ние.
В одну напряженную тяжелую минуту, когда разговор принял уже невыносимо
острый, мучительный характер, Дора назначила день, и в этот день Лиза пошла
к Кореневу.
- Ты подожди меня! - серьезно сказала она Доре. - Мне надо... тут...
Дора подозрительно посмотрела в ее вдруг покрасневшее лицо, но ничего
не сказала. Ей показалось, что Лиза боится и бежит, и в самой темной глубине
ее души шевельнулось что-то робкое и таинственное, как нехорошая надежда, в
которой нельзя признаться самому себе.
Студент был дома и при виде Лизы вскочил и обрадовался.
- А, Лиза! - ярким голосом вскрикнул он. - Вот не ждал!
Лиза молча вошла и, не раздеваясь, села у стола.
Коренев насильно стал раздевать ее и, уже раздевая, стаскивая узкую
кофточку с полных и круглых плеч под натянутым серым платьем, стал
возбуждаться, блестеть глазами и раздувать тонкие ноздри.
Лиза опять села у стола, но Коренев поднял ее за руки, сел на кровать и
посадил ее к себе на колени. Лиза сидела покорно и как-то слабо.
- Что это значит? - спрашивал Коренев. - Чем мы обязаны честью?
- Я скоро умру... - вдруг проговорила Лиза, и в ее всегда спокойных
глазах появилось на мгновение что-то жалкое и молящее.
- Ух!.. Не может быть! - засмеялся Коренев. - Да не может того быть! -
повторил он, сдавливая ее мягкие, теплые ноги коленями и чувствуя, как все
его тело дрожит и напрягается.
Лиза подняла на него печальные глаза, посмотрела и промолчала.
Коренев вдруг повалил ее через колено на кровать и стал целовать в шею
и серое жесткое платье на мягкой груди. Лиза не сопротивлялась и отдалась
ему так же покорно и безответно, как всегда. Потом встала, строго и серьезно
посмотрела ему в глаза, как будто надеясь что-то увидеть, и задумалась.
- Ну, что же... будем теперь чай пить? - спрашивал Коренев, немного
вспотевший, разгоряченный и счастливый.
- Я пойду... - тихо сказала Лиза. Чего ради?
- Так... - грустно ответила Лиза и вдруг робко и трогательно-нежно
взяла его за руку. Коренев пожал плечами.
- Странная ты какая-то... - сказал он. - Ну, как хочешь.
Лиза тихо выпустила его руку, подумала, глядя в пол, потом встала и
оделась. В дверях она остановилась и посмотрела на Коренева.
- Спасибо, что пришла... - почему-то сказал Коренев.
Лиза вздохнула и затворила дверь. Коренев слышал, как хозяйка в
передней проворчала ей вслед.
- Шляется... а еще барышня, курсистка!
XI
Лиза шла по улицам. Уже смеркалось и зажигали фонари. Она шла быстро и
легко, немного подавшись вперед и глядя на мокрые плиты тротуара. Кто-то
обогнал ее, и маленькая белая собачонка попалась ей под ноги. Лиза
вздрогнула и быстро подняла глаза.
Впереди степенно шел маленький гимназистик, в серенькой шинели и
большой фуражке. Белая веселая собачонка бежала сзади, поминутно
несоразмеряя скорости и удивленно тыкаясь гимназистику в ноги.
Необычайно теплое и нежное чувство волной наполнило грудь Лизы и глаза
у нее стали мокрыми. Ей болезненно ярко вспомнились Сережа и лаечка. И
чувство давящего одиночества сменилось горячим чувством нежности и радости.
Она свернула со своей дороги и сама не зная зачем пошла за гимназистиком и
его белой собачкой. Они шли долго, и все время Лизе было и легко, и грустно,
и хорошо, она забыла о том, что надо идти домой, и, крепко прижав муфту к
груди, не спускала глаз с маленькой серой шинели и ушастого большого картуза
над розовыми торчащими ушами. По временам гимназистик оглядывался и с
недоумением смотрел на высокую, полную барышню, неотступно идущую за ним.
Она улыбнулась ему робко и чуть заметно; а он опять поворачивался и, желая
доказать свою независимость, кричал пискливым голосом:
- Фарсик, иси... не смей бегать!.. Я тебе дам!.. Фарсик озабоченно
острил белые уши и, подняв хвост калачиком, тыкался ему в ногу. Лиза тихо
смеялась.
- Домой, домой! - пело что-то сладкое и радостное у нее в груди.
Вдруг гимназистик быстро повернул к калитке, оглянулся еще раз на Лизу
и, видя, что она остановилась, демонстративно крикнул:
- Фарсик, сюда!
Белый Фарсик махнул через порог, и серая железная калитка плотно
закрылась.
