ожите на столъ мою
муфту"?.. Богъ съ вами, давайте ее сюда, ваше счастье, что я такой добрый.
-- И такой пьяный...
-- Вамъ нравится зд<u>e</u>сь, Вив<u>i</u>анъ? Вы не сердитесь, что мы все время
говоримъ по русски?
-- О, н<u>e</u>тъ, я понимаю... Мн<u>e</u> такъ нравится!..
Клервилль д<u>e</u>йствительно былъ въ восторг<u>e</u> отъ по<u>e</u>здки, въ которой могъ
наблюдать русскую душу и русск<u>i</u>й разгулъ. Самый трактиръ казался ему точно
вышедшимъ прямо изъ "Братьевъ Карамазовыхъ". И такъ милы были эти люди! "Она
никогда не была прекрасн<u>e</u>е, ч<u>e</u>мъ въ эту ночь. Но какъ, гд<u>e</u> сказать ей?" --
думалъ Клервилль. Онъ очень волновался при мысли о предстоящемъ объяснен<u>i</u>и,
объ ея отв<u>e</u>т<u>e</u>; однако, въ душ<u>e</u> былъ ув<u>e</u>ренъ, что его предложен<u>i</u>е будетъ
принято.
-- Мосье Клервилль, давайте пом<u>e</u>няемся м<u>e</u>стами, вамъ будетъ зд<u>e</u>сь
у†д†о†б†н†<u>e</u>†е,-- предложила {408} Глафира Генриховна.-- Григор<u>i</u>й Ивановичъ,
несутъ ваши папиросы. Слава Богу, вы перестанете вс<u>e</u>мъ надо<u>e</u>дать...
-- Господа, кто будетъ разливать чай?
-- Глаша, вы.
-- Я не ум<u>e</u>ю и не желаю. И пить не буду.
-- Напрасно. Чай великая вещь.
Никоновъ жадно раскуривалъ папиросу.
-- Григор<u>i</u>й Ивановичъ, дайте и мн<u>e</u>,-- проп<u>e</u>ла Сонечка.-- Я давно хочу
курить.
-- Сонечка, Богъ съ вами! -- воскликнула Муся.-- Я мам<u>e</u> скажу.
-- А страшное честное слово? Не скажете.
Она протянула руку къ коробк<u>e</u>, Никоновъ ее отдернулъ. Сонечка сорвала
листокъ.
-- Господа, это стихи.
-- Стихи? Прочтите.
-- Отдайте сейчасъ мой листокъ.
-- Григор<u>i</u>й Ивановичъ, не приставайте къ Сонечке. Сонечка, читайте.
"Въ дни безвременья, безлюдья
Трудно жить -- кругомъ обманъ.
Вс<u>e</u>мъ стоять намъ надо грудью,
Закуривъ родной "Османъ".
-- "Десять штукъ -- двадцать коп<u>e</u>екъ",-- прочла нарасп<u>e</u>въ Сонечка.
Послышался см<u>e</u>хъ.
-- Какъ вы см<u>e</u>ли взять мой листокъ? Ну, постойте же,-- грозилъ Сонечк<u>e</u>
Никоновъ.
-- Mesdames, на моей коробк<u>e</u> еще лучше,-- сказалъ Березинъ.-- Слушайте:
"Ручеечки вспять польются,
Злое сгинетъ навсегда,
П<u>e</u>сни "Пери" раздадутся,
Такъ потерпимъ, господа".
{409}
-- "Десять штукъ -- двадцать коп<u>e</u>екъ".
См<u>e</u>хъ усилился. Настроен<u>i</u>е все поднималось.
-- Господа, ей-Богу, это лучше "Голубого фарфора"!
-- Какая дерзость! Поэтъ, пошлите секундантовъ.
-- Слышите, злое сгинетъ навсегда. Горенск<u>i</u>й, собственно, говорилъ то
же самое.
-- Ахъ, какъ жаль, что князь съ нами не по<u>e</u>халъ.
-- Господа, несутъ шампанское.
-- Несутъ, несутъ, несутъ!
-- Вотъ такъ бокалы!
-- Наливайте, Серг<u>e</u>й Серг<u>e</u>евичъ, нечего...
-- Шампанское съ чаемъ и съ баранками!
-- Я за чай.
-- А я за шампанское.
-- Кто какъ любитъ...
-- Кто любитъ тыкву, а кто...
-- Ваше здоровье, mesdames.
-- Господа, мн<u>e</u> ужасно весело!
-- Вив<u>i</u>анъ...
-- Муся...
-- Сонечка, я хочу выпить съ вами на ты.
-- Вотъ еще! И я вамъ не Сонечка, а Софья Серг<u>e</u>евна.
-- Сонечка Серг<u>e</u>евна, я хочу выпить съ вами на ты... Н<u>e</u>тъ? Ну, погодите
же!
-- Григор<u>i</u>й Ивановичъ, когда вы остепенитесь? Налейте мн<u>e</u> еще...
-- Mesdames, я пью за русскую женщину.
-- О, да!..
-- Лучше "за того, кто "Что д<u>e</u>лать" писалъ"?
-- Выпила бы и за него, да я не читала "Что д<u>e</u>лать".
-- Позоръ!.. А я и не вид<u>e</u>ла!
-- Можно и не читамши и не вид<u>e</u>мши. {410}
-- Мусенька, какая вы красавица. Я просто васъ обожаю,-- сказала
Сонечка и, перегнувшись черезъ столъ, кр<u>e</u>пко поц<u>e</u>ловала Мусю.
-- Я васъ тоже очень люблю, Сонечка... Витя, отчего вы одинъ грустный?
-- Я нисколько не грустный.
-- Отчего-жъ вы, милый, все молчите? Вамъ скучно?
-- Атчиго онъ блэдный? Аттаго что бэдный...
-- Выпьемъ, молодой челов<u>e</u>къ, шампанскаго.
Сонечка вдругъ пронзительно запищала и метнулась къ Никонову, который
вытащилъ изъ ея муфты крошечную тетрадку.
-- Не см<u>e</u>йте трогать!.. Сейчасъ отдайте!
-- Господа, это называется: "Книга симпат<u>i</u>й"!
-- С<u>i</u>ю минуту отдайте! С-с<u>i</u>ю минуту!
-- Что я вижу!
-- Муся, скажите ему отдать! Серг<u>e</u>й Серг<u>e</u>евичъ...
-- Григор<u>i</u>й Ивановичъ, отдайте ей, она расплачется.
-- Господа, зд<u>e</u>сь ц<u>e</u>лая графа: "Боже, сд<u>e</u>лай такъ, чтобы въ меня
влюбился"... Дальше сл<u>e</u>дуютъ имена: Александръ Блокъ... Собиновъ...
Юрьевъ... Не царапайтесь!
Вс<u>e</u> хохотали. Сонечка съ б<u>e</u>шенствомъ вырвала книжку.
-- Сонечка, какая вы развратная!
-- Я васъ ненавижу! Это низость!
-- Я вамъ говорилъ, что отомщу. Мессалина!
-- Я съ вами больше не разговариваю!
