло от хохота, будто  пронзила своЯ же мысль: что
человек мог столько времени оставатьсЯ пьЯным, не протрезветь, а может, и не
понимал  до  сих пор  происходЯщего.  Џотом  и  все  солдаты, и  женщина,  и
Љоновалов засмеЯлись, выпучиваЯ до слез глаза,  не в силах унЯтьсЯ. €  никто
не заметил того,  что офицер уж не уморЯлсЯ со смеху, а, задыхаЯсь,  кашлЯл,
корчилсЯ,  харкал  в  кулак.   Њатюшин   только  на  него  и  глЯдел,  им-то
затравленный,  и  все  это происходило на его глазах, когда офицер сломилсЯ,
давЯсь уж не смехом, а кашлем, сжимаЯсь в  трЯсущийсЯ комок, - и опрокинулсЯ
ничком  с  табуретки. ’огда  спохватилась  первой  женщина,  бросившись  его
подымать.  Ћфицера  подхватили, усадили  на место, и  он беззвучно дергалсЯ,
затихаЯ,  скрученный  солдатскими  руками.  …му   еще  не  хватало  воздуха,
разинутый  рот  чернел  дырой,  алые  губы  обвисли,  а  он  что-то  силилсЯ
проговорить. ѓубы напрЯглись и  обмЯкли, будто надорвались, слова  оказались
тЯжелы.
     -  ‚от так... -  смог он  проговорить, силЯсь обрести прежний серьезный
облик. - ‚от так... Љху-кху... —то надо, чего ждете? Љоновалов... Љху-кху...
- € кивнул, будто боднул головой. - „авай этого, хватит...
     Њатюшин еще не очнулсЯ от  увиденного. Ќо когда ринулсЯ раздосадованный
Љоновалов и  схватил  его  могуче за волосы,  тогда он остро себЯ ощутил, то
есть боль свою: голый, полз на карачках, уползаЯ от боли и видЯ  все до рези
Ясно, даже выщербины в черном глинЯном полу, слыша над собой пыхтение тЯжкое
Љоновалова, точно сам и пыхтел. ’от протащил Њатюшина по предбаннику, может,
не  соображаЯ  от  Ярости, что с  ним  сделать. Ќо Њатюшину  вдруг стало все
равно, куда его  уволокут,  что  с ним  захотЯт  сделать. Ћн только изнывал,
чтобы все скорее свершилось.
     ЃоЯсь, что нестриженный  освободитсЯ, вырветсЯ,  Љоновалов придавил его
голову к табуретке, будто умывал силком в тазу. Ќо придавил коленом, так что
и  самому сделалось неудобно лЯзгать по ней машинкой, и кулак  его стригучий
шерстенел,  обрастал комом сбритых волос. Ћфицер прЯтал глаза, успокаивалсЯ.
‘олдаты злее выдавали  белье, а отмывшийсЯ народец,  которого все прибывало,
становилсЯ  в очередь и  молчал.  †енщина забылась  от  расплывшейсЯ по душе
истоме  и глЯдела участливо  на Љоновалова, любуЯсь красотой:  как он замер,
склонившись  над работой, и все тело его  изогнулось,  отчего Явило  как  бы
потаенную  нутрЯную  силу  - покрылось мышцами, будто ознобом, и напрЯглось,
сделавшись  твердокаменным.  Њатюшин мерно хрипел,  добываЯ воздух, так и не
поднимаЯсь с колен, вдавленный щекой в табуретку, и шарил  невидЯщим, пустым
взглЯдом по толпе полуодетых, полуголых людей, которых то ли восхищал, то ли
пугал.
     -  Ћй, уморюсь!.. Ћй, ну будто с кабанчика щетину сдирает!.. „а ты кожу
с него  не состриги, Џетенька! -  веселилась женщина, и лицо  ее от веселого
этого волнениЯ делалось светлым и благостным.
     - ‡доровый кабан! - крЯхтел ей в ответ, точно жалуЯсь, Љоновалов.
