€  орлу своему разъЯсни, куда  все дороги ведут,
завтра им подробней займусь, буду карать!
     Љогда вышли из душного сумрака офицерской палатки, Њолдаван не спешил -
огладилсЯ, подтЯнулсЯ.  Џриказал Њатюшину шагать  вперед, в нужник. ‘араюшка
глинобитнаЯ  горбилась на отшибе,  далеко  за бараками,  такаЯ  же  сераЯ  и
сохлаЯ, что и  степь. Њатюшин  помнил только громкое  жужжание мух,  которых
было  будто пчел  в  улье. Њолдаван крепко  налег на него грудью, придавил к
стене, но не ударил, а сказал сильным шепотом:
     -  Ќочью  позову, то приходи, не рыпайсЯ.  ‹учше-то  по-тихому. ‚ полку
таких  много, хорошо живут. €м хавать хорошо дают. …сли  мне  глЯнешьсЯ,  то
другим не  отдам,  мой  будешь.  -  €  отшагнул,  встал  грозно  над  очком,
облегчилсЯ, вперед приказал шагать.
     ‚ерно, сержантики прознали, что за суд будет этой ночью, какой приговор
вынес Њолдаван. Ћни-то и пЯлились хитро, покрикивали кому не лень:
     - ‚ешайсЯ! ‚ешайсЯ! - Ќо Њатюшин не в силах был понЯть, что  же хотЯт с
ним сделать.
     …му чудилось, что командир-то его  простил, отпустил. Ћн думал, что его
пугают смертью, грозЯтсЯ этой ночью  не иначе как убить. Ќо мысль, что могут
убить, не страшила, а теплилась, была теплой. …му думалось в бреду, что если
Њолдаван  его убьет, то потом убьют за это Њолдавана - это он, Њатюшин,  длЯ
того и родилсЯ, чтобы убить его.
     ’огда он уже  бредил, уже  пожирал его неведомый огонь.  ‹агерь  устало
доживал день в голодном ожидании вечерней поверки, помнЯ съеденную за ужином
пайку, а не о долгой грЯдущей ночи.  Ќеизвестно откуда взЯвшийсЯ, подле него
присел на скамейку  ђебров и, как  бывалый,  сквозь зубы покуривал сторонкой
добытую где-то целиковую сигарету. Ћн ничего не обсуждал,  молчал,  будто  и
чужой,  что  было  по-своему правдой,  потому как  с  самого поезда  Њатюшин
отшатнулсЯ от него. •оть землЯки, чуждались они друг друга и в лагере. Ѓудто
потерЯлись, но этим утром нашлись.
     -  ’ак вот  выходит,  могли бы  вместе  в  сержантскую школу  податьсЯ.
ѓоворил  же,  держись  менЯ, а ты  без менЯ захотел, теперь прости-прощай, -
цедил, оглЯдываЯсь, ђебров. - …ще есть времЯ, рви из лагерЯ...
     Људа делсЯ ђебров  и  что произошло  с  ним  потом, Њатюшин  не помнил.
ЋчнулсЯ он от кромешной боли. ‚ холодной,  где тарахтел Ящичек кондиционера,
комнатушке, залитой желтушным светом  голой лампочки, в медпункте.  Ћн  вжат
был в кушетку, лицом - в потолок, военврач тужилсЯ  стЯнуть с разбухшей ноги
сапог.
     - Ќу, чего орешь? †ивой? ’ерпи, раз очухалсЯ! - прикрикнул врач. - Ќет,
резать надо сапог... —то у нас есть режущего?
     - Ќож есть, - отозвалсЯ буднично чей-то голос.
     - ’ащи... ђаспори ему там сбоку, да не дергай, а то будет орать.
     - Ђ чего с ним такое? - потек с потолка другой голос, любопытствующий.
     -  ќто с  вас надо спрашивать, что с  ним  такое, отбивнаЯ  вместо ног,
делать больше нечего, зверье!
     - …го хоть тронули? „а его никто не тронул-то... Џорубал небось ноги да
обоссал - косит, сука, в больничку захотелосЯ, масло хавать.
     -  Љто  его  обоссать научил?  ’ы,  сержант? Ќадо  было портЯнки  учить
мотать!
     - Ђ он ученый сам, вона какой борзый.
     —то-то  шлепнулось по-крысиному на пол. Ѓоль  утихла, он услышал сквозь
дремоту:
     - •ватит с менЯ... ’ащите в изолЯтор...
     - ’ак занЯты все койки, куда его класть?
     - Ћставишь на носилках,  полежит до  утра, только  не в проходе бросай,
дурак, найди там в сторонке место.
     Ћн ощутил тЯжесть свою - поднЯли его, понесли, пыхтели.
     - “ууф, сука... ’ащитсЯ... Ђ ну, подъем! Џодъем!
     - ‡аглохни ты... ‘тарлей услышит...
     - „а он же тащитсЯ, тащитсЯ, что мы несем...
     - Ђ донесем и бросим, небось из мЯса, наплачетсЯ...
     Ќосилки  бросили  в темноте и  загоготали,  потому что  Њатюшин, чего и
хотелось им,  заорал.  Љойки  кругом заскрипели,  шевелились  в  них,  ожили
какие-то туловища.
     - Џроснулись, жрать  хотЯт, думают, кормить буду!  - гоготал медбрат. -
Ќи днЯ им, ни ночи, желтушникам!
     - Ђ ну, подъем, суки! - веселилсЯ сержант. - ‚спышка справа! ѓазы, вашу
мать! ‹ечь! ‚стать!
     „овольный, веселый, что нагнал страху, он прошелсЯ,  слушаЯ скреб своих
сапог, отдал команду в гробовую темноту:
     -  ‹адноть,  отбой.  Ђ  ты,  безногий,  не  спи,  наведаем  ночью,  ой,
наведаем... - было слышно Њатюшину в черной своей дыре.
     ‚се  смолкло,  он же  мучительно  не  верил,  что  сержант  с медбратом
убрались.   €  ждал.  „ышала,  затаЯсь,  мгла,  покуда  не  Явилась   в  ней
стеклЯнистаЯ прозрачность, - тогда, не отыскиваЯ этих двух, Њатюшин заплакал
от беспомощности, что бросили одного на голом полу, далеко от облачков коек.
Ќо слез его не слышали, и некому было его спасти. —удилось, что голо чернеет
ночь, а не доски пола. Ћблачка таЯли, таЯли...  Ћн сполз с носилок и, волоча
бездвижные ноги, не ведаЯ, что делает, забилсЯ под одну из коек, как в щель,
и там затих.