-- Сонечка, на него сердиться нельзя. Онъ пьянъ такъ, что смотр<u>e</u>ть
гадко... Налейте мн<u>e</u>, еще, поэтъ.
-- Пов<u>e</u>рьте, Сонечка, вашъ Донъ-Жуанск<u>i</u>й списокъ д<u>e</u>лаетъ вамъ честь.
{411}
-- Господа, а вы знаете, что зд<u>e</u>сь былъ убитъ Пушкинъ? -- сказалъ
Березинъ.
Вдругъ наступило молчан<u>i</u>е.
-- Какъ? Зд<u>e</u>сь?
-- Не зд<u>e</u>сь-зд<u>e</u>сь, а въ двухъ шагахъ отсюда. Съ крыльца, можетъ быть,
видно то м<u>e</u>сто. Хотя точнаго м<u>e</u>ста поединка никто не знаетъ, пушкин<u>i</u>анцы
пятьдесятъ л<u>e</u>тъ спорятъ. Но гд<u>e</u>-то зд<u>e</u>сь...
Большинство петербуржцевъ никогда не было на м<u>e</u>ст<u>e</u> дуэли Пушкина. Муся
полушопотомъ объяснила по англ<u>i</u>йски Клервиллю, что сказалъ Березинъ.
-- ...Нашъ величайш<u>i</u>й поэтъ...
-- Да, я знаю...
Онъ д<u>e</u>йствительно зналъ о Пушкин<u>e</u>,-- вид<u>e</u>лъ въ Москв<u>e</u> его памятникъ,
что-то слышалъ о мрачной любовной трагед<u>i</u>и, о дуэли.
-- М<u>e</u>сто, на которомъ былъ убитъ Пушкинъ, нич<u>e</u>мъ не отличается отъ
м<u>e</u>ста, на которомъ никто не былъ убитъ,-- произнесъ съ разстановкой
Беневоленск<u>i</u>й.
-- Это очень глубокомысленное зам<u>e</u>чан<u>i</u>е, сказала Муся, не вытерп<u>e</u>въ.
Она встала.
-- А вы знаете, господа, зд<u>e</u>сь очень душно и керосиномъ пахнетъ... У
меня немножко кружится голова.
-- У меня тоже.
-- На воздух<u>e</u> пройдетъ... Но поздно, друзья мои, пора и во-свояси...
-- Въ самомъ д<u>e</u>л<u>e</u>, пора, господа.. Такъ вы говорите, съ крыльца видно?
Муся открыла дверь. Пахнуло холодомъ. Березинъ подозвалъ полового. Муся
вышла на крыльцо. Справа жалостно звен<u>e</u>лъ колокольчикъ отъ<u>e</u>хавшей тройки.
Сл<u>e</u>ва у сос<u>e</u>дней лавки уже вытягивалась очередь. Дальше все было занесено
сн<u>e</u>гомъ. {412}
"Н<u>e</u>тъ, ничего не видно... Онъ, однако, не вышелъ за мною"...-- подумала
Муся. Вдругъ сзади сверкнулъ св<u>e</u>тъ и она, замирая, увид<u>e</u>ла Клервилля.
-- Ахъ, вы тоже вышли, Вив<u>i</u>анъ? -- спросила она по англ<u>i</u>йски.-- Н<u>e</u>тъ,
отсюда ничего не видно... Смотрите, это очередь за хл<u>e</u>бомъ. Б<u>e</u>дные люди, въ
такой холодъ! В<u>e</u>рно, у васъ въ Англ<u>i</u>и этого н<u>e</u>тъ?
Онъ не сводилъ съ нея глазъ.
-- Какая прекрасная ночь, правда? -- сказала она дрогнувшимъ неожиданно
голосомъ.-- "Да, сейчасъ, сейчасъ все будетъ сказано",-- едва дыша, подумала
Муся.
-- Я вышелъ, чтобъ остаться наедин<u>e</u> съ вами... Мн<u>e</u> нужно вамъ
сказать... Намъ зд<u>e</u>сь пом<u>e</u>шаютъ... Пройдемъ туда...
Видимо очень волнуясь, онъ взялъ ее подъ руку и пошелъ съ ней въ
сторону, по переулку. Черезъ минуту онъ остановился. Снизу пр<u>i</u>ятно пахло
печенымъ хл<u>e</u>бомъ. Было почти темно. Людей не было видно. "Неужели у м<u>e</u>ста
дуэли Пушкина?.. Это было бы такъ удивительно, память на всю жизнь... Н<u>e</u>тъ,
это простой переулокъ.. Стыдно думать объ этомъ... Сейчасъ все будетъ
кончено... Но что ему сказать?" -- пронеслось въ голов<u>e</u> у Муси.
-- Муся, я люблю васъ... Я прошу васъ быть моей женою.
Слова его были просты и банальны,-- Муся не могла этого не зам<u>e</u>тить,
какъ взволнована она ни была, какой торжествующей музыкой ни звучали эти
слова въ ея душ<u>e</u>. "Такъ съ сотворен<u>i</u>я м<u>i</u>ра д<u>e</u>лали предложен<u>i</u>е. Но теперь
м†н†<u>e</u>!.. Сейчасъ отв<u>e</u>тить или подождать?.. И к†а†к†ъ сказать ему? Лишь бы не
сказать плоско... И не сд<u>e</u>лать ошибки по англ<u>i</u>йски..." {413}
-- Я не могу жить безъ васъ и прошу васъ стать моей женой,-- повторилъ
онъ, взявъ ее за руку.-- Согласны ли вы?
-- Я не могу отказать вамъ въ такомъ пустяк<u>e</u>.
Онъ не понялъ или не оц<u>e</u>нилъ ея тона, зат<u>e</u>мъ съ усил<u>i</u>емъ засм<u>e</u>ялся,--
см<u>e</u>хъ оборвался тотчасъ.
-- Вы говорите правду?.. Вы шутите?
-- Это была бы довольно глупая шутка.
Онъ поц<u>e</u>ловалъ ей руку, зат<u>e</u>мъ обнялъ ее и поц<u>e</u>ловалъ въ губы. Она
чуть-чуть отбивалась. Опять, съ еще гораздо большей силой, ч<u>e</u>мъ при ихъ
телефонномъ разговор<u>e</u>, счастье залило душу Муси, выт<u>e</u>снивъ все другое. Ей
стало стыдно и себя, и своихъ мадригаловъ... "Надо стать достойной его!"
Они молча пошли назадъ. Не доходя до крыльца, Муся остановилась, "Такъ
нельзя войти. Вс<u>e</u> сейчасъ догадаются по нашимъ лицамъ, ужъ Глаша, конечно...
Ну, и пусть!.. Н<u>e</u>тъ, не надо",-- подумала она. Какъ она ни была счастлива и
сердечно-расположена ко вс<u>e</u>мъ людямъ, Муся не хот<u>e</u>ла такъ сразу все открыть
Глаш<u>e</u>.
-- Оставьте меня, Вив<u>i</u>анъ... Я хочу побыть одна.