     €, слыша это,  Њатюшин  испытывал радость, даже  гордость за себЯ и про
все  забывал,  не  чувствуЯ,  что  стоит  на  коленЯх,  и  не  чувствуЯ, как
выдергивает машинка волосы. …му чудилось, что и он из камнЯ, как и каменнаЯ,
твердаЯ сила  рук  Љоновалова.  ѓолове стало холодно, но  и не больно, точно
боль заморозило. Љоновалов остриг,  но не выпустил.  Љромешный удар сшиб его
тушу под сапоги  набросившимсЯ, того  и ждавшим солдатам.  Џосыпались градом
тупые, глушащие  удары сапог.  Њатюшин  давилсЯ,  ничего не постигал и звал,
упрашивал:
     - ђебЯта, по ушам не бейте... ђебЯта...
     - Џрекратить! Љоновалов! - раздалось вдруг, и удары смолкли.
     ‘олдаты, которые били,  отошли, а  Љоновалов,  ничего  не  боЯсь,  но и
послушный подавшему голос  офицеру, помог  Њатюшину поднЯтьсЯ и сопроводил в
баню, приговариваЯ чуть слышно:
     - Ќу кабан, ну здоровый, Я б тЯ зарезал такого, те хрен-то не отбили, а
то все про уши? Ћтмокай, братишка... ’ащись, сука...
     Ћшпаренный солдатским битьем, будто  кипЯтком,  Њатюшин  теперь  как  с
ледЯной горки  скатилсЯ в банный  барак, где  оглоушило его  падение воды из
кранов. Ћбжившись в этой  теплой банной утробе,  кто-то расхаживал с шайкой,
переходЯ от крана к крану, и выплескивал на  себЯ  воду. Љогда  вода  глыбой
опрокидывалась  из  поднЯтой  над головой шайки, он весь  сжималсЯ, а  когда
схлынывала, как бы освежевываЯ тело, то не мог надышатьсЯ -  и  выдыхал  так
глубоко,  будто стонал, а  потом млел от удовольствиЯ  и оглаживалсЯ руками.
Џовсюду зиЯли  ничейные пустые  шайки. ’екли  бесцветные голодные и  горЯчие
ручьи.  € от  гула этих потоков  несметных  воды, точно рыбьЯ,  из жаберков,
затрепетала его душа. Њатюшин растворилсЯ в том гуле, тычась ртом в студеную
воду, разлетавшуюсЯ в брызги, хлеставшую из-под крана, так что онемели губы.
€ напитьсЯ не мог. Џить уж хотелось из  жадности.  Ћн додумалсЯ глотать воду
прЯмо из  шайки,  которую  залил  до краев,  прильнув к  покойному  гладкому
озерцу,  едва  удерживаЯ эдакую  тЯжесть  в  руках. Ќапившись,  но не  жажду
утолив, а обретЯ покой и волю, Њатюшин бродил с шайкой по зыбкому от лужиц и
ручьев бараку. Ћтыскал дерюжку, брошенное мыльце. ЋтмылсЯ. ЋблилсЯ из шайки,
закалившись холодом до синевы. “стал.
     Џосле  парилки  в  предбаннике  дышалось так  стремительно  легко,  что
захватывало  дух. ’ут царило копошащеесЯ бодрое веселье.  ‘меЯлись друг  над
дружкой, хоть  и не узнавали,  поглаживаЯ  с непривычки  лысые свои  черепа.
ђадостно   влезали   в   просторные   казенные,  а   теперь  свои  портки  с
гимнастерками, чувствуЯ новую в них свободу. Ђ  выдавали все великое, не  по
росту,  кроме сапог, только в  сапогах соблюдалсЯ размер. Џоловина ходила  с
обвисшими  мешками на задницах, похожие на обосранцев, и жаловались. ‘олдаты
из хозблока гоготали, глЯдЯ,  какой творитсЯ парад. Њатюшин в  давке получил
все самое большое, а еще выдали вещмешок. Ћн протиснулсЯ, отыскал себе место
на лавке и  оделсЯ по порЯдку. ’олько портЯнки мотать не был обучен - только
они казались ненужными. € он комкал эти  две трЯпки в руках, застегнутый уже
на все пуговицы да босой, не знаЯ, куда их девать.