     Ќочью  они приходили,  он  слышал  их топот,  их  бухое бычье  сопение,
шепотки. ‚ерно, так они с перепоЯ и  не взЯли в толк, что  с ним  сделалось,
куда  он  исчез,  а шмонать да шум поднимать вышло  им  не с руки.  “тром же
Њатюшина искали по всему лагерю, потому что приехала за грузом скоропомощнаЯ
машина из  медсанчасти, а его  не  отыскивалось, будто  пустилсЯ  в бега. Ќо
понЯтно было,  что  уйти  такой  далеко  не  может,  разве  уползти.  ‡убник
допыталсЯ у медбрата, что ночью солдатика навещали, а потом выбил правду и о
том, кто  ж его  навещал. Њашина  стоЯла, не отправлЯлась.  Њолдавана  и еще
троих  сержантов  вызвали в  палатку,  где  офицеры,  очнувшись от пьЯнки да
обозлившись, лупили их нещадно до потери сознаниЯ, чтобы сказали правду, что
сделали  они ночью с  солдатом,  -  могли  ведь  убить  и  зарыть.  Њолдаван
крепилсЯ, хоть его-то  и гнули, ломали офицеры, не боЯсь даже, что  сдохнет.
‘ержантики дрогнули, не выдержали и порассказали о Њолдаване,  что творил он
с людишками. ’ак  что в горЯчке того  утра  открылись колодцы темные правды,
начали допрашивать всех солдатиков, все  сержантье, не выпускаЯ Њолдавана из
палатки на свободу, - и народец, не видЯ больше его, сознавалсЯ.
     Ћбнаружили полуживого,  спЯщего у них под койкой человека желтушные, но
когда  обнаружилсЯ  Њатюшин, то  начальникам  уж  не  было  до  него  дела -
выволокли, свалили на носилки, погрузили в машину.

        IV
     Џогрузили  в  скоропомощную  еще  одни   носилки,  с   тем  изувеченным
сержантом, и легли они бок о бок. Ќеслась машина  по  разухабистой  степи, и
мучились они  в  трЯсущемсЯ,  ходившем  ходуном  кузове.  Њатюшин стонал.  Ђ
сержант,  которому  невозможно было стонать, шевельнуть челюстью, глухо ныл,
цеплЯЯсь  за носилки. ‘ него  ручьилсЯ пот, он изнемог  от  боли, задыхалсЯ.
Џрибыли они в полк  стремительно. Њатюшина отгрузили в лазарет, и в  носилки
кинули  вспоротые, похожие на жабу болотную сапоги - и сидели те жабы у него
на груди, стерегли  до самой приемки. ‘ержанта  выгрузили,  с ним дело  было
потЯжелей, везли его дальше, куда-то в госпиталь.
     ‘  носилок  Њатюшин  сам  перелег  на кушетку  и смог  раздетьсЯ, когда
сказали скинуть  с себЯ всю эту грЯзь; сам обтер себЯ, замшелое  чужое тело,
смоченным под краном полотенцем, как сказал сделать медбрат. Ћн отвык, чтобы
люди так говорили, с  покоем в голосе,  и эти покойные ленивые  голоса будто
спускались с неба. Ћн слышал, как о нем говорил добренький военврач:
     - Ќу что у нас за бесхозЯйственность на каждом шагу,  скажите, ‚ерочка,
взЯли  в  армию  человека, а портЯнки не  научили  мотать... ‚едь не похоже,
чтобы он мостырил, как на ваш взглЯд, ‚ерочка?
     Ћднако во что одетьсЯ не дали. ‘казали лечь на каталку и повезли вперед
головой, так что все кружилось в глазах  и плыло. Љаталку везли два солдата,
лица их не запомнил. Ќо осталось в памЯти, что эти его не материли. —то было
им легко, будто забавлЯлись, катить его на колесиках, рулить.
     “  врачей на столе он уснул без наркоза и проспал сутки, даже больше, а
в то времЯ капали ему взаймы из  бутылька кровь, удобрЯли уколами со сладкой
водичкой. € спал-то он сладко, таЯл  кусочком сахара, и растекалась по жилам
ничейнаЯ кровушка. Ќо ночью, когда день напролет проспал, будто  чувствовал,
что  ночь  настала,  вкралось  накрепко вбитое  ожидание окрика. „ремотно он
изготовилсЯ вскочить, пробуждалсЯ, себе отчета не  отдаваЯ, что  лежит не  в
казарме, а в лазарете.
     ‚се  должны  были  в  лазарете  работать,   обслуживать  самих  себЯ  и
военврачей.   Њатюшину  выдали  костыли,   приказали  вставать.  Ќоги   были
забинтованы  по  колени,  будто обули в белые  валенки. ‘тоЯть  на  костылЯх
давалось  тЯжело. Џервое,  что сделать  сказали,  -  сдать  на анализ  мочу.
Њедбрат выдал ему майонезную баночку без крышки. ‚пихнув ее в карман халата,
Њатюшин поковылЯл в  нужник.  ‘илилсЯ  справитьсЯ  с банкой, да никак это не
выходило  у него. ‚се, что смог,  - сдернуть трусы, а  подставить банку - на
это не хватало рук, выскальзывали из-под мышки костыли. Ћн поставил банку на
подоконник, подковылЯл  к параше  железной,  потому  что  и терпеть-то после
возни этой не хватало  у  него сил.  ‚ нужник  забежал какой-то облегчитьсЯ,
опущенный с виду,  бритый, как  в издевку, лесенкой. Њатюшин пролаЯл хрипло,
держа в руке банку, точно камень:
     - ‘лышь, браток, ты не заразный, помоги на анализы мне...
     Ћпущенка послушно все исполнил - и исчез. “ Њатюшина отлегло. Ќадо было
теперь  донести мочу эту чужую до медбрата, она пролилась в  кармане, покуда
он скакал  да тащилсЯ, и медбрат не смолчал, видЯ  мокрое  пЯтно  у  него на
боку:
     - Ќу, чего, браток, никак обоссалсЯ?
     Ќародец  лазаретный строилсЯ в  садике;  командовал,  расхаживаЯ  перед
строем, лазаретный старшина - важный усатый солдат,  ничем не больной, а как
раз самый упитанный, здоровый. ‚се звали его кто "бугром", кто "бригадиром",
как на стройке. Ћн всем давал работу, сказал  и Њатюшину, не  глЯдЯ, что тот
на костылЯх, дорожки выметать в саду. Њатюшин  тут же в строю отказалсЯ  это
делать. Џодумал, что  бригадир над ним  потешаетсЯ.  ’от  подошел  к нему  и
ударил по одной, потом по другой щеке  наотмашь, а Њатюшин и руки поднЯть не
мог, от костылей  оторватьсЯ, чтоб хоть укрытьсЯ. €  хлестал его бригадир по
щекам,  покуда не  вступилсЯ  соседний паренек  -  заслонил Њатюшина  собой,
упросил усатого, что возьмет работу на себЯ.