Онъ взглянулъ на нее съ испугомъ, зат<u>e</u>мъ, повидимому, какъ-то очень
сложно объяснилъ ея слова. Наклонивъ голову, онъ выпустилъ ея руку и
отошелъ, взб<u>e</u>жалъ на крыльцо своимъ легкимъ, упругимъ шагомъ. Муся вздохнула
легче. "Да, все р<u>e</u>шено! Неужели можетъ быть такъ хорошо?" -- книжной фразой
выразила она самыя подлинныя свои чувства.-- "Онъ изумительный!.."
Теперь все было другое, дома, сн<u>e</u>гъ, эти оборванные люди. Конецъ
очереди, у фонаря, былъ отъ нея въ двухъ шагахъ. "Б<u>e</u>дные, б<u>e</u>дные {414}
люди!.." Муся оставила сумку въ муфт<u>e</u>, да и въ сумк<u>e</u> почти не было денегъ,--
она все раздала бы этимъ людямъ. "Н<u>e</u>тъ, теперь и имъ будетъ житься легче,
идутъ новыя времена",-- подумала Муся, вспомнивъ р<u>e</u>чь Горенскаго. Она яснымъ
бодрящимъ, сочувственнымъ взглядомъ обвела очередь, встр<u>e</u>тилась глазами съ
бабой и вдругъ опустила глаза,-- такой ненавистью обжегъ ее этотъ взглядъ.
Мус<u>e</u> стало страшно. Она быстро направилась къ крыльцу.
-- Шлюха! -- довольно громко прошип<u>e</u>ла баба.-- ...... въ шуб<u>e</u>...
Въ толп<u>e</u> засм<u>e</u>ялись. У Муси подкосились ноги. На крыльц<u>e</u> сверкнулъ
св<u>e</u>тъ, появились люди. Колокольчикъ зазвен<u>e</u>лъ. Тройки подъ<u>e</u>хали къ крыльцу.
-- Мусенька, что же вы скрылись? Вотъ ваша муфта,-- сказала Сонечка.
Назадъ <u>e</u>хали скучно. Было холодно, но по иному, не такъ, какъ по дорог<u>e</u>
на острова. Клервилль с<u>e</u>лъ во вторыя сани: повидимому, сложное объяснен<u>i</u>е
словъ Муси включало и эту деликатность, давшуюся ему нелегко. Вм<u>e</u>сто него,
рядомъ съ Витей, на скамейку с<u>e</u>лъ Никоновъ. Онъ начиналъ скисать,--
петербургская неврастен<u>i</u>я въ немъ сказалась еще сильн<u>e</u>е, ч<u>e</u>мъ въ другихъ.
Глафира Генриховна была крайне озабочена, даже потрясена. Она сразу все
поняла. Въ томъ, что, по ея догадкамъ, произошло, она вид<u>e</u>ла завершен<u>i</u>е
блестящей кампан<u>i</u>и, которую Муся мастерски провела собственными силами, при
очень слабой помощи родителей. "Да, ловкая, ловкая д<u>e</u>вчонка, нельзя
отрицать",-- думала Глаша. Она думала также о томъ, что ей двадцать седьмой
годъ, что жениха н<u>e</u>тъ и не предвидится, и что для нея выходъ замужъ Муси --
тяжк<u>i</u>й ударь, если не {415} катастрофа. Глафира Генриховна сразу приняла
р<u>e</u>шен<u>i</u>е перегруппировать фронтъ и сосредоточить силы на одномъ молодомъ
адвокат<u>e</u>, который, правда, не могъ идти въ сравнен<u>i</u>е съ Клервиллемъ, но былъ
очень недуренъ собой и уже им<u>e</u>лъ хорошую практику. "Что-жъ д<u>e</u>лать... Да, она
очень ловкая, Муся. И молчитъ, будетъ мн<u>e</u> теперь подавать его по столовой
ложк<u>e</u>..."
"Разсказать или н<u>e</u>тъ?" -- спрашивала себя Муся.-- "Зач<u>e</u>мъ разсказывать?
Глупо... Въ такую минуту плюнули въ душу... За что? Что я имъ сд<u>e</u>лала?.." --
Она говорила себ<u>e</u>, что не стоитъ объ этомъ думать, но ей хот<u>e</u>лось плакать.
Ее разбирала предразсв<u>e</u>тная мелкая дрожь. Чуть-чуть жгло глаза.
Хот<u>e</u>лось плакать и Вит<u>e</u>. Не глядя на Мусю, онъ молчалъ всю дорогу,
думая то о самоуб<u>i</u>йств<u>e</u>, то о дуэли. "Вотъ и Пушкинъ послалъ тому вызовъ...
Н<u>e</u>тъ, дуэль глупость, конечно. Да онъ и не виноватъ, если она его любитъ...
И самоуб<u>i</u>йство тоже глупости... Не покончу я самоуб<u>i</u>йствомъ... Но, можетъ
быть, ничего и не было? Вотъ в<u>e</u>дь она сидитъ грустная... Можетъ, она ему
отказала?"
Глафира Генриховна для прилич<u>i</u>я время отъ времени говорила что-то
скучное. Муся, Никоновъ скучно и коротко отв<u>e</u>чали.
Они подъ<u>e</u>зжали къ Нев<u>e</u>. Луна скрылась, стало совершенно темно. Вдругъ
сл<u>e</u>ва, гд<u>e</u>-то вдали, гулко прокатился выстр<u>e</u>лъ. Дамы вскрикнули. Никоновъ
поднялъ голову. Встрепенулся и Витя. Кучеръ оглянулся съ испуганнымъ
выражен<u>i</u>емъ на лиц<u>e</u>. За первымъ выстр<u>e</u>ломъ посл<u>e</u>довали другой, трет<u>i</u>й.
Зат<u>e</u>мъ все стихло.
-- Что это?.. Стр<u>e</u>ляютъ? -- шопотомъ спросила Муся. {416}
-- Ну да, стр<u>e</u>ляютъ. Р-революц<u>i</u>я,-- угрюмо проворчалъ Никоновъ, какъ
полушутливо говорили мног<u>i</u>е изъ слышавшихъ первые выстр<u>e</u>лы февраля.
"Ахъ, если бы вправду революц<u>i</u>я!" -- вдругъ сказалъ себ<u>e</u> Витя. Въ его
памяти промелькнуло то, что онъ читалъ и помнилъ о революц<u>i</u>яхъ --
жирондисты, Дантонъ у Минье, Дмитр<u>i</u>й Рудинъ. Витя увид<u>e</u>лъ себя на баррикад<u>e</u>,
со знаменемъ, съ обнаженной саблей. Баррикада была подъ окнами Муси. "Да,
это былъ бы лучш<u>i</u>й исходъ... Ахъ, если бы, если бы революц<u>i</u>я!.. Только
г†р†о†з†а можетъ принести мн<u>e</u> славу и сд<u>e</u>лать меня достойнымъ ея любви!.. А
если не славу, то смерть",-- съ тоской и страстной надеждой думалъ Витя.
XIX.