     ’акие  же  незнающие,  как и  он, отсиживались без сапог  по лавкам, но
начинали подавать  голос. Ћфицеры крикнули застоЯвшихсЯ на  дворе сержантов,
чтобы  поработали. “чить  им отчего-то было в  охотку.  Ћдни подсаживались к
понравившимсЯ им парнЯм на лавку, другие вставали над кучкой босых людишек и
командовали  свысока,  что  надо делать.  Њатюшина  тоже  приметили: подсел,
вынырнул из банного морока  в выжженной до белизны  гимнастерке, с заткнутым
за ремень  вылинЯвшим  красным флажком.  Ћн  улыбалсЯ,  глЯдЯ на Њатюшина, и
весело мудрил  -  каким  углом  портЯнку  раскладывать, куда затыкать концы.
Љогда  ж  Њатюшин обучилсЯ,  добрый  этот  исчез  так  же незаметно,  как  и
подсунулсЯ,  только оставил  после себЯ,  что пустое  место,  это  насущное,
ничего не стоЯщее знание.
     ‚о дворе,  где отдыхали  от  пара,  перекуривали,  офицеры  и  сержанты
смешались с ними уже как с солдатами, рассказываЯ, что будет с ними дальше -
пойдут маршем в „орбаз, военно-полевой  лагерь, до которого из города полднЯ
хода, а воротЯтсЯ уж через  месЯц. Ћфицеры тоскливо жаловались, что за толпы
заполонили  полк.  Ћдин сообщил  доверительно, что  есть приказ  менЯть  тут
сложившеесЯ положение и потому второй год крЯду призывают служить русских да
хохлов, а то  командирам не  на кого  стало оперетьсЯ, хоть белугой вой. ‚се
слушали  офицера,  будто  понимаЯ,   что  доверЯют  им  тайну.  —увство  это
горделивое,  глуповатое даже  сроднило всех на миг,  чего  никто не  испытал
дорогой, где только орали, не разбираЯ  лиц  друг друга, да пили. Ќастроение
было праздничное, веселое. Ќа всех красные погоны. Ђ у них и того нарЯднее -
бархатистые,  еще  новенькие,  с  желтыми  крендельками   букв,  похожие  на
испеченные к Џервомаю флажки. ‘ержанты, которые паслись подле них, оказались
сами  навроде чужаков в полку и тоже не знали о дальнейшей своей судьбе. Ћни
только прибыли из какого-то Љаракимира, из учебки далеко  в горах, на другом
краю  света,  где  вымучивали  из  них  сержантов. „ержались  они крутенько,
храбрились,  но  было  понЯтно,  что  в  полку  им  пришлось  туго.  Ћфицеры
доверительно  выспрашивали,  есть  ли жалобы, хочет ли кто  по  нужде. Џотом
прибежал вдруг офицерик, объЯвил, что он комсорг полка, собрал, запыхиваЯсь,
билеты у  комсомольцев,  убежал. Ћткуда-то  принесли мешок с хлебом, горЯчие
пахучие буханки пошли по рукам. Ћтламывали  и  живо поедали,  так  что мешок
растаЯл будто под солнцем.
     Џустынный ташкентский  полк  прошли  уже  свеженькой  зеленой армейской
колонной, стараЯсь быть похожими на солдат. ЋхранЯЯ  колонну, с боков шагали
сержанты  с флажками,  а  в  голове колонны  бодро вышагивали  два офицера и
болтали,  дружки.  Ќа  пропускном  пункте, открываЯ  уходЯщей колонне,  орал
напоследок и корчил грозные рожи опущенного вида часовой, чумазый  и драный.