     Ќазавтра бригадир снова приказал Њатюшину подметать дорожки, но Њатюшин
теперь  смолчал, хоть и  не  понимал, как  сможет  держатьсЯ на  костылЯх  и
работать метлой. „орожки обсыпала сгоревшаЯ под солнцем листва со скалистых,
возвышающихсЯ Яблонь. —тобы мести, надо было не иначе как встать на ноги или
хоть на одну оперетьсЯ,  и он,  обозлившись уж не  на бригадира, а  на  себЯ
самого, на поганые костыли, оставил себе один костыль, взЯл в свободную руку
метлу. “правлЯтьсЯ  одной рукой было  все  одно  что  ковырЯтьсЯ  метлой, но
потихоньку да полегоньку листву он с первой дорожки смахнул.
     Ќа  другой  день Њатюшин увидел,  как это  бывает, когда выписывают  из
лазарета. ‚ыписали одного, который долго здесь жил, работал посудомойкой. Ћн
был  приметный,  задиристый,  о таких  тут  говорили,  как  на зоне,  что он
блатует.  Џри котлах он,  верно, и отъелсЯ,  вольный стал,  а  когда  шикнул
бригадир,  что приказал начмед  манатки собрать и  шагать в роту, то весь он
превратилсЯ на глазах в  жалкий комок.  ‚ обед еще было видно его  вспухшую,
багровую рожу в окошке  раздатки, но  это не понравилось бригадиру - что еще
не ушел. Ћн  спокойно отобедал  и другим дал свое доесть, а потом зашел в ту
укромную полутемную комнатушку, в которой работали повар с посудомойкой, - и
все  услышали  грохот  и  истошные  крики.  Ќо  смертоубийства миг  тоскливо
покрылсЯ только  что взъЯрившейсЯ грызней, стали доноситьсЯ шумы и пыхтение,
будто  двигают что-то  тЯжелое.  ‚се дожидались, не  расходЯсь, чьЯ возьмет,
никто не встревал. Њинут  через  десЯть вознЯ в пищеблоке смолкла. €з тишины
ЯвилсЯ  целый  и  невредимый  усач,  волоча  по  полу  задыхавшегосЯ,  будто
пробитого гвоздЯми, скрюченного посудомойку.
     - џ тебе сказал, тебе, чтоб к обеду духу не было? ’ебЯ как, по-хорошему
просили? ’ы решил,  что  ты умней?  - допрашивал его,  свирепеЯ от  своих же
слов, бригадир.
     - “бьютЯсукааа! - визжал тот.
     - ’ы... ’ы из себЯ психоватого тут не корчь!
     € зашевелились стоЯщие без дела, желающие поскорей кончить, опустить уж
никому не важного своЯчка.
     - —то сказали? ’ы не поЯл, не поЯл, падло! - посыпалось из всех ртов, и
его уж не стало слышно.
     Ђ  через неделю на перевЯзке с Њатюшина снЯли вдруг бинты. Ќоги зажили.
Ќо этого и невозможно  было  Њатюшину  постичь. ‡ачем  они  нужны ему такие,
здоровые, он  теперь, когда отнимали у него костыльки, не понимал. ‡доровый,
а не скрюченный, на костылЯх, Њатюшин казалсЯ сам себе ненужным, обреченным.
Ѓыло  ему так одиноко, будто войдет в перевЯзочную кто-то, какой-то человек,
который  его отсюда навсегда прогонит. ‚сю эту неделю он работал  - подметал
дорожку в саду, дежурил на людском нижнем этаже, был на побегушках у врачей,
таскал  по зову  лекарства да  бумажки. Џосле перевЯзки, когда  снЯли бинты,
отобрали  костыли,  он ушел  на этаж  и затаилсЯ, не знаЯ, что с  ним теперь
будет. Ѓригадир разгуливал  по этажу, не  замечаЯ его, и Њатюшин  мучительно
гадал, есть ли  приказ выписывать его,  что скажет начмед. Ќо вечером усатый
подозвал его, добрый, что прожил в покое еще один день, и дал работу:
     - ‘ утречка ты дуй в хозблок, будешь  вместо этого... џ  повару обещал,
что человека  дам, а ты вроде без костылей  стал, ходЯчий,  но глЯди у менЯ,
заблатуешь - враз на берег спишу! € плакала мама!
     Џовар  встретил  Њатюшина поутру с  ножом в  руке и  долго не пускал на
порог хозблока,  заставлЯЯ стоЯть средь пустых столов. ќтот худенький узбек,
походивший  на подростка эдак лет четырнадцати, казалсЯ  безвредной змейкой,
ползающей, но не могущей жалить. ‘низойдЯ, он впустил Њатюшина, сказал сесть
и сунул  ему в руки  миску с кусками холодной свинины,  выуженной, верно, из
щей обеденных, рубанул полбуханки хлеба. ’ак он показал, что он добрый, если
захочет, и  жратвы  ему  не  жалко.  …сть  же  Њатюшин  не  хотел,  но  стал
волей-неволей жевать, больше оглЯдываЯсь вокруг.  “збечонок был  доволен им,
думаЯ, что приручил.  Ћн же был Њатюшину по грудь, и,  только  когда Њатюшин
сидел, они  становились  одного роста. •озблок  был  изнутри именно каким-то
блоком - квадратура, обложеннаЯ от пола до потолка водЯнистым кафелем, будто
по стенам стекала вода. ‡десь было  как в бане, а воздух стеклЯнисто стоЯл у
распахнутого настежь оконца, так что внутрь проникал только жаркий солнечный
свет. “збеку жара была нипочем.  ђешив, что служке хватит жрать, он показал,
какой может быть злой, и, выхватив ни с того ни с  сего из рук у него миску,
тЯвкнул, ощерЯсь, чтобы становилсЯ у раковины.
     ’о  была  даже не раковина, а огромный медный  чан  со сваленной в него
алюминиевой  посудой.  “збечонок подпрыгнул, уселсЯ  на  высокий подоконник,
глЯдЯ свысока на его работу. Љогда  посуда и котлы были перемыты, он  сказал
Њатюшину мыть полы  в столовой комнате и опЯть глЯдел на него,  ползающего с
трЯпкой,  из  оконца раздатки.  Љогда были  помыты полы,  он сказал  мыть  в
хозблоке, а после хозблока сам подустал и показал опЯть, какой он может быть
добрый,  возвратил  Њатюшину  миску,  сказал  есть.  Њатюшин  уж  чувствовал
откуда-то голод, а может, был это и не голод, а сосущаЯ нутро злоба. ‘колько
прошло  времени с  обеда,  он  не распознавал.  “збечонок  напЯлил  на сухое
змеиное  тельце белую поварскую робу  и погнал Њатюшина в дорогу - пора было
брать тележку и везти ее в полк за пайком.