Николай Петровичъ почувствовалъ себя нездоровымъ въ день юбилея
Кременецкаго и долженъ былъ отказаться отъ участ<u>i</u>я въ банкет<u>e</u>, поручивъ
своей жен<u>e</u> передать извинен<u>i</u>я юбиляру. На сл<u>e</u>дующ<u>i</u>й день Яценко не пошелъ на
службу, ничего не <u>e</u>лъ съ утра и за об<u>e</u>домъ не прикоснулся къ супу: видъ и
запахъ <u>e</u>ды вызывали въ немъ отвращен<u>i</u>е. Сославшись на острую головную боль,
онъ заявилъ, что не будетъ об<u>e</u>дать. Наталья Михайловна, которая какъ разъ
собиралась съ толкомъ, подробно разсказать о банкет<u>e</u>, обезпокоилась.
-- Ну, да, въ город<u>e</u> свир<u>e</u>пствуетъ гриппъ. Вотъ что значитъ такъ
работать,-- не совс<u>e</u>мъ логично сказала она мужу.-- Сколько разъ я теб<u>e</u>
говорила: никто, никто не работаетъ десять часовъ въ сутки. Конечно, это отъ
переутомлен<u>i</u>я, оно {417} всегда предрасполагаетъ къ гриппу... Хоть супа
по<u>e</u>шь, я тебя умоляю...
Николай Петровичъ работалъ въ посл<u>e</u>днее время не больше обычнаго.
Усталость его была преимущественно моральная и сказывалась въ крайней
раздражительности, которую онъ сдерживалъ съ большимъ трудомъ. Ничего не
отв<u>e</u>тивъ на предложен<u>i</u>е по<u>e</u>сть хоть супа, онъ ушелъ къ себ<u>e</u> въ кабинетъ и
легъ на твердый кожаный диванъ, взявъ первую попавшуюся книгу. Но книги этой
онъ не раскрылъ. У него очень бол<u>e</u>ла голова, ломило т<u>e</u>ло. Наталья Михайловна
принесла и подложила ему подъ голову большую подушку. Измученный видъ ея
мужа ее разстроилъ.
Въ спальной, въ огромномъ, краснаго дерева шкапу, среди разложеннаго въ
чрезвычайномъ порядк<u>e</u> тонкаго б<u>e</u>лья (къ которому им<u>e</u>ла слабость Наталья
Михайловна), между высокими стопками полотенецъ и носовыхъ платковъ, съ
давнихъ временъ хранился семейный термометръ. Наталья Михайловна осторожно
его вынула изъ футляра, глядя на лампу и морщась, необыкновенно энергичнымъ
движеньемъ сбила въ желтенькомъ канал<u>e</u> столбикъ много ниже краснаго числа,
зат<u>e</u>мъ съ испуганнымъ и умоляющимъ выражен<u>i</u>емъ на лиц<u>e</u> вошла на цыпочкахъ въ
кабинетъ. Николай Петровичъ зналъ, что у него сильный жаръ, и не хот<u>e</u>лъ
пугать своихъ. Однако, чтобъ отд<u>e</u>латься отъ упрашиван<u>i</u>я, онъ согласился
изм<u>e</u>рить температуру и даже о минутахъ не очень торговался. Оказалось
39,2,-- больше, ч<u>e</u>мъ предполагалъ самъ Яценко. Наталья Михайловна
перепугалась не на шутку. Ея авторитетъ немедленно выросъ и, несмотря на
слабые протесты Николая Петровича, по телефону былъ приглашенъ домашн<u>i</u>й
врачъ Кротовъ. {418}
Витя, узнавъ о бол<u>e</u>зни отца, зашелъ въ полутемный кабинетъ, но, по
настоян<u>i</u>ю Натальи Михайловны -- гриппъ такъ заразителенъ,-- долженъ былъ
остановиться въ н<u>e</u>сколькихъ шагахъ отъ дивана. Николай Петровичъ, слабо и
ласково улыбаясь, успокоилъ сына.
-- Да, да, конечно, пустяки. Завтра буду совершенно здоровъ... Иди,
иди, мой милый.
Николая Петровича и трогали, и немного раздражали заботы близкихъ. Онъ
всегда, въ шутливыхъ спорахъ съ женою, ув<u>e</u>рялъ, что одинокому челов<u>e</u>ку и
бол<u>e</u>ть гораздо легче. Теперь ему хот<u>e</u>лось, чтобъ его оставили одного и чтобъ
ему дали чаю съ лимономъ. Наталья Михайловна, однако, сомн<u>e</u>валась, не
повредитъ ли чай больному. Николай Петровичъ, отъ усталости и раздражен<u>i</u>я,
не настаивалъ. Онъ лежалъ на диван<u>e</u>, глядя усталымъ, неподвижнымъ взглядомъ
на вис<u>e</u>вш<u>i</u>е противъ дивана портреты Сперанскаго, Кавелина, Серг<u>e</u>я Заруднаго.
Мысли Яценко безпорядочно переб<u>e</u>гали отъ Загряцкаго и Федосьева къ его
собственной неудавшейся жизни. "И сл<u>e</u>дователь, оказывается, плохой... Н<u>e</u>тъ,
такъ нельзя ошибаться... А тотъ негодяй, Загряцк<u>i</u>й, по формальнымъ причинамъ
все еще въ тюрьм<u>e</u>, хоть я знаю, что онъ невиновенъ въ уб<u>i</u>йств<u>e</u>... Вотъ она,
формальная правда", -- думалъ онъ. Почему-то ему часто вспоминался Браунъ,
его визитъ, его странные разговоры,-- онъ тотчасъ съ непр<u>i</u>ятнымъ чувствомъ
гналъ отъ себя эти мысли. "Да, нехорошо, очень нехорошо!.." -- вслухъ
негромко сказалъ Яценко, прикрывая рукой глаза. Единственное св<u>e</u>тлое былъ
Витя. Но и съ мальчикомъ что-то было неладно. Отъ Вити Яценко переходилъ
мыслью къ судьбамъ Росс<u>i</u>и. "Всюду гр<u>e</u>хъ, ошибки, преступлен<u>i</u>я",-- тоскливо
думалъ Николай Петровичъ, вглядываясь {419} въ лица своихъ любимыхъ
политическихъ д<u>e</u>ятелей. "Они бы до этого не довели... Но они умерли... И я
скоро умру... Какое же мн<u>e</u> д<u>e</u>ло до всего этого?" -- Голова у него мучительно
бол<u>e</u>ла.
Въ десятомъ часу вечера прибылъ Кротовъ, добродушный старикъ, кр<u>e</u>пк<u>i</u>й,
лысый и краснолицый. Онъ призналъ бол<u>e</u>знь инфлюэнцой, прописалъ лекарство и
строгую д<u>i</u>эту; чай съ лимономъ, однако, разр<u>e</u>шилъ, но не иначе, какъ очень
слабый. Наталья Михайловна попросила доктора пр<u>i</u><u>e</u>хать и на сл<u>e</u>дующее утро.