ѓорбатые крыши  казарм и заборы становились все дальше. Љолонна раздавливала
тишину грохотом сапог. агали  они по тенистой, казалось, без конца и начала
улочке.  „ома из  кирпича  скоро оборвались глинобитными дачками -  пыльный,
рыхлый  пригород  взошел  будто  б  на  дрожжах.   ’ут  бегала,  игралась  в
придорожной пыли  вольнаЯ, чудилось, бездомнаЯ  ребЯтнЯ.  €з болотных темных
дворов  с низкими  заборчиками,  распахнутых  настежь,  глЯдели  похожие  на
цыганок женщины. ‚ыходили  белобородые  старики,  а за  спинами  их взрывали
жаркий воздух сады, которыми щедро были  убраны  покойные и  ветхие глинЯные
дома, и клали на плечи  стариков  свои  легкие  пахучие ветви.  ‘коро старый
город  скрылсЯ  в  мареве,  открылась  на  всем  просторе  сереющаЯ  травами
голубизна степей - и по той степи, развалившись уже по человечку, они шагали
куда-то к  горизонту, куда уходила и  череда  огромных  железных разлапистых
вышек, тЯнущих по небу высоковольтные черные нити.
     ”лЯги, о  которых теперь узнавали, выдать должны были в „орбазе, потому
шли  без воды и к вечеру  приползли в лагерь по шею грЯзные, задыхавшиесЯ от
жажды.  „орбазом  были  три  долговЯзых  свежевыкрашенных  фанерных  барака.
‡асохшаЯ  в  степи,  перекатистаЯ  лениваЯ  лужа  асфальта  перед бараками -
лагерный плац.  Ѓыло пусто, мертво, но оказалось, что лагерь ужинает. €х  же
выстроили на плацу,  куда  вышли  к  своим  отлучившимсЯ на день  дружкам  и
отужинавшие  сержанты.  Ћни  были  в  лагере,  верно, даже важней  офицеров,
которые сразу исчезли.  ‘тарший из сержантов, которого  все называли в глаза
Њолдаваном,  ходивший в шлепанцах, в трусах  и  в  армейской панаме, как  по
плЯжу, устроил обыск вещмешкам.
     ‘ержанты  стоЯли кругом  и  мирно  глЯдели,  какие разности  прибыли  с
вещмешками в  их „орбаз,  но не  покушались  хоть что-то  отнЯть  - это  все
своровали  они  той  же  ночью,  вплоть до уже исписанных адресами и  тертых
книжиц,  поэтому и были такие добрые. ‘тарший изъЯл  только консервный нож и
разгуливал с ним вдоль строЯ, играЯсь, перекидываЯ мЯчиком из руки в руку, и
объЯснЯл свои законы - и  был такой добрый,  потому что  объЯснЯл эти законы
единственный раз. Њатюшин  ничего не слышал. Ќоги  жгло  такой  болью, будто
сунул их в топку. ‘тоЯть было  еще нестерпимей,  чем шагать.  Њатюшин думал,
что должен  терпеть эту  боль,  -  так думал он и  все другие дни,  мотаЯ  в
минутку  отдышки,  когда  отпускали  с  плаца,  истерзанные  Язвами  ноги  в
кровоточащие  уж портЯнки, а  потом  раздавалась разудалаЯ  любимаЯ  команда
Њолдавана:
     - ђррот-тааа, стройсь! агооо!..


        III
     Љогда вышагивали часами на плацу и  солдаты послабее - а то  были еще и
не солдаты, а полусолдаты без присЯги - валились с ног от солнечных  ударов,
не выдерживаЯ  сорокаградусного азиатского  пекла,  то  подымали  их в строй
нашатырем, которым военврач  снабжал сержантов. ЏитьеваЯ вода была завознаЯ.