     ‡а  оградкой лазарета  было  ему шагать  так же чудно,  как  по  улицам
незнакомого города. Џовсюду, куда б ни устремлЯлсЯ его взглЯд, стоЯли глухой
обороной казармы, тЯнулись неведомой  свЯзью асфальтовые дорожки, тропиночки
из асфальта,  росли одинаковые  деревца. Ќикто им не встретилсЯ,  только при
подходе к столовой набрели они на толпу солдат. “збечонок  приосанилсЯ, стал
понукать   да   покрикивать.   —угуннаЯ   тележка   на  трех   колесах  туго
поворачивалась,  Њатюшин тащил ее  спереди, а потому, верно, если  на кого и
походил, то на лошака. Џищевые канистры бились друг о дружку, издаваЯ медный
звон, из-за которого толпа уставилась на них, так что Њатюшину  сделалось не
по себе средь той толпы, а повар еще подбежал и огрел его  по спине кулаком.
‘олдатнЯ  одобрительно  заухала - карантинщика  живого они еще не видели,  а
узнать такого  в Њатюшине  было нетрудно по чуть обросшей ежистой башке. …му
стали  кричать, чтобы он вешалсЯ, но так же одобрительно, довольные, что эти
уж при тележках, что тащат  службу.  Њатюшин видел их штампованные, с медный
пЯтак, лица - будто их жизнЯм цена была с пЯтак.
     Ђ в огромной  поварской, в которой бы утонула  дюжина их хозблоков, где
торчали  три  похожих  на  колодцы  варЯщихсЯ  котла, сошлись  поглазеть  на
карантинщика все, кто обреталсЯ  при столовке.  ‚се сплошь  похожие  на  его
узбечонка, так что Њатюшин утерЯл его из виду. Ћн таскал  канистры с лапшой,
а заливал ему из колодца, взгромоздЯсь на табуретку, опущенный ихний служка,
в грЯзной  до коричневы  солдатской  робе,  который поспешал тараканчиком  и
радовалсЯ, что  оказалсЯ заодно с ним  у всех на виду.  Ћн что-то командовал
Њатюшину  на их  Языке, а узбеки-повара  смеЯлись,  глЯдЯ на то  со стороны.
Ќикто ему не сказал и слова  по-русски, а всЯ  потеха была в  том, что он не
понимал, чего ему кричат, верно, делаЯ наоборот, а может, и  как хотели они.
Ћн  изготовилсЯ   к  тому,   что  станут  бить,   но,  когда  все  сработал,
утихомирившиесЯ узбеки отвернулись и  разошлись.  “ж  со двора получили  они
хлеб,  и хлеборез, здоровый  жирный  узбек с  бычьей шеей, которого  Њатюшин
выделил  еще в поварской,  смеЯлсЯ  над ним тут, сидЯ на  перине  ржаной  из
хлеба, а потом подозвал, спросил,  как  зовут, а узнав, что ‚асилием, сказал
про себЯ,  что  он ‚ахид. € сказал, довольный, что делает  его, по-ихнему-то
‚ахида, своим братишкой, даст ему отныне, если надо,  помощь в  полку, а тот
пускай  называет  его  братом. Ѓрат  с  братишкой,  если встретЯтсЯ,  должны
обнЯтьсЯ - и он показал, как это надо делать, гулко рассмеЯвшись.
     “збечонок затаилсЯ, когда  служка побраталсЯ на  его  глазах с полковым
хлеборезом, с  самим ‚ахидом. Њолчком воротились они с груженой  тележкой  в
лазарет. „о ужина держали лапшу готовой на плите, а после ужина опЯть взЯлсЯ
Њатюшин за работу. “збечонок злилсЯ, курил и ничего не делал, а  Њатюшин так
и  работал,  все  одно  что  служил ему по команде. ’ак долго и тЯжко он еще
никогда в жизни своей не работал. ‡а окошком  уж смерклось,  лазарет отходил
ко сну, но Њатюшин должен был свезти на той же тележке бак дневных отходов в
столовую. “збечонок, шатаЯсь со своим тесаком в  стихшем, что Яма,  и пустом
от чистоты хозблоке, сказал ему про то, улыбнулсЯ  пьЯной, неизвестно откуда
взЯвшейсЯ за день улыбкой и ткнул воздух, даваЯ тычком понЯть,  что посылает
его одного в ночь, а сам остаетсЯ.
     € той дорогой, что едва помнил и почти не различал в потемках, он вывез
тележку к  столовой, где сонливо копошились какие-то подневольные  солдаты и
не  было  уж видно, будто  вымерли,  поваров. ќти  солдаты,  которых, верно,
пригнали сюда тайком делать грЯзную работу,  облепили его со всех сторон  да
хотели заставить работать на себЯ. “ него  ж  на них  рука не  поднЯлась - в
каждой роже мерещилсЯ  ему  сержантик,  это был  страх ударить да  ненароком
убить. Ћн их убить боЯлсЯ, а они-то его пинали,  терзали, покуда не заЯвилсЯ
из ночи какой-то сильный человек, от одного взглЯда которого они расползлись
по работам, по углам.
     Њатюшин  притащилсЯ в  лазарет,  загнал тележку  в стойло, поплелсЯ  на
этаж, в свою палату, где уснул крепким натруженным сном. Ђ рано утром, когда
все  еще  спали,  его  отыскал  по  палатам  и  разбудил,  похоже,  глаз  не
сомкнувший, еле ворочающий Языком узбечонок - пора было ехать в полк.
     ’ри раза на дню он браталсЯ с ‚ахидом, возил в полк тележку, мыл посуду
и  котлы,  таскал  наверх пайку каптерщику. Љаптерщик не отпускал  без того,
чтоб не пнуть в спину. ‚ полночь, когда свозил в столовую отходы,  поджидали
голодные, забитые солдаты из кухонного нарЯда. Ђ с утра до ночи томилсЯ он в
хозблоке, лишившись чего-то большего, чем свобода, оставаЯсь  один на один с
узбечонком.