-- Вотъ еще, стану я пр<u>i</u><u>e</u>зжать, у меня есть больные посерьезн<u>e</u>й, ч<u>e</u>мъ
онъ,-- сказалъ весело Кротовъ, съ давнихъ поръ свой челов<u>e</u>къ въ дом<u>e</u>: онъ
зналъ, что для Яценко пять рублей деньги и что о безплатномъ леченьи --
"ахъ, полноте, как<u>i</u>е между нами счеты" -- не можетъ быть р<u>e</u>чи. -- Денька
черезъ два загляну... Если буду живъ, -- сказалъ онъ Наталь<u>e</u> Михайловн<u>e</u>,--
такъ миленькая, всегда говорилъ Толстой, нашъ ненавистникъ... Не любилъ
насъ, ругалъ, а у насъ лечился всю жизнь, Левъ Николаевичъ (докторъ
произносилъ по старинному: Л£въ; р<u>e</u>чь у него вообще была старинная, хоть онъ
щеголялъ разными новыми словечками и прибаутками). И правъ: в<u>e</u>дь я же
романовъ не пишу, а ругать романистовъ ругаю...
-- И под<u>e</u>ломъ,-- сказала ув<u>e</u>ренно Наталья Михайловна.
-- Разум<u>e</u>ется, под<u>e</u>ломъ. Какъ ихъ, теперешнихъ, не ругать: как<u>i</u>е-то
пошли Андреевы, Горьк<u>i</u>е, Сладк<u>i</u>е. Въ наше время настоящ<u>i</u>е были писатели: ну,
Тургеневъ, Достоевск<u>i</u>й, или Станюковичъ... Это не фунтъ изюма... Ну-съ, такъ
аспиринцу сейчасъ скушаемъ, а то, второе, что я пропишу, черезъ часъ. И
завтра будемъ здоровы... {420}
Кротовъ говорилъ съ Николаемъ Петровичемъ такъ, какъ могъ бы говорить
съ Витей. Недоброжелатели утверждали, что старикъ давно выжилъ изъ ума и
перезабылъ вс<u>e</u> лекарства. Однако, практика у него была огромная,-- такъ
бодрилъ больныхъ его тонъ.
-- Натурально, пустяки,-- сказалъ онъ Наталь<u>e</u> Михайловн<u>e</u>, садясь въ
столовой писать рецептъ.-- Черезъ три дня можетъ идти на службу... Ну-съ, а
наши почки какъ, миленькая?
Наталья Михайловна не прочь была за т<u>e</u> же пять рублей спросить доктора
и о своемъ здоровьи. Онъ далъ успокоительныя указан<u>i</u>я.
-- Сто л<u>e</u>тъ гарантирую, миленькая, больше никакъ не могу, себ<u>e</u> дороже
стоитъ... А вы знаете, въ город<u>e</u> безпорядки,-- сказалъ докторъ, вставая и
помахивая въ воздух<u>e</u> бумажкой.-- <u>E</u>ду сюда, идутъ мальчишки, рабоч<u>i</u>е, поютъ,
дурачье... Какъ это, "Варшавянка", что-ли? Дурачье!.. А ночью даже
постр<u>e</u>ливали.
-- Да, мн<u>e</u> Витя говорилъ, онъ на островахъ катался и слышалъ стр<u>e</u>льбу.
Только я не пойму, кто въ кого могъ ночью стр<u>e</u>лять?
-- Стр<u>e</u>ляли, стр<u>e</u>ляли,-- радостно повторилъ старикъ.
-- Вдругъ въ самомъ д<u>e</u>л<u>e</u> революц<u>i</u>я, а?
-- Вздоръ! Семьдесятъ л<u>e</u>тъ живу, никакой революц<u>i</u>и не видалъ. Я самъ въ
шестьдесятъ первомъ году что-то п<u>e</u>лъ, болванъ этакой, да не доп<u>e</u>лся... Н<u>e</u>тъ,
в<u>e</u>рно это было позже, въ шестьдесятъ четвертомъ... Не будетъ революц<u>i</u>и,
пропишутъ имъ казачки варшавянку, все и кончится, -- р<u>e</u>шительно сказалъ
докторъ.-- А засимъ мн<u>e</u> все равно, посмотрю и на революц<u>i</u>ю... Давно пора и
т<u>e</u>хъ господъ проучить, зв<u>e</u>здную палату... Такъ вотъ, миленькая, это отдайте
Марус<u>e</u>... А, Витька, здравствуй, ты какъ живешь? {421}
Наталья Михайловна вышла съ рецептомъ въ кухню. Докторъ подвелъ
упиравшагося Витю къ ламп<u>e</u>.
-- Нехорошо,-- сказалъ онъ.-- Подъ глазами круги. И глаза красные...
Плакалъ, что ли?
Онъ задалъ н<u>e</u>сколько вопросовъ, отъ которыхъ Витя густо покрасн<u>e</u>лъ.
-- Гимнастику надо д<u>e</u>лать, балбесъ,-- сказалъ строго Кротовъ.-- Я,
кажется, старше тебя, да? Чуть старше: пошелъ семьдесятъ первый годъ (съ
н<u>e</u>которыхъ поръ онъ остановился въ возраст<u>e</u>), а каждый день д<u>e</u>лаю
гимнастику. Каждый день, чуть встаю, еще передъ гошпиталемъ. Вотъ такъ... --
Онъ прис<u>e</u>лъ, д<u>e</u>йствительно довольно легко, поднялся и сд<u>e</u>лалъ н<u>e</u>сколько
движен<u>i</u>й руками. -- Разъ -- два... Разъ -- два -- три... Обливан<u>i</u>е и
гимнастика, гимнастика и обливан<u>i</u>е... И спать на твердомъ тюфяк<u>e</u>... И объ
юбкахъ меньше думать, слышишь? И ни на как<u>i</u>е острова по ночамъ не <u>e</u>здить...
Зач<u>e</u>мъ вы его на острова пускаете? -- обратился онъ къ вошедшей Наталь<u>e</u>
Михайловн<u>e</u>.-- Ну-съ, до свиданья, миленькая... До свиданья, Витька...
Посл<u>e</u>завтра, хоть и не нужно, за<u>e</u>ду, если буду живъ...
-- Да вы моложе и кр<u>e</u>пче насъ вс<u>e</u>хъ!
-- Не жалуюсь, не жалуюсь...
Демонстративно отказавшись отъ помощи хозяевъ, онъ самъ над<u>e</u>лъ древнюю
норковую шубу, еще пошутилъ и ушелъ, ожививъ весь домъ, наглядно и
несомн<u>e</u>нно доказавъ пользу медицины.-- "Прямо удивительный челов<u>e</u>къ, такихъ
больше не будетъ, не вамъ чета!" -- съ искреннимъ восторгомъ сказала Вит<u>e</u>
Наталья Михайловна. Успокоенная врачемъ, она взяла домъ въ свои руки,
чувствуя приступъ особенной энерг<u>i</u>и и {422} жажды д<u>e</u>ятельности: теперь все
было на ней. Николай Петровичъ разд<u>e</u>лся и перешелъ въ спальную, гд<u>e</u> къ
кровати былъ приставленъ низеньк<u>i</u>й, покрытый салфеткою, столикъ. Горничная
поставила самоваръ. Маруся поб<u>e</u>жала въ аптеку.