Љотел  воды  заваривалсЯ верблюжьей колючкой, что собирали в степи,  и этого
вЯзкого тошнотного чайка давали каждому полусолдату по  флЯге на день. Њного
выпить  его  было  нельзЯ, разве глоток, да  к тому же  кипЯток  только чуть
остывал, а горЯчее  пить не  было охоты.  ‡а бараком, у кухни,  швартовалась
цистерна с технической водой,  которую  брали из степных скважин, и была она
длЯ питьЯ  заразной,  желтушной.  Њногие, то  ли  из  желаниЯ  заразитьсЯ  и
очутитьсЯ  в  госпитале,  то  ли от непониманиЯ,  прокрадывались по  ночам к
цистерне и утолЯлись этой водой.
     Љроме русского призыва, в карантине содержались армЯнский, грузинский и
украинский призывы,  человек  сто. „нем  офицеры уходили в  поселок, он-то и
называлсЯ „орбазом,  напивались  в  чайхане  так,  что, воротЯсь к вечеру  в
лагерь, замертво падали спать. ЊесЯц карантина длЯ них был каторгой вдали от
семей, от городской лучшей жизни. Ќочью в поселок уходили сержанты. Џокупали
у  местных анашу, самогон и до рассвета веселились в  казарме.  Ћбкурившись,
выпытывали  они себе  полночи деньжат на похмел,  а другие полночи пытали да
судили виноватых перед их законом,  позволЯЯ тем, кто им понравилсЯ, остаток
ночи курить с ними анашу, пить самогонку. ‘амым здешним зверством был откуп,
наложенный на  полусолдат Њолдаваном.  ‚се должны были встать  в шеренгу,  и
Њолдаван бил каждого в левую долю - в сердце.
     ‘ержанты рассказывали,  что  ударом этим  Њолдаван давно прославилсЯ  в
полку: после его удара сердце могло  остановитьсЯ, и только  его же удар мог
обратно  заставить  сердце  работать. •оть и  без  того на  груди оставалось
клеймо Њолдавана, которым он гордилсЯ, отметина синюшнаЯ от кулака. Ћн еще и
говорить любил, что сердце, оно такое и  есть, размером с кулак.  Ќо однажды
ночью это случилось, что видели все и Њатюшин видел.
     Њолдаван дошел до середины строЯ, где стоЯли грузины, - и вдруг человек
после удара  упал замертво. ’ишина ужаса Явилась. Њолдаван, шагнувший было к
следующему,  бросилсЯ  к  обвалившемусЯ телу,  взревел  и  заорал, будто  не
человек он был, даже не зверь, и  бешено  заработал кулаком,  так  что  вмиг
сделалсЯ багровым и взмок. Љто бы знал, сколько народу  взмолилось тогда про
себЯ,  чтоб  грузин  не  ожил  и спалилсЯ б  Њолдаван. Ќо  вдруг  грузинишка
дернулсЯ и  дико  принЯлсЯ дышать, с  распахнутыми уже  глазами, а  Њолдаван
приказал перепуганным сержантам налить  ему самогонки и  пошагал,  пьЯный от
пережитого,  долбить  куда попало оставшихсЯ,  даваЯ  выход своему страху...
„есЯть  таких ударов, десЯть  ночей, довелось испытать  и Њатюшину -  у него
меркло после них в глазах.
     •оть  называли  учебный  пункт  концлагерем,  дисбатом, но было  что-то
гордЯщеесЯ  в этих  разговорцах,  точно,  сами того не  замечаЯ,  умудрЯлись
гордитьсЯ собой, гиблым этим местом. Џотому-то глухо грызлись друг с дружкой
за все лучшее, а  обидь русский  грузина  или  наоборот, и  в казарме или на
плацу тут же вскипало побоище и грызлись уж толпы народа. Њатюшин не успевал
понЯть, отчего  вспыхивали  эти  драки,  как  и  многие  не  понимали,  хоть
бросались толпой давить чужих. Ђ его жизнь кончалась в каждодневных муках на
плацу. ЏортЯнки да пара кирзовых  сапог были  как у всех, но  только  успел,
чудилось,  сделать шаг -  пройти первым маршем от ’ашкента до „орбаза, - как
ноги  его превратились  в незаживаемую рану. ‚се началось у  него не так,  и
Њатюшин не понимал: что он сделал такого,  чего другие  не сделали, отчего у
них с ногами хорошо? Ђ с первых дней объЯвили, что, у кого раскровЯтсЯ ноги,
тех будут не лечить, а наказывать.  “ Њолдавана был еще и свой закон: хочешь
в медпункт,  значит, будешь ночью расплачиватьсЯ, если воротишьсЯ в казарму.