Лиза как-то неожиданно осталась одна. И так же быстро, как пришло, так
же и ушло теплое нежное чувство радости. На улицах было грязно и пусто, и
желто блестели фонари. Шли люди, отражаясь в мокрых камнях, и в сумраке
казались безличными.
Лиза постояла на месте и пошла назад, пошатываясь на ослабевших ногах.
Сережа, дом, отец - все бессильно мелькнуло в ее голове и исчезло. И
одно давящее и безнадежное сознание, что она "не может" уже вернуться туда,
что той Лизы, которая веселая и чистая жила в том старом доме с Сережей, с
лаечкой, со спокойствием и радостью, - уже нет и никогда не будет.
Чувство, похожее на то, как будто она быстро пошла ко дну, в пустую,
мутную, зеленоватую воду, и вода глухо зашумела в ушах, затемнило все в ее
глазах и душе. Широко раскрыв глаза, Лиза, с ужасом подняв обе руки,
отчаянно прижала муфту к виску и остановилась.
- Конец! - сказал у нее в душе холодный, решающий голос. И в ней все
затихло, упало, стало пусто и мертво.
XII
Когда Лиза пришла домой, Дора ничком лежала на кровати. Услышав стук,
она быстро, как от толчка, приподнялась и уставилась на Лизу горящими,
воспаленными глазами.
- А, это ты... - проговорила она звенящим, неверным голосом. - Как ты
меня испугала!..
Лиза машинально разделась, зажгла лампу и увидела на столе лист бумаги,
исписанный Дорой, и черный уродливый револьвер, смутно поблескивающий
холодным металлическим блеском.
Дора встала и подошла.
- Смотри, что я написала... - каким-то неестественным голосом
проговорила она. Ей было неловко и стыдно чего-то, хотя она и старалась
уверить себя, что все в ее поступках и словах - красиво и мрачно.
Лиза облокотилась одним локтем на стол и молча прочла:
"В смерти нашей, конечно, просим никого не винить. Мы умираем, оттого
что жизнь вообще не стоит того, чтобы жить".
- Я думаю, что этого достаточно? - со странным авторским самолюбием
вздрагивающим голосом проговорила Дора, мучительно чувствуя, что все выходит
как-то наивно и глупо, и оттого стыдясь взглянуть Лизе в глаза.
Лиза молчала и стояла в неудобной позе, облокотившись одним локтем на
стол. Коса свесилась у нее через плечо и свернулась на столе. Лизе вдруг
захотелось взять перо и приписать еще что-то другое, самое главное для нее,
что наполняло ее грудь и сжимало сердце. Но она только вздохнула и медленно
выпрямилась. Потом тронула револьвер пальцем и оставила.
- Да, что ж... мне все равно... - тихо проговорила она.
Наступило тяжелое и мучительное для Доры молчание. "Надо же что-нибудь
делать... Как все глупо выходит..." мелькало у нее в голове.
- Надо запереть дверь... - сказала она нерешительно и краснея.
Лиза тихо прошла и заперла дверь... Опять наступило подавленное
молчание и становилось все тяжелее и тяжелее. Лиза стояла у двери, а Дора -
у стола. Что-то огромное, невыносимо страшное и нелепое выползало из всех
углов и наполняло комнату. Доре показалось, что лампа начинает тухнуть.
- Да что ж это такое! - хотела крикнуть она, но вместо того спросила: -
Где ты была? - таким странным голосом, точно что-то круглое сидело у нее в
горле.
Лиза тоскливо повела на нее глазами и не ответила.
- Ну, что ж... надо к... кончать... - с усилием ворочая коснеющим
языком, будто какой невероятной тяжестью, сказала Дора.
Лиза глухо ответила.
- Да...
Дора протянула руку и, не веря себе, взяла револьвер. Холод и дрожь
пробежали у нее по всему телу. Ее стала бить лихорадка, мучительная и
страшная. Все звуки стали вдруг глухи и слышались как будто издалека.
Казалось, что какой-то туман поднимается с пола и становится кругом, отделяя
ее от всего мира. Когда она приложила револьвер к виску и холод, железный и
острый, мгновенно пронизал ее череп, лицо Доры страшно исказилось, как будто
в бессильной смертельной борьбе.
"А вдруг та не застрелится и я останусь в дурах! - с острой и нелепой
подозрительностью мелькнуло у нее в мозгу. - А впрочем... Это все так...
чепуха!" - подумала она в ту секунду, когда уже чувствовала, что сейчас
нажмет спуск конвульсивно сжимающимся пальцем. Как сквозь стену она
услышала, как Лиза что-то сказала, и быстро опустила револьвер. Невыразимо
сладкое облегчение и страшную слабость почувствовала Дора и опустилась на
стул.