Утромъ на службу дали знать о бол<u>e</u>зни Николая Петровича. Бол<u>e</u>знь эта,
разум<u>e</u>ется, не была серьезной. Однако въ нормальное время н<u>e</u>сколько
челов<u>e</u>къ, ближайшихъ друзей и сослуживцевъ (родныхъ у Яценко не было),
нав<u>e</u>рное тотчасъ зашли бы его "пров<u>e</u>дать" или, по крайней м<u>e</u>р<u>e</u>, справились
бы по телефону. На этотъ разъ никто не зашелъ, что не совс<u>e</u>мъ пр<u>i</u>ятно
удивило Наталью Михайловну: визиты были совершенно не нужны, скор<u>e</u>е м<u>e</u>шали;
но они входили въ обычный уютно-волнующ<u>i</u>й церемон<u>i</u>алъ не-опасныхъ бол<u>e</u>зней.
Въ этотъ же день Маруся вернулась съ базара въ большомъ возбужден<u>i</u>и.
Она радостно повторяла, что народъ совс<u>e</u>мъ взбунтовался: на Выборгской
сторон<u>e</u> разгромили лавки. Глаза Маруси с<u>i</u>яли торжествомъ. Хотя Наталья
Михайловна разд<u>e</u>ляла либеральные взгляды своего мужа, ея первое впечатл<u>e</u>н<u>i</u>е
отъ словъ прислуги и особенно отъ ея безтолково-торжествующаго вида было
непр<u>i</u>ятное. Съ<u>e</u>стныхъ припасовъ Маруся принесла очень немного,-- на базар<u>e</u>
ничего не было; курицу для бульона больному барину удалось достать лишь по
доброму знакомству съ торговкой, у которой они всегда покупали. Наталья
Михайловна не пов<u>e</u>рила, что ничего нельзя получить, и сама пошла за
покупками. Но по близости отъ ихъ квартиры лавки въ большинств<u>e</u> были закрыты
наглухо. Кое-гд<u>e</u> торговля еще шла, однако Наталья Михайловна, къ
собственному удивлен<u>i</u>ю, не р<u>e</u>шилась стать въ длинную очередь, {423} -- такой
недружелюбный видъ былъ у стоявшихъ тамъ женщинъ. Когда она, съ пустыми
руками, возвращалась домой, по улиц<u>e</u> на рысяхъ, съ отчетливымъ, волнующимъ
топотомъ, про<u>e</u>халъ казач<u>i</u>й отрядъ. Сердце у Натальи Михайловны забилось
сильные обыкновеннаго. Швейцаръ, съ т<u>e</u>мъ же безтолково-торжествующимъ
видомъ, вполголоса ей сообщилъ, что фараонъ съ угла куда-то ушелъ и что на
Невскомъ, слышно, разбили трамвайные вагоны. Так<u>i</u>я же изв<u>e</u>ст<u>i</u>я привезъ изъ
Тенишевскаго училища взволнованный Витя. На улицахъ были столкновен<u>i</u>я толпы
съ полиц<u>i</u>ей.
Наталья Михайловна не р<u>e</u>шилась сказать Николаю Петровичу о томъ, что
происходило, боясь его взволновать. Витя посл<u>e</u> скуднаго об<u>e</u>да куда-то
исчезъ. Наталья Михайловна расположилась въ кресл<u>e</u> у высокой стоячей лампы и
раскрыла утреннюю газету. Она прочла отд<u>e</u>лъ модъ, хронику, телеграммы,
л<u>e</u>ниво подумала о томъ, что могло быть на м<u>e</u>ст<u>e</u> б<u>e</u>лаго просв<u>e</u>та (къ
просв<u>e</u>тамъ привыкли), просмотр<u>e</u>ла интересныя объявлен<u>i</u>я и списокъ
недоставленныхъ телеграммъ, приступила было къ думскому отчету и задремала:
плохо спала ночью. Вдругъ ее разбудилъ какой-то грохотъ... Наталья
Михайловна вскрикнула, схватилась за сердце и бросилась къ окну. Люди б<u>e</u>жали
съ растеряннымъ видомъ по слабо осв<u>e</u>щенной, печальной улиц<u>e</u>. Пальба трещала
четко и часто. Одинъ изъ б<u>e</u>жавшихъ по мостовой людей метнулся въ сторону и
укрылся въ подворотн<u>e</u> За нимъ то же сд<u>e</u>лали друг<u>i</u>е. Въ это мгновенье въ
комнату вб<u>e</u>жали въ волнен<u>i</u>и горничная, Маруся. Зат<u>e</u>мъ явился швейцаръ, уже
бывш<u>i</u>й навесел<u>e</u>. По его словамъ, это били пулеметы на Невскомъ. Однако, онъ
радостно сов<u>e</u>товалъ не подходить къ окнамъ. {424}
Тутъ Наталья Михайловна съ ужасомъ подумала, что Вити н<u>e</u>тъ дома. Она
заметалась по квартир<u>e</u>, бросилась было къ мужу, но остановилась у дверей.
Николай Петровичъ спалъ: спальная выходила окнами во дворъ, и тамъ стр<u>e</u>льба
была мен<u>e</u>е слышна. Наталья Михайловна вспомнила о телефон<u>e</u> и принялась
звонить къ товарищамъ Вити. Везд<u>e</u> телефонъ былъ занятъ, приходилось долго
ждать соединен<u>i</u>я. Вити нигд<u>e</u> не было. Прислуга ахала. Задыхаясь отъ
отчаянья, Наталья Михайловна уже себ<u>e</u> представляла, какъ по л<u>e</u>стниц<u>e</u> несутъ
на носилкахъ т<u>e</u>ло Вити. Вдругъ раздался звонокъ -- и Витя появился живой и
невредимый. Никакихъ приключен<u>i</u>й съ нимъ не было, но онъ тоже слышалъ вблизи
стр<u>e</u>льбу, вид<u>e</u>лъ б<u>e</u>гущихъ людей и понялъ, что дома будутъ о немъ
безпокоиться.
Наталья Михайловна набросилась на сына. Отъ шума взволнованныхъ
голосовъ проснулся Николай Петровичъ. Онъ чувствовалъ себя гораздо лучше.
Наталья Михайловна сочла возможнымъ разсказать мужу о событ<u>i</u>яхъ. Витя
привезъ новости, восходивш<u>i</u>я, черезъ три промежуточныхъ инстанц<u>i</u>и, къ
Государственной Дум<u>e</u>. Вс<u>e</u> парт<u>i</u>и объединились въ общемъ порыв<u>e</u> къ
освобожден<u>i</u>ю страны. Войска заперты въ казармахъ,-- очевидно, правительство
никакъ не можетъ на нихъ положиться. Офицерство на сторон<u>e</u> народа. Волнен<u>i</u>е
Николая Петровича было радостнымъ, почти восторженнымъ,-- эти событ<u>i</u>я точно
разр<u>e</u>шили что-то тяжелое въ его личной жизни. Николай Петровичъ не
сомн<u>e</u>вался въ поб<u>e</u>д<u>e</u> страны надъ правительствомъ. Остатокъ вечера они
провели въ спальной, втроемъ, въ такомъ сердечномъ, любовномъ и приподнятомъ
настроен<u>i</u>и, котораго, быть можетъ, никогда не испытывала ихъ дружная семья.