Њатюшин терпел. Љомандовал в  медпункте зубник из полка,  посланный в „орбаз
на летние месЯцы, и работал  не  покладаЯ  рук -  что ни день, спроваживал в
полк желтушных  и  таких,  которых не подымал уж в строй нашатырь.  Ќо  сила
терпениЯ Њатюшина  или здоровье  были  сильней  желтухи,  сильней солнечного
пекла. Ћт мучений своих  он расхотел есть и жевал  только  хлебную пайку, по
три ломтЯ хлеба  в день, но и голодал без обмороков, будто б здоровеЯ. Ќичто
его не брало.
     ‚  одно утро погнали их на  зарЯдку,  как обычно, по  степи  да  кругом
лагерЯ.  Њатюшин  отстал,  как  ни старалсЯ.  ‘ержанты развернули  убежавший
далеко  вперед  взвод и  погнали  всех  обратно, к Њатюшину  - и стоило тому
отстать  опЯть  метров  на  сто, все повторЯлось.  ‘олдаты  волочатсЯ, строй
стонет да хрипит, но никто на Њатюшина не смеет взглЯнуть, хоть он чувствует
их душевный гремучий гул, ударЯЯсь больно об их залитые потом, грЯзные немые
лица,  об их  глухие, горбами вздувшиесЯ  спины. Њатюшину  казалось, что  он
быстро  бежит,  он  в  том себЯ  убеждал  и,  убеждаЯ,  даже  к  себе  вдруг
ожесточилсЯ, как если б жестокость  к  себе была  вторым дыханием, давала из
ниоткуда силу. Ќо, по правде, он чуть тащилсЯ, шатаЯсь из стороны в сторону,
наваливаЯсь на  чьи-то  спины,  прЯчась в этой  куче выдохшихсЯ,  измученных
людей, которые были все же сильней  его,  потому что  еще  могли бежать, - и
бежали,  бежали... € он вдруг их  возненавидел. …му почудилось  уже, что это
есть их молчаливый сговор - что  они надрываютсЯ, чтобы бежать,  и  так  ему
мстЯт. Ђ ему нельзЯ было остатьсЯ одному  или хоть позади всех, только бы со
всеми. ‘вои  же,  измучившись,  стали на него материтьсЯ  и  орать, хоть  он
ничего не  мог с  ногами поделать. ќто  веселило  сержантов. Њатюшин терпел,
понимал,  что  бегают по кругу из-за  него, но вдруг какаЯ-то неведомаЯ сила
все в нем перевернула. ќто случилось, когда один  сержант, которому  надоело
веселитьсЯ, бросилсЯ пинать его по неповоротливым ногам.
     Ќикогда в  жизни Њатюшин не бил так человека по лицу,  как ударил этого
паренька, -  со всей силой, даже  и неведомой ему,  но данной  от природы на
такой  случай,  чтобы мог он  калечить, а  то и убивать.  ‘ержант взлетел  и
грохнулсЯ наземь, с пронзительным  ором катаЯсь в пыли, сжимаЯ то ли голову,
то ли рот. Љ нему кинулись свои.  Њатюшину показалось в  тот миг, что сделал
он что-то страшное и непоправимое,  будто  и вправду убил человека. Ќо забыл
он,  что это  был  сержант.  Ќе  понимал,  что нарушил бесповоротно, страшно
другой  закон, вовсе и  не  человеческий,  а всей  этой  толпы, - он  ударил
сержанта, смел поднЯть на одного из них руку.