     ’от  был туповат, плохо умел  соображать, так что  на  него  все обычно
орали. Ќо крики никак  не действовали на него,  оставалсЯ  он глух. ђаботы у
него в лазарете  было  с полпальца, потому что ничего он не варил, не жарил,
разве  что длЯ  дружков да  длЯ себЯ,  а получал  паек готовым  из  полковой
столовки  --  сам  же  он  нарезал  хлеб  громадным тесаком,  с  которым  не
расставалсЯ, всегда носил его в руках, точно он был частью его. Ђ если не  в
руках, то в сапоге. ‚есь день сидел в хозблоке, выходил наружу только ночью.
     Ћказалось,  что повар был местым, родиной его  был какой-то колхоз  под
’ашкентом, к нему ездили  через  день жена, младшие братьЯ, привозили ему из
дома еду. Ќо и солому эту  привозили, он прЯтал в мешочке под печкой и давно
сошел с  ума,  высыхал да умирал  на глазах  от этого курева. Џовар улыбалсЯ
тупо да отмалчивалсЯ с лазаретными, но хитро так прЯталсЯ в нем сумасшедший,
молчком  да с улыбочками.  …сли ж  он  что-то чувствовал, к примеру, начинал
боЯтьсЯ, то страх овладевал им всем, вываливалсЯ грыжей из души,  а испугать
его  так, насмерть, могла брЯкнувшаЯ на полу пустаЯ кастрюлЯ. ђаботать он  и
вправду не мог, его уж и нельзЯ было даже заставить работать. Џо ночам он не
спал,  потому что не мог  спать, как  человек, если только не обкуривалсЯ до
бесчувствиЯ.  €  то,  что ножа  не  выпускал  из  рук, имело особый смысл --
хлебный тесак  был  той ниточкой, что  единственно свЯзывала  его  с жизнью,
иначе он вовсе ничего не чувствовал, не понимал. Ћн убивал себЯ, но будто бы
играл со смертью, ставшей длЯ него безлично чьей, а никто этого не ведал. Ћн
подстерегал Њатюшина, когда  они  оставались  в  хозблоке наедине, дожидаЯсь
мига, чтобы тот нагнулсЯ или присел на  табуретку, и тогда подскакивал сзади
и  прихватывал его горло тесаком.  Љогда случилось это в первый раз, Њатюшин
только  и  успел растерЯтьсЯ от неожиданности  его прыжка. Џодумал  он,  что
повар  петушитсЯ, попугивает,  хотел  откинуть его  руку.  “збечонок же весь
задрожал, сдавил горло тесаком, ничего не  говорЯ, и тогда, выпучиваЯ глаза,
Њатюшин,  как  и он,  задрожал.  ќтот его страх  смерти потихоньку  успокоил
повара, а может, и спас жизнь
     ’ронуть его  Њатюшин  тогда  остерегсЯ, но  после второго такого  раза,
пережив то же самое, выждал, что опустилсЯ нож,  и с маху  об стенку пришиб.
“збечонок и сделалсЯ  как  пришибленный, забилсЯ в угол.  Ќо через  день все
повторилось. ЋбкурившийсЯ повар уж заставил Њатюшина осесть на пол, заполз с
ним в угол, не отнимаЯ  от горла тесака, готовый чуть что полоснуть. Ќикто б
не пришел на помощь. ‘просоньЯ добегали разве до сортира, в остальных частЯх
зданиЯ даже не положено было гореть свету - хозблок погружалсЯ в ночь, будто
с  дырой  в  днище,  захлебывалсЯ ее  черными  водами  и  тонул.  “збечонок,
пьЯненький от курева, требовал поминутно ответа, хороший он человек или нет,
гулЯет на воле или нет его жена. Њатюшин  сказал, что хороший он человек, и,
получив отдышку, ответил и про  жену его наугад, что хорошаЯ она женщина, но
тесак  впилсЯ  в его горло. Џовар взвыл  дико, даваЯ  ему  какой-то  миг,  и
Њатюшин вскрикнул, цеплЯЯсь судорожно за слова:
     - „а блЯдь она, блЯдь!
     “збечонок опустошенно замер, потом заплакал и жгуче принЯлсЯ спрашивать
то  же самое, слыша уж только этот ответ, который отчего-то завораживал его.
‡абывшись,  он стал рассказывать  про  жену, жаловатьсЯ,  что  она хочет его
убить, приносит отравленную еду  и что  у нее уже  есть другой муж,  который
тоже хочет его убить. € пытал он Њатюшина, как если бы тот мог знать правду.
Њатюшин твердил  вслед за ним, будто эхом,  что жена хочет  его убить, и это
длилось  полночи, так  что и он уж отвечал узбечонку как  в  бреду, а стоило
шелохнутьсЯ и замолчать, повар тут же взвивалсЯ и начинал  дрожать. Џосле до
того он забылсЯ, что выпустил наконец тесак. †елание им овладевало  покурить
свою  сигаретку, другаЯ уж мучила дрожь. Њатюшин,  думаЯ, что сбежал от него
чудом,  остаток ночи  не  спал. Ќо  узбечонок утром пришел за ним полуживой,
будто до  утра кто-то  его  самого пытал да мучил в  хозблоке. Ђ пора было в
столовую,  получать  паек. Џовар сказал  ему  вставать, а  сам  свалилсЯ  на
свободную, пустую, уснул.
     “збечонок  приплелсЯ  в  хозблок  под  вечер, когда  в  лазарете  давно
отужинали, и полез голодно под  плиту. Ћн покурил, забившись в тот угол, где
отсиживали они вдвоем  ночь.  Њатюшин,  стоЯ  к нему спиной у мойки,  почуЯл
гремучий душок травы,  что змейками расползалсЯ по хозблоку. —уЯл  он каждый
миг, что повар оживает, уж таитсЯ молча в углу. Џотом он выкарабкалсЯ и стал
бродить без  дела, так ничего  и не говорЯ, сам по себе. Љрадучись,  вышел в
пустую столовую, ходил там, и шаги его то  были  слышны, то пропадали, будто
вышмыгнул  из  столовой.  €звелсЯ,  воротилсЯ  в хозблок  и  раскричалсЯ  на
Њатюшина - был им недоволен, а в руке его уже болталсЯ тесак. Ќо тут Њатюшин
встал как вкопанный и обрушилсЯ на повара не криком, а возмущенным шквальным
ором, в который вложилась всЯ  его душа. “збечонок съежилсЯ и глЯдел на него
тускло слезливыми, злыми глазками, как если  бы тот не орал,  а ударил. € он
ударил по руке, выбил тесак, а потом схватил узбечонка, поволок, разбрасываЯ
с грохотом посуду.  Њатюшин  бил  его, думаЯ,  что убивает, упиваЯсь  каждым
звуком, вырывающимсЯ наружу из этого хилого, гнилого тельца.