- Я... сначала... - сказала Лиза с непонятным, печальным состраданием и
тоской.
Дора молчала и смотрела на нее безумно выпученными глазами. Зубы у нее
стучали.
- Потом ты... - добавила Лиза строго.
Она подошла к столу, взяла револьвер из ослабевших пальцев Доры и
спокойно и аккуратно приложила его к левой стороне груди, слегка прижав
мягкое тело.
Дора видела ее серьезные, немного выпуклые серые глаза и лицо в тени, и
ей все больше и яснее казалось, что все это какая-то странная, скверная
шутка, неизвестно чья и над кем. В следующий момент лицо Лизы отчетливо и
страшно изменилось в выражение невыразимой тоски и отчаяния, оглушительный
грохот ахнул у Доры в ушах и почему-то послышался резкий звон разбитого
стекла. Лиза покачнулась, коротко взмахнула рукой и, страшно широко раскрыв
глаза, цепляясь за стол и опрокидывая на себя стакан с холодным чаем, во
весь рост повалилась на спину. Стул опрокинулся и с грохотом откатился на
середину комнаты.
- Ай!.. - ужасающим голосом, острым, как нож, пронзительно закричала
Дора, обеими руками хватаясь за голову... - Лиза!..
Какой-то кровавый кошмар наполнил ее голову, все закружилось вокруг в
невероятном вихре, и Дора с размаху ударилась о дверь.
- А... а... а... а... а...!.. - долгим, равномерно ужасным и
пронзительным криком кричала она, в исступлении царапаясь в запертую дверь,
которая уже дрожала и рвалась от ударов снаружи.
В коридоре громко и тревожно гудели многочисленные голоса.
XIII
На улицах было еще почти светло, но фонари уже горели и их золото
странно и красиво блестело в синеватом сумраке летнего вечера.
Как-то напряженно тихо было в пустой квартире. Горела только одна лампа
в столовой и, как огромная, мертвая, огненная бабочка с распростертыми
крыльями, неподвижно висела над белым столом. Слышно было, как где-то скучно
тикали часы, точно для собственного развлечения, наедине отсчитывая никому
не нужное время. Были спущены все шторы, и оттого казалось, будто за стенами
- черная, непроглядная, глухая ночь.
Закутавшись в большой теплый платок, Дора тихо лежала на кровати в
маленькой темной спальне и думала.
Прошел год со дня смерти Лизы Чумаковой, и на ее могиле, должно быть,
давно уже проросла вторая трава. Черной полосой был этот год для Доры:
острая грусть, болезнь, ядовитый стыд истомили ее. Лицо у нее похудело,
глаза стали блестеть болезненным выражением, голова стала еще больше, а тело
меньше и слабее. Но в душе ее по-прежнему жило что-то беспокойное, что жгло
ее сознанием своей незначительности, неодолимо толкало на поиски великого,
красивого и сильного, в один год протащило ее через всю Россию, сквозь
тысячи опасностей и втолкнуло, наконец, в эту пустую, зловещую квартиру, в
которой зародился и вырос обширный террористический заговор.
Было страшно холодно и невыносимо тяжело думать о том, что должно было
произойти завтра, но все-таки Дора знала, что пойдет и сделает все, и душа
се наполнялась наивным, тайным восторгом, что именно ей поручена
ответственная и опасная роль. Огромное кошмарное дело политического заговора
как-то расплывалось, не укладывалось в сознание, и Дора видела только себя,
с замиранием сердца представляя себе свое спокойное и гордое лицо среди
какого-то кровавого хаоса.
Она лежала тихо и смирно, и только глаза у нее блестели в темноте, как
у спрятавшейся мыши.
В соседней квартире, за глухой стеной что-то упало, и почему-то это
тяжелое падение опять вызвало со дна ее памяти скорбные воспоминания, целый
год мучившие ее, как тяжелый бред. Стала опять сверлить вечная мысль о том,
что она не сумела умереть так просто и хорошо, как Лиза. В сотый раз она
попыталась объяснить себе это случайностью и в сотый раз поверила, но в
самой глубине души, в темном, никому не ведомом уголке снова заныла
болезненная, кровоточащая ранка.
Стало и страшно, и стыдно, и одиноко, и тяжело, как никогда.
Звонок задрожал в передней, и звук его, острый и предостерегающий,
пробежал по всей квартире, сначала тихо, потом громко и отрывисто, а немного
спустя опять тихо и долго, точно просясь.
Что-то испуганно вздрогнуло в груди, но сейчас же исчезли воспоминания
и оттого стало легче. Дора торопливо встала и пошла в переднюю. В столовой
уродливая черная тень родилась от неб на стене, кривляясь, проводила до
дверей и скрылась в темной передней.