Эта атмосфера въ представлен<u>i</u>и {425} Натальи Михайловны какъ-то соединилась
съ происходившими событ<u>i</u>ями и повл<u>i</u>яла на ея отношен<u>i</u>е къ нимъ.
На сл<u>e</u>дующ<u>i</u>й день Николай Петровичъ почти совс<u>e</u>мъ оправился,
температура упала до 36 градусовъ. Въ город<u>e</u> же начались невиданныя и
неслыханныя д<u>e</u>ла. Газеты не вышли. Только тутъ петербуржцы почувствовали,
какое огромное м<u>e</u>сто газеты занимали въ жизни и какую тревогу вносило въ нее
ихъ отсутств<u>i</u>е. Телефонъ заработалъ, передавая самыя удивительныя изв<u>e</u>ст<u>i</u>я.
Закрылось все, фабрики, магазины, учебныя заведен<u>i</u>я. Но радость и оживлен<u>i</u>е
въ столиц<u>e</u> были необычайныя. Наталья Михайловна телефонировала друзьямъ
мужа. Разговоръ о впечатл<u>e</u>н<u>i</u>яхъ былъ тоже безтолковый и восторженный. Люди
безъ всякаго ст<u>e</u>снен<u>i</u>я говорили по телефону о такихъ вещахъ, о которыхъ
прежде въ т<u>e</u>сномъ кругу разговаривали, понижая голосъ. Друзья Николая
Петровича принадлежали преимущественно къ либеральному лагерю. Однако, такъ
же восторженно высказался о событ<u>i</u>яхъ консерваторъ Артамоновъ, считавш<u>i</u>йся
"н<u>e</u>сколько прав<u>e</u>е октябристовъ". Онъ еще больше волновался, ч<u>e</u>мъ друг<u>i</u>е.
-- Что? Боленъ? -- кричалъ онъ по телефону. -- Ну, разум<u>e</u>ется,
пустяки... Событ<u>i</u>я-то каковы, а? Давно пора убрать вс<u>e</u>хъ этихъ швабовъ и
германофиловъ!.. Что?.. Сердечно поздравьте Николая Петровича... Какъ съ
ч<u>e</u>мъ?.. Уберемъ господъ Штюрмеровъ и вс<u>e</u>мъ народомъ дружно возьмемся за
войну... Да, впряжемся съ новой силой!.. Арм<u>i</u>я должна сказать свое слово...
А?.. Что?.. Кто говоритъ?
Наталь<u>e</u> Михайловн<u>e</u> помнилось, что Штюрмеръ ушелъ и что у власти
находятся люди съ русскими фамил<u>i</u>ями. Но желан<u>i</u>е понять {426} происходивш<u>i</u>я
событ<u>i</u>я, какъ патр<u>i</u>отическ<u>i</u>й бунтъ арм<u>i</u>и противъ германофиловъ, было,
видимо, слишкомъ сильно въ Артамонов<u>e</u>. Въ эту минуту съ нимъ соединили
кого-то еще. Наталья Михайловна услышала новый взрывъ восторженныхъ р<u>e</u>чей
Владим<u>i</u>ра Ивановича. Она пов<u>e</u>сила трубку и радостно пошла передавать
поздравлен<u>i</u>я мужу.
Все было бы хорошо, если-бъ не Витя. Съ нимъ съ утра произошелъ
непр<u>i</u>ятный разговоръ, и отъ атмосферы предыдущаго вечера осталось немного.
Наталья Михайловна р<u>e</u>шительно заявила, что только сумасшедш<u>i</u>й челов<u>e</u>къ
можетъ въ такое время выходить на улицу. Витя не мен<u>e</u>е р<u>e</u>шительно отв<u>e</u>тилъ,
что, если вс<u>e</u> такъ будутъ разсуждать, некому будетъ вести борьбу.
-- Обязанность каждаго гражданина пр<u>i</u>общиться къ д<u>e</u>лу и принять въ немъ
личное участ<u>i</u>е, -- горячо сказалъ онъ.
По существу Наталья Михайловна ничего возразить не могла, однако
заперла на замокъ м<u>e</u>ховую шапку сына. Это не помогло. Витя, въ посл<u>e</u>дн<u>i</u>е
м<u>e</u>сяцы отбивш<u>i</u>йся отъ рукъ, ушелъ изъ дому тайкомъ въ л<u>e</u>тней шляп<u>e</u>. Николай
Петровичъ, въ отв<u>e</u>тъ на страстную жалобу жены, сказалъ ей, что понимаетъ
сына,-- Наталья Михайловна только махнула рукой. Впрочемъ, теперь по
близости отъ ихъ квартиры стр<u>e</u>льбы не было слышно, и это ослабляло ея
тревогу. Но телефоны приносилъ все бол<u>e</u>е грозный изв<u>e</u>ст<u>i</u>я. Въ разныхъ
частяхъ города д<u>e</u>йствовали пулеметы. Н<u>e</u>которые, пр<u>i</u>украшивая, даже говорили:
"идутъ бои",-- совс<u>e</u>мъ какъ въ сообщен<u>i</u>яхъ ставки. Къ удивлен<u>i</u>ю Натальи
Михайловны, почти вс<u>e</u> знакомые, къ которымъ она звонила за св<u>e</u>д<u>e</u>н<u>i</u>ями,
оказывались у себя дома. Позвонила она и къ Кременецкимъ, и оттуда ей, въ
томъ же тревожно-восторженномъ тон<u>e</u>, сообщили новости, шедш<u>i</u>я {427} прямо
отъ князя Горенскаго. Въ войскахъ настроенье явно сочувственное
Государственной Дум<u>e</u>, ждутъ съ минуты на минуту ихъ перехода на сторону
революц<u>i</u>и,-- Наталья Михайловна тутъ впервые услышала, въ прим<u>e</u>нен<u>i</u>и къ
происходившимъ событ<u>i</u>ямъ, слово "революц<u>i</u>я", брошенное твердо, какъ самое
естественное.
-- Ну, слава Богу! -- сказала она и под<u>e</u>лилась съ Тамарой Матв<u>e</u>евной
своей тревогой. Узнавъ, что Витя ушелъ изъ дому, Тамара Матв<u>e</u>евна,
воплощенная доброта, ахнула.
-- Но какъ же вы его отпустили? Господи!.. Вс<u>e</u> сидятъ дома... Я...