     - џ  тебЯ  убью!  “бью!  -  вопил  Њатюшин, чуть  не терЯЯ сознание  от
пронзающей  мучительной  сладости,  волоча  его,  полудохлого,  да швырЯЯ об
стены. - “бью!
     €  от этих же слов пришел он в себЯ,  образумилсЯ. Ќо вовсе не пожалел.
Џовар был живой, живуч, и стоило бросить его, как он стал сам  двигатьсЯ,  а
скоро и взобралсЯ на табурет.
     - ‚от  так и сиди.  ‘идеть!  ЏоЯл?!  - крикнул  отупело Њатюшин,  будто
собаке. - “  менЯ  отец армией командует, танками,  самолетами,  у менЯ брат
ѓерой ‘оветского ‘оюза, а ты кто такой, ну, кто ты такой? ’ы чурка, чурка...
Ђ ну встать! ‚ста-а-ать!
     Ћглушенный  узбечонок встал через силу  и  беззвучно  заплакал.  Џрошло
сколько-то времени,  за оконцем смерклось,  Њатюшин бросил его и  пошагал за
тележкой. ‡абыл о поваре и думал всю дорогу, что в столовке его поджидают, а
пройти-то их  нельзЯ  и надо будет  с ними  сызнова битьсЯ.  Ќо уборщики  из
кухонного нарЯда, что  каждую  ночь проходу не давали,  слили сами  отходы и
ничего  не  посмели  ему  сказать, хоть  Њатюшин  просто стоЯл с  опущенными
руками, глЯдЯ на них, и молчал. Љогда же воротилсЯ в хозблок, то повар успел
обкуритьсЯ и валЯлсЯ пьЯный, похожий  на собаку спЯщую. Њатюшин  пнул его от
какой-то обиды, посидел с ним в тишине подвальной хозблока, а потом  пошагал
на этаж, надо было спать.
     Џовар  без труда мог разделатьсЯ с русским чужими руками, отомстить ему
так, что и  следа б его не осталось в лазарете, но стерпел. ‚се  повторЯлось
изо днЯ в день  -  и унылое,  на  двоих,  заточение в хозблоке,  и  одурение
беспробудное повара, и эти побои. Ќо бил его Њатюшин уже с расчетом, знаЯ ту
минуту, когда надо было его  пришибить, и становилсЯ он  тихий. Џосле  битьЯ
повар и вправду успокаивалсЯ, хоть чуть не всегда плакал, будто со слезами и
источалсЯ из него какой-то Яд. Ћт слез этих делалсЯ он Њатюшину противным, и
обращалсЯ Њатюшин  с ним  как со своим служкой, вот только  всю  работу  сам
делал, за двоих, брезговал его заставлЯть.
     Ћн отнЯл у  него тесак  и  прЯтал у  себЯ, больше  не давал в руки.  Ќо
узбечонок  равнодушно терпел и это. —его не мог Њатюшин у  него отнЯть, да и
боЯлсЯ,  -  это  анашу,  но  потому  ли,  будто  желаЯ  все  же  отнЯть,  он
приноровилсЯ курить  задарма  сигаретки.  Џовар давал ему  дурь  по  первому
требованию,  будто  под  плитой  тарилась и его долЯ,  но трава Њатюшина  не
пробирала  и  частенько,  длЯ  своего  удовольствиЯ,  крошил  сигаретки  или
выбрасывал.  “збечонок злилсЯ,  но  терпел - не  иначе как  и он прожигал-то
анашу не свою, а дармовую. Љ нему ходили тайком солдаты из полка, похожие на
зверей. ЏриходЯ, они высылали  посудомойку прочь,  говорили о чем-то тайно с
поваром, а  иногда  и  били.  ‡а что  они его бьют,  тот не говорил. ’ак  же
понуро, глухо  ходил  он, когда  вызывали  на свиданки,  встречалсЯ с женой,
братьЯми и еще с кем-то - с кем, он не говорил. —то  приносил от них, к тому
не притрагивалсЯ, отдавал  не глЯдЯ Њатюшину: фрукты, лепешки, какое-то мЯсо
и огромные ихние  пельмени,  которые, отварные,  были еще теплыми в  банке и
всплывали из бульона вспузатившейсЯ рыбешкой.
     ‘коро Њатюшин стал ходить повсюду с узбечонком, а узбечонок не отпускал
ни  на шаг Њатюшина, они будто  срослись. ‘тали у них одни и те же дружки. ‘
каптерщиком Њатюшин повидалсЯ еще в первые дни.  ’огда он узнал, что это был
за  человек. ‚ комнате  без  оконец, тесной от  стеллажей,  где  от пола  до
потолка возлежали простыни, наволочки,  пододеЯльники - снежными громоздкими
стопами, будто на вершинах, - он расхаживал преспокойно как по краю пропасти
и все знал в том одноцветном, пахнущем  прахом  нагромождении, похожий своим
видом на библиотекарЯ. Ќа нем был лоснЯщийсЯ единоличный халат, не чета тому
переходЯщему линЯлому трЯпью,  что донашивали в лазарете  другие; невысокого
росточка, хилый,  даже плюгавый, он в нем сыто, важно утопал. ЉазалсЯ самому
себе плечистым и  рослым. Љаптерщик поважней лазаретного старшины разъЯснил,
кто такой Њатюшин  перед ним -  доходЯга, вонь ходЯчаЯ,  срань; но испытывал
при том удовольствие. Њатюшина  он дотошно помнил  по  той и вправду вони из
вспоротых  лопоухих  сапог,  прелой  чернушной  формы,  что занЯли  место  в
каптерке, заткнутые в матрасный мешок. Ќо признавать его  не желаЯ в  первые
дни  за  человека,  каптерщик теперь утихомирилсЯ.  Њатюшин  пил  с  ними  в
каптерке  да гулЯл уже  как свой. Џлюгавого каптерщика Њатюшин невзлюбил еще
за старое, но не родилось в нем злости, как если попалсЯ по пути не человек,
а гриб-гнилушка. •оть с того времени, как невзлюбил, он  чуЯл дух каптерщика
-  что  есть он  в  лазарете, сидит  у себЯ в  норе. “  него  в  каптерке, а
отдельнаЯ  комната  и  давала ему  в лазарете  власть,  кучковались такие же
гнилушки и, одуреваЯ, слушали один на весь полк знаменитый его магнитофон.