На лестнице было светло, и фигура Андреева, в пальто и ушастом картузе,
отчетливо вырисовывалась в ярком четырехугольнике открытой двери.
- А, это вы? - тихо сказала Дора. - А остальные?
Андреев неторопливо запер дверь, снял шинель и шапку и тогда только
ответил:
- Они придут в девять часов. Незнамову надо будет дать поесть. Он здесь
останется ночевать.
- У меня все готово... - ответила Дора.
Они прошли в столовую. Дора села на кушетку, по-прежнему кутаясь в
платок до самого подбородка, точно ей все время было холодно.
Андреев принес из передней какой-то сверток, отпер шкаф и осторожно,
как стеклянную вещь, положил его на полку.
- Вы тут поосторожнее... - предостерегающим голосом сказал он.
Наступило молчание. Андреев медленно прохаживался из угла в угол. Дора
молча следила за ним глазами, и ей казалось, что во всей квартире висит
что-то тяжелое, что давит грудь и голову.
- Ну, что... все готово? - спросила она только для того, чтобы не
молчать.
Андреев, должно быть, понял это, потому что ничего не ответил.
- Кто такой Незнамов? - опять спросила Дора. Андреев внезапно
остановился перед нею, перестал дергать усы и улыбнулся.
- Я не могу сказать этого даже и вам... Да это все равно. Хороший
человек... настоящий... это самое главное... Ну, впрочем, скажу, что он
студент.
Андреев опять стал ходить по комнате и кусать усы.
- Не знаю, чем все это кончится... - заговорил он раздумчиво. Но если
они пропадут, то будет скверно... Нам таких людей скоро не нажить. Да... В
другой стране они сделали бы великие дела, а тут, чего доброго, пропадут ни
за грош...
- Ну же... где же ни за грош! - протянула Дора.
- А вы думаете, я бы их отдал за какую-то старую сановную обезьяну?..
Дора улыбнулась.
- Вы так говорите, точно сами не рискуете... - сказала она с невольной
легкой лестью. Андреев махнул рукой.
- Нет, я что... моя роль самое большее "шлиссельбургская"... А их прямо
на виселицу... А жаль. Я их обоих хорошо знаю ведь... И оба они мне дороги
так, что я, пожалуй, спокойнее сам бы пошел...
- Почему же вы и не пошли?
- Нельзя же всем сразу... - улыбнулся Андреев. - Придет и мой черед.
- Так вы Незнамова знаете?
- Да. Я его давно знаю... Сложная, богатая натура... Коренев - это
борец по природе... по темпераменту... Он потому только и взялся за дело,
что в настоящее время нет выше и отчаяннее борьбы, как революционная...
Только в борьбе за свободу, когда все силы человеческие напрягаются для
того, чтобы или разорвать цепь, или самому погибнуть, возможно такое высокое
напряжение... Коренев, в сущности, жестокий человек... Да... А Незнамов
только ожесточенный... Он ведь удивительно добрый и нежный... Все настоящие
анархисты, должно быть, такие же добрые, чуткие люди: та огромная масса зла,
грубости и несправедливости, которая наполняет мир и которая для нас только
печальный факт, - для него настоящий ужас!..
Андреев остановился и стал задумчиво жевать кончик левого уса. Глаза у
него стали мягкими и задумчивыми.
- Есть такие натуры, - опять заговорил он, - которые поднимают на себя
все зло мира и переживают его в глубине своей уединенной души от начала до
конца... и душа у них окровавленная... да. Им становится непереносимо и
невозможно только сострадать и возмущаться, потому что общее страдание уже
становится их собственным страданием. Наступает тот момент, когда у них
душевная боль достигает такого невыносимого напряжения, что... надо уже или
самому умереть, или вступить в активный бой. И тогда эти мягкие, нежные,
музыкальные души становятся неподвижно напряженными, ожесточаются... да. А
душа у Незнамова чистая, святая... Жаль, если он пропадет!..
Андреев махнул рукой и зашагал по комнате. Опять слышно стало, как
скучно и монотонно тикают часы. Дора сидела понурившись, и неясная, тайная
для нее самой мысль, что у нее душа тоже какая-то особенная, приятно и
стыдливо пронеслась у нее в голове.
- Да... Так-то, Дора Моисеевна! - проговорил Андреев. - Помните же: вы
будете стоять на углу так, чтобы нам было видно и с вокзала, и от переулка.
Когда поезд придет и князь выйдет из вагона, акушерка выйдет на крыльцо и
махнет рукой извозчику. В это время вы должны обмахнуться платком, точно вам
жарко, и этот сигнал передадут до кофейни; а когда князь сядет в карету, вы
повторите сигнал. По второму сигналу Незнамов и Коренев выйдут навстречу...
Вот...