Тамара Матв<u>e</u>евна чуть не сказала, что она утромъ прямо вц<u>e</u>пилась въ
Семена Исидоровича, который р†в†а†л†с†я въ Государственную Думу. "Именно
теперь ты долженъ беречь себя... Теперь так<u>i</u>е люди, какъ ты, особенно нужны
Росс<u>i</u>и!" -- сказала она мужу. Семенъ Исидоровичъ уступилъ, но почти не
отходилъ отъ телефона, безпрерывно сносясь съ изв<u>e</u>стн<u>e</u>йшими людьми столицы.
-- Да что же можно было сд<u>e</u>лать? Онъ тайкомъ удралъ... Ошал<u>e</u>лъ
мальчишка, не въ чуланъ же было его запереть! -- сказала въ отчаян<u>i</u>я Наталья
Михайловна, тревога которой опять усилилась отъ словъ Тамары Матв<u>e</u>евны.
-- Ну, Богъ дастъ, ничего не случится. Но когда онъ вернется, заприте
вы его и не выпускайте. Это безум<u>i</u>е!..
-- Милая,-- умоляющимъ тономъ сказала Наталья Михайловна,-- я ему велю
позвонить вамъ. Скажите вы ему, ради Бога!.. Пусть ему Муся скажетъ, она
им<u>e</u>етъ на него вл<u>i</u>ян<u>i</u>е... Спасибо, родная. Ну, прощайте... Господи!..
Витя опять вернулся вполн<u>e</u> благополучно и даже поб<u>e</u>дителемъ, но видъ у
него былъ измученный и потрясенный, хоть торжествующ<u>i</u>й. На {428} этотъ разъ
онъ принималъ участ<u>i</u>е въ огромномъ уличномъ митинг<u>e</u> на Невскомъ Проспект<u>e</u>, у
здан<u>i</u>я Городской Думы. На митинг<u>e</u> этомъ произносились так<u>i</u>я р<u>e</u>чи, отъ
которыхъ, въ передач<u>e</u> Вити, у Натальи Михайловны остановилось сердце.
Появилась полиц<u>i</u>я. Въ толп<u>e</u> зап<u>e</u>ли одновременно "Марсельезу" и "Вихри
враждебные". Произошло столкновен<u>i</u>е. Откуда-то раздался выстр<u>e</u>лъ, и тотчасъ
затрещали пулеметы. Вс<u>e</u> бросились вразсыпную. На глазахъ у Вити свалилось
н<u>e</u>сколько челов<u>e</u>къ. Витя весь дрожалъ, разсказывая, хоть старался
с†п†о†к†о†й†н†о †у†л†ы†б†а†т†ь†с†я. Онъ подумывалъ о томъ, чтобы обзавестись
оруж<u>i</u>емъ; у него даже былъ на прим<u>e</u>т<u>e</u> револьверъ, "правда, не браунингъ и не
парабеллюмъ, а Смитъ-Вессонъ, но хорош<u>i</u>й и большого калибра". Наталья
Михайловна съ ужасомъ слушала сына. Теперь ей все было безразлично, лишь бы
кончились так<u>i</u>я д<u>e</u>ла и вернулась спокойная жизнь. Она сказала Вит<u>e</u>, что Муся
Кременецкая звонила по телефону и просила ее вызвать. Витя немедленно это
сд<u>e</u>лалъ. Муся подошла къ аппарату, выслушала его разсказъ и прочла ему
наставлен<u>i</u>е.
-- Да, да, если вы хоть немного обо мн<u>e</u> думаете,-- сказала она и
тотчасъ поправилась,-- о насъ вс<u>e</u>хъ, о вашихъ родителяхъ... Вы уже исполнили
свой долгъ и довольно. Сд<u>e</u>лайте это для меня, Витя, если вы не думаете о
себ<u>e</u>.
Необыкновенно тронутый и взволнованный ея словами, Витя об<u>e</u>щалъ больше
не выходить изъ дому, пока все немного не успокоится. "Н<u>e</u>тъ, ничего съ
Клервиллемъ не было",-- подумалъ онъ, и душа его зажглась радостью. Онъ
сдержалъ слово. На улицахъ пальба грохотала день и ночь. Въ сос<u>e</u>днемъ дом<u>e</u>
разгромили квартиру какого-то генерала. Объ этомъ, съ т<u>e</u>мъ же
торжествующимъ, даже н<u>e</u>сколько вызывающимъ {429} видомъ, разсказывала
господамъ Маруся. Однако въ дом<u>e</u> Яценко стало спокойн<u>e</u>е. Николай Петровичъ
всталъ съ постели и об<u>e</u>далъ съ семьей, Об<u>e</u>дъ былъ источникомъ веселья.
Подавали то, что можно было найти въ кладовой, да еще въ сос<u>e</u>дней лавк<u>e</u>,
открывавшейся иногда часа на два: шпроты, "альбертики", ветчину, варенье.
Зат<u>e</u>мъ стр<u>e</u>льба ослаб<u>e</u>ла. Стали приходить пр<u>i</u>ятели, знакомые; среди
нихъ были и так<u>i</u>е, фамил<u>i</u>и которыхъ не помнили хозяева. Зашелъ нотар<u>i</u>усъ,
живш<u>i</u>й въ первомъ этаж<u>e</u> дома, никогда до того у нихъ не бывавш<u>i</u>й. При
встр<u>e</u>ч<u>e</u> люди поздравляли другъ друга и обнимались, точно это былъ какой-то
вновь установленный обрядъ. Сначала это показалось Яценко страннымъ и
неестественнымъ; потомъ онъ привыкъ, первый обнималъ друзей и чуть не
обнялся съ нотар<u>i</u>усомъ. Николай Петровичъ былъ совершенно здоровъ и
собирался выйти, но не зналъ, куда отправиться: о служб<u>e</u> не могло быть р<u>e</u>чи,
идти "въ гости" не хот<u>e</u>лось.
Поздно вечеромъ Яценко сказали по телефону, что горитъ здан<u>i</u>е Суда. Это
столь неожиданное изв<u>e</u>ст<u>i</u>е потрясло сл<u>e</u>дователя. Онъ немедленно над<u>e</u>лъ шубу
и вышелъ на улицу, несмотря на протесты и просьбы Натальи Михайловны.
XX.
Стр<u>e</u>льба затихла. На улицахъ было оживлен<u>i</u>е необыкновенное. Толпы
народа валили съ Невскаго по Литейному, по Надеждинской, по Знаменской. Шли
и по мостовой, хотя было достаточно м<u>e</u>ста на тротуарахъ. Яценко вглядывался
въ проходившихъ людей и не узнавалъ петербургской толпы. Одни шли, какъ на
сцен<u>e</u> статисты {430} во время поб<u>e</u>днаго марша, друг<u>i</u>е -- такъ, точно неслись
куда-то на крыльяхъ. Восторженное волнен<u>i</u>е выражалось на вс<u>e</u>хъ лицахъ. У
многихъ было даже м†о†л†и†т†в†е†н†н†о†е выражен<u>i</u>е, которое показалось
Николаю Петровичу неестественнымъ. Онъ былъ челов<u>e</u>къ чрезвычайно искренн<u>i</u>й и
не могъ оставаться долго въ состоян<u>i</u>и фальшивыхъ чувствъ.
Видъ э