     Љаптерщик  и  еще  один,  у которого  по доброй  воле  не  вылечивалась
гонореЯ, которого  звали в лазарете из-за  клыка  золотого ”иксатым, позвали
его  с ними грабить -  и  Њатюшин за копейку довериЯ их согласилсЯ, пошел на
грабеж. Џо ночам лазили, но  не каждую ночь, через забор и сбегали в  город;
так понЯл  Њатюшин, откуда  поЯвилсЯ в каптерке магнитофон.  ‚скрыли машину,
прЯмо  подле  полка,  взЯли  всЯкой мелочи.  …му досталась пачка  сигарет  с
авторучкой. Ѓыло  скучно, даже нестрашно. ‚  другую ночь, пьЯные, залезли  в
какую-то  кафешку, нашли вещи, еще выпивки, денег, жратвы. †рали там и пили,
а  что  не смогли, то испортили да побили, чтобы не оставлЯть. Ќо своей доли
Њатюшин  не взЯл. Ћт чужих вещей его своротило, как от вшивых. Ђ каптерщик с
”иксатым обросли  барахлом и после  такого шума решили отсидетьсЯ по-тихому,
не  рисковать. Љаптерщик, оказалось, умел делать наколки, по  трешке он брал
за узор. “ кого-то в полку приметил Њатюшин наколку на плече; это была змеЯ,
свернувшаЯсЯ вокруг  меча, который возлежал  на щите,  похожем на шеврон,  а
обрамлЯлсЯ этот щит надписью  "служу  закону". „умаЯ, что так просто  она не
делаетсЯ, Њатюшин только  по-пьЯному спросил у каптерщика такую  наколку, но
оказалось,  что  нет на нее запретов.  …му накололи  шеврон, как  подшутили:
сначала каптерщик  выполнил  старательно  работу,  а  потом все  глЯдели  на
наколку  и потешались над  ним,  что дуриком записалсЯ  в честные  - с такой
наколкой уж  всю жизнь воровать нельзЯ, да и каждаЯ собака знать будет, кому
служишь.
     -  Љраснач  в  законе!  -  гоготал  каптерщик. -  “у,  братва,  замочим
краснача?
     - ‡амочим! Њуха в киселе! - взрывались все гоготом.
     Њатюшин сторонилсЯ тех, кто попадал  в лазарет из „орбаза, будто что-то
они  ему  сделали.  „а и были они  ему  не погодками,  а гораздо  моложе, по
восемнадцать  лет.  Ћпущенки из полка и человек десЯть, которых  нанесло уж,
что грЯзцу, из карантина, в лазарете ничего  не значили,  и шпынЯть, травить
мог их каждый,  а еще больше каждый старалсЯ сделать  себе из  одного такого
служку. ‘лучалось, он подкармливал их  в  хозблоке, но  только  потому,  что
самого воротило от жратвы. Ћни ж отплачивали ему за глаза дружной нелюбовью,
он был им чужой, ненужный, хоть в глаза заискивали, думаЯ, что иначе  ничего
не даст. ’о, что снюхалсЯ он с узбеком, считали какой-то подлостью. ‘тал  он
занозой в сердце  и  лазаретному старшине. Љогда увидел бригадир не зажившую
еще, как расцарапанную, наколку на его плече, остекленел и ударил наотмашь в
морду, при всех-то, в столовке.
     - ‚ блатные полез! ’ебЯ как, по-хорошему просили? ’ы решил - ты умней?
     ’огда стерпел Њатюшин от  удивлениЯ,  а  ночью  у  каптерщика,  глотнув
спирта, рвалсЯ чуть не зарезать старшину, к всеобщему веселью, но надорвалсЯ
и упилсЯ. Ђ после так и терпел от него - боЯлсЯ, что выживет его старшина из
лазарета.
     Ќочью  ушел к девке  в город и не вернулсЯ ”иксатый, а без воровства он
шагу ступить не умел; каптерщик прибежал  с  той тайной в хозблок, металсЯ в
четырех  стенах,  будто  б  уже  стучалась  милициЯ,  и подучивал Њатюшина в
спешке,  что надо будет говорить, если  продаст их  ”иксатый. ‚ его каптерке
полно  было  распихано  ворованного барахла  из кафешки.  ‚ещички  свЯзал  в
простыню, избавлЯЯсь даже от магнитофона, побежал к хохлам в кочегарку  и  в
то же утро все добришко опрометью стопил. Ђ к вечеру хватились ”иксатого и в
лазарете, пришел на ночь глЯдЯ офицер из штаба и допрашивал, кто его видел в
последний  раз. „ень  прожили, милициЯ не  ехала,  но теперь его искали  как
дезертира,  и каптерщик  мечтал,  чтобы дурак  этот только сгинул, пропал, а
выдумываЯ вслух,  какие смерти  мог найти ”иксатый, успокаивалсЯ: утопнуть в
канале мог, зарезать могли на  улице или на  хате, обширЯтьсЯ  мог, сгореть,
где гулЯли, мог в рабы попасть к узбекам,  а самое верное - смерть принЯл от
бабы.
     “тром  вокруг  лазарета  заварилась  неведомо   откуда  каша.  Ќабежало
офицеров, штабных, да  и все  бегали, кутерьма  невиданнаЯ поднЯлась. ‘лышно
было,  как  подъезжают машины. ’опот сапог  стены сотрЯсал, будто  оцеплЯют.
Њатюшин засел в  хозблоке,  но пересилил себЯ  и вышел,  бежать готовый,  на
людской  этаж. Џриемник  и  весь  коридор оказались забиты  солдатами -  его
узнали, а сам он никого не узнавал. ќто прибыл целый взвод из „орбаза. ‘вои,
русские, ребЯта,  с которыми начинал он  служить в карантине в одном взводе,
иссохли, гимнастерки их шелушились солоно воболкой, а голоса гудели глубоко,
будто жар из печи:
     - ‡дорово! ‚он ты куда попал!
     - ѓлЯньте, это ж ‚асилий!
     -  “х ты! ‡доров, как у тебЯ дела, братишка, смылсЯ под шумок из армии!
Ђ наши кто еще здесЯ?
     Њатюшин глЯдел вокруг  слепыми глазами, они же смеЯлись, обступили его,
охлопывали со всех сторон, здоровые да добрые, будто росли из земли.
     - „а ты чего молчишь!.. Ђ мы  тебЯ помнили, каждый день вспоминали, так
бы  и терпели  сволочь эту, если  б не  ты! „а ты ж не знаешь, после  твоего
отъезда  из  „орбаза, как  говорЯт,  вылили на  тебЯ сержанты  бочку  дегтЯ.
‘волочи!  Џотом обвинЯли нас, что ты сострЯпал дело против Њолдавана. Ќо эти
сволочи тоже получили свое. Њолдавана, наверное,  точно отправЯт в  места не
столь отдаленные.
     - ЏрисЯгу мы принЯли, теперь в сержантскую учебку нас, в Љаракимир...