- Помню... Неужели вы думаете, что это можно забыть? - возразила Дора.
- Я этого не думаю... - спокойно ответил Андреев. - Но на мне лежит
обязанность проверить... Вы, главное, не волнуйтесь...
Дора отрицательно покачала головой.
Стало тихо, и долго было тихо, пока не прозвучал в темной передней
новый звонок, точно повторяя заученный звук.
- Ну, вот и они... - сказал Андреев спокойно и пошел отворять.
Слышно было, как загремел дверной крюк и вошли люди. Дора подняла
голову и заблестевшими глазами уставилась навстречу.
Коренев был так же высок, красив и размашисто подвижен, как и прежде.
Незнамов был так же высок, как и он, но тоньше и изящнее его. Был он
белокур, с большими глазами и мягкими волосами, и болезненно неожиданно
напомнил Доре покойного Пашу Афанасьева. Оба они пожали ей руку.
- Вы бы нам чаю дали, товарищ Варшавская... - шутливо сказал Коренев,
сразу наполняя всю тихую квартиру своим голосом, фигурой и силой движений.
Доре показалось, что от него пахнет свежестью и воздухом, как будто он
пришел с мороза.
- Хорошо... - стараясь попасть ему в тон, притворно спокойно ответила
Дора и ушла в кухню, где долго ставила самовар, неумелыми руками роняя
крышку и просыпая уголь.
Из столовой ей были слышны голоса и смех Коренева, беззаботно и
оживленно рассказывавшего, на какие уловки пришлось им пуститься, чтобы
сбить с толку преследовавшего их сыщика. А когда она вернулась, Коренев
говорил, сидя верхом на стуле:
- Кто мне нравится, так это наша акушерка!.. Вот особа!.. Она и во
время светопреставления будет так же спокойна, как на родах!.. А знаете, я
эти два дня чувствую, что живу... Жаль только, что все скоро кончится!
- Подожди еще! - угрюмо возразил Андреев.
- Нет, брат, - засмеялся Коренев, весело скаля белые зубы, - нам с ним
один день, а там-фью!..
Белокурый Незнамов молча постучал тонкими, худыми пальцами о край
стола, точно выстукивая ему одному слышный мотив.
От веселого смеха Коренева и его короткого выразительного свиста
смутный холод вдруг поднялся и подступил к самому затылку Доры. Ноги у нее
задрожали, и, охваченная внезапной слабостью, Дора присела на край кушетки.
Как сквозь туман, слышала она, что говорил Коренев, и его громкий бодрый
голос странно глухо доходил до нее.
- Скверно то, что людей мало... Берутся все, а как до дела дойдет - и
пиши пропало.
Дора опомнилась. Ей постоянно мучительно казалось, что высокий и
красивый студент в глубине души презирает ее, и в его присутствии она всегда
подтягивалась.
Она торопливо улыбнулась, бросила робкий и быстрый взгляд на Незнамова
и встала.
- Чай будете пить с лимоном? - спросила она.
- Я?.. Да... - машинально ответил Незнамов.
За чаем, которого никто не пил, кроме Коренева, больше молчали, и в
этом молчании как будто слышнее было, как идет время и приближается
страшный, роковой день.
- Ну, мы уходим... - сказал Коренев, поднимаясь. - До завтра! Все
встали.
- Вот Дора Моисеевна укажет вам, где все лежит... - серьезно и деловито
сказал Андреев Незнамову.
- Хорошо. Прощайте! - ответил тот. Одну минуту все напряженно молчали,
как будто не знали, что дальше делать.
- Да, - тихо сказал Андреев, - может быть, больше и не увидимся...
Он подошел к Незнамову и обнял его нежно и искренно.
- Прощайте, голубчик! - ласково ответил Незнамов.
И от этого ласково-печального голоса и затуманившихся глаз Андреева
Доре вдруг стало невыносимо остро жаль и себя, и их всех. Слезы выступили у
нее из глаз и покатились мимо носа на вздрагивающие губы.
Коренев крепко пожал руку Незнамову и молча улыбнулся. Незнамов ответил
ему такой же тонкой, печальной улыбкой.
Потом Коренев и Андреев ушли, а Дора пошла запереть за ними дверь и
долго прислушивалась к удаляющимся шагам. Хлопнула внизу дверь, и все
стихло.
Когда она вернулась, Незнамов стоял у окна и, чуть-чуть отодвинув
штору, смотрел на улицу. Была еще ночь, и улицы были странно пусты, но небо
уже сияло прозрачным утренним светом, и последняя звезда нежно голубела
высоко над землей.
- Уже светает... Короткие у нас ночи... - ласково улыбаясь, сказал
Незнамов, услышав шаги Доры.
- Да... - застенчиво ответила Дора и машинально стала прибирать на
столе.