     Ќо  сержанты  начали успокаиватьсЯ,  опЯть  повеселели.  ’ого  паренька
поднЯли,  повели в лагерь - говорить он не  мог, только  орал  от боли. Ѓыло
понЯтно,  что Њатюшин  его изувечил,  но  начать  с  ним расправу перед всем
строем, перед толпой свидетелей, они все же не могли, да и не сознавали еще,
каким способом расправЯтсЯ. Њатюшину только и приказали, что встать в строй.
ЋпЯть  раздалась  команда  бежать,  как если б докончить решили зарЯдку.  Ќо
сержанты,  замыкавшие, погнали взвод сапогами, так  что  задние  напирали на
передних, гнали  уж их сами,  чтоб не быть  битыми. € теперь-то не бежали, а
гнались. Њатюшин  понЯл, что  с  ним делают, - его гнали всем взводом, такие
же, как  он сам,  с  отчаЯнием давЯ кулаками в спину,  уже  не  расступаЯсь.
‘ержанты  не  уставали.  ‚  самую  страшную  минуту,  когда  почудилось, что
сорветсЯ  и  упадет, Њатюшин вдруг ощутил, как с  боков  кто-то не дает  ему
упасть и, сколько есть сил, помогает, удерживает.  ќто  был ђебров, молчком,
сцепив  зубы, тащивший его вперед, и еще один, кого он не помнил и  не знал,
маленький  рыжий солдатик, который сдерживал собой, как мог, натиск тех, что
напирали, битые сержантами. Њатюшин держалсЯ,  но потом у них уж не осталось
сил его тЯнуть, и он сорвалсЯ, поплелсЯ в хвосте взвода, где  его  футболили
по ногам уже до самого лагерЯ.
     € на оправке, уже в лагере, когда взвод разбрелсЯ по команде у нужника,
и весь  день на плацу  Њатюшин  чувствовал  кругом себЯ  глухую  стену. ‘вои
боЯлись его, сторонились, а  сержанты,  как  сговорЯсь,  не  глЯдели  в  его
сторону.  Њолдаван  командовал, спокойно  расхаживаЯ  по  плацу,  и  казалсЯ
уверенней обычного. Ќо весь лагерь знал, что полусолдатишка ударил сержанта,
да не просто ударил, а изувечил.
     ‘вершилось  только одно событие  - Њатюшина  приказал доставить  к себе
командир  учебной роты, и он под  молчаливым конвоем  Њолдавана приковылЯл в
офицерскую палатку. Ћфицеры жили в „орбазе не в фанерном бараке, а отдельно,
в палатках.  Њатюшин увидал под сумрачным  палаточным  сводом незаправленные
койки, жадно -  заваленный  живчиками объедков  стол. ‘умрак  голодно  дышал
перегаром. Љомандир валЯлсЯ на койке как есть, в сапогах, спасалсЯ  от жары.
…ще один офицер, не разглЯдеть, кто  такой, дрых в своем углу, беспробудный.
Њолдаван уселсЯ на пустую свободную койку, не спрашиваЯсь, а Њатюшин осталсЯ
одиноко стоЯть.
     - Ќу что, сил  много, некуда девать?  - подал голос командир,  глЯдЯ на
него с койки. - Ђ  ты знаешь, что тут делают с теми, кому сил некуда девать?
џ к тебе обращаюсь, товарищ солдат, отвечать!
     - Ќикак нет... - доложилсЯ в беспамЯтстве Њатюшин.
     - Њолдаван,  чего  он  у тебЯ такой  непонЯтливый? ’ы вообще, сучара, Я
тебе роту доверил, а ты куда смотришь?
     - ‘делаем, товарищ капитан. “ менЯ есть порЯдок.
     - ‘делай, сделай... џ про эти дела знаю, притон из казармы устроил, так
что думай, если что, шкуру спущу, пропадай - ты мне без разницы.
     -  Ќе  пропаду,  -  оговорилсЯ Њолдаван. - ’о у менЯ шкура  дубоваЯ, ей
хватит.
     - ‚стать! Џшел отсюдова... € глЯди, не зарывайсЯ, а то зароешьсЯ мне, в
зону зароешьсЯ,  уразумел?