     -  „а,  братишка,  больше не  вернешьсЯ  в „орбаз, а  мы вот  дальше  в
сержанты.  Ќаших много  там  покосило, поувозили их к вам, встретитесь, а мы
осенью нагрЯнем, с лычками, дадим подмогу.
     -  Љого наших  увидишь, передавай  привет, скажи, мы еще вернемсЯ,  еще
устроим  здесЯ хорошую жизнь! „а не  расстраивайсЯ, живи мужиком, ты ж такое
дело людЯм сделал!
     Џодскочивший  офицер окликнул сбившихсЯ в кучу солдат, и они с живостью
подчинились.
     ‚ пустом,  гулком  колодце лазаретного  коридора, на дне которого  один
покоилсЯ  Њатюшин,  заухал   гул  высокий,  грозовой  тронувшихсЯ  армейских
тЯжеловозов,  груженных  полусотней  солдат.  ‹азарет,  чудилось,  иссох  до
человечка и опустел, все из него выздоровели. ‘ухой, горЯчий воздух  блуждал
в его стенах, и Њатюшин больше не чувствовал  себЯ человеком - да и никем. ‘
бездушным  спокойствием он воротилсЯ в  хозблок, где ему, но будто и не ему,
сделалось  вдруг весело при  виде всего этого брошенного хозЯйства - немытых
котлов, бачков, тусклых алюминиевых черепков мисок,  сваленных горой  в чане
заодно с грудой  обглоданных, таких же тусклых ложек. ‚зЯлсЯ  он хватать их,
рытьсЯ в них,  мыть  да  вычищать,  но  проникаЯ  в  работу,  как  проникают
по-крысЯчьи  что-то чужое пограбить. €сполнив на отлично работу, покатилсЯ с
тележкой за  обедом, ничего не  узнаваЯ в  полку,  забываЯ этот полк  каждую
минуту и чему-то удивлЯЯсь затухающей памЯтью.
     ‘толоваЯ показалась ему какой-то казармой, муравейником солдат. Џопав в
хлеборезку, отмалчивалсЯ с ‚ахидом, пронзаЯ взглЯдом  этого узбека, насквозь
чужеродного, отчетливо понимаЯ, будто держал камень  увесистый в  руках, что
хлеборез нажралсЯ хлеба с  маслом, а кругом  него недоедают этого  масла. Ћн
глЯдел молчком на ‚ахида, почти как на свинью,  точно узбек могучий не стоЯл
вровень с  ним, заслонЯЯ  собой  хлеборезку, а  возлежал  с хрюканьем  среди
хлеба. ‚ахид же встретил братишку  с простодушной радостью, наделил не спеша
хлебным пайком  лазарет  и,  ничего  не приметив,  обнЯлсЯ  с  Њатюшиным  до
следующего раза,  но браталсЯ узбек  с беспризорной тенью, что гулЯла как на
свободе в ташкентском полку.
     ‹азаретный паек он сдал, как обычно, повару, но исчез в ту же минуту из
хозблока. ‘илой какой-то вытолкнуло его на опустевший, стихший  без солдатни
двор, и он  забрел в сад, за огородку глухую кустов, где  стемнела на глазах
его в  тени Яблонь и прохладно вечерела поросшаЯ  густо травой  землЯ. агов
через десЯть, пройдЯ  как по доске, а не  по  траве, он уткнулсЯ  в стену из
бетона.  ‘ад  еще взлетал  над ней зелено  вольными  ветвЯми  и рос как  над
обрывом, но стеной тут  обрывалсЯ не дворик, не садик, а неведомый конвойный
ташкентский полк. “ той стены, так как шагать стало некуда, он слег на траву
и в прохладе, в тенистом сумраке уснул.
     „о  ночи он дожил, потому что спал. ‡нал об исчезновении посудомойки из
лазарета только повар. Ћн не дождалсЯ его в хозблоке, а взЯвшись искать - не
отыскал.  ’огда,  с  полднЯ,  начал он скрывать, молчать,  знаЯ, что русский
пропал. ’ащил сам работу. Џоехал вечером с тележкой. „оканчивал день, наводЯ
сверкающий порЯдок отупело  в хозблоке, как после убийства. Ќикуда больше из
хозблока  не  выходил. Љаптерщик, а  он  вторые сутки чуждалсЯ  посудомойки,
будто за ними кто-то следил,  но  и стерег  его пугливо, имел в  виду, успел
углЯдеть работающего, на себЯ не похожего повара,  и заподозрил. Џосле ужина
пробралсЯ он в хозблок, обнаружил одинокого узбечонка и, так как тот молчал,
принЯлсЯ  выбивать  из него правду. Ќо стало  от битьЯ страшней, и узбечонок
молчал  страшно,  бездвижней  и равнодушней  трупа.  Љаптерщик,  будто  себЯ
допытавший,  забивший,  готов был  чуть  не бежать и сдаватьсЯ,  так страшно
сделалось  ему при мысли  кромешной,  что узбек  не иначе убил посудомойку и
молчит.
     Ќо  стоило  ему подумать,  что нет  Њатюшина в живых,  как тот вырос из
ниоткуда бесшумно и шагнул в  мерцающий от кафелЯ  хозблок. ‘ел в закуток  у
стены, не  произнесЯ  и  слова. “збечонок глЯдел  на  него  горЯщими  темным
каким-то  огнем,  но  лучистыми, устремленными  только  к  нему  глазами,  а
каптерщик облилсЯ багрово потом, как в парилке, и заорал, испускаЯ  в немощи
злость. ‚опли его возмущениЯ,  обиды, боли этих двух мертвЯков не пробудили.
Џовар с посудомойкой как сдохли, ничего больше не боЯлись. Ќе слышали.
     - Њы ж палимсЯ! -  орал, не  унимаЯсь, каптерщик. - Ќам пучком надо,  а
ты, ну чего ты дохнешь, куда ты ходишь? Љончить нас хочешь, невмоготу стало,
а Я жить  хочу! †ить! - ‚есь вид  его, дрожащий,  мокрый, будто выпрашивал в
слезах и в поту, в мокроте человечьей, эту самую жизнь, кричал не страхом, а
неимоверной  какой-то к себе любовью.  Ђ страшным было ему теперь  узнавать,
как ребенку, что может его не быть.
     ‚ какой-то миг каптерщику показалось, что эти двое не иначе обкурились.
€, найдЯ неожиданно отгадку, поверив  с облегчением, что  сидЯт в хозблоке и
молчат, обкуренные  анашой, утих  он  и  скривилсЯ,  будто  разжевал  что-то
кислое. …ще поразглЯдывал их от  бездельЯ, как  картинки,  помучилсЯ и ушел.
Ќичего так не желал им каптерщик, как смерти