У нее было странное, смешанное чувство: и впервые вошедшего ей в голову
сознания бесповоротности решения, и смутной девической неловкости, и
наивной, гордой радости, что она остается одна в последний вечер с
человеком, имя которого завтра пронесется по всей России и заставит
задрожать ужасом самые каменные сердца недоступных и властных людей.
На дворе медленно, но неуклонно разгоралась заря нового дня и его
розовые, еще бледные отблески ложились на светлые волосы и лицо Незнамова.
Он тяжело вздохнул, отошел от окна и, мягко улыбаясь, сказал Доре:
- Быть может, это последнее утро, которое я встречаю... Одного мне
только и жаль!.. В сущности говоря, я большой мечтатель: люблю солнце, небо,
осень, весну... люблю траву... все светлое, тихое, жизнерадостное... и мне
вовсе не хочется никого убивать, не хочется умирать...
- Почему же вы идете на это? - робко спросила Дора, и в ней опять
шевельнулось гордое сознание, что вопрос ее - вопрос исторический.
- Как вам сказать?.. - слабо улыбаясь, ответил Незнамов. - Вернее
всего, что именно потому, что чересчур люблю жизнь и мне слишком больно
смотреть, как ее уродуют!..
Он стоял перед Дорой, высокий, тонкий и весь какой-то светлый, и все
улыбался, а горло Доры опять сжалось острой тоской, и, чувствуя, что сейчас
расплачется, она торопливо протянула ему руку и сказала, не глядя:
- Дай Бог, чтобы все это благополучно окончилось...
- Нет, что ж... - махнул рукой Незнамов. - Все равно... Не в этот раз,
так в другой... все равно... всех тех, которые довели народ до такого
ужасного состояния, я считаю своими врагами, и если мне удастся спастись
теперь, я пойду и убью другого... Все равно...
Дора подняла голову и посмотрела ему в глаза: они были светлы и
печальны. Что-то большое, светлое и невыразимо дорогое вошло от этих глаз в
душу Доры, и она показалась себе самой неизмеримо маленькой и ничтожной. Но
на этот раз это сознание почему-то было не мучительно, а даже трогательно.
Слезы опять выступили у нее на глазах.
Шторы побелели, и за ними послышались первые слабые и одинокие звуки
жизни.
- Нет ли у вас бумаги и чернил? - спросил Незнамов. - Я хочу написать
матери... потом вряд ли удастся.
Дора не могла говорить и только кивнула головой. Она принесла ему
бумагу, постояла, хотела что-то сказать, но ничего не могла и ушла в
спальню.
Долго потом она лежала, неподвижно закутавшись в свой большой, мягкий
платок, прислушиваясь к шороху бумаги и его движениям, и ее маленькое,
одинокое сердце разрывалось от жалости, от грусти и светлого влюбленного
чувства к этому человеку. Хотелось встать, пойти к нему, приласкать,
заплакать над ним, и своим телом, своими объятиями оградить и защитить его
от грядущего ужаса. Но она лежала неподвижно и только тихо плакала, боясь,
чтобы он не услышал.
XIV
Над городом висело пыльное и дымное небо, в которое было больно
смотреть.
По проспекту и по смежной улице быстро катились экипажи и были так
похожи друг на друга, что казалось, будто они нарочно ездят взад и вперед по
одному месту. По обоим тротуарам шли люди, торопливо развертываясь в
бесконечный, пестрый свиток. От домов лежали короткие синеватые тени, и было
так жарко, что трудно дышалось.
Доре было тяжело и нудно стоять. От бессонной ночи, недавней болезни и
тяжелой тревоги слабость проходила по всему телу и тихо кружила голову с
горячими, потными висками. Она стояла на углу улицы, в короткой и душной
тени, и поверх голов проходящих людей напряженно смотрела в сторону вокзала.
На его широком подъезде, раскаленном солнцем, стояли носильщики в белых
фартуках и поднимались и спускались люди. Быстро подъезжали извозчики и
медленно отъезжали. Над фронтоном высоко круглились часы и как будто
наблюдали строго и точно за всем, что происходило на площади.
Доре казалось, что она всегда стоит тут и всегда смотрит на эти часы,
на сверкающие на солнце белые фартуки носильщиков, на широкие каменные
ступени. Старое, давно знакомое здание вокзала как будто отделилось от всего
мира и стояло тяжелое и зловещее. И если бы Дора даже захотела, она не могла
бы уже оторвать от него своих воспаленных и напряженных до боли глаз. Оно
давило ее.
Тупая тревога все росла и росла в груди. Было жарко, но под сердцем
стоял холод и колени дрожали мелкой, мучительной дрожью. Это было незаметно,
но Доре казалось, что эта дрожь должна кидаться всем в глаза, как уродливая
судорога. Вокруг нее дробились, путались и звенели тысячи разнообразных,
ярких звуков, то поднимаясь, то падая, как волны; но они незаметно, бледно
входили в сознание Доры, а каждый тихий, непонятный звук предостерегающе
ярко врезался в мозг, вызывая острые толчки в сердце и липкий, холодный пот
на раскаленных висках. Люди шли и шли, и тысячи незаметных пестрых лиц
мелькали в глазах.
Иногда это было так мучительно, что ей хотелось опрометью убежать
отсюда на край света, броситься на кровать лицом к стене в тихой, как норка,
комнате и долгие часы, всю жизнь видеть перед собою только простенькие,
пестренькие обои.
"Если это так мучительно, так кто же меня заставляет?.." - мелькало у
нее в мозгу удивленно и просто, так просто, что временами хотелось пожать
плечами, повернуться и тихо, с улыбкой, уйти. Но Дора делала над собой
мучительное усилие, крепко сжимала в себе что-то дрожащее и больное, и в
неестественно обостренном сознании у нее билась мысль: "Неужели же я так
боюсь?.."
И эта мысль о маленькой, жалкой трусости вызывала в ней бледный,
далекий образ Незнамова и становилась так невыносимо ужасна, что на
мгновение ей даже становилось легче: робость исчезала, ноги стояли тверже, и
в глазах смягчалась болезненно жгучее напряжение.
Мимо нее, легко и ровно ступая, прошел высокий человек с тонким лицом и
подстриженными в скобку черными курчавыми волосами, в поддевке и высоких
сапогах. Дора мельком взглянула на него, и, как сотни людей, проходивших
мимо, он уже почти ушел из ее глаз, но вдруг что-то знакомое кольнуло ее, и
Дора узнала Коренева. У него было спокойное и даже будто веселое лицо, но
оно было как-то странно неподвижно, как каменное.
Коренев прошел быстро, не останавливаясь, но на ходу, под грохот
экипажей и шум шагов, глядя не на Дору, а прямо перед собой, проговорил:
- Смотрите... теперь скоро...
Последнее слово Дора не услыхала, а почувствовала. Он прошел и скрылся
в толпе, а в ушах Доры остались эти быстрые, мгновенные слова.
По пятам за ним прошел какой-то толстый господин в цилиндре, с бритым
чиновничьим лицом. Дора быстро взглянула и ему в глаза; но это было
совершенно чужое, плоское и геморроидальное лицо.
Время шло... А Доре казалось, что оно остановилось. Она еле держалась
на ногах; каждый нерв казался обнаженным и дергал все тело мучительной
судорогой, и иногда ей хотелось сесть под стеной, прислониться к ней усталой
головой и закрыть глаза.
"Господи, хоть бы уже скорей... хоть бы, скорей..."- смутно мелькало у
нее в голове, и по временам наступало тупое равнодушие, от которого она
мгновенно пробуждалась с ужасом и болью и опять смотрела на тяжелый,
зловещий вокзал.
На улице продолжалась своя пестрая и обыкновенная жизнь. По-прежнему
шли и ехали из стороны в сторону люди и лошади, и казалось, что все это одни
и те же. Небо дымилось и сверкало на солнце.
- Чего стал? - с озлоблением крикнул молодой рыжий дворник, недалеко от
Доры отворачивавший водопроводный кран. - Проезжай, ты... леший черт!
Извозчик испуганно вздрогнул и, неловко задергав вожжами, проехал
дальше. Но Дора уже узнала Ларионова, и его близорукие глаза и бесцветная
бородка, такие странные над чужим синим армяком, мелькнули для Доры чем-то
невыразимо близким и милым.
"Что он делает!.. Ему не там стоять!" - со страшным испугом подумала
она, и ей припомнилось, как Коренев с озлоблением говорил:
- Все берутся, а как до дела доходит, и перепутают все со страха.
Тогда Дора почувствовала обиду и ненависть к Кореневу, но в эту минуту
в ней вдруг выросла прямая и ужасная уверенность, что она испугается,
забудет что-нибудь и все перепутает, губя себя и всех. И эта уверенность уже
не покидала ее, наполняя душу растерянностью и ужасом.
По всему телу Доры выступил холодный пот. Со страшными усилиями,
путаясь от этих усилий и обмирая от страха, она стала припоминать все
подробности, и все казалось ей, что-то самое главное она забыла.
"Когда на подъезд выйдет эта... акушерка Труд... Какое странное имя!..
Не в том дело... Да, когда она выйдет и позовет извозчика... тогда надо...
тогда надо... тогда надо... ну, да... да..." - безобразно скомканно и
разорванно вертелось в больном мозгу Доры, и, теряя нить, она вдруг поймала
на себе чей-то странно пристальный взгляд.
Прошел мимо мещанин в чуйке и еще издали пристально и как будто
украдкой посмотрел Доре в лицо, а когда она поймала его взгляд, быстро
отвернулся и перешел на другую сторону, мелькая между движущимися экипажами
и лошадьми.
"Сыщик... открыли!" - со зловещей и холодной ясностью прошло в мозгу
Доры.
Все было по-прежнему, но за этой шумной и пестрой, стремящейся толпой
вдруг ясно почудилось что-то тайное, молчаливо и страшно подползающее,
невидимое и неизбежное. Как будто чьи-то невидимые, нечеловеческие руки,
тихо и лукаво раздвигая толпу, стали медленно и неуклонно приближаться к
ней.
И сознавая, что находится во власти кошмара, Дора сцепила зубы и
сделала невероятное усилие удержать прыгающую челюсть.
"Глупости... чего ради... давно бы уже схватили!" - скачками прыгала
жалкая, оборванная мысль. Дора стала судорожно двигаться из стороны в
сторону и оглядываться, как пойманный зверек.
И как раз в эту минуту на широкие каменные ступени вокзала тихо и
спокойно в строгом черном платье вышла акушерка Труд и махнула рукой
ближайшему извозчику.
Что-то ударило в голову Доры, в глазах у нее все перекосилось и
помутнело.
"Вот..." - слабо подумала она.
И неестественно порывисто, сознавая, что делает не так, как нужно, Дора
выхватила из кармана платок. Белый клочок мелькнул на солнце растерянно и
ярко. Мельком она успела еще увидеть, что к вокзальному подъезду медленно и
важно подкатывает большая черная карета.
Тот самый, такой обыкновенный, бритый толстяк в цилиндре откуда-то
сбоку быстро подвинулся к Доре и неестественным, страшным голосом спросил:
- Что вы тут делаете?
Дора круто повернулась к нему, ее мертвенно бледное лицо осветилось
огромными, выпученными от ужаса глазами, и, ничего не понимая, но в то же
время сознавая, что делает что-то нелепое, гибельное, Дора выхватила из
кармана револьвер и, почти ткнув его во что-то мягкое, выстрелила. Короткий,
негромкий звук родился в грохоте экипажей. Бритый толстяк встряхнулся всем
своим жирным и толстым телом, цилиндр сразу съехал ему на глаза, падающим
шагом он попятился назад, на середину улицы и грузно осел прямо под ноги
извозчичьей лошади, с треском и звоном дернувшейся в сторону.
Все смешалось на этом месте, и Дора увидела только черный цилиндр,
выкатившийся из-под ног вихрем взметнувшейся толпы. Нестройный многоголосый
крик повис в воздухе.
"Пропала!" - мелькнула короткая, бесцельная мысль, и Дора, расталкивая
толпу, стремительно бросилась за угол, споткнулась на резиновый рукав трубы,
лежавшей поперек тротуара, и, чувствуя, как ее хватают и бьют по голове
страшной, тупой тяжестью, закрыла глаза и упала на руки, больно шлепнув ими
о твердые, жесткие плиты.
- Кончено! - как будто сказал над нею какой-то глухой, тяжелый голос,
наполнивший ужасом весь мир, и она потеряла сознание.
Когда что-то опять прояснилось в ее глазах, ее сажали на извозчика и
двое городовых с желтыми шнурами и озлобленными, искаженными лицами толкали
и дергали ее, с обеих сторон втискиваясь за Дорой в пролетку. Голова у нее
стремительно шла кругом, неудержимо увлекая все вокруг в хаотическом
кружении, что-то невыносимо резало висок и по губам текла густая и теплая
кровь.
На середине улицы ей врезалось в глаза дикое, совершенно безумное лицо
Ларионова. Лошадь его держали под уздцы как будто целые десятки вытянутых,
напряженных рук. Цепкие, искривленные пальцы впивались в его армяк, но
Ларионов, с выпученными нечеловеческими глазами, очевидно, уже ничего не
понимая, неистово рвал вожжи и со свистом хлестал лошадь. А она подымалась
на дыбы и билась на месте, высоко задрав голову с ощеренными мертвенно
белыми зубами.
- Держи! Стой!.. - нестройно, со страшной злобой кричали со всех
сторон, казалось, и люди, и стены домов, и грохот экипажей, и яркий свет.
Доре показалось, что это - страшный сон.
Когда извозчик тронулся и Дору, опять потерявшую сознание, провезли
мимо вокзала, на широких ступенях его стояли какие-то важные и толстые люди,
в форме и строгих пальто, а за ними, у колонны, спокойно прислонилась
высокая, черная акушерка Труд с презрительным и злым лицом.
1905